Кукла на цепочке

Глава 1

– Через несколько минут наш самолет совершит посадку в Амстердаме, в аэропорту Схипхол. – Голландская стюардесса объявила это медовым, начисто лишенным акцента голосом – точно такие же голоса звучат на десятке европейских авиалиний. – Будьте любезны, пристегните ремни и погасите сигареты. Мы надеемся, что полет доставил вам удовольствие, и уверены, что вам понравится пребывание в Амстердаме.

В пути я перекинулся со стюардессой парой слов. Как оказалось, эта обаятельная девушка смотрит на жизнь с неоправданным оптимизмом. По крайней мере дважды я с ней не согласился: полет не доставил мне никакого удовольствия, и я не жду, что мое пребывание в Амстердаме будет приятным. Что касается авиарейсов, то вот уже два года они для меня сущая пытка – с того дня, когда у «Дугласа DC-8» через считаные секунды после взлета заклинило моторы и мне открылись две истины: лишенный тяги реактивный лайнер имеет те же свойства планирования, что и бетонный блок, а пластические операции бывают очень долгими, очень болезненными, очень дорогими и не очень успешными. Что касается Амстердама, то это, пожалуй, самый красивый город в мире с самыми дружелюбными жителями. Проблема всего лишь в том, что характер моих командировок за границу автоматически исключает возможность получать удовольствие от общения с кем бы то ни было.

Когда громадный «DC-8» благополучно опустился на землю (я не суеверный, но любой самолет может рухнуть с неба), я оглядел его переполненный салон. Похоже, большинство пассажиров разделяли мое мнение насчет дикой абсурдности полетов. Кто не пытался продырявить ногтями обивку, тот либо демонстрировал чрезмерную беспечность, откинувшись в кресле, либо возбужденно болтал, подражая храбрецам, что с язвительной улыбкой на устах весело махали ликующей толпе, катясь в тамбриле к гильотине.

Короче говоря, довольно показательный срез человечества. Определенно законопослушные граждане. Никоим образом не злодеи. Ничем не примечательные обыватели.

Или я несправедлив к ним? В части непримечательности? Чтобы позволять себе подобные уничижительные эпитеты, надо располагать критериями сравнения, оправдывающими применение таковых.

В этом отношении большинству пассажиров не повезло: на борту находились двое, в присутствии которых любой бы выглядел непримечательным.

Они сидели по другую сторону прохода и в третьем ряду позади моего. Я стоял и смотрел на них. И вовсе не потому, что желал привлечь к себе внимание окружающих. Ведь большинство мужчин, в чьих пределах видимости находилась эта парочка, с момента вылета из аэропорта Хитроу только и делали, что глазели на нее. Не глазеть на нее – вот почти безотказный способ привлечь к себе внимание окружающих.

Просто две девушки сидят рядом. Двух девушек, сидящих рядом, можно найти практически где угодно, но чтобы найти вот такую пару, вам придется потратить лучшие годы жизни. Одна с шевелюрой цвета воронова крыла, у другой локоны платиновые с отливом. Одеты легко, в платья мини: брюнетка – в белое шелковое, блондинка – в черное. И у каждой потрясающая фигура, со всей убедительностью демонстрирующая, сколь далеко ушли вперед немногие избранные представительницы женского пола со времен Венеры Милосской.

Да, они умопомрачительно красивы, но не той пустой, банальной красотой, что побеждает на конкурсах «Мисс мира». Они удивительно похожи друг на друга, у каждой утонченная костная структура тела и безупречные черты лица, и несомненный отпечаток интеллекта на этом лице, которое сохранит красоту и через двадцать лет после того, как увядшие мисс мира оставят попытки выиграть неравное состязание.

Блондинка улыбнулась мне, и это была улыбка дерзкая и вызывающая, но вместе с тем дружелюбная. Я ответил бесстрастным взглядом, и поскольку малоопытный пластический хирург не совсем удачно совместил стороны моего лица, выражение этого лица тоже наверняка не располагало к общению; но ее улыбка не исчезла. Брюнетка пихнула блондинку локотком; та отвернулась от меня, увидела осуждающую хмурость компаньонки и прекратила улыбаться. Я отвел глаза.

До начала взлетно-посадочной полосы оставалось меньше двухсот ярдов; и чтобы не воображать, как у самолета отваливается шасси, едва коснувшись асфальта, я откинулся в кресле, закрыл глаза и стал думать о девушках. Уж в чем меня точно нельзя упрекнуть, так это в том, что я подбираю себе кадры без учета некоторых эстетических аспектов бытия. Брюнетке Мэгги двадцать семь, и она работает со мной уже более пяти лет. Умна почти до гениальности, методична, кропотлива, осмотрительна, надежна и почти никогда не ошибается. В нашей профессии не бывает людей, которые вообще не совершают ошибок.

Что еще важнее, мы с Мэгги нравимся друг другу, причем уже не первый год. Эта обоюдная симпатия – без преувеличения гарантия того, что кратковременная утрата обоюдной веры и взаимозависимости не повлечет за собой крайне неприятные и долговременные последствия. Впрочем, она и не настолько слепа, чтобы однажды привести к катастрофе.

Белинда, двадцатидвухлетняя светловолосая парижанка, полуфранцуженка-полуангличанка, получившая свое первое оперативное задание, была для меня практически неизвестной величиной. Не загадкой, а просто незнакомкой. Когда Сюрте отдает в ваше распоряжение своего сотрудника, вы заодно получаете безупречной полноты досье на этого человека – ни один значимый факт из биографии не бывает упущен. В личном плане мне пока удалось выяснить только одно: ей явно не хватает уважения, если не сказать – безмерного восхищения, которое молодые полицейские должны питать к начальникам, особенно к старым профессионалам, каковым в данном случае являюсь я. Но ее сообразительность вкупе с уверенностью в себе с лихвой перевешивают любые сомнения, которые она может иметь в отношении своего шефа.

Обе девушки никогда раньше не посещали Голландию, и это одна из главных причин, по которым они сопровождают меня. Кроме того, милые молодые особы в нашей непривлекательной профессии встречаются реже, чем шубы в Конго, а значит, они не должны вызвать подозрений у наших нечестивых врагов.

«DC-8» уже катил по земле, шасси остались целыми и невредимыми, поэтому я открыл глаза и переключился на мысли о делах более насущных. Дюкло. Джимми Дюкло ждет в аэропорту Схипхол. Джимми Дюкло должен сообщить мне что-то важное и срочное. Слишком важное, чтобы отправить, пусть даже шифром, по обычным каналам связи. Слишком срочное, чтобы дожидаться дипкурьера из нашего посольства в Гааге. Я не пытался угадать, что это за сведения – всяко узнаю через пять минут. И не было ни малейших сомнений в их достоверности. У Дюкло безупречные источники информации, а сама информация всегда стопроцентно точна. Джимми Дюкло никогда не совершал ошибок – по крайней мере, ошибок в такого рода делах.

Самолет тормозил, и в иллюминаторе уже виднелся телетрап, тянувшийся от главного здания к нашему люку. Я отстегнул ремень безопасности, встал, скользнул пустым, непризнающим взглядом по Мэгги и Белинде и направился к выходу, не дожидаясь полной остановки борта. Этот маневр не одобряют хозяева авиакомпаний, а в данном случае не одобрили и пассажиры, которые, судя по их лицам, сочли меня заносчивым хамом, не желающим дожидаться своей очереди вместе со скромным и долготерпеливым обществом.

Да пусть думают что хотят. Я давно смирился с мыслью, что популярность – не мой удел.

Правда, мне улыбнулась стюардесса, но это не было данью уважения внешности или манерам. Человек может улыбнуться другому человеку, будучи удивленным, или встревоженным, или по обеим причинам. Всякий раз, когда я сажусь в самолет (за исключением отпусков, что бывает этак раз в пять лет), я вручаю стюардессе небольшой запечатанный конверт для передачи командиру воздушного судна, а командир, как и любой мужчина, старается расположить к себе симпатичную девушку, вот и раскрывает ей содержание документа, то бишь список моих привилегий в любых обстоятельствах – совершенно бесполезных привилегий, за исключением обязанности предоставлять мне по первому требованию обед, ужин и обслуживание в баре. Хотя нет, есть еще одна привилегия, совершенно необходимая, которой, кроме меня, пользуются несколько моих коллег, – дипломатический иммунитет от таможенного досмотра. Очень полезная штучка, поскольку в моем багаже обычно лежит пара надежных пистолетов, маленький, но весьма толково подобранный комплект инструментов взломщика и еще кое-какие сомнительной моральности вещицы, не из тех, на которые сквозь пальцы смотрят иммиграционные власти развитых стран. Я никогда не проношу оружие на борт, поскольку уснувший человек может случайно продемонстрировать плечевую кобуру попутчику и тем самым спровоцировать ненужный переполох. А уж палить в герметичном салоне современного самолета станет только безумец. Этим и объясняются поразительные успехи угонщиков воздушных судов: как правило, результаты эксплозии крайне неприятны.

Открылся люк, и я вышел в гофрированную трубу, где вдоль стенки в вежливых позах застыли два или три человека из обслуги аэропорта. Прошагав по трапу, я оказался в терминале; здесь два параллельных траволатора доставляли пассажиров в иммиграционную зону и обратно.

У конца движущейся вглубь терминала ленты лицом ко мне стоял человек. Среднего роста, худой и совсем не красавец. У него были темные волосы, изборожденное морщинами смуглое лицо, черные холодные глаза и тонкая щель рта: не обрадовался бы я, вздумай подобный типчик приударить за моей дочерью. Зато одет он был вполне респектабельно, в черный костюм и черное же пальто, а еще имел при себе большую и явно новую дорожную сумку – хотя, конечно, ее нельзя причислить к признакам респектабельности.

На самом деле меня нисколько не волновали несуществующие ухажеры несуществующих дочерей. Я уже прошел достаточно, чтобы видеть всю ленту, ползущую в моем направлении. На ней стояли четверо, и первого из них – высокого, худого, в сером костюме, с усами и всеми внешними признаками преуспевающего бухгалтера – я узнал сразу. Джимми Дюкло. Первая мысль: он считает свою информацию исключительно важной и срочной, раз отправился в неблизкий путь ради встречи со мной. Вторая мысль: должно быть, он подделал полицейский пропуск, чтобы пересечь весь терминал. Вполне логичное предположение, поскольку он отменный фальсификатор. Третья мысль побуждала вежливо помахать ему и дружелюбно улыбнуться, что я и сделал. Он помахал и улыбнулся в ответ.

Улыбка длилась лишь секунду – и сменилась гримасой ужаса. А я уловил – почти подсознательно, – как чуть-чуть сместилось направление его взгляда.

Я стремительно обернулся. Смуглый мужчина в черном костюме и черном пальто уже не стоял спиной к пассажирскому конвейеру. Он развернулся кругом, а сумка, прежде свисавшая с руки, теперь была зажата под мышкой.

Даже не успев понять, что происходит, я подчинился инстинкту и бросился на человека в черном. По крайней мере, начал бросок. Но мне потребовалась долгая секунда, чтобы отреагировать, а смуглый молниеносно – и это не метафора – доказал, что секунда – достаточный срок для совершения задуманного им насильственного действия. Он был готов, а я – нет; и он оказался докой по части насильственных действий. Едва я рванулся к нему, как он проделал свирепый замах на четверть круга и врезал мне краем сумки под ложечку.

Дорожные сумки обычно мягкие, но обычно – не значит всегда. Я никогда не попадал под удар сваебойной машины и надеюсь никогда не попасть, но в тот момент познал, каково это в ощущениях. Я рухнул на пол, словно чья-то огромная лапища подсекла мне ноги. Причем не лишился чувств – видел, слышал и даже в какой-то мере осознавал происходящее, но не мог пошевелиться, а ведь это единственное, чего я хотел. Мне доводилось слышать о параличе сознания в результате психологического шока, но впервые в жизни я был полностью парализован шоком физическим.

Казалось, все происходит в нелепой киносцене, воспроизводимой замедленно. Дюкло панически заозирался, но выбраться с траволатора не было никакой возможности. Позади сгрудились трое мужчин, и они, похоже, совершенно не замечали неладного; только позже, гораздо позже я сообразил, что эти люди были сообщниками человека в черном и стояли там для того, чтобы у Дюкло не было другого выбора, кроме как двигаться вместе с лентой вперед, навстречу смерти. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что это была казнь, своей дьявольской расчетливостью затмевающая все казни, о которых я наслушался на своем веку, а уж я знаю немало историй о людях, чья жизнь завершилась не так, как было задумано Создателем.

Я мог двигать глазами, что и делал. Мой взгляд добрался до сумки – из-под клапана на ее торце высунулся дырчатый цилиндр глушителя. Это и была «сваебойная машина», вызвавшая кратковременный паралич (я надеялся, что он и есть кратковременный), и удар был настолько силен, что оставалось лишь удивляться, почему ствол не согнулся буквой U.

Я посмотрел на мужчину, державшего пистолет. Его правая рука пряталась в сумке. На смуглом лице не отражалось ни удовольствия, ни предвкушения, лишь спокойная уверенность профессионала, знающего себе цену.

Бестелесный голос объявил о прибытии рейса KL-132 из Лондона, которым прилетели мы. Мелькнула смутная и неуместная мысль, что этот номер я уже никогда не забуду. А впрочем, будь номер рейса любым другим, это бы не имело никакого значения, поскольку Дюкло обречен умереть, так и не встретившись со мной.

Я посмотрел на Джимми. У него был вид человека, приговоренного к смерти. Отчаяние на лице – но отчаяние спокойное, контролируемое. Он сунул руку под полу пиджака… Медленно, слишком медленно – мешала ткань. Трое мужчин за его спиной упали на движущуюся ленту, и только много позже до меня дошло, что это означало. Вот из-под полы вынырнул пистолет. Хлопок – и в левом лацкане возникло отверстие. Дюкло конвульсивно дернулся, а затем повалился ничком. Траволатор вынес на платформу мертвое тело, и оно покатилось к моему, парализованному.

Я никогда не смогу дать себе точный ответ, действительно ли мое полное бездействие в последние мгновения жизни Дюкло вызвано физическим параличом, или же меня лишила воли неминуемость его гибели. Нет, мучиться совестью не придется, ведь я был безоружен и ничем не мог помочь. Просто хотелось бы понять странный феномен: прикосновение к трупу вмиг подействовало на меня оживляюще.

Чудесного выздоровления не случилось. Волнами накатывала дурнота, и, после того как прошел шок от удара, желудок заболел по-настоящему. Во лбу тоже сидела боль, причем вовсе не тупая, – наверное, я стукнулся головой при падении. Но мышцы уже подчинялись мозгу, и я осторожно поднялся на ноги – осторожно по причине тошноты и головокружения; я мог в любой момент снова против воли распластаться на полу. Весь терминал раскачивался самым пугающим образом, и я обнаружил, что плохо вижу, – должно быть, ушиб головы сказался на зрении, что опять же странно, поскольку оно работало вполне исправно, пока я лежал. Тут я понял, что слипаются веки, и ощупью определил почему: из раны в волосистой части головы лилась – как мне ошибочно показалось в тот момент, потоком – кровь.

«Добро пожаловать в Амстердам», – подумал я, доставая носовой платок.

Два прикосновения к глазам – и снова зрение по единице.

Все это от начала и до конца продолжалось не более десяти секунд, но вокруг уже столпились встревоженные люди, как всегда бывает в подобных случаях: внезапная смерть, особенно смерть насильственная, для зевак все равно что для пчел открытый горшок с медом. Мгновенное осознание существования того или другого выманивает зрителей во впечатляющем количестве из мест, только что выглядевших лишенными всякой жизни.

Я не уделил зевакам внимания и так же поступил с Дюкло. Поскольку уже ничем не мог быть ему полезен, как и он – мне. Обыск его одежды ничего бы не дал: как и все хорошие агенты, Дюкло не записывал ничего важного на бумагу или магнитофонную пленку, а просто укладывал в тренированную память.

Смуглый мужчина в черной одежде и с пистолетом за это время вполне успел бы улизнуть, и только глубоко укоренившийся инстинкт, рутинный навык проверять даже непроверяемое заставил меня посмотреть в сторону иммиграционной зоны.

Убийца еще не скрылся. Он преодолел около двух третей пути к иммиграционной зоне, без спешки шагая по движущейся дорожке, небрежно помахивая сумкой и как будто не слыша суматохи позади себя. Мгновение я взирал на него оторопело… но лишь мгновение.

Вот так и должен уходить с места преступления профессионал.

На ипподроме в Аскоте опытный карманник, избавив джентльмена в сером цилиндре от бумажника, не помчится во всю прыть сквозь толпу под крики «Держи вора!», чтобы тут же и попасться; скорее он спросит у своей жертвы совета, на какую лошадь поставить перед очередным забегом. Непринужденная беспечность, абсолютная естественность поведения – вот почерк отличников преступного мира. Таким отличником оказался смуглый. Я был единственным свидетелем его злодеяния, и я только теперь понял, какую роль в смерти Дюкло сыграли трое мужчин. Они находились среди людей, окруживших мертвеца, но ни я, ни кто-либо другой не смог бы доказать их причастность к убийству. А смуглый знал, что оставил меня в состоянии, которое не позволит причинить ему никаких неприятностей.

Я двинулся за ним.

Эта погоня даже отдаленно не смахивала на захватывающую. Я был слаб, кружилась голова, а жуткая боль в пояснице не позволяла толком выпрямиться. Должно быть, сочетание шаткой и шаркающей походки с наклоном вперед этак градусов на тридцать придавало мне комичный вид: разбитый радикулитом старикашка ошалело трусит по движущейся ленте бог знает с какой целью.

Я был уже на середине траволатора, а смуглый – почти в конце, когда то ли инстинкт, то ли мой топот заставил его обернуться с той же кошачьей быстротой, с какой он вырубил меня минуту назад. Сразу стало ясно, что он с легкостью отличил мою особу от всех прочих знакомых ему старикашек: левая рука в тот же миг вскинула сумку, а правая нырнула в нее. И со мной произойдет то же, что и с Дюкло, – траволатор сбросит меня (или то, что от меня останется) на пол в конце пути. Бесславная смерть.

Я недолго размышлял о том, как же это мне, безоружному, хватило глупости погнаться за многоопытным убийцей, и уже был готов броситься плашмя на ленту, но тут глушитель дрогнул, а немигающий взгляд смуглого чуть сместился влево. Не думая о перспективе получить пулю в затылок, я развернулся, чтобы узнать, куда он смотрит.

Группа людей, окружавших Дюкло, временно утратила интерес к нему и переключилась на нас. Да и странно было бы, если бы они оставили без внимания мою безумную эскападу на траволаторе. Мне хватило кратчайшего взгляда, чтобы заметить на лицах удивление и недоумение – при полном отсутствии понимания. Зато понимания было в избытке на физиономиях троицы, которая следовала за Дюкло на его пути к смерти. А еще на этих физиономиях читалась леденящая целеустремленность. Теперь преступная команда резво шагала по моему траволатору, несомненно намереваясь и меня загнать под пулю.

Сзади донеслось приглушенное восклицание, и я снова развернулся. Траволатор довез смуглого пассажира до своего края, что явно застало того врасплох: убийца шатался, пытаясь не упасть. Как я и ожидал, он очень быстро восстановил равновесие. А в следующий миг крутанулся и пустился бежать. Убить человека при десятке свидетелей – совсем не то, что на глазах у одного, никем не поддерживаемого. Хотя была у меня смутная уверенность, что он бы выстрелил, если бы счел это необходимым, и черт с ними, со свидетелями.

Решив отложить подобные размышления на потом, я снова побежал, на сей раз увереннее, уже в манере семидесятилетнего, а не девяностолетнего старика.

Смуглый, неуклонно увеличивая отрыв, несся сломя голову через иммиграционную зону, к явному замешательству сотрудников иммиграционной службы, поскольку людям не положено бежать через иммиграционные зоны, а положено задержаться, предъявить паспорт и кратко рассказать о себе, для чего они, иммиграционные зоны, и существуют. К тому моменту, когда настала моя очередь пересечь это помещение, спешная ретирада смуглого вкупе с появлением другого бегуна – шатающегося и спотыкающегося, с окровавленным лицом – насторожили персонал аэропорта, и двое иммиграционных чиновников попытались задержать меня, но я отмахнулся от них («отмахнулся» – не то слово, которое они потом использовали в своих жалобах) и ринулся в дверь, за которой только что скрылся смуглый.

По крайней мере, я попытался там проскочить, но проклятый выход оказался заблокирован человеком, пытавшимся войти. Девушка – вот и все, что могло и хотело зафиксировать мое сознание. Просто девушка.

Я вправо, а она влево, я влево, она вправо. Банальная ситуация, такую можно увидеть практически в любую минуту на любом тротуаре, когда двое чересчур вежливых пешеходов стремятся уступить друг другу право прохода, делая это неумело, но крайне «эффективно»; если же встречаются две сверхщепетильные натуры, нелепое фанданго может продолжаться до бесконечности.

Добротным па-де-де я восхищаюсь, как заправский балетоман, но тогда мне было не до топтания, а потому после очередного неудачного обоюдного уклонения я рявкнул: «А ну с дороги!» – и, не удовлетворившись одним требованием, схватил девушку за плечо и оттолкнул в сторону. За этим вроде последовали удар о косяк и болезненный возглас, но мне было не до извинений. Их можно будет принести потом, по возвращении.

Я вернулся раньше, чем рассчитывал. Девушка отняла у меня лишь несколько секунд, но смуглому этого хватило с лихвой. Когда я добрался до переполненного вестибюля (а разве в аэропортах бывают непереполненные вестибюли?), убийцы там не увидел. Да я бы и вождя краснокожих при всех регалиях не отыскал среди сотен людей, слонявшихся, как казалось, совершенно бесцельно. Не имело смысла оповещать службу безопасности: пока докажу ей свою правоту, злодей успеет преодолеть полдороги до Амстердама. Даже сумей я добиться немедленных действий, шансы задержать смуглого будут невелики: у высококвалифицированных профессионалов всегда припасены надежные пути отхода.

Я двинулся в обратный путь, но уже еле волоча ноги, – это все, на что я был теперь способен. Жутко трещала голова, но, если учесть состояние желудка, жаловаться на боль в голове было бы глупо. Взгляд в зеркало, на бледное и перепачканное кровью лицо, ничуть не улучшил кошмарного самочувствия.

Едва я добрался до места моего балетного выступления, как двое здоровяков в форме и при кобуре с пистолетом решительно схватили меня под руки.

– Вы не того сцапали, – устало проговорил я. – Так что будьте любезны, уберите лапы и дайте мне отдышаться, черт бы вас побрал.

Они заколебались, переглянулись, отпустили меня и отошли – прилично, аж на два дюйма. Я посмотрел на девушку, а после на того, кто с ней успокаивающе разговаривал, – судя по штатской одежде, на очень крупного администратора аэропорта. Затем снова на девушку, потому что глаза болели не меньше, чем голова, и мне было легче смотреть на нее, чем на мужчину рядом с ней.

Она была одета в темное платье и темное пальто; в вороте белел валик бадлона. На вид лет двадцать пять; черные волосы, карие глаза, почти греческие черты лица и оливковый оттенок кожи выдают уроженку нездешних мест. Поставьте ее рядом с Мэгги и Белиндой, и вам придется провести не только лучшие годы своей жизни, но и большинство преклонных в попытках найти сравнимую троицу. Хотя, сказать по правде, девушка в тот момент выглядела не лучшим образом. Обширным белым носовым платком, вероятно позаимствованным у администратора, она стирала с пепельного лица кровь, сочившуюся из набухшей на левом виске гематомы.

– Боже правый! – В моем голосе звучало раскаяние – вполне искреннее, ведь я, как и любой нормальный человек, вовсе не склонен к бесцеремонному нанесению ущерба произведениям искусства. – Это из-за меня?

– Ну что вы! – Голос оказался низким и хриплым, но это, возможно, по той единственной причине, что я приложил ее о косяк. – Это я утром порезалась, когда брилась.

– Чертовски сожалею. Я гнался за человеком, который только что совершил убийство, а вы очутились у меня на пути. Боюсь, он сбежал.

– Моя фамилия Шредер, я здесь работаю.

Стоявший рядом с девушкой джентльмен на вид был крепок и проницателен, и я бы дал ему лет пятьдесят с приличным гаком. А еще он, похоже, имел заниженную самооценку – уж не знаю, отчего этим пороком страдают многие мужчины, взобравшиеся на ответственные посты.

– Нам сообщили об убийстве. Прискорбно, крайне прискорбно, что это случилось в аэропорту Схипхол.

– Ах да, ваша безупречная репутация, – кивнул я. – Надеюсь, покойник сейчас сгорает от стыда.

– Это неуместный разговор, – резко произнес Шредер. – Вы знали погибшего?

– Да откуда? Я только что сошел с самолета. Спросите стюардессу, спросите капитана, спросите десятки людей, которые были на борту. Кей-Эл – сто тридцать два, из Лондона, время прибытия пятнадцать пятьдесят пять. – Я глянул на часы. – Боже правый! Всего лишь шесть минут назад.

– Вы не ответили на мой вопрос. – Шредер не только выглядел проницательным, он и был таким.

– Я не узна́ю его, если снова увижу.

– Гм… А у вас не возникала мысль, мистер… э-э-э…

– Шерман.

– Мистер Шерман, у вас не возникала мысль, что нормальные люди не пускаются в погоню за вооруженным убийцей?

– Может, я ненормальный?

– А может быть, вы тоже имеете при себе оружие?

Я расстегнул пуговицы на пиджаке и распахнул полы.

– Случаем, вы не узнали убийцу?

– Нет. Но я никогда его не забуду. – Я повернулся к девушке. – Могу я задать вам вопрос, мисс…

– Мисс Лемэй, – коротко сказал Шредер.

– Вы узнали убийцу? Должно быть, вы успели его хорошо рассмотреть. Бегущий человек всегда привлекает внимание.

– С чего бы мне его узнавать?

У меня не было желания тягаться со Шредером в проницательности. Я спросил:

– Не желаете ли взглянуть на покойника? Может, вы узнаете его?

Она вздрогнула и отрицательно покачала головой.

По-прежнему не деликатничая, я осведомился:

– Встречаете кого-то?

– Не поняла…

– Вы же стояли у выхода из иммиграционной зоны.

Мисс Лемэй снова покачала головой. Выглядела она жутко – насколько это возможно для красивой девушки.

– А коли так, зачем вы здесь? Чтобы полюбоваться достопримечательностями? Так вроде иммиграционный зал Схипхола – самое невзрачное место в Амстердаме.

– Довольно! – грубо перебил меня Шредер. – Ваши вопросы нелепы, а молодой даме явно нездоровится. – Он сурово взглянул на меня, напомнив, что это я виноват в ее проблеме. – Допрашивать – дело полиции.

– Я из полиции. – Я протянул ему паспорт и служебное удостоверение, и в тот же миг из дверей вышли Мэгги и Белинда.

Заметив меня, они остановились в растерянности и тревоге, и это было вполне объяснимо, учитывая, как я себя чувствовал – и как наверняка выглядел. Но в ответ я лишь состроил недовольную мину – естественная реакция травмированного и сконфуженного мужчины на любопытство прохожих, – и вот уже девушки снова глядят и идут вперед. Я же опять уделил внимание Шредеру, который теперь смотрел на меня по-новому.

– Майор Пол Шерман, Лондонское бюро Интерпола. Что ж, это существенно меняет ситуацию. Теперь понятно, почему вы действовали как полицейский – преследовали, допрашивали. Но мне, конечно же, необходимо проверить ваши полномочия.

– Проверяйте все, что хотите, и со всеми, с кем хотите, – проворчал я, надеясь, что познания мистера Шредера в английской грамматике не дадут ему найти изъяны в моем фразопостроении. – Советую начать с полковника Ван де Граафа, он в Центральном управлении.

– Вы знакомы с полковником?

– Просто взял из памяти первое попавшееся имя. Вы меня найдете в баре. – Я двинулся было прочь, но остановился, когда за мной последовали два здоровяка в форме, и оглянулся на Шредера. – Я не возьмусь поставить им выпивку.

– Все в порядке, – сказал Шредер полицейским. – Майор Шерман не сбежит.

– Пока у вас мои паспорт и удостоверение, – кивнул я, а затем посмотрел на девушку. – Простите, мисс Лемэй. Похоже, для вас это стало сильным потрясением. Я виноват. Не желаете ли пропустить стаканчик вместе со мной? Судя по вашему виду, это не будет лишним.

Она снова промокнула щеку и метнула в меня взгляд, разрушивший всякую надежду на скорую дружбу.

– Вместе с вами я даже улицу не стала бы переходить, – последовал ответ.

А сказано это было так, что я заподозрил: она бы охотно пошла со мной через улицу с интенсивным движением, чтобы бросить меня на полпути. Если бы я был слепым.

– Добро пожаловать в Амстердам, – уныло проговорил я и поплелся в направлении ближайшего бара.

Глава 2

В обычной жизни я не селюсь в пятизвездочных отелях – по той банальной причине, что не могу себе этого позволить. Другое дело – зарубежные командировки: у меня практически неограниченный счет; о расходах крайне редко спрашивают и никогда не получают ответов; а поскольку работа в другой стране, как правило, утомительна, я не вижу причин отказывать себе в нескольких минутах покоя и расслабления в комфорте и роскоши самого высокого уровня.

Отель «Рембрандт», несомненно, отвечает этим условиям. Величественное, хоть и весьма вычурное, произведение архитектуры стоит на излучине одного из самых близких к центру Старого города каналов. Пышные резные балконы нависают над водой – страдающему лунатизмом постояльцу не нужно бояться, что он, сверзившись с перил, сломает шею; разве что его угораздит приземлиться на стеклянную крышу экскурсионного кораблика из тех, что очень часто проплывают мимо. Отменный вид на эти кораблики открывается из ресторана, расположенного на первом этаже и не без основания титулующего себя лучшим в Голландии.

Желтый «мерседес» подвез меня к парадному входу, и, пока я ждал, когда швейцар расплатится с водителем и заберет багаж, мое внимание привлек вальс «Конькобежцы», исполнявшийся самым дрянным образом – не в лад, невпопад и вообще до крайности фальшиво. Кошмарные эти звуки исторгала широченная, высоченная, затейливо расписанная и явно очень старинная колесная шарманка, запаркованная на другой стороне узкой улицы, причем в таком месте, где она максимально затрудняла движение транспорта. Под навесом шарманки, похоже сшитым из останков неведомого количества выгоревших пляжных зонтов, шеренгой висели куклы. Превосходного, на мой некритичный взгляд, изготовления, облаченные в разные голландские традиционные костюмы, они покачивались вверх-вниз на обрезиненных пружинках. А движущей силой им служила исключительно вибрация, присущая работе этого музейного экспоната.

Хозяином или пользователем этого пыточного орудия был очень сутулый мужчина с несколькими нечесаными седыми прядями, прилипшими к черепу. Он выглядел достаточно дряхлым, чтобы собственноручно, будучи в расцвете сил, соорудить этот инструмент, но было столь же очевидно, что в расцвете сил он не состоялся как музыкант. В руке старик держал длинную палку, к концу которой была прикреплена круглая консервная банка, и этой жестянкой он непрестанно гремел, безуспешно пытаясь привлечь внимание щедрых прохожих. Тут я вспомнил о моем безразмерном счете, перешел улицу и уронил в банку пару монет. Не могу сказать с уверенностью, что появившаяся на его физиономии беззубая ухмылка была благодарной, но, пожалуй, знаком признательности можно было счесть то, что он закрутил валик быстрее, запустив злосчастную «Веселую вдову».

Я поспешил снова пересечь улицу, следом за портье с моим чемоданом взошел на крыльцо, на верхней ступеньке оглянулся и получил от дряхлого шарманщика весьма старомодный поклон. Не уступая в вежливости, я ответил таким же поклоном и вошел в отель.

За стойкой ресепшен дежурил помощник управляющего – высокий, чернявый, с тонкими усиками, в безупречном фрачном костюме и с приветливой, душевной улыбкой голодного крокодила. Такая улыбка мгновенно исчезнет, стоит вам повернуться спиной к ее обладателю, но обязательно возродится, причем еще более искренняя, независимо от того, насколько быстрым будет ваш обратный поворот.

– Добро пожаловать в Амстердам, мистер Шерман, – проговорил он. – Мы надеемся, что вам понравится пребывание в нашем городе.

Не имея заготовленного ответа на эту порцию пустого оптимизма, я промолчал и сосредоточился на заполнении регистрационной карточки. Администратор принял ее с такой церемонностью, будто я вручил ему бриллиант «Куллинан», и подозвал боя. Тот засеменил с моим чемоданом, раскачиваясь вправо-влево под углом порядка двадцати градусов.

– Бой! У мистера Шермана номер шестьсот шестнадцать.

Я забрал чемодан из рук явно того не желавшего «гостиничного мальчика», который годился в младшие братья шарманщику.

– Благодарю. – Я протянул бою монету. – Уверен, я справлюсь сам.

– Но ваш чемодан, мистер Шерман, похоже, очень тяжелый.

Этот участливый протест еще больше «подкупал искренностью», чем крокодилье радушие. Чемодан и впрямь был не из легких, ведь к невинным дорожным вещам добавился вес оружия, боеприпасов и металлических инструментов для вскрытия и взлома. Но мне не хотелось, чтобы какой-нибудь хитрый субчик с хитрыми навыками и еще более хитрыми отмычками изучил содержимое этого чемодана в мое отсутствие. В гостиничном номере хватает укромных местечек, где можно хранить мелкие предметы с минимальным риском их обнаружения, и поиск таковых редко бывает тщательным, если на виду лежит прочно запертый чемодан…

Я поблагодарил помощника управляющего за заботу, шагнул в ближайший лифт и нажал кнопку шестого этажа. Как только кабина тронулась, я глянул в круглое дверное окошко. Администратор больше не улыбался, а с очень серьезным видом разговаривал по телефону.

Я вышел на шестом этаже. В небольшой нише аккурат напротив дверей лифта стоял столик с телефоном, а за столиком – кресло, в котором расположился парень в ливрее с золотым шитьем. Вполне невзрачный типчик – от таких исходят эманации лености и нахальства, причем столь трудно уловимые, что жаловаться начальству было бы нелепо: подобные юнцы, как правило, мастера изображать оскорбленную невинность.

– Шестьсот шестнадцатый? – спросил я.

Парень с предсказуемой вялостью указал большим пальцем:

– Вторая дверь по коридору.

Ни вежливого «сэр», ни попытки встать. Я справился с искушением огреть парня его же столиком, зато решил не отказывать себе в хоть и крошечном, но изысканном удовольствии пообщаться с этим коридорным до того, как покину отель.

– Вы дежурный по этажу?

– Да, сэр, – ответил он и поднялся.

Я испытал легкое разочарование.

– Принесите мне кофе.

К 616-му у меня не возникло претензий. Это был не простой номер, а очень даже приличный люкс. Он состоял из прихожей, крошечной, но удобной кухоньки, гостиной, спальни и ванной комнаты. Из гостиной и спальни двери вели на один балкон. Я вышел на него.

Если не замечать этого противоестественного кошмара, этого неонового чудовища высотой до небес, этой рекламы вполне безобидных сигарет, то разноцветные огни над сумрачными улицами и силуэтами домов будили ассоциации со сказочным миром. Но я получал жалованье – и имел привилегию щедро тратить казенные деньги – не за любование архитектурными абрисами посещаемых городов, какими бы чарующими те ни были. Мир, в котором я жил, был так же далек от сказочного, как самая последняя галактика на обозримом краю Вселенной. Мне следовало сосредоточиться на более насущных делах.

Я посмотрел вниз, на поток транспорта, своим шумом заполнявшего все пространство вокруг. Широкий проспект передо мной – и примерно в семидесяти футах подо мной – кишел грохочущими трамваями, гудящими автомобилями, а еще сотнями мотороллеров и велосипедов, и складывалось впечатление, что водители двухколесных средств передвижения все как один вознамерились экстренно покончить с собой. Казалось невероятным, что кто-то из этих гладиаторов может рассчитывать на страхование жизни сроком более чем на пять минут. Но к своей неминуемой гибели они явно относились с хладнокровной бравадой. Феномен, не перестающий удивлять свежих гостей Амстердама.

Запоздало пришла надежда, что если кто-то сорвется с балкона – или если кого-то сбросят, – то этим беднягой буду не я.

Я развернулся и задрал голову. Мне достался номер на самом верхнем этаже отеля, и это не было случайностью. Над кирпичной стеной, отделяющей мой балкон от соседнего, угнездилось нечто вроде резного каменного грифона в стиле барокко. Статуя опиралась на каменный пилястр, а над ней, дюймах в тридцати, нависал бетонный фронтон.

Я вернулся в комнату и извлек из чемодана все вещи, которым категорически не следовало попадать в чужие руки. Надел фетровую плечевую кобуру с пистолетом (она практически незаметна, если вы обшиваетесь у особого портного) и сунул в задний карман брюк запасную обойму. Из этого оружия я никогда не делал больше одного выстрела зараз, и уж тем более не приходилось менять обойму, но береженого Бог бережет, да и обстоятельства всё ухудшаются. Затем я развернул холщовую скрутку с инструментами взломщика – поясной набор, стараниями особого портного тоже приспособленный для скрытого ношения, – и извлек из этого богатого арсенала скромную на вид, но крайне полезную отвертку. На кухне с ее помощью я снял заднюю стенку с миниатюрного холодильника (удивительно, как много пустоты даже в столь малых бытовых приборах) и запихнул туда все, что счел необходимым спрятать. Затем открыл дверь в коридор. Дежурный по этажу пребывал на своем посту.

– И где же мой кофе?!

Не яростный рев, но близко к тому. В этот раз я поднял юнца на ноги с первой попытки.

– На кухонном подъемнике сейчас едет на этаж ваш кофе. Когда приедет ваш кофе, я принесу его в ваш номер.

– Советую поторопиться. – Я хлопнул дверью.

Не всем дано познать достоинство простоты и порочность переусложнения. Английский у этого парня был столь же неуклюж, сколь и излишен.

Я достал из кармана связку ключей весьма необычной формы и поочередно испытал их на другой двери. Третий подошел – было бы чудом, если бы не сработал ни один. Я вернул ключи в карман, переместился в ванную и запустил душ в полную силу, как вдруг раздалась трель дверного звонка, а за ней последовал звук отворяющейся двери. Я перекрыл воду, крикнул коридорному, чтобы поставил кофе на стол, и снова открутил кран. Надеялся сочетанием кофе и душа убедить того, кого следовало убедить, что в номере поселился респектабельный гость, который без спешки готовится праздно провести вечер.

Скорее всего, обман не пройдет. Но ведь попытка не пытка.

Я услышал, как закрылась входная дверь, однако душ оставил включенным – на случай, если чужое ухо прижалось к филенке. Очень уж коридорный смахивал на большого любителя подслушивать или подглядывать. Я вышел из ванной и опустился на корточки перед замочной скважиной. Дежурный не подглядывал. Я резко отворил дверь, но никто не ввалился в прихожую. Это означало, что либо ни у кого нет сомнений на мой счет, либо у кого-то их столько, что он не намерен рисковать разоблачением. Оба варианта мне только на руку.

Я запер дверь, сунул в карман громоздкий гостиничный ключ, вылил кофе в кухонную раковину, перекрыл воду в ванной и отправился на балкон. Пришлось, воспользовавшись тяжелым стулом, оставить дверь распахнутой настежь – по понятной причине в гостиницах немногие балконные двери имеют ручку снаружи.

Я бросил взгляд на улицу, на окна здания напротив, перегнулся через бетонную балюстраду и покрутил головой – надо было убедиться, что жильцы соседних люксов не смотрят в мою сторону. Взобравшись на балюстраду, я взялся за декоративного грифона, изваянного столь прихотливо, что давал несколько отличных зацепок, затем ухватился за бетонный край крыши и вскарабкался на нее. Не считаю себя любителем подобной акробатики, но тогда я не знал, что еще можно предпринять.

На заросшей травой плоской крыше, насколько я мог судить, не было никого. Я встал и пересек ее, обогнув телевизионные антенны, вентиляционные выходы и забавные миниатюрные теплички, что служат в Амстердаме световыми люками. Добравшись до другого края, осторожно посмотрел вниз. Там был очень узкий и сумрачный проулок, по крайней мере в данный момент безлюдный. В нескольких ярдах слева я обнаружил пожарную лестницу и спустился ко второму этажу. Дверь эвакуационного выхода, как и почти все подобные двери, была заперта изнутри, зато замок оказался двусторонним, и куда ему было тягаться с мудреными железками из моего инструментария.

Убедившись, что в коридоре ни души, я спустился на первый этаж по главной лестнице, поскольку подозревал, что трудно незамеченным выйти из лифта посреди холла. Мне не стоило беспокоиться – ни помощника управляющего, ни боя, ни швейцара не было видно, а кроме того, ресепшен осаждала новая партия прилетевших на самолете. Я присоединился к этой толпе, вежливо похлопал пару человек по плечу, положил на стол ключ от номера, неторопливо направился к бару, так же неторопливо пересек его и вышел из здания через боковую дверь.

Днем прошел ливень, улицы были мокры, но надевать плащ не было необходимости, поэтому я нес его, перекинув через руку, а шляпу и вовсе не надел. Я прогуливался, посматривая по сторонам, под настроение задерживаясь и возобновляя движение, предоставляя ветру нести меня, куда он пожелает. Всем своим видом я изображал стопроцентного туриста, впервые вышедшего насладиться видами и голосами вечернего Амстердама.

Прохаживаясь вдоль канала Херенграхт и должным образом любуясь фасадами домов торговых магнатов семнадцатого века, я вдруг ощутил специфический зуд в затылке. Никакие тренировки не помогут развить это чувство, и с опытом оно тоже не придет. Возможно, это своего рода экстрасенсорная перцепция. Такая способность дается человеку от рождения. Либо не дается. Мне вот далась.

За мной следили.

Жители Амстердама – чрезвычайно гостеприимные люди. За одним исключением: почему-то они не сочли нужным расставить вдоль своих каналов скамьи для притомившихся иностранцев или хотя бы для своих притомившихся согорожан. Если у вас возникнет желание посозерцать в томном покое поблескивающую сумрачную гладь воды, лучше всего прислониться к дереву. Что я и сделал – выбрал подходящее дерево и зажег сигарету.

Так простоял несколько минут, надеясь, что выгляжу ушедшим в раздумья, изредка поднося сигарету ко рту, но никаких других движений не делая. Никто не выстрелил в меня из пистолета с глушителем, не подкрался, чтобы оглушить мешочком с песком и тайком сбросить в канал. Я дал недругам все шансы, но они не клюнули. В Схипхоле смуглый мужчина держал меня на мушке, но не выжал спуск. Значит, не считают нужным избавиться от меня. Поправка: пока не считают нужным. Хоть какое-то утешение.

Я выпрямился, потянулся и зевнул, безучастно озираясь, как человек, очнувшийся от романтических грез. Следивший никуда не делся. Он не привалился, как я, спиной к дереву, а прислонился к нему плечом, так что дерево стояло между ним и мной. Но это было тонкое дерево, оно закрывало лишь часть силуэта.

Я двинулся дальше. На углу Лейдестраат свернул направо и побрел по улице, время от времени задерживаясь у торговых витрин. Зашел в один из магазинов и осмотрел несколько предметов живописи – в Англии за столь возмутительное надругательство над подлинностью художественных произведений владельца заведения запросто упекли бы в кутузку. Что еще интереснее, витрина представляла собой почти идеальное зеркало. Мой хвост топтался ярдах в двадцати, с серьезным видом рассматривая закрытое ставнями окно фруктовой лавки. На нем был серый костюм и серый свитер, и это все, что можно сказать о его внешности. Серая безликость.

На следующем перекрестке я снова повернул направо и пошел мимо цветочного рынка, что на берегу канала Зингел. Остановился у прилавка, осмотрел его содержимое и купил гвоздику. В тридцати ярдах серый точно так же рассматривал цветы, но то ли он был скуповат, то ли не имел такого счета, как у меня. Он ничего не приобрел, только постоял и поглазел.

Повернув направо на Вийзельстраат и сменив шаг на более бодрый, я поравнялся с индонезийским рестораном. Вошел, затворил дверь. Швейцар – несомненный пенсионер – поприветствовал меня достаточно радушно, но не совершил попытки разлучиться с табуретом.

Я приотворил дверь, чтобы видеть улицу, и через несколько секунд там появился серый. Теперь я понял, что он гораздо старше, чем выглядел издали, – уж точно за шестьдесят, однако скорость развил удивительную для столь почтенного возраста. И вид у него был огорченный.

Я надел плащ и пробормотал извинения. Швейцар улыбнулся, и его «хорошего вечера» прозвучало так же вежливо, как перед этим «добро пожаловать». Вероятно, ресторан был уже полон. Я вышел и остановился на крыльце, из кармана извлек сложенную фетровую шляпу, из другого – очки с проволочной оправой, надеясь, что эти аксессуары преобразят майора Шермана до неузнаваемости.

Серый успел удалиться ярдов на тридцать, продвигаясь забавными рывками и заглядывая в каждый подъезд. Я решил рискнуть и бегом пересек улицу; лестного зрительского внимания к себе не привлек, зато остался целым и невредимым. И последовал за серым, держась в некотором отдалении.

Через сотню ярдов он остановился, потоптался в замешательстве и двинул назад, теперь почти бегом, но входя во все незапертые двери. Зашел и в ресторан, где я только что побывал, и выскочил оттуда через десять секунд. Юркнул в боковую дверь гостиницы «Карлтон» и вышел через парадную. Если и привлек к себе зрительское внимание, то уж наверняка не лестное – «Карлтону» едва ли могло импонировать то, что облезлые старикашки в водолазках срезают путь через его вестибюль. В конце квартала был еще один индонезийский ресторанчик; серый покинул его с укоризненной гримасой человека, которого вытолкали в шею. Он нырнул в телефонную будку, а после разговора выглядел еще растеряннее и пристыженнее. Оттуда переместился на площадь Мунтплейн, на трамвайную остановку. Я встал в очередь.

Первый трамвай, трехвагонный, имел номер 16 и щиток со словами «Центральный вокзал». Серый вошел в головной вагон. Я выбрал второй и устроился на переднем сиденье так, чтобы не спускать с топтуна глаз и не попасться ему на глаза, если он вдруг проявит интерес к попутчикам. Напрасное беспокойство – ему было уж точно не до разглядывания пассажиров. Судя по частой смене выражений лица, а также по судорожному сжиманию кулаков, у этого субъекта на уме были другие, более важные вещи, и не на последнем месте степень сочувственного понимания со стороны работодателей, на которую он мог рассчитывать.

Человек в сером вышел на Дам. Главная площадь Амстердама изобилует исторической архитектурой: тут и королевский дворец, и Новая церковь, которую приходится постоянно укреплять, чтобы не развалилась от старости. Ни то ни другое серый не удостоил ни малейшим вниманием. Он свернул в переулок у отеля «Краснаполски», потом налево, в сторону причалов, прошел вдоль канала Оудезейдс-Вурбургвал, свернул направо и погрузился в лабиринт улочек, которые все глубже проникали в складской район, один из немногих районов, не вошедших в список туристических достопримечательностей Амстердама. Следовать за стариком было легко – он не смотрел ни влево, ни вправо и тем более не оглядывался назад. Я мог бы ехать за ним в десяти шагах на слоне, он бы и этого не заметил.

Я остановился на углу и стал наблюдать, как он пробирается по узкой, плохо освещенной и на диво непривлекательной улице, зажатой между высокими пятиэтажными складскими зданиями с остроконечными крышами, чьи скаты едва не смыкались со скатами домов, стоящих через улицу, отчего здесь царила клаустрофобическая атмосфера смутной угрозы, мрачного предостережения и гнетущей настороженности, на что мне было совершенно наплевать.

Серый сорвался на шаткий бег, и столь избыточная демонстрация рвения могла означать лишь одно: его путь близок к завершению. Догадка оказалась верна. На полпути от перекрестка до перекрестка он взбежал по лестнице с перилами, достал ключ, открыл дверь и скрылся в складской постройке. Я последовал за ним все тем же прогулочным, но уже не медленным шагом и с любопытством взглянул на табличку над дверью. «Моргенштерн и Маггенталер». И хотя я никогда прежде не слышал об этой фирме, теперь буду помнить ее до конца моих дней. Не задержавшись подле здания, я пошел дальше.

Номер оказался не бог весть что, но ведь и гостиница была отнюдь не из роскошных. Тусклый, невзрачный домишко с облупившейся краской, и интерьер под стать экстерьеру. Скудная меблировка включала в себя односпальную кровать и диван, похоже способный превращаться в кровать; оба за многие годы пришли в удручающе состояние, если только не пребывали в нем изначально. Ковер истрепался, но не так радикально, как шторы и покрывала. Примыкающая к комнате ванная была не просторней телефонной будки.

От полного фиаско номер спасала пара достоинств, которые придали бы определенную ауру изящества даже самой мрачной тюремной камере. Мэгги и Белинда, сидевшие бок о бок на краю кровати, без энтузиазма смотрели на меня, когда я устало опускался на диван.

– Траляля и Труляля, – произнес я. – Одни-одинешеньки в коварном Амстердаме. Все ли в порядке?

– Нет. – В голосе Белинды прозвучала резкая нотка.

– Нет? – Я позволил себе удивленный тон.

Она повела рукой вокруг:

– Я об этом. Полюбуйтесь.

Я полюбовался.

– И что не так?

– Вы стали бы здесь жить?

– Ну… если честно, не стал бы. Но пятизвездочные отели – это для шишек вроде меня. Для парочки едва сводящих концы с концами секретарш жилье вроде вашего – то, что надо. Для парочки же юных девиц, бедными секретаршами не являющихся, оно обеспечивает максимально возможную анонимность. – Я выдержал паузу. – По крайней мере, я надеюсь на это. Очень хочется верить, что вы не засвечены. В самолете не заметили кого-нибудь знакомого?

– Нет, – ответили они хором, одинаково качнув головой.

– А в Схипхоле?

