Культура Возрождения в Италии

Комментарии

Перевод сделан по изданию: Jacob Burckhardt. Gesammelte Werke. Band III. (Die Kultur der Renaissance in Italien. Ein Versuch.) Rutten & Loening, Berlin, s. а. Издательство предпослало тексту следующее уведомление: «Текст настоящего издания следует 2-му изданию 1869 г., как последнему вышедшему из-под пера автора. В соответствии с историкокритическим изданием Вернера Кеги, 1930, приняты некоторые значительные дополнения и изменения из личного экземпляра Буркхардта, сделанные им для итальянского издания 1876 г. Изменения эти отмечены знаком [ ].»

Главы I-Il переведены Н.Н. Балашовым (примечания к указанным главам переведены Н.Н. Балашовым и И.И. Маханьковым).

Главы III-VI переведены И.И. Маханьковым.

В. М. Володарский Якоб Буркхардт. Жизнь и творчество

Якоб Буркхардт родился 25 мая 1818 г. в семье протестантского церковнослужителя в Базеле. Его юность прошла в атмосфере строгой религиозности и традиций размеренного, неторопливого порядка жизни швейцарского бюргерского дома. Он рано начал учить латинский язык, благодаря своим способностям легко овладевал школьной премудростью, но не удовлетворялся ею — с интересом знакомился с произведениями искусства, от образцов медалей до архитектурных памятников, пробовал свои силы в рисовании, и немало преуспел в этом, писал стихи. В 17 лет он впервые принял участие в подготовке серьезного исторического труда, автором которого был теолог и историк Г. Шрайбер. Своими выписками из базельских источников Буркхардт помог ему создать обстоятельную биографию Г. Глареана, швейцарского гуманиста XVI в., поэта, филолога, математика, теоретика музыки, находившегося в тесных дружеских связях с Эразмом Роттердамским.

В апреле 1836 г. Буркхардт поступил учиться на теологический факультет Базельского университета, намереваясь идти по стопам отца. Его кругозор быстро расширялся. В 1837 г. в возрасте 19 лет он совершил путешествие в Италию, за которым последовали еще два — в 1838 и 1839 гг. Первые восторженно-романтические впечатления от этой страны, где, как писал Буркхардт в своих стихах, легко и свободно дышит грудь, постепенно сменялись представлениями более трезвыми и глубокими, но то чувство особого душевного подъема, интенсивнейшей работы ума, почти физического состояния счастья, которое он испытывал от знакомства с красотой итальянской архитектуры, изобразительного искусства и южной природы, — это осталось навсегда, воскресая в нем и во все дальнейшие поездки в Италию. Последняя из них состоялась в 1887 г., полвека спустя после первого путешествия.

Пять семестров изучения теологии закончились неожиданно. Освоение благодаря лекциям Де Ветте теологической мысли Просвещения, собственные размышления о роли мифа в христианской традиции, доходившие до Базеля отголоски бурных дискуссий в Германии вокруг новейшей критики Библии и истории первоначального христианства — все это сказалось на существенном изменении взглядов Буркхардта, а соответственно — и его жизненных планах. Своему другу Ф. Чуди, будущему теологу и поборнику единства Швейцарии, Буркхардт описывал пережитый им кризис как «полное обмирщение во взглядах и действиях». Конечно, это было преувеличение. Не прошло и полугода, как он признался: «Мое убеждение о вечном провидении стоит прочно, как скала. Это провидение не слепая судьба, а личный Бог, и такая вера никогда от меня не уйдет»[1142]. Расставшись с юношескими религиозными представлениями, утратив на всю жизнь интерес к догматике, Буркхардт сохранил религиозность, связанную с большой ролью интуиции. Философия Шопенгауэра, сочинения которого он внимательно изучал, позже еще укрепила его в этой позиции. Он не стал ни вольнодумцем, ни религиозным мистиком, каким его пытались представить в дальнейшем разные авторы. Никогда не занимаясь декларациями, он проявлял свободное и независимое отношение к различным видам ортодоксии, к их попыткам установить на свой лад жесткие границы правоверия в христианстве.

Разрыв с теологией имел важные последствия: Буркхардт осознал, что хочет посвятить свою жизнь иному — истории[1143]. Именно в ней о теперь видел носительницу «высшей поэзии»[1144]. Впервые совершая столь крутой поворот в своей жизни, осенью 1839 г. он отправляется учиться истории в Германию, в Берлинский университет.

Годы, проведенные в Берлине, наложили отпечаток на всю последующую деятельность Буркхардта как ученого и педагога. Правда, его не вдохновили ни архитектура Берлина, который гордился барочными созданиями А. Шлютера и классическими творениями К.Ф. Шинкеля, ни чересчур бурная, на взгляд уроженца тихого Базеля, атмосфера жизни большого столичного города, ни прусский пейзаж, который Буркхардт находил отвратительным. Зато люди, идеи, университет, завоевывавший все большую славу, вызывали его энтузиазм. Четыре преподавателя оказали на него в Берлине наибольшее влияние. Первым был Франц Куглер, хорошо знакомый Буркхардту еще по Швейцарии, учитель, ставший со временем, по словам самого Буркхардта, его «любимейшим другом». Он был старше своего ученика на 10 лет. Романтически настроенный музыкант, художник, поэт, он стал архитектором, профессором, автором опубликованного в 1837 г. двухтомного руководства по истории живописи от Константина Великого до Нового времени, а также описаний сокровищ архитектуры и искусства Берлина, Потсдама, Кведлинбурга. В 1840 г. появилась его «История Фридриха Великого» с иллюстрациями А. Менцеля, которые сделались важной вехой в развитии немецкого искусства и одним из самых знаменитых его созданий. Буркхардт слушал у Куглера курс лекций по всеобщей истории архитектуры, в котором лектор подчеркивал тесную связь архитектуры разных времен и народов с миром идей, с тем, что сегодня назвали бы «общекультурным контекстом».

Одновременно Буркхардт посещал занятия у еще одной берлинской знаменитости — молодого профессора И. Дройзена, автора «Истории Александра Великого». Дройзен новаторски разрабатывал историю эллинизма и впервые использовал само это понятие, рассматривая распространение греческой государственности и образованности в среде народов Востока.

Важную роль в обучении Я. Буркхардта как историка сыграл семинар Леопольда фон Ранке, в котором Буркхардт писал две свои работы — о Карле Мартелле и одном из архиепископов средневекового Кёльна. Звезда Ранке лишь восходила, хотя ему было 47 лет и к этому времени он уже завоевал широкую известность как автор трехтомной истории римских пап и первого тома «Истории Германии в эпоху Реформации». Его концепция европейского единства как общности романских и германских народов, основанной на античной и средневековой традициях, оказала большое воздействие на молодого Буркхардта, как и высокая исследовательская техника Ранке, неизменно сочетавшаяся со стремлением к синтетическим концепционным построениям. Буркхардт называл его «великим учителем», хотя по мере развития собственных исследовательских интересов, связанных прежде всего со сферой культуры, его перестала удовлетворять сосредоточенность Ранке на проблемах преимущественно политической истории. Все более критично стал относиться он со временем и к программной объективности Ранке, утверждая, что «в определенных вопросах больше ему не доверяет»[1145]. Ранке между тем неизменно высоко оценивал способности и усердие своего ученика и даже пытался однажды рекомендовать его в качестве профессора на мюнхенскую кафедру, что, однако, не осуществилось. Следы влияния Ранке в той или иной степени ощущаются во всех крупных работах Буркхардта, но ранкеанцем он не стал, избрав собственный путь в науке.

Самым почтенным по возрасту среди тех, чьи лекции в Берлинском университете оказались особенно памятны Буркхардту, был Якоб Гримм, один из братьев-германистов, издавших в 1812-1814 гг. собрание немецких сказок, положившее начало систематическому научному изучению в Европе этой области народного творчества. Гримму было 57 лет, и после издания книг о древностях немецкого права, о германской мифологии и первого тома записей правовых обычаев, регулировавших жизнь немецкой деревни, он продолжал подготовку своей самой трудоемкой работы — многотомного «Словаря немецкого языка», который он вместе с братом Вильгельмом начал выпускать в свет позже, с 1852 г. Еще в пору своей работы в качестве библиотекаря и профессора Геттингенского университета Гримм читал курс лекций о «Германии» Тацита. Изгнанный из Ганноверского королевства за участие в протесте семи профессоров против отмены королем местной конституции, Гримм после начала своей работы в Берлинском университете повторил свой курс, и его в 1842 г. слушал Буркхардт. По его словам, это был «самый прекрасный и интереснейший» из всех циклов лекций, которые он когда-либо слышал. Стремление Я. Гримма всесторонне осветить быт, нравы, верования народа, не обходя и его суеверий, скажется на подходе Буркхардта к истории культуры в его научных трудах и собственных лекциях.

Этот период жизни Буркхардта был знаменателен для него и яркими художественными впечатлениями: во время романтических, большей частью пеших странствий по Гарцу и из Берлина в Бонн он знакомился со старой немецкой архитектурой, углубляя свои представления о готике, но сумел побывать и в Бельгии, после чего на всю жизнь стал страстным почитателем творчества Рубенса. В результате поездки в Бельгию Буркхардт опубликовал в 1842 г. краткий путеводитель по памятникам искусства городов этой страны.

Увлекала его тогда и политика — идеи либерального движения. Интерес к ним сказался в его беседах и переписке с другом — Готтфридом Кинкелем, и в общении с Беттиной фон Арним, писательницей, вдовой одного из крупнейших романтиков в немецкой литературе. Не приемля деспотизма, цензуру, прусский культ верноподданства, преклонение перед армией, Буркхардт считал нормой конституционные порядки и «разумный прогресс». Жизнь, однако, и в этом случае оказалась сложнее.

Завершив весной 1843 г. свое обучение в Берлине и получив право на преподавание, Буркхардт решил через Бонн в первый раз отправиться в Париж, а уже оттуда — в родной Базель. Знакомство с Парижем поры правления Луи Филиппа и управления Гизо, обнаженные противоречия громадного города с его банкирами и нищетой, бурлящими рабочими кружками и «газетными войнами», чтение Луи Блана — все это заставило Буркхардта задуматься, достаточно ли одних конституционных и парламентских форм для решения проблем общества. Он пришел к убеждению, что опасными могут стать не только действия власти, но и массовые движения низов общества, и даже избирательное право, если граждане не ощущают своей ответственности за совершаемый выбор. Особый скептицизм вызвала в нем парижская пресса с ее продажными нравами. Она насаждает тривиальные мнения, становится едва ли не единственным чтением множества людей, отучает их от принятия собственных решений, превращая в однообразно мыслящую толпу (позже Буркхардт употреблял в подобной связи даже такой термин как «мычащая масса»). Все это делает людей легкой добычей для политического манипулирования. Настроения, рожденные Парижем, со временем не только не ослабли у Буркхардта, но еще больше усилились.

