Куклы Сатила. Разработка сержанта М

Сержанта М откомандировали в распоряжение школы полиции для переподготовки. Вначале М расстроился: вокруг молокососы, ни черта не смыслящие в деле, мечтающие о погонях и перестрелках и не подозревающие, что риск в их работе — зверь редкий, чаще приходится корпеть над бумагами и оформлять документы, будь они неладны.

Злили — необходимость пройти медицинское обследование, проверка физических данных, особенно выводили психологические тесты.

Хмырь в очках на самом кончике носа задавал М вопросы и сжимал запястье сержанта, вознамерившись, как видно, влезть в шкуру детектора лжи.

М рубил сплеча: пусть хмырь знает все про темперамент и сложности характера сержанта.

— У ваших родственников были судимости? — Хмырь, выпустив руку М, заглянул в шпаргалку.

— Вы же знаете, что нет, — хмыкнул М, припоминая, что еще перед поступлением в академию подтвердил: ни сам, ни родственники судебному преследованию не подвергались.

— А как насчет наркотиков? — Хмырь снова сжал запястье М.

— Дурачок, — едва слышно, но членораздельно подытожил М.

Хмырь насупился:

— Вы что-то сказали?

— Вам показалось. — М прикидывал, что доход в тридцать тысяч — неплохие деньги, да еще две-три премии в год, жаль, что не больше трех. В окно М увидел человека в сутане и, пытаясь сгладить неловкость, уточнил: — У святого отца тоже свой курс?

М полагал, что пошутил, но психолог ответил без тени иронии:

— Святой отец читает курс «Библия с точки зрения криминалистики».

М подтянул ремень: совсем с ума посходили, на улицы бы всех выгнать. На патрулирование! Скакал бы святой отец из одной голубой колымаги с ревуном в другую, часами объезжая затемненные проулки и развалы мусора… М знал, что плохо освещенные участки и горы мусора и есть места, излюбленные уличными грабителями.

Через три дня М попал на лекцию к святому отцу. Сержант слушал разинув рот, а когда святой отец молитвенно сложил ладошки, показывая слушателям, что завершил, сержант М вскочил и начал аплодировать.

В коридоре М обождал святого отца и, когда сухонький старичок в сутане выскользнул из класса, набросился на него. Восторги М растрогали преподавателя… Позже выяснилось, что каждый присланный на переподготовку должен написать разработку-расследование конкретного дела, будь то грабеж, убийство или преступление на сексуальной почве… выбор тем не ограничен. Святой отец с любопытством взглянул на М и неожиданно предложил:

— У меня тоже есть кое-что для расследования: библейская ситуация. Не желаете попробовать?

М растерялся: Библию знал неважно, зато версии в управлении выстраивал лучше всех, к нему даже бегали из других отделов, припоминая, что именно невероятные предположения чаще всего истинны.

— Загляните ко мне через часок. — Святой отец сухо раскланялся и начал удаляться ровно по середине коридора, будто семенил по невидимой осевой.

Через час сержант зашел к преподавателю; поговорили о Библии, о запутанных местах в священном писании. М так и не присел, несмотря на любезное предложение хозяина квадратной комнаты, почти пустой, если не считать стола, стула и деревянного распятия, покрытого лаком и вывезенного скорее всего из церкви южнее Рио-Гранде.

Святой отец протянул лист бумаги, сложенный пополам:

— Тут тема… благословляю вас, сын мой! Форма изложения — свободная.

С этого дня М работал упоенно, пропуская мимо ушей почти все, что слышал в классах, и раздумывая над заданием святого отца.

Красотка на высоченных каблуках читала курс патрулирования:

— Мало кто из женщин, любящих нацепить драгоценности, знает, что, если идешь по тротуару навстречу автомобильному потоку, то менее вероятно подвергнуться преступному нападению, чем в случае, если идешь в одном направлении с движущимися автомобилями… Вы спите, сержант? — Красотка приблизилась к М. — Мне показалось, вы отсутствуете, вроде здесь, а вроде за тысячи миль отсюда.

М примирительно улыбнулся. Красотка улыбнулась в ответ.

Отношения умирали. Медленно, почти незаметно.

Корабль ввинчивался в разноцветную пустоту пространства. Корабль? Скорее маленький домик: такой желанный много лет назад, такой ненавистный теперь. Во всяком случае, для нее. Она не хотела присутствовать на похоронах собственной любви.

Конечно, существовала программа поиска: наиболее вероятные секторы скопления звезд с планетными системами, кое-что могла подсказать интуиция…

Отношения умирали.

Дарить знания упоительно, когда ты в добром настроении и твой капитан, твой напарник, твой вечный спутник — самый любимый человек на свете. Иначе…

Никто и не помнил, когда на планете, числившейся в интергалактическом реестре под кодовым буквосочетанием EVA, пришли к выводу: осваивать космос удобнее всего на крохотных кораблях класса «Маура». Так назывался один из самых красивых цветов планеты EVA, так назывался класс корабля, потому что линии его корпуса удивительно напоминали распускающийся бутон мауры.

Сейчас преимущества таких космических крошек перед гигантами очевидны, но минуло много времени и погибло немало смельчаков, прежде чем корабли класса «Маура» оставили конкурентов далеко позади. Перемещающиеся на бешеных скоростях, малюсенькие черные дыры пожирали корабли-гиганты, коллективные склепы сотен людей пропадали навсегда: их радиосообщения прерывались на слоге — и позже никогда не удавалось обнаружить следов гибели.

Корабли «Маура» обладали всем необходимым, чтобы стать лучшим средством для операции «Расширение». Полностью операция расшифровывалась так: «Различного рода усилия по цивилизации космического пространства и его объектов в пределах, поддающихся разумной оценке». Так, конечно, никто не говорил, такое и выговорить не просто.

Корабли-крошки отличались маневренностью, экономичностью и не ложились слишком тяжким бременем на финансы обитателей планеты EVA: чтобы сеять добро и разум, нужны деньги, чтобы сеять добро и разум на невообразимых расстояниях, нужны колоссальные деньги.

Отношения умирали.

Почему? Кто знает… Ушло трудноопределимое, исчезло… и место, отведенное любви, тут же заняли разочарование, горечь, даже злоба: боже! злоба! она раньше и не подозревала такое.

Одной из сложностей операции «Расширение» считалась проблема формирования экипажей: учесть множество технических трудностей все же проще, чем учесть многообразие человеческих настроений, их мгновенные изменения. Предвидеть, отчего компактное сообщество нормальных, тактичных, много знающих людей может взорваться изнутри от ненависти непонимания.

Примерно в то же время, когда преимущества кораблей класса «Маура» уже не оспаривались, ученые убедились, что идеальный экипаж для небольшого корабля — любящая пара. Двое. Микрогруппа с максимальной психологической живучестью, при условии, конечно, если пара любящая, а не увлеченная. Любящие пары всегда и везде редки. Подбор пар на планете EVA поручили авторитетной комиссии психологов, психологи самостоятельно отработали проверенную десятилетиями программу.

