Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций

Глава 5. Истоки появления потребительской культуры

По нашему мнению, культура потребления в ментальном смысле не свойственна русскому народу. Наш народ всегда воспитывался в условиях несвободы и нищеты. Эта культура несвободы и бедности на протяжении сотен лет все глубже и глубже укоренялась в сознании русского народа посредством режимов татаро-монгольского ига, Ивана Грозного, Петра I, И. Сталина. Отсюда с неизбежностью возникли терпеливость и низкие притязания (захудалый кров, кусок хлеба и какая-никакая одежка — этим быт и полнился). Культ легких денег, стремление к наживе противоречат русской культурной традиции. Недаром издревле на Руси были в обиходе пословицы типа «Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою», «Домашняя копейка лучше обхожего рубля», «Деньга лежит, а шкура дрожит». Еще Н. Бердяев писал: «Россия — самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе… Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы»[75]. Однако эти слова максимально применимы к прежней России, быт которой действительно отличался от мещанства и вещизма, но едва ли фраза Н. Бердяева подходит для описания характера доминирующей сегодня российской культуры.

Мы не даем однозначно положительных оценок аскетизму, который нам так долго прививался, поскольку он также является крайностью, обратной стороной потребительства, однако, учитывая его долгую укорененность в сознании русского народа, можно однозначно заявить о чуждости потребления для русской души. В последнее время океан потребительства огромной волной захлестнул русскую культуру, а само это потребительство — скорее изобретение Америки (страны без корней и культурного богатства), но уж явно не России, которая, несмотря на это, руководствуясь интересом к заморским диковинкам, не преминула примерить на себя соблазнительные и красочные одежды потребления. Это произошло аккурат после развала СССР, культура которого проповедовала нестяжательство и солидарность. Известный социолог П. Сорокин писал: «хотя Советы и подобные им режимы ввели негуманную регламентацию жизни миллионов своих граждан, вместе с тем они освободили эти миллионы от многих прежних форм подчинения и эксплуатации. <…> эти режимы сформировали у своих граждан не только менталитет и поведение регламентированных и порабощенных заключенных, но также характер, энтузиазм и поведение членов свободного «мы-коллектива», добровольно объединенного взаимной симпатией и ответственностью, взаимной помощью, свободным сотрудничеством и неэгоистической любовью в одну огромную семью, или братство»[76]. В СССР культивировалось производство, а не потребление. Причем основной целью этого производства выступало не индивидуальное обогащение, а построение общества благоденствия; соответственно, вместо потребительского индивидуализма и меркантилизма проповедовались социально ориентированные ценности. Фокус внимания ставился на духовных ценностях, в противовес материальным, и социальная политика следовала курсу преодоления общественного неравенства, а не его усиления. Человек трудился не только ради личных благ, как это происходит в потребительском обществе, а ради благ общественных, которые ставились значительно выше личных. Он был голодным, но с минимальными запросами по отношению к себе. Так что трудоголизм, характерный и для того и для другого общественного уклада, будучи проявлением инструментальной ценности, служил различным терминальным ценностям. В одном случае они носили характер сугубо личных, а в другом — личнообщественных. Вместе с тем в потребительском обществе труд сам по себе ценится значительно ниже, чем в социалистическом; более того, он порицается.

То есть советская культура представляла собой не-потребительскую культуру, во многом противоположную культуре потребления. Последняя, насаждаемая со времен перестройки, стала возводить в культ жесткий социал-дарвинизм и принцип жесточайшей конкуренции. Отказавшись от почти архетипических традиций, люди стали охотно прислушиваться к новым демагогам, которые проповедовали «пролиферацию ничто», разрастание «пустых форм». Труд в России после перестройки перестал быть главным фактором преуспевания, а потребительская культура вообще вывела его в лоно маргинализма, одарив чуть ли не позорным клеймом. Произошла нарушившая социально-культурный код и поспособствовавшая росту преступности тотальная релятивизация (постмодернизация) ценностей, проявившая себя в вылившихся бурным потоком эстетике гламура, индивидуалистических идеалах потребления, уголовной лирике, телевизионном насилии и т. д.

В США как одном из образцов капиталистического государства статус общекультурных принципов занимают принципы конкуренции и рынка, выраженные в идеологии «помоги себе сам», что идет вразрез с этикой взаимопомощи. Капитализм только условно называется демократическим режимом, а на самом деле в нем голосуют деньгами; у кого денег больше, на той стороне перевес. Отождествление свободы с частной собственностью противоречит принципу фактического равенства людей, так как далеко не все обладают этой собственностью в равной мере. Сама конкурентная борьба в условиях свободного рынка, за который так ратует либеральная идеология, оборачивается материальным неравенством. Каждый имеет право на собственность, но не каждый реально владеет ею, да и собственность конкретных лиц сильно разнится друг от друга. Хоть все и наделены одинаковыми правами, никто не равен никому. И даже если допустить, будто в условиях конкуренции на рынке побеждают самые достойные (чего, естественно, нет), в таком случае тоже налицо нарушение принципа социального равенства, так как отсутствует система распределения богатств. В состоянии усиливающегося неравенства и текучей неопределенности многие как индивидуальные, так и социальные недуги усиливаются, поскольку само неравенство — это триггер, обоснованно ассоциирующийся с острой несправедливостью и запускающий агрессивную реакцию (как на окружающих, так и на себя). Непонятно вообще, как апологеты рынка могут защищать данную систему ценностей, если был зафиксирован низкий уровень имущественного расслоения, безработицы, преступности, самоубийств, наркомании и психических расстройств, а также более высокий уровень жизни, нравственной культуры, образования, и высокий показатель научных изобретений в обществах, где преобладает относительное равенство. Люди не были так разобщены, они больше доверяли друг другу, и это доверие выражалось в отсутствии домов-крепостей, неприступных заграждений с табличкой «частная собственность», вооруженных до зубов охранников, скрытых систем видеонаблюдения, сигнализаций на автомобилях и кодовых замков на дверях подъездов. «Если национальной идеей позднесоветского человека была отдельная квартира, то национальной идеей человека постсоветского стала дача с глухим забором — ментальный символ современных россиян»[77]. Отгороженный средствами безопасности дом формирует некое иное минипространство, находящееся внутри большого городского пространства и вместе с тем отличное от него. Сами же средства защиты в своей совокупности создают некую новую форму эстетики — эстетику безопасности. Парадоксально то, что в условиях глобализации, которая вроде бы разрушает границы, закономерным образом границы возводятся. Только это те границы, которые как раз и нужно разрушить, ибо они плотными стенами недоверия отделяют людей друг от друга. Возведение границ, изолирующих людей друг от друга, стало стратегией достижения индивидуального комфорта и безопасности. Те, кто успел более или менее долго пожить при советском строе, вспоминают о безбоязненном отношении к ночным прогулкам по городу и вообще о более высоком уровне доверия между людьми; сейчас общественное доверие и взаимопомощь стали всего лишь предметом ностальгических воспоминаний. На наш взгляд, это является настолько' важным показателем, что он способен перечеркнуть все достоинства (и, конечно, то, что принято считать достоинствами) постсоветского времени. Люди утратили доверие друг другу, они опасаются друг друга, боятся уличной преступности, и потому ограждают себя средствами безопасности. Вместе с тем архитектура безопасности только усиливает страх как утех, кто ею пользуется для отделения себя от «враждебного» мира, так и у тех, кому она постоянно попадается на глаза, маячит перед взором и своим присутствием легитимирует собственную функциональность и полезность во «враждебном» мире. Сегрегация усиливает саму себя, и физическое отделение идет рука об руку с психологическим. К счастью, эта сегрегация пока не достигает гипертрофированных размеров, не приводит к геттоизации городского населения, к его фрагментации, к физическому отделению различных социальных слоев (или сообществ) друг от друга, вследствие чего возникла бы однородность пространства, результат которой — максимальное снижение навыка общения с «другими» и терпимости к различиям, а также усиление боязни незнакомцев.