Тем труднее объяснить шаг, на который он пошел в Базеле: принял предложение с января 1844 г. стать политическим публицистом, автором передовиц и редактором «Базельской газеты», правительственного органа города. Это было нечто более ответственное, чем обращение к заработку журналиста из-за материальных причин, но Буркхардт не сразу осознал, что снова идет не по «своему» пути. Газетой руководил городской советник А. Хойслер, противник централизации Швейцарии, ратовавший за широкую самостоятельность кантонов (позже, в 1848 г., после гражданской войны с католическими кантонами «Зондербунда», централизация все же осуществилась, превратив страну в федеративное, но единое государство с общим правительством и двухпалатным парламентом). Буркхардт, таким образом, оказался защитником консервативных идей. Исследователи его творчества, однако, справедливо отмечали, что консерватизм консерватизму рознь, особенно при сравнении Швейцарии и Германии: базельские сторонники его были республиканцами, а не монархистами, и Буркхардт никогда не разделял того почтения перед дворами, которое было характерно в Германии, например, для консервативно настроенного Ранке[1146].

Летом того же 1844 г. Буркхардт впервые начал свои занятия как преподаватель истории искусства в Базельском университете. Объявленный им поначалу курс лекций по немецкой истории не собрал желающих, и ему пришлось срочно переориентироваться — читать историю архитектуры для шести записавшихся, используя в качестве наглядных пособий литографии. В этих первых опытах Буркхардта, о которых можно судить по его сохранившимся текстам, еще сильно ощущается его зависимость от курса по искусству, который он слушал в Берлине у Ф. Куглера.

При всем интересе к искусству Буркхардт в эти молодые годы упорно утверждал свои возможности как историка широкого профиля. Его лекционный репертуар обогащается, включая курсы по истории средних веков, швейцарской, а затем и немецкой истории. В университете число его слушателей часто было невелико: так, например, курс по истории Швейцарии с древнейших времен до войны за освобождение от империи в 1499 г., четырежды повторявшийся в 1845-1853 гг., посещали в разные годы от 3 до 7 студентов. Ряд идей, которые развивал в этих лекциях Буркхардт, в частности, о роли алеманнов в ранней швейцарской истории, о сомнительных чертах в традиционном освещении начала борьбы швейцарцев за независимость и т.д., получили специальную разработку у других исследователей лишь позже, и заслуги Буркхардта в этой сфере были оценены только во второй половине XX в.

По мере того как со временем нарастала его известность ученого, росло и число тех, кто посещал лекции Буркхардта. Когда в 1868 г. Фридрих Ницше слушал его курс об изучении истории (на основе которого посмертно, в 1905 г., была издана книга «Рассмотрение всемирной истории» — «Weltgeschichtliche Betrachtungen»), лекции, выдержанные, по мнению Ницше, «в шопенгауэровском духе» и чрезвычайно ему понравившиеся, слушали 60 человек. Многое, разумеется, зависело также от тематики и материала лекций, от сознательной ориентации лектора на тот или иной уровень доступности изложения.

В 1844-1845 гг. Буркхардт прочитал впоследствии повторенный им цикл лекций по истории искусства от конца античности до XVII в., а в следующем семестре 1845-1846 гг. — его продолжение, от более подробной характеристики XVII в. в Испании и Фландрии до современной живописи. Лекции читались в Добровольном академическом обществе Базеля, существовавшем уже десять лет, предназначались для образованной публики («не для историков искусства», как говорил Буркхардт), и их посещали 100 человек. Трудность состояла в том, что такой большой аудитории уже невозможно было показывать литографии, как в университете, и Буркхардту пришлось обойтись вообще без изобразительных материалов — их должна была заменить выразительность слова лектора.

Главное место в первом цикле лекций заняли темы искусства XV и XVI вв. Буркхардт рассматривал, сопоставляя, развитие изобразительного искусства в Италии и Германии, подчеркивал, что оно является «благороднейшей частью истории культуры», переходил к историко-культурному материалу и снова возвращался к освещению эволюции искусства[1147]. Так, например, он рассматривал творчество скульптора Никколо Пизано и живописца Чимабуэ в Италии XIII в., затем работы скульптурной и живописной школ в Кёльне в Германии, останавливался на роли Кёльна как центра архиепископства, на особенностях города, основании его собора, положении Кёльна во главе немецкого художественного развития в XIII в. и делал вывод о необходимости связывать историю искусства с «физиономией народов и времен». Он подчеркивал, что нередко смутное для исследователя в письменных памятниках находит свое ясное выражение в произведениях искусства[1148].

Особенно широко Буркхардт использовал историко-культурный материал, давая характеристику времени Дюрера. Он подходит к ней после разбора сходных мотивов в фресках пизанского Кампосанто и «Танцев смерти» в Базеле, а также скульптурных изображений в церковных порталах ХУ в. с идущими в ад папами и кардиналами. Все это были, по мнению Буркхардта, разные выражения идеи равенства всех сословий. Далее он подчеркивал новизну живописи Яна ван Эйка и намечал его главные достижения по сравнению с предшественниками, в том числе свободные композиции с пейзажами, изображенными как бы с птичьего полета. Само обращение художника к пейзажной натуре он характеризовал лаконичной формулой: «новооткрытый мир»[1149]. Это было сказано за десять лет до того, как Жюль Мишле дал свое известное определение специфики Ренессанса: «открытие мира» и «открытие человека». Буркхардт, правда, применил свою формулу в конкретном контексте и еще не использовал ее для обобщения особенностей целой эпохи.

Черты нового он отмечал и при описании бургундского двора, самого роскошного в Западной Европе. Лишь затем лектор переходил к творчеству Дюрера. Здесь он снова проводил параллели между искусством Италии и Германии, отмечая, что там, где итальянский художник стремился к выразительности всей фигуры изображаемого человека, немецкий заботился о выразительности прежде всего голов. Такие сопоставления позже стали целой школой, их мастерски разрабатывал ученик Буркхардта Генрих Вёльфлин. Буркхардт высоко оценивал завоевания Дюрера, но считал его мастером, все еще тесно связанным со средними веками. Лишь Гансу Гольбейну Младшему удалось, по мнению Буркхардта, сделать в эту эпоху следующий шаг: в его работах уже «пульсирует дух нового времени»[1150]. Здесь-то Буркхардт и обращался к развернутой культурно-исторической характеристике жизни города Базеля в пору Гольбейна. Он останавливался на деятельности Эразма Роттердамского, упоминал просвещенных членов семейства Амербахов, заслуги других городских знаменитостей. Он не форсировал патриотические мотивы, но сам материал, к которому он обращался, многое говорил не только уму, но и сердцу его слушателей.

Переходя к искусству Италии XV-XVI вв., Буркхардт отмечал, что его рассмотрение требует по самой методике независимого подхода, не связанного с тем или иным отношением к церкви. Это был не только общий принцип научно-автономного изучения искусства, которого он придерживался, но и умело примененная лектором важная психологическая установка. Ведь Буркхардту предстояло обрисовать то, что сам он считал вершинами искусства, но что в протестантском Базеле, особенно в эти годы, могло восприниматься частью публики сквозь призму предубеждений против всего католического: именно тогда католические круги создавали и лихорадочно вооружали Зондербунд — тайный союз ряда кантонов, именно в эту пору шли споры в стране — запрещать ли присутствие в ней иезуитов или это является нарушением свободы в Швейцарии. Буркхардт как бы переключал слушателей в иную атмосферу, где действовали и иные критерии — историзм, человечность, художественное качество произведений.

Отмечая различия и даже контрасты двух периодов развития искусства Возрождения в Италии — в XV и XVI вв., он подчеркивал значение открытий Леонардо да Винчи в характеристике человека, умение Микеланджело дать сильнейшее выражение всему героическому и демоническому, высокой духовной мощи и людским страстям, но особенно подробно, в четырех лекциях, останавливался на созданиях Рафаэля. В его образах он видел «людей божественного рода», даже в портретах изображенных не такими, какими они были, а какими их «хотела видеть натура»[1151]. В венецианском искусстве Буркхардт выделял Тициана как художника «благородного и прекрасного человечества», создателя портретов, переходящих в исторические картины. В отличие от Рафаэля для него было характерно не воплощение святого в земных образах, а умение передать столь же чистое настроение «золотого века» на земле.

Во втором цикле лекций рассматривались фламандское и голландское искусство XVII в., классицизм и его судьба во Франции в разные периоды — до революции, в ее годы (у Давида и его школы), а затем в параллельном существовании искусства эпигонов и строгого (а не патетического, как у Давида) ампирного стиля у Энгра и Гране. Романтизм освещался Буркхардтом на широком материале литературы и искусства, подробно рассматривалось творчество поселившихся в Риме художников-назарейцев, причем их упорные спиритуалистические стремления в более поздних работах Буркхардт характеризовал как уже устаревшие[1152]. Освещалась и специфика современных Буркхардту художников дюссельдорфской школы, заслуги которых лектор определял сдержанно и кратко — они снова сделали немецкое искусство популярным.

Центральное место в этом цикле заняла характеристика Рубенса. Рембрандт признавался великим художником, бесспорным новатором в открытии возможностей света в живописи, но высокая оценка давалась лишь его жанровым полотнам, а не работам «большого стиля» — в них, особенно в типажах картин на библейские и евангельские сюжеты, Буркхардт усматривал слишком много плебейского. Зато Рубенс удостаивался почти оды. По мнению Буркхардта, он искал противовеса идеалам итальянцев и нидерландцев позднего XVI в. (в наши дни сказали бы «маньеристов»). Искусство должно было снова стать здоровым, обратившись к сырой и грубой натуре. Рубенс и сделал это, но на особый лад — недаром он учился у Тициана и античности. Он не способен был воплощать небесное, но зато его люди живут, они полны высшей страсти, энергии, внутреннего огня, как картины Рубенса — радости бытия и праздничной роскоши красок. Леонардо, Микеланджело, Рафаэль выразили — каждый по-своему — высшую духовную жизнь, божественные силы в человеке. И тут пришел Рубенс и сумел показать в человеке героического рода жизнь, полную сил, но также и драматическое начало.