Когда-то их двоих подобрали для корабля «Маура-1492». По двадцатибалльной шкале индексов любви у них оказалось восемнадцать — чрезвычайно высокий показатель, проходными считались индексы начиная с десяти и выше.

Полет длился уже три года.

Отношения умирали.

Индекса восемнадцать, такого ошеломляющего, вызывающего зависть многих, хватило всего на три года — по шесть единиц на год.

Она смотрела на избранника и с сожалением отмечала: не умен, ход мыслей уныл, попытки шутить провинциальны, кроме раздражения ничего не вызывают.

Молча ели. Завтрак? Кажется, да. Она перестала отличать завтраки от ужинов или обедов. Никакой разницы: молчание, позвякивание приборов, мерное движение челюстей, замедленные жесты и сверхзадача — не встретиться глазами. Раньше он часто смотрел ей в глаза, искал одобрения, поддержки, теперь избегал. Почему? Боялся увидеть разочарование, скрытую усмешку, презрение, которым искрилась радужная оболочка зеленых глаз. Разговаривать почти перестали, если и обменивались, то подчеркнуто любезными, короткими фразами; она ощущала, как пробегает холодок по затылку, скрывается под густыми волосами.

Часами смотрели на черное небо снаружи: он в левый иллюминатор, она — в правый…

Отношения умирали…

Ночью в лесу страшно. Мрак скрывает ямы, высохшие русла ручьев, покинутые норы, поваленные деревья, трухлявые пни, змей, уснувших на ветвях, притаившихся в надежде на добычу кровососущих… И если бежишь, если упал, повредил ногу, не можешь двигаться — худшее не заставит себя ждать.

По обычаям племени считалось: ночная охота в одиночку подобна смерти. Смерти он не искал, одиночество любил, поэтому и ночью ходил бить зверя без напарников. Страшно, что говорить… Зато на больших полянах в темноте можно вслушиваться, как шелестит-разговаривает трава, как звенят листья, как с ветвей падают пухлые капли росы, как дышит опрокинутая чернота неба и ветер кутает в облака далекие светящиеся точки: белые и синие, тусклые и яркие, разные…

Ночью можно присесть и прислушаться к собственному телу, разгоряченному бегом по едва видимым тропам сквозь бурелом и нагромождение больно царапающих ноги камней. Тело живет в том же ритме, что и трава, так же дышит, как небо над головой, надо только прислушаться — и откроется удивительная гармония мира.

Страшно. В прошлый раз, когда он — охотник — прислушивался к шепоту трав и току крови по телу, чуть не прозевал огромную кошку, хищница растерзала бы его на части. Кто спас? Может, и трава. Ему показалось, травинки зашептали громче, зашумели, как гомонят люди племени, когда приходит пора делить добычу. Охотник успел отскочить в сторону. Кошка ушла, злобная тварь знала: если сразу не заломать человека, вторая попытка скорее всего обречена на провал — человек хитер, силен и ничего не хочет так сильно, как выжить. А кошка? Только стремится набить утробу и уснуть.

Сегодня ночью охотник должен обязательно победить — добыть пусть маленького зверя, чтобы дать мяса умирающему отцу, подкормить старика тайком от вождя. Мясо все должны сдавать вождю, вождь один решает, что кому причитается. Вождь не ошибается никогда. Много лет предводитель только тем и занимался, чтобы никто и никогда не усомнился: вождь не ошибается. На охоту глава племени не ходил, следил за порядком на стоянке, проверял надежность ограждения и остроту копий, выбирал самые теплые и сухие пещеры и время от времени водил под своды пустот женщин по своему выбору. Вождя боялись, гигант мог в единоборстве руками задушить непокорного, в честном поединке — ничего не скажешь — без палок и ножей, голыми руками.

Раздался шорох. Охотник прислушался. И снова тишина. Вдалеке, задрав головы, голосили волки. Сытый вой. Он сразу отметил. Давно научился различать вой сытый от тоскливого и в особенности вой желудка, когда зверя так и скручивает жестокий голод и непогода.

Вышел к реке. Вода бежала, едва покрывая камни. Весной здесь рыба выбрасывается на берег, бьется об острые скальные отщепы, в розовой чешуе изгибаясь от боли, выпрыгивает на ковер густой травы, спасаясь от безумия продолжения рода. Ничего страшнее, чем кровавый рыбий глаз, охотник не видел. Отчаяние как гора! Больше, чем гора, — как небо без конца и края.

Все чаще попадались глубокие норы, покинутые совсем недавно. Куари, так называли небольших неповоротливых зверьков, ушли на новые места. Судьба будто нарочно предназначила куари быть добычей, размножались куари отменно. Если бы не зверьки, племя давно б вымерло. Богу Куари — его изображали как толстого зверька с человечьей головой — вождь заставлял молиться чаще, чем другим богам, и величал себя посланником Куари.

Охотник зашагал медленнее. Впереди мелькнула тень. Луна на мгновение осветила покрытый желтоватым мехом бок куари. Зверек беспомощно смотрел на охотника, глаза-бусины не молили о пощаде, зверек усвоил: человек хитер, силен, зверек знал больше, чем хищная кошка, знал, что человек еще и жесток, особенно когда хочет есть и дома ожидает вождь, вгоняющий в оцепенение грубым окриком: кого забил?

Острый наконечник вонзился в мягкий бок. Запахло теплой кровью, охотник любил этот запах, отличал из тысячи других. Запах смерти? Как посмотреть. Для одних — запах смерти, для других — запах жизни, а на деле один и тот же запах.

Завернул зверька в широкий лист, присел помолиться богу Куари. Охотник не сомневался: ночью бог спит, молиться бесполезно, но… вождь требовал. Конечно, вождь не узнает, что его приказ нарушен, однако нередко случалось, что другие охотники, пропустившие молитву, жестоко расплачивались: вождь пускал соглядатаев по следам охоты. Наушники-шептуны по пятам крались за ничего не подозревающими добытчиками, и горе тому, кто пренебрегал высшей волей. Вряд ли сейчас за охотником наблюдают чужие глаза. Доносчики — трусы, ни за что не отважатся бродить по ночному лесу. И все же… зачем рисковать зря? Не так уж трудно пасть на колени, отбить три поклона, шепча про себя: «Спасибо! Спасибо! Спасибо, Куари!»

Охотник вернулся к реке, зачерпнул пригоршню воды. Терзал голод, но… Может, хоть кусочек? Нельзя. Он молод и силен, ничего с ним не станется, поголодает, а отец угасает на глазах.

Снова шорох. Неужели следили? Хорошо, что помолился Куари.

Все стихло, близко раздался звериный рык. Значит, соглядатаев не было. Охотник поймал себя на странной догадке: хищники страшат меньше, чем свои же двуногие собратья.

Кровь зверька стекала к ногам охотника. Он присел на тугую кочку. Над головой сияли звезды, будто светляки на низком своде пещеры. Может, мир вокруг — одна большая пещера с высоким сводом, усеянным светляками? Но почему свод каждое утро светлеет, светляки исчезают и… является яркий красный Мео, которому поклоняются, пожалуй, еще истовее, чем Куари. Мео нельзя есть, им нельзя утолить жажду или снять усталость, он не поможет одолеть зверя или врага, но всем ясно: важнее Мео ничего на свете нет.