Потребительские идеалы санкционированы религиозной культурой США — протестантизмом, а именно кальвинизмом и лютеранством. Эти религии, в противовес исконно христианскому нестяжательству и его негативному отношению к материальным благам, возвели в культ карьеризм и стремление к максимальному материальному достатку. Несмотря на то, что протестантизм поощряет бережливость и трудолюбие, он также легитимируют индивидуализм, приумножение финансов, деловую коммерческую активность, предпринимательство, рисковость, расчетливость. Если православие опирается на безвозмездную службу Богу, то основой протестантизма является некая договоренность с богом, сводящаяся к постулату «я пожертвовал деньги — и Бог мне должен». Если в православии Бог не может выступать субъектом договоров с человеком, в протестантизме он как бы частично утрачивает свой божественный статус и снисходит до человека, можно сказать, потакает ему. Взаимоотношения между человеком и Богом подверглись кардинальной трансформации; Бог переселился из недосягаемого человеку трансцендентного мира с присущими ему незыблемыми нравственными требованиями в лоно человеческой повседневности, где нравственные императивы зыбки и изменчивы. Протестантизм послужил почвой для возникновения потребительства. Декларируя одновременно ценности труда и потребления, он как бы разрывает человека на части, антагонизирует его. Кроме того, протестантизм служит идеологической ширмой для закрытия глаз на коррупцию, поскольку постулирует правило, согласно которому богатство достигается изнурительным трудом. Соответственно, в его идеологии не находится места объяснению реального стечения обстоятельств, когда те или иные преступники, коррумпированные политики или не занимающиеся изнурительным общественно полезным трудом спекулянты достигают финансовых высот. Протестантизм на это не обращает внимания. И для него богоугодным человеком является богач, а бедняк, наоборот, ставится на периферию богоугодности.

Американский инфантилизм граничит с обостренной рациональностью, как бы ни парадоксально на первый взгляд эта мысль не воспринималась. Разум создает вокруг себя периферию неразумия, которое одновременно стремится уничтожить разум и фактом своего «неразумного» существования конституирует его. Поэтому разум слишком обостренно относится к явлениям, не вписывающимся в него. Американский разум до неразумия чувствительно относится к любым неполадкам и катастрофам — от самых мелких до совсем крупных (типа терактов 11 сентября). Даже малейший непорядок, не согласующийся с господствующей рациональностью, привлекает огромное — буквально параноическое — внимание. Когда с неба по непонятным причинам сыплется больше снега, чем обычно, американцы в панике. Когда река немного выходит из берегов, американцы в панике. Даже когда по радио вещали «Войну миров» Г. Уэллса, население штатов восприняло эту трансляцию за чистую монету — не за художественное произведение, а за новость о пришествии инопланетян, — что вызвало вполне нормальную для американцев панику (не знать этот почти классический роман — уже слишком).

Отдельного сарказма заслуживает прижившаяся в США система предупреждений, касающихся различных товаров. В инструкции к стиральной машине говорится о запрете на помещение кошек в агрегат. Простая лестница имеет предупреждение не танцевать на ней и не прыгать. Складывается впечатление, будто американцам непонятны простые истины. В принципе при сильном желании можно написать к любому бытовому предмету или продукту питания бессчетное множество предупреждений, только смысла в них нет. Эти предупреждения пишутся, конечно, не вследствие глупости американцев, которые не отдают отчет своим действиям, а для предотвращения возможных судебных исков. Например, ребенок сунул руку в духовку и обжегся. Если в товарной инструкции отсутствовало упоминание об опасности обжечься, производящая газовые плиты компания несет ответственность за то, что не предупредила о потенциальных последствиях эксплуатации. Однако абсурдность таких предупреждений говорит об абсурдности их судебной системы, которая, конечно, в гипертрофированном виде, представлена во всей красе в фильме «Трасса 60» Почему-то в России нет этой абсурдности и никто даже не думает судиться по подобным делам. У нас люди в большей степени понимают свою ответственность и предпочитают нести ее сами, в отличие от американских потребителей, перекладывающих ее на производителей товаров потребления.

После уничтожения Всемирного торгового центра — одного из символов капитализма и американской мечты — население США недоумевало: «неужели это произошло с нами?! Неужели в нашей великой стране возможно ТАКОЕ?! Неужели наш разум позволил этому случиться?!» Именно потому что их разум не позволяет этому случиться, ЭТО случается. Нападки на Америку буквально разрывают ткань реальности для американцев. Их инфантилизм и нарциссизм диктует убежденность в том, что случившееся — это патология, сбой в системе, происки враждебных и ненормальных «других», а не норма, не трагическая вписанность в реальность. Хотя это и вправду «другие», но вопрос в том, что «другие» для американского населения не только мусульмане, как привыкла думать широкая общественность, но и руководители транснациональных корпораций. Свойственные американцам самолюбие, нарциссизм, обостренный разум прагматика-параноика-ребенка, высокий уровень материального существования, экономическое благоденствие служат барьером не только для развития культуры, но и для элементарной рефлексии. Экономическое развитие — еще не показатель общественного прогресса. Именно культура, а не экономика — духовный дом человечества. Экономически процветающей стране нет острой надобности в высокой культуре. У них есть техно-цивилизация, у них есть американская мечта. И у них есть возможность и стремление насаждать ее другим. Но у них нет ни малейшего понимания того, почему некоторые «другие» яростно противодействуют американизации.

Одна из особенностей американского мышления — любовь к числам, к счету, мировоззренческий механицизм, воцарившийся несмотря на то, что реальность слишком сложна для сугубо математического подхода и неподвластна описанию узкого калькулирующего мышления. Конечно, переход из мира приблизительности, в котором точность не была необходимой, в мир точности является важным прогрессивным шагом человечества. Однако американская культура превратила точность в холодную расчетливость. Она призывает все измерять в точных оценках, в процентах, и этот дух счета, эта когнитивная простота играет важную роль в капиталистическом обществе потребления. Как отмечал М. Вебер, важный компонент капитализма под названием «расчетливость» является не средством ведения хозяйства, а принципом всеобщего жизненного поведения[78]. Качество подменяется количеством, ценности — ценой, выбор — подсчетом, мораль — расчетом. У этой цивилизаций есть для всего цена, но нет ни для чего ценности. Их культура смещается в сторону обладания дорогостоящими гаджетами и техническими протезами. Только в капиталистическом мире, в цивилизации потребления на смену духовности приходит постчеловеческая эпоха «смерти субъекта», а этика честного производительного труда нивелируется. Поэтому потребительская культура ни в коей мере не оправдывает права называться культурой, и это словосочетание представляется насколько устойчивым, настолько же условным.

Даже в американской науке и образовании прослеживается линия меркантилизации и прагматизации. Это заметил еще М.М. Ковалевский в конце XIX в. «…Ни в одной стране не делается больше практических приспособлений науки к технике, как в Америке, и не встречается меньше научных открытий, нигде элементарные сведения из сферы точных наук не распространены больше в массах и не имеется так мало попыток обобщения положительного знания. Наука, и в особенности философия, — продукты вполне зрелой цивилизации, а американскую далеко еще нельзя считать таковой»[79]. Наука, к которой апеллирует американский истеблишмент, не только страдает культом «утилитарности», но и лишена морального содержания, и поэтому вместо этического вопроса «хорошо ли развязывать войну с Ираком?» в широкой общественности муссируется технологический вопрос «как именно следует начинать войну с Ираком?». Такова она — потребительская культура в оригинале. К сожалению, придется согласиться с проповедником американского мирового гегемонизма 3. Бзежинским в следующем: американская массовая культура и проповедуемый ей образ жизни притягивают молодежь во всем мире, иностранные студенты едут в Америку учиться, а самые способные из них не возвращаются домой[80].

Во многих странах, кроме самих США, стало правилом хорошего тона высказываться критически об американском школьном образовании, хотя сегодня процесс деинтеллектуализации образования набирает обороты почти во всем мире. Известно следующее оправдание невыносимой легкости и губящей мышление тестоориентированности американского образования: неспособность ребенка справиться с заданием травмирует его неокрепшую психику, что недопустимо, поэтому задания составляют в расчете на их выполнимость даже имбицилом. Как говорится, без комментариев. Пусть лучше дети вырастут глупыми и совершенно необразованными нарциссами, чем интеллектуально развитыми людьми с чуть-чуть «расшатанной» тяжелой образовательной деятельностью психикой и «пострадавшей» самооценкой. Зато принципы толерантности останутся непоколебимыми. Дипломы самых престижных американских вузов скорее не доказательство образованности их обладателя, а доказательства его привилегированности; ведь система профессиональной подготовки в США крайне редуцирована, а само образование очень дорого.