– Нет.

– В аэропорту кто-нибудь проявил к вам повышенный интерес?

– Нет.

– Жучки в номере нашлись?

– Нет.

– Выходили?

– Да.

– Слежка?

– Не было.

– В ваше отсутствие номер обыскивали?

– Нет.

– Вижу, Белинда, тебе смешно, – сказал я.

Она не хихикала, но не без труда контролировала лицевые мышцы.

– Выкладывай. Мне нужно поднять настроение.

– Ну… – Она вдруг приняла задумчивый вид – должно быть, вспомнила, что знает меня без году неделя. – Нечего выкладывать. Извините.

– За что «извините», Белинда? – Мой отеческий ободряющий тон, как ни странно, заставил ее заерзать.

– Эти игры в плащи и кинжалы – легенда, конспирация… Мы просто девчонки, какая необходимость…

– Белинда, прекрати!

Как всегда, на защиту старика встала Мэгги – и одному лишь Богу известно, по какой причине. Да, у меня имелись профессиональные успехи, и, если собрать их в список, он получился бы довольно внушительным, но по сравнению со списком неудач выглядел бы крайне жалко.

– Майор Шерман, – сурово продолжила Мэгги, – всегда знает, что делает.

– Майор Шерман, – признался я как на духу, – душу черту отдал бы, чтобы это стало правдой. – Я с укором глянул на помощниц. – Это не попытка сменить тему, но как насчет толики сочувствия к раненому начальнику?

– Мы знаем свой долг, – чопорно изрекла Мэгги, после чего встала, осмотрела мой лоб и снова села. – Похоже, этот пластырь слишком мал для такой большой кровопотери.

– Начальники легки на кровотечение, это как-то связано с чувствительностью кожи. Вы в курсе, что произошло?

Мэгги кивнула.

– Эта ужасная стрельба! Мы слышали, что вы пытались…

– …Вмешаться. Да, ты правильно сказала: «пытался». – Я перевел взгляд на Белинду. – Должно быть, тебя это потрясло: отправляешься в первую загранкомандировку с новым шефом, а ему сразу по прибытии достается на орехи.

Белинда невольно покосилась на Мэгги – платиновые блондинки высшей пробы очень легко краснеют – и примирительно произнесла:

– Просто он был слишком проворен для вас.

– Именно так, – согласился я. – А еще он был слишком проворен для Джимми Дюкло.

– Джимми Дюкло? – У моих собеседниц был талант говорить в унисон.

– Теперь он мертв. Один из наших лучших агентов; нас связывала многолетняя дружба. У него была срочная и, как я полагаю, крайне важная информация, которую он хотел передать лично мне в Схипхоле. Я был единственным человеком в Англии, знавшим, что Джимми окажется там. Но знал и кто-то здесь, в этом городе. Моя встреча с Дюкло была организована по двум каналам, никак не связанным между собой, но кто-то не только пронюхал, что я прилечу, но и выведал точное время прибытия, а значит, получил возможность добраться до Дюкло раньше, чем тот добрался бы до меня. Белинда, ты согласна с тем, что я не сменил тему? Если враги так много знают обо мне и об одном из моих помощников, то могут быть так же хорошо осведомлены и о других моих помощниках.

Несколько мгновений девушки смотрели друг на друга, а затем Белинда тихо спросила:

– Дюкло был из наших?

– Ты глухая? – раздраженно произнес я.

– А значит, мы… я и Мэгги…

– Вот именно.

Казалось, девушки восприняли предполагаемую угрозу своей жизни довольно спокойно. Но ведь их учили делать дело, и сюда они прибыли делать дело, а не падать в девичьи обмороки.

– Жаль вашего друга, – сказала Мэгги.

Я кивнул.

– Я вела себя глупо, простите.

Белинда тоже говорила искренне, но я знал, что раскаиваться она будет недолго. Это не в ее натуре. Потрясающие зеленые глаза из-под темных бровей посмотрели мне в лицо, и она медленно проговорила:

– За вами следят, да?

– Славная девочка, – одобрительно сказал я. – Заботится о своем шефе. Следят ли за мной? Ну, если это не так, то половина персонала отеля «Рембрандт» пасет кого-то другого. Там под надзором даже боковые двери. Когда я вышел, за мной увязался хвост.

– Но ненадолго, конечно же. – Своей верноподданностью Мэгги положительно вгоняла меня в краску.

– Это был неумелый топтун, он сразу засветился. Остальные не лучше. На окраинах наркомира мало серьезных спецов. Впрочем, меня могли провоцировать на реакцию. Если цель в этом, наших недругов ждет феерический успех.

– На какую реакцию? – В голосе появились грусть и покорность – Мэгги слишком хорошо меня знала.

– На любую. Идти, бежать, тыкаться во все подряд. Крепко зажмурив глаза.

– Мне кажется, это не слишком научный и просто не слишком умный метод расследования, – с сомнением сказала Белинда, чье раскаяние быстро сходило на нет.

– Джимми Дюкло был умным. Самым умным из всех, кто на нас работал. И ученым. Сейчас он в городском морге.

Белинда недоумевающе посмотрела на меня:

– Хотите положить свою голову под плаху?

– На плаху, дорогая, – рассеянно поправила Мэгги. – И не смей указывать своему новому начальнику, что ему следует делать, а чего не следует.

Но в ее голосе не было строгости, а в глазах читалась тревога.

– Это самоубийство, – не унималась Белинда.

– Да неужели? Переход улицы в Амстердаме – вот что такое самоубийство, по крайней мере очень близко к этому. Но так ежедневно поступают десятки тысяч людей.

Я не добавил, что вряд ли моя безвременная кончина возглавляет вражеский список приоритетов, но смолчал не из желания улучшить свой героический имидж. Просто такая откровенность потребовала бы дополнительных объяснений, от которых в тот момент мне хотелось воздержаться.

– Вы же не просто так привезли нас сюда, – сказала Мэгги.

– Да, верно. Но трепать нервы злодеям – это моя работа. А вам надо держаться подальше от недобрых глаз. Сегодня вы свободны. И завтра тоже, за исключением вечера – мне нужно прогуляться с Белиндой. И если будете хорошо себя вести, я потом свожу вас в непристойный ночной клуб.

– Я прилетела сюда из Парижа ради визита в непристойный ночной клуб? – Белинду снова охватило веселье. – Зачем это нужно?

– Я скажу, зачем это нужно. Кое-что поведаю о ночных клубах, чего вы не знаете. Объясню, для чего вы здесь. Я вам вообще все открою, – добавил я великодушно.

Под «вообще все» я подразумевал все то, что им требовалось знать, а не все, что я мог бы открыть, и разница была изрядной. Белинда смотрела на меня выжидающе, Мэгги – устало и с ласковым скептицизмом. Мэгги хорошо знала меня.

– Но сначала глоток-другой шотландского.

– Майор, у нас нет шотландского. – Мэгги умела превращаться в закоснелую пуританку.

– Аu fait[1], у вас нет и понимания базовых принципов разведки. Советую почитывать профильную литературу. – Я кивком указал Белинде на телефон. – Звони, заказывай. Даже правящему классу нужно иногда расслабляться.

Белинда встала, разгладила на себе темное платье и посмотрела на меня озадаченно и с неодобрением:

– Когда вы упомянули вашего друга, я наблюдала за вами, но не заметила никаких эмоций. Он теперь в морге, а вы… как бы это сказать… легкомысленны. Расслабляетесь, да? И как же вам это удается?

– Практика. А еще попроси сифон с газировкой.

Глава 3

Тот вечер возле отеля «Рембрандт» был вечером классической музыки. Шарманка исполнила фрагменты из Пятой симфонии Бетховена; доживи композитор до этого часа, он бы пал на колени и возблагодарил Всевышнего за свою тугоухость. Даже расстояние в пятьдесят ярдов, с которого я под мелким дождем предусмотрительно следил за происходящим, не ослабило чудовищного эффекта. Надо отдать дань сверхъестественной терпимости жителей Амстердама, города меломанов, вместилища прославленного на весь мир «Консертгебау», что они не заманили шарманщика в уютную таверну и в его отсутствие не утопили инструмент в ближайшем канале. Старик по-прежнему гремел своей банкой – сугубо по привычке, надо думать, потому что в тот вечер вокруг не было никого, даже швейцара, либо загнанного под крышу дождем, либо слишком любившего музыку, чтобы терпеть насилие над ней.

Я свернул на боковую улочку возле бара. Ни в соседних дверях, ни у входа в бар не маячили человеческие силуэты, да мне и не хотелось их обнаружить. Дойдя до переулка, я взобрался по пожарной лестнице на крышу, пересек ее и отыскал участок фронтона, находившийся прямо над моим балконом.

Я лег и заглянул за край. Ничего не увидел, но почувствовал запах. Это был дым сигареты, но сигареты не из тех, что выпускаются солидными табачными компаниями, которые не включают дурь в свой ходовой ассортимент. Я наклонился еще дальше, почти до точки равновесия, и смог кое-что углядеть, самую малость, а именно два острых туфельных носка и – на миг – горящий кончик сигареты, двигавшийся по дуге сверху вниз.

Этого было вполне достаточно. Я осторожно отполз назад, встал, вернулся к пожарной лестнице, спустился на шестой этаж, вскрыл дверь запасного выхода, запер ее за собой, подкрался к двери номера 616 и прислушался.

Тишина. Я беззвучно открыл дверь с помощью уже потрудившейся в тот день отмычки, вошел и постарался затворить как можно быстрее – неосязаемый сквознячок способен так взвихрить сигаретный дым, что бдительный курильщик обязательно заметит. Правда, наркоманы не славятся бдительностью.

Этот наркоман не был исключением. Я не ошибся, ожидая увидеть дежурного по этажу. Он удобно устроился в кресле, закинув ноги на подоконник балконного окна и держа сигарету в левой руке; правая свободно лежала на бедре и баюкала пистолет.

Не так уж просто подкрасться к человеку сзади, не потревожив некое шестое чувство, но многие наркотики угнетающе воздействуют на этот инстинкт. И тот наркотик, что курил дежурный, был из их числа.

Я уже стоял у парня за спиной, держа пистолет возле его правого уха, а он все еще не подозревал о чужом присутствии. Я тронул его за правое плечо. Он судорожно обернулся и взвизгнул от боли, напоровшись правым глазом на ствол. Едва дежурный вскинул ладони к пострадавшему органу зрения, я беспрепятственно завладел его оружием и сунул в карман, после чего схватил парня за плечо и со всей силы рванул. Дежурный катапультировался назад из кресла, и кувырок завершился очень крепким ударом спины и затылка о пол. Секунд десять юнец пролежал оглушенный, затем приподнялся на локте. А какие забавные звуки при этом исторгал сквозь коричневые от табака зубы, распялив бескровные губы и вытаращив потемневшие от бешенства глаза! Сначала змеиное шипение, потом рык разъяренной лисы. Я понял, что не стоит рассчитывать на дружескую беседу.

– Играем жестко, приятель? – процедил он.

Наркоманы – большие любители жестоких фильмов, кинореплики цитируют безупречно.

– Жестко? – изобразил я удивление. – Ну что ты! Пока это было мягенько. Жестко будет, если не заговоришь.

Может, мы ходили на одни и те же фильмы?

Я поднял с ковра тлеющий окурок, понюхал и с отвращением уронил в пепельницу. Дежурный осторожно поднялся. На ногах он держался неустойчиво, пошатывался, но я счел это притворством. С физиономии исчез оскал, и парень заговорил нормальным голосом. Решил изобразить хладнокровие. Затишье перед бурей – старый, избитый трюк. Может, нам обоим стоит переключиться с кино на оперу?

– И о чем же пойдет разговор?

– Для начала о том, что ты делаешь в моем номере. И кто тебя сюда прислал.

– В полиции меня уже пытались разговорить, да только ничего не вышло. Я свои права знаю. Ты не можешь меня допрашивать – законы не позволяют.

– Законы остались в коридоре. По эту сторону двери мы с тобой вне закона, о чем ты прекрасно осведомлен. Амстердам – один из самых цивилизованных городов мира, но и в нем есть маленькие джунгли; в них-то мы и живем. А в джунглях один закон: убей или будешь убит.

Наверное, я сам виноват – своей лекцией натолкнул дежурного на соответствующую идею. Он присел и кинулся вперед, чтобы поднырнуть под пистолет, и, если бы сумел опуститься чуть ниже, не налетел бы подбородком на мое колено. Ушибся я сильно. Был уверен, что дежурный вырубится, но он оказался крепышом. Обхватил мою ногу – ту, что сохранила контакт с полом, – и меня повалил. Пистолет крутясь умчался прочь, а мы с парнем какое-то время катались, азартно лупцуя друг друга. Дежурный был не только крепок, но и силен, однако имел два изъяна: увлечение марихуаной сказалось на реакции, а приемам грязной драки, к которой он, безусловно имел врожденную склонность, его толком не обучили. Вскоре мы снова оказались на ногах, и моя левая рука держала его правую заломленной за спину, почти к лопаткам.

Я двинул плененную руку выше, и дежурный завопил, как от дикой боли. Возможно, в этот раз он не прикидывался – я слышал характерный хруст. Но уверенности не было, поэтому я заломил посильнее, после чего вытолкал парня на балкон и перегнул через балюстраду. Его ноги лишились опоры, и он так вцепился в перила свободной левой рукой, будто от этого зависела его жизнь. А впрочем, почему «будто»?

– Торчок или пушер? – спросил я.

Он выдал нечто непристойное на голландском, но я знаю этот язык, включая все слова, которые не следует произносить в приличном обществе. Я зажал парню рот правой рукой, потому что звуки, которые иначе бы последовали, перекрыли бы даже шум транспорта, а мне не хотелось лишний раз тревожить жителей Амстердама. Вскоре я ослабил давление, а затем и вовсе убрал руку.

– Ну?

– Пушер, – то ли прохрипел, то ли всхлипнул он. – Продаю.

– Кто тебя подослал?

– Никто! Никто! Никто!

– Ладно, как хочешь. Когда тебя соскребут с тротуара, решат, что очередному планокуру захотелось улететь в девственную синюю даль.

– Это убийство! – Он все еще всхлипывал, а говорил теперь хриплым шепотом, – наверное, при виде городского пейзажа с такого ракурса перехватило дух. – Не посмеешь…

– То есть как это – не посмею? Сегодня твои приятели убили моего друга. Истребление паразитов – дело полезное и приятное. Семьдесят футов – долгий полет и никаких следов насилия. Разве что в теле не останется ни одной целой косточки. Семьдесят футов. Оцени!

Я свесил дежурного пониже, чтобы он мог хорошенько все рассмотреть, а затем был вынужден использовать и вторую руку, чтобы стащить парня с перил.

– Так как насчет побеседовать?

Он клокотнул горлом, и я выволок его с балкона в номер.

– Кто подослал?

Я уже заметил, что парень крепок, но он оказался куда крепче, чем мне представлялось. Не сомневаюсь, что ему было страшно и больно, только это не помешало ему судорожно крутануться вправо и вырваться из моей хватки. Я был застигнут врасплох. Дежурный снова бросился на меня; нож, внезапно появившийся в его левой лапе, взмыл по коварной дуге и нацелился чуть ниже грудины. Возможно, в более благоприятных обстоятельствах юнец одержал бы верх, но сейчас обстоятельства сложились не в его пользу – подвели быстрота и меткость. Я перехватил обеими руками его запястье, завалился на спину, увлекая парня за собой, упер ему ногу в живот и отправил его в полет. Последовавший удар сотряс номер и, вероятно, несколько соседних.

Одним движением я извернулся и поднялся на ноги, но уже не было надобности спешить. Коридорный лежал в конце номера, лицом на подоконнике балконного окна. Я взялся за воротник, и голова откинулась назад, едва не коснувшись лопаток. Я вернул парня в прежнюю позу, сожалея о его преждевременном уходе из жизни, потому что он мог обладать ценнейшей информацией. Впрочем, это была единственная причина для сожаления.

Я обшарил его карманы, где содержалось немало занятных вещиц, но только две представляли интерес для меня: полупустой портсигар с самокрутками и пара клочков бумаги. На одном машинописные буквы и цифры MOO 144, на другом числа – 910020 и 2797. Мне это ни о чем не говорило, но, сделав логичное допущение, что дежурный по этажу не носил бы при себе бумажки, если бы не считал важными, я спрятал их в надежном месте, которое предоставил мне услужливый портной, а именно в кармашек, пришитый изнутри к штанине примерно шестью дюймами выше щиколотки.

Я избавился от немногочисленных следов борьбы, взял пистолет усопшего, вышел на балкон, перегнулся через ограждение и швырнул вверх и влево. Пистолет перелетел через фронтон и беззвучно упал на крышу футах в двадцати от меня. Я вернулся в номер, смыл в унитаз окурки, выдраил пепельницу и открыл все двери и окна, чтобы поскорее выветрился тошнотворный запах. Затем вытащил мертвеца в крошечную прихожую и открыл дверь в коридор.

Тот пустовал. Я хорошенько прислушался, но не услышал приближающихся шагов. Я подошел к лифту, нажал на кнопку, дождался прибытия кабины, приоткрыл дверь и вставил между ней и косяком спичечный коробок, чтобы дверь не закрылась и не замкнула электрическую цепь. Бегом вернулся в номер, дотащил дежурного до лифта, открыл дверь, бесцеремонно запихнул его в кабину и забрал коробок. Кабина осталась на месте – в тот момент никто не давил на кнопку этого лифта.

Я запер номер отмычкой и направился к пожарному выходу, уже старому и надежному другу. Незамеченным спустился на улицу и пошел к парадной. Шарманка теперь играла Верди, и Верди наверняка радовался, что не дожил до этого дня. Старик стоял ко мне спиной, когда я опускал гульден в жестяную банку. Расплываясь в беззубой улыбке, он повернулся, чтобы поблагодарить, но при виде меня аж челюсть уронил от изумления. Этот сверчок сидел на самом нижнем шестке, и, конечно же, никто не удосужился известить его об уходе Шермана из отеля.

Я любезно улыбнулся шарманщику и вошел в фойе.

За стойкой томились пара боев в ливреях и помощник управляющего. Я громко произнес:

– Будьте любезны, шестьсот шестнадцатый.

Администратор резко обернулся и вскинул брови, но не слишком высоко. Затем одарил меня своей радушной улыбкой крокодила:

– Мистер Шерман? А я думал, вы у себя в номере.

– Нет, я прогуливался. Полезный моцион перед ужином. Старинный английский обычай, знаете ли.

– Конечно, конечно. – Он криво улыбнулся, как будто в этом старинном английском обычае было что-то предосудительное, а затем улыбчивая мина сменилась чуть озадаченной. – Странно, что я не заметил вашего ухода.

Насквозь фальшивый типчик. Впрочем, как и все остальные.

– Ну что ж, – резонно заметил я, – нельзя же требовать от администрации, чтобы она непрестанно опекала каждого гостя.

Одарив его столь же ненатуральной улыбкой, я взял ключ и направился к лифтам. Не успел и полпути преодолеть, как по фойе разнесся пронзительный вопль, а затем наступила тишина, продлившаяся лишь до того момента, когда женщина, набрав воздуха в легкие, заголосила снова. Средних лет, крикливо одетая – ходячая карикатура на американского туриста за границей, – она стояла перед лифтом: глаза что блюдца, рот буквой «О».

Рядом тучный персонаж в летнем костюме в полоску пытался ее успокоить, но делал это не слишком уверенно и сам, похоже, был не прочь поорать.

Мимо меня промчался помощник управляющего; я же проследовал за ним без спешки. Когда я оказался у лифта, администратор стоял на коленях, склонившись над мертвым дежурным по этажу.

– О господи! – ахнул я. – Что это с ним? Заболел?

– Заболел?! Заболел?! – Помощник управляющего уставился на меня. – Посмотрите на шею! Он мертв!

– Боже правый! Похоже, вы не ошиблись. – Я наклонился и вгляделся в лицо покойника. – Я мог где-нибудь видеть его раньше?

– Он дежурил на вашем этаже. – Нелегко давать подобные объяснения, стиснув зубы.

– Вот почему он показался мне знакомым. Надо же, в расцвете лет… – Я сокрушенно покачал головой. – Где у вас ресторан?

– Где… что?..

– Не утруждайтесь, – произнес я успокаивающе. – Вижу, вы расстроились. Сам найду.

Может, ресторан отеля «Рембрандт» и не является лучшим в Голландии, но я бы не потащил его владельцев в суд за недобросовестную рекламу. Блюда, начиная с икры и заканчивая свежей несезонной клубникой, были отменными. Кстати, по какой графе списать расходы – «Развлечения» или «Взятки»? Мельком и без угрызений совести я подумал о Мэгги и Белинде: что поделаешь, каждому свое.

Красный плюшевый диван, на котором я сидел, был апогеем ресторанного уюта. Откинувшись на его спинку, я поднял бокал с бренди и произнес:

– За Амстердам!

– За Амстердам! – вторил мне полковник ван де Грааф.

Заместитель начальника городской полиции присоединился ко мне без приглашения не далее как пять минут назад. Он сидел в массивном кресле, которое выглядело слишком маленьким для него. Квадратного телосложения, среднего роста, со стальной сединой, с морщинистой загорелой физиономией, носящей явственный отпечаток властности и слегка пугающей компетентности.

– Приятно видеть, майор Шерман, как вы получаете удовольствие в конце столь насыщенного событиями дня, – сухо проговорил он.

– «Кто ценит свежесть нежных роз, тот рвет их на рассвете»[2]. Полковник, жизнь коротка. О каких событиях речь?

– Нам немногое удалось узнать об этом человеке, застреленном сегодня в аэропорту. О Джеймсе Дюкло. – Полковник де Грааф был терпелив и не принадлежал к числу тех, кого легко увести от темы. – Мы знаем лишь, что он прибыл из Англии три недели назад, снял в отеле «Шиллер» номер на сутки, а затем словно испарился. Похоже, майор Шерман, что он встречал ваш самолет. Или это просто совпадение?

– Он встречал меня. – (Рано или поздно де Грааф узнал бы это.) – Это был мой человек. Думаю, он где-то раздобыл поддельный полицейский пропуск – как-то же ему удалось пройти через миграционный контроль.

– Вы меня удивили, – тяжело вздохнул де Грааф, ничуть не выглядевший удивленным. – Друг мой, наша работа сильно усложняется, когда мы не знаем о подобных вещах. Почему мне не сообщили о Дюкло? Мы имеем инструкцию из Парижа, из штаб-квартиры Интерпола, об оказании вам любой возможной помощи, так не думаете ли вы, что лучше бы нам сотрудничать? Мы вам поможем, вы – нам.

Он пригубил бренди. Серые глаза смотрели на меня в упор.

– Напрашивается предположение, что у вашего сотрудника была важная информация, но теперь она утрачена.

– Возможно. Что ж, давайте начнем с того, что вы поможете мне. Посмотрите, не значится ли в ваших картотеках мисс Астрид Лемэй. Работает в ночном клубе, но по-голландски не говорит и на голландку не похожа, поэтому у вас может кое-что найтись.

– Вы про девушку, которую сбили в аэропорту? Откуда информация, что она работает в ночном клубе?

– Сама мне сказала, – солгал я, не моргнув глазом.

Полковник нахмурился:

– Администрация аэропорта не сообщила мне об этом нюансе вашего разговора.

– В администрации аэропорта одни старушки работают.

– М-да…

Это могло означать что угодно.

– Сведения об Астрид Лемэй я получить могу. Что-нибудь еще?

– Больше ничего.

– Вы не упомянули еще об одном пустячке.

– Это о каком же?

– Дежурный по шестому этажу – неприятный тип, о котором мы кое-что знаем, – тоже ваш человек?

– Полковник, помилуйте!

– Я ни на секунду не допускал, что он работал на вас. Вам известно, что он скончался из-за перелома шеи?

– Должно быть, очень неудачно упал, – произнес я сочувственно.

Де Грааф глотнул бренди и встал.

– Майор Шерман, прежде мы не имели с вами дела, но вы слишком долго проработали в Интерполе и приобрели слишком громкую репутацию на континенте, чтобы мы не имели представления о ваших методах. Могу ли я напомнить вам о том, что ситуации в Стамбуле, Марселе и Палермо – и это лишь малая часть городов, где вы проявили себя, – не имеют ничего общего с ситуацией в Амстердаме?

– Безусловно, – кивнул я. – А вы хорошо информированы.

– Здесь, в Амстердаме, все подчиняются закону.

Он что, не услышал меня?

– В том числе и я. Вы – не исключение.

– Я и не рассчитывал на это, – покорно ответил я. – Что ж, значит – сотрудничество. Кстати, это и есть цель моей командировки. Когда мы сможем поговорить о деле?

– В моем офисе, в десять утра. – Он без энтузиазма оглядел ресторанный зал. – Здесь и сейчас едва ли стоит.

Я вопросительно поднял бровь.

– Отель «Рембрандт», – вздохнул де Грааф, – на весь мир знаменит своей прослушкой.

– Подумать только! – сказал я.

Де Грааф ушел. А мне стало интересно, догадывается ли он, почему я решил поселиться в отеле «Рембрандт».

Офис полковника де Граафа не имел никакого сходства с номером в «Рембрандте». Это было помещение достаточно просторное, но унылое, сугубо функциональное, с голыми стенами; из мебели только стального цвета шкафы для бумаг, стального цвета стол и стального цвета кресла, жесткие, будто и впрямь стальные. Зато спартанская обстановка заставляла сосредоточиться на деле: ничто не могло отвлечь взгляд или разум.

После десятиминутной предварительной беседы мы с де Граафом сосредоточились на деле, и, похоже, полковнику это далось легче, чем мне. Ночью я допоздна не мог уснуть, да и вообще я не бываю в хорошем тонусе в десять утра, если утро холодное и ветреное.

– …Любые наркотики, – кивнул де Грааф. – Разумеется, нас беспокоят любые наркотики: опиум, каннабис, амфетамин, ЛСД, фенциклидин, кокаин, амилацетат. Назовите любой, майор Шерман, и мы подтвердим, что он причина нашей головной боли. Все наркотики губят или ведут к гибели. Но мы с вами ограничимся самым главным злом – героином. Согласны?

– Согласен! – донесся из дверного проема низкий и резкий голос.

Я обернулся и увидел стоявшего там мужчину. Высокий, в добротно сшитом темном деловом костюме; холодные проницательные серые глаза; приятное лицо, способное мгновенно стать неприятным. Очень профессиональный облик. И профессию ни с какой другой не спутаешь. Это полицейский чин, причем из тех, кого нельзя не принимать всерьез.

Он затворил дверь и приблизился ко мне легким, пружинистым шагом человека гораздо моложе сорока лет, хотя ему было прилично за сорок. Протягивая руку, сказал:

– Ван Гельдер. Я много слышал о вас, майор Шерман.

Я кратко, но тщательно обдумал услышанное и решил воздержаться от комментария. Лишь улыбнулся и пожал руку.

– Инспектор ван Гельдер, – произнес де Грааф, – начальник нашего отдела по борьбе с наркотиками. Он будет работать с вами, Шерман. Окажет любое возможное содействие.

– Искренне надеюсь, что мы сработаемся. – Ван Гельдер улыбнулся и сел. – Скажите, какова ваша цель? Есть ли шанс разорвать цепочку поставок в Англию?

– Думаю, есть. Это широкая сбытовая сеть, очень умно организованная, работающая почти без сбоев. Именно благодаря данному обстоятельству нам удалось выявить десятки пушеров и полдюжины крупных дилеров.

– То есть вы могли бы разорвать цепочку, но не делаете этого. Так и оставите наркоторговцев в покое?

– Но как же иначе, инспектор? Если разгромим этих, на смену им придут другие, причем настолько глубоко спрячутся в подполье, что мы их вовек не разыщем. А так у нас есть возможность арестовать распространителей, когда захотим и если захотим. На самом деле нужно выяснить, как эта чертова дрянь попадает к нам. Нужно выйти на поставщиков.

– И вы думаете… Конечно же думаете, иначе не прилетели бы сюда, – что поставщики находятся здесь? Или где-то поблизости?

– Не поблизости. Здесь. И я не думаю, я знаю. Восемьдесят процентов тех, кто у нас под наблюдением – я имею в виду распространителей и их подручных, – имеют связи с вашей страной. Точнее, с Амстердамом. Здесь у многих родственники или друзья. Кто-то сам ведет тут бизнес, кто-то приезжает отдыхать. На составление этого досье мы потратили пять лет.

– Досье на место под названием «Здесь», – улыбнулся де Грааф.

– Да, на Амстердам.

– А копии этого досье существуют? – спросил ван Гельдер.

– Одна.

– У вас?

– Да.

– При вас?

– В единственном надежном месте. – Я постучал себя по голове.

– Надежнее не найти, – одобрил де Грааф, а затем задумчиво добавил: – Конечно, при условии, что вы не встретитесь с людьми, которые станут обращаться с вами так же, как вы с ними.

– Полковник, я не понял.

– А я загадками говорю, – дружелюбно ответил де Грааф. – Хорошо, я согласен: сейчас фокус проблемы – Нидерланды. Или если уж совсем без экивоков, то Амстердам. Наша злосчастная репутация известна и нам самим. Очень хочется, чтобы она была ложной, но увы. Мы знаем, что товар поставляется оптом. Мы знаем, что дальше он расходится мелкими партиями, но понятия не имеем, откуда и каким образом.

– Это ваша поляна, – мягко произнес я.

– Что-что?

– Ваша компетенция. Поставщики сидят в Амстердаме. Вы представляете в Амстердаме закон.

– Много ли друзей вы заводите за год? – вежливым тоном поинтересовался ван Гельдер.

– Я в этом деле не для того, чтобы заводить друзей.

– А для того, чтобы уничтожать людей, которые уничтожают людей, – миролюбиво сказал де Грааф. – Мы знаем о вас немало. У нас есть пухлое досье на майора Шермана. Не желаете ли взглянуть?

– Древняя история вызывает у меня скуку.

– Предсказуемо. – Де Грааф вздохнул. – Послушайте, Шерман, даже самая лучшая полиция в мире может упереться в бетонную стену. Именно это случилось с нами… хоть я и не утверждаю, что мы лучшие. Все, что нам нужно, – это зацепка, одна-единственная зацепка… Может, у вас есть какая-то идея? Какой-то план?

– Я же только вчера прилетел. – Порывшись в правом внутреннем кармане брюк, я протянул полковнику два клочка бумаги, найденные у мертвого дежурного по этажу. – Тут какие-то цифры. Может, номера? Они вам что-нибудь говорят?

Де Грааф подержал бумажки под яркой настольной лампой и положил на стол.

– Нет.

– А нельзя ли выяснить? Может, это что-то важное.

– У меня очень способные помощники. Кстати, откуда это у вас?

– Дал один человек.

– Следует так понимать, что вы забрали эти листки у одного человека?

– А есть разница?

– Разница может быть огромной, – наклонился вперед де Грааф, чьи лицо и голос стали вдруг очень суровыми. – Послушайте, майор Шерман, мы знаем ваш метод: выводить противников из равновесия и удерживать их в таком состоянии. Нам известно, что вы склонны переступать рамки закона…

– Полковник!

– …Убедительно обосновывая свои действия. Допускаю, что вы и не оставались никогда в этих рамках. Мы осведомлены о вашей расчетливой тактике, возможно столь же эффективной, сколь и самоубийственной, – о бесконечном провоцировании в расчете на то, что кто-нибудь не выдержит и сорвется. Майор Шерман, пожалуйста, не пытайтесь спровоцировать в Амстердаме слишком многих. А то у нас слишком много каналов.

– Не собираюсь я никого провоцировать, – сказал я. – Буду сама осторожность.

– Не сомневаюсь, – вздохнул де Грааф. – А теперь, как я понял, ван Гельдер хочет вам кое-что показать.

Ван Гельдер показал. В его черном «опеле» мы доехали от управления полиции на Марниксстраат до городского морга, который моментально меня разочаровал.

Этому зданию не хватало староевропейского шарма, романтики и ностальгической красоты Амстердама. Такой морг вы найдете в любом городе – холодный… нет, не так: очень холодный, стерильный, бездушный, отталкивающий. В главном помещении, по всей его протяженности, двумя рядами стояли белые столы с мраморными – но лишь на вид – столешницами, а боковыми стенами служили холодильные камеры. Тамошний распорядитель, облаченный в безукоризненно накрахмаленный белый халат, был румян, общителен и весел; казалось, он в любую секунду готов разразиться хохотом. Весьма странная черта для работника морга… Хотя, если вспомнить, в Англии немало палачей прослыли душой трактирной компании.

По требованию ван Гельдера весельчак подвел нас к одной из стальных дверей, открыл ее и вытянул стальной же поддон, который плавно катился на роликах по стальным полозьям. На этом поддоне под белой простыней угадывалась человеческое тело.

– Канал, из которого его выловили, называется Крокискаде, – заговорил ван Гельдер совершенно равнодушным тоном. – Это на окраине, близ порта; вы бы не назвали его амстердамской Парк-Лейн. Ханс Гербер, девятнадцать лет. Лицо показывать не стану, он слишком долго пробыл в воде. Его случайно обнаружили пожарные, когда доставали сорвавшуюся с набережной машину. Не случись этого, он мог бы пролежать там еще год или два. Кто-то намотал ему на талию несколько старых свинцовых труб.

Инспектор приподнял угол простыни, обнажив руку мертвеца. Дряблая, худая, она выглядела так, словно по ней кто-то потоптался шипованными альпинистскими ботинками. Многочисленные проколы соединились в интересные багровые линии, в остальном же кожа была выблекшая. Ван Гельдер молча опустил ткань и отвернулся. Работник вернул покойника на место, закрыл дверь, подвел нас к другой и повторил процедуру извлечения трупа. При этом он улыбался, как разорившийся английский герцог, водящий экскурсантов по своему родовому замку.

– Лицо этого вам тоже видеть не стоит, – сказал ван Гельдер. – Неприятно смотреть на двадцатитрехлетнего юнца с физиономией семидесятилетнего. – Он повернулся и спросил: – Где его нашли?

– В Остерхуке, – просиял начальник морга. – На угольной барже.

Ван Гельдер кивнул:

– Точно. Рядом валялась бутылка из-под джина. Весь джин был у парня внутри. Вы в курсе, как идеально этот напиток сочетается с героином? – Он откинул ткань, чтобы показать руку, похожую на только что увиденную мной. – Самоубийство или убийство?

– Это зависит…

– От чего?

– От того, сам ли он купил джин. Если сам, то это самоубийство или смерть по неосторожности. Если кто-то вручил ему полную бутылку, то это убийство. В прошлом месяце у нас был похожий случай в Лондонском порту. Мы никогда не узнаем правду.

По кивку ван Гельдера начальник морга бодро повел нас к столу в центре зала. На этот раз полицейский откинул верх простыни. Девушка была очень молода и очень хороша собой, с золотистыми волосами.

– Красотка, да? – оценил ван Гельдер. – На лице ни пятнышка. Юлиа Роземайер из Восточной Германии. Это все, что мы о ней знаем, и больше не узнаем ничего. Шестнадцать лет, по мнению врачей.

– Что с ней случилось?

– Свалилась с шестого этажа на бетонный тротуар.

Я ненадолго задумался о парне из гостиничной обслуги – насколько выигрышнее он бы смотрелся на этом столе? – а затем спросил:

– Сбросили?

– Сама. При свидетелях. На вечеринке все были под кайфом. Девчонка знай твердила о полете в Англию, у нее была навязчивая идея встретиться с королевой. Внезапно забралась на перила балкона, заявила, что летит к королеве, – ну и, в общем, слетала. К счастью, в это время внизу никого не было. Хотите взглянуть на других?

– Хочу промочить горло в ближайшем пабе, если не возражаете.

– Не возражаю. – Он улыбнулся, но на лице не было даже тени веселья. – «Каминная ван Гельдера». Это недалеко. У меня есть причина.

– Причина?

– Увидите.

Мы попрощались и поблагодарили развеселого начальника морга, которого, похоже, так и подмывало сказать: «Возвращайтесь поскорее!»

Небо с раннего утра было пасмурным, а теперь еще и посыпались крупные капли. Восточный горизонт окрасился в синевато-багровые тона, навевая смутную тревогу. Нечасто бывает, чтобы погода так точно отражала мое настроение.

«Каминная ван Гельдера» могла бы послужить примером для большинства известных мне английских пабов – оазис живости и бодрости в царстве проливного дождя. Здесь, в тепле и домашнем уюте, о дожде напоминали только хлещущие по окнам струи. Мебель – массивная голландская; мягкие кресла. Впрочем, у меня особая любовь к креслам с пышной набивкой: в них ты не так бросаешься в глаза, как если сидишь на жестком стуле. На полу красновато-коричневый ковер, стены выкрашены в разные теплые пастельные оттенки. Камин – каким и должен быть камин.

Ван Гельдер, как я с одобрением заметил, задумчиво изучал разнообразное содержимое застекленного винного шкафа.

– Итак, – заговорил я, – вы возили меня в чертов морг с определенной целью. И что же это за цель?

– Не цель, а цели. Первая: убедить вас, что тут у нас проблема ничуть не менее остра, чем в вашей стране. В морге еще с полдесятка наркоманов, и неизвестно, сколько из них умерло естественной смертью. Ситуация не всегда так плоха, эти смерти приходят волнами, но все равно нельзя мириться с гибелью людей, причем в большинстве своем молодых. А сколько на каждого мертвого наркомана приходится еще живых, обреченных, на улицах?

– Хотите сказать, что у вас даже больше, чем у меня, оснований находить преступников и избавлять от них мир? И что мы атакуем общего врага, центральный источник наркотиков?

– Одна страна – один король.

– А вторая цель?

– Доказать, что предостережение полковника де Граафа следует воспринимать серьезно. Эти люди абсолютно безжалостны. Если чересчур настойчиво их провоцировать, если подойти к ним слишком близко… Вы заметили, что в морге есть свободные столы?

– Как насчет выпить? – спросил я.

Снаружи, в коридоре, зазвонил телефон. Ван Гельдер пробормотал извинение и пошел отвечать. Едва за ним закрылась дверь, отворилась вторая и в комнату вбежала девушка лет двадцати с небольшим, высокая и стройная, одетая в цветастый, расшитый драконами домашний халат почти по щиколотку. Она была очень красива, с локонами цвета льна, овальным личиком и огромными фиалковыми глазами; взгляд этих глаз казался одновременно смешливым и пытливым. В целом же она выглядела настолько сногсшибательно, что я не сразу вспомнил о приличиях и выбрался из кресла; это было непросто, учитывая его пещерную глубину.

– Привет, – сказал я. – Пол Шерман.

Не слишком оригинально, но ничего получше мне не пришло в голову.

Будто смутившись, девушка пососала кончик большого пальца, а затем обнажила в улыбке идеальные зубы.

– Я Труди. Английский не очень хорошо говорю.

Зато никто из тех, кто на моей памяти плохо говорил по-английски, не делал это таким чарующим голосом.

Мою протянутую руку Труди словно не заметила; она прижала ладонь ко рту и застенчиво хихикнула. Я не привык к тому, что надо мной смеются застенчивые девицы, а потому не без облегчения услышал звук опущенной на аппарат трубки и голос ван Гельдера с порога:

– Рутинный отчет о ситуации в аэропорту. Ничего заслуживающего внимания…

Увидев девушку, он умолк, с улыбкой подошел к ней и обнял за плечи.

– Вижу, вы успели познакомиться…

Ван Гельдер прервал фразу, потому что Труди повернулась к нему и зашептала на ухо, косясь на меня. Он кивнул, и девушка быстро вышла из комнаты. Должно быть, на моем лице отразилось недоумение, потому что инспектор снова улыбнулся. Но эта улыбка не показалась мне счастливой.

– Майор, она скоро вернется. Стесняется незнакомцев. Но только поначалу.

Как и обещал ван Гельдер, Труди вернулась почти сразу. Она держала в руках куклу, сработанную так отменно, что на первый взгляд ее можно было принять за настоящего ребенка. Почти трех футов в длину, в белой шапочке, прикрывавшей льняные кудри того же оттенка, что и у Труди, и одета в полосатое шелковое платье длиной по лодыжку, с изящнейшей вышивкой на лифе. Труди и прижимала к груди куклу, как живое дитя. Ван Гельдер снова положил руку девушке на плечи:

– Это моя дочь Труди. Труди, это мой друг, майор Шерман, из Англии.

На этот раз она без колебаний шагнула вперед, протянула руку, легонько качнулась, будто хотела присесть в реверансе, и улыбнулась.

– Какие у вас дела, майор Шерман?

Не уступая ей в вежливости, я ответил улыбкой и легким поклоном.

– Мисс ван Гельдер, рад с вами познакомиться.

– Тоже рад с вами познакомиться. – Она повернулась и вопросительно посмотрела на ван Гельдера.

– В английском Труди не сильна, – извиняющимся тоном сказал ван Гельдер. – Присаживайтесь, майор, присаживайтесь.

Он взял из шкафа бутылку виски и стаканы, налил мне и себе и со вздохом опустился в кресло. Затем поднял глаза на дочь, которая смотрела на меня так пристально, что я почувствовал себя крайне неловко.

– Дорогая, может, и ты посидишь?

Она лучезарно улыбнулась ван Гельдеру, кивнула и протянула ему свою игрушку. Он принял огромную куклу с такой готовностью, словно привык к подобным жестам.

– Да, папа. – И без предупреждения, но при этом так беззаботно, словно это был самый естественный поступок на свете, села ко мне на колени, обняла за шею и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, хотя это мне стоило огромных усилий.

Труди торжественно посмотрела на меня и сказала:

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, Труди.

Я сжал плечико девушки, давая понять, как сильно ее люблю. Она положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Я некоторое время смотрел на белокурую макушку, а затем с осторожным любопытством взглянул на ван Гельдера. Он улыбнулся, и эта улыбка была полна грусти.

– Надеюсь, майор, вы не обидитесь, если я скажу, что Труди любит всех?

– В определенном возрасте все девушки влюбчивы.

– У вас крайне неординарное восприятие.

Я не считал, что для сентенций вроде только что мною озвученной требуется какое-то исключительное восприятие, поэтому не ответил. Лишь обратил лицо к девушке и очень мягко произнес:

– Труди?

Она промолчала и с загадочной умиротворенной улыбкой, от которой я почувствовал себя отпетым мошенником, закрыла глаза еще плотнее и прижалась ко мне.

Я предпринял новую попытку:

– Труди, я уверен, что у тебя красивые глаза. Позволишь мне их рассмотреть?

Она чуть подумала и выпрямилась, положив руки мне на плечи, а затем распахнула глаза, как поступил бы ребенок, услышав такую просьбу.

Огромные фиалковые очи и впрямь восхищали красотой. Но я увидел кое-что еще. Подернутые блеском, глаза были пусты, не отражали света. Если сфотографировать ее, этот блеск будет обманчиво живым, но за ним лежит лишь странная муть.

Все так же мягко я снял правую руку девушки со своего плеча и задрал рукав до локтя. Красота ее тела позволяла ожидать, что и предплечье окажется безупречным, но нет: оно было жутко изуродовано бесчисленными следами подкожных инъекций. Труди в ужасе, словно ждала упреков, смотрела на меня, и у нее тряслись губы. В следующий миг она одернула рукав, обняла меня и уткнулась лицом мне в шею. Она рыдала так, словно у нее разрывалось сердце. Я погладил ее успокаивающе, как можно гладить человека, вознамерившегося задушить тебя, и посмотрел на ван Гельдера.

– Теперь я знаю, – сказал я. – Знаю, для чего вы меня сюда привезли.

– Да, теперь вы знаете. Извините.

– И у вас есть третья цель?

– Да, у меня есть третья цель. Видит Бог, как мне не хочется этого делать. Но вы же понимаете: я должен быть честным с коллегами. Мне придется поставить их в известность.

– Значит, де Грааф в курсе?

– В курсе весь начальственный состав амстердамской полиции, – ответил ван Гельдер. – Труди!

Девушка отреагировала, еще крепче прижавшись ко мне. У меня уже началось кислородное голодание.

– Труди! – На этот раз голос ван Гельдера прозвучал резче. – Тихий час! Помнишь, что доктор сказал? Днем тебе надо спать. Живо в постель!

– Нет, – всхлипнула она. – Не хочу в постель!

Ван Гельдер вздохнул и громко позвал:

– Герта!

Распахнулась дверь, как будто за ней кто-то стоял в ожидании – а ведь, похоже, и ждал, и прислушивался. В комнату вошло наидиковиннейшее создание, не человек, а форменное оскорбление канонам медицины. Женщина огромного роста была еще и невероятно толста, а назвать ее способ передвижения ходьбой язык бы не повернулся. Одета же она была в точности как кукла Труди. Длинные светлые косы, заплетенные с яркой лентой, лежали на массивном бюсте. Я бы дал ей не меньше семидесяти, судя по коже лица, смахивающей на коричневую шагрень и вдобавок изрытой морщинами. Контраст между игривым нарядом, к которому я бы отнес и белокурые косы, и этим големом был дик, жуток, до неприличия карикатурен. Но этот контраст не вызвал никакой реакции ни у ван Гельдера, ни у Труди.

Старуха проковыляла по комнате – при своей грузности и неуклюжести перемещалась она довольно быстро, – поприветствовала меня кивком и без единого слова мягко, но властно опустила лапищу на плечо Труди. Девушка сразу подняла глаза (слезы высохли так же внезапно, как и полились), послушно кивнула, убрала руки с моей шеи и встала. Она направилась к ван Гельдеру, взяла свою куклу, чмокнула ее, затем подошла ко мне, одарила невинным поцелуем ребенка, прощающегося со взрослым перед уходом в свою спаленку, и почти бегом покинула помещение, а следом удалилась и Герта. Я позволил себе долгий выдох, но одолел желание вытереть лоб.

– Могли бы и предупредить насчет Труди и Герты, – упрекнул я ван Гельдера. – Кто она такая? Я про Герту. Нянька?

– Старая прислужница, как говорят у вас в Англии.

Ван Гельдер от души хлебнул виски, – похоже, ему это было нужно. А я поступил так же, потому что мне это было еще нужнее, – я, в отличие от него, не обладал привычкой к подобным встречам.

– Она была экономкой у моих родителей. Сама с острова Гейлер, это в Зёйдерзе. Наверное, вы догадались, что тамошние жители слегка… как бы это сказать… консервативны в одежде. Герта живет у нас считаные месяцы, но вы видели, как она обращается с Труди.

– А что Труди?

– Труди восемь лет. Ей было восемь лет пятнадцать лет назад, и ей всегда будет восемь лет. Наверное, вы уже догадались, что она мне не родная. Но я не смог бы никого полюбить сильнее. Это дочь моего брата. Мы с ним служили на Кюрасао, я в полиции по борьбе с наркотиками, он в охране голландской нефтяной компании. Его жена умерла несколько лет назад, а в прошлом году он и моя жена погибли в автокатастрофе. Кто-то должен был приютить Труди, вот я и приютил. Сначала не хотел, а теперь жить без нее не могу. Она никогда не станет взрослой, мистер Шерман.

И все это время подчиненные, должно быть, считали ван Гельдера удачливым начальником, у которого нет других забот, как упрятать за решетку побольше злодеев.

В сочувственных комментариях, как и самом сочувствии, я никогда не был силен, а потому лишь спросил:

– Когда появилась зависимость?

– Бог знает. Много лет назад. Задолго до того, как о ней узнал брат.

– Я заметил свежие следы инъекций.

– Она проходит курс лечения абстинентного синдрома. По-вашему, уколов слишком много?

– По-моему, да.

– Герта за ней следит как ястреб. Каждое утро водит ее в парк Вондела – Труди любит кормить птиц. Днем Труди спит. Но бывает, к вечеру Герта устает, а я часто работаю допоздна.

– Вы пробовали следить за Труди?

– Много раз. Не знаю, как у них это получается.

– Через нее они пытаются добраться до вас?

– Пытаются на меня давить. А какая еще может быть причина? У Труди нет денег, чтобы платить за дозы. Эти кретины не понимают, что я буду смотреть, как она медленно умирает, но не позволю себя скомпрометировать. Вот и не оставляют попыток.

– Можно же приставить к ней круглосуточную охрану.

– Но это делается официальным порядком. И в таких случаях автоматически информируются органы здравоохранения. А дальше что?

– Спецучреждение, – кивнул я. – Для умственно отсталых. И оттуда ей уже не выйти.

– И оттуда ей уже не выйти.

Я не придумал, что еще сказать, кроме «до свидания», поэтому попрощался и ушел.

Глава 4

Вторую половину дня я провел в номере, просматривая составленные по всем правилам архивного дела, снабженные перекрестными ссылками уголовные дела и анамнезы, которые мне предоставило ведомство полковника де Граафа. Они охватывали все известные случаи употребления наркотиков и соответствующие расследования, как успешные, так и неудачные, в Амстердаме за последние два года. Весьма занятное чтение, – конечно, если вас интересуют вопросы деградации личности, преждевременного ухода из жизни, крушения карьеры и распада семьи. Я же не находил в этом ничего интересного. Без толку потратил час, тасуя факты и пытаясь связать их друг с другом, но не выявил ни одной мало-мальски значимой закономерности.

Я сдался. Уж если такие высококвалифицированные спецы, как де Грааф и ван Гельдер, уйму дней ломали голову над этими досье и не обнаружили никакой связи между преступлениями, то на что, спрашивается, надеяться мне?

В начале вечера я спустился в фойе и сдал ключ. В улыбке помощника управляющего уже не было саблезубости, она стала почтительной, даже извиняющейся. Должно быть, ему велели испробовать новый подход ко мне.

– Добрый вечер, добрый вечер, мистер Шерман!

Слащавое заискивание импонировало мне еще меньше, чем прежнее хамство.

– Боюсь, вчера мой тон показался вам резковатым, но дело в том…

– Это пустяки, мой дорогой друг! Даже не стоит упоминания. – (Уж кому-кому, а не стареющей гостиничной обслуге тягаться со мной в учтивости.) – В столь ужасной ситуации ваше поведение абсолютно оправданно, ведь вы получили сильнейший шок. – Я глянул на парадную дверь, за которой хлестал ливень. – А вот об этом путеводители умалчивают.