Охотник размышлял в тишине. Если честно, вот почему он углубляется в лес по ночам один: на стоянке не любят, когда один размышляет, а другие заняты делом — кто сушит шкуры, кто сортирует коренья, кто прикручивает наконечники к копьям толстыми прочными жилами… Получается, все одинаково бездумны, лишь один сподобился. Выделяться негоже. Он пробовал убедить, что каждый может взять камень и спросить себя: «Почему камень твердый? А воду в руку не возьмешь? Почему и куда уходит Мео каждый вечер? Где прячется Мео ночью? Нельзя ли найти пещеру, в которой спит Мео, если быстро-быстро бежать за ним во время заката?»

Над ним смеялись. Вождь наградил его парой тумаков, сбором кореньев, обтесыванием камней или поиском хвороста для костра. Плохо, когда люди не обременяют себя трудами, закатывают глаза и уверяют других, что задавать дурацкие вопросы — самая важная штука в жизни. И еще добавил вождь по секрету, когда они отошли в сторону: «Мео и Куари поручили мне думать за вас, так что нечего терять время зря. Ты сильный, ничего не боишься, лучше бей зверя, лови рыбу, подумаю за тебя я».

Неужели прошла ночь? Над лесом светлело, охотник поднялся, медленно побрел назад. Под утро сморило всех тварей: гадов и зверей, птиц и рыб. Только человек брел домой, сжимая в одной руке грубое копье, в другой — тушку куари.

Когда охотник вернулся на стоянку, Мео сиял над каменной площадкой во всей красе. Ночью умер отец. Охотник пришел к вождю, протянул тушку, вождь осклабился. Через час охотнику шепотом, без конца поглядывая по сторонам, растолковали: «Отца убили ночью, по приказу вождя, его телохранитель заглянул в пещеру и крепко прижал ладонь к сухим губам умирающего — оказалось достаточно». Вечером устроили пышные похороны. Воля вождя. Пели, танцевали, вождь молил Мео и Куари, под конец подошел к охотнику, обнял за плечи, прогрохотал: «Твой отец жил храбрым охотником, убил много больших зверей и никогда не боялся ран и чужих клыков. Он всегда молился богам и слушал вождей, вот почему прожил добрую жизнь и легко умер». Охотник знал, что в молодости отец и вождь враждовали.

Отношения умирали.

Она чувствовала: их не спасти, и все же пыталась. Неуверенно. Полагая, что лучше делать хоть что-то, пробовать. Положила ладонь на поседевшие волосы мужа. Он резко сбросил легкую руку. Прав: жалость никому не нужна, лишь унижает… На миг подумала: «Вдруг вернется то, что так захватило их три года назад?..»

Молчание тысяч оттенков поселилось в корабле. Самое тягостное сгущалось к ночи. К тому условному времени, когда полагалось ложиться спать. Каждый боялся первый пройти в спальную каюту, где стояла широкая кровать, совсем обычная, такая, на каких спали все на их планете. Они провели в этой постели три раза по четыреста ночей — на их планете год длился четыреста дней.

Обычно супруги не думали, кто первый направится в спальню. А сейчас… Можно бы спать и в другой каюте, небольшой и уютной, на узком диванчике. Но… не прийти в спальню — разрыв, вызов! Кто знает, сколько лет им уготовано оставаться на корабле? После вызова возврата назад нет. А так… Можно делать вид, что ничего не произошло. Сослаться на плохое самочувствие или дурное настроение: с кем не бывает? Спали не касаясь друг друга, боясь шевельнуться. Утром он вскакивал первым. Когда просыпалась она, спальня пустовала, и впереди ждали бесконечно долгий день и томление наступающего вечера, когда снова понадобится ложиться спать.

Днем занимались каждый своим делом, время от времени обмениваясь отрывочными фразами. Однажды он пришел в кинозакуток: она смотрела фильм, запечатлевший их свадьбу, тихо плакала перед экраном, услышав шаги, резко повернулась, в глазах ее зажглась лютая ненависть. Он понял: слез, которые хотели скрыть, ему не простят никогда, поспешно вышел, больно задев плечом косяк.

Кадры свадьбы бежали по экрану: смех, охапки цветов, пенящиеся напитки в бокалах, возбужденные жесты друзей и… глаза двоих: его — темные, ее — зелено-табачные, с расширенными зрачками, глаза оказались самым захватывающим зрелищем, блестели ослепительно, как блестят только у счастливых.

Она отключила монитор, сразу же вспыхнул неяркий свет: в зеркале на стене увидела скорбный профиль, повернулась лицом — из Зазеркалья смотрели печальные потухшие глаза. Зажмурилась, сдерживая рыдания…

Днем около четырнадцати ноль-ноль корабль осмотрел космический патруль, искали споры голубого грибка-убийцы, к счастью, не нашли. Командир патруля смотрел на женщину с явной завистью, оформляя протокол осмотра, неожиданно признался мужу: «Вам повезло. Такое выпадает раз в тысячу лет».

Муж промолчал, чуть позже спохватился — молчание могут расценить как неучтивость, пробормотал: «Вы о чем?»

Командир патруля внимательно посмотрел на притихшего мужчину, усмехнулся, как бы сообщая: вы — никудышный актер! Размашисто подписал протокол, добавил: «О чем? Да о том, что, прошив сферу действия грибка, не подцепить ни клетки — большое везение. Случается раз в тысячу лет. Через час вы покинете зону опасности, впрочем, уже здесь плотность проклятого белка близка к нулевой».

Командир от обеда отказался, зато с восторгом принял букет мауры из корабельной оранжереи, понюхал, пощекотал нос лепестками: «Удивительные цветы! Никогда не видел таких. Только из-за них стоит посетить вашу планету. Если у вас растут такие цветы, значит, не может быть несчастных людей…» Его палец пробежал по колонкам реестра, замер на буквосочетании EVA.

Муж отвернулся. Жена принужденно улыбнулась и, едва разжимая губы, проговорила: «Действительно… цветы красивы… необыкновенно…»

Командир патруля задохнулся в тягостной атмосфере чужого конфликта, быстро распрощался: психический контроль не входил в его компетенцию.

Она подумала: «Должен же где-то отыскаться человек, который меня поймет. Что это означает? Не знаю. Просто поймет, и все. И ничего объяснять ему не придется. Нудные объяснения — приговор пониманию».

Через минуту веретено патрульного корабля поглотила густая тьма, лишь несколько мгновений еще светилось облако ионизированного газа, расползаясь белесой кисеей.

На следующее утро после похорон молодой охотник не находил себе места, метался по стоянке, задевая высушенные шкуры, обглоданные кости, кремниевые заготовки для будущих наконечников.

На могилу отца уже насыпали курган из звериных черепов: считалось, что души зверей живут в их черепах, а душа умершего охотника должна по привычке расставлять западни душам зверей. На черепе медведя, венчавшем курган, примостился ворон. Птица важно оглядывалась по сторонам, и, как привиделось охотнику, только в птичьем взоре сквозило истинное сочувствие.