Несмотря на большую идеологическую силу мифа, согласно которому капитализм — венец гуманной цивилизации, гуманизмом уклад европейских стран не пахнет. В середине XVIII века только из Индии Англия извлекала ежегодно доход в размере 2 миллионов фунтов стерлингов; за счет колоний поддерживался уровень жизни англичан. Лишь незначительная часть чернокожих рабов, которых везли в Америку, смогла пережить дорогу, большая участь умерла в пути. «Прогрессивный» Запад, в отличие от «отставших» стран, построил себя из материала колоний, которые жестко эксплуатировал. Это разве не паразитизм? Это высшее проявление построения своего счастья на несчастье других. Путь развития Запада, по сути, является тупиковым. Даже при отбрасывании в сторону морального и правового аспектов данной проблемы снова убеждаемся в том, что распространение потребительского стиля жизни западоидов на все человечество с неизбежностью натолкнется на экологические препятствия — ресурсов планеты на глобальное потребительство просто не хватит. Хоть сейчас и говорят об огромных месторождениях гелия-3 на Луне, 1 тонна которого дает столько же энергии, сколько 14 млн. тонн нефти[81], пока неизвестно, чем закончится его добыча (если она и будет начата). Активный поиск новых ресурсов важен, но сам по себе, без совмещения с культурным переходом на непотребительские идеалы, он малополезен.

Вообще, принципы капиталистического производства, ориентированного на меркантильную прибыль как на самоцель, не сочетаемы с ориентацией на общественную полезность. Да и призывы следовать путем Запада противоречат реальной политической линии самого Запада, так как «цивилизованный мир» целенаправленно разрушал островки капитализма, возникавшие в незападных странах; так, во время холодной войны США боролись не с социализмом, а с мощным геополитическим противником (независимо от идеологической ориентации его режима), то есть проявляла себя не борьба идеологий, а борьба сфер влияния. Все светлые мифы Запада о его свободе, быстром прогрессе экономики, культуры и цивилизации лишь выглядят правдоподобными. Запад получил доступ к ресурсам огромной части планеты, тем ресурсам, на которые он не имеет никакого права и которые он отбирал насильственными способами. И сейчас он продолжает получать ресурсы с пространств, которыми не обладает, но именно потому, что коленопреклонные национальные правительства этому потворствуют. Нет никакого эквивалентного обмена, о чем свидетельствует постоянно возрастающая неэквивалентность отношений между метрополией и колонией. Третий мир выдает все больше и больше сырья, и при этом не богатеет, а нищает. «…Потребление сырья в развивающихся странах в 5 раз меньше среднемирового и составляет всего лишь 10 тонн в расчете на одного человека, а в странах «золотого миллиарда» — в 25 раз больше (250 тонн), причем один американец ежегодно потребляет в 37 раз больше (370 тонн) сырья и материалов по сравнению с жителем развивающейся страны <…> На промышленно развитые страны ныне приходится около 2/3 мирового потребления стали, свыше 2/3 потребления алюминия, меди, свинца, никеля, олова, цинка и 3/4 объема потребления энергии, которое выросло в 5 раз, в то время как потребление нефти — в 7 раз. Среднестатистический житель промышленно развитой страны потребляет в 10 раз больше стали, в 12 раз больше топлива и в 15 раз больше бумаги, чем житель любой развивающейся страны, причем один американец за год потребляет товаров и услуг в 10 раз больше, чем китаец, и в 30 раз больше, чем индус <…> Потребление стали на душу населения выросло в XX столетии в 4 раза, меди — в 5 раз, бумаги — в 7 раз, бетона — в 16 раз, пластмасс — в 20 раз. В начале 90-х гг. количество кондиционеров в жилищах увеличилось в сравнении с 1950 г. в 4,7 раза (с 15 до 70 %), цветных телевизоров — в 9,5 раз (с 10 до 95 %). Граждане США владеют сегодня в 2 раза большим количеством автомобилей и в 25 раз чаще пользуются воздушным транспортом, чем в 1950 г. Автомобиль стал символом американской культуры: 20 % американских семей имеют 3 и более автомашин, а свыше 50 % семей — по крайней мере 2 автомобиля. Для обеспечения огромного количества автомобильного и авиационного транспорта в США ежегодно расходуется около 30 % мировой добычи нефти. Страна, население которой составляет всего лишь 5 % живущих ныне на планете людей, потребляет около 40 % мировых ресурсов»[82]. Соотношение доходов 20 % самой богатой части населения планеты к 20 % самой бедной в 1960 году составляло 30:1, в 1980 — 45:1, в 1989 — 59:1[83], а в 1995 г. — 74:1[84]. 3. Бауман приводит следующие данные: среднедушевой доход в «развивающихся» странах падает; к 1970 г. доход на душу населения в Европе был в 11 раз выше, чем в беднейших странах, а к 1995 г. это превышение достигло 50; состояние 358 «глобальных миллиардеров» равно общему богатству составляющих 45 % населения планеты 2,3 миллиарда бедняков; активы трех самых богатых людей планеты превышают совокупный национальный продукт 48 беднейших стран; состояние пятнадцати богатейших людей превосходит ВВП всех расположенных к югу от Сахары стран Африки; среди 4,5 млрд жителей третьего мира трое из каждых пяти лишены доступа к основным элементам инфраструктуры — пригодной для питания воды, сносного жилья, санитарных и медицинских услуг[85]. Цифры могут разниться, но факт остается фактом — неуклонно растет поляризация материального состояния, условий жизни и степеней личной свободы. Либеральные возгласы о происходящем в результате мировой «демократизации» выравнивании доходов абсолютно нелегитимны.

Причем страны Запада потребляют около 75 % всех ресурсов планеты и выбрасывают в окружающую среду примерно такой же процент отходов. Повышению производства для обеспечения возрастающего потребления неумолимо сопутствует рост загрязнения. Н.В. Бекетов приводит следующие цифры: в 60-е годы XX в. доход обычной развивающейся страны составлял около 12 % от дохода типичной развитой страны, а сейчас этот показатель приближен к 5 %, доля богатейших стран в мировом ВВП составляет 86 %, доля средних — 13 %, а доля беднейших — 1 %[86]. Конечно, во многих источниках встречаются разные оценки, но все они указывают на то, что разрыв в доходах между бедными и богатыми странами продолжает расти. В богатых странах проживает всего лишь около 17 % населения, тенденция сокращения рождаемости в обеспеченных странах и ее роста в бедных продолжается. Учитывая сверхвысокий процент потребления ресурсов и загрязнения атмосферы «первым миром», основной причиной планетарного кризиса не столько перенаселенность, сколько техногенные нагрузки, связанные с научно-техническим прогрессом, целесообразно сделать следующий вывод. Именно странами «золотого миллиарда», а не огромным населением бедных стран, перенаселена планета. Давление на планету последних просто несопоставимо с давлением, оказываемым населением богатых и процветающих стран. Однако США и Запад давно выступают некими образцами, то есть во многих других странах общественная культура как бы «стягивается» к проповеди такого же высокого потребительского образа жизни. Их алчные потребности входят во все более обостряющееся противоречие с природой, поскольку планета не способна обеспечить для всех людей такой же уровень жизни, какой сохраняется в тех же самых Штатах. Поэтому, для того чтобы «золотой миллиард» продолжал процветать и оправдывать свое название, все остальные миллиарды должны жить плохо. По принципу «чем хуже вам, тем лучше нам». Или же для относительно равного благоденствия всех со всеми необходимо заселение новых планет. Однако такой вариант остается насколько романтичным, настолько и утопичным.

Причем внутри стран «золотого миллиарда» наблюдается примерно такая же поляризация, как между ними и странами «третьего мира». Процент бедных семей, равно как и детской бедности, неуклонно растет, одновременно с чем самые богатые семьи США только умножают свои капиталы. Так, активы Билла Гейтса превышают размер ВВП некоторых государств, и основатель «Майкрософт» не единственен в таком богатстве. Процент повышения заработных плат топ-менеджеров и простых рабочих несопоставим; соответственно, разрыв между зарплатами «верхов» и «низов» продолжает увеличиваться. Так что глупо превозносить США, называя американское общество обществом равных возможностей. Являясь обществом изобилия, оно совсем не является обществом всеобщего изобилия. Скорее, их следует назвать обществом растущей поляризации, каковая, в принципе, успешно реализуется во многих обществах. Россия и другие страны, даже крайне бедные, неуклонно освобождаются от хотя бы минимально проявляющих себя ранее братства, равенства и справедливости, вовлекаясь в справедливость по-американски.