Он расплылся в улыбке, будто не слышал тысячу раз эту глупую шутку, и лукаво произнес:

– Не самый погожий вечерок для английского моциона, не правда ли, мистер Шерман?

– И все же придется выйти – мне сегодня нужно быть в Зандаме.

– В Зандаме? – Он состроил гримасу. – Сочувствую, мистер Шерман.

Похоже, о Зандаме он знал куда больше моего, ведь я наугад выбрал название на карте.

Я вышел. Даже под проливным дождем шарманка визжала и скрежетала. Сегодня исполнялся Пуччини – ох и досталось же бедолаге! Я пересек улицу и остановился возле шарманки, не с целью послушать музыку, ибо назвать это музыкой язык бы не повернулся, а чтобы, не привлекая к себе внимания, присмотреться к компании хилых и дурно одетых подростков. В Амстердаме это редкое зрелище – морить себя голодом горожане не склонны. Оперевшись локтями о шарманку, юнцы, казалось, внимали с упоением.

В мои мысли вторгся грубый голос:

– Минхеер любит музыку?

Я повернулся кругом. Старик улыбался мне, глядя пытливо.

– Музыку? Да, люблю.

– Я тоже, я тоже.

Я всмотрелся в лицо старика. Если он солгал, то вряд ли успеет искупить вину, поскольку в силу природы вещей его уход в мир иной ждать себя не заставит.

Два меломана обменялись улыбками – что в этом такого?

– Сегодня иду в оперу. Буду вас вспоминать.

– Минхеер так добр.

Перед моим носом словно по волшебству возникла жестянка, и я бросил в нее две монеты.

– Минхеер даже слишком добр.

Подозрения, которые внушал этот субъект, заставили меня подумать то же самое, но я милостиво улыбнулся ему и снова пересек улицу. У входа в отель кивнул швейцару, и тот масонским жестом, известным только швейцарам, материализовал из ниоткуда такси.

– Аэропорт Схипхол, – сказал я и забрался в машину.

Мы поехали. Причем в компании. В двадцати ярдах от отеля, у первого светофора, я глянул в тонированное заднее окно и через две машины от нашей увидел такси, «мерседес» в желтую полоску. Но это могло быть совпадением. Загорелся зеленый свет, и мы выехали на Вийзельстраат. Полосатый автомобиль не исчез.

Я похлопал водителя по плечу:

– Здесь остановитесь, пожалуйста. Мне нужно купить сигареты.

Я вышел. «Мерседес» припарковался сразу за нами. Никто не высадился, никто не сел. Я вошел в гостиничный вестибюль, купил ненужные сигареты и вернулся на улицу. «Мерседес» стоял.

Мы тронулись, и через несколько минут я сказал:

– Сейчас направо, вдоль Принсенграхта.

– Но эта дорога не в Схипхол! – запротестовал водитель.

– Эта дорога туда, куда мне нужно. Сворачивайте.

Он подчинился, и следом повернул «мерседес».

– Стоп!

Водитель затормозил у канала. Остановилось и такси. Сплошные совпадения? Ну да, как же…

Я выбрался из машины, подошел к «мерседесу» и распахнул дверцу. За рулем сидел коротышка в синем костюме с отливом; физиономия не внушала симпатии.

– Добрый вечер. Вы свободны?

– Нет. – Он оглядел меня снизу доверху, сначала попытавшись изобразить безразличие, потом пренебрежение, но в обоих случаях неубедительно.

– Тогда почему остановились?

– А что, есть закон, запрещающий перекуры?

– Нет такого закона. Только вы не курите. Вам знакомо здание управления полиции на Марниксстраат?

Водитель мигом погрустнел, и мне стало ясно, что с этим зданием он знаком слишком хорошо.

– Предлагаю прогуляться туда, найти полковника де Граафа или инспектора ван Гельдера и сообщить, что желаете подать заявление на Пола Шермана, номер шестьсот шестнадцать в отеле «Рембрандт».

– Заявление? – насторожился он. – О чем?

– Скажете, что он отнял у вас ключи от машины и утопил их в канале. – Я выдернул ключи из замка зажигания, и они приятно булькнули, исчезнув в глубинах Принсенграхта. – Нечего висеть у меня на хвосте.

Я завершил нашу короткую беседу, с силой захлопнув дверцу, но «мерседес» – машина добротная, так что дверца не отвалилась.

Как только такси вернулось на главную дорогу, я велел водителю остановиться и протянул деньги.

– Хочу пройтись.

– Что? Аж до Схипхола?

Я добавил к плате снисходительную улыбку, какой можно ожидать от любителя дальних прогулок, в чьей выносливости усомнились, подождал, пока машина скроется из виду, запрыгнул в трамвай номер шестнадцать и вышел на площади Дам. На остановке под навесом меня ждала Белинда. В темном пальто и с темным шарфом поверх светлых локонов она выглядела промокшей и замерзшей.

– Вы опоздали! – последовал суровый упрек.

– Никогда не критикуй начальство, даже намеками. Правящий класс вечно по горло в делах.

Мы пересекли площадь, повторяя наш с седым топтуном вчерашний маршрут. Прошли переулком мимо отеля «Краснаполски» и вдоль засаженного деревьями квартала Оудезейдс-Вурбургвал, одной из главных достопримечательностей Амстердама. Но Белинде явно было не до любования объектами культурного наследия. Девушка с сангвиническим характером в этот вечер держалась хмуро и замкнуто, и это не располагало меня к общению. У Белинды было что-то на уме, а поскольку у меня уже сложилось о ней какое-никакое мнение, можно было предположить, что она не станет тянуть с откровением. И я угадал верно.

– Мы же для вас не существуем, да?

– Кто не существует?

– Я, Мэгги… Все, кто на вас работает. Мы всего лишь пешки.

– Ну, тебе же наверняка известно, – умиротворяюще произнес я, – что капитан корабля никогда не фамильярничает с командой.

– Так а я о чем? Мы для вас не люди. Всего лишь марионетки, которыми манипулирует кукловод в своих целях. К любым другим марионеткам отношение было бы точно таким же.

Я деликатным тоном объяснил:

– Мы здесь для того, чтобы выполнить неприятную, очень грязную работу. Важнее всего результат, а личные отношения ни при чем. Белинда, ты забываешь, что я твой начальник. Не уверен, что тебе следует говорить со мной в такой манере.

– Я буду с вами говорить, как сочту нужным.

Мэгги нипочем бы не осмелилась так дерзить.

Белинда обдумала свою последнюю фразу и сказала уже спокойно:

– Простите, я и правда зарвалась. Но все же – какая необходимость обращаться с нами так холодно, так равнодушно, никогда не смягчаясь? Мы живые люди – но только не для вас. Завтра вы пройдете мимо меня по улице и не узнаете. Вы нас в упор не видите!

– Отчего же, вижу прекрасно. Возьмем, к примеру, тебя. – Я старался не смотреть на Белинду, пока мы шли, но знал, что она внимательно слушает. – В отделе по борьбе с наркотиками ты новичок. Имеешь кое-какой опыт работы в парижском Втором бюро[3]. Одета: темное пальто, темный шарф с маленькими белыми эдельвейсами, вязаные белые чулки до колен, темно-синие туфли на низком каблуке и с пряжками. Рост: пять футов четыре дюйма. Фигура, по выражению известного американского писателя, заставит епископа пробить дыру в витражном окне[4]. Лицо довольно красивое; волосы цвета платины похожи на крученый шелк, просвечиваемый солнцем; черные брови; зеленые глаза выдают пытливый ум и, что интересно, зарождающееся беспокойство о своем начальнике, особенно о его недостаточной человечности. Да, забыл упомянуть потрескавшийся лак на ногте среднего пальца левой руки и убийственную улыбку, украшенную – конечно, если такое еще возможно – легкой кривизной левого верхнего резца.

Белинда на миг утратила дар речи, что, как я уже знал, было вовсе не в ее характере. Она взглянула на упомянутый ноготь, а затем обратила ко мне лицо с улыбкой, чью сокрушительную силу я нисколько не преувеличил:

– Может, и вы это делаете?

– Что я делаю?

– Беспокоитесь о нас.

– Разумеется, беспокоюсь. – Она что, принимает меня за сэра Галахада?[5] Плохо, если так. – Все мои оперативники первой категории, очаровательные молодые женщины, для меня как дочери.

Последовала долгая пауза, затем Белинда что-то пробормотала. Я ослышался или это было «Ясно, папочка»?

– Что-что? – спросил я с подозрением.

– Ничего. Совсем ничего.

Мы свернули на улицу, где стояло здание фирмы «Моргенштерн и Маггенталер». При втором моем посещении этого места впечатление, сложившееся накануне, лишь окрепло. Как будто прибавилось жутковатой мрачности и унылости, появились новые трещины на проезжей части и тротуарах, пополнились мусором сточные канавы. Казалось, даже фронтоны придвинулись ближе друг к другу. Глядишь, завтра в это же время они уже будут соприкасаться.

Белинда резко остановилась и вцепилась в мою правую руку. Я взглянул на девушку. Ее расширившиеся глаза смотрели вверх, и я тоже окинул взглядом уходящие вдаль щипцовые крыши и четкие силуэты подъемных балок на фоне ночного неба.

– Должно быть, это здесь, – прошептала Белинда. – Да, наверняка.

– Место как место, – произнес я сухо. – Что с ним не так?

Она резко отстранилась, будто я сказал нечто оскорбительное, но я поймал ее руку, сунул под мою и крепко прижал. Белинда не попыталась высвободиться.

– Тут… так жутко. Эти штуковины перед фронтонами…

– Подъемные балки. Здесь в давние времена цена домов зависела от ширины фасада, поэтому расчетливые голландцы старались строить дома поуже. К сожалению, лестницы получались совсем тонюсенькими. Подъемные балки предназначались для громоздких вещей. Вверх – рояли, вниз – гробы, как-то так.

– Прекратите! – Она подняла плечи и содрогнулась. – Страшное место. Эти балки – как виселицы. Люди сюда приходят умирать.

– Глупости, милая девочка, – сердечным тоном проговорил я.

Но при этом чувствовал, как ледяные пальцы, усаженные иголками, играют «Траурный марш» Шопена, бегая вверх-вниз по позвоночнику. И я вдруг заностальгировал по старой доброй музыке из шарманки возле «Рембрандта». Кажется, держаться за руку Белинды мне хотелось не меньше, чем Белинде – за мою.

– Не стоит предаваться галльским фантазиям.

– При чем тут фантазии? – хмуро произнесла она. – Что мы делаем в этом кошмаре? Зачем приехали?

Ее теперь непрерывно била крупная дрожь, хотя было не так уж и холодно.

– Сможешь вспомнить, каким путем мы шли? – спросил я.

Она недоуменно кивнула, и я продолжил:

– Возвращайся в гостиницу. Я приеду позже.

– В гостиницу? – растерянно переспросила она.

– Ничего со мной не случится. Иди.

Белинда рывком высвободила руку и прежде, чем я успел среагировать, схватила мои лацканы. И впилась в глаза взглядом, который, наверное, должен был прикончить меня на месте. Она по-прежнему дрожала, но теперь от гнева. Вот уж не знал, что такая очаровательная девица способна превратиться в сущую фурию. Я понял, что эпитет «сангвинический» к ее характеру не подходит. Слишком уж он слабый, слишком безобидный для такой пылкой особы.

Я взглянул на кулачки, сжимавшие мои лацканы. Аж суставы побелели. Да она же пытается меня трясти!

– Чтобы я ничего подобного больше не слышала!

Вот уж рассвирепела так рассвирепела.

Это спровоцировало кратковременный, но острый конфликт между моей глубоко укоренившейся дисциплинированностью и желанием заключить Белинду в объятия. Дисциплина одержала верх… но какой ценой!

Я смиренно пообещал:

– Ничего подобного ты больше от меня не услышишь.

– Ладно. – Она отпустила варварски измятую ткань и взяла меня за руку. – Значит, идем.

Гордость не позволяет мне сказать, что Белинда тащила меня вперед, но у стороннего наблюдателя могло бы сложиться именно такое впечатление.

Через пятьдесят шагов я остановился:

– Вот мы и пришли.

– «Моргенштерн и Маггенталер», – прочитала табличку Белинда.

– Титул «Афина Паллада недели» – твой. – Я поднялся по ступенькам и занялся замком. – Последи за улицей.

– А потом что мне делать?

– Прикрывай мне спину.

С этим замком справился бы даже вооруженный загнутой шпилькой для волос бойскаут-волчонок. Мы вошли, и я закрыл за нами дверь. У меня был фонарик, маленький, но мощный; впрочем, от него было мало проку на первом этаже. Помещение было почти до потолка загромождено пустыми деревянными ящиками, рулонами бумаги, кипами картона, тюками соломы, пакетировочными и обвязочными машинами. Упаковочный цех, никаких сомнений.

Мы поднялись по узкой изогнутой деревянной лестнице. На полпути я оглянулся и обнаружил, что Белинда тоже оглядывается, а луч ее фонарика мечется во все стороны.

Второй этаж был целиком отведен голландской посуде, ветряным мельницам, собачкам, дудкам и десяткам прочих сувениров, предназначенных исключительно для туристов. Настенные полки и параллельные стеллажи, протянувшиеся через все помещение, вместили тысячи изделий, и, конечно, я не мог осмотреть все; тем не менее содержимое склада казалось вполне безобидным. Зато не столь безобидно выглядела комната размером пятнадцать на двадцать ярдов, занимавшая угол склада. Как выяснилось миг спустя, дверь, ведущая в эту комнату, туда в настоящий момент не вела.

Я подозвал Белинду и посветил фонариком. Она осмотрела дверь и повернулась ко мне; в слабом отраженном свете я увидел недоумение в ее глазах.

– Замок с часовым механизмом, – проговорила она. – Зачем на двери складской конторы замок с часовым механизмом?

– Это не простая конторская дверь, – сказал я. – Она стальная. Можешь не сомневаться, что и за простыми деревянными стенами прячутся стальные плиты и что простое старое окно, выходящее на улицу, защищено мелкой решеткой, вмурованной в бетон. В хранилище алмазов все это было бы уместно, но здесь? Здесь-то что такого ценного?

– Похоже, мы пришли куда нужно, – сказала Белинда.

– Ты что, сомневалась во мне?

– Нет, сэр. – (Ну надо же, сама скромность.) – Что это за фирма?

– Разве не очевидно? Оптовая торговля сувенирами. Фабрики, кустарные артели и подобные им предприятия поставляют свои товары на склад, а тот снабжает магазины. Просто же, да? Безвредно, верно?

– Но не очень гигиенично.

– Ты о чем?

– Пахнет отвратительно.

– Запах каннабиса нравится не всем.

– Каннабиса?!

– Уж эти мне девицы, не нюхавшие жизни! Идем.

Я взобрался на третий этаж; пришлось ждать, когда ко мне присоединится Белинда.

– Прикрываешь спину начальству?

– Прикрываю спину начальству, – машинально ответила она.

И куда, спрашивается, подевалась ее свирепость? Впрочем, я не мог судить девушку строго. В старой хоромине было нечто необъяснимо зловещее. Тошнотворный запах конопли окреп, но и на этом этаже я не увидел ничего, связанного с ней хотя бы отдаленно. Три стены, а также продольные стеллажи были отведены под маятниковые часы; на наше счастье, все они стояли. Часы самых разных форм и величин различались и по качеству – от маленьких, дешевых, аляповато раскрашенных сувениров, в большинстве своем изготовленных из желтой сосны, до массивных, вычурной работы металлических часовых механизмов, наверняка очень старых и дорогих, или их современных копий, которые не могли быть существенно дешевле.

Четвертая стена, мягко говоря, меня удивила. Там на полках лежали Библии. Я недолго гадал, место ли Библиям на сувенирном складе. Здесь и без них хватало непонятного.

Я взял один экземпляр. На обложке снизу было вытиснено золотом: «Библия Гавриила». Я раскрыл книгу и на форзаце прочел напечатанное типографским шрифтом: «С наилучшими пожеланиями от Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов».

– У нас в номере есть такая книга, – сказала Белинда.

– Не удивлюсь, если узнаю, что эти Библии лежат в большинстве гостиничных номеров Амстердама. Вопрос в том, почему они лежат здесь, а не на складе издательства или книжного магазина. Странновато, правда?

Содрогнувшись, она ответила:

– Здесь все странное.

Я легонько похлопал ее по спине:

– Простудилась ты, только и всего. Я же предупреждал насчет мини-юбок. Поднимаемся дальше.

Следующий этаж достался самой удивительной коллекции кукол, какую только можно вообразить. Наверное, их тут были тысячи. Куклы разнились по величине – от самых миниатюрных до великанш, даже побольше той, с которой нянчилась Труди. Все без исключения были тонкой работы, одетые в разнообразные голландские традиционные костюмы. Крупные куклы частью стояли сами, частью имели металлическую подпорку, а мелкие свисали на бечевках с потолочных вешалок.

Наконец луч моего фонарика остановился на группе кукол с одинаковым облачением.

Забыв о том, как важно прикрывать мне спину, помощница опять сжимала и разжимала кулаки.

– Ох и жутко тут!.. Они точно живые, следят… – Белинда смотрела на кукол, которых я освещал. – Эти что, особенные?

– Шептать не обязательно. Смотреть на нас они могут, но, уверяю тебя, ничего не слышат. Что особенного в этих куклах? Да ничего, пожалуй, кроме того, что они с острова Гейлер в Зёйдерзе. Экономка ван Гельдера, симпатичная старая ведьма, потерявшая свою метлу, одета точь-в-точь как они.

– Точь-в-точь?

– Да, нелегко представить, – кивнул я. – И у Труди есть большая кукла в таком же наряде.

– Труди? Та безумная девушка?

– Та безумная девушка.

– Здесь тоже есть что-то ужасно безумное…

Она отпустила мою руку и снова занялась охраной начальственного тыла. Через несколько секунд я услышал судорожный вздох и обернулся. Белинда стояла спиной ко мне футах в четырех. Медленно и бесшумно она попятилась, глядя в ту сторону, куда был направлен свет фонаря; свободная рука, протянутая назад, шарила в воздухе. Я взял эту руку; девушка подступила ко мне вплотную, так и не повернувшись, и зашептала:

– Там кто-то есть! Смотрит!

Глянув в направлении луча, я ничего не увидел; правда, ее фонарь был куда слабее моего. Я сжал руку девушки и, когда та обернулась, вопросительно посмотрел в лицо.

– Там кто-то есть. – Тот же настойчивый шепот, а зеленые глаза круглы от страха. – Я видела! Я их видела!

– Их?

– Глаза. Я видела глаза!

Я никогда не сомневался в правдивости Белинды. Возможно, она и впрямь легка на фантазии, но ее учили – и очень хорошо учили – не давать волю воображению на оперативной работе. Я поднял собственный фонарь, при этом не осторожничая, и луч попал ей в лицо, на миг ослепив; когда она инстинктивно прижала ладонь к глазам, я посветил в то место, куда она только что указывала. Человеческих глаз я не обнаружил, зато увидел две куклы, бок о бок; они покачивались, но очень слабо, едва заметно. Покачивались – хотя на четвертом этаже склада не было ни малейшего сквозняка.

Я снова сжал руку помощницы и улыбнулся:

– Похоже, Белинда…

– Вот не надо этого «похоже, Белинда», – не то прошипела, не то прошептала с дрожью в голосе она. – Я точно их видела! Страшные глаза! И они смотрели на нас! Я их видела, честно! Клянусь!

– Да я верю, Белинда, верю…

Белинда обратила ко мне лицо, и в пристальном взгляде читалось разочарование, словно она подозревала насмешку. И ведь правильно подозревала.

– Ну как я могу тебе не верить? – Я не изменил тон.

– Тогда почему ничего не делаешь?

– Как раз собираюсь кое-что сделать. А именно убраться отсюда.

Неторопливо, как будто ничего не произошло, я еще раз оглядел помещение, светя фонариком, затем повернулся к Белинде и успокаивающе произнес:

– Нет здесь для нас ничего интересного, да и вообще возвращаться пора. Думаю, тому, что осталось от наших нервов, выпивка не помешает.

На лице смотревшей на меня Белинды перемешались гнев, разочарование, непонимание и как будто даже некоторое облегчение. Но преобладал гнев. Да и кто не разозлится, когда ему не верят и над ним иронизируют?

– Но я же говорю…

– Нет-нет! – Я приложил к ее губам палец. – Не надо ничего говорить. Не забывай, начальству всегда виднее.

Белинда была слишком молода, чтобы получить апоплексический удар, но эмоции, к нему приводящие, в ней прямо-таки бурлили. Она прожгла меня взглядом, но затем, решив, что словами уже ничего не добиться, пошла вниз по лестнице, каждой четкой линией спины выражая негодование. Я двинулся следом, и моя спина тоже вела себя не как обычно. В ней не ослабевал странный зуд, пока мы не вышли на улицу и я не запер входную дверь.

Мы возвращались быстро, держась друг от друга на расстоянии примерно три фута. Это была инициатива Белинды; своим поведением спутница давала понять, что с объятьями и прижиманием рук на сегодня – а то и навсегда – покончено. Прокашлявшись, я сказал:

– Отступить – не значит сдаться, после снова сможешь драться.

Белинда так кипела от злости, что не восприняла моего утешения.

– Давай помолчим, а?

И я молчал, пока мы не добрались до первой таверны в припортовом квартале, до крайне сомнительного притона под названием «Кошка-девятихвостка». Должно быть, здесь когда-то развлекались британские военные моряки. Я взял Белинду за руку и повел ее внутрь. Она не обрадовалась, но и упираться не стала.

Там было накурено и душно, и это, пожалуй, все, что можно сказать о заведении. Несколько моряков, раздраженных вторжением пары сухопутных крыс в место, которое они по праву считали своим прибежищем, мрачно зыркали на нас, но их мрачность не шла ни в какое сравнение с моей, так что они решили оставить нас в покое. Я подвел Белинду к деревянному столику, к настоящему предмету антиквариата, чья поверхность давным-давно забыла, когда контактировала с водой и мылом.

– Я буду шотландское, – сказал я. – А ты?

– Шотландское, – хрипло ответила она.

– Ты же не пьешь виски.

– Сегодня пью.

Это было лишь наполовину правдой. Она дерзко опрокинула в себя полпорции, а потом так кашляла, сипела и задыхалась, что я усомнился в своих познаниях насчет апоплексии. Пришлось похлопать девушку по спине.

– Руку убери! – прохрипела она.

Я убрал.

– Не думаю, майор Шерман, что мы сработаемся, – сказала она, когда ее горло восстановило свою функциональность.

– Печально это слышать.

– Я не могу работать с людьми, которые мне не доверяют, не полагаются на меня. Вы с нами обращаетесь как с марионетками… И даже хуже – как с детьми.

– Я не считаю тебя ребенком, – сказал я умиротворяюще.

И не покривил душой.

– «Я верю, Белинда, верю, – с горечью передразнила она меня. – Ну как я могу тебе не верить?» Черта с два, вы совсем не верите Белинде.

– Я верю Белинде, – сказал я. – И верю, что Белинда мне небезразлична. Вот почему я увел Белинду оттуда.

Она растерянно уставилась на меня:

– Верите? Но почему тогда…

– Там кто-то был, прятался за стеллажом. Я заметил, что две куклы покачивались. Кто-то стоял в темноте и наблюдал за нами, хотел узнать, до чего мы доищемся. У него не было намерения убить, иначе бы он стрелял нам в спину, когда мы спускались по лестнице. Но если бы я отреагировал так, как ты хотела, если бы пошел его искать, то он застрелил бы меня из укрытия прежде, чем я бы его обнаружил. Потом он застрелил бы тебя, чтобы не оставлять свидетеля, а ты еще слишком молода, чтобы покинуть этот мир. Я мог бы поиграть с ним в прятки, имея кое-какие шансы, если бы там не было тебя. Но ты там была, и у тебя нет оружия; у тебя вообще нет опыта в грязных играх, в которые мы играем, и из тебя получилась бы отличная заложница. Вот почему я увел оттуда Белинду. Ну что, красивая получилась речь?

– Не знаю, красивая или некрасивая. – В ее глазах опять появились слезы. – Знаю только, что ничего приятнее мне сроду не приходилось слышать.

– Ну надо же!

Я допил свое виски, осушил стакан Белинды и отвез ее в гостиницу. Там мы постояли в парадной, прячась от усилившегося дождя, и она сказала:

– Прости. Я вела себя так глупо… Мне жаль. И тебя тоже жаль.

– Меня?

– Теперь я понимаю, почему ты предпочитаешь иметь дело с марионетками, а не с людьми. Когда марионетка ломается, ее не оплакивают.

Я ничего не ответил. Власть над этой девушкой ускользала из моих рук, отношения учителя и ученицы уже не были такими четкими, как раньше.

– И вот еще что… – сказала она.

Это прозвучало чуть ли не радостно, и я напрягся.

– Я больше тебя не боюсь.

– Ты боялась меня?

– Да, боялась. Правда. Но как сказал тот дяденька…

– Какой дяденька?

– Шейлок… «Порежь меня, и потечет кровь…»[6]

– Ой, да перестань!

Она замолчала. На прощанье снова одарила меня убийственной улыбкой, без особой спешки поцеловала, еще раз улыбнулась и ушла в гостиницу. Я смотрел на стеклянные распашные двери, пока они не замерли.

Еще немного, мрачно подумал я, и дисциплина провалится к дьяволу в ад.

Глава 5

Отойдя на пару-тройку сотен ярдов от гостиницы, где жили девушки, я поймал такси и поехал в «Рембрандт». Чуть задержался под козырьком парадной, чтобы поглядеть на шарманку по ту сторону улицы. Ай да старикан – он не только неутомим, но и неодолим; ему и дождь нипочем; разве что землетрясение помешает дать вечерний концерт. Подобно бывалому трудяге-актеру, чей девиз «Шоу должно продолжаться», он, верно, считает себя в долгу перед публикой, а публика у него, как ни странно, имеется – с полдесятка парней в бедной, истрепанной, промокшей до нитки одежде, паства, в мистическом трансе упивающаяся смертными муками Штрауса, – это ему пришел черед висеть на дыбе.

Я вошел в отель.

Помощник управляющего заметил меня, едва я повесил плащ. Его изумление выглядело искренним.

– Вернулись?! Из Зандама?! Так скоро?!

– Такси попалось быстрое, – объяснил я и направился в бар.

Там заказал ординарный можжевеловый джин и «Пильзнер», а после медленно пил то и другое, предаваясь раздумьям о ловких мужчинах с пистолетами, о торговцах наркотой, о психически ущербных девушках, о соглядатаях, прячущихся за куклами, а еще о пешей и автомобильной наружке, о шантажируемых полицейских, о продажных администраторах, о швейцарах, о визгливых шарманках. Все это не складывалось ни во что осмысленное. Неужели я недостаточно провокативен? Увы, напрашивается вывод, что придется еще разок посетить склад, нынче же ночью, – разумеется, не поставив в известность Белинду…

И тут я впервые поднял взгляд на стоящее передо мной зеркало. К этому меня подтолкнул не инстинкт, не какое-то там шестое чувство. Все проще: уже не первую минуту мои ноздри щекотал аромат духов, который я наконец идентифицировал как сандаловый, а поскольку к этому запаху я неравнодушен, возникло желание посмотреть на его источник. Старая добрая привычка всюду совать свой нос, ничего более.

За столиком сразу позади меня сидела женщина, перед ней стоял бокал с напитком, а рука держала газету. Это мне показалось, что ее взгляд уткнулся в газету, как только мой устремился к зеркалу? Но ведь я не принадлежу к числу любителей воображать подобные вещи. Она точно смотрела на меня.

Незнакомка в зеленом пальто выглядела молодо; над копной белокурых волос, похоже, потрудился свихнувшийся парикмахер. Амстердам так и кишит блондинками, старающимися любыми способами привлечь мое внимание…

– Повторите, – сказал я бармену.

Оставив напитки на столике возле барной стойки, я неторопливо двинулся к выходу. Мимо девушки прошагал с таким видом, будто заблудился в своих мыслях, даже не покосился на нее. Пересек фойе, вышел на улицу. Штраус не пережил пытки шарманкой, зато старик выдержал пытку дождем; сейчас он демонстрировал свою католичность, крутя «Милый, милый берег Лох-Ломонда». Попробуй он это проделать в Глазго на улице Сошихолл, от него и от шарманки через четверть часа осталось бы лишь блеклое воспоминание.

Юные меломаны исчезли, что могло свидетельствовать как об их антишотландской, так и, наоборот, прошотландской настроенности. На самом деле их отсутствие, как мне еще предстояло выяснить, означало нечто совсем другое. Все улики были у меня перед глазами, а я их не заметил, и по этой причине многим людям предстояло погибнуть.

Старик увидел меня и выразил удивление:

– Минхеер говорил, что пойдет…

– В оперу. И я пошел. – Я сокрушенно покачал головой. – Примадонна пыталась взять верхнее «ми» – и схлопотала сердечный приступ. – Я похлопал его по плечу. – Без паники. Мне только до телефонной будки дойти.

До гостиницы я дозвонился сразу, но затем пришлось ждать, когда в номере возьмет трубку Белинда.

– Алло? – Голос недовольный. – Кто это?

– Шерман. Живо сюда.

– Сейчас? – Тон сменился на жалобный. – Вы меня из ванной выдернули.

– Это печально, но я не могу находиться разом в двух местах. Ты и так слишком чиста для грязной работенки, которую предстоит выполнить.

– Но Мэгги спит!

– Значит, придется разбудить, если не хочешь нести ее на руках.

Обиженное молчание.

– Через десять минут вы должны стоять у моего отеля, ярдах в двадцати от входа.

– Но ведь ливень хлещет! – не прекращала причитать Белинда.

– Уличные леди не боятся промокнуть. Скоро отсюда выйдет девушка. Рост, возраст, фигура, волосы – как у тебя…

– Но в Амстердаме таких девушек, наверное, тысяч десять…

– Эта красивая. Конечно, не такая красивая, как ты, но все же. У нее тоже зеленое пальто, зонтик в тон, духи с ароматом сандала и… на левом виске неплохо замазанный синяк, который я ей поставил вчера.

– Неплохо замазанный? Вы нам никогда не рассказывали, что деретесь с девушками.

– Не могу же я помнить все несущественные детали. Проследите за ней. Когда она доберется, куда ей нужно, одна из вас останется на месте, а другая доложит мне. Нет, сюда вам нельзя, ты же знаешь. Встретимся в «Старом колоколе» на дальнем углу Рембрандтплейн.

– Что вы там будете делать?

– Это паб. По-твоему, что люди делают в пабах?

Когда я вернулся, девушка в зеленом пальто сидела на прежнем месте. Я подошел к стойке администратора, попросил бумагу для заметок и расположился за столиком, где ждали меня напитки. Девушка в зеленом находилась не далее чем в шести футах, аккурат сбоку; практически не подвергаясь риску разоблачения, она будет прекрасно видеть, чем я занимаюсь.

Я достал бумажник, из него извлек счет за предыдущий ужин, расстелил его на столе перед собой и стал записывать на листке. Через несколько минут с негодованием бросил ручку на стол, а листок скомкал и швырнул в стоявшую рядом корзину для мусора. Взял другой листок и, похоже, опять пришел к неудовлетворительному выводу. Так повторилось несколько раз, затем я закрыл глаза и без малого пять минут просидел, подперев голову кулаками, – изображал глубочайшую сосредоточенность. На самом деле я тянул время. Белинде сказано «через десять минут», но, если за этот срок она успеет вылезти из ванны, одеться и прибыть сюда вместе с Мэгги, это будет означать, что в женщинах я разбираюсь куда хуже, чем полагал.

Я снова принялся черкать, комкать и бросать, и так прошло минут двадцать. Осушив оба стакана, я встал, пожелал бармену спокойной ночи и ушел. Но недалеко – сразу за винного цвета плюшевыми шторами, что отделяли бар от фойе, стал ждать, осторожно подглядывая в щель между стеной и тканью.

Девушка в зеленом пальто встала, подошла к стойке, заказала напиток, а затем непринужденно опустилась на стул, только что мною освобожденный, спиной ко мне. Оглядевшись и решив, что за ней никто не наблюдает, так же непринужденно сунула руку в корзину и взяла верхний комок. Пока она разглаживала листок на столе, я беззвучно приближался к ней. Теперь я видел ее лицо сбоку – оно вдруг окаменело. Я даже мог прочесть ту записку: «Только самые любопытные девицы роются в мусорных корзинах».

– Это же секретное сообщение на всех остальных бумажках, – сказал я. – Добрый вечер, мисс Лемэй.

Девушка повернулась ко мне. Она неплохо потрудилась, чтобы изменить естественный оливковый оттенок кожи, но никакие кремы и пудры не смогли бы скрыть румянец, разлившийся от линии волос на лбу до шеи.

– О боже! – восхитился я. – Какой прелестный оттенок розового!

– Простите, я не говорю по-английски.

Я очень мягко прикоснулся к синяку и ласково сказал:

– Амнезия, результат сотрясения мозга. Не беда, это пройдет. Как голова, мисс Лемэй, не болит?

– Простите, я…

– Не говорите по-английски. Да-да, я слышал. Но неплохо понимаете, правда? Особенно написанное. Ах, до чего же приятно нам, старикам, видеть, что современные девушки способны так мило краснеть. Правда-правда, у вас это очень мило получается.

Девушка в замешательстве встала, смяв бумажки в кулаке. Может, она и держала сторону злодеев – а кому, если не злодеям, нужно было помешать мне в аэропорту? – но я не мог не испытывать жалости. Была в ней какая-то слабость, беззащитность. Из нее бы получилась искусная актриса… Но искусные актрисы зарабатывают свой хлеб на театральных подмостках или на киносъемках.

И тут ни с того ни с сего я подумал о Белинде. Две за один день? Явный перебор. Глупею, что ли?

Я кивнул на бумажки и ехидно произнес:

– Можете оставить себе, если хотите.

– Это? – Она посмотрела на бумаги. – Я не хочу…

– Ха! Проходит амнезия!

– Прошу вас, не…

– У вас парик сползает, мисс Лемэй.

Она машинально вскинула руки к парику, затем медленно свесила их вдоль туловища и закусила губу. В карих глазах читалось нечто близкое к отчаянию. Я снова заметил, что не очень-то горжусь собой. Малоприятное ощущение.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – попросила она, и я шагнул в сторону, уступая дорогу.

Какое-то мгновение девушка смотрела на меня, и могу поклясться, что в ее глазах читалась мольба; даже лицо чуть наморщилось, словно она была готова заплакать. Но затем покачала головой и поспешила прочь. Я последовал за ней не торопясь, глядя, как она сбегает по ступенькам и сворачивает в сторону канала. Двадцать секунд спустя в том же направлении прошли Мэгги и Белинда. Хоть и имели при себе зонтики, выглядели несчастными, потому что успели промокнуть. Неужели все-таки уложились в десять минут?

Я вернулся в бар, откуда и не собирался уходить, – надо было лишь убедить девицу в обратном. Бармен, любезная душа, поприветствовал меня:

– Еще раз добрый вечер, сэр. Я думал, вы уже легли спать.

– Я и хотел лечь спать. Но мои вкусовые рецепторы сказали: «Нет, сначала еще один ординарный джин».

– Вкусовые рецепторы дурного не посоветуют, – серьезным тоном произнес бармен и протянул наполненную стопку. – Прост, сэр!

Я забрал джин и вернулся к своим раздумьям. Размышлял о наивности людской, о том, как неприятно, когда тебя водят за нос, и о том, способны ли юные девы краснеть по желанию. Вроде я слышал об актрисах, которым удавался этот трюк… Чтобы освежить память, я снова заказал джин.

Следующая посудина, которую я держал в руке, была совсем другой величины, гораздо тяжелее, и содержала куда более темную жидкость. Это было не что иное, как пинтовая кружка «Гиннесса». Спору нет, редкий сорт пива в континентальных тавернах. Но только не здесь, не в «Старом колоколе» – пабе, декорированном медными конскими бляхами, с атмосферой даже более английской, чем в большинстве британских пивных. Он специализировался на английских сортах пива – и, как свидетельствовала моя кружка, на ирландском стауте.

В пабе было людно, но мне удалось занять столик напротив двери, и не потому, что я опасался, как на Диком Западе, сидеть спиной к выходу, а потому, что хотел увидеть, как войдет Мэгги или Белинда. Вошла Мэгги. Она направилась к моему столику и села. Видок у нее был растрепанный, пряди цвета воронова крыла прилипли к щекам, даже шарф и зонтик их не защитили.

– Все хорошо? – участливо спросил я.

– Если то, что мы вымокли до нитки, в вашем понимании хорошо…

Такой тон вовсе не был свойственен моей Мэгги. Похоже, и впрямь ей досталось.

– А Белинда?

– Тоже выживет. Кажется, она слишком беспокоится о вас. – Мэгги подождала, пока я сделаю долгий глоток «Гиннесса». – Надеется, что вы не переусердствуете.

– Какая же она заботливая!

Белинда чертовски хорошо знала, чем я занимаюсь.

– Совсем юная, – сказала Мэгги.

– Что есть, то есть.

– И ранимая.

– Что есть, то есть.

– Мне бы не хотелось, Пол, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое.

Это заставило меня вскинуться – мысленно, конечно. Мэгги называла меня по имени только наедине и только в тех случаях, когда раздумья или эмоции заставляли ее забыть о субординации. Не зная, как отнестись к услышанному, я гадал, о чем эти девицы судачат между собой. Этак недолго пожалеть, что я не привез вместо них в Амстердам пару доберман-пинчеров. По крайней мере, доберман быстро бы разобрался с нашим любителем пряток в «Моргенштерне и Маггенталере».

– Я сказала… – начала Мэгги.

– А я услышал. – Я хлебнул стаута. – Мэгги, ты прекрасный человек.

Она кивнула, но не в знак согласия, а лишь показывая, что по какой-то неизвестной мне причине ответ ее удовлетворил, и пригубила заказанный для нее херес. Я поспешил вернуться к делу.

– Итак, где наша приятельница, за которой вы следили?

– В церкви.

– Где?! – Я поперхнулся пивом.

– Гимны поет.

– Боже правый! А Белинда?

– Там же.

– И тоже поет?

– Не знаю, я не входила.

– Может, и Белинде не стоило входить?

– Разве храм не самое безопасное место?

– Ну да, верно. – Я попытался расслабиться, но на душе было неуютно.

– Одна из нас должна была остаться.

– Конечно.

– Белинда сказала, что вам будет интересно узнать название церкви.

– Почему это мне бу… – Я осекся и уставился на Мэгги. – Первая реформатская Американского общества гугенотов?

Мэгги кивнула. Я отодвинулся от стола и встал:

– Остальное расскажешь по пути.

– Что? Даже не допьете этот замечательный «Гиннесс», столь полезный для вашего здоровья?

– Сейчас меня больше заботит здоровье Белинды.

Когда мы выходили из паба, я вдруг сообразил, что Мэгги название церкви ни о чем не говорит. Получается, Белинда не разговаривала с ней по возвращении в гостиницу – Мэгги уже спала. А я еще гадал, о чем они, так их растак, судачат. Да ни о чем они не судачат. И это очень странно – либо же я не очень умен. Возможно, и то и другое.

Как обычно, лил дождь, и, когда мы проходили по Рембрандтплейн мимо гостиницы «Шиллер», Мэгги своевременно задрожала.

– Глядите, такси, – сказала она. – Машин полно.

– Не стану утверждать, что амстердамские таксисты все до одного подкуплены злодеями, – с чувством проговорил я, – но и на обратное не поставлю ни пенса. Церковь недалеко.

И правда недалеко – если на такси. Но я и не собирался преодолевать все расстояние пешком. Я повел Мэгги по Торбекеплейн; мы повернули налево, направо и снова налево и вышли на набережную Амстел.

– Похоже, вам хорошо знакомы эти места, майор Шерман, – сказала Мэгги.

– Я здесь уже побывал.

– Это когда же?

– Запамятовал. Кажется, в прошлом году.

– Когда именно в прошлом году?

Мэгги знала или считала, что знает, все мои перемещения за последние пять лет, и ее было легко вывести из себя. Ей не нравилось то, что она называла нестыковками.

– Весной вроде…

– И это продолжалось два месяца?

– Приблизительно.

– Прошлой весной вы провели два месяца в Майами, – обвиняющим тоном произнесла она. – Так записано в вашем досье.

– Знаешь же, я путаю даты.

– Нет, не знаю. – Она сделала паузу. – И что, вы никогда раньше не контактировали с де Граафом и ван Гельдером?

– Не контактировал.

– Но…

– Не хотелось беспокоить их. – Я остановился у телефонной будки. – Нужно сделать пару звонков. Подожди здесь.

– Снаружи? Нет!

Ну и воздух в Амстердаме, до чего же сильно кружит головы! Этак и Мэгги скоро разнуздается, как Белинда. Впрочем, она была права: косой дождь теперь хлестал вовсю. Я открыл дверь и впустил Мэгги в кабинку. Позвонил в ближайшую таксомоторную компанию, чей номер знал на память, и стал набирать другой номер.

– Не знала, что вы говорите по-голландски, – сказала Мэгги.

– Вот и злодеи не знают. Поэтому нам может достаться «чистый» таксист.

– А вы и правда никому не доверяете, – восхитилась Мэгги.

– Я доверяю тебе.

– Мне? Нет. Просто не хотите забивать мою прелестную головку лишними проблемами.

– Отвечают, – сказал я вместо оправдания.

К телефону подошел де Грааф. После должного обмена любезностями я спросил:

– Что насчет клочков бумаги? Пока ничего? Спасибо, полковник, я позвоню позже.

Я повесил трубку.

– Что за клочки? – спросила Мэгги.

– Те, которые я ему дал.

– А сами где их взяли?

– Один парнишка одолжил вчера вечером.

Мэгги метнула в меня старомодный осуждающий взгляд, но промолчала.

Через пару минут подъехало такси. Я назвал адрес в Старом городе, и, высадившись, мы с Мэгги пошли по узкой улочке к одному из каналов в портовом районе. На углу я остановился.

– Здесь?

– Вот, – указала Мэгги.

Церковь – маленькая, серая, с обращенным к каналу фасадом – стояла ярдах в пятидесяти от нас. Должно быть, одна лишь вера поддерживала очень старое, покосившееся здание, а не будь этой веры, оно неминуемо завалилось бы в канал. Невысокую квадратного сечения башню, как минимум на пять градусов отклонившуюся от вертикали, венчал маленький шпиль, опасно накренившийся в противоположную сторону. Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов явно пора собирать пожертвования на капитальный ремонт.

О том, что некоторые здания по соседству пребывали в еще более плачевном состоянии, свидетельствовал тот факт, что обширная территория с этой стороны канала за церковью уже была освобождена от ветхих домов. Гигантский кран со стрелой, длиннее которой мне видеть не приходилось, почти терялся в темной выси, господствуя над участком, где уже завершалось строительство армированных фундаментов.

Мы медленно шли вдоль канала к церкви. Теперь уже явственно слышались игра органа и пение женщин. Музыка, растекавшаяся над темными водами, звучала очень приятно, неопасно, по-домашнему уютно, ностальгически.

– Похоже, служба еще не закончилась, – сказал я. – Пойди туда и…

Я осекся и прикипел взглядом к блондинке в белом плаще с пояском, проходившей мимо.

– Эй! – воскликнул я.

У блондинки, похоже, все было разложено по полочкам, и она точно знала, как действовать в ситуации, когда на малолюдной улице к тебе пристает незнакомый мужчина. Она посмотрела на меня и кинулась наутек. Но убежала недалеко, потому что поскользнулась на мокрой булыжной мостовой. Вскочила и успела сделать еще два-три прыжка, прежде чем я ее схватил. Она пыталась вырваться, но вскоре расслабилась и обвила руками мою шею. К нам присоединилась Мэгги, на ее лице я увидел знакомую пуританскую чопорность.

– Старая дружба, майор Шерман?

– С сегодняшнего утра. Это Труди. Труди ван Гельдер.

– А-а… – Мэгги успокаивающе положила ладонь на руку Труди, но та даже не оглянулась, зато еще крепче обняла меня, восхищенно вглядываясь в мое лицо с расстояния четыре дюйма.

– Я тебя люблю, – заявила Труди. – Ты милый.

– Да, знаю, ты мне это уже говорила. Эх, черт…

– Что делать будем? – спросила Мэгги.

– Да, что делать будем? Придется отвезти ее домой. Если посадить в такси, она выскочит у первого же светофора. Сто к одному, что старая бой-баба, которой поручено ее охранять, где-то прикорнула, а отец уже замотался в поисках. Нет бы ядро на цепи к ноге пристегнуть, дешевле обошлось бы.

Не без труда я разомкнул кисти Труди и задрал ее левый рукав. Осмотрел локтевой сгиб и взглянул на Мэгги. У той расширились глаза и поджались губы – уродливый игольный рисунок произвел сильное впечатление. Я спустил рукав, и Труди не разрыдалась, как в прошлый раз. Просто стояла и хихикала, будто происходило нечто крайне забавное.

Осмотрев другую руку, я заключил:

– Ничего свежего.

– То есть вы не заметили ничего свежего, – сказала Мэгги.

– Что, по-твоему, я должен сделать? Устроить стриптиз у канала под органную музыку? Подожди.

– Чего?

– Мне нужно подумать, – терпеливо объяснил я.

И я думал, пока Мэгги стояла с покорной миной, а Труди по-хозяйски держала меня за руку и рассматривала обожающе. Наконец я спросил:

– Тебя там никто не заметил?

– Вроде бы нет.

– Но Белинду, конечно, заметили.

– Да, только вряд ли могли узнать. Там все с покрытой головой. У Белинды шарф и капюшон пальто, и она сидит в тени, я видела с порога.

– Выведи ее наружу. Дождитесь, когда закончится служба, и следуйте за Астрид. И постарайтесь запомнить в лицо как можно больше прихожан.

– Боюсь, это будет непросто, – засомневалась Мэгги.

– Почему?

– Ну… они все выглядят одинаково.

– Так-таки и все? Мы где, по-твоему? В Китае?

– Там в основном монашки, на поясе носят Библию и четки, и волос не видно – длинное черное платье с белыми…

– Мэгги, – я с трудом сдерживался, – мне известно, как выглядят монахини.

– Да, но есть еще кое-что. Они почти все молодые и симпатичные… Некоторые очень симпатичные…

– Необязательно выглядеть как автобус после аварии, чтобы постричься в монахини. Позвоните в вашу гостиницу и оставьте адрес того места, где окажетесь. Труди, идем. Домой.

Она послушно пошла со мной, а потом в такси непрестанно держала меня за руку и оживленно болтала, точь-в точь ребенок, которого нежданно-негаданно взяли на пикник. У дома ван Гельдера я попросил водителя подождать.

Ван Гельдер и Герта отругали Труди с пылом и суровостью, за которыми всегда кроется сильнейшее облегчение, а затем выпроводили из комнаты, предположительно в постель. Ван Гельдер наполнил два стакана с поспешностью человека, которому позарез нужно выпить, и предложил мне присесть. Я отказался.

– Меня ждет такси. Где в это время можно найти полковника де Граафа? Хочу одолжить у него машину, и лучше быструю.

Ван Гельдер улыбнулся:

– Никаких проблем, дружище. Вы найдете полковника в его кабинете – сегодня он работает допоздна. – Инспектор поднял стакан. – Тысяча благодарностей. Я ужасно волновался.

– Вы объявили ее в розыск?

– Розыск был начат, но неофициально. – Ван Гельдер снова улыбнулся, но уже невесело. – Вы догадываетесь почему? Надежных друзей могу по пальцам пересчитать, а жителей в Амстердаме девятьсот тысяч.

– Есть предположения, почему она оказалась так далеко от дома?

– Ну, по крайней мере, в этом нет никакой тайны. Герта часто ее туда возит… Я про церковь. Там молятся все амстердамские гейлерцы. Это гугенотский храм. На Гейлере тоже такой есть… Не то чтобы храм, а что-то вроде конторы, по воскресеньям используемой для богослужений. Труди и туда заглядывает – они с Гертой часто гостят на острове. А кроме храмов и парка Вондела, девочка нигде не бывает.

В комнату вошла Герта, и ван Гельдер встревоженно посмотрел на нее. С удовлетворенным выражением шагреневого лица женщина покачала головой и удалилась.

– Ну слава богу! – Ван Гельдер осушил стакан. – На этот раз обошлось без уколов.

– На этот раз обошлось. – Тоже выпив виски, я попрощался и ушел.

Я расплатился с таксистом на Марниксстраат. Ван Гельдер позвонил де Граафу, и тот уже ждал меня. Если и был полковник занят, то ничем этого не выдал. Я застал его за обычным занятием – он переполнял собой кресло, сцепив пальцы под подбородком и уперев локти в пустой стол. Мой визит оторвал его от безмятежного созерцания бесконечности.

– Полагаю, вы делаете успехи? – поприветствовал он меня.

– Боюсь, вы полагаете неверно.

– То есть как? Вы еще не видите широкой и прямой автострады, ведущей к полной победе?

– Я вижу одни лишь тупики.

– Как я понял со слов инспектора, вам понадобилась машина.

– Совершенно верно.

– Могу я узнать, зачем она вам понадобилась?

– Чтобы объездить все тупики. Но я хочу попросить у вас кое-что еще.

– Я и не сомневался.

– Мне нужен ордер на обыск.

– Для чего?

– Чтобы провести обыск, – терпеливо ответил я. – Разумеется, в сопровождении старшего офицера полиции – или офицеров, – чтобы все было законно.

– Кого собираетесь обыскивать? Где?

– Моргенштерна и Маггенталера. Сувенирный склад. Это на окраине, в портовом районе. Адреса не знаю.

– Слышал о них, – кивнул де Грааф. – Но никакого компромата не имею. А вы?

– Тоже.

– Что же вас так заинтересовало?

– Если честно, сам не понимаю. Но хочу выяснить причину этого интереса. Я побывал там сегодня вечером…

– Но разве вечером склад не заперт?