Под горой разводили костер: едкий дым валил отовсюду. Две женщины подрались из-за кусочка мяса, щербатый ребенок вырывал кость из пасти лохматого пса. Охотник помог малышу. Голод в глазах ребенка пугал. Звериное выражение… Даже пес казался мягче, уступчивее. Охотник ненавидел голод: ничто так не обезображивает человека, не корежит его душу.

Вождь выбрался из пещеры, через минуту, оглядываясь по сторонам, показалась избранница. Вождь рыгнул, стукнул лбами дерущихся женщин, отнял у ошалевших от боли мясо, отправил сырой кусок в рот.

Охотник скрючился у кургана из черепов, вертел копье, чертил зазубренным острием знаки на песке: волнистые линии, прямые, ряды коротких черточек…

— Думаешь? — Вождь присел на корточки.

Охотник вскочил, ничего не ответил, вождь тоже поднялся, медленно, величественно: он был ниже охотника, но шире раза в два, его ручищи буграми мышц напоминали узловатые корни старых деревьев. Вождь выплюнул кость:

— Зря думаешь. Надо больше жрать и… — кивок на пещеру, приютившую срамницу, — нам нужны охотники. Много охотников, иначе не выжить. Делать новых охотников угодно богам. Видишь, как сияет Мео, покровитель племени доволен, что я сделал нового охотника.

Дым повалил сильнее, вождь, скорчив гримасу недовольства, бросился к костру. Громовой голос, напоминающий рев, а не членораздельную речь, перекатывался через голову охотника. Охотник небрежно очертил круг, с силой вонзил в центр копье, вместо круга сейчас охотник видел расплывшуюся морду вождя. Лучше бродить голодным, чем допустить, чтобы на тебя рычали.

Еще не наступил вечер, как охотник ушел в лес. Один. Как и всегда. Сегодня ночью он должен обязательно послушать, о чем шепчет трава, может, ее зеленые стебли ответят на мучительный вопрос: «Должен же где-то отыскаться человек, который его понимает».

Силы природы безразличны к человеку, к его горю, к его радости. Охотник шагал быстро, расшвыривая тупым концом копья попадающихся то и дело куари. Зверьки шарахались в стороны, в глазах-бусинах застывало недоумение: смерть обошла стороной, впервые зазубренное острие не вспарывало мягкий теплый бок зазевавшегося куари.

Когда за охотником погнались волки, он даже обрадовался: можно стремительно бежать, дыша так часто и глубоко, что кажется, вот-вот грудь разорвется, сердце выпрыгнет наружу, покатится впереди, по песку, по камням, по прелым листьям, покатится, как неуклюжий куари, спасающийся от разящего копья.

Он бежал и слышал стаю позади: тявканье, визг, рыки… Он умел бежать петляя, сбивая преследователей с толку, умел затаиться на минуту или мгновенно взобраться на дерево; спрыгнув с дерева, он бежал в другую сторону, время от времени издавая торжествующий вопль. Он не боялся волков, знал, что им не настичь его в темном густом лесу, который он изучил лучше, чем буро-серые загонщики.

Зимой он никогда не позволил бы себе такую затею, зимой волки голодны по-настоящему и пойдут на все, чтобы добыча не ушла. Летом — другое дело: преследователи сыты и затеяли гон скорее всего, как и он, чтобы размяться, ощутить стремительные лапы и сильные мышцы, чтобы, пробежав с десяток полей, рощиц, перелесков и оврагов, внезапно замереть, высунув язык, лихорадочно дыша, сверкая янтарными глазами, поедающими подругу: видала, каков я в беге? Лучшего в стае нет.

Волки отстали, сначала еще можно было различить треск ломающихся веток низкого кустарника позади, потом звуки исчезли. Стемнело. Деревья окутала мгла, поползли тени, похолодало…

Он бежал легко, высоко вскидывая ноги, прижимая копье к боку, обвязанному потертой, выбеленной ветрами и дождями шкурой.

Он бежал, когда зажглись звезды. Он бежал, когда бледная луна лениво выползла из-за вершин пологих холмов, столпившихся в излучине широкой реки.

Он бежал…

Приближалось время сна. Оба сидели неподвижно. Появление патруля разбередило: значит, есть другие люди, можно надеяться, они не одни, где-то продолжается жизнь… По правде сказать, три года полета измотали. Всюду одно и тоже: непонимание, настороженность тех, кому хочешь помочь, вначале недоумение, потом враждебность и, наконец, вражда…

Тяжело. Творить добро и видеть, как его плоды убивают, умерщвляют, заставляют наивных туземцев становиться злее, трусливее, опаснее для других и самих себя. Теперь экипаж осторожнее дарил знания, понимая: примитивный мозг устроен так, что сразу прикидывает, как использовать полученные сведения во вред ближнему. Так случалось на планетах с неразвитыми обществами, там же, где люди научились ладить друг с другом, знаний с корабля «Маура-1492» никто не жаждал, — там, где люди понимают друг друга, знаний сколько хочешь.

Получалось, что операция «Расширение» нужна только больным детям вселенной: неразвитым, забитым, брошенным, обреченным на тысячелетия блуждания в темноте.

Дарить знания приходилось с осторожностью.

Вечер тянулся томительно долго. Во время ужина муж обронил: «Нам нужно поговорить».

Жена посмотрела безразлично, подумала: «Неужели непонятно? Если отношения умерли, их не воскресить. Так устроена жизнь».

Он настаивал, впрочем довольно примирительным тоном. Приводил доводы, подбирал аргументы, вспоминал, что ему рассказывали о таких же парах, которым удалось преодолеть кризис, шутил, неплохо преподносил старинные притчи… Напрасно.

Отношения умерли.

Она поднялась. Сцепила пальцы. Все сейчас бы отдала, чтобы очутиться за миллионы километров от их кораблика «Маура-1492», очутиться на планете с бескрайними полями, с чистым воздухом, паутиной, звенящей в головках полевых цветов, нагретых яростным солнцем. Трава! Зарыться в густые зеленые стебли и все забыть. И начать сначала: прекрасно начинать, не зная, куда ведет путь, на который ты вступил.

Она видела, как шевелятся губы мужчины, и… не слышала ни слова. Она могла отключать слух, могла погрузиться в себя, отгородиться от мира так надежно, что ни звук, ни блик света не проникали в ее сознание.

Отношения умерли.

Губы мужчины шевелились. Как она любила их когда-то, казалось совсем неважным, какие слова с них срывались. Она толкнула дверь в спальную каюту, он последовал за ней, она разделась донага, не замечая его, будто перед ней пустое место.

Разрыв! Оба поняли! Он с удивлением видел чужую замкнутую женщину с сухими глазами. Она? Чужого назойливого мужчину. В ее глазах затаилась издевка: так бывает, когда женщина уже ничего не скрывает, играет в открытую.

Она скользнула под одеяло и выключила свет.