Русь, которой была свойственна общинность, отказалась от нее, приняв капиталистическую «религию» индивидуализма. Уклад коммунистических режимов, которые хоть и отличаются чрезмерным вмешательством государства в жизнь народа, схож с укладом семейным — пусть даже авторитарным, но семейным, — где каждый член семьи имеет право быть накормлен, то есть имеет право на жизнь, и где один за всех и все за одного. Голод в таком обществе возможен только в силу каких-то серьезных объективных причин, катастроф. При капиталистическом укладе рынок превращает каждого работника в товар, который имеет определенную цену. Здесь человек сам по себе не имеет права на жизнь, это право ему дает рынок. Покупательная способность и доход позволяют человеку не умереть с голоду. Рынок признает экономические права, а не нужды. Во время всеобщего недоедания при капитализме на избыточные запасы пропитания их владельцы согласно логике рынка повышают цены, а при коммунизме они распределяются на всех[87]. Коммунизм дает право на жизнь, а капитализм — веру в незыблемость частной собственности и прав гражданина. Одни при капитализме получают все блага потребительской роскоши, а другие — голодную смерть, то есть проявляет себя огромный разрыв между материальной обеспеченностью различных слоев населения. При коммунизме же этот разрыв максимально сглажен. Естественно, под термином «коммунизм» мы понимаем в большей мере «чистый» коммунизм, чем то явление, которое бытовало в годы СССР. Никакая рыночная экономика не обеспечит своему гражданину такую безопасность, которую обеспечивала плановая экономика социалистических стран; сам рынок противоречит идее общественной безопасности, так как здесь актуализируется спекулятивное желание купить дешевле и продать дороже, а другие люди воспринимаются просто как клиенты или партнеры, а не как представители своей общины. Возводимый сейчас в культ свободный рынок свободен от эффективного государственного регулирования и, соответственно, от принципа всеобщего бесплатного предоставления услуг типа здравоохранения и образования.

Плюрализм — это не то чтобы мифологема, но внутренне конфликтная и потому крайне неустойчивая и шаткая система, в чем заключается его недостаток. Без отлаженной системы сдержек и противовесов плюрализм в любую минуту рискует смениться на новый монизм, демократия — на тоталитаризм, то есть наблюдается тенденция к установлению неравенства — культурного, политического, экономического. Такой системы сдержек нет у либерализма, ратующего за неограниченную экономическую свободу и внутреннюю саморегуляцию рынка, за равенство прав между нищим рабочим и олигархом на приватизацию собственности; либерализм приводит к рождению монополий и росту разрыва между бедными и богатыми слоями населения. В ситуации конкуренции каждый бизнесмен стремится переиграть своих конкурентов, уничтожить их как экономических акторов или подмять под себя, расширив за их счет я-экспансию на рынке, а при расширении, доходящем до монополизации той или иной отрасли или сферы услуг, объявляется война самому рынку. При капитализме каждый субъект борется с рынком. Тот, кто с наибольшей успешностью пользуется даруемой либерализмом экономической свободой, обращает это пользование на ограничение свободы других субъектов экономической деятельности. Выживает сильнейший. И такая ситуация возможна не только внутри одной страны, но и на мировом уровне. Поэтому состояние баланса действия и противодействия, взаимно ограничивающего волюнтаризм с любой стороны, просто необходимо. Либерализму изначально присуща не только теоретическая, но и практическая тенденция к самоуничтожению. Необходимо существование государственных институтов, тщательно следящих за игроками, каждый из которых желает монополии. Пристрастный интерес этих институтов как раздающего карты крупье не должен быть принят за категорический императив, выражаемый де-юре или де-факто; следовательно, они призваны быть полностью беспристрастными и потому олицетворять собой качественно работающую систему сдержек и противовесов.

Свобода рынка, за которую ратуют новые капиталисты, в конце концов приводит совсем не к свободе. Даже если бы свобода торговли воплотилась в реальность, в конечном счете ни к чему хорошему она не привела бы, так как без системы сдержек эта свобода обратится в победу самых предприимчивых и богатых и крах всех остальных, а потому повлечет за собой увеличение имущественного разрыва. Свобода ничем не ограниченной экономической деятельности не является ценностью, поскольку она противоречит правам человека. Такая свобода, ориентированная на индивидуализм, ведет к эксплуатации и духовному разложению. Свобода призвана опираться на социальные, коллективные ценности. Она должна быть общественно полезной, то есть иметь в качестве своего предмета не индивидуальную пользу за счет общественных благ, а индивидуальную пользу как общественное благо. Так что закрытая экономика планового типа была не такой уж неэффективной, как про нее говорят. Приватизация и переориентация экономики, вмиг инициировав расслоение по материальному признаку и открыв Россию для иностранных займов, отбросили страну назад. Так, иностранные финансисты, инвестируя в наши предприятия, получают выручку от продажи, например, сигарет, которые ничем не лучше тех, что производились ранее без участия иностранцев. Если раньше прибыль от продажи табачных изделий шла государству, то теперь ее значительная доля пошла в карман иностранным инвесторам; мы от этого ничего не получаем кроме вызванных курением болезней, поскольку продаем сигареты себе же (внутренний рынок), но значительную часть выручки отдаем на сторону. И далеко не всегда с помощью иностранных инвестиций удается поставить на ноги производство. Тем более из-за российских холодов, требующих огромных издержек, иностранцы не торопятся инвестировать в наше производство, разве что в то производство, которое локализовано на юге страны. Всякие сборочные цеха там размещать удобней. Не очень хорошо обстоят дела, когда иностранные корпорации, которым по непонятным причинам позволили скупить за бесценок российские заводы, производят там ту же самую продукцию, какую раньше производили мы, и продают нам же — тогда вся прибыль уходит иностранцам. Но такое тоже бывает нечасто вследствие все тех же издержек, и поэтому, если производят сигареты, табак везут свой. Хуже обстоят дела, когда иностранцы дают нам займ, который, в отличие от инвестиций, мы обязаны вернуть с процентами вне зависимости от того, насколько прибыльным окажется потребовавший займа проект. Инвестируя, иностранец идет на риск, а давая займ, он получает гарантированную прибыль. В этом случае иностранцы не боятся российских холодов, поэтому щедро дают займы под огромный процент. Либеральная доктрина как раз провозглашает необходимость иностранных кредитов и займов, хотя они бьют по национальной экономике. В большей степени кредитами, а не военной мощью, США добились экономического закабаления многих стран третьего мира.

Насаждаемый нам либерализм как исконно капиталистическая идеология предполагает культ денег, рыночный фундаментализм, невмешательство государства в экономику и, соответственно, свободу частного предпринимательства, которая может вылиться в новый монизм. Ничем не ограниченная свобода торговли помимо актуализации состояния экономического социал-дарвинизма и его санкционирования приводит к развитию монополий, которые, в свою очередь, рождают сверхобеспеченную экономическую элиту, могущую влиять на государственные решения. Рыночный селективный тезис «выживает сильнейший» неправилен. При его принятии за аксиому следует поставить жирный крест на нравственности, а также забыть о том, что человек призван использовать природу (конечно, в разумных формах, а не в формах ее тотального подчинения себе); раз социал-дарвинизм близок природе, то жить надо в пещерах. Вот в чем кроется противоречие: рынок строит цивилизацию, жестоко эксплуатирует природу, ставя ее себе в услужение, и при этом декларирует «природный» тезис о справедливости выживания сшьнешиего. Тем более этот тезис не относится ко всей природе, так как поведение некоторых животных носит социальный характер, и они, объединенные в стаю, дают возможность выжить своим слабым или раненым особям. Культура и экономика должны декларировать цель не борьбы за выживание, а цель взаимопомощи и поддержки путем обмена результатами труда.

Ничем не ограниченный дух предпринимательства рождает олигополии и олигархат, а значит, новую концентрацию капитала. Частная прибыль максимизируется в руках элиты, в то время как социальные обязанности этой элиты минимизируются при «нормальном» либерализме, а печальные последствия освобождения человека от государственного и общественного принуждения широко известны. Кроме того, экономическая свобода ведет к произволу и насилию. Поэтому глупо рассматривать свободную конкуренцию как социально необходимый механизм, напряжение индивидом сил при конкурентной борьбе — как эффективный способ не только удовлетворения собственных потребностей, но и общественно полезное деяние, а «невидимую руку рынка» — как способ равновесного полезного каждому индивиду общественного состояния, достигнутого путем свободного взаимодействия индивидов. Глуп и циничен либеральный тезис, согласно которому человеком движет только его личная корысть, а сумма корыстных интересов всех индивидов обязательно утвердит общественное благо при условии, если государство откажется от регулирования экономики. Нерегулируемая сумма личных корыстных интересов ни к какому общественному благу не приведет и нигде не приводила! Невмешательство государства в экономику, реализация принципа «рынок сам все расставит по местам» только способствует монополизации, с огромной долей вероятности могущей появиться на исходе либеральной борьбы всех против всех под солнцем капиталистического счастья. На практике свободный рынок приводит к жестокой эксплуатации человеческого труда, в том числе детского. Без целенаправленного вмешательства ничего само по себе по местам не расстановится, саморегулирование рынка если и происходит, то явно по сценарию жесткой конкуренции с неизбежной концентрацией капитала и ростом имущественного разрыва. В 1990-е гг. рынок ничего не решил, а только все порешил, взрастив лишь огромный слой бедноты и маленькую прослойку олигархата. В ситуации того же экономического кризиса либеральная доктрина пассивного ожидания от экономики чудес сработает лишь с отрицательным результатом. Вообще либерализация связана со снятием институциональных ограничений на капитал, который в результате становится выше политики. Поэтому вовсе не будет преувеличением определение либерализма как апологии глобального грабежа.