Оценкам, которые Буркхардт сформулировал в своих лекциях, он в основном оставался верен и позже, когда еще не раз обращался к искусству своих любимейших мастеров. Лекции Буркхардта, как он и предполагал, вызвали интерес и одобрение отнюдь не у всей базельской публики. Тем, кого он называет в письмах «пиетисты», «наши Тартюфы», не понравились ни замечания об устарелости спиритуализма в живописи, ни отсутствие в курсе назидательного теологического содержания[1153]. Буркхардту даже пытались помешать в повторении цикла его лекций, но это его противникам не удалось.

Между тем он не ограничился одной лишь устной формой популяризации своих идей и результатов постоянной и интенсивной научной работы. В 1843-1846 гг. он активно сотрудничал с фирмой Брокгауз, которая после исключительного успеха своих многотомных изданий по искусству решила выпустить обновленный лексикон живописи. Буркхардт проделал огромную работу: он написал для этого издания 70 новых статей, существенно дополнил и переработал 160, почти столько же уточнил или изменил своими добавлениями[1154]. Так же, как сходная работа 1847 г. для руководства по истории искусств Ф. Куглера, как и публичные лекции, это дало ему финансовые возможности для новых поездок в Италию в 1846 и 1847 годах.

Уже первая из них ознаменовала очередную крутую перемену в жизни Буркхардта, о котором так часто впоследствии мемуаристы будут писать как о человеке чрезвычайно сдержанном, спокойном, обдумывающем свои слова и поступки, в быту чуть ли не до малодушия осторожном. На этот раз его тяга в Италию была откровенным бегством от политики. Он не только уходит из «Базельской газеты», но и насмешничает над политическими дрязгами друзей, решительно заявляя: «Политика для меня мертва», «я навек отказался от всякой политической деятельности[1155]. Близкое знакомство с ней наполнило его презрением к «политическому сброду, который скрывается под покровом свободы»[1156]. Он пишет друзьям, что «среди чванных базельских денежных мешков нет истинных людей», но не жалует и народ: «Вы все не знаете, что такое народ и как легко он превращается в варварскую чернь»[1157]. Какая «тирания над духом» может быть установлена под предлогом, что образование — это плод «тайного заговора капитала», и потому его надо уничтожить! Что-то, видимо, недосмотрели в Буркхардте позднейшие мемуаристы, если не поняли, что этот «осторожный человек» в критические моменты жизни способен на решительные и бескомпромиссные действия, не просто расставания — разрывы с тем, что стало для него духовно изжитым. Он отвергает теперь всех политиков, так и пишет — «их всех», «радикалов, коммунистов, высокообразованных, рефлектирующих» и иных, противопоставляя их суете старую поговорку: bene vixit, qui bene latuit — «хорошо живет тот, кто живет в уединении»[1158]. На многие годы это станет для него сначала программой, а затем, когда она реализуется, привычным обиходом.

Но что же, кроме разочарования в политике, обусловило важный выбор, который он сделал? Он со всей ясностью осознал наконец, что целиком и безраздельно его влечет «прекрасное в искусстве и натуре». И глаза ему на это открыли путешествия в Италию. «Всей своей сущностью», как он пишет, он устремляется «к золотому веку, к гармонии». Его дело связано с противостоянием опасности всеобщего одичания, варварства, оно неотделимо от сбережения накопленных веками духовных сокровищ. Его дело — помочь спасти «образование старой Европы»[1159].

Что входит в круг этих сокровищ? В «Рассмотрении всемирной истории» Буркхардт будет говорить о трех «потенциях», трех силах — государстве, религии, культуре — и о разных вариантах их взаимодействий. Культурой он называет «всю сумму тех развитий духа, которые происходят спонтанно и не притязают на универсальное или принудительное значение»[1160]. Вне кафедры, однако, он говорит, что затруднился бы дать точное определение культуры. Да и что такое точность, когда речь идет об истории? Эта «ненаучнейшая из всех наук» меньше всего владеет строгими, общепризнанными методами. В ней спорен уже всякий выбор предметов для исследования. Чуть иронично он замечает, что сам бы предпочел выбрать не то, что представляется необходимым для науки «ученому Кунцу или профессору Бенцу», а интересное ему, Буркхардту. В другой раз он внес уточнение: в истории надо выделять то, что «может быть интересно людям»[1161]. Наконец, Буркхардт признался однажды А. Салису: «Я люблю науку, но не строго научное. Только не выдавайте меня!»[1162]. Салис был смущен — говорилось ли это в шутку или всерьез?

Определение культуры, данное Буркхардтом в «Рассмотрении всемирной истории», включает более широкое представление о ней, чем те, к которым он обычно обращался в своих лекциях и книгах. Чаще всего он касался материала архитектуры, трех изобразительных искусств — живописи, скульптуры и графики, а также литературы (в первую очередь поэзии), в меньшей мере музыки, хотя в своих определениях искусства обязательно ее называл. Реже затрагивались сферы науки и философии, зато неизменно освещались картины общественного и домашнего быта, нравов, повседневных проявлений веры и суеверия. Во главе всей культуры для Буркхардта стояло «духовное чудо — языки», «самое непосредственное, в высшей степени специфическое откровение духа народов, идеальный их образ»[1163]. Якоб Гримм мог бы остаться довольным — наследие романтиков было отлично освоено Буркхардтом.

Искусство, но не его интерпретации, в высокой степени существует ради самого себя[1164]. Изобразительные искусства, поэзия, музыка кажутся или прямо возникшими из культа, или тесно связанными с ним в разные времена, но все же они существовали до него и без него[1165]. Автономное рассмотрение искусства, которое он отстаивал уже в своих первых лекциях, сохраняется как научный принцип Буркхардта на протяжении всей его деятельности, а затем подхватывается его учениками.

Поэзия, музыка, все, что воплощается в краске или камне, словом, все искусства — это, по Буркхардту, «второй мир, более высокий, чем земной». Его, видимо, не очень волнует, насколько научно такое определение, ему важнее подчеркнуть, что искусство — некое новое, «идеальное творение», которое «Бог дает возможность создать силами человека»[1166]. Оно способно возвышать душу красотой и утешать, оно дает познание сущности человечества, совокупностью созданий как ничто другое раскрывает «внутреннего человека», наконец, защищает от убогости жизни. К сатире и иронии в искусстве Буркхардт всегда относился прохладно, они казались ему обращенными к достаточно низким сферам бытия. Романтик? Или вернее то, что сказал о Буркхардте писатель и историк Отто Фляке — «последний классик»?

Искусство для Буркхардта является некой тайной, которая может стать доступной, но открывается не всем, во всяком случае — не той массе, которая довольствуется «слащавым, пестрым, ужасающим», а тем, кто действительно способен к определенной духовной работе. Если это позиция с привкусом аристократизма, то Буркхардта она не пугает — он выбирает ее раз и навсегда. Но справедливо ли вообще говорить в данной связи об аристократизме? Ведь даже если у Буркхардта речь идет об элите, то вовсе не о такой, которая связана с происхождением, какими-либо общественными привилегиями. Напротив, Буркхардт с удовольствием утверждает, что для освоения искусства не требуется, «по счастью» никакой «элиты богатых и власть имущих»[1167]. Антипод тех, кто воспринимает искусство, для него не «народ», не «низы», а «филистеры». Не является ли он скорее в своих представлениях о соотношении «тайны» и доступности искусства трезвым реалистом, который не строит иллюзий, а только констатирует практику отношений между публикой и искусством в его времени?

Как бы то ни было, преподавание истории искусства уже с первых шагов Буркхардта на педагогическом поприще шло у него рука об руку с преподаванием истории. И то, и другое оказалось связано в его жизни лишь с двумя городами — Базелем и Цюрихом. Буркхардт будет отвечать отказом на все самые выгодные предложения, которые со временем начнут поступать к нему с разных сторон, отклоняя возможности стать профессором в Тюбингене, Карлсруэ и даже в Берлине на кафедре после Ранке. Зато предложение из Цюриха — место профессора археологии и истории искусства в Цюрихской высшей политехнической школе — он в 1855 г. принял охотно. В 1858 г., будучи уже опытным преподавателем 40 лет, Буркхардт стал профессором истории в Базельском университете, а с 1874 г. также и профессором истории искусства. Он совмещал обе эти обязанности до 1886 г., затем сложил с себя преподавание истории, чтобы целиком сосредоточиться лишь на занятиях по искусству. С 1885 г. он снова некоторое время преподавал в Цюрихе, но возраст брал свое, и когда Буркхардту исполнилось 70 лет, он сохранил за собой лишь базельскую кафедру. Здесь он оставался еще пять лет, с 1888 по 1893 гг. Из жизни он ушел четыре года спустя, в 1897 г.

Преподавательская и научная деятельность Буркхардта охватывает полувековой период, но пора главнейших прижизненных публикаций его работ приходится на сравнительно короткий промежуток времени — 1853-1860 гг. В 1853 г. вышла в свет книга Буркхардта «Время Константина Великого». В центре внимания автора стояла не биография императора и отнюдь не только его деяния, а разносторонняя картина жизни общества при императорской власти от Септимия Севера до Диоклетиана, в пору гонений на христиан и в обстановке прекращения этих преследований при Константине. Используя широкий круг источников, в том числе античные надписи, обращаясь и к памятникам искусства, Буркхардт обрисовал и двойственный характер времени: упадок старого мира и постепенное зарождение нового, процессы, свершавшиеся в Риме, Афинах, Иерусалиме, основание и рост новой столицы империи — Константинополя. Он давал описания императорского двора и военного лагеря, картины жизни отшельников и философов, и даже учебник поздней риторики становился для него свидетельством упадка былой культуры. Годы спустя Буркхардт говорил, что его всегда привлекали темы, ведущие «через границы» разных эпох[1168].