Он еще минуту постоял в темноте, прислушиваясь к себе; скрипнула кровать, мужчина вздрогнул и вышел. Ничего не хотелось. Охватило безразличие. Все рухнуло: любимое существо воздвигло меж ними стену, которую не преодолеть.

На машинном пульте лежали программы, он лениво перебирал тонкие листы. Еще утром хотел послать пару открытий на планету, вблизи которой проносился корабль. Подобрал довольно приличные озарения, не революционные, но вполне достойные высших научных премий, открывающие новые возможности в разумном устройстве жизни. Смешные, наивные творцы уверены, что их посещают озарения. Как бы не так. Вселенную пронизывают тысячи кораблей класса «Маура» и разбрасывают вокруг себя пригоршни знаний.

Конечно, предпочтительно открытия адресуются тем, кто ищет в соответствующей области, но иногда перепадает и случайным людям, и тогда говорят о гениальном прозрении по воле случая, о провидении, о талантливых одиночках. Часто можно слышать: разгадка пришла во сне. Пришла, слов нет… но откуда? Чудаки!

На прошлой неделе он послал роман о любви одному писателю, который до того писал о войне. Он представил себе, как удивилась жена писателя, его близкие, когда их баталист неожиданно взялся за перо, чтобы описать историю любви. Писатель полагал: наконец посетило вдохновение! И не подозревал, что вблизи планеты пролетел вездесущий «Маура», никем не замеченный — черная птица в черном небе.

Жена спросила: «о чем роман, который ты собираешься послать?» Муж ответил: «Обычный роман про жестокость». Почему он побоялся сказать правду? Будто в романе о любви есть постыдное. Он тут же сообразил: его ложь разгадана, и прошептал: «Роман о любви». — «О любви?» Ее зрачки сузились. Он густо покраснел. В глубине души он считал ее не такой тонкой, как хотелось бы, не понимающей скрытых движений его души, и с самого начала их жизнь устроилась так, что проявлять понимание стало ее обязанностью. А он? Он оставил за собой привилегию таинственно улыбаться, иронично кривить губы, подтрунивать, показывая, что, при всей любви, интеллектуальная пропасть, разделяющая обоих, слишком глубока. Он обидел ее. Чем? Плохо скрытым превосходством. Обида зрела годами, и наступил разрыв. Он думал, что многознание спасет от непонимания. Ошибся. Жестоко просчитался. Как же не пришла в голову такая простая мысль: он, один из блестяще образованных людей планеты EVA, знающий невероятно много, часто чувствует растерянность, таинственный голос подсказывает: его знания — ничтожная песчинка, он подобен путнику, восходящему на вершину горы знаний, вокруг которой плещется океан непознанного, и чем выше поднимаешься, тем очевиднее, что океан безбрежен.

Всю ночь мужчина проспал в кабине управления — сидя, уронив голову на руки.

Корабль методично прогрызал пространство, не зная устали, каждый час, каждую минуту и секунду приближаясь к тем, кто, быть может, вовсе не жаждал узнать неизвестное.

Охотник лежал на спине, широко раскинув руки, утопая в густой высокой траве. Смотрел в небо, и небо взирало на человека. У охотника всего два глаза. У неба? Тысячи, сотни тысяч, не пересчитать… И все же он знал: небо смотрит дружелюбно и не нужно говорить ни о чем, когда обмениваешься дружелюбным взглядом неважно с кем — зверем, другом или небом.

Он думал об отце, которого умертвили; о женщинах, которые дерутся за кусок мяса; о ребенке, который вырывает кость из пасти пса; о вожде, который сеет зло и трусость вокруг себя, и понимал: в жизни что-то устроено не так. Ни за что не смог бы ответить почему, но знал точно: дети не должны глодать кости, женщины не должны драться из-за мяса и никто не позволил одному человеку распоряжаться судьбами других по своему усмотрению. Нельзя допускать унижения слабых сильными, о насилии одних над другими думать так же страшно, как если бы красный бог Мео никогда больше не появился поутру над лесом, над полями и холмами, которые так любил охотник.

Проще всего убить вождя. Придет другой, за ним третий, но… женщины так и будут драться за кусок, дети — бороться с псами в пыли меж камней, как звереныши, хуже чем звереныши, потому что борьба наделенного разумом человека из необходимой для утоления голода становится излюбленным способом существования.

Борьба ради борьбы!

Никогда не мог понять, почему пленных врагов мучают? Почему таким испепеляющим огнем сверкают глаза соплеменников, когда они видят чужие страдания? Разве этого требовал теплый бог Мео? Почему не дерутся деревья? Почему одна звезда не старается сбросить соседнюю с неба? Почему стебли травы не мешают друг другу купаться в ласковых лучах Мео?

В ночи пролетела птица, раздалось совиное уханье, куари-детеныш ткнулся пушистой мордочкой в лицо охотника. Жилистая рука накрыла комочек дрожащего меха. Живот свело судорогой голода, не ел давно, больше двух дней. Зверек тыкался влажным носом в покрытую мозолями ладонь. Охотник знал: детеныши куари — лакомство, вкуснее нет ничего на свете. Звезды отвернулись, небо смежило глаза: оно не увидит, если охотник съест зверька. Но… Охотник не может воспользоваться оплошностью крохотного создания. Он не убийца. Если бы пришлось преодолеть долгий путь, опасности, боль, загнать зверя до изнеможения, тогда он мог бы воспользоваться копьем. А так? Убить слабого, неумелого, доверчивого?

Охотник высоко поднял руку, отшвырнул зверька далеко в густую траву, легко вскочил, выкопал, сбивая в кровь ногти, несколько кореньев, спустился к реке, обмыл беловатые волокнистые комья, разломил, начал медленно пережевывать.

В траве прошелестела змея. Ночная бабочка коснулась бархатными крыльями заросшей щеки. Вереница летучих мышей вынырнула из пещеры на склоне полуразвалившейся горы.

Голод отступил. Перед охотником медленно, след в след прошествовала стая куари, зверьки не оглядывались и… не боялись, будто малыш куари уже успел сообщить: этот охотник не похож на других, не убивает слабых, не пользуется чужой оплошностью или неумением защитить себя, настоящий воитель — признает только честный поединок равных.

На стоянку племени он возвратился под утро, все спали, в мутной предрассветной тьме тлели угли остывших кострищ, облезлые псы уныло бродили по камням, тыкались в горки давно изгрызенных костей, выгребали из золы случайно завалявшиеся печеные клубни. Некоторые пещеры были затянуты пологами, другие зияли чернотой, выбрасывавшей наружу смрадный запах. Облезлая курица с вытекшим глазом и перебитой ногой выклевывала редкие зерна, подпрыгивая высоко и часто. Из пещеры вождя доносился мощный храп. Заголосил ребенок и тут же умолк, получив пинок матери, пахло испражнениями, скисшим молоком, прогнившими злаками, потом, псиной и… свежестью раннего утра.

Из пещеры явился вождь, зевнул, поддал зазевавшегося пса, замер у запыленного куста.

Охотник отложил копье, присел на плоский валун, покрытый снизу пятнами сырости и мхом.