Сама идеологема «невидимой руки рынка» говорит человеку, что, мол, неопределенность и неуправляемость процессов — это нормальное и даже хорошее явление. Она отвращает человека от попыток управлять, легитимирует неуправляемость и создает миф о принципиальной невозможности оказывать влияние на экономические (и в том числе на глобальные) процессы, взращивая в людях фатализм и пассивность по отношению к серьезным общемировым явлениям. Под идеологемой о невидимой руке рынка скрывается вполне реальный, но невидимый кулак корпоратократии. Транснациональные лобби конституируют определенные условия жизни для человечества и одновременно делают так, чтобы человечество думало, будто эти условия возникают сами по себе. За свободный мировой рынок ратуют те страны, которые уже достигли экономических вершин, поскольку они понимают, что в условиях свободного рынка никто не сможет конкурировать с сильнейшим. Для бедных стран свободная торговля непозволительна.

Непонятно, за что борются нынешние либералы. За демократию? Так и социалисты за нее тоже борются. Да и вряд ли для либералов демократия является настоящей целью, несмотря на их слова о необходимости демократизации. За свободный рынок они борются? Да, это так. Но зачем? Свободный рынок не стоит того, чтобы за него бороться, ибо выгоден он будет немногим.

Одни исследователи превозносят плановую модель экономики, в то время как другие отдают предпочтение свободному рынку. Однако как тот, так и другой вариант являются крайностями, вбирающими в себя больше недостатков, чем достоинств. Настолько же несостоятельно противопоставление социалистическо-коллективистского принципа «общество выше личности» и капиталистическо-индивидуалистского «личность выше общества», так как личное благо должно гармонизировать с общественным, так как свобода личности должна быть связана ответственностью перед обществом. Эгоизм, коррупция, государственное или олигархическое давление есть преступления как перед обществом, так и перед отдельным человеком. Не бывает преступлений перед личностью, не оказывающих негативного влияния на общественный уклад, равно как и наоборот. Примечательно то, что сами американцы превозносят либерализм, непосредственным образом связанный с культом потребления и с индивидуализмом. Видимо, они забыли о том, что Великая депрессия в США была побеждена не либеральным подходом, а его противоположностью. Президент Г. Гувер, следовавший либеральному принципу невмешательства в экономику, оказался абсолютно несостоятельным в деле борьбы с развернувшимся кризисом. Сменивший его Ф. Рузвельт для одоления кризиса использовал именно социалистические методы. Так, банковская сфера стала регулироваться государством; были установлены минимальные и максимальные цены (с запретом продажи, выходящей за рамки этого ценового коридора); электрические и газовые компании перешли под государственный контроль; был принят закон, ограничивающий свободный оборот золота; при создании трудовых лагерей безработные получили работу и занимались общественно полезной деятельностью по восстановлению инфраструктуры (возводили мосты, каналы, аэродромы, дороги, электростанции).

Культ потребительства трудно сопоставим с экономическим ростом и эффективной экономической политикой. Это доказали годы антипотребительского режима в СССР. Так, экономика выдержала даже испытание Великой Отечественной войной, которая могла вовлечь страну в страшный кризис, в точку экономического невозврата. Потери были катастрофическими, но даже они не привели к экономической катастрофе. За счет в том числе жесточайшей экономии, антипотребительского образа жизни общественное хозяйство стало постепенно налаживаться. Да и экономическое чудо, именуемое индустриализацией, в СССР было достигнуто благодаря соответствующей культуре, проникающей в каждую сферу жизни общества. Конечно, в годы сталинизма люди жили очень бедно, и либерал правомерно заявит, что доведение народа до бедности — далеко не лучший способ обеспечивать экономический рост. Однако если в те годы СССР впало в одну крайность (в силу объективных обстоятельств), то современный капиталистическо-потребительский мир впадает в другую (без всякой для этого необходимости).

Читатель может обвинить меня в однобокости, заявив, что в капиталистических странах, где бытует потребительская идеология, тоже заметен экономический подъем и индустриальный прорыв. В первую очередь это США. Но у США есть один козырь — Федеральная резервная система, которая печатает не обеспеченные доллары и заваливает ими весь мир, скупая путем грандиозной аферистской эмиссии мировые богатства[88]. Спекулятивность ничем не обеспеченного доллара, превращение капитала в «плавающий» капитал, в виртуалию, в не имеющий реального эквивалента симулякр, который просто воспроизводится и дублируется, дает возможность Штатам находиться на плаву, наслаждаться роскошной жизнью и даже не особо обременять себя производством. Если другие страны производят бытовую технику, мебель, автомобили и прочее, то США производит доллар. Это не значит, что американского производства в принципе не существует, что у них нет заводов и производственных предприятий. Просто производство товаров — не доминирующий аспект американской экономики, по большей части спекулятивной и ростовщической. Кто-то печатает необеспеченную валюту (США), а кто-то (многие страны, и в том числе Россия) непонятно зачем ее коллекционирует. Так что Америке, с ее печатной машинкой (ФРС) и стратегией долларовой колонизации всего внешнего мира потребительская культура в сфере экономики (пока) не столь сильно мешает. Другое дело иные страны, не страдающие финансовым колониализмом.

Если бы та огромная масса долларов, которую напечатала Федеральная резервная система для других стран, вернулась обратно в Штаты, экономика США рухнула бы подобно карточному домику. В 1960-е годы генерал де Голль потребовал от Федеральной резервной системы США обменять имеющиеся во Франции доллары на золото, и американский истеблишмент схватился за голову. 1,5 миллиарда долларов, которые предъявил де Голль, соответствовало трем четвертям золотого запаса США. Золота было мало, а долларов — много, так как Федеральной резервной системы, забыв о золотом покрытии, постоянно вбрасывала на рынок все новые и новые партии зеленых бумажек и тем самым «расплачивалась» за выкачку мировых ресурсов. За 1960–1971 годы кредитная эмиссия доллара превысила реально заработанные США деньги на 468 952 000 кг золота. Американцы совершать обмен не хотели, и Франция в знак протеста вышла из НАТО и ликвидировала на своей территории заморские военные базы. Другие страны тоже стремились запастись золотом вместо долларов. Над США нависла угроза дефолта и демонополизации. В результате французам вернули всего половину из всей предъявленной суммы, и золотой запас штатов существенно снизился. Началась девальвация доллара; цена за унцию неуклонно росла и больше не снизилась до уровня 1960-х годов. Де Голль в разы обесценил доллар. Затем американцы провозгласили независимость курса доллара от золотого запаса. От нефти, кстати, он тоже независим, поскольку в штатах ее добывается очень мало[89].

Количество американских долларов абсолютно не соответствует количеству ресурсов, которые должны эти доллары обеспечивать, но пока находятся рынки сбыта долларов, экономика США расцветает. Чем больше Федеральная резервная система США выпускает долларов, тем богаче Америка становится; чем больше Центробанк РФ выпускает рублей, тем выше уровень инфляции в России, которая не вздувает, подобно США, финансовый пузырь мирового масштаба и не вбрасывает необеспеченные потоки рублей в другие страны. Ввоз долларов в Штаты извне ограничен специальными мерами, а вывоз ничем не ограничен. США как никто другой заинтересованы в ослаблении национальных денежных единиц и в усилении доллара на мировой арене. Природные ресурсы невозобновимы, их трудно добывать, и они стоят достаточно дорого. Доллар же вполне возобновим, а себестоимость стодолларовой банкноты составляет 3 цента. Так за сколько же на самом деле покупают американцы природные ресурсы у других стран? Не дешевят ли последние? За фиктивные бумажки, за симулякр они отдают реальные продукты. Интересно то, что США берут в долг у других стран свои же доллары. Выпускаемая долларовая масса должна быть обеззаражена, чтобы она не стала огромной и в силу своего разрастания не обесценилась. Поэтому США «покупают» ресурсы на свои деньги и обратно берут доллары в долг.