Его книга была прежде всего трудом историка культуры. По его словам, «высшую цель» при ее создании он видел в том, чтобы добиться смыкания истории искусства с историей культуры в целом. Само обращение к исследованию такого рода требовало решения ряда еще неразработанных задач. Менялся ракурс подхода к источникам: в отличие, например, от политической или правовой истории, традиционно имевших дело с определенными типами документов, в культурно-историческом исследовании носителем характерных черт духовного климата эпохи мог оказаться самый неожиданный и исключительно разнообразный материал. Естественно, при этом возникал вопрос: чему и на каком основании давать предпочтение? Недаром Буркхардт считал одной из важнейших проблем для историка, имеющего много аспектов, проблему «выбора», касавшегося не только объекта изучения, но и круга источников, вопросов, которые им задаются, и т.д. Важен был и еще один момент в методе Буркхардта: стремление показать состояние культуры эпохи и оценить происходившие в ней перемены приводило к переносу акцента с привычного изображения текучести истории на сопоставление ее различных периодов, взятых в статике. В книге о времени Константина Великого эти подходы еще не получили столь выраженного характера, как позже, в работе о культуре Возрождения в Италии, но основы метода Буркхардта здесь уже были заложены.

В марте 1853 г. Буркхардт более чем на год отправился в Италию. Он путешествовал по стране, стремясь к систематическому изучению ее искусства, углублению и перепроверке своих представлений о нем. В результате возникла книга, вышедшая в 1855 г., — «Чичероне». В Италии так называют знатоков местных художественных красот, которые добровольно берут на себя их показ приезжим. Подзаголовок книги пояснял, что она является пособием для желающих «насладиться произведениями искусства Италии»[1169]. На многие годы книга стала лучшей на немецком языке характеристикой художественных сокровищ этой страны и одновременно лаконичным, выразительным, лишенным всякой сухости научным комментарием к ним. При жизни Буркхардта она переиздавалась еще пять раз с дополнениями, которые были внесены с его ведома, многократно выходила в свет и позже, в том числе в первоначальном варианте.

Мир итальянского искусства Буркхардт обрисовал как некую целостность, но вместе с тем внимательно прослеживал изменения стиля, роль античных традиций и собственных творческих сил, историческое место отдельных мастеров искусства и художественных памятников. Он использует понятие, которое позже стало одним из центральных в немецком искусствоведении — Formgefuhl, «чувство формы». Говоря о Ренессансе, Буркхардт применяет этот термин не только к XV и XVI вв., но и к искусству Италии с расцвета Пизы в XI в. Позже он четче различал многообразные истоки Ренессанса и само его начало. Интересно, что в последующем развитии истории искусства ряд авторов энергично утверждали представление о том, что начало Возрождения коренится уже в высоком подъеме итальянского романского искусства. Такой подход стирал грань между средними веками и Ренессансом, удревнял и «медиевизиро-. вал» его. Буркхардт, напротив, не отрицая разнообразных связей искусства и культуры эпохи Возрождения со средними веками, со временем стал четко намечать грань между ними.

Определенные тенденции такого подхода проявились уже в «Чичероне». Понятие «Ренессанс» здесь неоднозначно. В искусстве Италии XV в. Буркхардт видит либо «собственно» Ренессанс, либо его «период исканий» — в отличие от первых десятилетий XVI в., которые безоговорочно характеризуются как «золотая пора» Возрождения, период его классических форм. Этой недолгой поре Букхардт усматривает соответствия по значительности достигнутого только в двух явлениях всей истории искусства — в греческой классике и в вершинах готики. К числу высших воплощений «чувства формы» он относит, в частности, храм в Пестуме и образы Микеланджело.

Историки итальянского искусства не раз отмечали, что при всех достоинствах книги Буркхардта в ней есть немало упрощений, подмеченных впоследствии специалистами. Такова, например, характеристика живописи XIV в. Оценивая творчество Джотто, Буркхардт справедливо выделял присущие ему черты новизны (прежде всего то, что красота, высший атрибут святых, стал у Джотто «всеобщим признаком»), но затем использовал его достижения в качестве всеобщего мерила при оценке живописи других художников XIV в. В результате возникла однолинейная модель, не учитывавшая противоречий и многоголосия развития искусства этого времени.

Еще в пору пребывания в Риме в 1847 г. при чтении биографии Веспасиано да Бистиччи, флорентийского книготорговца XV в., у Буркхардта возник замысел его следующей, самой прославленной книги — «Культура Возрождения в Италии», которая вышла в свет в 1860 г. Первоначально автор предполагал поставить в центр внимания не человека Ренессанса, а искусство этой эпохи[1170]. Накопленный за годы опыт научной работы, преподавания, создания книг побудил Буркхардта перестроить свои замыслы. После издания его книги Буркхардт, по верному замечанию его биографа В. Кеги, стал «классиком темы», обозначенной в названии его работы[1171].

Само понятие «Ренессанс» применительно к истории культуры, а не искусства, где его и раньше часто применяли, Буркхардт перенял у Жюля Мишле. Именно он впервые сумел резко расширить традиционное употребление термина в двух отношениях — распространил его на всю сферу культуры и охарактеризовал Ренессанс как явление европейского масштаба, плод разных стран.

Новая концепция Ренессанса была изложена Жюлем Мишле в 1855 г. во введении к седьмому тому главного труда его жизни — многотомной «Истории Франции». Характер обоснования отличался присущим Мишле своеобразием: глубина и блеск отдельных суждений сочетались с риторикой, эффектными, но произвольными оценками явлений прошлого, композиционной рыхлостью раздела о Ренессансе.

Мишле писал о нем как о «великом веке» (grand siecle) и подчеркивал, что в понятие «Ренессанс» представители различных отраслей знания вкладывают разный смысл[1172]. Те, кто изучает искусство, «ценители прекрасного», связывают с Ренессансом «появление нового искусства» и «свободный полет фантазии» художника, то есть его освобождение от средневековых канонов. Историк науки, «эрудит», воспринимает Ренессанс как «обновление», связанное с изучением античности. Правоведы, «легисты», ценят в Ренессансе критический взгляд на прошлое, помогающий высветить «хаос старых обычаев». Все, однако, видят в нем нечто новое. Мишле иронизировал, что незамеченными оказались всего лишь два отличия Ренессанса, которые принадлежат ему в гораздо большей мере, чем предшествующим временам — «открытие мира» и «открытие человека»[1173]. Эта метафора наметила сущностную синтетическую характеристику Ренессанса.

Его век, по словам Мишле, — это век от Колумба до Галилея, от «открытия земли» до «открытия неба». В эту эпоху человек «находит сам себя», проникает в глубинные основы своей натуры». Важны открытия не только Везалия и Сервета, но и Рабле и Монтеня, Шекспира и Сервантеса, развитие национальных языков, деятельность Эразма Роттердамского, универсальный гений Леонардо, творчество Микеланджело и «короля эпохи» — Рафаэля.

Мишле различает «век» Ренессанса, XVI столетие, и «эру Ренессанса», начавшуюся гораздо раньше[1174]. С ней он связывает весь период, подводящий к «агонии» средних веков — поразительно долгих, неимоверно живучих, сопротивлявшихся умиранию длительное время. Казалось, их конец наступил еще в XII в., когда Абеляр обратился к здравому смыслу и критической мысли. Но они не кончились ни с появлением Иоахима Флорского, ни с великой «человеческой комедией» Данте, и даже в XVI в. еще не все завершено: клир, это наследие средних веков, не берут никакие удары. Спасала же средние века схоластика, создание целого народа «умствующих против разума», поистине «ничто», породившее легионы спорщиков[1175]. Но всё это в конце концов обернулось машинообразными наставлениями «Молота ведьм», учебника инквизиции, созданного Шпренгером, и расцветом мошенничества в астрологии и алхимии — расплатой за изгнание схоластикой науки и природы.

Правда, отмечает Мишле, есть недостатки и у Ренессанса. Защищая античность, Возрождение не различает в ней «разных цветов», хочет видеть в ней только гармонию и единство[1176]. Подражание античности (Мишле использует даже термин «эксгумация») снижает число действительно новых работ[1177]. И все же не это главное в Ренессансе — несмотря ни на что, он сумел осуществить «брачный союз красоты и истины», искусства и разума[1178].

Созданную им картину Ренессанса Мишле не считал завершенной, скорее рассматривал ее как эскиз. Уже в 1856 г. он сочтет необходимым в своей «Истории Франции» извиниться перед эпохой Возрождения, перед искусством, перед наукой», которые до сих пор занимали «так мало места» в его труде.[1179] Он пообещал остановиться на них позже, но другие планы оттеснили его намерения. Тем не менее уже то, что сделал Мишле, дало плодотворный импульс дальнейшим трудам о Ренессансе.

Буркхардт внимательно читал Мишле. Это видно уже по названию одного из основных разделов его книги — «открытие человека». Но независимо от сходства и различия с французским историком в подходах к теме и взглядах на Ренессанс, то освещение культуры этой эпохи, которое дал Буркхардт, принадлежало уже к науке другого уровня, хотя сам он скромно обозначил свою работу словом «Versuch» — «опыт». Итальянский материал был исследован лучше (в том числе и самим Буркхардтом), чем общеевропейский, он по самим своим особенностям позволял концентрированно освещать сущность Ренессанса, ведь именно Италия первой дала его «модель».

В статье Л.М. Брагиной, предваряющей новый перевод труда Буркхардта, подробно анализируется его проблематика, и здесь нет необходимости специально останавливаться на ней. Отметим лишь, что второе издание его книги вышло в 1869 г., и начиная с третьего издания сочинение Буркхардта с его согласия, не затрагивая концепцию, редактировал и дополнял немецкий историк Людвиг Гейгер, специалист по истории гуманизма. В результате книга Буркхардта от издания к изданию разрасталась и начала публиковаться в двух томах. В 1922 г. В. Гетц, готовивший уже 13-е издание труда Буркхардта, вернулся к первоначальному тексту.

Работа швейцарского историка еще при жизни автора вызвала широкий европейский резонанс. В 1875 г. ее перевели на итальянский язык, позже вышли английский (1878 г.), французский (1885 г.), венгерский и польский переводы (1897 г.). В фундаментальном исследовании о Буркхардте В. Кеги отмечены все эти прижизненные переводы, но неуказан русский, хотя он был вторым после итальянского и вышел в 1876 г.[1180] Русский перевод был осуществлен с издания 1869 г., еще не имевшего дополнений Гейгера. Через три десятка лет в России появилась еще одна, на сей раз двухтомная публикация книги Буркхардта, сделанная на основе нового перевода[1181]. Он выполнялся с восьмого немецкого издания, которое считалось уже не только дополненным, но и «переработанным» Л. Гейгером. Другие работы Буркхардта на русском языке не появлялись.