Я покрутил перед его лицом связкой отмычек.

– Вам известно, что владение такими инструментами противозаконно? – сурово осведомился де Грааф.

Я вернул отмычки в карман.

– Какие такие инструменты?

– Мимолетная галлюцинация, – согласился полковник.

– Мне интересно, почему на стальной двери, ведущей в конторское помещение, висит замок с часовым механизмом. Мне интересно, почему на этом складе хранится большой запас Библий. – Я умолчал о запахе конопли и о человеке, прятавшемся за куклами. – Но больше всего меня интересует список поставщиков.

– Ордер на обыск мы можем оформить под любым предлогом, – сказал де Грааф. – Я буду вас сопровождать. Уверен, утром вы более подробно объясните ваш интерес. Теперь о машине. Ван Гельдер предложил отличный вариант: через две минуты сюда подъедет специальный полицейский автомобиль, оснащенный всем необходимым, от приемопередатчика до наручников, но выглядящий как такси. Как вы понимаете, вождение такси сопряжено с определенными проблемами.

– Постараюсь не жадничать, зарабатывая извозом. У вас есть еще что-нибудь для меня?

– Будет, и тоже через две минуты. Эта машина доставит кое-какую информацию из архива.

Прошло две минуты, и на стол де Граафа легла папка. Он пробежал глазами по нескольким листам.

– Астрид Лемэй. Как ни странно, это ее настоящее имя. Отец голландец, мать гречанка. Он был вице-консулом в Афинах, скончался. Местонахождение матери неизвестно. Астрид двадцать четыре года. У нас ничего нет на нее, – впрочем, мы вообще о ней мало знаем. Пожалуй, ее прошлое – сплошное белое пятно. Работает официанткой в ночном клубе «Балинова», живет в квартирке неподалеку. Имеет родственника, о котором нам известно, – двадцатилетнего брата. Ага! Вот это может вас заинтересовать: братец Джордж провел полгода на содержании у ее величества.

– Наркотики?

– Попытка ограбления – похоже, совершенно дилетантская. Его угораздило напасть на детектива в штатском. Вероятно, он наркозависимый, вот и пытался добыть денег на дозу. Это все, что нам известно о Лемэй. – Полковник взял следующий лист. – Номер MOO сто сорок четыре, что вы мне дали, – радиопозывной бельгийского каботажного судна «Марианна», оно должно прибыть завтра из Бордо. Как вам компетентность моих сотрудников?

– Впечатляет. Когда пришвартуется судно?

– В полдень. Будем обыскивать?

– Не нужно, вы ничего не найдете. Ради бога, даже не приближайтесь к нему. Что насчет других номеров?

– Боюсь, номер девятьсот десять ноль двадцать нам ничего не говорит. Как и двадцать семь девяносто семь. – Он помолчал в задумчивости. – Или это дважды семьсот девяносто семь? Семьдесят девять семьдесят семь девяносто семь?

– Это может быть все что угодно.

Де Грааф достал из ящика телефонный справочник, полистал, вернул на место и поднял трубку.

– Номер телефона, – произнес он. – Семьдесят девять семьдесят семь девяносто семь. Выясните, на чье имя зарегистрирован. Это срочно.

Мы посидели в тишине, пока не раздался звонок. Де Грааф выслушал короткий ответ и положил трубку.

– Ночной клуб «Балинова», – сказал он.

– Компетентным сотрудникам повезло с ясновидящим начальником.

– И куда же вас поведет мое ясновидение?

– В ночной клуб «Балинова». – Я встал. – Полковник, вы не находите, что у меня довольно легко узнаваемое лицо?

– Раз увидишь – не забудешь. И эти белые шрамы. Непохоже, что врач очень старался.

– Еще как старался… скрыть почти полное невежество в пластической хирургии. В этом здании найдется коричневый грим?

– Коричневый грим? – Де Грааф растерянно захлопал глазами, а затем расплылся в улыбке. – Помилуйте, майор Шерман! Маскироваться? В наши-то времена? Шерлок Холмс давным-давно умер.

– Мне бы хоть половину ума Шерлока, – вздохнул я. – Тогда бы никакая маскировка не понадобилась.

Глава 6

Предоставленная мне спецмашина снаружи выглядела как обыкновенный «опель», но было такое впечатление, что в него ухитрились запихнуть второй мотор. Над автомобилем вообще плотно поработали, оснастив выдвижной сиреной, выдвижным полицейским прожектором и яркой выдвижной полицейской стоп-палкой сзади. Под передними сиденьями лежали веревки, аптечки и баллончики со слезоточивым газом, а в дверных карманах – наручники с прицепленными к ним ключами. Одному Богу известно, что хранилось в багажнике. Да и не интересовало это меня. Все, что мне требовалось, – это быстрая машина, и я ее получил.

Я остановился у ночного клуба «Балинова» – в месте, где нельзя парковаться, как раз напротив полицейского в форме и с кобурой. Тот едва заметно кивнул и удалился размеренным шагом. Он узнал спецмашину и не пожелал объяснять возмущенному населению, почему таксиста не наказали за правонарушение, тогда как любому другому водителю автоматически вкатили бы штраф.

Я вышел, запер автомобиль и пересек тротуар. Над входом в клуб мерцали неоновая вывеска «Балинова» и неоновые силуэты двух танцовщиц хула-хула; оставалось только догадываться, какая связь между Гавайями и Индонезией. Может, это танцовщицы с острова Бали? Но если да, то почему они несоответственно одеты… или раздеты? Два больших окна по сторонам от двери были отведены под своеобразный вернисаж, более чем прозрачно намекавший на инокультурные услады и эзотерические научные поиски, ожидавшие посетителя внутри. Некоторые юные дамы в кольцах и браслетах – и ни в чем более – выглядели разодетыми до неприличия по сравнению со своими товарками. Но еще больший интерес представляло лицо цвета кофейной гущи, смотревшее на меня из витрины: в нем я с трудом узнал собственное отражение.

Я вошел.

Согласно проверенной временем традиции клуб «Балинова» был тесным, душным, дымным и полным каких-то неописуемых благовоний – похоже, с преобладанием жженой резины. Наверное, это имело целью создавать у клиентов должный настрой для получения максимального удовольствия от предлагавшихся развлечений; на деле же запахи за считаные секунды парализовали обоняние. Даже если бы исчезли кочующие клубы дыма, в зале не стало бы светлее, потому что лампы были намеренно приглушены, за исключением яркого прожектора, освещавшего сцену, которая, опять же в силу традиции, представляла собой всего лишь крошечный круглый танцпол в центре помещения.

Публика собралась почти сплошь мужская, всех возрастов – от очкариков-подростков до бодрых восьмидесятилетних стариков с цепким взглядом: похоже, с годами их зрение не ослабевало. Почти все были одеты дорого, поскольку лучшие ночные клубы Амстердама – те, что еще способны удовлетворять изысканные вкусы пресыщенных ценителей некоторых видов пластических искусств, – не для бедняков, живущих на пособие. А «Балинова» уж точно принадлежала к числу самых недешевых, самых злачных заведений в городе.

Женщин я насчитал совсем немного и ничуть не удивился, обнаружив Мэгги и Белинду за столиком недалеко от двери; перед ними стояли какие-то напитки тошнотворного цвета. Выражение лица у обеих было холодное – хотя у Мэгги, конечно же, холоднее.

Я сразу же усомнился в том, что моя маскировка стоила затраченных усилий. Никто не уделил внимания моей особе, и в этом не было загадки. Посетители не смотрели на дверь, они восторженно пялились на сцену, боясь упустить даже крохотный эстетический нюанс, самомалейший символизм оригинального и умозавораживающего балетного номера, исполняемого фигуристой юной ведьмочкой в ванне с мыльной пеной. Под страдальческий аккомпанемент оркестра, который можно вытерпеть разве что в бойлерной, под нестройное буханье ударных и астматические хрипы духовых девица пыталась дотянуться до банного полотенца, коварно повешенного аж в ярде за пределами досягаемости. В наэлектризованной атмосфере зрители пытались угадать, какой из крайне немногочисленных способов спасения выберет бедняжка.

Я устроился за столиком рядом с Белиндой и одарил ее улыбкой, которая на новоцветном фоне моего лица должна была выглядеть белоснежной. Белинда стремительно отодвинулась от меня на шесть дюймов, на пару дюймов при этом задрав носик.

– Ой, какая цаца! – сказал я.

Девушки резко повернулись и уставились на меня, а я кивнул в сторону сцены:

– Почему бы кому-нибудь из вас не помочь ей?

Последовала долгая пауза, затем Мэгги сдержанно спросила:

– Что это с вами?

– Грим, – ответил я. – И говори тише.

– Но… Но я звонила в отель лишь пару минут назад… – сказала Белинда.

– Шептать тоже не надо. Наводку на этот притон мне дал полковник де Грааф. Она сюда сразу вернулась?

Девушки кивнули.

– И не выходила?

– Через переднюю дверь – нет, – ответила Мэгги.

– Вы запомнили лица монашек, как я велел?

– Мы пытались, – сказала Мэгги.

– Заметили в их облике что-нибудь странное, особенное, необычное?

– Нет, ничего такого, – ответила Белинда и пылко добавила: – Разве что в Амстердаме монашки очень красивые.

– Мэгги мне уже говорила. И это все?

Они переглянулись, колеблясь, затем Мэгги произнесла:

– Есть одна странность. Нам показалось, что в эту церковь входит гораздо больше людей, чем выходит.

– Да, на службе было гораздо больше прихожан, чем мы потом увидели на улице, – подтвердила Белинда. – Я там была…

– Знаю, – терпеливо сказала я. – Что вы подразумеваете под «гораздо больше»?

– Ну… – агрессивно отреагировала Белинда, – прилично.

– Ха! «Гораздо больше» сократилось до «прилично». И вы, конечно же, зашли в церковь и убедились, что там пусто?

Настала очередь Мэгги контратаковать:

– А что, если некоторые пожелали остаться уединения ради? Вам это не приходило в голову?

– А может, вы в устном счете не сильны?

Белинда раскрыла было рот для гневной отповеди, но Мэгги прижала к ее губам ладонь.

– Майор Шерман, вы несправедливы! Может, мы и сделали что-то неправильно, но вы к нам несправедливы!

Когда Мэгги говорила в таком тоне, я слушал.

– Прости, Мэгги. Извини, Белинда. У трусов вроде меня есть неприятная черта характера: будучи встревоженными, они срывают настроение на тех, кто не может дать сдачи.

Девушки дружно ответили милой сочувственной улыбкой, что всегда так бесило меня. Но в тот момент она показалась удивительно трогательной. Возможно, это коричневый грим как-то действовал на мою нервную систему.

– Видит Бог, я куда чаще ошибаюсь, чем вы.

И тут я допустил одну из самых роковых ошибок в моей жизни. Следовало вникнуть в то, что мне сообщили девушки.

– Что теперь? – спросила Мэгги.

– Да, что теперь нам делать? – присоединилась к ней Белинда.

Я был явно прощен.

– Походите по ночным клубам в окрестностях. Господь свидетель, их тут предостаточно. Может, узнаете кого-нибудь из артистов, или из обслуги, или даже из зрителей – кого-нибудь из тех, кто сегодня побывал в церкви.

Белинда недоуменно воззрилась на меня:

– Монахини в ночном клубе?

– А почему нет? Если даже епископы посещают вечеринки в саду.

– Это не одно и то же…

– Развлечения – они во всем мире развлечения, – пафосно возразил я. – Особенно присматривайтесь к тем, кто носит платье с длинными рукавами или эти модные перчатки по локоть.

– Почему именно к ним? – спросила Белинда.

– А вот догадайся. Если встретите кого знакомого, установите, где живет. К часу дня возвращайтесь в гостиницу. Увидимся там.

– А вы чем заняться планируете?

Я неторопливо оглядел помещение.

– Мне нужно тут многое изучить.

– Кто бы сомневался! – хмыкнула Белинда.

Мэгги вскинулась, но от обязательной нотации Белинду спасли восторженно-благоговейные ахи, охи и вздохи, внезапно заполонившие клуб. Зрители едва не попадали со стульев. Измученная неудачными попытками актриса выбралась из ужасной ситуации простым, но гениальным и очень эффективным способом: опрокинула жестяную ванну и воспользовалась ею, как черепаха – панцирем, чтобы скрыть стыдливый девичий румянец, пока преодолевала ничтожное расстояние до спасительного полотенца и закутывалась в него. Величественная, как Афродита, вышедшая из пены морской, она с божественной милостью поклонилась публике. Ни дать ни взять леди Нелли Мелба, навсегда расстающаяся с Ковент-Гарденом. Публика экстатически свистела и требовала продолжения, и пуще других неистовствовали те, кому за восемьдесят, но тщетно: репертуар был исчерпан. Актриса мило покачала головой и засеменила прочь со сцены, сопровождаемая роем мыльных пузырей.

– Вот это да! – восхитился я. – Бьюсь об заклад, никто из вас до такого бы не додумался.

– Белинда, пойдем, – процедила Мэгги. – Нам здесь не место.

Они встали. Огибая меня, Белинда шевельнула бровью, что было подозрительно похоже на подмигивание, ласково улыбнулась, сказала: «Вот таким вы мне больше нравитесь» – и оставила меня гадать о смысле этой прощальной фразы. Я счел нужным проводить девушек взглядом до выхода и убедиться, что никто за ними не последовал. Однако кое-кто последовал – очень толстый и очень плотно сбитый мужчина с огромными вислыми щеками на добродушном лице. Но вряд ли это имело какое-то значение, поскольку сразу же за ним двинулись еще несколько десятков посетителей. Развлечение миновало свою кульминацию, а поскольку такие выдающиеся представления давались весьма редко, всего-то трижды за вечер семь вечеров в неделю, посетители потянулись на другие пажити, где травка позеленее и крепкие напитки стоят в четверть от здешних цен.

Клуб наполовину опустел, дым подрастаял и, соответственно, улучшилась видимость. Я осмотрелся, но в этом кратковременном затишье не увидел ничего интересного. Появились официанты. Я заказал шотландское, и мне принесли напиток, в котором скрупулезный химический анализ, возможно, обнаружил бы следы виски. Пожилой уборщик мыл крошечный танцпол расчетливыми стилизованными движениями жреца, отправляющего священный ритуал. Музыканты, милосердно прекратив свою какофонию, с энтузиазмом хлебали пиво, поднесенное каким-то глухим клиентом.

И тут я увидел ту, ради которой пришел, но понял, что вряд ли смогу смотреть на нее долго.

В дальнем конце зала стояла в дверном проеме Астрид Лемэй. Она застегивала на плечах пелерину, а другая девушка шептала ей на ухо. Судя по напряженному выражению лица и торопливым движениям незнакомки, речь шла о чем-то срочном. Астрид несколько раз кивнула, затем почти бегом пересекла танцпол и выскочила за дверь. Я двинулся вслед за ней – конечно, не так поспешно.

На улице я прибавил шагу и, когда она сворачивала на Рембрандтплейн, держался уже в нескольких футах. Она остановилась, я тоже. Я смотрел туда же, куда и она, и слушал то же, что и она.

Возле летнего кафе с крышей и верхним обогревом, но без окон стояла шарманка. Даже в это время суток кафе было почти заполнено, а посетители, судя по их страдальческим гримасам, готовы были щедро заплатить, чтобы их переместили куда-нибудь подальше от источника «музыки». Шарманка была копией той, что я видел возле «Рембрандта», – аляповато раскрашенная, с пестрым навесом и одинаково одетыми куклами, танцующими на эластичных шнурах. Впрочем, по части механики и репертуара машина явно уступала рембрандтовской. Ею тоже управлял старик – этот с футовой длины седой бородой, которую он не мыл и не расчесывал с того дня, как перестал бриться, в шляпе-стетсоне и шинели британского солдата, плотно облегавшей икры. Среди исторгаемых шарманкой лязга, стонов и хрипов я вроде бы уловил отрывок из «Богемы», хотя, как известно, Пуччини не заставил свою Мими умереть в чудовищных муках, – а такое случилось бы непременно, окажись она в тот вечер на Рембрандтплейн.

Все же у старика нашелся добровольный слушатель, причем явно внимательный. Я узнал парнишку из компании, что топталась возле шарманки перед «Рембрандтом». Поношенная, но чистая одежда; длинные черные волосы достают до болезненно худых плеч; через ткань выпирают острые лопатки. Даже с расстояния двадцать футов было видно, что он на опасной стадии истощения. Он стоял ко мне в профиль, не поворачиваясь, но я без труда разглядел кожу цвета старого пергамента, обтянувшую череп, как у высохшего трупа.

Юноша облокотился на край шарманки, но не из-за любви к Мими. Не будь этой опоры, он вряд ли устоял бы на ногах. Непонятно было, в чем его душа держится; казалось, одно неудачное движение может спровоцировать летальный исход. Время от времени неконтролируемые спазмы сотрясали все его тело; иногда он резко всхлипывал или исторгал хриплые горловые звуки.

Старик в шинели явно не считал присутствие этого типчика полезным для бизнеса. Он нерешительно топтался рядом, укоризненно кудахча и нелепо всплескивая руками, чем изрядно походил на помешавшуюся курицу. Еще шарманщик то и дело нервно оглядывал площадь, словно боялся чего-то или кого-то.

Астрид быстро шла к шарманке, а я – следом за ней. Смущенно улыбнувшись бородатому старцу, она обняла паренька и повела прочь. На миг тот выпрямился, и я увидел, что он довольно высок, минимум на шесть дюймов выше девушки; но его рост подчеркивал скелетную худобу. Глаза со стеклянным блеском смотрели в никуда, а щеки так глубоко запали, что я усомнился в наличии у него зубов. Лицо человека, умирающего от голода…

Астрид пыталась вести его, а приходилось тащить. Но хотя юноша исхудал до такой степени, что вряд ли был тяжелее ее, его так сильно кренило на тротуаре, что она шаталась вместе с ним.

Ни слова не говоря, я подошел, обхватил его рукой – это все равно что обнять скелет – и принял на себя его вес. Астрид уставилась на меня, и в карих глазах отразились тревога и страх. Надо думать, кофейный цвет моего лица не внушал ей доверия.

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Пожалуйста, оставьте нас. Я справлюсь.

– Вы одна не справитесь, мисс Лемэй. Этот мальчик очень болен.

Она ахнула от изумления:

– Мистер Шерман!

– Даже не знаю, как к этому отнестись, – задумчиво проговорил я. – Всего лишь час или два назад вы утверждали, что никогда меня прежде не видели, даже фамилии моей не слыхали. А теперь, когда я такой загорелый, такой привлекательный… Ой!

Юноша, чьи резиновые ноги вдруг сделались желейными, едва не выскользнул из моих объятий. Вальсируя вот так по Рембрандтплейн, далеко мы не продвинемся, решил я и наклонился, чтобы приемом пожарника взвалить парня на спину. Запаниковав, Астрид схватила меня за руку:

– Нет! Прошу вас, не надо!

– Почему не надо? – задал я резонный вопрос. – Так же проще.

– Нет-нет! Если увидят полицейские, его заберут.

Я выпрямился, снова обхватил парня и попытался придать ему положение, близкое к вертикальному.

– Охотник и добыча, – сказал я. – Вы и ван Гельдер.

– О чем вы?

– А у братца Джорджа…

– Откуда вы знаете его имя? – прошептала она.

– Работа у меня такая – все знать, – чванливо ответил я. – Так вот, у братца Джорджа есть серьезный недостаток, а именно некоторое знакомство с полицией. Быть сестрой уголовника не всегда выгодно.

Астрид ничего на это не сказала. Вряд ли мне доводилось прежде видеть человека, выглядевшего таким сломленным и несчастным.

– Где он живет? – спросил я.

– У меня, конечно. – Похоже, вопрос ее удивил. – Это рядом.

Оказалось, и впрямь рядом, не далее чем в пятидесяти ярдах за «Балиновой», в переулке – если можно назвать переулком такую мрачную щель между зданиями. По лестнице, невероятно узкой и извилистой, я с трудом взобрался с Джорджем, перекинутым через плечо. Астрид отперла дверь в квартиру едва ли просторней кроличьей норы; насколько я мог судить, жилище состояло из крошечной гостиной и столь же крошечной спаленки. Я уложил Джорджа на узкую кровать, выпрямился и вытер лоб.

– Мне случалось подниматься по более удобным лестницам, – проговорил я с пафосом.

– Простите, пожалуйста. В женском общежитии было бы дешевле, но с Джорджем… В «Балинове» платят негусто.

Этот факт подтверждался интерьером комнатушек – аккуратным, но ветхим, как одежда паренька.

– В вашем положении надо радоваться даже этому.

– Простите?

– Заладили: «Простите, простите». Вы меня прекрасно понимаете, мисс Лемэй. Или позволите называть вас Астрид?

– Откуда вы узнали мое имя?

Вроде я ни разу не видел, как девушка заламывает руки, но сейчас Астрид сделала именно это.

– Почему вы столько про меня знаете?

– Хватит вопросов! – рявкнул я. – Знаю от вашего бойфренда.

– От бойфренда? Но у меня нет бойфренда…

– Значит, от бывшего бойфренда. Или больше подходит «от покойного»?

– Джимми? – прошептала она.

– Джимми Дюкло, – кивнул я. – Наверное, он влюбился – без памяти влюбился на свою беду, – но все же успел мне кое-что сообщить. У меня даже есть ваше фото.

Она явно растерялась.

– Но… в аэропорту…

– А чего вы ждали? Что я полезу к вам с объятьями? Джимми убили в аэропорту, потому что он что-то узнал. И что же он узнал?

– Сожалею, но я не могу вам помочь.

– Не можете или не хотите?

Она не ответила.

– Астрид, вы любили его? Любили Джимми?

Она оцепенело смотрела на меня, глаза влажно блестели.

– Любили?

Она медленно кивнула.

– И ничего мне не расскажете?

Молчание.

Я вздохнул и испробовал другой способ:

– Джимми Дюкло говорил вам, чем занимается?

Она отрицательно покачала головой.

– Но вы догадались?

Она кивнула.

– И с кем-то поделилась догадкой?

Это пробило ее защиту.

– Нет! Нет! Ни с кем не делилась! Богом клянусь, я его любила!

Похоже, не лжет – действительно любила.

– Он упоминал обо мне?

– Нет.

– Однако вы знаете, кто я.

Она молча смотрела на меня, две крупные слезы медленно сползали по щекам.

– И вам, конечно, известно, что в Интерполе я возглавляю Лондонское бюро по борьбе с наркотиками?

Опять не ответила. Я зло схватил ее за плечи и встряхнул:

– Известно же?

Она кивнула. Отличная собеседница для любителей тишины.

– И кто же вам это сообщил, если не Джимми?

– О господи! Пожалуйста, оставьте меня в покое!

За первыми слезами по щекам потекло множество новых. У нее выдался день плача, а у меня – день вздохов, поэтому я еще разок вздохнул и вновь сменил тему, глядя через дверной проем на кровать с лежащим на ней пареньком.

– Верно ли я догадался, что Джорджа нельзя назвать кормильцем семьи?

– Джордж не может работать. – Это прозвучало так, будто она излагала элементарный закон природы. – Уже больше года. Но какое отношение Джордж имеет к тому, о чем вы говорите?

– Джордж имеет к этому самое прямое отношение. – Я перешел в спальню и склонился над пареньком. Внимательно осмотрел его, поднял веко и опустил. – Что вы делаете, когда он в таком состоянии?

– А что тут можно сделать?

Я задрал рукав на костлявой руке Джорджа. Она выглядела отвратительно – мертвенно-бледная, в крапинах от бесчисленных уколов. Рука Труди здорово выигрывала в сравнении с этой.

– Ему уже никто не в силах помочь, – сказал я. – И вы это понимаете, не так ли?

– Понимаю. – Встретив мой пытливый взгляд, она перестала вытирать лицо кружевным платочком размером с почтовую марку и с горечью улыбнулась. – Прикажете закатать рукав?

– Я не обижаю симпатичных девушек. Всего лишь хочу задать несколько вопросов, на которые вам не составит труда ответить. Давно у Джорджа это началось?

– Три года назад.

– А когда вы устроились в «Балинову»?

– Три года назад.

– Нравится там?

– Нравится?! – Эта девушка разоблачала себя каждый раз, когда открывала рот. – Вы хоть представляете, каково это – работать в ночном клубе? Вот в таком ночном клубе?! Жуткие, гадкие одинокие старики так и пялятся на тебя…

– Джимми Дюкло не был ни жутким, ни гадким, ни старым.

Она опешила:

– Да… Конечно, он не был таким. Джимми…

– Джимми Дюкло мертв, Астрид. Джимми погиб, потому что влюбился в официантку из ночного клуба, которую шантажируют.

– Никто меня не шантажирует!

– Да неужели? А кто же вас заставляет молчать? Кто не дает бросить работу, которую вы откровенно ненавидите? И почему на вас давят? Из-за Джорджа? Что он натворил? Или так: что, по их словам, он натворил? Мне известно, что он отсидел, – значит, тут что-то другое. Что заставило вас, Астрид, шпионить за мной? Что вы знаете о гибели Джимми Дюкло? Я видел, как его убили. Но кто это сделал и почему?

– Я не знала, что его убьют! – Она села на диван-кровать и закрыла лицо ладонями; плечи затряслись. – Я не знала, что его убьют!

– Ладно, Астрид.

Я сдался, сообразив, что так ничего не добьюсь, кроме растущей не-приязни к себе. Должно быть, она действительно любила Дюкло, и он всего лишь сутки как мертв, а я тычу пальцем в кровоточащую рану.

– Я нередко встречал людей, до того запуганных, что невозможно было вытянуть из них правду. Но подумайте о случившемся, Астрид. Ради бога – и ради себя самой подумайте. Это ваша жизнь – и это все, о чем вам теперь стоит заботиться. У Джорджа жизни не осталось.

– Я ничего не могу сделать! Я ничего не могу вам сказать! – Она не отнимала ладоней от лица. – Прошу, уйдите.

Я понял, что и сам не могу ничего ей сказать, поэтому выполнил просьбу.

Одетый лишь в брюки и майку, я рассматривал себя в крошечном зеркале в крошечной ванной комнате. Грим весь без остатка покинул мои лицо, шею и руки, зато полотенце уже никак нельзя было назвать белым. Похоже, густой шоколадный цвет оно приобрело навсегда.

Я перешел в спальню, едва вместившую в себя койку и раскладной диванчик. Койку занимали Мэгги и Белинда, обе крайне привлекательные в ночных рубашках, состоящих преимущественно из отверстий. Но у меня на уме были проблемы более насущные, чем размышления о том, как некоторые производители женского белья экономят на ткани.

– Вы наше полотенце испортили, – упрекнула меня Белинда.

– Скажете уборщице, что снимали макияж.

Я потянулся к своей рубашке. Ворот изнутри окрасился в желто-коричневый цвет, и не было никакой надежды его отстирать.

– Значит, большинство девушек, работающих в ночных клубах, живут в общежитии «Париж»?

Мэгги кивнула:

– Так сказала Мэри.

– Мэри.

– Мэри?

– Милая английская девушка из «Трианона».

– В «Трианоне» не работают милые английские девушки, там работают только скверные английские девушки. Она была в церкви?

Мэгги отрицательно покачала головой.

– По крайней мере, это сходится с тем, что сказала Астрид.

– Астрид? – переспросила Белинда. – Вы с ней разговаривали?

– Провел некоторое время в компании этой дивы. Боюсь, без особой пользы – она не из общительных. – Я вкратце изложил малосодержательный разговор с Астрид и заключил: – А вам, чем шататься по ночным клубам, пора браться за дело.

Девушки переглянулись, затем холодно уставились на меня.

– Мэгги, завтра прогуляйся по парку Вондела. Посмотри, не будет ли там Труди – ты ее знаешь. Она тебя тоже знает в лицо, так что не попадись ей на глаза. Мне интересно, чем она занимается, не встречается ли с кем-нибудь, не разговаривает ли. Парк обширный, но ты найдешь Труди легко – ее будет сопровождать очаровательная старушка этак пяти футов в поперечнике. Белинда, тебе на завтрашний вечер достается общежитие. Если увидишь девушку, которая была в церкви, проследи за ней. – Я напялил мокрющую куртку. – Спокойной ночи.

– И это все? Вы уходите? – Мэгги выглядела слегка удивленной.

– И куда же вы так торопитесь? – спросила Белинда.

– Завтра вечером, – пообещал я, – уложу вас в постельку и расскажу про Златовласку и трех медведей. А сегодня у меня еще есть дела.

Глава 7

Я припарковал полицейскую машину под знаком «Стоянка запрещена», нарисованным на дорожном полотне, и прошел оставшиеся сто ярдов до отеля. Шарманка успела отправиться туда, где ночуют шарманки, и фойе пустовало, если не считать дремавшего в кресле за стойкой человека. Я тихо снял с крючка ключ и поднялся на два лестничных марша, прежде чем вызвал лифт. Не хотелось нарушать крепкий и, несомненно, заслуженный сон помощника управляющего.

Я снял мокрую одежду – то есть разделся догола, – принял душ, облачился в сухое, спустился на лифте и громыхнул ключом от номера по стойке. Проморгавшись, администратор воззрился на меня, на свои часы и на ключ. Именно в таком порядке.

– Мистер Шерман? Я не слышал, как вы вошли.

– Несколько часов назад. Вы спали. Это свойство детской невинности…

Он меня не слушал. Снова мутными глазами уставился на часы.

– Мистер Шерман, что вы делаете?

– Хожу во сне.

– Но сейчас полтретьего ночи!

– Не днем же мне ходить во сне, – резонно возразил я, а затем повернулся и осмотрел фойе. – Что?! Ни швейцара, ни носильщика, ни таксиста, ни шарманщика, ни хвоста, ни тени. Возмутительная халатность! Вас накажут за пренебрежение обязанностями.

– Прошу прощения?

– Постоянная бдительность – вот истинная цена адмиральства[7].

– Не понимаю…

– Я и сам-то не уверен, что понимаю. Есть ли поблизости парикмахерская, работающая в это время суток?

– Что-что? Парикмахерская?

– Ладно, не берите в голову. Где-нибудь да найдется.

Я вышел из отеля, прошагал ярдов двадцать и свернул в случайный дверной проем, предвкушая, как врежу тому, кто вздумал за мной увязаться. Но через две-три минуты стало ясно, что хвоста нет. Я сел в машину, поехал в портовый район и высадился в двух кварталах от Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов.

Вода в канале, вдоль которого росли обязательные вязы и липы, была неподвижной, темно-коричневой и не отражала никакого света от тусклых фонарей с узких улочек, его окаймлявших. Ни в одном здании по берегам канала не сияли окна. Церковь в этом сумраке выглядела еще более ветхой и небезопасной, и от нее веяло неестественной отчужденностью и настороженностью, свойственными, как мне кажется, многим храмам в ночную пору. Огромный кран с массивной стрелой грозно вырисовывался на фоне темного неба.

Мертвая тишина и вообще полное отсутствие признаков жизни. Не хватает только кладбища рядом.

Я пересек улицу, поднялся по ступенькам и взялся за дверную ручку. Оказалось не заперто. Да и с чего бы двери быть на замке? Все же меня кольнула тревога. Петли, похоже, были тщательно смазаны – дверь отворилась и затворилась беззвучно.

Я включил фонарик и быстро провел им по кругу. Ни души, можно приступать к методичному осмотру. Помещение невелико, даже меньше, чем можно предположить, глядя на здание снаружи. Мебель почернела от старости, и эта старость такова, что на дубовых скамьях видны следы работы плотницкого тесла. Я провел лучом поверху: хоров с балюстрадами нет, только с полдесятка витражных окон, таких маленьких и пыльных, что даже в солнечный день пропускают лишь самый минимум света. Передняя дверь – единственный вход в помещение с улицы. Еще одна дверь виднеется в углу наверху, аккурат между кафедрой и старинным, с мехами для ручного нагнетания воздуха, органом.

Я приблизился к этой двери, взялся за ручку и выключил фонарик. Дверь скрипнула, но негромко. Я шагнул вперед со всей осторожностью – и правильно сделал: то, на что я наступил, оказалось не полом, а первой ступенькой спиральной лестницы, ведущей вниз. Я спустился по всем восемнадцати ступенькам, описав полный круг, и двинулся дальше, вытянув перед собой руку, чтобы нащупать дверь, которая, как мне представлялось, должна была находиться впереди. Не обнаружив ее, я включил фонарик.

Место, в котором я оказался, было примерно в два раза меньше главного помещения. Я и здесь повел лучом по сторонам. Окон не увидел, только две голые лампы наверху. Я нашел выключатель, нажал. Здесь обстановка еще темнее. Грубый дощатый пол – в накопившейся за несчетные годы грязи. Посреди комнаты несколько столов и стульев, а вдоль боковых стен полукабинки, очень узкие и высокие. Это что, средневековое кафе?

Ноздри мои непроизвольно дрогнули от столь же памятного, сколь и нелюбимого запаха. Он мог исходить откуда угодно, но казалось, что веет от ряда кабинок справа. Я убрал фонарик, достал пистолет из плечевой кобуры, покопался в кармане и навинтил на ствол глушитель. Кошачьей поступью двинулся через комнату, и нос подсказывал, что я иду в верном направлении.

Первая кабинка оказалась пуста, вторая тоже. Затем я услышал чье-то дыхание. Я укоротил шаг до сантиметрового, и вот мой левый глаз, а вместе с ним и ствол пистолета заглянули в третью кабинку.

Осторожничал я напрасно – опасность меня не подстерегала. На узком столике лежала пепельница с сигаретным окурком, а еще руки и голова человека, который крепко спал. Лицо было обращено в противоположную от меня сторону, но не требовалось его разглядеть, чтобы узнать обладателя. Хватило хилой фигуры и ветхой одежды.

Когда я видел Джорджа в последний раз, мог бы поклясться, что ему не встать с кровати еще как минимум сутки. То есть я бы мог в этом поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в состоянии ломки способны на поразительные, хотя и очень кратковременные, подвиги.

Я не стал беспокоить Джорджа – в данный момент он не представлял собой проблемы.

В конце комнаты между двумя рядами кабинок обнаружилась дверь. Ни на йоту не утрачивая бдительности, я отворил ее, вошел и щелкнул обнаруженным на стене выключателем.

Комната была длинной, во всю протяженность здания, но очень узкой, от силы десять футов в поперечнике. Вдоль стен – заполненные Библиями стеллажи. Для меня не стало сюрпризом, что книги в точности такие же, как и хранящиеся на складе Моргенштерна и Маггенталера, как и розданные щедрой Первой реформатской церковью амстердамским гостиницам. Решив, что проверять эти экземпляры бесполезно, я засунул пистолет за брючной ремень и все же занялся проверкой. Взял несколько экземпляров наугад из первого ряда и полистал. Они оказались безвредны, насколько вообще безвредны Библии, то есть безвреднее некуда.

Я приступил ко второму ряду, и беглый осмотр дал тот же результат. Я отодвинул в сторону часть книг в этом ряду и взял Библию из третьего. Этот экземпляр кто-нибудь неискушенный мог бы счесть безвредным абсолютно, поскольку Библией книга уже не была. Ниша, аккуратно вырезанная в блоке, имела размер и форму крупного плода инжира. Я осмотрел еще несколько Библий из этого ряда: у каждой такая же полость, явно машинного изготовления.

Прихватив один изувеченный экземпляр, я вернул остальные на место и направился к двери, противоположной той, через которую вошел в узкую комнату. Переступив порог, нашел выключатель.

Не иначе Первая реформатская церковь чутко внимает прогрессивным священнослужителям, призывающим религию идти ноздря в ноздрю с нашим высокотехнологичным веком. Возможно, эти священнослужители не рассчитывали, что их увещевания будут восприняты столь буквально, но лишенные конкретики поучения зачастую воплощаются в жизнь самым неожиданным образом. Что и произошло в данном случае. Эта комната, занимавшая едва ли не половину церковного подвала, на самом деле была отменно оборудованной мастерской.

На мой неискушенный взгляд, она содержала в себе завидную коллекцию устройств: токарные и фрезерные станки, прессы, тигли, печь, большую штамповочную машину и несколько привинченных к верстакам малых приспособлений, чье назначение осталось для меня загадкой. Пол на краю помещения был усыпан стружкой – похоже, латунной и медной, преимущественно в виде тугих завитков. Мусорный бак в углу был завален мятыми кусками свинцовых труб вперемешку с несколькими рулонами побывавшего в употреблении кровельного свинца. В общем, сугубо функциональная обстановка, явно предназначенная для производства… чего? Насчет конечной продукции я мог лишь догадываться, поскольку никаких образцов в пределах видимости не наблюдалось.

Медленно ступая, я уже достиг середины помещения, как вдруг уловил слабейший звук. Он донесся со стороны двери, через которую я только что прошел, и в затылке возник знакомый неприятный зуд. Кто-то смотрел на меня с расстояния в считаные ярды и при этом не имел дружеских намерений.

Я невозмутимо пошел дальше, а это непростая задача, когда велика вероятность на следующем шаге получить в основание черепа пулю тридцать восьмого калибра или что-нибудь другое, не менее летальное. Обернуться же, будучи вооруженным лишь полой Библией (пистолет не в счет, он за поясом), разве не верный способ ускорить нажатие чужого пальца на спусковой крючок?

Где была моя голова! Любого подчиненного взгрел бы за такую бестолковость, а тут позорно облажался сам.

Незапертая входная дверь и свободный доступ в подвал любому любителю поразнюхивать могут означать только одно: присутствие вооруженного тихушника, чья работа – препятствовать не проникновению в подвальную мастерскую, а уходу из нее. Где же он прятался? За кафедрой? Или возле лестницы, за какой-нибудь дверью, которую я по неосторожности проглядел?

Дойдя до конца помещения, я посмотрел налево, удивленно хмыкнул, зашел за токарный станок и опустился на корточки. В таком положении провел не более двух секунд, поскольку не было смысла откладывать неизбежное. Когда я быстро поднял голову над станком, ствол пистолета с глушителем уже находился на одной линии с моим правым глазом.

Он был не далее чем в пятнадцати футах от меня; обутый в резиновые галоши, ступал бесшумно. Старый, тощий, с лицом, похожим на мордочку грызуна. Кожа – точно белая бумага, поблескивающие угольки глаз. Штуковина, направленная в сторону моего укрытия, была гораздо опаснее пистолета любой системы. Обрез двустволки двенадцатого калибра – что может быть смертоноснее в ближнем бою?

Увидев обрез, я мгновенно нажал на спуск. Ведь если бы я этого не сделал, следующего мгновения у меня бы уже не было.

У старика посреди лба расцвела красная роза. Он сделал шаг назад – рефлекторный шаг человека, который уже мертв, – и рухнул на пол почти так же тихо, как и шел ко мне.

С покойника, не выпустившего из рук обрез, я перевел взгляд на дверь; но даже если там и находился сообщник, он благоразумно скрывал факт своего присутствия.

Я встал и быстро пересек помещение, направляясь к тому месту, где хранились Библии. Но не обнаружил там противника, как и в соседней комнате, где в кабинке по-прежнему сидел, навалившись на стол, бесчувственный Джордж. Я без лишних церемоний поднял его со стула, перевалил через плечо, отнес наверх и сбросил за кафедрой, чтобы он не попался на глаза тем, кто случайно заглянет в церковь через притвор, – хотя кому, спрашивается, придет в голову наведаться сюда в такое время суток?

Я открыл входную дверь и выглянул наружу, нисколько не удивившись тому, что прилегающая к каналу улица безлюдна в обоих направлениях.

Спустя три минуты я подогнал такси к церкви, вернулся в нее за Джорджем, вынес его наружу и усадил на заднее сиденье. Он тотчас свалился на пол, но, поскольку так для него было безопаснее, я не стал ничего менять. Быстро убедился, что никто не выказывает интереса к моим манипуляциям, и снова спустился в церковный подвал.

Карманы покойника оказались пусты, если не считать нескольких самокрученных сигарет, что вполне вязалось с моим первым впечатлением: кравшийся за мной тип с обрезом был под кумаром. Я взял дробовик в левую руку, а правой ухватился за воротник куртки. Любой другой способ транспортировки привел бы к тому, что я перепачкался бы в крови, – а ведь костюм, что на мне, единственный, сохранившийся в приличном состоянии. Я поволок труп наверх, по пути закрывая двери и гася свет.

Снова осторожная разведка из притвора, снова пустынная улица. Я перетащил через нее мертвеца и, воспользовавшись малым укрытием, что давало такси, спустил его в канал так же беззвучно, как он наверняка спустил бы меня, если бы половчее обращался с обрезом, который отправился следом за ним.

Возвратясь к такси, я уже взялся за ручку водительской двери, как вдруг распахнулась дверь дома по соседству с храмом и на пороге возник мужчина. Он недоуменно огляделся, а затем двинулся в мою сторону.

Рослый и грузный, он был облачен в нечто вроде просторной ночной рубашки, поверх которой накинул банное полотенце. Внушительного вида голова с пышной седой шевелюрой, седыми усами и здоровым румянцем щек носила в тот момент печать доброжелательности вкупе с некоторой растерянностью.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – Произнесено это было глубоким, резонирующим, интонированным голосом человека, привычного к тому, что его слушают с замиранием сердца. – Что-нибудь случилось?

– А что тут могло случиться?

– Я вроде слышал шум в церкви.

– В церкви? – Пришла моя очередь изображать недоумение.

– Да, в моем храме. Вон там. – Он указал на случай, если я не способен отличить церковное здание от других. – Я пастор Гудбоди. Доктор Таддеус Гудбоди. Опасаюсь, что туда мог проникнуть злоумышленник.

– Нет, святой отец, это не про меня. Я уже и забыл, сколько лет не был в церкви.

Он кивнул с таким видом, будто ничуть не удивился:

– Не в безбожной ли эпохе мы живем? И не странный ли час для поездок в чужой стране выбрали вы, молодой человек?

– Для таксиста в ночную смену – ничего странного.

Он недоверчиво всмотрелся в мое лицо, а затем заглянул в салон машины.

– Господь милосердный! У вас там труп!

– Какой еще труп? Это пьяный матрос, я сейчас отвезу его на судно. Минуту назад он свалился на дороге, вот я и остановился помочь. – И елейным тоном я добавил: – Это же будет христианское деяние, верно? С трупом я не стал бы возиться.

Апелляция к профессии не сработала. Тоном, поставленным, должно быть, специально для паршивых овец в его стаде, преподобный изрек:

– Я должен убедиться в том, что вы сказали правду.

И решительно подался вперед. А я не менее решительно его оттолкнул.

– Пожалуйста, не надо. Вы же не хотите, чтобы я лишился патента?

– Я так и знал! Сразу понял: здесь что-то нечисто. Раз вы боитесь лишиться патента…

– Боюсь. Если сброшу вас в канал, такси мне больше не водить. Конечно, – добавил я задумчиво, – это при условии, что вам удастся вылезти.

– Что?! В канал?! Меня, служителя Божьего? Сэр, вы смеете угрожать мне насилием?

– Почему нет?

Доктор Гудбоди поспешил отступить на несколько шагов:

– Сэр, я запомнил номер вашего автомобиля и заявлю на вас в полицию!

Ночь выдалась длинная, и мне хотелось вздремнуть до утра, поэтому я сел в машину и уехал. Преподобный потрясал мне вслед кулаками, что свидетельствовало не в пользу его любви к ближнему, сопровождая свои действия гневной обличительной речью, но я не разобрал ни слова. Вероятность того, что он обратится в полицию, казалась мизерной.

Мне уже надоело таскать Джорджа по лестницам. Правда, он почти ничего не весил, но я, оставшись без сна и ужина, был в неважнецкой форме, к тому же на этот день мне хватило возни с наркоманами. Дверь в крошечную квартирку Астрид оказалась не заперта; должно быть, последним ею воспользовался Джордж. Я включил свет, прошел мимо спящей девушки и не слишком бережно сгрузил парня на его кровать. Наверное, Астрид разбудил скрип матраса, а не верхний свет. Когда я вернулся в ее комнату, она уже сидела на своем раскладном диване и терла глаза.

Я устремил на нее взгляд, исполненный, как я надеялся, немого укора.

– Джордж спал, а потом я сама уснула, – сказала Астрид в свое оправдание. – Должно быть, он поднялся и ушел.

Я не удостоил никаким комментарием этот шедевр дедукции, и девушка продолжила чуть ли не в отчаянии:

– Я не слышала, как он выходил. Не слышала! Где вы его нашли?

– Спорим, ни за что не угадаете? Он в гараже возился с шарманкой, пытался снять крышку. Ничего у него не получилось.

Как и в прошлый раз, она спрятала лицо в ладонях. И хотя сейчас не заплакала, я с тоской подумал, что это лишь вопрос времени.

– Почему вас это так расстроило? И чем объясняется его интерес к шарманкам? Астрид, вам это не кажется несколько странным? Может, у Джорджа музыкальные наклонности?

– Нет… Да. Еще с детства…

– Астрид, я вас умоляю! Имей Джордж музыкальный слух, он предпочел бы слушать отбойный молоток. Причина, по которой Джордж неравнодушен к шарманкам, очень проста. И мы оба знаем, что это за причина.

Девушка уставилась на меня, но не с удивлением: ее глаза полнились страхом. Я утомленно опустился на край дивана и взял ее за руки:

– Астрид.

– Что?

– Лгать вы умеете едва ли хуже меня. Вы не пошли разыскивать Джорджа, потому что прекрасно знали, куда он отправился. И так же прекрасно вы знаете, где я его нашел. Там он был в полной безопасности, и там его бы не обнаружила полиция – ну кому пришло бы в голову искать наркомана в таком месте. – Я вздохнул. – Дымок – не игла, но, думаю, он все же лучше, чем ничего.

Она в изумлении посмотрела на меня, затем опять уткнулась лицом в ладони. Затряслись плечи – ну а разве не этого я ожидал?

Как ни двусмысленны были мотивы, приведшие меня в эту квартирку, я не мог просто сидеть и смотреть на девушку равнодушно. Но стоило протянуть ей руку для утешения, как Астрид подняла на меня полные слез глаза, а потом обняла и горько зарыдала на моей груди. Хотя такое отношение со стороны амстердамских девиц мне уже было не в диковинку, я все же не успел к нему привыкнуть, вот и попытался мягко высвободиться. Но она лишь крепче меня обняла. Понятно, тут ничего личного: ей крайне необходимо было за кого-нибудь ухватиться, а подвернулся я.

Рыдания постепенно затихли, и она вытянулась на постели – беззащитная, отчаявшаяся, с мокрым от слез лицом.

– Астрид, еще не поздно, – сказал я.

– Неправда. Вы не хуже меня знаете, что поздно было с самого начала.

– Для Джорджа – да. Но разве вы не видите, что я пытаюсь помочь вам?

– Как вы можете мне помочь?

– Уничтожив тех, кто уничтожил вашего брата. Уничтожив тех, кто уничтожает вас. Но мне нужна помощь. В сущности, нам всем нужна помощь – вам, мне, всем. Помогите мне, а я помогу вам. Обещаю, Астрид.

Не скажу, что отчаяние на ее лице уступило место какой-то другой эмоции, но, по крайней мере, его чуть убыло. Кивнув раз или два, Астрид улыбнулась и сказала:

– Похоже, вы мастер уничтожать людей.

– Возможно, вам тоже придется этому научиться.

И я вручил ей «лилипут» – пистолет, чья эффективность не соответствует его мизерному двадцать первому калибру.

Я ушел через десять минут. Снаружи увидел двух затрапезного облика типов почти напротив дома, они сидели на лестнице в дверном проеме и вели жаркий, хоть и негромкий спор. Я переложил пистолет в карман и направился к ним. Не дойдя десяти футов, свернул в сторону. Крепчайший запах рома вызывал сомнения в том, что сей напиток употреблялся внутрь, – похоже, джентльмены только что вылезли из бочки с отборной «Демерарой».

Когда в любой промелькнувшей тени мерещится враг и позарез нужно выспаться, не проще ли поймать такси?

Так я и сделал. Вернулся в отель и завалился в кровать.

Глава 8

Когда наступило утро… Или для меня оно наступило еще несколько часов назад? Скажу так: когда зазвенел мой портативный будильник, солнце уже светило вовсю. Я принял душ, побрился, оделся, спустился на первый этаж и позавтракал в ресторане. Это возымело такое бодрящее действие, что я нашел в себе силы одарить улыбкой и вежливым приветствием помощника управляющего, швейцара и шарманщика, именно в таком порядке. Минуту-другую я простоял возле отеля, настороженно озираясь с видом человека, ожидающего появления своего топтуна, но, похоже, опасения были излишними. Мне удалось без сопровождения добраться до места, где ночью я оставил полицейское такси. И хотя при свете дня мне уже не мерещились подозрительные тени, я все же поднял капот. Но пока я спал, никто не засунул в моторный отсек взрывное устройство, поэтому я благополучно доехал до Марниксстраат и в назначенное время, аккурат в десять часов, высадился возле управления полиции.

На улице меня уже ждал полковник де Грааф с ордером на обыск. Был там и инспектор ван Гельдер. Каждый поприветствовал меня тоном человека, уверенного, что его время будет потрачено впустую, но слишком деликатного, чтобы заявить об этом напрямик. Втроем мы подошли к полицейской машине куда роскошнее той, что выдали мне, и вдобавок с шофером.

– Так вы по-прежнему считаете, что наш визит к Моргенштерну и Маггенталеру желателен?

– Не желателен, а необходим.

– Что-то случилось? Что-то укрепило вашу уверенность?

– Ничего не случилось, – солгал я и похлопал себя по голове. – Просто бывают у меня иногда заскоки.

Де Грааф и ван Гельдер переглянулись.

– Заскоки? – осторожно переспросил де Грааф.

– Ну или предчувствия.

Последовал новый короткий обмен взглядами, нелестный в отношении полицейского, применяющего столь антинаучные методы расследования. Затем де Грааф благоразумно сменил тему:

– Там восемь сотрудников в штатском, они ждут в гражданском фургоне. Но вы же говорили, что на самом деле обыск не нужен.