Однако не все так хорошо для Америки, поскольку ее общий долг перевалил за 16 триллионов (!) долларов. США выписывали долговые расписки на эту сумму, которые у них покупали другие страны. Путем обмена долларов на эти долговые расписки американцы получали доллары обратно, которые уже представлялись как излишняя долларовая масса (то есть США покупали собственные долги). Интересно то, что долг США составляет сумму, которую Штаты реально не заработали. Даже если США откажутся от высокого уровня потребления и станут тратить меньше, чем зарабатывают, на погашение этого огромного долга уйдет сотня лет. Поэтому США выбрали другой способ защиты своей экономики — экспорт нестабильности в другие страны, приведение в реальность проекта управляемого хаоса, который способен вылиться в новую мировую войну. Как говорится, война спишет долги. Этим объясняется появление мирового кризиса, экономическая лихорадка многих стран и внезапные одновременные попытки оранжевых революций. Нестабильность в других странах создает прецедент перевода денежных ресурсов в американские долговые обязательства, она увеличивает спрос на доллар.

Нестабильность американской экономики создает необходимость дестабилизации экономик других стран в соответствии с принципом возвышения себя путем понижения других. И они настоятельно требуют сегодня от других стран покупать их облигации. А к тем, кто отказывается это делать, летят «демократизаторы».

Сама так называемая неолиберально-монетарная доктрина, проповедующая абсолютную ценность денег, создает плацдарм для общего культурного спада в целом и деморализации управленческой деятельности в частности; такие потребительские доктрины формируют маниакальную устремленность к повышению прибыли любой ценой, минуя этику. Хоть и говорят в средствах массовой информации, что кризис, возникший первоначально в Америке, является естественным явлением, с которым необходимо смириться, едва ли стоит верить таким россказням. Также под сомнение целесообразно поставить заверения Путина о том, что Россия легче пережила кризис, чем Америка. Почему-то ни один человек не сбежал из «охваченных кризисом» США и Европы в «процветающую» Россию. Хоть люди в Испании, Италии и Греции выходят на улицу с целью выразить свой протест, искать прибежище в нашей стране они не спешат. А вот случаи навеянных безработицей и безысходностью самоубийств в России, в том числе групповых (семейных), в последние годы участились[90]. Когда грянул кризис, олигархи начали просить у Кремля финансовой помощи для бизнеса, а умерить свои личные аппетиты не поторопились. Они как были держателями сверхдорогих игрушек в виде самолетов, яхт, старинных замков и поместий, так и остаются. То же самое следует сказать и о чиновниках, которых кризис не сделал более аскетичными.

Вероятно, кризис — это проявление целенаправленной политики обнищания огромных масс людей (в планетарном масштабе), инициируемой сверхэлитой, состоящей преимущественно из руководителей крупнейших транснациональных корпораций и банков. Недаром ведь, как замечает Р.И. Хасбулатов[91], кризис привел к укреплению монополистического капитала путем поглощения крупными компаниями мелких (например, банк «JP Morgan Chase» поглотил банковскую сеть «Washington Mutual»), к альянсу государства с крупными частными корпорациями. Об этом же пишет Н. Стариков: кризис инициировали владельцы Федеральной резервной системы — частной (!) и неподконтрольной правительству США структуры, которая печатает не обеспеченные доллары и заваливает ими весь мир, скупая путем грандиозной аферы мировые богатства. В результате кризиса акции многих банков упали в цене, а руководители тех банков, которые были в курсе намечавшегося обвала, спокойно выкупили эти акции, устранив конкурентов и прибрав к рукам за бесценок их собственность. Причем государственная помощь многим потерпевшим крах банкам (например, Lehman Brothers) не оказывалась[92]. Это и есть то, что называется сегодня неолиберализмом. Когда происходит монополизация, рынок в традиционном понимании, предполагающий конкуренцию, становится иллюзорным. Помимо монополизации банков и централизации денег, кризис выгоден мировому истеблишменту тем, что способен привести к смещению неугодных ему правительств разных стран; возмущенные своим обнищанием люди выйдут на улицы и потребуют отставки правительства, которое ничего не делает или не может сделать в борьбе с кризисом. Сейчас США не могут развязать войну всех против всех таким образом, чтобы самим в ней не участвовать. Поэтому возникла необходимость в использовании иной методологии, которой стал кризис как способ невоенной мировой дестабилизации.

Сейчас особенно прославляют в деле инициирования кризиса председателя Федеральной резервной системы (1987–2006 гг.) Алана Гринспена, структура которого раздула ипотечные и деривативные пузыри. Дериватив (фьючерс) — это вторичная ценная бумага, акция акции. Он берется в долг не под реальный залог, а под то, что должно появиться; например, какое-нибудь месторождение, которое вы планируете разрабатывать. Гринспена можно назвать последователем Джона Ло, который еще в начале XVIII века во Франции создал грандиозную финансовую пирамиду, в конце концов обрушившуюся. Ло умер в нищете и безвестности, но его дело продолжает жить. Перед Великой депрессией, в 1929 г., был создан так называемый моржевой займ, который сводился к следующему: для покупки акции нужно было заплатить вместо 100 % ее стоимости всего 10 %. Количество игроков на бирже начало увеличиваться, некоторые брали кредиты для покупки акций за 10 %. Мало кто обратил внимание на то, что биржевому брокеру было позволительно потребовать от владельца акции внести незамедлительно оставшиеся 90 %. И внезапно брокеры разом потребовали эти деньги. Владельцы сразу стали продавать акции. Курс акций упал, банки и предприятия стали банкротиться. Нечто подобное было спроектировано перед современным кризисом.

Да и в 1990-е годы в России наблюдалось нечто похожее. При огромной банковской ставке бизнесмены, желающие расширить свой бизнес, не горели желанием брать кредиты в банке. Зато вместо банков появлялись бандиты, которые давали в долг под меньший процент и договаривались с бизнесменом, что он вернет деньги, например, через три года. Внезапно, по истечению гораздо меньшего времени, бандиты обращались к бизнесмену с требованием погасить долг и тем самым нарушали договоренность. Бизнесмен отдать деньги не мог, поэтому у него просто забирали бизнес. Схемы очень похожие. Федеральная резервная система США подсадила на кредитные долги как население Америки, так и другие страны. Переаккредитация закончилась, и кредиторы стали требовать возвращения долгов. Страны-должники, будучи не в состоянии расплатиться, в качестве компенсации обязуются отдавать свои природные ресурсы, «правильно» голосовать в ООН, позволять размещать американские базы на своей территории, всецело участвовать в «поддержке демократии» и т. д. При этом должник все равно остается должником, становясь эксплуатируемым кирпичиком расширяющейся глобальной империи.

Мировые кредиторы заинтересованы именно в невозврате кредита; им не нужны проценты, им необходимо лишить посредством кредита кредитуемую страну ее независимости. Процент постоянно повышается, страна берет все новые кредиты, и на каком-то этапе ее ВВП покрывает только возврат процентов, а не общую сумму долга. А государства, которые не хотят брать в долг, объявляются недемократическими. Если они вместо дальнейшего взятия кредитов объявляют о стратегии сокращения расходов, американцы призывают на основании данного сокращения оппозиционные ряды этих стран бороться с государственной тиранией и произволом; мол, вам сократили дотации и зарплаты, и вы не должны оставлять это без внимания. Правительство зажимается тисками: его решение отдать долг губительно, а решение сократить расходы крайне непопулярно. Особенно оно непопулярно тогда, когда с телеэкранов чиновники вещают о сокращении расходов и вместе с тем сами продолжают пользоваться крайне высокими потребительскими благами. Разворачивая против таких непослушных государств мощную агиткампанию, а также дестабилизируя их экономику, США вынуждают их опять брать в долг. Примечательно, как многие либералы призывают правительство брать в долг, считая, что эта процедура улучшает экономику. С подобным же успехом можно призывать к взятию в долг не правительство, а отдельного человека, говоря, что, мол, чем выше у тебя долг, тем большим доверием ты пользуешься со стороны инвесторов. Примерно этим и занимается потребительская индустрия, стимулирующая кредитоманию. Однако есть сомнения, что такие пропагандисты сами имеют личные долги на миллионы (пусть даже тысячи) рублей, да еще и гордятся ими.

При рассмотрении нынешнего кризиса прослеживается интересный парадокс: кризис начался в США, а доллар все равно растет. За американский по происхождению кризис расплачивается весь мир.