Вождь повернулся лицом: сонливости как не бывало, взгляд острый, проникающий насквозь.

Псы насторожились: хорошо чуяли беду.

Охотник не отрываясь смотрел на вождя, тот сделал шаг вперед, еще и еще…

Рука, недавно пощадившая крошку куари, сжала отполированное до блеска древко, мышцы вздулись, псы приглушенно зарычали, обнажая клыки.

Вождь остановился, зачерпнул дождевой воды из глубокой выемки в каменной плите, плеснул на лицо, выпил с ладони, потянулся, подошел, из-за пазухи достал кость с завяленным на ней куском мяса, протянул охотнику.

Большая честь получить еду из рук вождя.

Охотник отвернулся.

Вождь заурчал, жадно набросился на мясо: ближайший пес присел от нетерпения — через минуту кость полетела в слюнявую пасть.

Вождь пристально посмотрел на охотника, плюнул, забрался в пещеру, вскоре скрипучий храп выкатился на каменную площадку.

Охотник отметил, что вождь нехорошо посмотрел на ослушника, после такого взгляда оставалось умереть или навсегда покинуть племя.

Неслыханная дерзость не взять пищу из рук вождя.

О таких безумцах судачат годами.

Охотник нагнулся к выемке, сделал жадный глоток, бросил несколько пригоршней воды на грудь и шею. Поднялся, взглянул на зевы пещеры, медленно направился к лесу, чтобы покинуть племя на вечные времена: мать задрал медведь еще четыре весны назад, отец задохнулся от рук прислужника вождя, детей охотнику Мео не послал, ничто не связывало его с племенем трусливых людей, готовых за съежившийся кусок мяса, прилипший к тусклой кости, всю жизнь дрожать пред ликом вождя. По дороге охотник откопал три наконечника, наточенных собственноручно, пару кремней и пропитанную горючей водой, масляной и черной, свалявшуюся баранью шерсть.

Он ни разу не обернулся. Несколько пар злобных глаз устремились ему вслед.

Корабль «Маура-1492» не предполагал, что его экипаж распался. Кораблям не положено знать о разочарованиях людей. Экраны локаторов дальнего обзора показали: прямо по курсу планетная система с солнцем — звездой средней величины. Планеты вращаются в одной плоскости. У некоторых есть спутники. Автоматически делались необходимые замеры, компьютеры выдавали предварительные оценки существования жизни на той или иной планете. Сначала не исключались пять планет, через минуту — три, и, наконец, после десятиминутного анализа наличие жизни подтвердилось только на одной, во всяком случае в достаточно развитых формах. На третьей планете от солнца.

Еще недавно они обсудили бы возможные варианты засева знаний, прикинули, что может оказаться необходимым такой планете, поспорили бы и, восторженно расцеловавшись, пришли бы к разумному выводу. Общность позиций так важна в серьезном деле.

Теперь он тупо взирал на данные неутомимого компьютера. Личная боль заполнила все. Его не интересовали беды других, собственного горя вполне доставало для размышлений о смысле жизни. Со вчерашнего вечера не обмолвились ни словом. Завтракали порознь, оба ощущали крайнее напряжение и усталость.

Мигали лампочки. Датчики опасности фиксировали метеорные потоки, возможные курсы комет, астероиды-одиночки и пояса астероидов, перемещение газовых облаков и… точечные черные дыры. Как раз на существование такой указывал экран бокового обзора. Посланный для локации луч искривился так значительно, что наличие дыры не вызывало сомнений.

Раньше он всполошился бы: дыры — одни из самых коварных врагов даже для таких малюток, как «Маура». Сейчас он не отрывал взора от экрана, как задумавшийся о сокровенном человек не отрывает взгляда от мерно текущих вод полноводной реки: он видит их и не видит, он на берегу и одновременно далеко-далеко, за тридевять земель, совсем в других краях.

Она посмотрела на экран, потом на мужа. Мужчины тяжелее переносят разрыв, хотя кажется как раз наоборот, оба знавали и другие времена. Ничего не поделаешь. Жизнь. Им было хорошо… а теперь? Надо найти мужество признать поражение и… начать сначала: главное — пробовать, искать, пытаться.

Она пробежала данные компьютера, подошла к пульту, решительно изменила курс корабля: дыра удалялась. Муж смотрел с горечью: изменять курс корабля без его ведома? Такого не случалось ни разу за три года. Приходилось мириться. У нее, как и у каждой женщины, гораздо полнее развито чувство опасности, чем у мужчин.

Он откинулся на спинку физиологического кресла, отслеживающего линии тела, набрался смелости заглянуть ей в глаза, ничего не увидел, кроме холода и отчуждения.

Она же в его черных дрожащих зрачках распознала блеск безнадежности, то особое выражение, что появляется у людей, которых не спасти даже тогда, когда непосредственной опасности вроде и нет. Такие люди обречены не судьбой, случаем или провидением — они обречены потому, что перестают бороться за себя.

Она приблизилась, положила руку на его острое плечо:

— Слушай. Не будем вешать носа. Ничего не получилось? Подумаешь… У нормальных людей нередко вся жизнь складывается из сплошных «ничего не получилось». Я кое-что придумала. Иногда у каждого наступает момент, когда необходимо круто изменить жизнь: космонавту — стать хлебопашцем, учителю — учеником, сильному — попробовать, что означает жить слабым, слабому — упиться силой… сменить привычки, сменить одежду, сменить образ жизни, сменить планету, если хочешь.

— На «Мауре» нам тесно вдвоем. Тяжело сейчас, станет еще тяжелее потом. Там, — она ткнула в компьютер, — кажется, какая-то планета пригодна для житья. Хочу попробовать. А что? Вдруг именно в беззатейной жизни мое призвание. Сменю невообразимую интеллектуальность на простоту. Я и забыла, когда последний раз бегала босиком по траве. Разве так можно жить? Хочу растянуться на песке, уткнуться лицом в ладони и греться не в кварцевых лампах, а на солнце, обычном, которое может испепелить и согреть, накормить и обречь на голод…

Он внимательно слушал.

— Ссади меня. Нередко один из супругов в таких экипажах, как наш, погибал, никто тебя не осудит, никто не станет проверять. Ссади меня! Я? Получу волю. Ты? Свободу действий. Тебя полюбит молодая красавица, тебя, опытного галактического волка. Она будет по-собачьи заглядывать тебе в глаза и выказывать преданность круглые сутки. Здорово, правда? Ты же всегда стремился к этому. А я? Я не смогла, не захотела, если честно…

Мужские слезы всегда событие — она умолкла. Он слышал лишь бесконечную череду слов: ссади меня, ссади, ссади…

Он не дал согласия, но было ясно — ее выбор сделан и он не будет препятствовать.

Впервые охотник провел в лесу несколько ночей подряд. Самым страшным врагом оказался предрассветный холод, ледяной воздух заползал под дырявую шкуру, сковывал каждую клеточку. Пришлось в темноте, когда все спят, пробраться к стоянке — псы заливались — и с немалым риском утащить тлеющий уголек из кострища. Счастье, что никто не заметил, иначе… Он знал, что делали с изгнанниками племени, тем более если изгнанный попадался на краже огня.