– Обыск нужен, точнее, видимость обыска. Я хочу заглянуть в список поставщиков сувенирной продукции. И в счета-фактуры.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, – сказал ван Гельдер.

И прозвучало это сурово.

– Вам-то хоть есть на что надеяться, – проворчал я. – А представляете, каково мне?

Никто не высказал на этот счет предположений, и, поскольку беседа явно принимала нежелательный оборот, мы ее прекратили. Так и молчали до конца поездки.

На некотором отдалении от склада стоял безликий серый автофургон, и, когда мы высадились, из его кабины спустился мужчина и подошел к нам. Цивильный темный костюм не справлялся с ролью маскировочного – я бы с пятидесяти ярдов распознал копа.

– Мы готовы, шеф, – доложил этот коп де Граафу.

– Приведите ваших людей.

– Сейчас, шеф. – Полицейский вытянул руку вверх. – Как вам это?

Мы посмотрели, куда он указывал. В то утро дул порывистый ветер, не сказать, что сильный, но его напора хватало, чтобы придавать медленные и довольно хаотичные маятниковые колебания пестрому предмету, свисавшему с подъемной балки перед фасадом склада. Раскачиваясь по дуге протяженностью около четырех футов, в окружающей обстановке этот предмет выглядел до крайности жутко – немного было в моей жизни столь же кошмарных зрелищ.

Я моментально узнал куклу, причем очень большую, три с лишним фута в высоту, одетую, как ей и подобало, в отменно пошитый и безукоризненно чистый традиционный голландский костюм. Длинная полосатая юбка кокетливо развевалась на ветру. Обычно через шкивы подъемных балок пропускают металлические тросы или канаты, но здесь кто-то решил воспользоваться цепью. К этой цепи, как можно было различить даже с такого расстояния, кукла крепилась посредством крюка; он выглядел устрашающе, но был слишком узок для шеи, в которую его воткнули – даже пришлось эту шею сломать, отчего голова откинулась под неестественным углом, почти коснувшись правого плеча. Да, это была всего лишь изувеченная кукла, но выглядела она страшно до тошноты. И похоже, ее вид подействовал не только на меня.

– Жуткое зрелище! – с дрожью в голосе произнес де Грааф. – Господи, зачем? Какой в этом смысл, какая цель? В чьем воспаленном мозгу могла родиться такая мерзость?

Ван Гельдер покачал головой:

– Воспаленных мозгов везде хватает, не только в Амстердаме. Отвергнутый любовник, ненавистная свекровь…

– Да-да, таких случаев предостаточно. Но вот это – аномалия на грани безумия. Выражать свои эмоции таким чудовищным способом… – Де Грааф как-то по-новому посмотрел на меня, будто усомнился в бесполезности нашего приезда. – Майор Шерман, вам это не кажется очень странным?

– Я шокирован не меньше вашего. Тот, кто это устроил, может смело претендовать на первую же освободившуюся койку в лечебнице для психов. Но я здесь по другому вопросу.

– Ну да, разумеется. – Де Грааф все еще смотрел на качающуюся куклу, словно не мог оторвать от нее взгляд.

Наконец он резко мотнул головой и возглавил наш подъем на крыльцо.

Какой-то грузчик провел нас на второй этаж, затем в угловую комнату, чья дверь на этот раз была гостеприимно распахнута.

Эта комната резко контрастировала с помещениями склада. Обширная, незагроможденная, удобная, с красивыми коврами и драпировками разных оттенков лайма, с очень дорогой, модной скандинавской мебелью, более подходящей для роскошного салона, чем для конторы в порту. Двое мужчин, сидевших в глубоких креслах за массивными, с кожаной отделкой письменными столами, вежливо встали и усадили де Граафа, ван Гельдера и меня в такие же удобные кресла, а сами остались на ногах. Я был этому только рад, потому что мог рассмотреть их получше; в чем-то очень похожие друг на друга, они, безусловно, заслуживали изучения. Но я позволил себе лишь несколько секунд понаслаждаться лучистым теплом радушия.

– Совсем из головы вылетело – нужно кое-что сообщить приятелю, – сказал я де Граафу. – Это важно, так что я ненадолго отлучусь.

Не так уж часто возникает у меня ощущение холодной свинцовой тяжести в желудке, но, когда такое случается, я стараюсь принять экстренные меры для исправления ситуации.

Де Грааф посмотрел недоумевающе:

– Настолько важное, что могло вылететь из головы?

– У меня и другие заботы имеются, а эта возникла только что.

И это было правдой.

– Может, по телефону?

– Нет-нет, нужно встретиться.

– Хотя бы скажите, для чего мы…

– Полковник!

Он кивнул, признавая, что я вряд ли стану разглашать государственные секреты в присутствии владельцев склада, к которым явно не питаю доверия.

– Нельзя ли занять у вас машину с водителем?

– Разумеется, – без энтузиазма согласился де Грааф.

– И не могли бы вы дождаться моего возвращения, прежде чем…

– Так много просьб, мистер Шерман.

– Уж извините. Я вернусь через несколько минут.

Я и уложился в несколько минут. Попросил водителя остановиться у ближайшего кафе, вошел и воспользовался телефоном-автоматом. Выслушал гудки, а затем мои плечи облегченно поникли: как только вызов из ресепшена переключили на номер, там подняли трубку.

– Доброе утро, майор Шерман.

До чего же рад был я услышать голос Мэгги, как всегда вежливой и деловитой.

– Хорошо, что застал. Боялся, что вы с Белиндой уже ушли. Она ведь с тобой, да?

На самом деле я боялся – по-настоящему боялся – совсем другого, но пускаться в объяснения сейчас не следовало.

– Да, она здесь, – невозмутимо ответила Мэгги.

– Вам обеим нужно немедленно покинуть гостиницу. Немедленно – это значит через десять минут. А лучше через пять.

– Покинуть гостиницу? Вы имеете в виду…

– Я имею в виду, что вы соберете вещи и выпишетесь, и больше никогда к ней не приблизитесь. Поезжайте в другую гостиницу. В любую… Нет, дурища бестолковая, не в мою! В любую по вашему выбору. Меняйте такси, сколько нужно, лишь бы за вами не проследили. Позвоните на Марниксстраат, в офис полковника де Граафа. Продиктуйте номер в обратном порядке.

– В обратном порядке? – Мэгги была шокирована. – Вы что, даже полиции не доверяете?

– Не знаю, что ты подразумеваешь под «даже», но я не доверяю никому и никогда. Как только зарегистрируетесь, отправляйтесь за Астрид Лемэй. Она либо дома – адрес у вас есть, – либо в «Балинове». Заберите ее и отвезите в гостиницу. Она будет жить с вами, пока я не сообщу, что ей можно переселиться.

– А как же ее брат?

– Джордж пусть остается там, где находится, ему ничто не угрожает.

Впоследствии я так и не смог вспомнить, которая это была роковая ошибка из совершенных мною в Амстердаме – шестая или седьмая.

– Астрид в опасности. Будет упираться, скажите, что на этот случай я велел вам сообщить в полицию насчет Джорджа.

– Сообщить? Но что именно?

– Не важно. Вам не понадобится ничего ей объяснять. Она так напугана, что от одного лишь слова «полиция»…

– Это жестоко, – сурово прервала меня Мэгги.

– Да чтоб тебя! – рявкнул я в сердцах и бросил трубку на рычаг.

Через минуту я снова сидел в конторе, и теперь у меня было время получше присмотреться к хозяевам склада. Они выглядели карикатурами на типичного жителя Амстердама, каким тот представляется иностранцам. Рослые, очень толстые, румяные, каждый с массивным подбородком. Когда я вошел в первый раз и представился, на этих физиономиях пролегли глубокие складки доброжелательности и веселья; сейчас же и то и другое отсутствовало. Очевидно, де Грааф не выдержал моей кратковременной отлучки и начал процедуру без меня. Я не высказал упрека, а полковнику хватило такта не осведомиться, решил ли я свою проблему.

Маггенталер и Моргенштерн пребывали практически в тех же позах, что и перед моим уходом, и таращились друг на друга в кромешной растерянности и страхе. Рука Маггенталера, державшая бумагу, повисла плетью – жест полного неверия в происходящее.

– Обыск!

Эти нотки патетики, душевной боли, трагичности могли довести до слез даже статую. Будь он вдвое меньше ростом, отлично бы сгодился на роль Гамлета.

– Обыск на складе Моргенштерна и Маггенталера! Вот уже полтора века наши семьи – уважаемые… нет, почетные амстердамские негоцианты. И надо же. – Он нашарил за спиной стул и оцепенело опустился на него; бумага выпала из руки. – Обыск!

– Обыск! – вторил ему Моргенштерн, тоже сочтя нужным усесться. – Обыск, Эрнест! Черный день для Моргенштерна и Маггенталера! Господи боже! Какой позор! Какое бесчестье! Обыск!

Маггенталер в отчаянии махнул рукой:

– Что ж, валяйте, обыскивайте.

– Разве вы не хотите узнать, что будем искать? – деликатно осведомился де Грааф.

– С чего бы мне этого хотеть? – Маггенталер силился привести себя в кратковременное состояние гнева, но для этого он был слишком сильно потрясен. – Полтора века… Сто пятьдесят лет…

– Ну-ну, господа, – взял успокаивающий тон де Грааф, – не надо это принимать слишком близко к сердцу. Понимаю, вы шокированы, и, на мой взгляд, мы занимаемся мартышкиным трудом, но нами получено официальное заявление, вот и приходится действовать по официальной процедуре. Имеется информация, что вы незаконно приобрели бриллианты…

– Бриллианты! – Маггенталер в оторопи уставился на партнера. – Йен, ты слышал?! Бриллианты! – Он сокрушенно покачал головой и обратился к де Граафу: – Если найдете, оставьте мне несколько штучек, ладно?

Его мрачный сарказм не подействовал на полковника.

– А еще, что гораздо серьезнее, оборудование для обработки алмазов.

– Ну да, этим оборудованием мы завалены от пола до потолка, – процедил Моргенштерн. – Смотрите сколько угодно.

– И в книги счетов можно заглянуть?

– Заглядывайте куда хотите, – устало произнес Маггенталер.

– Благодарю за сотрудничество.

Де Грааф кивнул ван Гельдеру, и, когда тот вышел из комнаты, полковник продолжил доверительным тоном:

– Заранее прошу прощения за совершенно напрасную трату вашего времени. Сказать по правде, меня куда больше, чем несуществующие бриллианты, интересует жуткая штука, что подвешена на цепи к вашей подъемной балке.

– Что еще за штука? – вскинулся Маггенталер.

– Кукла. Большая такая. На цепи.

– Кукла на цепи? – Маггенталер выглядел ошеломленным и напуганным, а ведь не так-то просто изобразить то и другое одновременно. – Перед нашим складом?! Йен!!!

С учетом комплекции Моргенштерна и Маггенталера было бы преувеличением сказать, что мы бегом взлетели по лестнице, но все же до третьего этажа добрались весьма быстро. Там застали за работой ван Гельдера и его людей, и по распоряжению де Граафа инспектор присоединился к нам. Я надеялся, что его помощники не станут изнурять себя заведомо бесполезными поисками. Они даже не уловили запаха каннабиса, от которого ночью на этом этаже свербило в ноздрях; впрочем, я бы не сказал, что приторный до тошноты аромат какого-то мощного цветочного освежителя хоть сколько-то улучшил атмосферу. Но вряд ли на текущий момент стоило поднимать эту тему.

Обращенная спиной к нам, кукла с темноволосой головой, заваленной на правое плечо, все так же покачивалась на ветру. Поддерживаемый Моргенштерном и явно не слишком довольный риском, которому подвергался, Маггенталер осторожно дотянулся до цепи чуть выше крюка и приблизил ее достаточно, чтобы не без усилий отцепить куклу. Он держал калеку в руках и долго рассматривал, затем покачал головой и обернулся к Моргенштерну.

– Йен! Работник, который это устроил… Работник, способный на столь гнусные шутки, будет уволен в тот же день, когда мы узнаем его имя.

– В тот же час, – поправил его Моргенштерн, кривясь от отвращения – но не к кукле, а к вандализму, которому она подверглась. – И ведь такую красивую выбрал!

Моргенштерн ничуть не преувеличил. И впрямь кукла была великолепна, не только благодаря отменно скроенным и подогнанным по фигуре лифу и юбке. Хотя шею жутко изуродовал крюк, лицо осталось изумительно красивым. Настоящее произведение искусства, в котором так органично сочетались цвета: черный – волос, карий – глаз и румяный – щек. Тонкие же черты лица были проработаны столь тщательно, что казалось – это лицо не куклы, а человека, обладавшего личностью и яркой индивидуальностью. И не у одного меня возникла эта иллюзия.

Де Грааф забрал куклу из рук Маггенталера.

– Поразительно, – пробормотал он, рассматривая. – Красивая – и как настоящая, как живая. Живая… – Он взглянул на Маггенталера. – Вам известно, кто изготовил эту куклу?

– Никогда не видел таких. Уверен, она не из наших. Надо спросить у менеджера по этажу, но он, конечно, скажет то же самое.

– И какая изысканная расцветка, – размышлял вслух де Грааф. – Идеально подходит к лицу. Невозможно придумать такой образ. Конечно, мастер работал с живой моделью, с женщиной, которую он знал. Инспектор, а вы как считаете?

– Иначе и быть не могло, – категорично заявил ван Гельдер.

– Такое чувство, что мне знакомо это лицо, – продолжал де Грааф. – Господа, кто-нибудь из вас видел когда-нибудь похожую девушку?

Мы все медленно покачали головами, и медленнее всех это сделал я. Снова в моем желудке лежал свинец, но в этот раз он был покрыт толстым покровом льда. Дело не только в том, что кукла была до жути похожа на Астрид Лемэй. Не могло быть никаких сомнений, что именно Астрид Лемэй и послужила моделью.

Через четверть часа после того, как результат тщательного обыска на складе оказался ожидаемо нулевым, де Грааф простился с Маггенталером и Моргенштерном снаружи на лестнице; мы с ван Гельдером при этом держались в сторонке. Маггенталер снова лучился радостью, а Моргенштерн стоял рядом с ним и улыбался снисходительно. Де Грааф с чувством пожал обоим руку.

– Еще раз приношу извинения, – говорил он чуть ли не покаянно. – Полученный нами сигнал оказался ложным – такое, увы, не редкость. Разумеется, в нашем архиве не останется никаких упоминаний об этом визите. – И пообещал, широко улыбнувшись: – А документация будет вам возвращена, как только некоторые заинтересованные лица убедятся, что напрасно надеялись отыскать в ней признаки нелегальной торговли алмазами. Хорошего дня, господа.

Мы с ван Гельдером тоже попрощались по очереди, и я с особой теплотой жал руку Моргенштерну, думая при этом: как хорошо, что он не умеет читать мысли и не обладает врожденным даром ощущать, как рядом ходит смерть. Ведь не кто иной, как Моргенштерн, присутствовал накануне в ночном клубе «Балинова» и первым покинул его следом за Мэгги и Белиндой.

Обратный путь до Марниксстраат мы проделали в частичном молчании, то есть молчал я, а де Грааф и ван Гельдер беседовали вполне непринужденно. Похоже, их куда больше интересовал курьезный случай со сломанной куклой, чем предполагаемая причина обыска. Данное обстоятельство вполне ясно показывало, какого они мнения об этой предполагаемой причине, а у меня не возникало соблазна вторгаться в разговор и подтверждать правильность этого мнения.

У себя в кабинете де Грааф сказал:

– Кофе, майор? У нас работает девушка, которая варит лучший кофе в Амстердаме.

– Придется отложить удовольствие – я очень спешу.

– У вас есть планы? Может, какое-нибудь направление действия?

– Нет. Только лежать на кровати и думать.

– Тогда зачем…

– Зачем я сюда приехал? Есть две маленькие просьбы. Пожалуйста, узнайте, не поступило ли для меня какое-нибудь сообщение по телефону.

– Сообщение?

– От человека, на встречу с которым я выходил со склада. – Я уже до того докатился, что с трудом мог понять, правду говорю или лгу.

Де Грааф кивнул, взял трубку, кратко поговорил с кем-то, записал длинный набор букв и цифр и протянул мне листок. Буквы не имели смысла, а цифры, переставленные в обратном порядке, были новым телефонным номером девушек. Я положил бумагу в карман.

– Спасибо. Мне предстоит это расшифровать.

– А вторая маленькая просьба?

– Не найдется ли у вас бинокль?

– Бинокль?

– Хочу понаблюдать за птицами, – объяснил я.

– Конечно, – серьезным тоном ответил ван Гельдер. – Майор Шерман, надеюсь, вы помните, что мы обязаны тесно сотрудничать?

– И что?

– Вы, если можно так выразиться, не очень-то общительны.

– Обязательно пообщаюсь с вами, когда у меня появится что-нибудь стоящее. Не забывайте, что над этим делом вы работаете уже больше года, а я и пары суток здесь не провел. Так что повторяю: мне нужно вернуться в отель, полежать и подумать.

Я не вернулся в отель, не улегся и не предался размышлениям. Я доехал до телефонной будки, которая, по моим прикидкам, стояла достаточно далеко от управления полиции, и набрал полученный от де Граафа номер.

Трубка ответила:

– Отель «Туринг».

Я знал эту гостиницу, но никогда в ней не бывал. Она не отвечала моему утонченному вкусу. Но именно такую я бы выбрал для девушек.

– Меня зовут Шерман. Пол Шерман. Насколько мне известно, сегодня утром у вас зарегистрировались две юные леди. Могу я с ними поговорить?

– Извините, но сейчас их нет в гостинице.

Я решил, что не стоит беспокоиться: если они не разыскивают Астрид Лемэй, то выполняют задание, которое я им дал рано утром.

Собеседник на другом конце линии предвосхитил мой следующий вопрос:

– Мистер Шерман, они оставили для вас сообщение. Просили передать, что им не удалось найти вашего общего друга и теперь они ищут других друзей. Боюсь, сэр, это несколько расплывчато.

Поблагодарив его, я вернул трубку на рычаг. «Помогите мне, – сказал я Астрид, – а я помогу вам». В голову лезла мысль, что я и впрямь ей помогаю – свалиться в ближайший канал или улечься в гроб.

Я забрался в полицейское такси и нажил немало врагов за очень короткое время, пока ехал в весьма непритязательный квартал, граничащий с Рембрандтплейн.

Дверь в квартиру Астрид была заперта, но ведь я не успел расстаться с поясом, набитым нелегальными железками. В квартире все было как при моем первом посещении – чисто, аккуратно и ветхо. Ни следов насилия, ни признаков поспешного выселения. Я заглянул в шкаф и комод – там не было одежды. Но это могло ничего не значить – Астрид говорила, что они с братом очень бедны. Я решил поискать, не оставлено ли какое-нибудь послание, но если оно и было, то не попалось мне на глаза. Я запер квартиру и поехал в «Балинову».

Для посещения ночного клуба это была еще несусветная рань, и вполне логично, что дверь оказалась заперта. Весьма прочная, она не среагировала на мои удары кулаками и ногами, чего, слава богу, нельзя сказать о тех, чей сон я столь возмутительным образом потревожил. В замке провернулся ключ, и дверь приотворилась. Я поспешил вставить ногу и несколько расширить щель, чтобы лицезреть голову и плечи блеклой блондинки, целомудренно сжимавшей под горлом края одеяла. Пожалуй, это был перебор, ведь в прошлый раз одеждой ей служил лишь тонкий слой мыльных пузырей.

– Мне нужно поговорить с управляющим, если вы не против.

– Мы закрыты до шести часов.

– Я не собираюсь бронировать столик. Я не ищу работу. Я хочу увидеть управляющего. Зовите его. Сейчас же.

– Он отсутствует.

– Надеюсь, на новом месте вы устроитесь не хуже.

– Не поняла?

Неудивительно, что вчера вечером в «Балинове» лампы горели так тускло. При дневном свете эта изношенная физиономия опустошила бы заведение быстрее, чем известие о том, что кто-то из клиентов подцепил бубонную чуму.

– Что значит «на новом месте»?

Я понизил голос, как того требовал торжественно-серьезный тон:

– Просто отсюда вас выгонят, когда управляющий узнает, что я приходил по крайне важному делу и встреча не состоялась по вашей вине.

На лице моей собеседницы отразилась неуверенность, затем прозвучало:

– Ладно, подождите.

Блондинка попыталась закрыть дверь, но я оказался гораздо сильнее, так что вскоре она сдалась и отошла. Через полминуты вернулась в сопровождении мужчины, все еще облаченного в вечерний костюм.

Он мне сразу не понравился. Как и большинство людей, я не любитель рептилий, а этот тип решительно вызывал ассоциации со змеями. Очень высокий и тощий, он двигался с естественной грацией. По-женски элегантный, имел нездоровую алебастровую бледность существа, ведущего ночной образ жизни. Черты лица сглаженные, губы едва обозначены, черные волосы, разделенные прямым пробором, туго прилегают к черепу. Костюм добротного кроя, но все же портной не такой мастеровитый, как мой, – выпуклость под левой мышкой вполне заметна. Тонкие, с безупречным маникюром пальцы держат яшмовый мундштук. На лице застыло – похоже, что навсегда, – презрительно-насмешливое выражение. А взгляд… Этот взгляд, направленный на вас, – достаточная причина, чтобы съездить по физиономии.

Щеголь пустил в воздух тонкую струйку сигаретного дыма.

– Как прикажете вас понимать, мой дорогой друг? – Похожий на француза или итальянца, он не был ни тем ни другим. Передо мной стоял англичанин. – Мы, знаете ли, еще не открылись.

– Теперь открылись, – возразил я. – Вы управляющий?

– Я представитель управляющего. Если изволите заглянуть позже… – он опять выдохнул наглую струйку дыма, – значительно позже, тогда, быть может…

– Я адвокат из Англии, у меня крайне важное дело. – Я протянул визитку, утверждающую, что я адвокат из Англии. – Мне необходимо немедленно встретиться с управляющим. Речь о больших деньгах.

Если и смягчилось выражение алебастровой физиономии, то на такую мизерную йоту, что не любой зоркости глаз заметил бы.

– Ничего не могу обещать, мистер Гаррисон. – (Это была фамилия с визитки.) – Но попробую уговорить мистера Даррелла, чтобы он вас принял.

Он удалился – походкой балетного танцора в выходной день – и вернулся через несколько минут. Кивнул и отошел в сторону, чтобы я мог шагать перед ним по широкому и плохо освещенному проходу; мне это не понравилось, но пришлось смириться. В конце прохода наличествовала дверь; и поскольку явно предполагалось, что я войду без стука, я так и сделал. Шагнув в ярко освещенную комнату, мимоходом подумал: предложи такую дверь заведующему хранилищами Банка Англии (если существует подобная должность), он ее отвергнет как чрезмерно превышающую его запросы.

Интерьер комнаты еще больше смахивал на банковское хранилище. В стену были вделаны два сейфа, достаточно высокие и широкие, чтобы в них смог войти человек. Другая стена досталась шеренге запирающихся металлических шкафов, вроде тех, что в вокзальных камерах хранения. Две оставшиеся стены, вероятно, не имели окон, но точно я бы этого не сказал, поскольку они были от края до края занавешены малиновыми и фиолетовыми гардинами.

Джентльмен, восседавший за обширным письменным столом из красного дерева, ничуть не походил на банкира – во всяком случае, на типичного британского банкира, имеющего здоровый облик благодаря увлечению гольфом и короткому рабочему дню. Я видел перед собой мужчину с добрыми восемью десятками лишних фунтов, с жирной кожей землистого цвета, с сальными черными волосами и налитыми кровью и желтизной глазами. Еще при нем были добротный костюм из синей альпаки, уйма колец на обеих руках и приветливая улыбка, вовсе ему не шедшая.

– Мистер Гаррисон? – Он не попытался встать – видимо, давно убедился на опыте, что это не стоит затрачиваемых усилий. – Приятно познакомиться. Моя фамилия Даррелл.

Может, сейчас и так, но не с этой фамилией он родился. Уж не армянин ли? Впрочем, я его поприветствовал вежливо, как поступил бы с реальным Дарреллом.

– У вас ко мне дело? – радостно осведомился он.

Хитрый мистер Даррелл знал, что адвокаты из Англии не путешествуют на материк без веских причин, которые необходимо обсудить, – и эти причины непременно финансового свойства.

– Ну, не совсем к вам. К одному человеку из вашего персонала.

Приветливая улыбка мигом отправилась на холодное хранение.

– Из моего персонала?

– Да.

– Тогда почему вы беспокоите меня?

– Потому что не смог найти этого человека по домашнему адресу. Мне сказали, что она работает здесь.

– Она?

– Ее зовут Астрид Лемэй.

– Вот как? – Он резко принял рассудительный вид, как будто хотел помочь. – Астрид Лемэй? Работает здесь? – Он задумчиво нахмурился. – У нас много девушек, но это имя… – Он покачал головой.

– Мне так сказали ее друзья, – запротестовал я.

– Какая-то ошибка. Марсель?

Змееподобный мужчина со своей презрительной улыбочкой заявил:

– Здесь нет никого с таким именем.

– Может, раньше работала у вас?

Пожав плечами, Марсель подошел к шкафу для хранения документов, извлек папку и положил на стол.

– Здесь все девушки, которые работают сейчас или работали в течение последнего года. Посмотрите сами.

Я не воспользовался предложением, а сказал:

– Получается, меня неправильно информировали. Вынужден извиниться за доставленное беспокойство.

– Наверное, вам стоит поискать в других ночных клубах. – Даррелл, как и подобает типичному магнату, уже углубился в бизнес – что-то помечал на листе бумаги, давая мне понять, что прием окончен. – Всего хорошего, мистер Гаррисон.

Марсель уже направился к двери. Я последовал за ним, а на пороге повернулся и улыбнулся виновато:

– Мне правда очень неудобно…

– Всего хорошего. – Даррелл даже не потрудился поднять голову.

Я опять смущенно улыбнулся, а затем вежливо затворил за собой дверь. Отличную дверь – прочную, звуконепроницаемую.

Марсель, стоявший в коридоре, снова одарил меня презрительной ухмылкой и, не удостоив ни словом, надменным жестом велел шагать впереди. Я кивнул, а когда поравнялся с ним, ударил в солнечное сплетение, не пожалев сил и получив изрядное удовольствие. Этого должно было хватить, но для страховки я врезал еще раз, сбоку по шее.

Затем достал пистолет, привинтил глушитель, ухватил поверженного Марселя за воротник пиджака и потащил к двери кабинета, которую открыл рукой с пистолетом.

Даррелл оторвал взгляд от стола. Его глаза расширились до предела, допускаемого складками жира, в которых они утопали. В следующий миг лицо окаменело – так бывает, когда его владелец пытается скрыть свои мысли или намерения.

– Спокойно, – сказал я. – Никаких хитрых фокусов. Не тянись к кнопке, не нажимай выключатель на полу и, ради бога, не будь настолько наивным, чтобы хвататься за пистолет, который наверняка лежит в верхнем правом ящике, ведь ты правша.

Даррелл не осмелился на хитрый фокус.

– Отъедь вместе с креслом на два фута назад.

Он отъехал на два фута.

Я уронил Марселя на пол, затворил дверь, провернул в замке очень затейливой формы ключ и спрятал его в карман.

– Встань.

Даррелл поднялся. Ростом он был не выше пяти футов, а комплекцией здорово смахивал на лягушку-быка. Я кивнул на ближайший из двух больших сейфов:

– Открой.

– Так вот что это такое?

Он отлично владел лицом, а вот голосом – похуже. Я уловил слабый оттенок облегчения.

– Ограбление, мистер Гаррисон?

– Подойди, – скомандовал я.

Он подошел.

– Тебе известно, кто я?

– В смысле? – Взгляд стал озадаченным. – Но вы же сами сказали…

– Что моя фамилия Гаррисон. Так кто я?

– Не понимаю…

Он взвизгнул от боли и зажал пальцем кровавую ссадину, оставленную глушителем.

– Кто я?

– Шерман. – Во взгляде и хриплом голосе появилась ненависть. – Интерпол.

– Открывай сейф.

– Это невозможно. У меня только половина комбинации, вторая у Марселя…

Новый вопль получился громче, а ранка на другой щеке – значительно крупнее.

– Открывай.

Он набрал комбинацию. Сейф был квадратный, примерно тридцать на тридцать дюймов; в него поместилась бы прорва гульденов. С другой стороны, если правдивы слухи о «Балинове», эти робкие шепотки об игорных залах в подвале и о весьма особого рода представлениях там же, а еще о бойкой розничной торговле товарами, которых не увидишь в обычных магазинах, то вряд ли это хранилище было достаточным для выручки.

Я кивком указал на Марселя:

– Малыш нам тут не нужен. Запихни его в сейф.

– В сейф? – ужаснулся Даррелл.

– Не хочу, чтобы он очухался и встрял в нашу дискуссию.

– В дискуссию?

– Запихивай.

– Он же задохнется! Десять минут, и…

– Я еще раз тебя попрошу, но прежде прострелю коленную чашечку, чтобы ты впредь не ходил без клюки. Веришь?

Он поверил. Надо быть круглым дураком, чтобы не понять, когда твой собеседник перестает шутить. Даррелл не был круглым дураком, а потому запихнул Марселя в сейф. Нелегкая ему выпала работенка, наверное самая трудная за многие годы, и пришлось изрядно попотеть, устраивая Марселя на крошечном полу сейфа так, чтобы удалось закрыть дверь.

Я обыскал Даррелла и не нашел при нем оружия. Но, как и предвидел, в правом ящике письменного стола оказался массивный автоматический пистолет неизвестной мне системы, что не так уж и странно, поскольку я плохо разбираюсь в оружии. Да и разве это необходимо, чтобы стрелять и попадать в цель?

– Астрид Лемэй, – сказал я. – Она работает в твоем клубе.

– Да, работает…

– Где она?

– Не знаю. Богом клянусь, не знаю! – Последнюю фразу он чуть ли не прокричал, потому что я снова занес пистолет.

– А можешь узнать?

– Узнать? Как?

– Такие невежество и скрытность делают тебе честь, – проговорил я, – но в их основе лежит страх. Страх перед кем-то, страх перед чем-то. Поверь, знание и откровенность придут, когда ты научишься бояться кого-то другого. Или чего-то. Открывай сейф.

Он открыл. Марсель все еще не пришел в чувство.

– Полезай.

– Нет. – Это единственное слово прозвучало как хриплый крик. – Я же сказал: он герметичный. Если и я заберусь внутрь, мы умрем через считаные минуты.

– Ты умрешь через считаные секунды, если не заберешься внутрь.

Даррелл полез. Его уже трясло. Кем бы ни был он в наркобизнесе, но уж точно не воротилой. Воротиле необходимо быть крутым и безжалостным, а этот тип такими качествами явно не обладал.

Следующие пять минут я потратил безрезультатно, просмотрев доступные ящики и папки. Все бумаги были так или иначе связаны с законными деловыми операциями, что вполне логично – вряд ли Даррелл стал бы хранить компрометирующие документы там, где до них может добраться уборщица офиса. Затем я открыл сейф.

Даррелл переоценил либо количество пригодного для дыхания воздуха, либо собственные возможности. Полуобморочный, он сидел, упираясь коленями в спину Марселя, а тот, на его счастье, все еще не очухался. По крайней мере, выглядело так, а проверять я не стал.

Я схватил Даррелла за предплечье и потянул. Ну и задачка – проще, наверное, вытаскивать из трясины лося. Но в конце концов он подался и свалился на пол. Полежал немного, затем шатко поднялся на колени. Я терпеливо подождал, пока мучительные хрипы и всхлипы не сменились судорожным сипением, а сине-фиолетовый цвет не уступил место розовому, который выглядел бы вполне здоровым, если бы я не знал, что нормальный цвет лица Даррелла – как у старой газеты. Я пнул толстяка и жестом дал понять, что ему следует подняться на ноги. Он сумел, хоть и не с первой попытки.

– Астрид Лемэй, – сказал я.

– Приходила сегодня утром. – Даррелл говорил хриплым шепотом, но слышно было неплохо. – Сказала, возникли очень срочные семейные обстоятельство и ей придется улететь из страны.

– Одной улететь?

– Нет, с братом.

– Он тоже был здесь?

– Нет.

– И куда собралась, не сказала?

– В Афины. Она оттуда родом.

– Астрид пришла с единственной целью сообщить это?

– Ей нужны были деньги на билеты, а мы задолжали ей зарплату за два месяца.

Я приказал Дарреллу вернуться в сейф. Пришлось немного повозиться с ним, прежде чем он решил, что духота всяко лучше, чем пуля, и уступил. У меня не было желания запугать его вконец. Я просто не хотел, чтобы он услышал мой разговор по телефону.

Я позвонил в Схипхол по прямой линии, и через некоторое время меня соединили с тем, кто мог дать нужную информацию.

– Инспектор ван Гельдер из управления полиции, – сказал я. – Утренний афинский рейс. Скорее всего, авиакомпания «Кей-эл-эм». Мне нужно знать, прошли ли на борт два человека. Имена: Астрид Лемэй и Джордж Лемэй. Вот приметы…

Последовал ответ, что они сели в самолет. Похоже, возникли сложности с Джорджем – и врачи, и охрана сомневались в целесообразности его допуска на борт, – но мольбы девушки взяли верх. Я поблагодарил собеседника и положил трубку.

Я открыл сейф. В этот раз пленники просидели взаперти не дольше пары минут, и я не ожидал увидеть их в слишком плохом состоянии, да и не увидел. У Даррелла цвет лица сделался всего лишь синюшным, а Марсель не только очухался, но и попытался вытащить из-под мышки пистолет, который я по неосторожности забыл изъять. Я отнял оружие, не дав Марселю пораниться, и при этом отметил его удивительную способность восстанавливать силы. Мне предстояло вспомнить об этом с горькой досадой примерно через сутки в ситуации гораздо менее благоприятной для меня, чем сейчас.

Я выволок обоих на пол, и, поскольку мы вряд ли теперь могли сказать друг другу нечто содержательное, расставание прошло без слов. Заперев за собой дверь кабинета, я душевно улыбнулся квелой блондинке, вышел из «Балиновы» и уронил ключ в щель дренажной решетки. Даже если у Даррелла нет запасного ключа, в его кабинете исправны и телефон, и сигнализация; чтобы вскрыть дверь, ацетиленовой горелке понадобится два-три часа, не больше. Воздуха в помещении на это время должно хватить.

Впрочем, это уже не имело для меня никакого значения.

Я отправился в бывшее жилище Астрид и сделал то, что надо было сделать сразу, – спросил у ближайших соседей, не видели ли они ее утром. Двое видели, и они подтвердили сказанное Дарреллом. Астрид и Джордж с двумя или тремя чемоданами два часа назад садились в такси.

Астрид улетела, и я слегка загрустил – не потому, что она обещала помочь и не помогла, а потому, что она отрезала себе единственный путь к спасению.

Хозяева не убили ее по двум причинам. Они знают, кого я заподозрю в ее гибели, и для них это было бы слишком опасно. Да и нет смысла расправляться с ней, ведь она для них теперь не угроза. Страх, если он достаточно силен, запечатает рот не менее надежно, чем смерть.

Астрид мне нравилась, и я бы хотел увидеть ее счастливой. И винить ее я не мог.

Глава 9

С крыши небоскреба Хавенгебау, что возвышается над гаванью, бесспорно, открываются самые лучшие виды на Амстердам. Но в то утро меня интересовали не красоты столицы, а лишь удобства, которые могла предложить эта точка обзора. Хотя день выдался солнечный, на такой высоте было прохладно и даже над самым морем дул достаточно сильный ветер, чтобы превращать синевато-серые воды в бесформенные табуны белогривых лошадей.

На смотровой площадке толпились туристы, едва ли не каждый с растрепанными ветром волосами, биноклем и фотоаппаратом; и хотя при мне камеры не было, я знал, что ничем не отличаюсь от соседей. Ничем, кроме цели пребывания.

Опираясь локтями на парапет, я смотрел на море. Бинокль де Граафа, лучший из всех, которыми мне довелось попользоваться, в условиях почти идеальной видимости давал четкость, о какой только можно мечтать.

Бинокль был направлен на каботажный пароход водоизмещением порядка тысячи тонн, который приближался к гавани. Еще не успев сфокусировать на нем линзы, я углядел огромные пятна ржавчины на корпусе и развевающийся бельгийский флаг. Подходящим было и время – около полудня.

Я следил за продвижением судна, и мне показалось, что оно идет по более широкой дуге, чем одно или два прибывших до него, и впритирку к буям, обозначающим фарватер. Впрочем, возможно, там была наибольшая глубина.

Когда судно вошло в гавань, я смог прочитать на ржавом носу изрядно обшарпанные буквы: «Марианна». Несомненно, капитан – приверженец пунктуальности, но относится ли он столь же пунктуально к соблюдению законов – вот вопрос.

Я спустился в ресторан. Есть не хотелось, но по опыту пребывания в Амстердаме я знал, что прием пищи здесь нечаст и нерегулярен. О кухне в «Хавенрестараунте» туристы отзывались похвально, и я не сомневаюсь, что она заслуживает такой репутации. Но я не запомнил, что ел на обед в тот день.

К «Турингу» я подъехал в час тридцать, не рассчитывая, что Мэгги и Белинда уже вернулись. Они и не вернулись. Человеку за стойкой я сказал, что подожду в фойе.

Я не очень люблю гостиничные фойе, особенно когда нужно изучать документы вроде тех, что лежали в папке, которую мы взяли у Моргенштерна и Маггенталера. Поэтому дождался, когда освободится пространство за стойкой, поднялся лифтом на четвертый этаж и вошел в номер девушек.

Этот номер был поприличней предыдущего, а диван, который я сразу же опробовал, мягче, но не настолько, чтобы Мэгги и Белинде захотелось радостно кувыркаться на нем. Тем более что первый же кувырок в любую сторону завершился бы ударом о прочную стенку.

Я пролежал на диване больше часа, просматривая счета-фактуры; все они выглядели до зевоты безобидными. Впрочем, одна фирма всплывала с удивительной частотой, и, поскольку ее продукция соответствовала линии моих крепнущих подозрений, я записал ее название и местоположение на карте.

В замке повернулся ключ, вошли Мэгги и Белинда. Первой их реакцией при виде меня было облегчение, но оно тотчас сменилось неприкрытым раздражением.

– Что-то случилось? – мягко спросил я.

– Вы заставили нас поволноваться, – холодно ответила Мэгги. – На ресепшене сказали, что вы нас дожидаетесь в фойе, но вас там не было.

– Мы полчаса прождали, – чуть ли не с горечью произнесла Белинда, – и решили, что вы ушли.

– Я вымотался, нужно было прилечь. Ну вот, я оправдался. Можно теперь спросить, как прошло ваше утро?

– Ну… – Не было похоже, что Мэгги меня простила. – С Астрид нам не повезло…

– Я знаю. Администратор передал мне ваше сообщение. Насчет Астрид не беспокойтесь, она улетела.

– Улетела? – хором переспросили мои помощницы.

– Из страны.

– Из страны?

– В Афины.

– В Афины?

– Девочки! – сказал я. – Давайте отложим этот водевиль на потом. Они с Джорджем сегодня утром вылетели из Схипхола.

– Почему? – спросила Белинда.

– Испугались. С одной стороны – плохие парни, с другой – хороший парень – я. Вот она и решила удрать.

– А как вы узнали, что она удрала? – спросила Мэгги.

– Мне в «Балинове» сказали. – Я воздержался от подробностей: если у девушек еще остались какие-то иллюзии насчет своего доброго шефа, не стоит их развеивать. – И я справился в аэропорту.

– Гм… – Мэгги не впечатлилась моей утренней деятельностью.

Похоже, решила, что это я виноват в бегстве Астрид. Если так, то она, по обыкновению, оказалась права.

– Ладно, кто первая? Белинда или я?

– Сначала это. – Я протянул ей бумажку с цифрами 910020. – Что это значит?

Мэгги посмотрела на листок, перевернула, снова посмотрела.

– Ничего.

– Дай-ка я взгляну, – попросила Белинда. – Люблю разгадывать анаграммы и кроссворды. – И почти сразу же она сказала: – В обратном порядке. Ноль, два, ноль, ноль, один, девять. Два часа ночи, девятнадцатое, то есть завтра.

– Неплохо, – снизошел я до похвалы. – Мне на это понадобилось полчаса.

– И что случится в это время? – с подозрением спросила Мэгги.

– Тот, кто написал эти цифры, забыл пояснить, – ответил я уклончиво, поскольку мне уже надоело беспардонно лгать. – Теперь ты, Мэгги.

– Хорошо. – Она села и разгладила сине-зеленое хлопчатобумажное платье, выглядевшее так, словно изрядно уменьшилось после многократных стирок. – Перед поездкой я надела это новое платье, потому что Труди его раньше не видела, а ветер был сильный, поэтому я повязала на голову шарф и…

– И прихватила темные очки.

– Верно. – Мэгги нелегко было сбить с толку. – Полчаса бродила по парку, уворачиваясь от пенсионеров и колясок. Наконец увидела ее… Вернее, увидела эту толстенную старую… старую…

– …Каргу?

– Каргу. Она была одета, в точности как вы описали. Потом я заметила Труди. В белом с длинными рукавами хлопчатобумажном платье. Ей не сиделось на месте, она бегала и прыгала, точно ягненок. – Сделав паузу, Мэгги задумчиво добавила: – И правда очень красивая девушка.

– Добрая у тебя душа, Мэгги.

Мэгги поняла намек.

– Вскоре они расположились на скамейке. Я села на другую, примерно в тридцати ярдах, и стала листать журнал. Голландский журнал.

– Приятный штрих, – одобрил я.

– Труди заплетала косы этой кукле…

– Что за кукла?

– Которую она принесла, – терпеливо объяснила Мэгги. – Если будете непрестанно перебивать, как я вспомню все детали? Пока она этим занималась, подошел мужчина и сел рядом. Крупный мужчина в черном костюме с воротничком священника, с седыми усами и пышными седыми волосами. По-моему, очень обаятельный джентльмен.

– Не сомневаюсь, что так и есть, – машинально произнес я.

Несложно было представить преподобного Таддеуса Гудбоди во всем его обаянии, способном изменить ему разве что в полтретьего ночи.

– Похоже, он очень понравился Труди. Через одну-две минуты она обняла его за шею и что-то прошептала на ухо. Он притворился, будто шокирован, но именно что притворился, а затем полез в карман и что-то сунул ей в руку. Думаю, деньги.

Подмывало осведомиться, откуда уверенность, что это не шприц, но Мэгги была слишком утонченной для таких вопросов.

– Она встала, держа куклу в охапке, и побежала к фургончику с мороженым. Купила рожок и направилась прямо в мою сторону.

– И ты ушла?

– Я подняла журнал повыше, – с достоинством ответила Мэгги. – Но мне не стоило беспокоиться – она прошла мимо меня к другому фургончику, стоявшему футах в двадцати от моей скамейки.

– Чтобы полюбоваться куклами?

– Как вы узнали? – Мэгги была разочарована.

– В Амстердаме каждый второй фургончик торгует куклами.

– Именно этим она и занялась. Трогала их, гладила. Старый продавец для виду хмурился, но кто может сердиться на такую девушку? Она обошла фургон и вернулась к скамейке. Стала предлагать мороженное кукле.

– И ничуть не расстроилась, когда та отказалась. А чем в это время занимались карга и пастор?

– Беседовали. Похоже, им было о чем поговорить. Когда подошла Труди, они еще немного пообщались, затем пастор похлопал Труди по плечу, все встали, он снял шляпу и поклонился карге, как вы ее называете, и они ушли.

– Идиллическая сценка. Уходили вместе?

– Нет, пастор – один.

– Ты пыталась за ними проследить?

– Нет.

– Хорошая девочка. А за тобой следили?

– Не думаю.

– Не думаешь?

– Вместе со мной шла целая толпа. Человек пятьдесят, может – шестьдесят. Глупо было бы утверждать, что никто не следил. Но сюда я добралась без хвоста.

– Белинда?

– Почти напротив хостела «Париж» есть кафе. В гостиницу входило и выходило много молодых женщин, и я уже пила четвертую чашку, когда узнала девушку, которая вчера вечером была в церкви. Высокая, с каштановыми волосами… Яркая внешность, сказали бы вы.

– Почем ты знаешь, как бы я сказал? Вчера вечером эта девица была одета как монахиня.

– Да.

– А значит, ты не могла видеть ее каштановые волосы.

– У нее родинка на левой скуле.

– И черные брови? – спросила Мэгги.

– Это точно она, – кивнула Белинда.

Я сдался. Как тут не поверить? Когда симпатичная девушка рассматривает другую симпатичную девушку, ее глаза превращаются в мощные телескопы.

– Я проследила за ней до Кальверстраат, – продолжала Белинда. – Там она вошла в большой магазин. Походила по первому этажу – как будто бесцельно, но это только казалось так, а на самом деле довольно скоро она очутилась у прилавка с вывеской «Сувениры. Только на экспорт». Девушка без спешки рассматривала все товары, но я поняла, что ее особенно интересуют куклы.

– Так-так-так, – сказал я. – Опять куклы. И как же ты выявила этот особый интерес?

– Просто поняла, – ответила Белинда тоном, каким пытаются описать различные цвета слепому от рождения человеку. – Через некоторое время она принялась разглядывать отдельную группу кукол. Немного поколебалась и сделала свой выбор, но я видела, что на самом деле она не колебалась.

Я благоразумно промолчал.

– Затем поговорила с продавщицей, и та что-то написала на бумажке.

– За время…

– …За время, необходимое для написания недлинного адреса. – Белинда говорила невозмутимо, будто не слышала меня. – Девушка расплатилась и ушла.

– А ты – за ней?

– Нет. Я тоже хорошая девочка?

– Точно.

– И за мной не следили.

– Или следили? Я имею в виду в магазине. Может, какой-нибудь рослый и толстый мужчина средних лет?

Белинда хихикнула:

– Многие рослые и…

– Да-да, я понял: многие рослые и толстые мужчины глаз с тебя не сводили. Наверняка и многие молодые-тощие. Я взял задумчивую паузу. – Траляля и Труляля, я люблю вас обеих.

Они переглянулись.

– Что ж, – сказала Белинда, – это мило.

– Профессионально сработано, дорогие мои, профессионально. Должен признать: оба доклада на высоте. Белинда, ты пригляделась к кукле, которую выбрала девушка?

– Мне платят, чтобы я приглядывалась, – чопорно ответила Белинда.

Я устремил на нее скептический взгляд, но она не отреагировала.

– Ладно, сам скажу. Это была костюмированная кукла с Гейлера. Вроде тех, что мы видели на складе.

– Как вы узнали?

– Я же экстрасенс. Даже можно сказать – гений. Нет, все проще: у меня есть доступ к информации определенного свойства, а у вас его нет.

– Так поделитесь ею с нами. – Конечно, это было сказано Белиндой.

– Не поделюсь.

– Почему?

– Потому что в Амстердаме есть люди, способные похитить вас, затащить в тихую, темную комнату и разговорить.

Последовала долгая пауза, затем Белинда спросила:

– А вас разговорить им не удастся?

– Может, и удалось бы, – пожал я плечами, – но не так-то легко затащить меня в тихую, темную комнату. – Я поднял кипу счетов-фактур. – Кому-нибудь из вас доводилось слышать о фирме «Кастель-Линден»? Нет? Похоже, это она поставляет нашим друзьям Моргенштерну и Маггенталеру крупные партии маятниковых часов.

– Почему маятниковые часы? – спросила Мэгги.

– Не знаю, – бессовестно солгал я. – Возможно, есть какая-то связь. Я попросил Астрид найти источник поставки часов конкретного типа – у нее, как вы догадываетесь, хватает связей в преступном мире. Но она предпочла сбежать. Часами я займусь завтра.

– А мы займемся ими сегодня, – сказала Белинда. – Мы поедем в этот «Кастель» и…

– …И вернетесь в Англию первым же рейсом. Не хочу тратить время, разыскивая вас на дне рва, окружающего этот замок. Намек ясен?

– Да, сэр, – скромно ответили девушки хором.

Увы, становилось все очевиднее, какого они мнения о своем шефе. Больше лает, чем кусает.

Я собрал бумаги и поднялся с дивана.

– Остаток дня в вашем распоряжении. Увидимся утром.

Странно, но их не слишком обрадовала моя щедрость.

– А вы чем будете заниматься? – спросила Мэгги.

– Прокачусь на машине за город, проветрю мозги. Потом сон, а вечером, возможно, прогулка на яхте.

– Романтический ночной круиз по каналам? – Белинда попыталась изобразить легкомысленность, но у нее не вышло.

Похоже, они с Мэгги о чем-то догадывались.

– Кто-нибудь должен прикрывать вам спину. Возьмите меня.

– В другой раз. И не вздумайте подходить к каналам. К ночным клубам тоже. А главное, не приближайтесь к порту и тому складу.

– Не уходите сегодня никуда!

Я оторопело воззрился на Мэгги. Вроде за пять лет она ни разу не обращалась ко мне с таким напором, с такой решительностью и уж точно не указывала, что делать. Она схватила меня за руку – еще один неслыханный поступок.

– Пожалуйста.

– Мэгги!

– Вам правда необходимо забраться на это судно?

– Мэгги, с чего ты…

– В два часа ночи?

– Мэгги, что на тебя нашло? Ты сама на себя не похожа.

– Не знаю… Нет, я знаю! Чувствую! Как будто кто-то ходит по моему гробу в подбитых гвоздями башмаках.

– Скажи ему, чтобы проваливал.

Белинда шагнула ко мне, на лице – тревога.

– Мэгги права, не нужно вам ночью выходить.

– Белинда, и ты туда же?

– Пожалуйста!

В воздухе повисло напряжение, и в чем причина – я не понимал. Девушки смотрели на меня с мольбой, даже с отчаянием, словно я миг назад заявил, что собираюсь спрыгнуть со скалы.

– Мэгги имеет в виду, что не надо оставлять нас одних.

Мэгги кивнула:

– Не уходите. Побудьте с нами до утра.