Хоть 3. Бауман предпочитает не усматривать за процессами «текучей современности» какую-то злую силу и некоего субъекта, хоть он, подобно многим современным философам и социологам, склонен постулировать некую неопределенную ответственность за последствия глобальных процессов, хоть он считает последствия глобализации непреднамеренными и непредусмотренными, многие положения его теории указывают на наличие субъекта глобализации. Согласно 3. Бауману, международному капиталу необходимы территориально маленькие экономически несамостоятельные слабые государства, не объединенные ни в какие блоки, вступающие на путь либерализации, облегчения сделок на рынках и ослабления налогового бремени. Именно они получают финансовую помощь от мировых банков и валютных фондов и функционируют в качестве местных полицейских участков, обеспечивающих порядок для глобального бизнеса и не порождающих опасений, что они станут препятствием для свободы международных компаний. Государства становятся судебными приставами и полномочными представителями сил, которые они не могут контролировать. Государственные движения в сторону экономических решений могут встречаться с быстрыми и яростными санкциями со стороны банков, бирж и финансовых рынков, желающих отстранить государства от экономики. Политическая экономия неопределенности, выраженная в отмене всяких правил, навязывается территориальным (местным) политическим властям мощью экстерриториального капитала, который стремится ограничить возможности правительств сдерживать свободу передвижения финансов и расчищает дорогу для надгосударственной глобальной власти — намного более сильной, чем локальные политические структуры. Мобильность капитала ослабляет национальную власть, отрывает ее от социальных обязательств и рычагов экономической политики, а также обеспечивает отрыв от ответственности самого глобального капитала. Степень экстерриториальности — главное мерило могущества в современном мире. Подрываются экономический, военный и культурный суверенитеты государств, и государства не могут эффективно защищать свою территорию и население от угроз. Освобожденная от политических сдержек и политического контроля экономика порождает углубляющийся разрыв между бедностью и богатством, стремительно обогащает одних и не менее стремительно исключает широкие круги населения из экономической сферы. Капитал способен перетекать из места в место и освобожден от обязанности возмещать убытки от своей деятельности на той или иной территории, которые бывают весьма ощутимы для проживающих в этой местности: это депопуляция, голод, уничтожение местного хозяйства, отчуждение от экономики огромного количества людей. Города становятся свалками проблем, имеющих не локальные, а глобальные корни. Капитал равнодушен и даже враждебен к тем, кого он использует. Он свободен от социальных обязанностей, в том числе по отношению к собственным служащим, а они теряют возможность оказывать на него сдерживающее влияние; в ином случае капитал вместо переговоров с бастующими работниками просто перетечет туда, где рабочая силу будет более покладистой и менее требовательной. Снятие ответственности — главное преимущество мобильного капитала. Капитал, ранее готовый задействовать масштабные круги трудящихся, сегодня заинтересован не в борьбе с безработицей, а, наоборот, в расширении безработицы, и вознаграждает сокращающие персонал и рабочие места компании, а правительствам предлагает отказаться от борьбы с безработицей, чтобы, мол, не препятствовать «гибкости рынка труда». Нормы прежней трудовой этики теряют функциональность. Даже тюрьмы существуют не для исправления заключенных, не для их социализации и возвращения к трудовой деятельности, а для нейтрализации части населения, которая не нужна как производитель и для которой нет работы; поэтому в тюрьмах перестают занимать заключенных трудом и обрекают их на полную неподвижность, которая является клеймом отверженности для «текучей современности». В исторической перспективе нет ничего, даже отдаленно напоминающего глобальную демократию и равенство. Если глобализация подрывает эффективность действий политических институтов, массовый отход людей от «большой политики» к узким проблемам повседневности не позволяет: создать модели коллективных действий, которые соответствовали бы по своим масштабам глобальной сети зависимостей и могли бы ей противостоять. Политическая фрагментация (раздробленность) и экономическая глобализация (синтез) не соперники, а союзники, стороны одного процесса — процесса перераспределения суверенитета, бедности и богатства, привилегий и лишений, власти и безвластия, свободы действий и ограничений в мировом масштабе, катализатором которого стал радикальный скачок в развитии связанных со скоростью технологии[93].

Можно сказать, Бауман не пишет напрямую об экстерриториальной управляющей структуре вследствие некоей присущей ему осторожности, но эта структура все-таки просвечивает сквозь его повествование. Или же он специально отводит внимание читателя; недаром выпуск его книг финансируется фондом Сороса, книги издаются издательством «Весь Мир», которое является официальным дистрибьютером публикаций Всемирного банка и других международных организаций в РФ, а сам Бауман утверждает бесполезность действий, направленных на борьбу с происходящими глобальными тенденциями; эта медиа-инъекция является важной для делегитимации анти(альтер) — глобалистских мероприятий и самого движения в целом. Если деятельность социолога поддерживают организации глобального капитала, неудивительно, что социолог утверждает бессубъектность процессов той же поляризации в мире, голода, нищеты и т. д. Мол, оно само собой происходит, это веяние эпохи, никто здесь не виноват и вести борьбу не с кем. Бауман абсолютно прав при описании глобальных тенденций и стратегических целей экстерриториального капитала, он правомерно обвиняет экстерриториальный капитал в преступлениях. Но он проявляет абсолютное невежество, когда говорит о бессубъектной сущности капитала, о невозможности бороться с тем типом глобализации, который охватил мир, о возможности влиять только на некоторые локальные процессы, но не на глобальные. Работь: Баумана очень содержательны, в них дается хорошее описание устройства современных обществ и властных отношений, но нельзя сказать, что в них сосредоточена вся необходимая для адекватного осмысления мировых финансовых и властных процессов истина. В них опущена часть истины, которая вносит решающий вклад в объяснение сущностных особенностей глобального мира. Наполненной идео-логизмом, а не содержательностью, представляется не подкрепленная никакими аргументами фраза: «чем больше они [люди] «держатся друг друга», тем более «беззащитными перед глобальной бурей», но также и более беспомощными в решении локальных и, следовательно, своих собственных смыслов и идентичностей они обычно становятся — к вящей радости глобальных операторов, которым незачем опасаться беззащитных»[94]. Совершенно неясно, как именно коллективность, а не индивидуализация, усугубляет беспомощность. Трудно также согласиться с тем, что пишет Бауман в одном месте своей «Глобализации»: будто государства начинают бороться с внутренней преступностью и превращаются в полицейские ради того, чтобы убедить глобальный капитал вложить средства в благосостояние своих граждан. Скорее наоборот, усиление полицейских функций государств происходит с подачки самого капитала, а не по инициативе правительств, желающих привлечь к себе капитал, который с удовольствием разорит страну, а не обогатит ее граждан.

Вспоминается фраза Б. Березовского: «капитал нанимает на работу правительство». Если правительство той или иной страны зависит финансово от банкиров, именно последние осуществляют контроль над государством, приватизируют политику; рука, дающая деньги, сильнее руки, их принимающей. Финансы конвертируются во власть. Приведем знаменитые слова М. Ротшильда, кочующие сегодня из одного источника в другой: «дайте мне контроль над денежным запасом страны, и мне не важно, кто создает ее законы». Как экономика получает приоритет над политикой, так геоэкономика вершит геополитику. «…Можно даже говорить о своего рода ренессансе экономического детерминизма — когда исключительно или преимущественно экономическими обстоятельствами объясняются все мыслимые и немыслимые последствия для взаимоотношений на мировой арене»[95]. Политические решения сегодня принимают финансовые элиты и тем самым оттесняют в сторону главенство государства, которое было влиятельным актором при традиционном капитализме. В политике становится все меньше политики, она истощается, и на ее место приходит политически завуалированная власть финансов. Капитал, гипермобильный и свободный от территориальности, диктует правила для политиков, а не политики отдают приказы капиталу. Как национальные правительства, так и народы утрачивают способность оказывать влияние на капитал и сопротивляться ему. Номадичность, кочевнический характер капитала одерживает реванш над привычной оседлостью, а также теряет всякие обязательства перед огромной армией рабочих.