В 1868 г. Буркхардт в составе серии «История зодчества», выпускавшейся Ф. Куглером, опубликовал еще одно свое сочинение об итальянском Ренессансе — «Историю Возрождения в Италии». Эта книга как бы отчасти заполняла те лакуны в освещении искусства эпохи, которые отмечали критики его предшествующего труда. Разумеется, она имела прежде всего самостоятельное значение. Буркхардт впервые вводил здесь понятие «проторенессанс», хотя лишь в применении к зодчеству (позже этот термин получил широкое распространение, вобрав в себя проблематику и других видов искусства). Как всегда, он дал мастерски отточенные, лаконичные характеристики художественных достоинств и исторического места выдающихся памятников зодчества, внимательно отмечая основные вехи развития стиля.

Поздний период научного творчества и преподавательской деятельности Буркхардта заслуживает особого рассмотрения. Он охватывает более четверти века. Крупнейшей работой Буркхардта этого времени стала его «История греческой культуры», вышедшая в свет в четырех томах уже после его кончины. Замысел сочинения возник еще в 1862 г., первая разработка была сделана в 1870 г., затем на этой основе читались с 1872 г. различные лекции, а уже от них путь шел к тому варианту труда, который увидел свет. Особое внимание уделялось Буркхардтом греческой мифологии, в которой он видел выраженное в специфической форме проявление самосознания народа. Жизнь древних греков освещалась разносторонне — Буркхардта интересовали их занятия, беседы, досуг, общественная жизнь и военное дело, искусство и наука.

В своих лекциях и докладах он обращался к проблематике самых разных эпох. Он годами читал курс лекций о поре Французской революции, видя в ней некую типовую модель всех революционных ломок традиций и разрывов с авторитетами, что порождает затем волны насилий, обрушивающихся и на головы зачинателей движения, он делал доклады о Рубенсе и Рембрандте, других деятелях культуры, набрасывал «портреты» различного времени.

С годами росло его разочарование в возможностях современного мира: его недовольство вызывали железные дороги, которые нарушали идиллический характер швейцарского пейзажа, фанатизм «наглых фракций» всех мастей, на которых власть не может найти управу, опасности войн и дальнейшей нивелировки общества с развитием массовых движений, о чем он не раз говорил со все более консервативных позиций. И все же он был и остался, как он сам назвал себя, противником «всех людей насилия и незаконности в истории». Он вел все более уединенный образ жизни и по мере того, как уходили его друзья, несмотря на то что у него было много учеников, ощущал себя все более одиноким. Он как-то пожаловался в письме Г. Вёльфлину, что тот остался единственным, с кем он, Буркхардт, может по-настоящему говорить о прекрасном. Буркхардта нередко представляют философом истории, имея в виду его высказывания поздних лет и различные посмертно опубликованные тексты. Главное, однако, в его научной и педагогической деятельности — это его чисто художническое ощущение плоти, цвета, вкуса конкретной истории культуры. Он стал одним из крупнейших основоположников историко-культурного направления в развитии исторической науки XIX в.

Л.М. Брагина «Культура Возрождения в Италии» Якоба Буркхардта

Созданный почти полтора столетия тому назад труд Якоба Буркхардта «Культура Возрождения в Италии» на долгие годы повлиял на научное осмысление Ренессанса независимо от того, как воспринималась концепция швейцарского историка ее сторонниками и критиками. Ставшее классическим сочинение Буркхардта не превратилось со временем в некую академическую ценность, оно все еще оказывает живое воздействие на новые поколения читателей. Его продолжают переводить и переиздавать на многих языках, цитируют, соизмеряют с его идеями положения новейших исследований культуры Возрождения. Закономерен вопрос — в чем же сила удивительной притягательности книги Буркхардта? Ответ заключен прежде всего в ее различных достоинствах, а вернее — в их совокупности: эта книга отличается яркой, неординарной концепцией и богатством использованного автором исторического материала, она обладает композиционным совершенством и необычайно выразительна по литературному стилю. Ей присуща, наконец, общая эмоциональная окраска, которая отражает глубокую увлеченность, можно даже сказать — сродненность автора с предметом исследования. В этом труде в полной мере раскрылся творческий талант Буркхардта как историка культуры, создавшего эстетически безупречное произведение.

Работе Буркхардта тематически предшествовали труды его выдающихся современников — Жюля Мишле и Георга Фойгта. Их усилиями в историографии XIX в. прокладывалась линия решительного противостояния Возрождения средневековью. Французский историк говорил о перевороте в мировоззрении эпохи Возрождения, смысл которого он видел в разрушении духовных оков, наложенных католической церковью. Ренессансный гуманизм выдвинул новое, принципиально отличное от средневекового понимания проблемы «человек и мир». Историческую роль Возрождения Мишле заключил в емкую, ставшую крылатой формулу — «открытие мира» и «открытие человека», задавшую светскую тональность исследованиям ренессансной культуры во второй половине XIX в.[1182].

В труде немецкого историка Г. Фойгта «Возрождение классической древности или первый век гуманизма» (1859 г.) последовательно обосновывалось значение античного наследия в развитии гуманизма как важной составляющей всей ренессансной культуры. В гуманизме Фойгт находил прежде всего проявление светскости и индивидуализма[1183]. Подходы Мишле и Фойгта к трактовке Возрождения, высвечивающей новизну этой культурной эпохи, ее отличие от традиций средневековья, оказались близки концепции Буркхардта, которую он четко выразил в своем труде «Культура Италии в эпоху Возрождения».

Типические черты ренессансной культуры, как и породившей ее переходной исторической эпохи, швейцарский историк связывал с развитием индивидуализма в мировоззрении и реальной общественной жизни (сильные личности правителей, кондотьеров и т.д.), с активным утверждением светского начала в мышлении и поведении людей, с воскрешением и глубоким освоением античной культуры. Буркхардт рассматривал ренессансную культуру Италии как целостное явление, имеющее свою специфику, черты отличия и от средних веков, и от последующего Нового времени. Историческая функция культуры Возрождения, по Буркхардту, в том, что она осуществила поворот от «корпоративности» средневековья к «раскованной индивидуальности» Нового времени.

В основе выдвинутой Буркхардтом концепции итальянского Возрождения лежит тезис о его своеобразии, неповторимости, типологической отграниченности от культурного развития предшествующей и последующей эпох. Это проявилось, по его мнению, не только в синтезе «народного духа» с классическим наследием, мощным проявлением которого стал индивидуализм, не только в светской ориентации ренессансной культуры, но и в общей эстетической окраске жизни эпохи, заметной во всем — от государственной системы до праздников.

Показателен первый раздел книги Буркхардта, посвященный анализу государства как произведения искусства. Художественное начало автор видит в деяниях правителей небольших итальянских государств, обретавших власть не в силу правовых традиций наследования или избрания, а благодаря политическому и военному таланту, смелости, нравственной раскованности. Свободная сильная личность добивается успеха в опоре на самое себя и формирует политический строй на подвластной территории, руководствуясь неким собственным идеалом, в какой-то мере уподобляясь в этом художнику.

Яркая индивидуальность итальянского тирана XIV-XV вв., волевого, решительного, жестокого представлялась Буркхардту одним из символов новой эпохи, отмеченной раскрепощением личности. Но этот процесс противоречив: в небольших деспотических государствах не исчезает, а, наоборот, усугубляется насилие над личностью подданных, да и сама придворная среда не способствует раскрытию индивидуальности. Virtu — соединение силы, таланта, доблести — в большей мере отличает лишь пробившихся к власти тиранов. И хотя они проявляют немало художественного вкуса в оформлении своего правления, в его атрибутике, подлинная жизнь деспотических государств далека от эстетизированной гармонии, подчеркивает Буркхардт. И если республиканская Флоренция уже в XIV в. всемерно способствовала «развитию индивидуальности», то «тираны не выносили никакой другой индивидуальности, кроме своей собственной и своих прислужников» (с. 14).

Становление ренессансного индивидуализма — центральный тезис выдвинутой Буркхардтом концепции Возрождения. Именно в раскрепощении и расцвете личности он видит главное проявление того нового, что привнесла Италия в развитие европейской цивилизации. Несмотря на все препоны, этот процесс набирал силу, выводя Италию в лидеры передовых стран. «В средние века обе стороны сознания — обращенного человеком к миру и к своей внутренней жизни — пребывали как бы под неким покровом, в грезе и полудремоте... человек познавал себя только как часть расы, народа, партии, корпорации, семьи или какой-либо другой формы общности. В Италии этот покров впервые развеивается... человек становится духовным индивидом и познает себя таковым» (с. 88) — (uomo unico, uomo singolare). Буркхардт не раз возвращается к этой мысли на страницах своей книги. «Итальянский дух, свободный от бесчисленных ограничений, препятствовавших продвижению вперед в других странах, высокоразвитый индивидуально и вышколенный наследием античности, обратился к открытию окружающего мира, отважившись на то, чтобы приступить к его изображению в слове и форме» (с. 185).

Буркхардт не только принимает упоминавшийся выше тезис Мишле, но и стремится наполнить его конкретным содержанием: в литературе «открытие мира» и «открытие человека» наиболее выпукло выразил жанр биографии. И здесь лидерство итальянцев несомненно, ибо у них «разыскание характеристических черт выдающихся людей» становится господствующим стремлением, чем они отличаются от других западных народов (с. 218). Высоко оценивая заслуги Италии в формировании ренессансной культуры, швейцарский историк порой приходит к не вполне оправданной их абсолютизации. Таково, к примеру, следующее его утверждение: «Когда стремление к высшему развитию личности встречалось в действительно могучей и разносторонней натуре, способной постигнуть все элементы тогдашнего образования, то явился «всесторонний человек», l’uomo universale, который встречается только в Италии» (с. 91). Итальянское Возрождение явило миру немало ярких, разносторонне одаренных талантов, но неверно усматривать в этом лишь прерогативу Италии (если, конечно, Буркхардт имел здесь в виду всю ренессансную эпоху, а не XV век, для которого его наблюдение сохраняет свою силу). Эта эпоха, резко расширившая горизонты человеческого познания и творчества, породила uomo universale в европейском масштабе. Что же касается Италии, ее особого вклада в процесс становления свободной личности, то он объясним отчасти спецификой ее социально-политического развития в средние века: здесь не сложилась юридически оформленная сословная структура общества, границы между разными его слоями не были жесткими, престиж знатности происхождения не был столь высоким, как в других странах Европы. Это относится прежде всего к городской среде, где были прочными позиции торгово-ремесленной верхушки и ценилась не столько феодальная родовитость, сколько личные деловые качества, приводившие к успеху на хозяйственном и политическом поприще. В этой особенности средневекового итальянского общества, унаследованной и развитой в эпоху Возрождения, Буркхардт усматривает и некое эстетическое начало, характерное, по его убеждению, для самых разных сторон культуры и жизни Италии. Чем меньше разница по рождению доставляла определенные привилегии, тем более человек старался соблюдать свои интересы, тем более жизнь в обществе должна была стесняться собственной силой и облагораживаться. Появление единичности и высшая форма общежительности «делаются свободно, сознательно творимым произведением искусства» (с. 243).