– Да чтоб вас! – буркнул я. – В следующий раз, когда мне понадобится помощь за границей, возьму с собой взрослых женщин.

Я двинулся к двери, но Мэгги преградила мне путь, поднялась на цыпочки и поцеловала. Спустя пару секунд Белинда сделала то же самое.

– Дисциплина совсем ни к черту, – заключил майор Шерман, напрочь сбитый с панталыку. – И это еще мягко сказано.

Я открыл дверь и повернулся взглянуть, согласны ли со мной девушки. Но они ничего не сказали, просто стояли с потерянным видом и смотрели. Я раздраженно покачал головой и ушел.

По пути к «Рембрандту» я купил оберточную бумагу и шпагат. В номере упаковал полный комплект одежды, уже более или менее просохшей после ночного дождя, написал несуществующие имя и адрес и спустился к ресепшену. Помощник управляющего оказался на месте.

– Где тут ближайшая почта? – спросил я.

– Дорогой мистер Шерман! – Фальшивое дружелюбие сохранилось, а вот улыбаться администратор уже перестал. – Мы могли бы вам помочь.

– Спасибо, но я хочу отправить посылку собственноручно.

– Понял вас.

Ну что он мог понять? Уж точно не желание майора Шермана удалиться с большим желтым пакетом под мышкой так, чтобы вслед не поднимались брови и не морщились лбы.

Администратор назвал мне ненужный адрес.

Я положил ношу в багажник полицейской машины и поехал через город и пригород в северном направлении. Знал, что еду вдоль берега Зёйдерзе, но не видел воду за высокой водозащитной дамбой справа от дороги. Слева тоже не было ничего интересного: голландская сельщина никогда не ставила себе целью приводить туристов в восторг.

Я миновал указатель «Гейлер, 5 км», через несколько сотен ярдов свернул налево и вскоре затормозил на крошечной площади в деревушке, выглядевшей будто на открытке. На площади было почтовое здание, а рядом – телефонная будка. Там я оставил машину, заперев багажник и дверцы.

Вернувшись на трассу, я пересек ее и поднялся по травянистому склону на дамбу, чтобы посмотреть на Зёйдерзе. Свежий бриз овевал синие с белым воды под меркнущим солнцем, но в плане зрелищности этот участок водной поверхности ничего собой не представлял, поскольку окружающая его суша была так низка, что казалась не более чем плоской темной полосой на горизонте – там, где она вообще проглядывала. Монотонность этого пейзажа нарушал лишь клочок земли на северо-востоке, примерно в миле от берега.

Это был остров Гейлер, и он даже не был островом. Вернее, был до тех пор, пока некие доброхоты не протянули к нему от материка перемычку, чтобы приобщить островитян к благам цивилизации и туристическому бизнесу. Поверх земляной насыпи настелили асфальтовую дорогу.

Сам остров не заслуживал титула «достопримечательность». Он был таким низким и плоским, что казалось, через него перехлестнет мало-мальски приличная волна. Но эту плоскость оживляли россыпь сельских домиков, несколько больших, типично голландских амбаров и на западной, обращенной к материку стороне деревушка, расположившаяся вокруг мизерной бухточки. И конечно же, имелись каналы.

Вот и все, что можно было увидеть с того места, где я стоял.

Я вернулся на трассу, прошел по ней до остановки и сел на первый же автобус до Амстердама.

Поужинать решил пораньше, рассудив, что ночью наверняка будет не до еды, а все то, что в эту ночь преподнесет мне судьба, лучше принимать не на пустой желудок. Потом улегся спать, поскольку ночь предстояла еще и бессонная.

Дорожный будильник разбудил меня в половине первого, но я не почувствовал себя хоть сколько-нибудь отдохнувшим. Я тщательно нарядился: черный костюм, черная водолазка, черные парусиновые туфли на резиновой подошве и черная парусиновая куртка. Пистолет я завернул в клеенчатый пакет на молнии и засунул в наплечную кобуру. В такой же пакет уложил две запасные обоймы и спрятал их в застегивающемся кармане куртки. С тоской взглянул на бутылку шотландского, стоявшую на буфете, и решил воздержаться.

Из отеля выбрался по пожарной лестнице – это уже вошло в привычку. Улица внизу оказалась безлюдна, и я убедился, что никто за мной не следит. Да и не было в слежке необходимости, ведь те, кто желал мне зла, прекрасно знали, куда я направляюсь и где меня можно будет найти. А я знал, что они знают. И надеялся, что они не знают, что я знаю.

Я предпочел идти пешком, потому что машину оставил далеко, а на амстердамские такси у меня развилась аллергия. Улицы были пусты – во всяком случае, те, по которым я проложил маршрут. Город казался очень тихим и мирным.

Я добрался до портового района, сориентировался и пошел дальше. И вот я в густой тени складской постройки. Светящиеся стрелки наручных часов показывали без двадцати два. Ветер усилился, воздух заметно остыл, но дождя не было, хотя атмосфера вокруг была насыщена сыростью. Я чувствовал ее запах среди крепких ностальгических запахов моря, смолы, канатов и всего прочего, что делает порты во всем мире пахнущими одинаково.

Рваные темные тучи, разбросанные по чуть менее темному небу, изредка позволяли показаться бледному месяцу, но и когда луна пряталась за ними, тьма не была кромешной, потому что над головой постоянно возникали изменчивые прогалины звездного неба.

В краткие моменты таких просветов я смотрел на гавань, простиравшуюся во мглу и дальше – в небытие. Можно увидеть сотни судов в одной из величайших гаваней планеты, от двадцатифутовых малотоннажек до громоздких рейнских барж, и все они теснятся в кажущемся хаосе, и все они передвигаются в кажущейся сумятице. Да, я знал, что на самом деле нет ни хаоса, ни сумятицы. Чтобы причаливать суда впритирку друг к другу, требуется сложнейшее маневрирование. И каждое судно имеет выход со стоянки в узкий канал, и оно пересечет еще два-три канала, каждый шире предыдущего, прежде чем окажется на водном просторе. С берегом суда соединяются длинными и широкими понтонами, а к тем под прямым углом примыкают узкие плавучие причалы.

Месяц схоронился за облаком. Я вышел из тени на один из центральных понтонов; резиновые подошвы совершенно беззвучно ступали по мокрым доскам. Даже если бы я топал подметками с гвоздями, здешние обитатели не уделили бы внимание этому обстоятельству. Ну, разве что кроме тех, кто питал ко мне недобрые намерения. Почти наверняка на всех баржах жили их экипажи, а на многих и члены семей моряков, но я видел лишь кое-где светящиеся иллюминаторы кают. Если не считать слабых трелей ветра, поскрипывания швартовых концов и постукивания бортов о причалы, стояла мертвая тишина. Гавань, по сути, была городом, и этот город спал.

Я преодолел примерно треть понтона, когда проглянула луна. Пора остановиться и осмотреться.

Ярдах в пятидесяти за мной целеустремленно и молча шагали двое. Я видел лишь темные силуэты, но все же заметил, что у этих силуэтов правые верхние конечности длиннее левых. Данное обстоятельство не удивило меня – как и появление самих преследователей.

Я бросил взгляд вправо. Еще двое решительно продвигались со стороны суши по соседнему, параллельному понтону. И шли они вровень с теми, что на моем понтоне.

Я посмотрел налево. Еще два темных силуэта. Слаженность, достойная восхищения.

Я повернулся и пошел дальше в сторону моря. На ходу извлек сверток из кобуры, снял водонепроницаемый чехол, застегнул его и убрал в карман на молнии. Луна скрылась. Я побежал, то и дело оглядываясь. Три пары недругов тоже перешли на бег. Когда оглянулся в очередной раз, двое на моем трапе остановились и прицелились. Или показалось? Трудно разглядеть в звездном свете. Но миг спустя я понял, что не ошибся: в темноте сверкнул алый огненный язычок. Выстрела не было слышно, что вполне понятно: никто в здравом уме не переполошит сотни крепких голландских, немецких и бельгийских моряков, если можно без этого обойтись. Однако со мной враги не собирались церемониться.

Снова вышла луна, и снова я побежал. От удачно посланной пули больше пострадала одежда, чем я сам, хотя жгучая боль в правой руке у плеча заставила меня инстинктивно схватиться за рану левой ладонью.

Ладно, хватит играть в поддавки.

Я свернул с широкого понтона на узкий, запрыгнул на нос баржи, причаленной под прямым углом, бесшумно пробежал по палубе и укрылся на корме за рулевой рубкой. Затем осторожно выглянул из-за ее угла.

Двое на центральном трапе стояли и энергично махали руками, объясняя своим товарищам справа, что нужно обойти меня с фланга и, если я правильно понял их жесты, прикончить выстрелами в спину. Похоже, эти люди крайне слабо представляли себе, что такое честная игра и спортивный дух, но в их профессионализме сомневаться не приходилось. Было совершенно очевидно, что, если они реализуют свои шансы, которые я оценивал как довольно высокие, это будет сделано именно методом окружения или обхода. А значит, в моих интересах как можно скорее сорвать этот план.

Я временно убрал из уравнения двоих на среднем понтоне, здраво рассудив, что они будут стоять и ждать, когда обходящие застигнут меня врасплох, и повернулся к левому. Пять секунд – и вот мои недруги на виду, не бегут, а уверенно шагают, вглядываясь в тени, отбрасываемые рубками и корпусами барж. Очень неосторожное, даже глупое поведение, учитывая, что я нахожусь в самой густой из здешних теней, а они, напротив, опасно залиты светом месяца. У них не было шансов увидеть меня раньше, чем я их. Один из них вообще ничего больше не увидит, – вероятно, он скончался еще до того, как на удивление беззвучно повалился на настил и с еле слышным плеском скатился в воду. Я прицелился во второго, но тот среагировал молниеносно – метнулся назад, за пределы моей видимости, прежде чем я успел выжать спуск. Отчего-то пришло в голову, что мой спортивный дух пребывает на более низком уровне, чем у врагов, но в тот вечер мне не хотелось смиренно дожидаться конца.

Я переместился к другому углу рулевой рубки. Двое на среднем понтоне не двигались – видимо, не знали, что произошло. Для уверенной ночной стрельбы из пистолета они находились слишком далеко, но я попытался, очень тщательно прицелившись. Услышал, как один вскрикнул и схватился за ногу; судя по тому, с какой резвостью он вслед за своим товарищем убежал с понтона за баржу, рана была несерьезной.

Вновь луна скрылась за облаком, совсем крошечным, но единственным на тот момент; как только оно уйдет, меня обнаружат. Я прокрался по палубе на нос судна, спустился на широкий понтон и побежал вглубь гавани.

Не успел и десятка ярдов преодолеть, как чертова луна снова засияла. Я распластался на настиле головой к берегу. Понтон слева пустовал. Ничего удивительного – у человека, остававшегося там, наверняка резко убыло смелости. Я посмотрел направо. Двое находились гораздо ближе, чем те, которые так благоразумно покинули средний понтон, и по их безбоязненному продвижению вперед я понял: они еще не знают, что один из их компании лежит на дне гавани. Но эти парни научились осторожности так же быстро, как и трое других, – они мигом очистили понтон, когда я пустил две пули в их сторону, несомненно промахнувшись.

Двое убежавших со среднего понтона делали осторожные попытки вернуться на него, но находились слишком далеко, чтобы беспокоить меня – или чтобы я беспокоил их.

Еще минут пять продолжались эти смертельные прятки: я бежал, укрывался, стрелял и снова бежал, а враги неуклонно приближались. Теперь они не лезли на рожон и умно использовали свое численное превосходство: один или двое отвлекали меня, пока остальные перебежками продвигались вперед, от баржи к барже. Трезвый и хладнокровный расчет подсказывал: если не предпринять что-нибудь новенькое, причем безотлагательно, эта игра завершится не в мою пользу и тоже очень скоро.

И хотя обстоятельства были крайне неблагоприятны для отвлеченных раздумий, несколько коротких остановок под прикрытием судовых надстроек я посвятил мыслям о Белинде и Мэгги. Видели бы они меня сейчас… Не потому ли так странно вели себя при расставании, что какое-то особое женское чутье подсказывало им, какие меня ждут неприятности? И чем закончатся мои ночные приключения. Что, если они окажутся правы? Несложно представить, как сильно пошатнется их вера в непогрешимую компетентность начальства.

То, что я испытывал в эти минуты, нельзя назвать иначе как отчаянием, и подозреваю, выглядел я этому отчаянию под стать. Было подозрение, что в порту меня подстерегает человек с пистолетом или ножом, и с ним бы я, пожалуй, справился, а при везении и с двумя. Но чтобы шестеро?! Что я сказал Белинде тогда возле склада? «Отступить – не значит сдаться, после снова сможешь драться». Но мне уже некуда бежать – до конца главного трапа осталось всего-навсего двадцать ярдов.

Что ни говори, тяжкое это ощущение, когда тебя травят, точно дикого зверя или бешеную собаку, а в сотне ярдов знай себе спят сотни людей, и все, что нужно для спасения, – это свинтить глушитель и пальнуть раза два в воздух; через считаные секунды вся гавань окажется на ногах. Но я не могу себе этого позволить, ведь задуманное осуществимо только в нынешнюю ночь, и я знаю, что второго шанса не выпадет никогда. Если подниму тревогу, мое дальнейшее пребывание в Амстердаме не будет стоить ломаного фартинга. Я не пойду на это, пока остается хоть малейшая надежда на успех…

Похоже, я тогда был не совсем в здравом уме.

Я глянул на часы. Шесть минут второго, время истекло. Я посмотрел на небо. Небольшое облако плывет к луне, а когда доплывет, враги предпримут очередную и почти наверняка последнюю атаку. А я предприму очередную и почти наверняка последнюю попытку сбежать.

Я посмотрел на палубу баржи: груз – металлолом. Взял какую-то железяку и снова оценил продвижение облака: вроде не плотной серединой своей темное пятно закроет луну, но все же закроет.

Во второй обойме оставалось пять пуль, и я быстро отправил их в те места, где, как я знал либо предполагал, прятались мои преследователи. Надеялся этим задержать их на несколько секунд, но, если честно, надежда была слабой. Торопливо засунув пистолет в водонепроницаемый чехол и для надежности убрав его не в кобуру, а в карман куртки и застегнув молнию, я пробежал несколько ярдов по палубе, вскочил на планшир и спрыгнул на узкий понтон. Там не удержался на ногах, в отчаянной спешке поднялся и тотчас обнаружил, что проклятая туча проплыла мимо луны.

Мне вдруг стало очень спокойно. Я побежал, потому что никаких других вариантов не оставалось. Бежал и неистово мотался из стороны в сторону, чтобы сбить прицел моим потенциальным палачам. С полдесятка раз за неполные три секунды услышал топот мягких подошв – враги были совсем близко, – и дважды чужие руки яростно хватали мою одежду.

Внезапно я резко запрокинул голову, вскинул руки и отправил железку кувыркаться в воздухе; прежде чем упасть в воду, она звучно стукнулась о настил. Шатнувшись, точно пьяный, я схватился за горло и спиной вперед повалился с трапа. Но сначала хорошенько запасся воздухом, а при ударе о воду сумел удержать его в легких.

Вода оказалась холодной, но не ледяной, а еще не прозрачной, и было не очень глубоко. Ноги коснулись илистого дна, и я позаботился о том, чтобы этот контакт не прервался. Выдыхал медленно-медленно, с предельной бережливостью расходуя воздух, которого, вероятно, было немного, ведь я нечасто занимался подобными вещами. В том, что недруги намерены покончить со мной во что бы то ни стало, сомневаться не приходилось, а значит, двое на среднем понтоне уже через пять секунд после моего падения наверняка уставились вниз, рассматривают место, где я исчез. Остается лишь надеяться, что неторопливый поток пузырьков из глубины подтолкнет их к ложному выводу, причем очень скоро, потому что долго разыгрывать этот спектакль я не смогу.

Когда истекло, по моим ощущениям, порядка пяти минут, а объективно едва ли больше тридцати секунд, я перестал отправлять пузырьки к поверхности – по той простой причине, что в легких уже ничего не осталось. Грудь ныла, сердце стучало в ребра как в барабан, болели уши. Оттолкнувшись от топкого дна, я поплыл направо. Беда, если неверно сориентировался… Но нет, мне повезло. Рука наткнулась на киль баржи, и я не упустил своего шанса – быстро проплыл под днищем и вынырнул с другой стороны судна.

Едва ли я сумел бы продержаться под водой еще пару секунд, не захлебнувшись. Впрочем, в определенных обстоятельствах – например, когда речь идет о жизни и смерти, – человек способен мобилизовать всю свою волю. Так что мне для восстановления сил понадобилось лишь несколько мощных, но беззвучных вздохов. Поначалу я ничего не видел, но это лишь из-за масляной пленки на поверхности воды, которая склеила мои веки. Я справился с ней, однако смотреть вокруг было особо не на что. Виднелись только темный корпус баржи, за которой я прятался, средний понтон передо мной и другая баржа футах в десяти, стоящая параллельно моей. И слышались голоса, невнятное бормотание.

Я бесшумно переплыл к корме, уперся в руль и осторожно выглянул. Двое мужчин, один из них с фонарем, стояли на понтоне и всматривались в глубину. Но вода ничего не выдала, она была черна и неподвижна.

Мужчины выпрямились. Один пожал плечами, а затем поднял руки ладонями кверху. Второй согласно кивнул и бережно потер ногу. Первый дважды просигналил, скрестив руки над головой и повернувшись влево и вправо.

В тот же миг раздались трескотня и чихание – где-то очень близко заработал судовой дизель. Было очевидно, что моим врагам не пришлось по вкусу данное обстоятельство. Тот, который сигналил, тотчас схватил за руку другого и повел его прочь, сильно хромая, но продвигаясь с максимально возможной скоростью.

Я взобрался на борт баржи. Это только сказать легко: «взобрался на борт баржи». Когда наклонный иллюминатор находится в четырех футах от поверхности воды, подобное гимнастическое упражнение далеко не каждому под силу. В моем случае оно оказалось совершенно невыполнимым, но я в конце концов решил задачу при посредстве кормового фалиня и, перевалившись через фальшборт, пролежал аж полминуты, задыхаясь, точно угодивший на мель кит, прежде чем минимальное восстановление сил после абсолютного их исчерпания вкупе с крепнущим осознанием дефицита времени заставили меня подняться на ноги и направиться к носу баржи, откуда я мог следить за происходящим на среднем понтоне.

Парочка, наверняка исполненная праведного удовлетворения, которым награждает трудяг добросовестно выполненная работа, превратилась в далекие смутные тени, растворяющиеся в более густой тени складских построек на берегу.

Я спустился на понтон и с минуту посидел, пока не обнаружил источник дизельного шума, а затем, пригнувшись, быстро побежал туда, где баржа была пришвартована к узкому понтону. Оставшиеся ярды осторожно преодолел на четвереньках.

Имевшая длину не менее семидесяти футов и соразмерную ширину, баржа не могла похвастаться изяществом очертаний. Три ее четверти были отведены под трюмы, ближе к корме стояла рулевая рубка, а сразу за ней палубная каюта экипажа. Сквозь занавешенные иллюминаторы сочился желтый свет. Здоровяк в темной фуражке, высунувшись из окна рулевой рубки, переговаривался с кем-то из подчиненных, а тот готовился спуститься на узкий причал, чтобы отшвартовать судно.

Корма упиралась в средний понтон, где лежал я. Подождав, пока матрос переберется на узкий понтон и скроется с глаз, я бесшумно залез на корму баржи и притаился за каютой. Через некоторое время послышались шлепки перебрасываемых через борт канатов и глухой удар подошв по дереву – это матрос запрыгнул с причала на палубу. Я бесшумно двинулся вперед, к стальному трапу, прикрепленному к передней стене кабины. Взобрался на его верх и перелез на ступенчатую крышу рубки, где и залег. Вспыхнули навигационные огни, но это меня не встревожило. Два фонаря, расположенные на противоположных краях крыши рубки, светили так, что моя лежка находилась в относительной темноте.

Мотор зазвучал глуше, узкий причал медленно растаял во мгле за кормой. Уж не попал ли я из огня да в полымя?

Глава 10

Покидая отель, я был совершенно уверен, что этой ночью мне предстоит выйти в море, а любой человек, которому светит подобная перспектива, должен быть готов к тому, что придется основательно промокнуть. И если бы я проявил хоть чуточку предусмотрительности, на мне был бы сейчас надежный гидрокостюм.

Я нешуточно мерз. По ночам над Зёйдерзе ветер достаточно суров, чтобы пронять даже одетого по-зимнему, но вынужденного лежать без движения человека, а моя легкая одежонка насквозь пропиталась морской водой, и студеный бриз норовил превратить меня в ледяную глыбу – с той лишь разницей, что глыба неподвижна, а я трясся, точно больной гемоглобинурийной лихорадкой. Единственное утешение – дождь мне не страшен. Невозможно вымокнуть еще сильнее.

Онемевшими от холода пальцами я расстегнул упрямые молнии, извлек из непромокаемых чехлов пистолет и неизрасходованную обойму, зарядил оружие и убрал его в карман. Интересно, что произойдет, если в критический момент замерзший палец откажется давить на спусковой крючок? Я поспешил засунуть правую руку под мокрую полу пиджака. Но руке от этого стало еще холоднее, пришлось ее вынуть.

Огни Амстердама остались вдали за кормой, баржа выбралась в Зёйдерзе. Я заметил, что она идет по той же широкой дуге, что и накануне в полдень «Марианна», только в противоположном направлении. Она прошла рядом с парой бакенов; мне, глядевшему поверх ее носа, казалось, что она должна наткнуться на третий бакен, находящийся ярдах в четырехстах по курсу. Впрочем, не было ни малейших сомнений: капитан отлично знает, что делает.

Едва рокот двигателя поутих и винт сбавил обороты, из каюты на палубу вышли двое – впервые с того момента, как судно покинуло стоянку. Я постарался еще плотнее вжаться в крышу рубки, но они направились не в мою сторону, а к корме. Чтобы наблюдать за ними, я перевернулся на бок.

Один нес длинный металлический прут, к концам которого были привязаны лини. Встав по краям кормы, матросы помаленьку стравливали лини, пока прут не повис – должно быть, возле самой воды. Я развернулся и посмотрел вперед. Баржа, шедшая теперь очень медленно, находилась не более чем в двадцати ярдах от мигающего бакена, и пройти ей предстояло в двадцати футах от него. Из рулевой рубки донесся резкий командный голос. Я снова повернулся к корме и увидел, что матросы осторожно пропускают лини сквозь кулаки; один при этом считал. Угадать смысл этого действия было легко, хотя в потемках я не мог ничего толком разглядеть. Лини размечены узелками, чтобы стравливающие их люди могли держать прут строго горизонтально.

Нос баржи уже поравнялся с бакеном, и тут раздался возглас одного из матросов. Тотчас медленно, но уверенно оба принялись выбирать лини. Я уже знал, что появится из воды, но все равно внимательно наблюдал. Матросы тянули, и вот на поверхность вынырнул двухфутовый цилиндрический буек. За ним последовал маленький четырехрогий якорь, зацепившийся одним рогом за металлический прут. К якорьку крепился трос. Буек, якорь и прут были подняты на борт, затем матросы потянули трос, и вскоре моим глазам предстало то, ради чего все это затевалось. Серый стальной ящик в бандаже из стальных полос, дюймов восемнадцати в ширину и двенадцати в высоту. Его тотчас занесли в каюту, но к этому моменту двигатель уже заработал на полную мощность, а буек отправился за корму. Вся процедура была проделана с легкостью и уверенностью, которые свидетельствовали о давнем знакомстве с только что примененным методом.

Время шло, и это было очень неприятное время. Я ошибался, полагая, что еще пуще промокнуть и замерзнуть невозможно. К четырем ночи небо совсем потемнело и зарядил дождь – самый холодный дождь на моем веку. К этому моменту то скудное, что еще оставалось от телесного тепла, успело худо-бедно подсушить внутренние слои одежды, но только выше пояса – благодаря парусиновой куртке. Вскоре надо будет двигаться, снова лезть в воду, – надеюсь, мой паралич не достиг той стадии, когда можно только утонуть.

В небе забрезжил ложный рассвет, и я увидел на юге и востоке смутные очертания суши. Затем снова потемнело; какое-то время мне не удавалось ничего разглядеть. Но вот восток озарился по-настоящему и показался берег; напрашивался вывод, что мы довольно близко подошли к северному краю Гейлера и теперь двинемся по дуге на юго-запад, а после на юг, к островной бухточке.

Я никогда не обращал внимания на то, как медленно ходят эти чертовы баржи. Вдали от берега казалось, что судно вообще застыло на воде. Мне совершенно не улыбалось подплыть к Гейлеру средь бела дня и спровоцировать очевидцев – а они там непременно окажутся – на бурное обсуждение эксцентричной натуры одного из членов команды, который предпочел мерзнуть на крыше рулевой рубки, а не греться в каюте. Но соблазнительную идею погреться в каюте я тотчас же вышвырнул из головы.

Над дальним берегом Зёйдерзе показалось солнце, вот только от него не было проку. Такое солнце – никудышная сушилка для одежды… Очень скоро я с радостью убедился в своих обманутых ожиданиях: небо затянулось пеленой туч и косой ледяной дождь снова принялся за работу, угрожая свести на нет циркуляцию крови. А радость объясняется тем, что тучи и дождь могли отбить у портовых зевак охоту выходить из дома.

Плавание близилось к концу. На мое счастье, дождь окреп настолько, что больно хлестал по лицу и рукам, взбивал на волнах шипящую пену. Видимость сократилась до пары сотен ярдов, и, хотя я различал конец шеренги навигационных знаков, к которым сворачивала баржа, дальше бухта растворялась в непроглядной мгле.

Я завернул пистолет в непромокаемый чехол и засунул в кобуру. Надежнее было бы по-прежнему держать его в застегнутом на молнию кармане парусиновой куртки, но я решил не брать ее с собой. Вернее, не надеялся вернуться вместе с ней. За ночь я так сильно замерз и ослаб, что в громоздкой, тяжелой, сковывающей движения куртке мог бы и не добраться до берега.

Спрашивается, что мешало мне взять в эту экспедицию надувной спасательный жилет или пояс?

Я выпутался из куртки, свернул ее и засунул под мышку. Ветер сразу сделался куда холоднее прежнего, но мне уже было не до переживаний из-за такого пустяка. Я съехал по крыше рубки, бесшумно спустился по трапу, прополз ниже теперь уже не занавешенных окон каюты, быстро оглядел палубу – излишняя предосторожность, надо спятить, чтобы торчать снаружи в такую погоду без необходимости. Я бросил куртку за фальшборт, сам через него перелез, свесился на всю длину рук, убедился, что винт находится далеко, и разжал пальцы.

В море оказалось теплее, чем на крыше рубки, и это пришлось как нельзя кстати – слабость меня тревожила не на шутку. Я намеревался просто держаться на воде, пока баржа не войдет в бухту или хотя бы не скроется в пелене дождя, но иногда приходится жертвовать удобствами ради выживания. А выживание в тот момент было моей главной заботой… Да нет, пожалуй, единственной. Я поплыл за быстро удаляющейся кормой с максимальной скоростью, на какую был способен.

Такой заплыв, продолжительностью не более десяти минут, вполне по силам тренированному шестилетнему ребенку, но мне он дался ценой невероятного напряжения воли, и не возьмусь утверждать, что сумел бы повторить этот подвиг. Наконец впереди явственно показался мол. Я свернул, оставив справа от себя навигационные знаки, и вскоре доплыл до берега.

Когда я уже пробирался по пляжу, дождь резко, словно по команде, прекратился.

Соблюдая всяческую осторожность, я поднялся на небольшой бугор, чья вершина находилась на одном уровне с верхом мола. Последние футы преодолевал ползком по мокрой земле. Приподнял голову и увидел справа, совсем близко, две крошечные прямоугольные гавани. Внешнюю соединял с внутренней узкий проход. За внутренней лежала очаровательная, прямо-таки открыточная деревушка Гейлер. Имея одну длинную и две короткие прямые улицы, окаймляющие внутреннюю гавань, в остальном она представляла собой завораживающий лабиринт с извилистыми дорогами и хаотичным нагромождением построек, преимущественно крашенных белым и зеленым домов на сваях, предназначенных для защиты от наводнений. Сваи соединены простенками – вот вам и подвал. А вход – на втором этаже, и к нему ведет снаружи деревянная лестница.

Я перенес внимание на внешнюю гавань. Баржа пришвартовалась у ее внутренней стенки, и разгрузка уже шла полным ходом. Два небольших мачтовых крана, установленных на берегу, извлекали из трюмов ящики и мешки, но меня интересовал не этот груз, наверняка законный, а компактный стальной ящик, выловленный из моря. Уж в чем в чем, а в его незаконности сомневаться не приходилось. Поэтому я взял под пристальное наблюдение каюту баржи. Всем сердцем надеялся, что не опоздал. Хотя разве я мог опоздать?

Как оказалось, очень даже мог. И тридцати секунд не прошло, а из каюты вышли двое, причем один нес мешок, перекинув его через плечо. Груз, прежде чем лечь в этот мешок, был упакован в мягкое, но все же угловатость бросалась в глаза – и не оставляла сомнений, что это тот самый ящик.

Двое сошли на пристань. Я немного понаблюдал, чтобы получить общее представление о взятом ими курсе, соскользнул обратно на топкий берег (еще одна статья расходов, мой наряд не пережил эту ночь) и двинулся следом.

На этот раз задача мне досталась не из сложных. Мало того что эта пара явно не подозревала о слежке, так еще и узкие, безумно извивающиеся переулки превратили Гейлер в царство теней. В конце концов люди с баржи подошли к длинному и низкому строению на северной окраине. Первый этаж – или подвал, по местным понятиям, – был бетонный. На верхнем этаже, куда вела деревянная лестница (вроде той, скрытой в сумраке, откуда я наблюдал с безопасного расстояния в сорок ярдов), высокие и узкие окна были забраны решетками, такими частыми, что и кошке не пролезть. Массивная дверь, перекрещенная стальными щеколдами, была заперта на два тяжелых амбарных замка.

Люди с баржи поднялись по лестнице, один из них отпер замки и отворил дверь, после чего оба скрылись внутри. Через двадцать секунд они появились снаружи, заперли дверь и ушли. Ноши при них уже не было.

Я пожалел, что оставил в отеле пояс с инструментами взломщика. Но сожаление было кратковременным – как бы я плавал с таким увесистым грузом? Да к тому же ко входу в это здание обращены полсотни окон ближних домов, и любой житель Гейлера, увидев меня, моментально сообразил бы, что в деревню пожаловал чужак. А раскрываться майору Шерману еще рановато – он охотится не на мелюзгу, а на китов, и приманка для них лежит в этом ящике.

Мне не требовался путеводитель, чтобы выбраться из Гейлера. Гавань находится на западе, а значит, конец дороги должен быть на востоке. Я прошел несколькими извилистыми проулками, не поддаваясь очарованию старины, что каждым летом влечет в деревню десятки тысяч туристов, и ступил на арочный мостик, перекинутый через узкий канал. Здесь наконец-то лицезрел местных жителей – три матроны, облаченные в традиционные платья с широкой юбкой, прошествовали навстречу. Они с любопытством посмотрели на меня и тотчас равнодушно отвернулись, словно встретить спозаранку в их деревне незнакомца, недавно принявшего морскую ванну в одежде, самое обыденное дело на свете.

В нескольких ярдах за каналом обнаружилась на удивление просторная автостоянка. В данный момент на ней парковались всего лишь пара автомобилей и с полдесятка велосипедов, из которых ни один не имел замка, цепи или какого-нибудь иного противоугонного приспособления. Очевидно, остров не страдал от воровства, и данный факт меня не удивил. Если добропорядочные жители Гейлера идут на преступление, они это делают с гораздо большим размахом.

На стоянке не было ни души, да и что там делать в такой час обслуживающему персоналу?

Терзаясь раскаянием – и посильнее, чем за все прегрешения, случившиеся с момента высадки в аэропорту Схипхол, – я выбрал велосипед понадежнее, подкатил его к запертым воротам, перевалил велосипед через них, перелез сам, огляделся и закрутил педали. Вдогонку не полетели вопли наподобие «Держи вора!».

Немало лет минуло с тех пор, как я в последний раз катался на велосипеде. И хотя я пребывал не в том состоянии, чтобы вновь испытать чудный беспечный восторг, приноровился достаточно скоро, и уж точно это было лучше, чем идти пешком. Лучше хотя бы тем, что заставило часть кровяных телец забегать по венам.

Я оставил велосипед на крошечной деревенской площади, где меня, слава богу, дождалось полицейское такси, и задумчиво посмотрел на телефонную будку, а потом на часы. Придя к выводу, что звонить еще слишком рано, я сел в машину и завел двигатель.

Через полмили я по амстердамской дороге подъехал к старому амбару, построенному возле фермерского дома. Остановил машину на шоссе так, чтобы амбар заслонил меня от тех, кто мог выглянуть из дома. Открыл багажник, достал сверток, приблизился к сараю, отыскал незапертую дверь, вошел и переоделся во все сухое. Не возникло ощущения, будто я заново родился, меня по-прежнему била дрожь, но, по крайней мере, прекратилась чудовищная пытка холодом, которую я терпел несколько часов кряду.

Проехав еще полмили, я затормозил возле постройки размером с очень скромное бунгало, чья вывеска гордо утверждала, что это мотель. Ну, что бы она там ни утверждала, главное – заведение открыто, а мне больше ничего и не нужно. Пухленькая хозяйка поинтересовалась, не желаю ли я позавтракать, но я ответил, что у меня есть более срочные потребности. Мне пришлась по душе добрая голландская традиция наполнять стопку до краев молодым женевером, и хозяйка с изумлением и изрядной тревогой наблюдала, как мои трясущиеся руки пытаются донести посудину до рта. И хотя я пролил не больше половины, было видно по ее лицу, что ей хочется вызвать полицию или «скорую» для алкаша в белой горячке или торчка, потерявшего шприц с дозой. Но все же она пересилила страх и беспрекословно наполнила мою стопку заново. В этот раз я потерял не более четверти, а в третий раз не только выпил все до капли, но и явственно ощутил, как доселе бездельничавшие кровяные тельца заработали на полную катушку. После четвертого стакана моя рука обрела твердость камня.

Я одолжил электробритву, а затем позавтракал от души: яичница с мясом, ветчина, сырное ассорти, четыре вида хлеба и полгаллона – ей-богу, не вру – кофе. Еда несказанно порадовала. Пусть это и не мотель, а всего лишь мотельчик, но он заслуживает высшей похвалы. Я попросил разрешения воспользоваться телефоном.

До «Туринга» удалось дозвониться за несколько секунд, но куда больше времени понадобилось, чтобы взяли трубку в номере девушек. Наконец я услышал заспанный голос Мэгги:

– Алло? Кто это?

Я будто воочию видел, как она потягивается и зевает.

– Поди всю ночь кутили напропалую? – сурово осведомился я.

– Что-что? – Она еще не включилась.

– День в разгаре, а вы дрыхнете. – (Было около восьми утра.) – Тунеядицы в мини-юбках.

– Это… Это вы?

– Кто еще может вам звонить, кроме всевластного господина? – Это во мне резвился молодой женевер.

– Белинда! Он вернулся! – (Пауза.) – Называет себя нашим всевластным господином!

– Я так рада! – Это уже Белинда.

– И я рада. Мы…

– Вы и вполовину не так рады, как я. Ложитесь досыпать. Постарайтесь завтра утром проснуться до прихода молочника.

– Мы все это время не высовывались из номера, – смиренно доложила Мэгги. – Разговаривали, волновались, почти не спали, все думали…

– Мэгги, мне вас жаль. А сейчас одевайся. Забудь о ванне с пеной и завтраке. Выходи…

– Не поевши? А сами-то наверняка позавтракали.

Белинда плохо влияла на эту девушку.

– Позавтракал.

– И провели ночь в роскошном отеле?

– Чин имеет свои привилегии. Так, берешь такси, на окраине города высаживаешься, по телефону вызываешь местное такси и едешь в сторону Гейлера.

– Это где кукол делают?

– Точно. На трассе увидишь меня, я буду в желто-красном такси. – Я продиктовал номер машины. – Велишь водителю остановиться. Отправляйся как можно скорее.

Положив трубку, я расплатился и вышел из мотеля. Как же хорошо, что я не погиб. Жить – это здорово. После такой ночи утро могло и не наступить, но оно наступило, я жив, и я рад, и девочки рады. Мне тепло, сухо и сытно, и молодой женевер весело играет в чехарду с красными кровяными тельцами, и разноцветные нити сплетаются в красивый узор, и к концу дня все будет кончено.

Еще никогда мне не было так хорошо.

И уже никогда не будет.

На подъезде к пригороду мне помигало фарами желтое такси. Я запарковался и пересек дорогу как раз в тот момент, когда из машины вышла Мэгги. На ней были темно-синяя юбка, жакет и белая блузка, и если она действительно провела бессонную ночь, то это никак не отразилось на внешности. Мэгги выглядела сногсшибательно. Впрочем, она всегда выглядела сногсшибательно, но этим утром было в ней что-то особенное.

– Так-так-так, – сказала она. – Какой здоровый призрак, прямо кровь с молоком. Можно вас поцеловать?

– Разумеется, нельзя, – чванливо ответил я. – Отношения между работодателем и работником должны…

– Пол, уймись. – Она поцеловала меня без разрешения. – Чем займемся?

– Съездим в Гейлер. Там возле гавани хватает мест, где можно позавтракать. А еще есть место, за которым ты будешь вести довольно пристальное, но не постоянное наблюдение. – Я описал дом с окнами-бойницами и сказал, как до него добраться. – Постарайся увидеть, кто туда входит и выходит и что вообще там творится. И помни, ты туристка. Держись в группе или как можно ближе к ней. Белинда все еще в номере?

– Да. – Мэгги улыбнулась. – Пока я одевалась, она разговаривала по телефону. Похоже, хорошие новости.

– Кого Белинда знает в Амстердаме? – резко спросил я. – Кто звонил?

– Астрид Лемэй.

– О господи! Мэгги, о чем ты? Астрид улетела из страны. Это доказано.

– Конечно, она сбежала. – Мэгги прямо-таки наслаждалась. – Была вынуждена, потому что вы ей поручили очень важное дело – и невыполнимое, ведь за каждым ее шагом следили. Вот она и улетела, но в Париже высадилась, сдала билет в Афины и сразу вернулась. Они с Джорджем остановились где-то неподалеку от Амстердама, у друзей, которым она доверяет. Астрид просила передать, что пошла по ниточке, которую вы ей дали. Еще сказала, что побывала в Кастель-Линдене и что…

– Боже мой! – ахнул я. – Господи!

И посмотрел на Мэгги. С ее лица медленно сходило веселье, и у меня на мгновение возник соблазн крепко врезать ей – за недальновидность, за наивность, за эту улыбку, за пустую болтовню, за «хорошие новости»… Но тут меня пробрал стыд, какого я еще никогда в жизни не испытывал, потому что тут не было ее вины, это мой промах, и я скорее отрубил бы себе руку, чем причинил ей боль.

Поэтому я обнял ее и сказал:

– Мэгги, я должен тебя оставить.

Она неуверенно улыбнулась:

– Прости, я не понимаю.

– Мэгги?

– Да, Пол?

– Откуда, по-твоему, Астрид узнала, в какую гостиницу вы переехали?

– Боже! – ахнула в свою очередь она.

Потому что поняла.

Не оглядываясь, я подбежал к своей машине, завел ее и стал менять передачи и газовать так, будто рехнулся, – хотя почему «будто»? Заполыхала синяя полицейская мигалка, взвыла сирена, а затем я надел наушники и лихорадочно завозился с ручками настройки рации. Никто не учил меня обращаться с ней, и сейчас было не до самообучения. В машине воцарился жуткий шум: тут и рев перегруженного двигателя, и вой сирены, и треск помех в наушниках, и, что казалось самым громким, моя злобная, горькая и бесполезная брань, сопровождавшая попытки добиться толку от проклятой рации.

Внезапно треск прекратился, и я услышал спокойный, уверенный голос.

– Свяжите меня с управлением полиции, – прокричал я. – С полковником де Граафом. Не важно, кто я! Быстрее, парень, быстрее, черт бы тебя побрал!

Потом долго, невыносимо долго рация молчала, пока я продирался сквозь пробки в утренний час пик, и наконец голос в наушниках сказал:

– Полковник де Грааф еще не прибыл в управление.

– Так звоните ему домой! – возопил я.

В конце концов меня с ним связали.

– Полковник де Грааф? Да, да, да. Не важно. Помните вчерашнюю куклу? Я знаю, с кого ее делали, видел эту девушку. Астрид Лемэй.

Де Грааф начал было задавать вопросы, но я прервал его:

– Ради бога, не надо. Склад!.. Я думаю, ей угрожает смертельная опасность. Мы имеем дело с маньяком-убийцей. Умоляю вас, поторопитесь.

Я сбросил наушники и сосредоточился на вождении, кроя себя на все корки. Если вам нужен олух, которого перехитрить – раз плюнуть, то майор Шерман для этого сгодится лучше всех.

Но в то же время я сознавал, что, пожалуй, сужу себя чересчур строго. Я противостою великолепно управляемой преступной организации, тут никаких сомнений. Но у этой организации имеется психопатический элемент, что практически сводит на нет мои здравоумные логические предсказания. Да, Астрид сдала Джимми Дюкло с потрохами, но у нее был выбор между смертью любовника и смертью Джорджа, который ей приходится братом. Да, мною она занялась по приказу, сама никак не могла узнать, что я поселился в «Рембрандте». Да, вместо того чтобы заручиться моей симпатией и поддержкой, она в последний момент струсила, а потом я ее выследил, и вот тогда-то и начались проблемы, вот тогда-то из помощницы она превратилась в помеху. Она стала встречаться со мной – или, правильнее сказать, я стал встречаться с ней, и эти встречи не контролировались теми, кто ее шантажировал. Меня могли увидеть, когда я помогал увести Джорджа от шарманки на Рембрандплейн. Меня могли увидеть в церкви. Меня могли увидеть возле ее квартиры те двое пьяниц, которые вовсе не были пьяницами.

В конце концов было решено от нее избавиться, но так, чтобы не насторожить меня. Вероятно, они пришли к закономерному предположению: узнав, что Астрид захвачена и ей угрожает смертельная опасность, я сделаю то, что, как они уже поняли, абсолютно противоречит моему плану, – пойду в полицию и выложу все, что мне известно. А ведь они наверняка подозревали, что известно мне очень многое. Им тоже вовсе не хотелось, чтобы я так поступил. Обратившись в полицию, я бы не достиг своей конечной цели, но нанес настолько серьезный урон организации, что на восстановление потребовались бы месяцы, если не годы. Поэтому вчера утром в «Балинове» Даррелл и Марсель свою роль исполнили отменно, а я свою переиграл и позволил убедить себя в том, что Астрид и Джордж улетели в Афины. Так ведь и правда улетели. Но в Париже их заставили выйти из самолета и вернуться в Амстердам. Когда Астрид разговаривала с Белиндой, к ее виску был приставлен пистолет.

И конечно же, после этого звонка Астрид стала для них бесполезна. Нет пощады тому, кто перешел на сторону врага. К тому же им больше не приходится опасаться моего возмездия, ведь в два часа ночи я скончался в порту.

Я получил ключ к деятельности организации; я теперь знаю, чего дожидались враги. Но добыть ключ к спасению Астрид Лемэй уже не успею.

Несясь по Амстердаму, я ни во что не врезался и никого не убил, но это лишь потому, что у его жителей очень быстрая реакция. И уже в Старом городе, приближаясь к складу на большой скорости по узкой улице с односторонним движением, увидел заслон – полицейскую машину, перегородившую путь, и по вооруженному человеку в форме с двух сторон от нее. Я затормозил и выскочил из салона. Ко мне подошел полицейский.

– Полиция, – сообщил он на тот случай, если я принял его за страхового агента или кого-нибудь в этом роде. – Прошу вас развернуться и уехать.

– Вы что, свою машину не узнали? – прорычал я. – А ну прочь с дороги!

– Дальше никого не пропускаем.

– Все в порядке. – Из-за угла появился де Грааф, и, если бы я не услышал еще раньше о случившемся по рации, все понял бы по его лицу. – Майор Шерман, это не самое приятное зрелище.

Я молча прошел мимо него, обогнул угол здания и посмотрел вверх. С такого расстояния куклообразная фигура, лениво покачивающаяся на подъемной балке склада Моргенштерна и Маггенталера, выглядела не крупнее той, что висела там же вчера утром, но тогда я глядел прямо снизу вверх, так что эта, конечно же, больше, гораздо больше. И на ней тоже традиционный голландский костюм. Мне не нужно было приближаться, чтобы убедиться: лицо вчерашней куклы – точная копия лица сегодняшней висельницы.

Я отвернулся и пошел за угол, де Грааф – следом.

– Почему бы вам не снять ее? – Казалось, мой собственный голос доносится издалека.

Ненормальный голос. Абсолютно спокойный. Начисто лишенный интонаций.

– Это работа врача, он уже там.

– Ну да, разумеется. – После паузы я сообщил: – Она тут недолго висит. Меньше часа назад была жива. Наверняка склад открылся гораздо раньше…

– Сегодня суббота. По субботам склад не работает.

– Разумеется, – машинально повторил я.

Тут у меня возникла новая мысль, от которой в жилах заледенела кровь. Астрид с пистолетом у виска звонила в «Туринг». И передала сообщение для меня. Но это же бессмыслица! Передавать сообщение тому, кто лежит на дне гавани? Это могло иметь смысл лишь в том случае, если враги знали, что я еще жив. И откуда же они узнали? Кто мог оповестить их? На Гейлере никто меня не видел, кроме тех матрон. Но какое дело матронам…

И это еще не все. Почему враги заставили Астрид сообщить мне, что она жива и здорова, а после подвергли опасности себя и свои планы, убив ее?

И тут совершенно неожиданно ко мне пришел ответ. Они кое-что упустили из виду. И я кое-что упустил из виду. Они упустили из виду то же, что и Мэгги, – что Астрид не знала телефонного номера гостиницы, куда перебрались девушки, а я упустил из виду, что ни Мэгги, ни Белинда никогда не встречались с Астрид и не слышали ее голоса.

Я вернулся за угол. Под фронтоном все еще покачивалась цепь с крюком, но груз уже исчез.

– Позовите доктора, – сказал я де Граафу.

Через две минуты появился паренек, должно быть только что выпустившийся из медицинского института. Я заподозрил, что обычно его кожа не настолько бледна.

– Она мертва уже несколько часов, так? – резко произнес я.

Он кивнул:

– Четыре или пять, не могу сказать точнее.

– Спасибо.

Я пошел за угол, де Грааф меня сопровождал. Судя по его лицу, он хотел задать мне уйму вопросов. Но у меня не было желания отвечать ни на один.

– Это я ее убил, – проговорил я. – И возможно, не только ее.

– Не понял, – сказал де Грааф.

– Похоже, я отправил Мэгги на смерть.

– Мэгги?

– Я вам не сообщил, извините. Со мной две девушки, обе из Интерпола. Мэгги – одна из них. Другая сейчас в гостинице «Туринг». – Я продиктовал ему номер телефона. – Пожалуйста, позвоните Белинде от моего имени. Скажите, чтобы она заперлась, и пусть никуда не выходит, пусть ждет, когда я с ней свяжусь, и не реагирует на телефонные или письменные сообщения, в которых не будет слова «Бирмингем». Вы можете это сделать лично?

– Конечно.

Я кивнул на машину де Граафа:

– А связаться с Гейлером по радиотелефону можете?

Он отрицательно покачал головой.

– Тогда свяжитесь с управлением полиции, пожалуйста.

Пока де Грааф разговаривал со своим водителем, из-за угла появился очень мрачный ван Гельдер. В руке он держал женскую сумочку.

– Астрид Лемэй? – спросил я.

Он кивнул.

– Отдайте мне, пожалуйста.

Он решительно покачал головой:

– Не могу. Дело об убийстве…

– Отдайте, – сказал де Грааф.

– Спасибо, – поблагодарил я полковника. – Пять футов четыре дюйма, длинные черные волосы, голубые глаза, очень красивая, темно-синяя юбка и жакет, белая блузка и белая сумочка. Она должна быть в окрестностях…

– Минуту. – Де Грааф наклонился к своему водителю, а затем сказал: – Вырубились все линии связи с Гейлером. Похоже, майор Шерман, смерть ходит за вами по пятам.

– Позвоню вам чуть позже. – Я направился к своей машине.

– Я поеду с вами, – сказал ван Гельдер.

– У вас здесь полно дел. Там, куда я еду, помощь полиции мне не понадобится.

Ван Гельдер кивнул:

– Следует понимать так, что вы выйдете за рамки закона?

– Я уже за них вышел. Убита Астрид Лемэй. Убит Джимми Дюкло. Возможно, убита Мэгги. Я хочу поговорить с людьми, которые убивают других людей.

– Полагаю, вы должны отдать нам пистолет, – произнес здравомыслящий ван Гельдер.

– И чем же я его заменю, когда встречусь с ними? Может, Библией? Предложу помолиться за их души? Нет, ван Гельдер, чтобы заполучить мой пистолет, вам придется меня прикончить.

– У вас есть информация и вы ее от нас скрываете? – спросил де Грааф.

– Да.

– Это невежливо, неразумно и незаконно.

Усевшись в машину, я сказал:

– Что до разумности, то о ней вы сможете судить позже. А на вежливость и законность мне теперь плевать.

Я завел двигатель, и тут ко мне шагнул ван Гельдер.

– Оставьте его, инспектор, – велел де Грааф. – Оставьте его.

Глава 11

По пути к Гейлеру мне не удалось обзавестись новыми друзьями, но я и не ставил перед собой такой цели. В других обстоятельствах, ведя машину настолько безответственно, если не сказать – безумно, я бы, наверное, спровоцировал полдесятка автокатастроф, причем тяжелых. Но, как выяснилось, полицейские мигалка и сирена способны творить волшебство – дорогу передо мной они расчищали отлично. Машины, двигавшиеся в одном со мной направлении, еще в полумиле сбрасывали ход и прижимались к обочине, а то и вовсе останавливались.