Чудовищное преступление против Мео, все равно что отщипнуть кусочек от улыбающегося божьего лика. Только вождь имел право делить огонь. В их жизни огонь решал еще больше, чем еда, решал все, огонь был самой жизнью.

Обошлось. Охотник пробрался в чащу, развел костер, выловил несколько рыбин, испек, съел — никто не рычал, он принадлежал себе, лесу, травам, небу…

Близость племени страшила: надо уходить, если его выследят, если вездесущие осведомители вождя обнаружат костер, ему несдобровать.

Из кусочка кожи он сделал крохотную торбочку с небольшими дырами, чтобы огонь не задохнулся и пошел дальше и дальше, время от времени развязывая кожаный мешочек и раздувая угли. Теперь у него оказалось все, о чем можно мечтать: сильные руки, огонь и… свобода. Никогда еще ему не было так хорошо. В пути набрел на поле, безбрежное — края не увидать, как ни старайся, — сплошь цветы: васильковые, фиолетовые, золотые. Красота пленяла, он то и дело останавливался и гладил цветочные головки.

Не раз пришлось спасаться от хищников, они проявляли решимость только в первые минуты преследования, потом сытость или тепло Мео останавливали зверей, они забирались в глубокую траву или на деревья и в полудреме ожидали более подходящую жертву, чем мускулистый человек с яркими черными глазами.

В густых кустах малины на берегу реки охотник налетел на медведя. Гигант встал во весь рост и, неожиданно ловко упав на четыре лапы, погнался за охотником. Впервые судьба отвернулась от человека: спасительного леса рядом не оказалось, а по чудесному цветочному полю медведь бежал беспрепятственно. Охотник выбивался из сил. Красота цветов не мешала погоне.

Сердце выпрыгивало из груди, ноги несли надежно, но постепенно деревенели, сердце спотыкалось, казалось, вот-вот остановится.

Поле не кончалось. Топот медведя глушила влажная тучная земля. Охотник знал: зверь не отстает. Показался лес. Сил не оставалось. Услышал треск куста, смятого стремительно несущимся зверем. Охотник на мгновение обернулся, пасть в крови — зверь ранен, его ярость не знает предела.

Еще и еще охотник подгонял себя, уже не дышал, а хватал воздух сухими губами.

До леса рукой подать. Зверь понял: добыча уходит, подналег. Охотник почуял медвежий запах: гнилостный, пахнущий скорой смертью. Сделал последнее усилие…

Вот и лес. Сначала редкие деревья, одно, другое… Бежал, петляя меж стволов, стараясь как можно чаще и резче менять направления бега. Лес быстро густел, деревья становились толще, выше. Спасен! Спасен! Медведь отставал. Охотник услышал сзади рев проигравшего.

Не разбирая дороги сделал последний рывок и… не заметив глубокого оврага, с разбега рухнул вниз.

Страшная боль резанула бок!

Охотник катился по крутому песчаному обрыву, тело кололи засохшие сучья, хлестали по глазам гибкие ветви, обжигали ядовитые травы. Сильный удар о вывороченное корневище. Только успел проверить, не оторвалась ли торбочка с углями, и потерял сознание. Копье рухнуло сверху, замерло рядом.

Пришел в себя к вечеру, сразу же развязал торбочку: тлел всего один уголек, почти умирал. Охотник вобрал воздух, раздул щеки, выдохнул — резкая боль пронзила насквозь, схватился за бок, скрючился, как от жестокого удара. Отлежался. Теперь резких движений опасался, потихоньку раздул уголек, собрал вокруг себя высохшую траву — через минуту закурился терпкий дымок, вскоре и язычки пламени запрыгали по костерку. Испек последнюю рыбину, жевал медленно, размышляя, что же случилось. Задрал голову и не поверил глазам: сорваться с такой кручи и… выжить. Редкая удача.

Саднила ободранная кожа, слезились глаза, ныл бок, осторожно дотронулся до ребер — будто огнем ожгло, отдернул руку, свернулся калачиком и заснул.

Среди ночи в ужасе очнулся — огонь! — выкопал в песке лунку, выложил травой, запрятал тлеющие угольки. Главное — поддерживать огонь до тех пор, пока другое племя не признает его лесным человеком, то есть не членом племени, но другом, находящимся под опекой племени.

Проснулся поздно. От странного прикосновения, будто водяная змея скользнула по руке. Вздрогнул. Открыл глаза.

Перед ним женщина. Хрупкая, с улыбкой на губах. Таких он никогда не видел. Она смотрела ласково, стирала кровь с лица, с губ, с груди. Должно бы изумиться, испугаться. Ничего подобного! Чего бояться? По переливающемуся одеянию он сразу понял: дочь Мео спустилась к нему на помощь. Она, увидев, как страдалец оберегает огонь — частичку бога Мео, решила помочь попавшему в беду.

Таких глаз в их племени он не встречал, да и в соседних тоже: он знал темноглазых женщин, а эта… Глаза светло-зеленые, как побеги молодой травы, и руки мягкие, ему нравилось, когда ее пальцы касались лица. Охотник попробовал шевельнуться — снова боль, но уже не такая, как вчера, поднялся, пожалел, что съел последнюю рыбину, мог бы поделиться сейчас с богиней. Какое у них племя? Он не сомневался, что дети бога Мео тоже живут племенем, на своих стоянках, не таких, конечно, как у его родичей, но обязательно на стоянках.

Богиня взяла его за руку и повела за собой. По дну оврага выбрались к реке, прозрачной и звонкой, она обмыла раны охотника, смазала густой желтой мазью, он с ужасом заметил, как она выбросила угли, вынула блестящий предмет, щелкнула… наверху взвился язычок пламени. Конечно, дочь Мео! Делает огонь из воздуха, из ничего, без углей, без трута или зажженных молнией деревьев.

Он ловко поймал пару рыбин. Она улыбалась, когда видела, как здорово у него это получилось. Еще саднил бок, если бы не боль, он бы показал, как умеет ловить рыбу. Развел костер, ткнув веточку в огонек, который дочь Мео вызвала из коробочки.

Поели, потом он спохватился, что забыл копье, неловко развел руками, побежал обратно к тому месту, где провел ночь. Когда вернулся, она сидела, распустив волосы, и доедала рыбу.

Он улыбнулся, положил копье рядом, опустился на землю.

— Как тебя зовут?

Охотник изумился, богиня правильно говорила на языке племени. Черт возьми! Случайно вырвалось у него.

На его языке это звучало как: ад-ам!

— Адам? — Переспросила она. — Хорошее имя.

Он осмелел, заглянул в ее зеленые глаза и, испытывая облегчение, какого давно не ощущал, смеясь, проговорил:

— Откуда ты?

Она ответила на языке, который был ему совершенно непонятен, разобрал он всего одно слово — Ева. Он не знал, что гостья прибыла с планеты EVA, ткнул ее пальцем и, снова смеясь, повторил:

— Ева?