По мысли Буркхардта, эстетизм имманентен итальянскому «народному духу», хотя он особенно четко обозначается и обретает иные, чем прежде, формы воплощения, когда складываются благоприятные обстоятельства — такова эпоха Возрождения. Швейцарский историк весьма обстоятельно прослеживает на разнообразном фактическом материале характер художественной выразительности, специфику эстетического вкуса в искусстве и литературе, в различных проявлениях жизни общества и государственных структурах, в культуре повседневности и праздничных действах. Последние его особенно привлекают как концентрированное выражение характерного для времени использования взаимосвязи, комплекса искусств — от живописи декораций, преображающих привычный облик улиц и площадей, до пения, пантомимы, массовых танцев. И в самом обращении к содружествам искусств, и в масштабах, в которых это делается, Буркхардт усматривает важный показатель образованности и культуры общества.

В празднике Буркхардт видел некий переход от повседневной жизни к жизни-искусству, когда нравственно-религиозные и поэтические идеалы народа принимают осязательные формы. Расцвет праздничных церемоний в Италии XV в. — лидировала Флоренция — он непосредственно связывает с ренессансной культурой, с укреплением ее социального престижа. Карнавальные костюмированные шествия и триумфы, состязания, традиционные мистерии церковного содержания и процессии масок в сочетании с мифологическими пантомимами, сопровождавшиеся пением и балетом, наконец, пышные въезды триумфаторов — правителей и полководцев — все это знаменовало, по мысли Буркхардта, утверждение в празднике светского начала, происходившее под влиянием античности и объединившее самые разные искусства. В празднике ренессансной эпохи доминировали аллегория и шутка, радостная, жизнеутверждающая атмосфера.

Эстетическое чувство итальянцев Буркхардт возводит к античным корням, прежде всего к римской древности. Именно связь с первоистоками, полагает он, дала столь блестящий результат, каким стало Возрождение в Италии. Языческая мифология в литературе и искусстве, идея римского величия и претензии на его наследие в политической мысли, страстное увлечение сочинениями древних авторов, собирательство и переписка античных рукописей, коллекционирование антиков и подражание римским предкам в образе жизни — все эти характерные приметы итальянского Возрождения ярко высвечены в работе Буркхардта.

Новый взгляд итальянцев на свое прошлое, их активное творческое восприятие античной культуры, римской и греческой, способствовали секуляризации представлений о мире и человеке. Результатом стало укрепление светских тенденций в мировоззрении и реальной жизни эпохи. Влиянию ренессансной культуры оказалась подвержена и католическая церковь. Решительный поворот к светскости не означал, однако, как показывает Буркхардт, выхода ренессансной культуры за пределы христианского мировоззрения. Тем не менее светскость, индивидуализм и возрождение античности — эти важнейшие характеристики Ренессанса — позволяют ясно наметить грань между новой культурной эпохой и средневековьем. Для Буркхардта эта грань несомненна: она представлялась ему даже столь четкой, что не позволила увидеть ряд линий преемственности Возрождения с некоторыми традициями средневековой культуры. Впрочем, Буркхардт и не ставил перед собой эту задачу — ее как проблему выдвинули его критики на новом этапе изучения Ренессанса. Главная цель труда Буркхардта иная — раскрыть новаторский характер итальянского Возрождения, оценить его роль в судьбах европейской цивилизации.

В своем труде он рисует широкое, богатое оттенками полотно итальянского Возрождения. Культура и ее исторический контекст воссозданы здесь в их взаимосвязи и целостности. В методологии Буркхардта органически сочетаются цивилизационный ракурс рассмотрения эпохи Возрождения в Италии и типологический анализ ренессансной культуры. Взятая во всем многообразии исторических реалий, эта культура оказывается в труде Буркхардта предметом осмысления в ее самобытности, отличий прежде всего от культуры средних веков. Типологическому подходу оказался принесенным в жертву ракурс динамики итальянского Возрождения, этапов его развития.

Культура Возрождения в Италии предстает у Буркхардта как картина трехвековой эпохи, которая раскрывается не столько в исторической эволюции, сколько морфологически, в типических чертах. Не случайно в книге Буркхардта нет систематического изложения истории итальянского гуманизма. Он и не ставил перед собой такую задачу, хотя впоследствии критики нередко укоряли его за это. Все, что касается гуманизма, Буркхардт набрасывает широкими мазками, выявляя главное — его идейную направленность. Одной из основных задач гуманизма стало, по его мнению, познание внутреннего мира человека и его творческих возможностей. Именно с гуманизмом связывал Буркхардт разностороннее знакомство с индивидуальностью во всех ее проявлениях. Акцент в книге ставится, таким образом, не на специфике гуманизма как части культуры Ренессанса, а на специфике этой культуры в целом. Труд Буркхардта стал не только блестяще осуществленным «открытием» Ренессанса: сама насыщенность книги важнейшей для изучения этой эпохи проблематикой на многие десятилетия оказала сильнейшее воздействие на различные направления исследовательской мысли.

В изучении Ренессанса сложилась прочная традиция восприятия работы Буркхардта «Культура Возрождения в Италии» как классической[1184]. Попытки перечеркнуть значение труда швейцарского историка, предпринимавшиеся и в прошлом, и в нынешнем столетии, оказались неубедительными. Хотя освещение различных аспектов и целостной картины ренессансной культуры стало в наши дни одной из широко разветвленных отраслей исторической науки, привлекающей специалистов самых разных профилей — историков, философов, искусствоведов, литературоведов и т.д., труд Буркхардта, оставшийся памятником исключительно важного значения в историографии XIX в., не утратил своей способности стимулировать исследовательскую мысль и сегодня: он сохраняет роль живой в своей основе, побуждающей к размышлениям книги.

Еще в последние десятилетия XIX в. в историографии Возрождения наметились две тенденции — последовательное развитие концепции Буркхардта, углубленная разработка его положений и, напротив, стремление опровергнуть главные тезисы швейцарского историка. К первым принадлежал, в частности, Людвиг Гейгер, который был не только автором собственных исследований по истории культуры Возрождения в Европе, особенно в Германии, но и тем ученым, которому Буркхардт доверил расширить, дополнив новыми материалами, свой труд, не затрагивая его концепции. В числе наиболее решительных оппонентов Буркхардта в конце прошлого — начале нынешнего столетия были Г. Тоде и К. Бурдах.

Немецкий историк Г. Тоде в работе «Франциск Ассизский и начало ренессансного искусства» (1885 г.), отвергая тезис о светском характере культуры Возрождения, сводил на нет значение языческих элементов в ее формировании, а корни индивидуализма искал в мистицизме и субъективизме средневековой религиозной мысли. Другой немецкий историк — К. Бурдах в своем труде «Реформация, Возрождение, Гуманизм» (1918 г.) поставил целью опровергнуть «еще бытующую идею, что Возрождение носило отпечаток рационалистической светскости»[1185]. Новое понимание искусства, литературы, науки, равно как и новая концепция человека, были предопределены, по его мнению, «пышным цветением» христианской религии в XIII в. Отсюда его поиски в XIII-XIV вв. «Возрождения религиозного» и оценка возрастающего светского начала в XV в. как кризиса новой культуры.

В современной историографии линию «медиевизации» культуры Возрождения отчасти продолжает американский исследователь Ч. Тринкаус, настаивающий на континуитете гуманизма с христианским мировоззрением средневековья. Этим по сути снимается острота проблемы отношения Возрождения к средним векам и к античности, так как у Тринкауса получается единая линия поздней античности (христианской) от «отцов церкви» сквозь все средние века к ренессансной эпохе. Не отрицая индивидуализма как характерной черты Возрождения, Тринкаус иначе, чем Буркхардт, трактует содержание этого понятия — в духе идущей от патристики идеи индивидуального спасения[1186]. При таком подходе светские аспекты ренессансной культуры нивелируются, размывается то новое, что появилось в ней, разрушая традиции.

Не останавливаясь на различных вариантах критики концепции Возрождения, выдвинутой Буркхардтом, отметим лишь, что круг его сторонников и последователей оказался весьма широким. Философы Б. Кроче, Э. Кассирер (можно назвать немало других имен), как и Буркхардт, подчеркивали своеобразие ренессансного мировоззрения и светский характер гуманистического учения о человеке, его опору на рационалистические основания античной мысли. Подходы Буркхардта к оценке Возрождения разделяют и многие видные современные историки культуры — Э. Гарэн, Г. Барон, Ф. Гаэта, Ч. Вазоли, Р. Фубини, П. Бёрк[1187]. В их трудах исходной является позиция признания прежде всего новаторских тенденций ренессансной культуры, ее светской окраски, во многом предопределенной самими масштабами освоения античного наследия.

В то же время в этом историографическом направлении более дифференцированно решается проблема ренессансного индивидуализма. В этой связи в гуманистических учениях о человеке, его отношении к миру и обществу выявляется многообразие этических концепций: в одних случаях они утверждают приоритет гражданственных идей, подчинение частных интересов принципу «общего блага» (что не противоречит представлениям Буркхардта о раскрепощении личности как важной черте эпохи Возрождения), в других случаях подчеркиваются самоценность индивида, широчайшие возможности его воли, познания, творчества. Многокрасочней стала и картина преемственных связей ренессансной культуры с традициями средневековья — они представляются ныне не только более разнообразными, но и достаточно тесными, не менее значимыми для культуры Возрождения, чем связи с античностью. В отличие от Тринкауса здесь не признают столь доминирующей роль константных мировоззренческих структур, выявляют их трансформацию, рождение новых идей, новых подходов к проблемам жизни человека и общества.