Вскоре за мной увязался полицейский автомобиль. Должно быть, его водитель не получил предупреждения насчет меня, но у него не было и мотивации, сравнимой с моей, и он здраво рассудил: не так уж велико его жалованье, чтобы угробиться в этой гонке. Я знал, что по рации он сразу объявил тревогу, но не опасался баррикад на дороге и других преследователей. В управлении, как только услышат номер моей машины, дадут отбой.

Я был бы не прочь проехать остаток пути на обычной легковушке или на автобусе, но пришлось пожертвовать скрытностью ради срочности. Все же я пошел на компромисс с самим собой – последний отрезок трассы на дамбе был преодолен в относительно спокойном темпе. Вид желто-красной машины, приближающейся к деревне на скорости под сотню миль в час, вызвал бы вопросы даже у славящихся нелюбопытством голландцев.

Я запарковался на теперь уже быстро заполнявшейся стоянке, снял пиджак, наплечную кобуру и галстук, поднял воротник рубашки, закатал рукава и вышел из машины, небрежно перекинув пиджак через левую руку, которая держала пистолет с глушителем.

Знаменитая своей переменчивостью голландская погода резко улучшилась. Еще до моего выезда из Амстердама небо прояснилось, а теперь на нем оставались только редкие ватные клочья; пригревающее солнце тянуло пар из домов и окрестных полей.

Я праздной, но не сказать что медленной походкой приблизился к строению, за которым поручил наблюдать Мэгги. Дверь была распахнута настежь, через проем я то и дело замечал перемещавшихся внутри людей, главным образом женщин в традиционных костюмах. Иногда кто-нибудь из них выходил и направлялся в деревню, иногда появлялся мужчина с картонной коробкой, которую он клал в тачку и увозил.

Это явно была кустарная мастерская, но что она производила, определить со стороны я не мог. Хотя вскоре понял, что ее продукция совершенно безобидна. Об этом свидетельствовал тот факт, что туристам, время от времени приближавшимся к строению, кто-нибудь улыбчивый предлагал зайти и посмотреть. Каждый соблазнившийся вышел обратно, не позволив мне заподозрить ничего зловещего.

К северу от здания простирался почти идеально ровный сенокосный луг, а на нем вдалеке виднелась группа традиционно наряженных матрон; они сушили на утреннем солнце сено, подбрасывая его вилами. Похоже, гейлерские мужчины в этот день уже свое отработали – никого из них я не видел за крестьянским трудом.

Не было видно и Мэгги. Я побрел обратно в деревню. Там купил очки с тонированными стеклами. Массивные солнечные очки не годятся для маскировки – наоборот, привлекают внимание; наверное, потому-то и популярны. Еще я приобрел соломенную шляпу с вислыми полями – вот уж не хотелось бы, чтобы мой труп в этой шляпе увидели за пределами Гейлера.

Вряд ли можно назвать такую маскировку идеальной – без грима я не мог скрыть белые шрамы на лице, – но все же некоторую степень анонимности я обрел, поскольку едва ли значительно отличался от туристов, десятками бродивших по деревне.

Гейлер был совсем невелик, но, когда разыскиваешь человека, о чьем местонахождении не имеешь ни малейшего представления, и когда этот человек тоже расхаживает по улицам, даже самый крошечный населенный пункт способен доставить кучу проблем. С быстротой, какую мог себе позволить, не привлекая внимания, я прошел по всем закоулкам. Безрезультатно.

Я уже был на грани отчаяния. Тщился игнорировать голос в голове, с грозной уверенностью твердивший, что я опоздал, и еще больше паниковал из-за того, что в процессе поиска был вынужден хотя бы по минимуму изображать праздношатающегося.

Закончив с улицами, я занялся магазинчиками и кафе. Вряд ли существовал шанс обнаружить Мэгги в одном из них, учитывая задачу, которую я перед ней поставил, но я не мог не проверить даже самую ничтожную возможность.

Магазинчики и кафе вокруг внутренней гавани, осмотренные все до единого, ничем меня не порадовали, и я стал ходить концентрическими кругами, насколько этот геометрический термин применим к хаотичному лабиринту улочек Гейлера. И на самом последнем, на самом широком из этих кругов я увидел Мэгги, живую и совершенно невредимую. Облегчение, испытанное мною в тот миг, уступало разве что стыду за допущенную глупейшую ошибку.

Здесь я обнаружил бы Мэгги сразу, если бы работал головой так же эффективно, как она. Я велел ей следить за зданием, но при этом находиться среди людей, что она и делала. Мэгги стояла в большом сувенирном магазине, полном туристов, водила пальцем по товарам на витрине, но не рассматривала их. Она так сосредоточилась на наблюдении за большим домом, расположенном менее чем в тридцати ярдах, что совершенно не замечала меня.

Я двинулся было ко входу в магазин, как вдруг увидел нечто, заставившее меня остановиться на полушаге – и замереть, глядя так же пристально, как и Мэгги, хотя не в ту же сторону.

По улице шли Труди и Герта. Труди, облаченная в розовое платье без рукавов и длинные белые хлопчатобумажные перчатки, приплясывала в своей ребяческой манере; светлые локоны взметывались, на лице играла улыбка. Герта в неизменном традиционно-экстравагантном наряде тяжело ковыляла рядом, держа в руке большую кожаную сумку.

Нет, я не стоял столбом. Я быстро вошел в магазин, но направился не к Мэгги, – что бы ни происходило, эта парочка не должна стать свидетельницами нашего разговора. Заняв стратегическую позицию за высокой вертушкой с открытками, я решил дождаться, когда Герта и Труди пройдут мимо.

Этого не случилось. Они даже миновали вход в магазин, но тут Труди вдруг остановилась, заглянула в витрину и схватила Герту за руку. Через несколько секунд она затащила свою явно того не желавшую спутницу в помещение, оставила ее у входа мрачно возвышаться, как готовый извергнуться вулкан, подбежала к Мэгги и схватила ее за руку.

– А я тебя знаю! – радостно воскликнула Труди. – Я тебя знаю!

Мэгги повернулась и с улыбкой сказала:

– И я тебя знаю. Здравствуй, Труди.

– А это Герта. – Труди повернулась к Герте, которой откровенно не нравилось происходящее. – Герта, это Мэгги, моя подруга.

Герта поприветствовала «подругу» угрюмым оскалом.

– Майор Шерман тоже мой друг, – сказала Труди.

– Мне это известно, – улыбнулась Мэгги.

– Мэгги, мы же с тобой подруги?

– Конечно, Труди.

Девушка пришла в восторг.

– У меня тут много подруг. Хочешь, покажу их?

Труди увлекла Мэгги к двери и вытянула руку. Я знал, что указывать она может только на крестьянок в конце луга.

– Вон они! Видишь?

– Не сомневаюсь, что это очень милые подруги, – вежливо произнесла Мэгги.

Какой-то охотник за открытками подступил ко мне бочком, давая понять, что я мешаю его промыслу. Уж не знаю, что отразилось на моем лице, но ему этого хватило, чтобы поспешно удалиться.

– Они замечательные! – Труди повернулась к спутнице и указала на сумку. – Мы с Гертой, когда приезжаем сюда, обязательно угощаем их кофе с бутербродами. Пойдем, Мэгги, поговорим с ними. – Видя, что Мэгги колеблется, она обеспокоенно спросила: – Ты же мне подруга, да?

– Конечно, но…

– Они такие милые, – упрашивала ее Труди. – Такие веселые. И обожают музыку. Если будем хорошо себя вести, они для нас исполнят сенной танец.

– Сенной танец?

– Да, сенной танец. Мэгги, ну пожалуйста! Вы все – мои подруги. Пойдем! Ради меня, Мэгги!

– Ну ладно, ладно, – рассмеялась Мэгги. – Только ради тебя, Труди. Но ненадолго, хорошо?

– Мэгги, я тебя люблю! – Труди сжала ей руку. – Я тебя люблю!

Выждав некоторое время, я осторожно вышел из магазина. Они находились уже в пятидесяти ярдах от меня, миновали строение, за которым я поручил Мэгги наблюдать, и вступили на луг. До крестьянок было еще не меньше шестисот ярдов, они складывали первый сегодняшний стог вплотную к постройке, в которой даже с такого расстояния угадывался весьма старый и ветхий голландский амбар. Я слышал голоса – главным образом болтовню Труди, резвящейся, как ягненок из весеннего приплода. Труди не могла просто ходить, ей надо было скакать и приплясывать.

Я двигался следом, но не бегом, ярдах в тридцати-сорока. Поле окаймляла живая изгородь, и я благоразумно пользовался ею как прикрытием. Уверен, что выбранная мной манера передвижения своеобразием почти не уступала манере Труди, потому что изгородь не превышала пяти футов. Большую часть шестисотярдового пути я прошагал, согнувшись в поясе, точно семидесятилетний ревматик.

Наконец троица добралась до амбара и уселась возле его западной стены, укрывшись в тени от уверенно крепчающего зноя. Я позаботился о том, чтобы амбар загораживал меня и от нее, и от крестьянок. Пробежал оставшееся расстояние и проник в амбар через боковую дверь.

Постройка и впрямь оказалась совсем дряхлой, я бы дал ей не меньше ста лет. Половицы провисли, стены покоробились везде, где только можно, а горизонтальные щели между досками, предназначавшиеся для вентиляции, местами расширились настолько, что можно было просунуть голову.

У амбара был чердак, чей пол – трухлявый, проеденный древоточцами – держался на честном слове. Даже ушлый английский агент по торговле недвижимостью замучился бы продавать эту хибару, как бы ни упирал на старину. Я сомневался, что этот пол выдержит вес средней величины мыши, не говоря уже о моем весе, но нижняя часть амбара была малопригодна для наблюдения, да и не хотелось, выглянув через щель в стене, увидеть кого-нибудь, глядящего в противоположном направлении с расстояния в пару футов. Поэтому я набрался смелости и поднялся по хлипким деревянным ступенькам.

Чердак, на восточной стороне которого остались залежи прошлогоднего сена, и впрямь оказался опасен, но я тщательно выбирал, куда ступить, и мало-помалу добрался до западной стены.

Здесь тоже хватало удобных щелей между досками, и я выбрал лучшую, шириной не менее шести дюймов, дающую превосходный обзор. Прямо подо мной виднелись головы Мэгги, Труди и Герты. Чуть подальше матроны, которых было с десяток, усердно и сноровисто складывали стог; длинные зубья сенных вил поблескивали на солнце. Даже часть деревни, включая больше половины парковки, была видна как на ладони.

Меня одолевала тревога, но я не мог понять ее причину. Сцена с крестьянками, складывающими стог, выглядела идиллически – ну прямо мечта любителя буколики. Разум отказывался верить, что источником тревоги являются именно крестьянки, но даже здесь, в их родной стихии, развевающиеся полосатые юбки, вычурно расшитые корсеты и белоснежные чепцы выглядели не совсем уместно. От них ощутимо веяло театральностью, неестественностью. Неужели я зритель на спектакле, разыгрываемом специально для меня?

Так прошло около получаса, и все это время матроны трудились, а сидящие подо мной девушки болтали о пустяках. Когда день так полон нежной истомы, когда его тишину нарушают только шорканье вил и отдаленное гудение пчел, зачем еще какие-то разговоры? Подмывало закурить, и я наконец осмелился: нашарил в кармане пиджака сигареты и спички, затем уложил пиджак на пол, поверх него – пистолет с глушителем и зажег сигарету, позаботившись о том, чтобы дым не сочился через щели в стене.

Вдруг Герта глянула на наручные часы размером с кухонный будильник и что-то сказала Труди. Та встала, протянула руку к Мэгги и помогла ей подняться. Вместе они направились к крестьянкам – видимо, чтобы позвать их к завтраку; Герта уже расстилала на земле клетчатую скатерть, расставляла чашки и разворачивала матерчатые салфетки, в которых хранилась снедь.

– Не тянись к оружию. Все равно не успеешь – просто не доживешь.

Я поверил тому, кто произнес это за моей спиной. Я не попытался схватить пистолет.

– Медленно повернись.

Я медленно повернулся.

– Отойди от пистолета на три шага. Влево.

Я никого не видел. Но слышал прекрасно.

Я отошел на три шага влево.

На другом краю чердака зашевелилось сено, и появились двое: преподобный Таддеус Гудбоди и Марсель, змееподобный франт, которого я избил и запихнул в сейф. У Гудбоди не было оружия, но в нем и не имелось нужды: пистолет в руке у Марселя был величиной с два обычных, и, судя по блеску плоских, черных, немигающих глаз, этот тип обрадовался бы малейшему поводу пустить его в ход. Не внушало надежды и то обстоятельство, что на стволе отсутствовал глушитель. Этих двоих нисколько не беспокоит, что стрельба может кого-нибудь привлечь.

– До чего же там жарко, – пожаловался Гудбоди. – И чертовски щекотно. – Он улыбнулся – дяденьку с такой доброй улыбкой ребенок захочет взять за руку. – Ваша профессия приводит вас в самые неожиданные места, мой дорогой Шерман.

– Моя профессия?

– Если мне не изменяет память, в прошлую нашу встречу вы себя выдавали за таксиста.

– А-а… Ну да, было дело. Держу пари, что вы не заявили на меня в полицию.

– Да, я передумал, – великодушно подтвердил Гудбоди. Он подошел к моему пистолету, с отвращением поднял его и зашвырнул в сено. – Грубое, неприятное оружие.

– Ваша правда, – согласился я. – Вы-то всегда стараетесь привнести в убийство элемент изысканности.

– Что и будет сейчас продемонстрировано. – Гудбоди не потрудился понизить голос, да это было и ни к чему: гейлерские матроны уже пили утренний кофе, и даже с набитым ртом все они, похоже, умели говорить одновременно.

Гудбоди вернулся к сену, откопал холщовый мешок и извлек из него веревку.

– Будь бдителен, дружище Марсель. Если мистер Шерман сделает хоть малейшее движение, каким бы безобидным оно ни казалось, выстрели в него. Только не убей. Всади пулю в бедро.

Марсель плотоядно облизал губы. Я надеялся, что он не сочтет подозрительными движения моей рубашки, вызванные усиленным сердцебиением.

Гудбоди осторожно подошел ко мне сзади, туго стянул петлей правое запястье, перекинул веревку через стропило и после отладки, которая мне показалась неоправданно долгой, привязал другой конец к запястью левому. Мои кисти оказались на уровне ушей. Гудбоди достал второй кусок веревки.

– От моего друга Марселя я узнал, – заговорил он, – что вы довольно ловко деретесь руками. Мне пришло в голову, что и ноги могут быть натренированы не хуже. – Он опустился на корточки и связал мои лодыжки с энтузиазмом, не сулившим ничего хорошего кровообращению. – А еще мне пришло в голову, что вы способны комментировать сцену, которая вскоре разыграется перед вашими глазами. Но мы в комментариях не нуждаемся. – Он затолкал мне в рот далеко не чистый носовой платок и закрепил его другим, стянув узел на затылке. – Что скажете, Марсель? Приемлемо?

У Марселя сверкнули глаза.

– Я должен передать Шерману послание от мистера Даррелла.

– Нет-нет, дружище, не будем спешить. С этим успеется, а сейчас нужно, чтобы наш приятель полностью владел своими способностями. Чтобы не ослабло зрение, не пострадал слух, не притупился ум. Мистер Шерман должен оценить все тонкости представления, которое мы подготовили для него.

– Как скажете, мистер Гудбоди, – покорно ответил Марсель и снова принялся гнусно облизываться. – Зато потом…

– Зато потом, – щедро пообещал Гудбоди, – вы сможете передать столько посланий, сколько душа пожелает. Однако не забывайте: сегодня вечером, когда загорится амбар, мистер Шерман еще должен быть жив. Как жаль, что мы не сможем полюбоваться этим зрелищем с близкого расстояния. – Его огорчение казалось совершенно искренним. – Уверен, когда среди золы отыщут обугленные тела – ваше, мистер Шерман, и очаровательной юной леди, – победит версия о беспечности любви. Курение на сеновале, знаете ли, не самое разумное занятие. Au revoir, мистер Шерман, – но это не значит «прощайте». Посмотреть на сенной танец я предпочитаю из партера. Такой милый старинный обычай. Думаю, тут вы со мной согласитесь.

Он ушел, оставив Марселя облизываться. Мне не очень нравился этот тет-а-тет, но в тот момент это не имело никакого значения. Я повернулся к щели в стене.

Допившие кофе матроны уже поднимались на ноги. Труди и Мэгги находились почти под тем местом, где стоял я.

– Мэгги, разве пирожки невкусные? – спросила Труди. – А кофе?

– Очень вкусные, Труди, очень. Но я слишком задержалась. Пойду – мне еще нужно кое-что купить… – Мэгги осеклась и подняла глаза. – Что это?

Заиграли два аккордеона – мягкую, нежную мелодию. Я не видел музыкантов; звуки доносились из-за стога, с которым только что управились матроны. Труди вскочила на ноги, радостно захлопала в ладоши. А затем схватила Мэгги за руку и заставила подняться.

– Сенной танец! Сенной танец! – восклицала Труди, радуясь, как ребенок подарку в день рождения. – Это для нас! Мэгги, наверное, ты им тоже понравилась. Они будут танцевать для тебя. Теперь они и твои подруги!

Матроны – кто средних лет, а кто и старше, – все с пугающим отсутствием эмоций на лице, дружно задвигались с какой-то тягучей точностью. Положив вилы на плечо, как солдат – винтовку, они выстроились в шеренгу и принялись маршировать вперед-назад, тяжело переваливаясь с ноги на ногу; украшенные лентами косы раскачивались под музыку, звучавшую все громче. Женщины синхронно проделали грациозный пируэт, затем возобновили ритмичное вышагивание. Шеренга постепенно изгибалась, приобретая форму полукольца.

– В жизни не видала подобных танцев, – недоумевающе произнесла Мэгги.

Я тоже никогда не видел подобных танцев и с леденящей душу уверенностью сознавал, что не захочу увидеть снова. Впрочем, сложившиеся обстоятельства, похоже, начисто исключали такую возможность.

Труди повторила мою мысль, но зловещий подтекст ускользнул от Мэгги.

– И больше никогда не увидишь, – сказала она. – Это только начало. Ой, Мэгги, ты им точно понравилась! Смотри, они тебя зовут!

– Меня?

– Да, Мэгги. Ты им нравишься. Иногда они зовут меня, а сегодня – тебя.

– Труди, мне нужно идти.

– Мэгги, ну пожалуйста! На минуточку. Тебе ничего не нужно делать, только постоять перед ними. Они очень расстроятся, если ты откажешься.

Мэгги со смехом уступила:

– Ладно, ладно.

Спустя несколько секунд она, крайне смущенная, оказалась в центре внимания. Полукруг танцовщиц с вилами то приближался, то удалялся от нее. Постепенно менялись рисунок и темп танца – матроны двигались все быстрее, и вот они замкнули вокруг Мэгги кольцо. Оно сужалось и расширялось, сужалось и расширялось; женщины то кланялись с суровым видом, приближаясь к Мэгги, то резко запрокидывали головы и взметывали косы, отдаляясь.

В поле моего зрения появился Гудбоди с умильно-нежной улыбкой человека, косвенно участвующего в завораживающем старинном танце. Он стал рядом с Труди и положил руку ей на плечо; она одарила его сияющим взглядом.

На меня накатила тошнота. Хотелось отвести взгляд, но сделать это – значит бросить Мэгги в беде, а я никогда не бросил бы Мэгги в беде. Хотя Бог свидетель, я был не в силах ей помочь. На ее лице отразились растерянность, недоумение и даже некоторое беспокойство. Она посмотрела на Труди через промежуток между двумя матронами; девушка широко улыбнулась и ободряюще помахала ладошкой.

Музыка вдруг изменилась. Раньше это была нежная танцевальная мелодия, хоть и с вкраплениями маршевых аккордов, а теперь аккордеоны играли все громче, исторгая нечто новое, даже не военное уже, а нечто грубое, примитивное, дикое. Жестокое.

Вновь замкнувшись, кольцо начало сужаться. Со своего возвышения я по-прежнему видел Мэгги. У нее расширились глаза, на лице читался страх. Склонившись вбок, она чуть ли не в отчаянии высматривала Труди.

Но та не пришла бы ей на выручку. Улыбка исчезла, кисти, обтянутые хлопчатобумажной тканью, сжались в тугие кулаки. А еще Труди медленно, плотоядно облизывалась. Я повернул голову: Марсель был занят тем же, но по-прежнему держал меня на мушке и наблюдал за мной так же внимательно, как и за сценой снаружи. Я был бессилен что-либо предпринять.

Матроны топали, снова сужая круг. С круглых как блин лиц сошла бесстрастность, уступив свирепости, беспощадности, а крепнущий страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка же все набирала силу, все теряла стройность. И вдруг с парадной синхронностью вилы взметнулись с плеч и направились на Мэгги.

Она кричала снова и снова, но дикое крещендо, уже почти безумная какофония глушила ее голос. А потом Мэгги упала, и, на мое счастье, я мог теперь видеть только спины матрон и вилы, которые высоко вскидывались и опускались, вскидывались и опускались… Но даже на это смотреть было невыносимо. Я перевел взгляд – а тут Труди в экстазе сжимает кулаки и растопыривает пальцы; очаровательное личико превратилась в мерзкую звериную морду; а рядом преподобный Гудбоди, и всегдашнее благолепие на его лице ничуть не вяжется с блеском глаз, пожирающих чудовищную сцену. Злобные души, больные души, давно перешагнувшие границу, за которой лежит безумие.

Я заставил себя вновь посмотреть в ту сторону, когда музыка постепенно притихла, утратив свою атавистическую, пещерную лютость. Матроны завершили танец, прекратились смертоносны удары. Одна женщина развернулась и подцепила на вилы сено. Я успел мельком увидеть на скошенном лугу скорчившееся тело в белой… нет, уже совсем не белой блузке, а затем оно скрылось под сеном.

Сверху лег новый пласт сухой травы, и еще, и еще, а два аккордеона теперь негромко, с ностальгической нежностью повествовали о старинной Вене. Крестьянки соорудили над Мэгги стог. Доктор Гудбоди и Труди, улыбаясь и весело болтая, пошли рука об руку в деревню.

Марсель отвернулся от щели в стене и вздохнул:

– А здорово доктор Гудбоди устраивает такие штуки, не находишь? Талант, вкус, чуткость, время, место, атмосфера – просто идеальное сочетание.

Безупречный оксбриджский акцент этой ходячей змеи был не менее гнусен, чем контекст, в который легли ее слова. Этот негодяй был конченым психопатом, как и все остальные.

Он осторожно подошел ко мне сзади, развязал узел носового платка на затылке и вынул изо рта скомканную мокрую тряпку. У меня не было оснований считать, что им движут какие-то соображения гуманности.

– Хочу слышать, как ты будешь орать, – произнес он небрежно. – А дамы внизу вряд ли обратят внимание.

Я был уверен, что не обратят.

– Удивляюсь, как это доктор Гудбоди дал увести себя отсюда. – Мой собственный голос звучал незнакомо, я таким тоном еще ни разу не пользовался. Хриплый, низкий; и слова выходят трудно, будто горло повреждено.

Марсель с улыбкой объяснил:

– У доктора Гудбоди срочное и важное дело в Амстердаме.

– Важный груз, который нужно срочно переправить отсюда в Амстердам.

– В точку. – Он снова улыбнулся, и я будто видел, как расправляется змеиный капюшон. – Мой дорогой Шерман, классический канон требует, чтобы человеку в твоем положении – проигравшему, стоящему на пороге смерти – человек в моем положении объяснил во всех подробностях, какие были допущены ошибки. Но помимо того, что список твоих промахов чересчур велик и перечислять их было бы утомительно, есть и другое обстоятельство: плевать я хотел на канон. Так что давай приступим, хорошо?

– К чему приступим?

Ну вот, подумал я, начинается. Но подумал довольно равнодушно: происходящее меня больше не трогало.

– Конечно же, к передаче и приему послания от мистера Даррелла.

Будто мясницкий тесак врезался в голову сбоку – это Марсель саданул стволом пистолета. Я предположил, что сломана левая скула, а язык подсказал, что минимум два зуба уж точно не удержатся.

– Мистер Даррелл, – весело проговорил Марсель, – просил сказать, что ему не нравится, когда его лупят пистолетом.

Я видел, что он готовится врезать справа, и попытался откинуть голову, но уклониться не сумел. Этот удар, хоть и вышел послабее, вызвал временную потерю зрения, последовавшую за яркой белой вспышкой, как будто что-то взорвалось прямо перед глазами. Лицо горело, голова раскалывалась, но странное дело – разум был ясен. Подумалось: если пытка продлится еще немного, то даже пластический хирург сокрушенно разведет руками. Но на самом деле важно было другое: если пытка продлится еще немного, то я вырублюсь, возможно, на несколько часов.

Единственное, что можно предпринять, это попытку сбить палача с ритма. Сделать избиение бессистемным.

Я выплюнул зуб и сказал:

– Педик.

Почему-то его проняло. Лоск цивилизованности, светскости оказался не толще луковой шелухи, да и тот не отслоился, а просто сгинул в один миг, и остался только одержимый дикарь, нападавший на меня с лютой, жгучей, безумной яростью.

Удары сыпались со всех сторон на голову и плечи. Марсель бил пистолетом и кулаком, а когда я попытался защищаться предплечьями, он переключился с головы на корпус. Я застонал и закатил глаза; ноги стали ватными, и я бы повалился, будь у меня такая возможность. А поскольку ее не было, пришлось повиснуть на веревке.

Миновали еще две-три мучительные секунды, прежде чем Марсель чуток опомнился и понял, что зря теряет время. Какой смысл подвергать человека истязаниям, которых тот не чувствует? Из горла исторгся странный звук, вероятно свидетельствовавший о разочаровании, а потом Марсель просто стоял, тяжело дыша.

Я не мог понять, что он намерен делать дальше, так как не осмеливался открыть глаза.

Услышав, что он слегка отстранился, я рискнул быстро посмотреть краем глаза. Приступ бешенства закончился, и Марсель – очевидно, не только до садистских удовольствий алчный, но и до поживы – поднял мой пиджак и стал рыться в карманах. Напрасный труд, ведь бумажник, хранящийся в нагрудном кармане, имеет свойство выпадать, когда пиджак перекидывают через руку, поэтому я предусмотрительно переложил бумажник с деньгами, паспортом и водительскими правами в брючной карман.

Марселю не понадобилось много времени, чтобы сообразить. Я услышал его шаги и почувствовал, как из кармана извлекают бумажник.

Теперь Марсель стоял рядом со мной – я знал об этом, хоть и не мог его видеть. Застонав, я беспомощно покачнулся на веревках, которыми был подвешен к стропилам. При этом ноги были вытянуты, мыски туфель упирались в пол. Я приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть.

Не далее чем в ярде виднелись ноги Марселя. Я на какую-то долю секунды поднял взгляд. С радостным удивлением на лице Марсель перекладывал в свой карман весьма значительную сумму. Бумажник он держал в левой руке, а пистолет болтался на скрюченном пальце той же руки, просунутом в спусковую скобу.

Марсель так увлекся мародерством, что не заметил, как мои руки потянулись вверх, чтобы получше ухватиться за веревки.

Со всей ненавистью, яростью и болью, накопившейся во мне, я рванул свое тело вперед и вверх. Вряд ли Марсель успел заметить приближение моих ног. Он не издал ни звука, лишь дернулся вперед так же судорожно, как только что я, навалился на меня и медленно сполз на пол. Он лежал, и голова перекатывалась из стороны в сторону. Что это, безотчетный двигательный рефлекс или единственная реакция, доступная человеку, парализованному болевым шоком? Я не собирался гадать. Как и рисковать: выпрямившись и отступив назад, насколько позволяли путы, я снова прыгнул на Марселя.

Даже удивительно, что его голова после этого осталась на плечах. Подлый приемчик, спору нет, но ведь я имел дело с подлыми людьми.

Пистолет так и остался на среднем пальце левой руки. Я столкнул его мыском туфли. Затем попытался зажать между туфель, но он все выскальзывал – очень уж мал коэффициент трения для металла и кожи. Тогда я снял обувь, уперев каблуки в пол, а после, провозившись куда дольше, тем же методом освободился и от носков. При этом изрядно оцарапался и насажал заноз, но боли в ногах практически не ощущал – ее эффективно заглушала боль в лице.

Босые ступни отлично удерживали пистолет. Крепко сжимая его, я соединил концы веревки, полез по ней и добрался до стропила. Теперь у меня было четыре фута свободной веревки – более чем достаточно. Я повис на левой руке, правую вытянул вниз, а ноги согнул в коленях.

И вот пистолет в моей ладони.

Я вернулся на пол, туго натянул веревку, привязанную к левому запястью, и приставил к ней ствол. Чтобы ее перебить, хватило одной пули – никакой нож не справился бы так быстро. Я развязал на себе все узлы, сорвал с груди Марселя кусок белоснежной рубашки, стер им кровь с лица, забрал бумажник и деньги и ушел. Я не знал, жив Марсель или нет. Он выглядел совершенно мертвым, но я не стал проверять – меньше всего в тот момент меня интересовало состояние его здоровья.

Глава 12

Было уже за полдень, когда я вернулся в Амстердам, и солнце, в то утро видевшее гибель Мэгги, пристыженно скрылось. Со стороны Зёйдерзе наползала тяжелая туча.

Я мог бы добраться до города на час раньше, но врач в поликлиническом отделении пригородной больницы, куда я наведался, чтобы подправить лицо, задавал слишком много вопросов, и ему не нравился один и тот же ответ, что мне требуется только пластырь, правда в большом количестве, а швы и бинты могут подождать. Должно быть, с кусками пластыря, многочисленными синяками и заплывшим левым глазом я смахивал на единственного выжившего в крушении экспресса, но уж точно не выглядел чудовищем, при встрече с которым дети заходятся криком и зовут мамочку.

Я оставил полицейское такси недалеко от пункта проката, где взял маленький черный «опель». Владелец долго упирался, поскольку мое лицо давало повод усомниться в достаточном водительском стаже, но в конце концов уступил.

Когда я садился за руль, уже падали первые капли дождя. Я остановился у полицейской машины, забрал сумочку Астрид и две пары наручников – талисманы на удачу – и поехал дальше. Запарковался на уже довольно знакомой улочке и пошел к каналу. Высунул голову из-за угла и поспешил вернуть ее обратно. После чего выглянул лишь одним глазом.

У дверей церкви Американского общества гугенотов стоял черный «мерседес». Его вместительный багажник был открыт, и двое мужчин грузили туда ящик, явно тяжелый; в багажнике уже находились два или три таких же.

В одном из мужчин я сразу узнал преподобного Гудбоди. С идентификацией другого – худого, среднего роста, черноволосого и очень смуглого, в темном костюме – тоже не возникло проблем. Тот самый мрачный и жестокий тип, что застрелил Джимми Дюкло в аэропорту Схипхол.

На пару мгновений боль в лице была забыта. Я не пришел в восторг, снова увидев этого человека, но и не расстроился, поскольку слишком часто возвращался мыслями к той роковой встрече.

И теперь я чувствовал, что дело идет к развязке.

Пошатываясь от натуги, они вышли из церкви с очередным ящиком, погрузили его и закрыли багажник. Я вернулся к «опелю» и подъехал к каналу, когда «мерседес» с Гудбоди и смуглым уже отдалился на сотню ярдов. Держась на дистанции, с которой меня трудно было бы заметить, я последовал за ними.

Дождь лил уже нешуточно, а черный «мерседес» ехал через город то на запад, то на юг. День еще не перевалил за середину, но было так пасмурно, словно наступали сумерки. Впрочем, грешно было бы пенять на погоду, ведь она облегчала мне задачу. В Голландии положено включать фары при сильном дожде, и в зеркале заднего вида трудно различить на дороге конкретный автомобиль – каждый выглядит темным бесформенным пятном.

Миновав последние пригородные кварталы, мы выехали в сельскую местность. Это ничем не напоминало головокружительную погоню или скрытную слежку. Гудбоди, хоть и сидел за рулем мощной машины, вел ее очень ровно, что неудивительно, учитывая немалую тяжесть груза. Я не забывал поглядывать на дорожные знаки; вскоре стало ясно, куда мы направляемся. Впрочем, я это предполагал изначально.

Я счел разумным добраться до цели раньше Гудбоди и смуглого, а потому разогнался и пристроился не далее чем в двадцати ярдах за «мерседесом». Не опасался, что Гудбоди разглядит меня в зеркале – за его машиной летела такая туча брызг, что видеть он мог только ближайшую пару фар. Дождавшись, когда показался прямой участок дороги, я съехал на обочину и газанул. Когда я поравнялся с «мерседесом», Гудбоди равнодушно глянул на обгоняющую машину, а затем так же равнодушно уставился вперед. Для меня его лицо было всего лишь бледным пятном, так что и мое преподобному не позволили рассмотреть ливень и разбрасываемые нашими автомобилями брызги.

Я проехал вперед и вернулся на правую полосу, не снижая скорости. Через три километра показалась развилка с указателем «Кастель-Линден, 1 км». Там я свернул и через минуту миновал внушительную каменную арку с надписью золотой краской «Кастель-Линден». Еще через двести ярдов съехал с дороги и остановил «опель» в густом подлеске.

Мне предстояло опять промокнуть до нитки, но выбирать не приходилась. Я бежал сквозь заросли, пока не добрался до густой лесополосы, – похоже, эти сосны были посажены для защиты жилья от ветра. Со всей осторожностью я пересек лесополосу, и вот он, Кастель-Линден. Не реагируя на дождь, хлеставший по спине, я залег под прикрытием высокой травы и кустов и приступил к изучению объекта.

Прямо передо мной выгибалась подъездная гравийная дорожка, начинаясь от арки, под которой я только что проехал. За дорожкой высился Кастель-Линден, прямоугольное четырехэтажное здание с окнами на первых двух этажах, с бойницами выше, с крышей, увенчанной башенками и зубцами в лучшем средневековом стиле. Замок был полностью окружен рвом шириной пятнадцать футов и почти такой же глубины, если верить путеводителю.

Не хватало только подъемного моста, хотя в нишах толстых стен виднелись цепные шкивы. Вместо моста через ров вела лестница в два десятка широких и низких ступеней, примыкая к порогу закрытой двустворчатой двери, изготовленной, похоже, из дуба.

Слева от меня, ярдах в тридцати от замка, стояло прямоугольное одноэтажное здание, судя по его виду, сложенное совсем недавно из кирпича.

В арке возник черный «мерседес», прошуршал гравием и подъехал к кирпичному зданию. Гудбоди остался в машине, а смуглый не поленился обойти весь замок. Преподобный и раньше не казался мне рисковым парнем. Затем они перенесли содержимое багажника в новую постройку. Дверь была на запоре, но Гудбоди легко с ней справился, причем наверняка не отмычкой, а ключом. Когда эти двое внесли в дом последнюю коробку, дверь за ними закрылась.

Я осторожно встал и через кустарник прокрался к стене дома. Не менее осторожно вдоль нее подошел к «мерседесу» и заглянул внутрь. Но там не оказалось ничего достойного внимания – по крайней мере, моего внимания.

Еще осторожнее, на цыпочках я подступил к боковому окну и заглянул.

Cочетание мастерской, магазина и выставочного зала – вот что представлял собой интерьер. Стены были увешаны антикварными – или копиями антикварных – маятниковых часов всех мыслимых форм, величин и конструкций. На четырех просторных верстаках стояли другие часы в окружении разнообразных деталей – здесь часы собирались или чинились. В дальнем конце помещения виднелось несколько деревянных ящиков, похожих на те, что доставили Гудбоди и смуглый. Предполагаю, эти ящики были набиты соломой. Над ними полки ломились под тяжестью многочисленных часов, и рядом с каждым устройством лежали маятник, цепь и гири.

Гудбоди и смуглый хлопотали возле этих полок. Вот они склонились над ящиком и извлекли оттуда несколько гирь. Затем Гудбоди достал лист бумаги и принялся его изучать. Через некоторое время он ткнул пальцем в какой-то пункт и что-то сказал смуглому, а тот кивнул и вернулся к прежнему занятию. Преподобный, не отрывая глаз от бумаги, направился к боковой двери и исчез из виду. Смуглый просмотрел другой лист и взялся раскладывать одинаковые гири парами. Я задался было вопросом, куда подевался Гудбоди, как вдруг его голос раздался у меня за спиной, совсем рядом.

– Рад, мистер Шерман, что вы меня не разочаровали.

Я медленно обернулся. Он предсказуемо улыбался своей благолепной улыбкой и, что не менее предсказуемо, держал большой пистолет.

– Не существует бессмертных людей, но вы, надо отдать вам должное, продемонстрировали завидную живучесть. Полицейского недооценить трудно, однако в случае с вами, пожалуй, я позволил себе легкомыслие. Сегодня я уже дважды решил, что избавился от вашего присутствия, которое, буду откровенен, уже стало для меня обременительным. Впрочем, уверен, в третий раз мне повезет. Все-таки вам следовало убить Марселя.

– Не убил?

– Что же вы не научились скрывать чувства? На вашем лице читается разочарование. Он пришел в себя очень ненадолго, но этого хватило, чтобы привлечь внимание милых селянок. Боюсь, у него проломлен череп и внутримозговое кровоизлияние. Вряд ли выкарабкается. – Преподобный задумчиво рассматривал меня. – Но сдается мне, напоследок он показал себя неплохо.

– Это был бой не на жизнь, а на смерть, – подтвердил я. – Разве необходимо нам торчать под дождем?

– Конечно же нет.

Под дулом пистолета он ввел меня в дом. Смуглый оглянулся, но не выказал удивления. Интересно, как давно они получили сообщение с Гейлера?

– Жак, – заговорил Гудбоди, – это мистер Шерман. Майор Шерман. Полагаю, он связан с Интерполом или какой-то подобной организацией, столь же бесполезной.

– Мы знакомы, – усмехнулся Жак.

– Ах да! Простите мою забывчивость.

Гудбоди направил на меня пистолет, а Жак забрал мой.

– Только один, – доложил он, а затем провел мушкой по моей щеке, сорвав несколько пластырей, и снова усмехнулся. – Бьюсь об заклад, это больно.

– Держите себя в руках, Жак, – потребовал Гудбоди.

Все же имелась у него и светлая сторона. Будь он каннибалом, наверное, оглушал бы жертву, прежде чем варить заживо.

– Держите его на мушке, пожалуйста. – Он убрал свой пистолет. – Признаться, мне никогда не нравилось это оружие. Грубое, шумное, лишенное всякого изящества…

– В отличие от крюка, на который можно насадить девушку? – спросил я. – Или вил?

– Не будем о грустном. – Он вздохнул. – Даже лучшие из вашего брата так неуклюжи, так неаккуратны. Признаться, дружище, я ожидал от вас большего. Вы ничуть не соответствуете вашей репутации. Постоянно путаетесь под ногами. Досаждаете людям, наивно воображая, что провоцируете их на опрометчивые шаги. Позволяете себе появляться в самых неподходящих местах. Дважды приходите в квартиру мисс Лемэй, не приняв надлежащих мер предосторожности. Выгребаете из карманов бумажки, положенные туда специально для вас. И не было никакой необходимости, – добавил он с укором, – убивать при этом дежурного по этажу. Вы среди бела дня разгуливаете по Гейлеру, где все жители, дорогой Шерман, все до одного – моя паства. Вы даже позавчера вечером оставили в подвале моей церкви визитную карточку – кровь. Не то чтобы я сердился на вас за это, дружище, – ведь я подумывал избавиться от Анри, ставшего для меня обузой, и вы довольно аккуратно решили эту проблему. А как вам наша уникальная выставка? Это сплошь копии, и все они продаются…

– Боже мой! – сказал я. – Теперь понятно, почему пустуют церкви.

– Ах, ваша правда! Но согласитесь, надо наслаждаться счастливыми мгновениями. Взгляните на эти гири. Мы измеряем их величину и вес, а затем в надлежащее время – как, например, нынче ночью – доставляем сюда другие гири. Не скажу, что точные копии, – у них внутри кое-что спрятано. Здесь их упаковывают вместе с часами, на таможне осматривают и пломбируют, и они отправляются за рубеж, к нашим друзьям. Все совершенно легально. Одна из моих лучших схем, я постоянно ею пользуюсь.

Жак уважительно кашлянул:

– Мистер Гудбоди, вы говорили, что торопитесь.

– Наш Жак – сама практичность. И он, безусловно, прав. Но прежде чем вернуться к делам, мы должны позаботиться о нашем суперсыщике. Жак, проверьте, все ли чисто кругом.

Гудбоди брезгливо выставил пистолет, а Жак бесшумно отправился на разведку. Вскоре он вернулся и кивнул, после чего меня заставили выйти за дверь, прошагать по гравию и подняться по лестнице через ров к массивной дубовой двери. Гудбоди извлек из кармана ключ соответствующего размера, и мы переступили порог.

Потом были лестница на второй этаж и коридор, а за ним зал. Громадный зал, заполненный сотнями часов. Я в жизни не видел их так много в одном месте, и не могло быть сомнений, что это чрезвычайно ценная коллекция. Все без исключения часы были маятниковыми, некоторые очень большого размера, и все старинные. Лишь немногие из них работали, но вместе они создавали ужасающий шум. Я и десяти минут не смог бы проработать в этом помещении.

– Одна из лучших коллекций в мире, – заявил Гудбоди с такой гордостью, будто это сокровище принадлежало ему. – Если не самая лучшая. И как вам предстоит увидеть… вернее, услышать, все часы исправны.

Его слова не дошли до моего сознания. Я смотрел вниз. На полу лежал мужчина с длинными, до плеч, черными волосами, с костлявыми лопатками, выпиравшими из-под поношенной куртки. Рядом лежало несколько кусков электрического провода с резиновой изоляцией. А возле головы – наушники, покрытые пористой резиной.

Не требовалось медицинского образования, чтобы сразу понять: Джордж Лемэй мертв.

– Несчастный случай, – печально изрек Гудбоди. – Правда, несчастный случай. Мы этого не хотели. Увы, организм бедняги был крайне ослаблен лишениями, перенесенными за последние годы.

– Вы его убили, – сказал я.

– С формальной точки зрения – пожалуй, что так.

– Зачем?

– Видите ли, его высоконравственная сестрица, годами ошибочно считавшая, что мы располагаем доказательствами совершенного ее братом убийства, в конце концов убедила его обратиться в полицию. Поэтому нам пришлось временно убрать их с амстердамской сцены – но, конечно же, не для того, чтобы огорчить вас. Знаете, мистер Шерман, вам следует считать себя отчасти виновным в гибели несчастного паренька. И в гибели его сестры. И в гибели вашей очаровательной помощницы… Кажется, ее звали Мэгги? – Он прервался и быстро отступил, держа оружие в вытянутой руке. – Не бросайтесь на мой пистолет. Как я понял, вам не понравилось представление? Уверен, оно и Мэгги не пришлось по вкусу. И боюсь, не придется по вкусу и второй вашей подружке – Белинде, которой предстоит умереть сегодня вечером. О! Вижу, задел вас за живое. Мистер Шерман, вам хочется убить меня?

Он по-прежнему улыбался, но в плоских глазах плескалось безумие.

– Да, – ответил я без эмоций в голосе. – Мне хочется убить тебя.

– Мы послали ей письмецо. – Гудбоди таял от наслаждения. – Кодовое слово «Бирмингем», я не ошибся? Она должна встретиться с вами на складе Моргенштерна и Маггенталера. Наши добрые друзья навсегда останутся вне подозрений. В самом деле, надо быть отъявленным психопатом, чтобы совершить два столь кошмарных преступления на собственной территории. Очень тонко, вы не находите? Еще одна марионетка на цепочке. Пляшущая под нашу музыку, как и тысячи других марионеток по всему миру.

– Ты хоть сознаешь, что свихнулся начисто? – спросил я.

– Жак, свяжите его, – резко приказал Гудбоди.

Его светский лоск наконец-то дал трещину. Должно быть, правда уколола болезненно.

Жак связал мои запястья толстым резиновым жгутом. То же самое он проделал с лодыжками. Затем перетащил меня в конец зала и еще одним жгутом подвесил к вмурованному в стену рым-болту.

– Запустите часы, – велел Гудбоди.

Жак двинулся по залу, толкая маятники. Я заметил, что малоразмерные часы его не интересовали.

– Все они тикают, и все они бьют, – с удовлетворением отметил Гудбоди, уже ставший прежним: лощеным, елейным, самодовольным. – Эти наушники усиливают звук раз в десять. А вот усилитель и микрофон, – как видите, вам до них нипочем не дотянуться. Наушники ударостойкие. Через пятнадцать минут вы сойдете с ума, через тридцать – потеряете сознание. Кома продлится от восьми до десяти часов. Выйти из нее можно только безумным. Но вы из нее не выйдете. Ну что, часы уже тикают и бьют? И довольно громко, да?

– Вот так умирал Джордж у тебя на глазах. И за мной ты будешь наблюдать через стеклянную дверь. За ней не так шумно.

– К сожалению, я не увижу весь процесс. Нам с Жаком нужно уладить одно дело. Но мы вернемся, чтобы не пропустить самое интересное, верно, Жак?

– Да, мистер Гудбоди, – ответил Жак, продолжая деловито запускать часы.

– Если я исчезну…

– О нет, вы не исчезнете. Ночью я хотел, чтобы вы исчезли в гавани, но принятая мною впопыхах мера была слишком грубой, недостойной моего профессионализма. На этот раз у меня появилась идея получше, не правда ли, Жак?

– Истинная правда, мистер Гудбоди.

Жаку теперь приходилось почти кричать, чтобы его услышали.

– Так что, мистер Шерман, вы не исчезнете. Нам это совершенно ни к чему. Вас найдут через несколько минут после того, как вы утонете.

– Утону?

– Именно так. Ну да, вы полагаете, что полиция сразу же заподозрит неладное. Вас осмотрят врачи. И что же обнаружат первым делом? Что ваши плечи испещрены следами инъекций. Я знаю, как сделать, чтобы проколы двухчасовой давности выглядели двухмесячными. Далее вскрытие покажет, что вы накачаны наркотиками. Конечно, а как же иначе? Мы их введем, пока вы будете без сознания, часа за два до того, как столкнем вашу машину вместе с вами в канал. А потом вызовем полицию. Конечно, в случайную автокатастрофу поначалу не поверят. Майор Шерман, бесстрашный следователь из Бюро Интерпола по борьбе с наркотиками, и не справился с управлением? Но затем вас обыщут. И найдут шприцы, ампулы с героином, в карманах следы каннабиса. Досадно, досадно. Еще один служил и нашим, и вашим.

– А ты не так уж глуп для психопата, – сказал я.

Гудбоди улыбнулся, и это, вероятно, означало, что он не слышит меня в нарастающей какофонии часов.

Преподобный надел мне на голову наушники из пористой резины и закрепил их, не пожалев клейкой ленты. Сразу стало гораздо тише – наушники послужили звукоизоляцией. Гудбоди прошел к усилителю, снова улыбнулся мне и нажал кнопку включения.

Ощущение было как от сильнейшего удара током. Мое тело выгибалось дугой, дергалось в жутких судорогах, и я знал: те малые участки лица, что не скрыты от глаз преподобного пластырями и скотчем, корчатся в страданиях.

Эти муки были раз в десять злее, страшнее тех, что сумел мне причинить Марсель.

Безумные вопли банши терзали мне уши, пронзали голову, точно раскаленные вертелы; казалось, мозг рвется на куски. Я не понимал, почему еще не лопнули барабанные перепонки. Никогда не сомневался в том, что достаточно мощный и резкий звук, раздавшись достаточно близко к ушам, способен на всю жизнь лишить слуха. Но со мной такого не произошло. Как, по всей очевидности, и с Джорджем. Сквозь муки я смутно вспомнил, что Гудбоди объяснил смерть Джорджа ослабленным состоянием его организма.

Я ворочался с боку на бок – инстинктивная животная реакция, уклонение от источника боли, – но далеко отстраниться не мог. К рым-болту Жак подвесил меня довольно коротким резиновым тросом, позволяющим сдвинуться не более чем на пару футов в любом направлении. В конце одного из таких сдвигов мне удалось достаточно сфокусировать взгляд, чтобы увидеть Гудбоди и Жака, – они находились за дверью, увлеченно наблюдали за моими страданиями через ее верхнюю, стеклянную половину.

Спустя несколько секунд Жак поднял левое запястье и постучал по часам. Гудбоди неохотно кивнул, и оба скрылись. Купаясь в слепящем океане боли, я предположил, что они спешат управиться со своим делом побыстрее, чтобы не пропустить упоительный финал.

Через пятнадцать минут я потеряю сознание. Так обещал Гудбоди. Конечно же, это наглая ложь. Такая пытка любого сломает за две-три минуты – и психически, и физически.

Я неистово крутился из стороны в сторону, пытался расколоть наушники об пол или сорвать их с головы. Но в этом отношении Гудбоди не солгал – наушники были очень прочны, а скотч намотан умелыми руками так плотно, что от моих усилий лишь открылись раны на лице.

Качались маятники, щелкали стрелки, почти непрерывно били куранты. И ни малейшего послабления мне, ни кратчайшей передышки от этого свирепого натиска на нервную систему, натиска, вызывающего неконтролируемые эпилептические конвульсии. Будто один непрерывный электрический разряд мощностью чуть ниже убойной. Теперь я поверил в рассказы о пациентах, после курса электрошоковой терапии очутившихся на операционном столе с переломами конечностей из-за непроизвольных мышечных сокращений.

Я чувствовал, как помрачается рассудок, и попытался ускорить этот процесс. Беспамятство! Все отдам за беспамятство!

Я потерпел неудачу.

Я терпел неудачи на каждом шагу. Все, к чему я прикасался, рушилось и гибло.

Убита Мэгги. Убит Дюкло. Убита Астрид. И ее брат Джордж.

Осталась только Белинда, и ей предстоит умереть сегодня вечером.

Тотальный разгром!