В середине XVIII века только из Индии, удушаемой налогами, Англия извлекала ежегодно огромнейшие доходы. Экономику Индии, прославившейся высоким качеством производимых тканей, просто уничтожили на корню, и тем самым вызвали в стране страшный голод. Англия хотела облегчить конкуренцию для своих хлопчатобумажных товаров, которые по своему качеству значительно уступали индийским, и ей это удалось. Ей, помимо этого, хотелось выжать все соки из поверженной Индии, и это тоже удалось ценою миллионных человеческих жертв. До разграбления Индии Англия подчинила себе некогда процветающую Ирландию, которая стала всего лишь источником дешевого сырья для Англии. В ней была разрушена вся промышленность, в первую очередь текстильная, вследствие чего голод сократил население страны в разы. Но английская паразитическая экономика на этом только крепла. «Чтобы создать современную относительно сытую Великобританию, нужно было столетиями грабить и грабить колонии, вывозя их них материальные ценности в огромных размерах»[96]. Когда-то англичане покупали у китайцев чай, но по требованию жителей Поднебесной расплачивались не деньгами, а серебром. В конце концов серебро стало заканчиваться, а потребность в чае только возрастать. При этом Китай не нуждался ни в каких товарах, произведенных в Англии. Тогда англичане «предложили» свой вариант «взаимовыгодного торгового обмена». Они создали наркотраффик в Китай и, поставляя выращенный в Индии опиум, смогли извлечь выгоду из раскачки китайской экономики, а также серьезно наркоманизировать китайское население. Стороны поменялись местами; теперь уже Англия выигрывала от взаимодействия, а не Китай. Китай из сильной автономной державы превратился в зависимую страну, а его народ — чуть ли не в нацию наркоманов. И это выгодное для Царицы Морей положение сохранялось очень долго, несмотря на противодействие со стороны китайских властей. После опиумной войны Китай проиграл и попал в еще более кабальное положение, так как ему пришлось снять запрет на ввоз опиума, выплатить огромную контрибуцию, отдать Гонконг под британскую юрисдикцию. За счет колоний и экономических удавок поддерживался уровень жизни англичан. За счет финансового колониализма поддерживается уровень жизни американцев. Не либерализм приводит к повышению потребительских благ в этих странах, а эксплуатация других стран.

Да, Россия в целях обеспечения экономического роста изымала народную собственность, как это было при Сталине, но она никогда не опускалась до колониализма, как страны «золотого миллиарда», обеспечивающие себе благосостояние за счет дикой эксплуатации и грабежа других этносов. Так, в Гаити транснациональные корпорации платят рабочим 11 центов в час, а в Индонезии в 1990 г. на обувном предприятии дети за 13 центов в час шили туфли, себестоимость которых составляла 2,6 доллара и которые продавали за 100 долларов. При этом США отказалась подписать международную конвенцию, запрещающую детский и принудительный труд[97].

Потребительской культуре трудно возникнуть и воплотиться в реальную практику в стране, где недостает производства, поскольку потребление следует за производством, а не наоборот. Этот тезис работает при условии, что данная страна не эксплуатирует никакие другие. При обостренном товарном дефиците потребительству просто не на чем сформироваться, так как именно товарный профицит способен стать твердой основой для формирования данного типа культуры. Однако потребительство, сформированное на товарном многообразии, неся в себе высокомерное отношение к производительному труду, бьет по национальной экономике нежеланием легиона консьюмеров быть вовлеченными в сферу производительного труда. Соответственно, используя производство, потребление борется с ним. Такая ситуация приводит не к ликвидации производства вследствие реализации принципа «если никто не хочет производить, то производить некому», а перенаправляет национальную ориентацию на иностранную продукцию; то есть сами предпочитают покупать, делегирую обязанность производить кому-то другому (самый яркий пример — США). Отсюда следует сделать вывод, что потребление паразитирует на производстве и на производящих субъектах.

Если раньше основной проблемой было производство, то сейчас — сбыт произведенного товара. Недопроизводство сменилось перепроизводством. Причем относительно действительно необходимых для человека качественных товаров о перепроизводстве говорить не приходится, так как перепроизводство наблюдается в основном в сфере низкокачественных товаров или просто гаджетов, польза и необходимость которых стоит под вопросом. Дефицит широко предлагаемого товара сменился дефицитом покупателя, и поэтому возникла необходимость в рекламе, пиаре и маркетинге как средствах стимуляции желаний. Эпоха недопроизводства потребительских благ практически не нуждалась в рекламе, поскольку рекламировать было нечего; почти все производимые товары были известны. Сейчас, во время конкуренции товаров и услуг, реклама является одним из двигателей потребительской культуры. Контроль над факторами производства уступает место контролю над покупательским спросом. Производительность труда многократно усилилась вследствие индустриализации, выраженной в массовой замене ручного труда машинным, что позволило значительно увеличить объемы выпускаемой продукции. Индустриальный принцип машинности стал работать настолько эффективно, что обогнал спрос. Спрос и предложение поменялись местами. Классическая формула «спрос рождает предложение» перевернулась. Массовое производство вкупе с засильем рекламы создало массовое потребление. В налаживании серийного производства проявила себя тенденция стирания границы между элитными и массовыми продуктами, равно как и культура в целом утратила свою прежнюю раз-деленность на массовую и элитарную.

Жители стран, отличающихся высоким производством потребительских гаджетов, гордо заявляют, что у них наблюдается рост ВВП, что улучшается экономика и т. д.; мол, потребление, постоянно стимулируемое у людей желание покупать вкупе с огромным массивом производимых товаров, дает экономике возможность развиваться. Соответственно, бесконечная и бессмысленная стратегия покупок не нужного, а рекламируемого, сопряженная с высокой покупательной способностью, заставляет экономику двигаться вперед. Но не является ли это движение, основанное на увеличении объемов производства и количества потребностей, таким же бессмысленным? Экономический рост трудно назвать самой главной ценностью, ради которой следует использовать любые средства. В эпоху, когда благодаря перепроизводству потребительская культура стала доминирующей культурной тенденцией, когда возросла актуальность экологического кризиса, связанного с перепроизводством и потреблением, едва ли стоит закрывать глаза на явные негативные факторы (нравственно-экологические) и акцентировать внимание на позитивные (экономические). Все-таки экономика, нравственность и экология развиваются за счет друг друга, а не параллельно. Поэтому при наблюдении позитивных подвижек в одной сфере вовсе необязательно возникнут такие же позитивные изменения в другой. Изобилие достигается дорогой ценой, и цель не оправдывает средства. ВВП растет за счет создания не только нужных товаров, но и фиктивных, за счет растущих свалок вследствие моды на смену товаров, за счет вырубки лесов, выкачивания нефти, ухудшения почвы и прочих экологически вредных антропогенных факторов. Поэтому растущий ВВП — не показатель здоровья нации. Экономический рост, устремленный в бесконечность, для планеты враждебен. К тому же он удовлетворяет те потребности, которые сам создает, и процесс удовлетворения не успевает за процессом создания. Поэтому он не делает людей более счастливыми.

Не мог эгоизм потребительства родиться в лоне общинного уклада. Его породила именно капиталистическая система со свойственными ей индивидуализмом, пропастью в доходах и жизненных благах. Основная цель капитализма — создание условий, благоприятствующих максимальному извлечению прибыли. А все декларируемые ценности — права человека, неприкосновенность частной собственности, толерантность — выступают всего лишь словесно-риторическими инструментами, служащими этой главной цели. Рынок разрушает формы человеческих объединений, ориентированные на духовность, взаимопомощь и этику. Страшно то, что, интериоризируя весь негатив с Запада, мы, научившись потребительски мыслить (руководствуясь в основном категориями утилитарности и выгодности), превращаемся в западоидов. Возможно, возросшая риторика толерантности в некоторых случаях является своеобразным ответом на распад традиционного общества, основанного на семейных и родственных связях, на «зове предков», на традициях и устоях. Сегодня, когда социум трансформировался в совокупность индивидов, каждый из которых стремится быть отличным от других и не видит смысла в связанности с другими, когда он не знает и не хочет знать ни своих соседей, ни дальних родственников, эти другие превращаются в чужих. Предположим, что для баланса, для недопущения роста некоей новой формы ксенофобии «работает» риторика толерантности.

Социологи приводят результаты эмпирического исследования, согласно которым потребительство и его идеалы со времен позднего СССР (1981–1982 гг.) стали проявлять себя значительно сильнее (2008 г.). Мы не будем приводить количественные данные, которые можно узнать в первоисточнике! Скажем только, что сильно снизилась уверенность в завтрашнем дне, стала больше проявляться неудовлетворенность работой и заработной платой. Ценность работы сменилась ценностью потребления, взаимопомощь уступила место эгоцентризму, стало более актуальным умение приспосабливаться (идеология продажности), что привело к деструкции социальных отношений. Советские социальноцентрированные (традиционные) ценности сегодня стали маргинальными, так как доля разделяющих их людей значительно уменьшилась[98]. В общем, потребительские ценности, вжившись в массовое сознание, оказали особое влияние на образ жизни современных людей, что совершенно не наблюдалось при «непотребительском» социалистическом обществе, обществе мобилизационного типа. Рынок и влияние Запада сыграли свою роль в общекультурной трансформации.

К счастью, индивидуализм и аморализм потребительства не смогли уничтожить все проявления глубокой души, воплощенные в таких формах социально ориентированной деятельности, как донорство, благотворительность (пусть даже в предельно мелких масштабах), самоорганизация по тушению пожаров и т. д. Стоит помнить, что все эти полезные инициативы есть, но они мало заметны за массивом своих противоположностей.