Не затрагивая всех аспектов большой и многогранной темы восприятия и оценки труда Буркхардта «Культура Возрождения в Италии» современными зарубежными исследователями Ренессанса, обратимся к рассмотрению интерпретации этого труда в отечественной историографии.

Еще в 1866-1868 гг. в Болонье на итальянском языке были опубликованы в четырех томах под названием «Вилла Альберти» результаты исследования архивов Италии молодым русским ученым Александром Николаевичем Веселовским (1838-1906 гг.)[1188]. Он обнаружил и издал с обширным введением и комментариями неизвестную ранее рукопись начала XV в., в которой отразилась картина «общественного брожения во Флоренции последних годов XIV в.»[1189]. Русский вариант этого труда вышел в 1870 г. с подзаголовком «Новые материалы для характеристики литературного и общественного перелома в итальянской жизни XIV-XV столетия». Именно «Вилла Альберти» положила начало европейской известности А.Н. Веселовского. Вскоре он стал профессором Петербургского университета, внес большой вклад в изучение также и русской литературы, широко пользовался методами сравнительного исследования литератур разных народов Европы[1190]. В 1893-1894 гг. Веселовский опубликовал в двух томах еще один труд по истории ренессансной культуры Италии — «Боккаччо, его среда и сверстники», — ставший весьма заметным явлением в русской историографии Возрождения.

В этих капитальных исследованиях и ряде статей Веселовский на огромном фактическом материале развивает свою концепцию итальянского Возрождения, которая перекликается с идеями Буркхардта, но в целом достаточно самостоятельна. Характерными чертами Ренессанса в Италии Веселовский, как и Буркхардт, считает его светские тенденции и сплав классических начал и народных преданий, что наложило на всю культуру «отпечаток индивидуальности в личном и народном смысле»[1191]. Русский исследователь не разделяет, однако, подхода Буркхардта к итальянскому Возрождению как целостности («один организм») и предлагает анализировать его исторически, выделяя несколько этапов в его трехвековой традиции[1192]. Высшим достижением Ренессанса Веселовский считает итальянскую литературу XIV в. — «золотую пору» Данте, Петрарки, Боккаччо, выразивших дух «народного самосознания». XV век он ставит менее высоко, полагая, что на основе подражания древним и культа классической латыни ослабевает творческий характер литературы, хотя в то же время происходит обогащение исторической и философской мысли. XVI век, по мнению Веселовского, в литературе — пора эпигонов, многочисленных подражателей Петрарке и Боккаччо[1193]. В оценках итальянского Возрождения, данных Веселовским, главным критерием стала способность культуры выразить «народный дух». Нельзя не заметить и некоторого сходства позиций Веселовского и Буркхардта — последний также мало ценил неолатинскую поэзию Возрождения, как лишенную подлинной жизни. В глазах обоих исследователей «итальянский народный дух» был главным носителем национальных особенностей ренессансной культуры Италии.

Выдвинутая Буркхардтом концепция итальянского Возрождения нашла еще более последовательное выражение и развитие в трудах крупного русского историка Михаила Сергеевича Корелина. Он родился в 1855 г. и прожил всего 44 года. Выпускник Московского университета, талантливый молодой исследователь в 1885-1887 гг. изучал архивы и библиотеки Италии, Франции, Англии. Результатом явился четырехтомный труд «Ранний итальянский гуманизм и его историография» (опубликован в 1892 г., вторым изданием вышел в 1914 г.). В этой работе целыми страницами цитировались десятки рукописей неизвестных ранее сочинений итальянских гуманистов, прежде всего их этические и педагогические трактаты, а также публицистика, переписка. В научный оборот был введен огромный документальный материал. За этот капитальный труд, представленный автором на защиту как магистерская диссертация, ученый совет историко-филологического факультета Московского университета присудил М.С. Корелину сразу докторскую степень. Труд Корелина получил высокое одобрение в многочисленных рецензиях, в том числе в немецких и итальянских журналах, а также в статьях о его творчестве[1194]. Став профессором Московского университета, Корелин продолжал работать над историей итальянского гуманизма. В эпохе Возрождения его, человека либеральных взглядов, всегда привлекал процесс становления свободной личности[1195]. Идея ренессансного индивидуализма, столь выпукло представленная в книге Буркхардта, оказалась близкой его устремлениям.

Вернер Кеги в известной работе о Буркхардте сетовал на то, что при жизни швейцарского историка его «Культура Возрождения в Италии» не получила развернутого историографического анализа, если не считать рецензий[1196]. Между тем в первом томе труда Корелина «Ранний итальянский гуманизм», посвященном историографии итальянского Возрождения в XVIII-XIX вв., детально разобрана работа Буркхардта, причем в широком сопоставлении с предшествующей и современной литературой[1197].

Корелин отмечает, что пользовался вторым авторским (1869 г.) и четвертым гейгеровским (1885 г.) изданием книги. Труд Буркхардта русский историк назвал «одним из самых блестящих произведений западноевропейской историографии»[1198]. Корелин утверждал, что «единственная идея», объединяющая все отдельные части созданной Буркхардтом «общей культурной картины, — индивидуализм и его проявления. Культура Ренессанса, по Буркхардту, индивидуалистическая культура. В проведении этого взгляда на Возрождение заключается главная и огромная заслуга автора»[1199]. По мнению Корелина, его собственные исследования гуманистической литературы Италии вполне подтверждают мысль швейцарского историка, что Возрождение — «проявление индивидуализма»[1200]. В то же время русский критик с сожалением отмечает, что Буркхардт не прослеживает историю гуманистического движения и не дает ему общей оценки. Его анализы сочинений гуманистов эскизны, причем остались в стороне важнейшие их произведения этико-политического содержания. Не разделяет Корелин и в целом статичный подход Буркхардта к характеристике ренессанской культуры Италии.

Зато одну из важных заслуг швейцарского историка Корелин усматривает в том, что он «первый выдвинул вопрос о влиянии политических переворотов на развитие гуманизма и подчеркнул родство между обоими движениями», хотя и не обосновал подробно свой тезис[1201]. Корелин отмечает и «замечательно глубокие мысли» Буркхардта в том разделе его книги, который посвящен религии[1202]. Разделяет он и положение Буркхардта о том, что на отношение гуманистов к религии сильный отпечаток накладывали их субъективизм и светскость. Таким образом, подчеркивая большой вклад швейцарского историка в понимание проблем итальянского Возрождения, Корелин принимал его концепцию индивидуализма и светскости как характерных черт ренессанской культуры, но считал серьезным недостатком книги Буркхардта отсутствие всестороннего анализа гуманистической мысли. По мнению Корелина, это привело к не совсем верному представлению о ней: на первом плане оказалось подражание древним, а творческое начало гуманизма осталось не раскрытым[1203].

Именно этому творческому аспекту гуманизма, связанному с развитием этики, педагогики, политических идей, уделено главное внимание в труде самого Корелина. Он энергично подчеркивал новую для его времени мысль о приоритете этики и ее огромном влиянии на мировоззрение ренессансной эпохи. Он связывал это с процессом освобождения личности, который стимулировал формирование новой морали, ее секуляризацию и антиаскетическую направленность. Важнейшую заслугу гуманистов русский историк видел в «освобождении мысли от церковного авторитета», в создании новой этики, педагогики, новой политической теории и науки[1204].

Рисуя в своем труде развернутую картину истории гуманистического движения XIV — первой половины XV в., Корелин привлекал множество рукописных текстов, стремился выявить индивидуальные особенности творчества гуманистов. Его интересовала роль не только выдающихся, но и «рядовых» деятелей ренессансной культуры, специфика локальных центров ее развития. В то же время он обосновывал представление о гуманизме как о новом мировоззрении: для него зарождение этико-философской гуманистической мысли означало крутой перелом общего миросозерцания, а не продолжение средневековой схоластики в новом обличье и не расчленение на «истинное христианское мировоззрение» и «ложное языческое». Он обращает внимание на своеобразие понимания религиозности у гуманистов, стремившихся «примирить» Христа и Цицерона. Корелин старается высветить в гуманизме прежде всего то новое, светски-рационалистическое, что он вносит не только в развитие отдельных областей знания, но и в общую перестройку системы взглядов на человека и окружающий его мир. Гуманизм, по убеждению Корелина, не сменил средневековые авторитеты на античные, а был занят созданием новой светской культуры, которая опиралась на античность и отвечала запросам современного общества. Более решительно, чем Буркхардт, Корелин подчеркивает светскую направленность ренессансной культуры, широко используя в аргументировании этого тезиса гуманистическую мысль, преимущественно первой половины XV в.

Русский историк не был склонен относить достижения гуманизма и связанный с ними перелом в мировоззрении лишь к заслугам национального итальянского духа; в этом он расходился с Веселовским. «Идеи гуманистов носят не национальный, а общечеловеческий характер» — утверждал Корелин[1205]. Доказательство этого он видел в распространении гуманистического движения по всей Европе, а сам этот процесс считал «результатом культурного роста личности», что стало знамением культурного развития европейских народов в эпоху Нового времени[1206].

Труды Корелина, его исследовательский метод оказали сильное воздействие на русскую историографию XX в. В конце 1920-х годов к его работам был проявлен интерес и в Германии. В Лейпциге под руководством Вальтера Гетца готовилась серия публикаций «Источники по духовной истории средних веков и Возрождения». Первый том этой серии — «Гуманистические и философские сочинения Леонардо Бруни» — был подготовлен и издан в 1928 г. в ту пору молодым исследователем итальянского гуманизма Гансом Бароном[1207]. В предисловии В. Гетца сообщалось, что в этой же серии готовится к изданию перевод работы М.С. Корелина «Ранний итальянский гуманизм». По мнению Гетца, пример Корелина ясно показывает, какую массу «ценнейшего материала могут вывести на свет исследования, проведенные в итальянских и французских библиотеках»[1208]. У нас нет сведений о причинах, по которым перевод труда Корелина не вышел в свет. Важно, однако, что группа немецких историков, в числе которых был и Г. Барон, знала основные выводы русского историка. Ряд идей Барона, которые он развивал в своих работах последующих лет, перекликался со взглядами Корелина[1209]. В свою очередь освоение в русской историографии 1960-1970-х годов концепций итальянского гуманизма, выдвинутых Г. Бароном, Э. Гарэном и другими крупнейшими зарубежными исследователями, которые, как и Корелин, подчеркивают значение этико-философской мысли гуманизма, было облегчено на русской почве существованием традиции, восходящей к Корелину.