И в этот момент я понял самое главное.

Я понял, что не могу допустить гибели Белинды.

Это меня спасло. Теперь я знал, что обязан выпутаться. Плевать на уязвленную гордость. Плевать на допущенные ошибки. Плевать на торжествующего Гудбоди и его извергов-сообщников. Пусть эти мерзавцы наводняют мир своими наркотиками, мне и на это плевать. Но я не могу допустить гибели Белинды.

Я сумел кое-как придвинуться к стене и упереться в нее спиной. Мало того что мое тело сотрясали частые конвульсии, я еще и вибрировал всеми конечностями, причем так сильно, будто меня привязали к гигантскому отбойному молотку. Ни на чем не мог сосредоточиться дольше чем на пару секунд, но отчаянно вертел головой, силясь углядеть хоть что-нибудь, что даст надежду на спасение.

Ничего подобного не попадалось на глаза.

А шум в моей голове внезапно вырос до сокрушительного крещендо.

Вероятно, это били большие часы рядом с усилителем. Я завалился на бок, будто получил в висок удар кувалды с торцом два дюйма на четыре. Прежде чем соприкоснуться с полом, моя голова задела какой-то выступ, расположенный чуть выше плинтуса.

От моей способности фокусировать зрение уже ничего не осталось, но я смутно различал предметы, находившиеся совсем близко, а до этого предмета было не больше трех дюймов. Помраченному мозгу понадобилось несколько секунд, чтобы идентифицировать увиденное, но, когда это произошло, я заставил себя снова принять сидячее положение.

Предмет оказался электрической розеткой.

Поскольку руки были связаны за спиной, потребовалась целая вечность, чтобы отыскать концы провода, державшего меня в плену. Ощупав их подушечками пальцев, я убедился, что оба оголены. Затем была предпринята отчаянная попытка вставить эти концы в розетку – мне и в голову не пришло, что она может иметь крышку; впрочем, в таком старом доме это было маловероятно. Руки тряслись настолько сильно, что никак не удавалось найти отверстия.

Сознание ускользало. Я чувствовал проклятую розетку, нащупывал дырки, но не мог воткнуть в них концы провода.

Я уже ничего не видел, пальцев почти не ощущал, боль была невыносимой, и, кажется, я беззвучно орал в агонии, как вдруг полыхнуло синевато-белое – и я опрокинулся на бок.

Не возьмусь сказать, сколько времени я провалялся в отключке. Но уж всяко не меньше десяти минут. А когда очнулся, первым, что обнаружил, была чудесная, упоительная тишина. Не абсолютная, так как по-прежнему слышался бой часов, но спасительная – я сжег важный предохранитель, и теперь наушники снова служили изоляцией.

Я добился полулежачего положения. Чувствовал, как стекает по подбородку кровь, а позднее обнаружил, что прокушена нижняя губа. Все лицо было залито потом, а ощущения в теле – словно оно повисело на дыбе.

Но это меня не волновало. Я тонул в блаженстве, которое дарила тишина. Люди в БОБШ[8] – молодцы, они знают, с чем воюют.

Последствия чудовищной пытки прошли быстрее, чем я ожидал, но прошли далеко не полностью, и я знал, что острая боль в висках и барабанных перепонках, а также мучительные ощущения во всем теле сойдут на нет еще очень не скоро. Как бы то ни было, миновало не меньше минуты, прежде чем я сообразил: если Гудбоди и Жак сейчас вернутся и увидят меня сидящим у стены с идиотским блаженством на физиономии, то на этот раз они обойдутся без полумер. Я бросил взгляд на дверное окно, но за ним еще не появились удивленно вскинутые брови.

Я снова растянулся на полу и возобновил корчи. И вряд ли опоздал с этим больше чем на десяток секунд. После третьего или четвертого поворота лицом к двери увидел головы Гудбоди и Жака. Пришлось усилить рвение: я неистово катался, выгибался дугой, бился в судорогах. Все это причиняло страдания едва ли меньшие, чем прежняя пытка. Каждый раз, когда я поворачивался к двери, мучители видели мое искаженное лицо – либо с выпученными, либо с зажмуренными от боли глазами и залитое потом. Вероятно, этот пот вкупе с кровью из пары-тройки открывшихся ран, нанесенных мне Марселем, сделали спектакль вполне убедительным.

Гудбоди и Жак широко улыбались, хотя выражение лица Жака не шло ни в какое сравнение с елейной миной Гудбоди.

После особенно впечатляющего рывка, когда я всем телом оторвался от пола и едва не выбил плечо при возвращении на него, я решил поумерить пыл, чтобы Гудбоди не заподозрил неладное. Мои корчи все слабели; последняя конвульсия – и я замер.

Истязатели вошли. Гудбоди сразу направился к усилителю, выключил его, лучезарно улыбнулся и снова включил – вспомнил о своем намерении не только лишить меня сознания, но и свести с ума. Жак что-то сказал преподобному; тот неохотно кивнул и выключил усилитель. Надо полагать, Жаком двигало не сострадание, а знание, что мертвому вводить наркотики сложнее, чем живому.

Жак походил по помещению, останавливая маятники больших часов. Затем оба приблизились ко мне. Жак для поверки пнул по ребрам, но я уже слишком много испытал, чтобы отреагировать на такой пустяк.

– Ну-ну, дружище, – с трудом расслышал я укоризненный голос Гудбоди. – Понимаю ваши чувства, но чтобы никаких следов. Следы не понравятся полиции.

– Да вы на его рожу посмотрите, – запротестовал Жак.

– Тут вы правы, – дружелюбно согласился Гудбоди. – И все же освободите запястья – на них не должно быть кровоподтеков, когда пожарные выловят его из канала. А наушники спрячьте.

Жак выполнил оба распоряжения в течение десяти секунд. Когда снимал наушники, мне казалось, что вместе с ними он стаскивает мое лицо. Жак не церемонился со скотчем.

– А от этого, – кивнул Гудбоди в сторону Джорджа Лемэя, – избавьтесь. Вы знаете, каким образом. Я пришлю Марселя, чтобы он вам помог с Шерманом.

Несколько секунд длилась пауза. Я знал, что Гудбоди смотрит на меня сверху. Затем, видимо вспомнив, что на Марселя надежды мало, он вздохнул и сказал:

– Ах да. Жизнь – это только тень[9].

С этими словами Гудбоди удалился. Он напевал на ходу, и я отродясь не слышал такого душевного исполнения «Пребудь же со мной»[10]. Надо отдать должное преподобному – он имел отменное музыкальное чутье.

Жак прошел в угол помещения, достал с полдесятка массивных гирь и продел в их проушины кусок резинового шнура. Затем приладил эту низку к телу Джорджа, как пояс. Действия Жака не оставляли места сомнениям. Он выволок Джорджа в коридор, и я слышал, как скребут о пол каблуки мертвеца.

Я встал, размял руки и пошел следом. Приблизившись к двери, услышал звук тронувшегося с места автомобиля. Сидеть в нем мог только Гудбоди – Жак, стоявший возле трупа и глядевший в открытое окно, коротко салютовал на прощанье.

Жак отвернулся от окна, чтобы заняться подготовкой Джорджа к погребению. И замер, потрясенный. Я находился всего лишь в пяти футах, и по его окаменевшему лицу было видно: в моих глазах он прочел, что его преступный путь окончен.

Жак судорожно схватился за пистолет, находившийся в кобуре под мышкой, но, возможно, в первый раз на своем веку – и уж точно в последний – он действовал слишком медленно. А еще какое-то мгновение отнял парализовавший его шок.

Едва оружие выскользнуло из кобуры, я врезал Жаку под ложечку, а когда он скрючился, вырвал пистолет из обессилевшей руки и нанес яростный удар рукоятью в висок. Жак, потеряв сознание, отшатнулся, наткнулся на подоконник и начал заваливаться; выглядело это странно, точно в замедленной съемке. Я стоял и смотрел, как он опрокидывается, затем, услышав всплеск, подошел к окну и выглянул наружу. Возмущенная вода билась в стену замка, и со дна рва бежал рой пузырьков.

Я посмотрел влево – там «мерседес» въезжал в арку. Подумалось: должно быть, преподобный сейчас поет четвертый куплет гимна.

Я вышел, оставив дверь открытой. На лестнице задержался и посмотрел вниз: поток пузырьков все слабел и наконец прекратился совсем.

Глава 13

Сидя в «опеле», я смотрел на свой пистолет, отобранный назад у Жака, и размышлял. Пистолет как пистолет, разве что есть у него одна маленькая особенность: похоже, кто угодно может отнять его у меня, если захочет. Эта мысль, будучи крайне неприятной, дала закономерный вывод: мне нужен второй, запасной ствол. Поэтому я достал из-под сиденья женскую сумочку и извлек из нее «лилипут», который сам же и подарил Астрид. Потом задрал левую штанину, засунул пистолет стволом вниз в носок и ботинок, носок подтянул повыше, а штанину одернул пониже. Уже собирался закрыть сумочку, как вдруг заметил две пары наручников. Какое-то время я колебался: уж очень велика вероятность, что в скором времени эти наручники застегнутся на моих собственных запястьях. Но рассудил так: в Амстердаме я подвергаюсь риску с момента прибытия, а потому бороться с этим явлением уже слишком поздно. Так что я положил обе пары в левый карман пиджака, а ключи – в правый.

Когда я вернулся в старый район Амстердама, уже привычно оставив позади немало потрясающих кулаками и звонящих в полицию автомобилистов, на улицах зарождались сумерки. Дождь ослабел, но ветер неуклонно набирал силу, гоня по каналам мутную рябь.

Я свернул на улицу, где находился склад. Там было пусто: ни машин, ни пешеходов. То есть пустовала сама улица, а на третьем этаже хоромины Моргенштерна и Маггенталера торчал в открытом окне, уперев локти в подоконник, грузный мужчина в рубашке, и по тому, как он активно ворочал головой, я понял, что наслаждение вечерней прохладой Амстердама – не главная причина его пребывания в этом месте.

Я миновал склад и доехал до дамбы. Там высадился и позвонил де Граафу из телефонной будки.

– Где вы были? – властно осведомился де Грааф. – И что делали?

– Ничего такого, что представляло бы для вас интерес. – Пожалуй, еще никогда мне не приходилось так нагло врать. – Но я готов поговорить.

– Говорите.

– Не здесь. Не сейчас. Не по телефону. Но если вы с ван Гельдером как можно скорее подъедете к складу Моргенштерна и Маггенталера…

– То вы нам все расскажете?

– Обещаю.

– Уже едем, – мрачно сказал де Грааф.

– Секундочку! Возьмите обычный фургон, припаркуйтесь в начале улицы. Они поставили у окна наблюдателя.

– Они?

– Вот об этом-то я и хочу поговорить.

– А наблюдатель?

– Отвлеку его. Придумаю какой-нибудь трюк.

– Понятно. – Де Грааф выдержал паузу и с прежней угрюмостью продолжил: – Зная ваш стиль, боюсь даже гадать, что это будет за трюк.

Он положил трубку.

Я зашел в ближайший магазин хозтоваров, купил клубок бечевки и самый большой разводной ключ Стилсона из тамошнего ассортимента. Через четыре минуты «опель» стоял менее чем в ста ярдах от склада, но на другой улице.

Я вошел в очень узкий и скверно освещенный проулок между улицей, на которой стоял склад Моргенштерна и Маггенталера, и другой, параллельной. Первое же складское здание, к которому я приблизился слева, располагало шаткой деревянной пожарной лестницей. При пожаре она бы сгорела в первую очередь, но другой поблизости не имелось. Я прошел не меньше пятидесяти ярдов вдоль здания, которое, по моим прикидкам, принадлежало Моргенштерну и Маггенталеру, и не увидел никаких средств экстренной эвакуации. Не иначе в этой части Амстердама предпочтение отдается связанным друг с другом простыням.

Я вернулся к единственной и неповторимой пожарной лестнице и взобрался на крышу. Она мне не понравилась – как и прочие крыши, которые я был вынужден пересечь, чтобы попасть на нужную. Все коньки были прямоугольными, скаты – крутыми и после дождя предательски скользкими, и архитекторы былых времен, непонятно почему считавшие похвальным стремление разнообразить стили и формы, потратили прорву труда, чтобы крыши не походили друг на дружку ни по форме, ни по высоте.

Поначалу я действовал осторожно, но от осторожности было мало проку, и вскоре я разработал единственный практичный способ перебираться с конька на конек.

Я бегом спускался по крутому скату и предоставлял инерции вознести меня как можно дальше по следующему, затем падал на четвереньки и так преодолевал последние футы.

И вот я добрался до крыши, которую считал «своей». Подполз к фронтону, нависавшему над улицей, облокотился на него и свесил голову.

Подумать только, в кои-то веки я не опростоволосился!

Человек в рубашке, стоявший прямо подо мной футах в двадцати, продолжал нести караульную службу. Я привязал бечевку к рукоятке гаечного ключа, лег и вытянул руку так, чтобы ключ не мог задеть за подъемную балку. Спустил его футов на пятнадцать и стал раскачивать, точно маятник, c каждым взмахом увеличивая дугу. И действовал быстро, так как в считаных футах сквозь щель между створками грузового люка лился яркий свет и эти створки могли раскрыться в любую минуту.

Ключ, весивший никак не меньше четырех фунтов, уже летал по дуге почти девяносто градусов. Я опустил его еще на три фута, гадая, как скоро охранника насторожит очень тихий, но неустранимый звук рассекаемого железякой воздуха. На мое счастье, в следующий миг на улицу въехал синий фургон. Его появление помогло мне двояко: часовой высунулся еще дальше, чтобы рассмотреть машину, а работа двигателя заглушила движения стилсона.

Фургон остановился в тридцати ярдах от нас; мотор умолк. Импровизированный маятник достиг своей амплитуды. Когда ключ снова двинулся вниз, я позволил бечевке проскользнуть еще на пару футов сквозь пальцы. Слишком поздно почувствовав неладное, охранник повернул голову и очень удачно принял на лоб всю энергию груза. Он смялся, как будто на него рухнул мост, и медленно завалился назад, скрывшись с моих глаз.

Открылась дверь фургона, и вышел де Грааф. Он помахал мне. Я дважды проделал приглашающий жест правой рукой, убедился, что маленький пистолет надежно сидит в носке и ботинке, и сполз к подъемной балке. Сначала уперся в нее животом, а затем свесился на руках. Пистолет из наплечной кобуры я держал в зубах. Качнулся назад, затем вперед, и, как только левая нога коснулась порога погрузочного люка, правая распахнула створки, а руки вцепились в косяки. Утвердившись на пороге, я взял пистолет в правую руку.

Их было четверо: Белинда, Гудбоди и хозяева фирмы. Белинда, бледная, сопротивляющаяся, но не издающая ни звука, уже была одета в гейлерское платье с широкой юбкой и расшитым лифом. Ее держали за руки Моргенштерн и Маггенталер, чьи лучезарные отеческие улыбки прямо-таки закоченели на румяных физиономиях. Гудбоди, стоявший ко мне спиной и приводивший головной убор Белинды в соответствие со своим эстетическим вкусом, повернулся, как в замедленной съемке.

И так же медленно у него отвисла челюсть и округлились глаза, а лицо приобрело снежную белизну – почти такую же, как его шевелюра.

Я сошел с порога на пол, сделал два шага и протянул руку к Белинде. Она несколько секунд смотрела на меня, не веря в происходящее, потом стряхнула обмякшие лапы Моргенштерна и Маггенталера и подбежала ко мне. Сердце моей помощницы колотилось, как пойманная в силок птица, но я бы не сказал, что самое страшное потрясение в жизни лишило ее воли и сил.

Я перевел взгляд на криминальную троицу и улыбнулся, насколько это позволяли травмы лица.

– Теперь вы знаете, как выглядит смерть, – сказал я.

Они все поняли. С застывшими лицами вытянули руки кверху. Я держал их в такой позе и молча ждал, когда де Грааф и ван Гельдер поднимутся по лестнице на чердак. За это время ничего не произошло. Готов поклясться, что никто из троицы даже не моргнул. Белинду била дрожь – неконтролируемая реакция на стресс, – но девушка нашла в себе силы улыбнуться мне, и я понял, что с ней все будет в порядке. Парижское отделение Интерпола не принимает в свои ряды кого попало.

Де Грааф и ван Гельдер, оба с пистолетами в руках, уставились на эту сцену. Затем де Грааф спросил:

– Боже мой, Шерман! Что вы творите? Почему эти люди…

– Может, позволите объяснить? – перебил его я резонным вопросом.

– Да, объяснить необходимо, – суровым тоном проговорил ван Гельдер. – Трое известных и уважаемых жителей Амстердама…

– Умоляю, не смешите, – попросил я. – У меня лицо болит.

– И насчет лица тоже, – проворчал де Грааф. – Откуда у вас эти…

– Порезался при бритье. – Вообще-то, эта острота принадлежала Астрид, но я был не в том тонусе, чтобы придумывать новую. – Позвольте все-таки объяснить.

Де Грааф вздохнул и кивнул.

– Как считаю нужным?

Он снова кивнул.

– Ты знаешь, что Мэгги убита? – обратился я к Белинде.

– Я знаю, что она убита. – Это было сказано дрожащим шепотом – я все-таки переоценил ее состояние. – Он мне только что об этом сказал. И при этом улыбался.

– Преподобному свойственно христианское сострадание. И он не может не улыбаться, совершая гнусности. Итак, – обратился я к полицейским, – посмотрите внимательно, джентльмены. Посмотрите на Гудбоди. Это убийца. Самый отъявленный психопат и садист из тех, кого мне доводилось встречать. Или даже из тех, о ком мне доводилось слышать. Этот человек насадил на крюк Астрид Лемэй. Этот человек заколол вилами Мэгги на Гейлере. Этот человек…

– Вы сказали – вилами? – спросил де Грааф.

Очевидно, его рассудок был не в силах это воспринять.

– Подробности позже. Этот человек довел Джорджа Лемэя до помешательства, а затем и до смерти. Этот человек тем же способом пытался убить и меня. Этот человек сегодня пытался убить меня трижды. Этот человек вкладывает умирающим наркоманам в руки бутылки с джином. Этот человек сбрасывает людей в каналы, обмотав их свинцовыми трубами, но прежде подвергает их чудовищным пыткам. Мало того что этот человек сеет по всему миру деградацию, слабоумие и смерть. По его собственному признанию, он искусный кукловод, тысячами подвешивающий на цепочки кукол и заставляющих их плясать под свою дудку. Это пляска смерти, джентльмены.

– Неправда, – проговорил ван Гельдер. Он выглядел потрясенным. – Этого не может быть. Доктор Гудбоди? Священник церкви…

– Его зовут Игнатий Катанелли, у нас на него досье. Бывший член одной из мафиозных группировок Восточного побережья. Даже мафия не стала терпеть его злодеяния. Мафиози никогда не убивают просто так, только по серьезным деловым причинам. А Катанелли убивал, потому что он обожает это занятие. Наверное, в детстве отрывал мухам крылышки, а когда вырос, мух ему стало недостаточно. Он был вынужден убраться из Штатов, потому что мафия предлагала только одну альтернативу.

– Это фантастика! – подал голос Гудбоди. – Это возмутительно! Это…

Фантастика или нет, но к щекам преподобного все еще не вернулась краска.

– Заткнись, – сказал я. – У нас есть твои отпечатки пальцев и черепной индекс. Катанелли здесь сладко устроился, выражаясь американской идиомой. С прибывающего судна возле определенного бакена сбрасывается герметичный утяжеленный контейнер с героином. Его вылавливают и на барже отвозят на Гейлер. Там находится кустарный цех по изготовлению кукол, которых доставляют сюда. Что может выглядеть невиннее? Вот только в некоторых куклах, помеченных, содержится героин.

– Чепуха! – воскликнул Гудбоди. – Чушь собачья! Вы не сможете ничего доказать!

– А я и не собираюсь ничего доказывать, потому что через минуту или две прикончу тебя. Так вот, у нашего приятеля Катанелли есть собственная преступная организация. На него работают многие, от шарманщиков до стриптизерш. Сочетая шантаж, подкуп, наркозависимость и, наконец, угрозу расправы, он от всех добился гробового молчания.

– Работают многие? – Де Грааф не успевал переваривать услышанное. – Каким образом?

– Транспортировка и сбыт. Часть героина, весьма малая, распродается в Амстердаме. Куклы с начинкой поставляются в сувенирные магазины и в кукольные фургоны вроде того, с которого торгуют в парке Вондела. Девушки из паствы Гудбоди абсолютно легально покупают кукол с секретной меткой и перепродают героин мелким пушерам или напрямую наркоманам-иностранцам. Куклы из Вондела достаются со скидкой шарманщикам, а те обеспечивают дозами опустившихся бедолаг, которых не пускают в приличные заведения – конечно, если можно назвать приличным заведением притоны вроде «Балиновы».

– Но как же могло случиться, что мы ничего об этом не знали? – спросил де Грааф.

– Объясню непременно. Но прежде закончу рассказ о сбыте. Изрядная часть товара уходит отсюда в ящиках с Библиями – теми самыми, которые наш святоша так щедро раздавал по всему Амстердаму. Эти Библии полые. Милые девицы, которых Гудбоди по неизбывной доброте своей христолюбивой души взялся перевоспитать и спасти от участи худшей, чем гибель, приходят на его мессы, держа в нежных ладошках Библию. Некоторые из этих прелестниц, одетые монашками, уносят в ладошках другую Библию, а после толкают героин в ночных клубах. Оставшийся товар – большая часть прибывшей партии – переправляется в Кастель-Линден. Или я что-то упустил, а, Гудбоди?

По его физиономии было видно, что я не упустил ничего важного, но он смолчал. Я приподнял пистолет:

– Ну что ж, с тебя и начнем.

– Здесь никто не может взять закон в собственные руки! – резко произнес де Грааф.

– Так видно же, что он пытается сбежать, – рассудительно возразил я.

Гудбоди стоял неподвижно. Он был не в силах поднять руки еще хоть на миллиметр.

И тут уже второй раз в этот день у меня за спиной прозвучало требование расстаться с оружием.

Я медленно повернулся и уронил пистолет, который у меня мог забрать любой желающий. Каковым на этот раз оказалась Труди, вышедшая из тени и остановившаяся в пяти футах от меня. Ее правая рука удивительно твердо держала люгер.

– Труди! – Де Грааф потрясенно уставился на улыбающуюся во весь рот блондинку. – О боже! Как это пони…

Он не договорил, зато вскрикнул от боли, когда ван Гельдер саданул пистолетом ему по запястью.

Оружие де Граафа грохнулось на пол; и когда полковник повернулся к ударившему его коллеге, его лицо выражало лишь кромешное изумление.

Гудбоди, Моргенштерн и Маггенталер опустили руки, причем двое последних достали из карманов оружие. Так много квадратных ярдов ткани они тратили, чтобы укрывать свои обильные телеса, что услуги особого портного им не требовались.

Гудбоди вынул носовой платок, вытер лоб, который остро в этом нуждался, и раздраженно отчитал Труди:

– А ты не спешила с выходом на сцену.

– О, я наслаждалась зрелищем! – хихикнула она, и этот радостный, беззаботный голосок мог охладить кровь даже у замороженной камбалы. – Наслаждалась каждым счастливым мгновением!

– Не правда ли, трогательная пара? – обратился я к ван Гельдеру. – Ваша приемная дочурка и ее дружок-святоша. Ох уж эта подкупающая детская невинность…

– Заткнись, – процедил ван Гельдер. Он подошел ко мне, провел ладонью по телу и не нащупал оружия. – Сядь на пол. Держи руки так, чтобы я их видел. Де Грааф, к тебе это тоже относится.

Мы выполнили приказ. Я сидел, скрестив ноги, положив предплечья на бедра, а кисти на лодыжки. Де Грааф смотрел на меня, на его лице – абсолютное непонимание.

– Как раз подходил к этому моменту, – виновато произнес я. – Собирался объяснить, почему вы сами так мало продвинулись в поисках источника наркотиков. О том, чтобы не было продвижения, позаботился ваш верный помощник, инспектор ван Гельдер.

– Ван Гельдер? – Де Грааф, даже имея перед носом все вещественные доказательства, не мог поверить в предательство старшего офицера полиции. – Этого не может быть! Этого просто не может быть…

– Он на вас наставил не леденец на палочке, – мягко указал я. – Ван Гельдер – босс, ван Гельдер – мозг. Он Франкенштейн, а Гудбоди – всего лишь чудовище, вышедшее из-под его контроля. Правильно я говорю, а, ван Гельдер?

– Правильно. – Взгляд, устремленный ван Гельдером на Гудбоди, не сулил тому приятного будущего.

Впрочем, я сомневался, что у преподобного есть будущее.

Я посмотрел на Труди без всякой симпатии.

– Что же касается нашей маленькой Красной Шапочки, то она любовница ван Гельдера…

– Любовница? – Де Грааф был так сильно потрясен, что даже не выглядел потрясенным.

– Именно так, любовница. Но мне кажется, что «папочка» ее уже разлюбил. Ван Гельдер, я угадал? Слишком уж она спятила. В качестве второй половинки теперь годится разве что для преподобного. – Я повернул голову к де Граафу. – Эта симпатюля никакая не наркоманка. Да, у нее руки исколоты, но Гудбоди умеет имитировать следы инъекций, он сам мне об этом сказал. Ее психологический возраст – не восемь лет, она старше самого греха. И в два раза подлее.

– Я не знал. – В голосе де Граафа теперь звучало изнеможение. – Я не понимаю…

– Труди выполняла три задачи сразу, – продолжал я. – Коль скоро у ван Гельдера такая дочь, кто усомнится, что он злейший враг наркотиков и негодяев, которые на них наживаются? Она была идеальным посредником между ван Гельдером и Гудбоди – эти двое никогда не контактировали, даже по телефону. И что самое главное, она была важнейшим звеном в цепи поставок героина. Отвозила куклу на Гейлер, меняла ее на другую, с начинкой, потом в парке Вондела подходила к кукольному фургону и снова меняла. Вот этот-то фургон и доставил ее сюда, приехав за товаром. Наша Труди – очень милый ребенок, но напрасно она воспользовалась белладонной, чтобы придать своим глазам наркоманскую остекленелость. Я могу чего-то не понять сразу, но дайте срок и поколотите по голове – и до меня обязательно дойдет. Мне со многими наркоманами довелось пообщаться, и у всех глаза были не такие.

Труди снова хихикнула и облизнулась:

– Можно, я выстрелю? В ногу ему? Повыше?

– Детка, ты прелесть, – сказал я, – но тебе следует правильно расставлять приоритеты. Почему бы не посмотреть вокруг?

Она посмотрела вокруг. Все посмотрели вокруг. Кроме меня. Я поймал взгляд Белинды и едва заметно кивнул на Труди, стоявшую между ней и открытым грузовым люком. Белинда, в свою очередь, бросила взгляд на Труди, и это означало, что она поняла.

– Эх вы, болваны! – презрительно заговорил я. – Откуда, по-вашему, у меня все эти сведения? Мне их слили! Мне их слили двое прохвостов – они перепугались до смерти и продали вас за ломаный грош. Это Моргенштерн и Маггенталер!

Среди присутствующих, несомненно, были и нелюди в плане духовном, но в плане физическом они все же были людьми. Эти люди-нелюди дружно уставились на Моргенштерна и Маггенталера, которые стояли с выпученными от изумления глазами и разинутым ртом. Вот такими и скончались два толстяка, потому что оба были вооружены, а пистолет, оказавшийся у меня в руке, был слишком маломощным, чтобы я рискнул всего лишь ранить их.

Одновременно Белинда ринулась к Труди. Застигнутая врасплох, та отшатнулась, зацепилась ногами за порог люка и исчезла из виду.

Ее истошный тонкий крик не успел оборваться, а де Грааф уже предпринял отчаянную попытку дотянуться до руки ван Гельдера. Но у меня не было времени смотреть, чем это закончится, потому что Гудбоди силился вытащить пистолет. Я привстал и совершил прыжок в партере. Гудбоди обрушился на пол, и надо отдать должное прочности последнего – все доски остались на своих местах. А через секунду я уже был у преподобного за спиной, и у него изо рта вырывался то ли хрип, то ли клекот, потому что кисть моей руки, обвившейся вокруг его шеи, тянулась, чтобы ухватиться за плечо.

Де Грааф лежал на полу и слабо стонал; из рассеченного лба лилась кровь. Ван Гельдер держал перед собой сопротивляющуюся Белинду как щит – точно так же, как я держал перед собой Гудбоди. Инспектор улыбался. Наши пистолеты были направлены друг на друга.

– Шерманы во всем мире одинаковы, – заговорил ван Гельдер спокойным, будничным тоном. – Они никогда не причинят вред невиновному, особенно такой красотке, как эта девица. Что же до Гудбоди, то мне не жалко превратить его в дуршлаг. Я доходчиво объяснил?

Я взглянул на Гудбоди – на правую сторону его головы, только и видимую мне. Цвет кожи колебался между фиолетовым и сиреневым, и трудно было судить, в чем причина – в нехватке воздуха или в реакции на хладнокровное предательство партнера. Даже не знаю, почему я на него смотрел. Уж конечно, не сопоставлял ценность Белинды и Гудбоди в качестве заложников. За спиной у Белинды ван Гельдер в такой же безопасности, как беглец в храме. Конечно, если это не храм преподобного Гудбоди.

– Доходчиво, – сказал я.

– И вот что еще следует принять во внимание, – продолжил ван Гельдер. – У тебя пугач, а у меня кольт.

Я кивнул.

– А значит, я в выигрыше. – Он попятился к лестнице, все так же прикрываясь Белиндой. – В начале улицы стоит синий полицейский фургон. Мой фургон. Я на нем уеду. Но прежде разобью все телефоны в этом здании. По пути туда я собираюсь разбить телефоны в офисе. Когда подойду к фургону, взгляну на погрузочный люк, и, если не увижу тебя там, она мне больше не понадобится. Ты понял?

– Я понял. Но если ты ее убьешь – не важно, намеренно или по неосторожности, – то уже никогда не будешь спать спокойно. Ты понял?

– Понял.

Он скрылся с моих глаз, спускаясь по лестнице и увлекая за собой Белинду. Впрочем, я за ним больше не следил. Де Грааф сел и прижал платок к кровоточащему лбу, и это означало, что за жизнь полковника можно не беспокоиться. Отпустив шею Гудбоди, я завладел его пистолетом, а затем, все так же сидя за спиной у преподобного, достал наручники и пристегнул его к рукам Моргенштерна и Маггенталера.

Я встал и помог шатающемуся от слабости де Граафу сесть на стул. Затем оглянулся на Гудбоди – тот смотрел на меня, лицо было искажено ужасом. Когда он заговорил, это был уже не его обычный глубокий, проникновенный пасторский голос, а чуть ли не визг безумца:

– Ты не оставишь меня с ними!

Я оглядел бездыханных толстяков, к которым приковал его.

– Тебе ничто не мешает взять обоих под мышку и дать деру.

– Шерман, Христом Богом молю… Во имя всего святого, Шерман…

– Ты повесил Астрид Лемэй. Я обещал помочь ей, а ты насадил ее на крюк. Ты заколол вилами Мэгги – мою Мэгги. Ты собирался повесить Белинду – мою Белинду. Обожаешь любоваться смертью? Так полюбуйся же ею вблизи. – Задержавшись на пути к погрузочному люку, я оглянулся. – И если я не найду Белинду живой и здоровой, за тобой уже не вернусь.

Гудбоди взвыл, как загнанный зверь, и с содроганием посмотрел на мертвецов, ставших его тюремщиками.

Я высунулся из люка. На тротуаре, раскинув руки, лежала Труди, но мне было не до разглядывания. На другой стороне улицы ван Гельдер вел Белинду к полицейскому фургону. Подойдя, обернулся, увидел меня, кивнул и открыл дверь. Я возвратился к полуобморочному де Граафу, помог ему встать и направился к лестнице. Оттуда напоследок посмотрел на Гудбоди. Его взгляд был устремлен в никуда, лицо перекошено ужасом, из горла рвались невнятные хрипы. Так выглядит человек, заблудившийся в бесконечном кошмаре, человек, преследуемый сатанинскими исчадиями, человек, сознающий, что ему уже никогда не выбраться из этого ада.

Глава 14

На улицах Амстердама почти стемнело. Дождь лишь моросил, но, холодный, усугубленный порывистым ветром, он пронизывал до костей. Сквозь бреши в изорванных ветром тучах мигали первые бледные звезды. Луна еще не взошла.

Я ждал за рулем «опеля», припаркованного возле телефонной будки. Дверь будки открылась; вышел де Грааф, вытер носовым платком сочащуюся из раны на лбу кровь и сел в машину. Я вопросительно посмотрел ему в лицо.

– Через десять минут район будет полностью оцеплен. И под словом «оцеплен» я подразумеваю абсолютную невозможность бегства. – Он снова стер кровь. – Но почему вы так уверены?

– Он там. – Я завел двигатель и поехал. – Во-первых, ван Гельдер считает, что это единственное место в Амстердаме, где мы не додумаемся его искать. Во-вторых, Гудбоди не далее как нынче утром забрал на Гейлере последнюю партию героина. Конечно же, упрятанную в большую куклу. В его машине около замка кукла не обнаружена, а значит, она оставалась в церкви. Гудбоди никак не успел бы перевезти ее еще куда-нибудь. Кроме того, наверняка в церкви хранится запас наркоты, целое состояние. Ван Гельдер не такой, как Гудбоди и Труди, он играет не на щелбаны. Он ни за что не упустит огромные башли.

– Башли?

– Извините. Деньги. Возможно, миллионы долларов.

– Ван Гельдер… – Де Грааф медленно покачал головой. – Поверить не могу… Такой полицейский… С таким послужным списком…

– Приберегите сочувствие для его жертв.

Неприятно было обращаться столь суровым тоном к травмированному человеку, но я и сам не мог похвастать нормальным самочувствием. Моя голова пострадала едва ли меньше, чем голова де Граафа.

– Ван Гельдер хуже всех остальных. Поступки Гудбоди и Труди хотя бы можно списать на больную психику, а ван Гельдер не сумасшедший. Он действовал хладнокровно и исключительно ради денег. Он умеет просчитывать ходы. Он видел, что происходит, понимал, как ведет себя его приятель, психопат Гудбоди. Понимал – и не вмешивался. Если бы преступный бизнес продолжался вечно, то и ван Гельдер вечно терпел бы злодеяния маньяка. – Я испытующе посмотрел на де Граафа. – Вам известно, что его брат и жена погибли в автомобильной катастрофе на Кюрасао?

Подумав, де Грааф ответил вопросом на вопрос:

– Разве это не трагическая случайность?

– Нет, это не трагическая случайность. Нам никогда этого не доказать, но я готов выложить на кон мою пенсию, что причин было две. Брат ван Гельдера, опытный офицер службы безопасности, знал о нем слишком много, а сам ван Гельдер хотел избавиться от жены, стоявшей между ним и любовницей в ту пору, когда чудные душевные качества Труди еще не дали о себе знать. Поймите, этот человек – ходячий калькулятор, напрочь лишенный того, что мы с вами считаем нормальными человеческими чувствами.

– До пенсии вы не доживете, – мрачно пообещал де Грааф.

– Может, и так. Но все равно я прав.

Мы свернули на улицу, что вела к хозяйству Гудбоди. Впереди стоял синий фургон; объехав его, мы вышли из машины у дверей церкви. Сержант в форме спустился навстречу с крыльца, и ему почти удалось скрыть изумление при виде наших пострадавших физиономий.

– Никого, – доложил он. – Мы даже на колокольню поднимались.

Де Грааф повернулся к синему фургону.

– Если сержант Гропиус сказал «никого», значит там действительно никого. – Сделав паузу, он медленно проговорил: – Ван Гельдер исключительно умен, в этом мы убедились. В церкви его нет. И в доме Гудбоди его нет. Мои люди перекрыли обе набережные канала и улицы. Значит, его нет в этом квартале. Он в каком-то другом месте.

– Он не в другом месте, он в этом квартале, – сказал я. – Если не найдем его, как долго вы будете держать оцепление?

– Пока не проверим и не перепроверим все дома. Два часа, может быть, три.

– А потом он сможет уйти?

– Если бы находился здесь, то смог бы.

– Он здесь, – уверенно произнес я. – Сейчас вечер субботы. Разве строители работают по воскресеньям?

– Нет.

– Значит, у него тридцать шесть часов. Либо в эту ночью, либо в следующую до рассвета он спустится и уйдет.

– Ох, голова… – Де Грааф снова приложил ладонь к ране. – До чего же твердая рукоятка у его пистолета. Боюсь…

– Обыскивать дом – пустая трата времени, – терпеливо проговорил я. – И я чертовски уверен, что он не стоит на дне канала, зажав рот и нос. Так где же он может прятаться? – Я красноречиво поднял глаза к темному, ветреному небу.

Де Грааф проследил за моим взглядом. Казалось, темный силуэт подъемного крана вытянулся до самых облаков; конец массивной горизонтальной стрелы терялся во мраке. Эта громадина и раньше наводила на меня суеверную жуть, а сегодня – возможно, из-за того, к чему я готовился, – выглядела угрожающей, зловещей, неприступной..

– Ну конечно, – прошептал де Грааф. – Конечно.

– А раз так, мне пора.

– Безумие! Безумие! Да вы посмотрите на себя! Ваше лицо…

– Я вполне здоров.

– Тогда я с вами, – решительно заявил де Грааф.

– Нет.

– У нас есть молодые, крепкие полицейские…

– У вас нет морального права посылать туда ваших людей, ни молодых, ни старых. Не спорьте. Вдобавок это не та ситуация, которую можно решить лобовой атакой. Секретность, скрытность – или провал.

– Он вас обязательно заметит.

Вольно или невольно, но де Грааф уже принимал мой замысел.

– Необязательно. Для него все, что внизу, утонуло в темноте.

– Можно подождать, – настаивал полковник. – Он непременно спустится. До утра понедельника осталось не так уж много времени.

– Ван Гельдер не получает удовольствия от убийств, мы это знаем. Но, убивая, никаких угрызений совести он не испытывает, это нам тоже известно.

– К чему вы клоните?

– Здесь, внизу, ван Гельдера нет. Но здесь нет и Белинды. Значит, она с ним наверху, и спускаться он будет, захватив с собой живой щит. Я скоро вернусь.

Де Грааф больше не пытался меня удержать. Расставшись с ним у церковных дверей, я прошел на стройплощадку, добрался до платформы крана и полез вверх по бесконечной череде диагональных лестниц внутри ажурной башни. Предстояло долгое восхождение, и я был не в том физическом состоянии, чтобы им наслаждаться. А впрочем, ничего слишком трудного или опасного, всего лишь скучный и утомительный подъем.

Трудное и опасное поджидало меня наверху.

Одолев примерно две трети пути, я остановился перевести дух и посмотрел вниз. Не скажу, что высота произвела сильное впечатление, слишком уж было темно; тусклые уличные фонари лишь пунктирно освещали набережные, а канал между ними казался слабо поблескивающей лентой. Все это выглядело таким далеким, таким нереальным. Мне не удалось различить ни одного дома, только флюгер на церковном шпиле, да и тот находился в сотне футов подо мной.

Я посмотрел вверх. До кабины крановщика оставалось еще футов пятьдесят, она казалась расплывчатым черным пятном на фоне чуть менее темного неба. Я возобновил передвижение.

Последние десять футов отделяли меня от люка в полу кабины, когда в туче появилась брешь и сквозь нее проглянула луна – всего лишь узенький полумесяц; но этого хватило, чтобы залить окрашенную в желтый цвет башню и массивную стрелу неестественным кричащим блеском, высветить каждую вертикальную, поперечную, косую балку сооружения. Месяц осветил и меня, отчего я испытал чувство, знакомое пилотам, попадавшим в лучи вражеских прожекторов.

Я снова поднял голову и разглядел люк со всеми его заклепками. Возникла мысль, что если я так хорошо вижу находящееся выше, то и сверху обзор ничуть не хуже, а значит, чем дольше я торчу в башне, тем меньше шансов незамеченным добраться до кабины. Я вынул пистолет из кобуры и бесшумно двинулся вверх.

Оставалось преодолеть последние ступеньки, не более четырех футов, как вдруг приподнялся люк и в щель просунулся длинный и с виду очень опасный ствол. Наверное, я должен был признать окончательное фиаско и предаться горькому отчаянию, но слишком уж многое было пережито за эти сутки, был вычерпан досуха эмоциональный ресурс, так что я принял неизбежное с фатализмом, удивившим меня самого.

Но это не означало добровольную капитуляцию – останься у меня хоть полшанса, я бы ринулся в драку. Увы, положение сложилось совершенно безвыходное.

– Это полицейский автомат, в магазине двадцать четыре патрона, – объяснил ван Гельдер, и гулкое металлическое эхо его голоса, да еще с замогильным оттенком, не показалось мне неуместным. – Ты понимаешь, что это значит?

– Я понимаю, что это значит.

– Давай сюда пистолет. Рукояткой вперед.

Я отдал оружие со сноровкой, приобретенной путем недобровольных упражнений.

– А теперь игрушку, что у тебя в носке.

Я расстался и с «игрушкой» из носка.

Люк открылся, и в лунном свете, лившемся через окна кабины, я отчетливо разглядел ван Гельдера.

– Забирайся, – велел он. – Места здесь достаточно.

Я забрался в кабину. Гельдер не обманул – там мог разместиться десяток людей. У ван Гельдера, как всегда невозмутимого, висел на плече очень опасный автомат. В углу сидела на полу Белинда, бледная, измученная, а рядом лежала большая кукла с Гейлера. Девушка улыбнулась мне, но улыбка была вымученной. Во всем облике пленницы была такая беззащитность, такая тоска, что мне тотчас захотелось вцепиться в глотку ван Гельдеру. Но хватило здравомыслия, чтобы быстро оценить расстояние до этой глотки, поэтому я медленно опустил крышку люка и столь же медленно выпрямился.

– Он из полицейского такси, угадал? – спросил я, глядя на автомат.

– Угадал.

– Надо было мне проверить багажник.

– Надо было. – Ван Гельдер вздохнул. – Я знал, что ты сюда доберешься, но столь долгий и трудный путь был проделан напрасно. Повернись.

Я повернулся. Удар по затылку был нанесен не с той сноровкой и любовью к этому занятию, что продемонстрировал Марсель, но все же его силы оказалось достаточно, чтобы на миг оглушить меня и повалить на колени.

Я смутно ощущал, как левое запястье охватывает холодный металл. Когда же начал вновь активно интересоваться происходящим вокруг, я обнаружил, что сижу плечом к плечу с Белиндой, а цепь от наручника на ее правом запястье пропущена через стальной поручень над люком. Я нежно потер затылок: ох и досталось же ему нынче от Марселя и Гудбоди, а теперь еще и от ван Гельдера!

– Извини за оплеуху, – заговорил ван Гельдер, – но без нее пристегнуть тебя было бы не проще, чем бодрствующего тигра. Луна уже почти зашла. Через минуту я вылезу из кабины, через три буду на земле.

Я не поверил ушам.

– Ты слезешь сейчас?

– Ну а как же? Только не совсем так, как тебе это представлялось. Я видел расположение полицейских постов, но, похоже, никто не учел, что стрела пересекает весь канал и выходит за оцепление минимум на шестьдесят футов. Я уже спустил крюк до земли.

Жуткая боль, заполнившая голову до отказа, не позволила мне сочинить подходящий комментарий, да в той ситуации, пожалуй, он был бы излишен. Ван Гельдер повесил автомат через голову и плечо, а через другое плечо – куклу на бечевочной петле. И негромко произнес:

– Ага, зашла луна.

Так и было. Ван Гельдер казался лишь смутной тенью, когда приближался к передней секции кабины, открывал дверь и переступал порог.

– Прощай, ван Гельдер, – сказал я.

Он ничего не ответил. Дверь закрылась, и мы с Белиндой остались одни. Она взяла меня за окольцованную наручником руку.

– Я знала, что ты придешь, – услышал я шепот, а затем в голосе появилась нотка прежней Белинды: – Только, похоже, ты не очень-то спешил.

– Сколько раз тебе повторять: у важных начальников бывают важные дела.

– Но разве… разве нужно было прощаться с этим…

– Я решил, что не помешает, – я ведь больше никогда его не увижу. То есть не увижу живым. – Я порылся в правом кармане. – Ван Гельдер – сам себе палач. Кто бы мог подумать?

– Не поняла.

– Это была его идея – предоставить мне полицейское такси, чтобы с легкостью отслеживать мои перемещения. У меня были наручники, я надел их на Гудбоди, а ключики-то остались. Вот они.

Я расстегнул наручники, встал и прошел в переднюю секцию кабины, где находились органы управления краном.

Луна пряталась за облаком, но ван Гельдер переоценил плотность этого облака. Жиденького небесного сияния было достаточно, чтобы я увидел инспектора футах в сорока. Точно гигантский краб, он полз по решетчатому каркасу стрелы, а ветер трепал полы его кителя и юбку куклы.

Среди немногих вещей, которые у меня не отобрали в тот день, был фонарик-карандаш. С его помощью я нашел рубильник и сдвинул рычаг вниз. На панели зажглись лампочки, и я бегло ознакомился с надписями над ними. И обнаружил, что Белинда стоит рядом.

– Что ты задумал? – Она снова перешла на шепот.

– Нужно объяснять?

– Нет! Не надо этого делать!

Вряд ли она знала, что именно я намерен сделать, но мой железный тон не оставлял места сомнениям: результат будет необратим. Я снова посмотрел на ван Гельдера, которому оставалось преодолеть лишь четверть стрелы, затем повернулся к Белинде и положил руки ей на плечи:

– Послушай меня. Неужели ты не понимаешь, что у нас нет шансов доказать вину ван Гельдера? Неужели не понимаешь, что он, возможно, погубил тысячу людей? И неужели не понимаешь, что героина у него с собой еще на тысячу?

– Но ты же можешь развернуть стрелу! Чтобы он спустился внутри оцепления!

– Ван Гельдер живым не дастся. Я это знаю, ты это знаешь, все это знают. У него автомат. Погибнут полицейские, честные парни. Сколько смертей ты готова взять на свою совесть, Белинда?

Она молча отвернулась. Я снова выглянул наружу. Ван Гельдер уже добрался до конца стрелы, и там он не терял времени: свесился, обхватил трос руками и заскользил вниз. У спешки была причина: тучи быстро редели, луна с каждой секундой светила все ярче.

Я посмотрел вниз и впервые увидел Амстердам целиком, но теперь это был игрушечный городок с тонюсенькими улицами и каналами, с крошечными домиками. Очень похоже на модели железных дорог, что перед Рождеством выставляются в витринах универмагов.

Я повернул голову. Белинда снова сидела на полу. Лицо она спрятала в ладонях, чтобы даже случайно не увидеть того, что должно было вот-вот произойти. Я опять перевел взгляд на стрелу, и в этот раз было еще легче увидеть ван Гельдера, потому что луна вышла из-за туч.

Он уже находился на полпути вниз, раскачивался под напором ветра; дуга этого живого маятника все увеличивалась.

Я взялся за штурвал и повернул его влево.

Трос пошел вверх, и ван Гельдер вместе с ним. Должно быть, инспектор оцепенел от изумления. Но в следующий миг он сообразил, что происходит, и заскользил вниз быстрее прежнего, со скоростью как минимум втрое выше скорости подъема троса.

Теперь я видел огромный крюк на конце троса, не далее чем в сорока футах от ван Гельдера. Я возвратил штурвал в исходное положение, и снова ван Гельдер замер на тросе.

Я был полон решимости выполнить задуманное, но хотелось закончить как можно скорее. Я повернул штурвал вправо, и трос понесся вниз на полной скорости. Затем я выровнял штурвал, и кабина содрогнулась при резкой остановке троса. Человек не удержался на нем, и я закрыл глаза. Открывал, надеясь не увидеть ван Гельдера, но увидел: за трос он больше не цеплялся, зато висел головой вниз, насаженный на гигантский крюк, и раскачивался по дуге в пятидесяти футах над крышами Амстердама.

Я отвернулся, подошел к Белинде, опустился на колени и отнял ее руки от лица. Она посмотрела мне в глаза. Я ожидал увидеть отвращение, но увидел лишь печаль и усталость; это было лицо испуганного, растерявшегося ребенка.

– Все кончено? – прошептала Белинда.

– Все кончено.

– А Мэгги умерла.

Я промолчал.

– Почему пришлось умереть Мэгги, а не мне?

– Белинда, я не знаю.

– Мэгги хорошо работала, да?

– Да, Мэгги работала хорошо.

– А я?

Снова я не ответил.

– Можешь не говорить, – уныло произнесла Белинда. – Надо было столкнуть ван Гельдера с лестницы на складе, или разбить его фургон, или спихнуть его в канал, или сбросить с крана, или… или… – И добавила недоумевающе: – А он даже ни разу не навел на меня оружие. Ни разу!

– Ему и не нужно было этого делать.

– Так ты знал?

– Да.

– Оперативный сотрудник, пол женский, категория первая, – с горечью проговорила она. – Первое задание в Бюро по борьбе с наркотиками…

– И последнее задание в Бюро по борьбе с наркотиками.

– Понимаю. – Она слабо улыбнулась. – Я уволена.

– Умница, – кивнул я и помог ей встать. – Вижу, ты знаешь устав Интерпола, по крайней мере в той его части, что касается тебя.

Она долго смотрела на меня. Затем ее губы тронула улыбка – впервые за этот вечер.

– Вот именно, – сказал я. – Замужних женщин на этой службе не держат.

Белинда уткнулась лицом мне в плечо, что как минимум избавило ее от пытки видом моей многострадальной физиономии.

Я смотрел поверх белокурой головки на мир, лежащий внизу за стеклами. И увидел ван Гельдера в тот момент, когда с него соскользнули обе ноши.

На брусчатке безлюдной улицы за каналом лежали автомат и роскошная кукла с острова Гейлер, а над ними маятником исполинских часов, все увеличивая дугу, в небе ночного Амстердама качался огромный чугунный крюк с насаженным на него мертвецом.