Ей показалось, что объяснять надо долго, да и зачем? Имя не хуже других, она кивнула и протянула ему последний кусок рыбы:

— Ешь, тебе надо много есть. Ты должен быть сильным, чтобы охотиться. И чтобы ребро, которое ты сломал, скорее зажило.

Неизвестно откуда он уже знал, что всю жизнь будет с этой женщиной, она родит ему сыновей и… Он дотронулся до ее блестящего комбинезона, где было написано «Маура-1492», до таинственных цифр и спросил:

— Что это?

— Название корабля, на котором я прилетела, его номер…

Хотя Ева говорила на языке его племени, охотник ничего не понял, обиженно поджал губы:

— Номер?

— Видишь, один камешек, а вот два, а вот три, а может быть десять, как пальцев на руке, — Ева рассмеялась, — может быть сто, тысяча… мы начнем все сначала, я все расскажу тебе и нашим детям, и в честь номера корабля, на котором я прилетела, мы устроим важное событие на земле. Например, откроем Америку в тысяча четыреста девяносто втором году.

Он ничего не понимал, кроме того, что счастлив с этой женщиной. Двое поднялись и, обнявшись, пошли навстречу восходящему солнцу — богу Мео. Их многое ожидало впереди — история человечества, которое непременно полетит к планете своей праматери…

Святой отец перевернул последнюю страницу. Лак распятия, протертого влажным куском материи, блестел в лучах полуденного солнца, казалось, капли крови Спасителя настоящие и вот-вот падут на плитки пола. Терновый венец на голове мученика поражал зеленью, а медные шляпки гвоздей, пронзивших измученное тело, отливали благородной краснотой.

Святой отец молчал.

Сержант М пытался определить, в какую сторону поползет ломающаяся на стене тень от креста.

— Отменно, сын мой. — Сухая рука поглаживала пачку бумаги с разработкой сержанта М, будто каждый из листов в стопке — живое существо.

— Жаль, что это всего лишь предположение. — Сержант слегка порозовел от похвал.

— В нашем деле редко что удается знать наверняка. — Святой отец глянул на распятие и осенил себя крестным знамением.

Сержант М отвел глаза, полагая, что непреднамеренно стал свидетелем сокровенного.

— Вы отбываете завтра?.. — Священник не ждал ответа. — Я напишу в сопроводительных документах, что вы заслужили еще одну, пусть и небольшую, премию, сверх обычных трех. Четвертая премия… за поиск истины и нетрадиционность мышления.

Через неделю в управлении капитан вручил М конверт с аккуратной надписью в правом верхнем углу — четвертая премия.

Вечером сержант М пригласил знакомую в ресторан. М не решил, станет ли добиваться ее расположения, и, когда девушка предложила отвезти ее домой, охотно согласился. М отправился в ресторан без машины, полагая, что после напряженной учебы заслужил право на бутылку-другую доброго вина. Отпустив такси, сержант шагал по широкой пустынной улице невдалеке от центра. Впереди на фоне сползающей в океан черноты, подсвеченный снизу прожекторами, возвышался кафедральный собор. Резной камень, искусно освещенный, обращался в кружево.

Сержант контролировал себя, но… выпитое не прошло бесследно. Обычно собор запирали. Ни на что не надеясь, сержант М толкнул массивную створку. К его удивлению, дверь отворилась. Сержант вошел в гулкое помещение с убегающими к алтарю скамьями.

М ступал осторожно, поражаясь тишине и пляске над головой цветных огней от витражей. Лучи прожекторов просачивались снаружи, образуя потоки желтого, синего, красного, зеленого… У раззолоченного алтаря цветные пучки смешивались — сияние напоминало полярное, зыбко пляшущее, переливающееся всполохами.

Сержант М добрел до первого ряда, опустился на дерево скамьи, отполированное поколениями молящихся.

Справа на кирпичной кладке выступало распятие, напоминающее распятие в келье святого отца. В желто-синем мареве стрельчатого витража оно будто раздваивалось… Вдруг сержант М увидел фигуру мужчины в легком пальто с поднятым воротником, возникшую прямо у основания распятия.

М отер лоб ладонью: вино оказалось коварнее, чем предполагал сержант.

Человек в пальто приблизился к М, присел на скамью рядом. Сержант поразился благородству черт лица и умиротворенности взора: такого покоя души в глазах живого человека М еще не встречал.

— Все так и было. — Человек коснулся колена М и мягко улыбнулся. — Все так и было… как ты написал.

М зажмурился, а когда раскрыл глаза, распятие окропил золотой свет, пронзивший желтое витражное стекло. Человек с поднятым воротником исчез: на ладони М обнаружил прядь мягких каштановых волос. Сержант спрятал прядь волос в бумажник, бессвязно прошептал слова молитвы, перевирая и перемешивая разные священные тексты, и поклялся больше не напиваться.

Утром М встал легко, будто и не переусердствовал с выпивкой вчера. События в соборе вспоминались смутно.

Все так и было!

М припомнил, что, передавая разработку святому отцу, посетовал, что это всего лишь версия. Теперь его мучили сомнения — из подсознания вынырнуло: все так и было! М усмехнулся. Пустота ночного собора, высоченные потолки над головой, призрачная пляска цветов в стеклах витражей кого угодно выведут из равновесия. Вскоре М и думать забыл о том вечере.

Через неделю М, решив взять копию своей разработки, заехал в полицейскую школу: по тропинке, обложенной камнями и рассекающей зелень поляны, навстречу шагал святой отец.

М поклонился, преподаватель изъявил желание переброситься парой слов; сержант, испытывая смущение, рассказал о случае в пустом соборе. М упирал на выпивку и пытался уверить священника, что впредь будет осмотрительнее.

Святой отец еще на лекциях поразил воображение М вниманием к мелочам, выслушал, не перебивая, уточнил:

— Прядь волос у вас?

М только сейчас вспомнил, что так и оставил прядь в самом укромном отделении бумажника, вынул блестящие каштановые волосы.

Святой отец благоговейно взял прядь:

— Не могли бы вы оставить их мне?

М кивнул. Учитель и ученик распрощались.

Через день святой отец позвонил. М не верил собственным ушам.

— Видите ли, — начал святой отец, — вы слышали о туринской плащанице? В ней было завернуто тело господне и даже остались следы крови, вытекавшей из ран. Есть генетический отпечаток биологических следов на плащанице, такой же неповторимый, как отпечатки пальцев. Из волос, что вы оставили, в лаборатории школы удалось выделить фрагменты ДНК, двойных молекул, служащих основанием любого живого организма. Вероятность совпадения ДНК двух людей один к тридцати миллиардам, то есть исключена. ДНК туринской плащаницы и ДНК волос беседовавшего с вами в соборе совпадают. ОН подтвердил: все так и было!

Святой отец умолк, у сержанта в горле застрял комок. Голос по телефону продолжил:

— Все так и было! ОН не ошибается!

Вот зачем ОН дал мне эти волосы! Дыхание М на мгновение пресеклось… Господи! Из тебя вышел бы отменный полицейский. Сержант рассеянно держал трубку… ОН не ошибается!

_____