Одним из главных пропагандистов идей Корелина стал профессор Московского университета Николай Иванович Кареев, подготовивший в 1914 г. второе издание его труда о раннем итальянском гуманизме. Кареев придерживался близкого Буркхардту и Корелину взгляда на роль индивидуалистических настроений в складывании ренессансной культуры[1210]. «В основе гуманистических стремлений, — по словам Кареева, — лежало глубокое убеждение в высоком достоинстве человеческой природы и в признании за отдельной личностью полного права на всестороннее развитие всех свойств»[1211]. В своих работах Кареев делал акцент на секуляризации философии, науки и литературы, ренессансной культуры в целом, которую начал гуманизм.

В русле этих общих подходов, продолжающих линию Буркхардта в оценке культуры Возрождения в Италии, развивалась и русская историография советского времени. В ней утверждалась идея самобытности ренессансной культуры, подчеркивалось, в частности, что освобождение личности от традиций догматического, схоластического мышления средневековья отличает эпоху Возрождения от предшествующего периода европейской истории. До последнего времени отечественным историкам были чужды концепции «медиевизации» культуры Возрождения, заметные в западной историографии XX в. Приверженные марксистскому методу, советские исследователи особое внимание уделяли проблеме исторических предпосылок ренессансной культуры и ее социальным аспектам, связывали формирование нового мировоззрения с зарождением раннекапиталистических отношений. Так, известный специалист по истории ренессансной культуры Италии Алексей Карпович Дживелегов в работах 1920-1930-х гг. рассматривал гуманистическое мировоззрение как отражение прежде всего интересов «торговой и промышленной буржуазии», что приводило его порой к упрощенному толкованию культурных явлений эпохи Возрождения[1212]. Историческую роль Ренессанса он сформулировал следующим образом: «культурный переворот, стоящий в тесной связи с переворотом хозяйственным, выражающийся в росте индивидуализма и мирской точки зрения, в упадке церковной идеи и в усилении интереса к древности»[1213]. Как видим, особенности Возрождения в Италии, намеченные Буркхардтом, прочно вошли в отечественную историографию. Дживелегова особенно привлекала идея ренессансного индивидуализма: Возрождение, по его мнению, выдвинуло на первый план запросы личности, которые получили осмысление в гуманизме[1214].

Матвей Александрович Гуковский (1898-1971 гг.), видный историк культуры, автор труда «Итальянское Возрождение» обращал внимание на переходный характер эпохи Возрождения, в рамках которой осуществился, по его словам, «универсальный переворот» — социально-экономический, политический и культурный[1215]. Показывая взаимодействие исторических и культурных реалий этой эпохи, Гуковский акцентировал элементы новаторства в самых разных сферах итальянской действительности XIV-XV вв. Гуманизм он рассматривал как влиятельное идейное течение, выразившее прогрессивную идеологию новых социальных сил, прежде всего — нарождающейся буржуазии[1216].

Подобный взгляд на культуру Возрождения был характерен и для Виктора Ивановича Рутенбурга (1911-1988 гг.), крупного историка-итальяниста. В работах «Италия и Европа накануне Нового времени», «Титаны Возрождения» и ряде других Рутенбург последовательно развивал идею тесной взаимосвязи ренессансной культуры с особенностями социально-экономического и политического строя итальянских государств[1217]. Формирование «раннебуржуазной», по его словам, культуры Возрождения он соотносил с зарождением в Италии мануфактурного производства и возникновением синьории, сменившей коммунальный строй городов-республик[1218]. Особенно значимыми Рутенбург считал светские мотивы ренессансной культуры.

Иную оценку социально-политических предпосылок итальянского Возрождения дал в своем фундаментальном труде один из крупнейших историков искусства Виктор Никитич Лазарев (1897-1976 гг.)[1219]. Свободные городские коммуны — вот та историческая база, на которой, по его убеждению, развивался процесс складывания новой культуры, отмеченной крушением старых принципов и появлением нетрадиционных идей и подходов в искусстве, литературе, гуманистической мысли. В гуманизме Лазарев видел прогрессивное идейное течение, новое мировоззрение, не сводимое к реставрации античного наследия, хотя и широко опиравшееся на него, и отмеченное решительной секуляризацией разных сторон культуры. Он критически относился к «медиевизации» Ренессанса, полагая главным в подходе к изучению культуры Возрождения выявление ее оригинальных черт и отличий от средневековой культуры. Лазарев указывал в этой связи, что у Буркхардта правильно выдвигаются на первый план передовые элементы Возрождения[1220].

В новейшей русской историографии наметился широкий спектр взглядов по ряду спорных вопросов, в том числе о социальной природе ренессансной культуры, о ее связи с античным наследием и традициями средневековья, о соотношении индивидуалистических и гражданственных идей в гуманизме и т.д. Имя Якоба Буркхардта постоянно упоминается в трудах отечественных специалистов разных профилей — историков культуры и искусства, литературоведов, философов, однако посвященного ему исследования, которого, безусловно, заслуживает этот выдающийся швейцарский историк, на русском языке все еще нет. Можно надеяться, что данное издание послужит импульсом к созданию такого труда.

Предлагаемый русскому читателю новый перевод первоначального текста «Культуры Возрождения в Италии» (с некоторыми добавлениями, см. с. 450) — еще одно свидетельство непреходящей ценности этого труда.

Библиография

Burckhardt J. Gesamtausgabe. Bd. I-XIV. Stuttgart-Berlin-Leipzig. 1929-1934

Burckhardt J. Historische Fragmente. Stuttgart, 1924.

Burckhardt J. Weltgeschichtliche Betrachtungen. Frankfurt a.M.-Berlin, 1963.

Burckhardt J. Briefe. Bd. I-VI. Basel, 1949-1966.

Burckhardt J., Wolfflin H. Briefwechsel und andere Dokumente ihrer Begegnung 1882-1897. Basel, 1948.

Durr E. Freiheit und Macht bei Jakob Burckhardt. Basel, 1918.

Eppler P. Vom Ethos bei Jakob Burckhardt. Zurich, 1925.

Flake O. Jakob Burckhardt. Bad Worrishofen. 1947.

Gilbert F. History: politics or culture? Reflections on Ranke and Burckhardt. Princeton, 1990.

Gitermann V. Jakob Burckhardt als politischer Denker. Wiesbaden, 1957.

Kaegi W. Jakob Burckhardt. Eine Biographie. Bd. I-Ill. Basel, 1947-1956

Kaegi W. Europaische Horizonte im Denken Jakob Burckhardts. Drei Studien. Stoccarda, 1962.

Lowith К. Jakob Burckhardt. Der Mensch inmitten der Geschichte. Luzern, 1936.

von Martin A. Die Religion Jakob Burckhardts. München, 1947.

von Martin A. Burckhardt ind Nietzsche philosophieren über Geschichte. Krefeld, 1948.

Maurer E. Jakob Burckhardt und Rubens. Basel, 1951.

Meinecke F. Jakob Burckhardts «Weltgeschitliche Betrachtungen»// Historische Zeitschrift. Bd. 97, 1906.

Meinecke F. Ranke und Burckhardt. Berlin, 1948.

Neumann C. Jakob Burckhardt. München, 1927.

Rehm W. Jakob Burckhardt. Frauenfeld, 1930.

Seel O. Jakob Burckhardt und die europäische Krise. Stuttgart, 1948.

Ganz P. Jakob Burckhardts «Kultur der Renaissance in Italien» und die Kunstgeschichte//Saeculum, 40, 1989.

Stadelmann R. Jakob Burckhardt und das Mittelalter// Historische Zeitschrift. Bd. 142, 1930.

Waetzold W. Jakob Burckhardt als Kunsthistoriker. Leipzig, 1940.

Wenzel J. Jakob Burckhardt in der Krise seinerzeit. Berlin, 1967.

Winner R. Weltanschauung und Geschichtsauffassung Burckhardts. Leipzig, 1929.

Wolfflin H. Jakob Burckhardt zum hundertsten Geburtstag am 25.5.1918/ Zeitschrift fur bildende Kunst. 53 Jg. (1917/1918), H.7.

Zeeden E.W. Uber Methode, Sinn und Grenze der Geschichtsschreibung in der Auffassung Jakob Burckhardts. Freiburg, 1948.

Archivio storico, а также Appendice. Firenze, Viesseux.

Muratori. Scriptores rerum Italicarum.

Fabroni. Magni Cosmi Medicei vita.

Fabroni. Laurentii Med. magnifici vita.

Roscoe. Leben des Lorenzo Medici.

Poesie del magnifico Lorenzo de Medici. Londra 1801.

Roscoe. Vita e pontificato di Leone X, trad/ da Luigi Bossi, Milano 1816, s., 12 voll, in 8., со многими приложениями, отсутствующими в англ, оригинале.

Petrarca. Полное издание его латинских opera, Basileae 1581, fol.

Poggii opera, Strassburg, 1513, fol.

Philephi orationes, ed. Venet. 1492, fol.

M. Anton. Sabellici opera, ed. Venet. 1502, fol.

Pii II. P. M. commentarii, ed. Romana 1584.

Aeneae Silvii opera, ed. Basil. 1551, fol.

Platina: De vitis pontificum romanor., Coloniae Agrippinae 1626

Anecdota literaria e mss. codd. eruta, ed. Amaduzzi e Bianconi. Roma, 1773-1783, 4 voll, in 8.

Corio: Historia di Milano, ed. Venet. 1554.

Macchiavelli: Opere minori, Firenze, Lemonnier, 1852.

Varchi: Storia fiorentina, Milano 1803, 5 voll, in 8.

Tommaso Gar: Relazioni della corte di Roma (3 voll. 2. serie Relazioni degli ambasciatori veneti, raccolte da Eug. Albert, Firenze).

Boccaccio: Opere volgari, Firenze 1829, s., presso Ign. Moutier, 17 voll, in 8.

Filippo Villani: Le vite d'uomini illustri fiorentini, Firenze 1826.

Agnolo Pandolfini: Trattato del governo della famiglia, Torino, Pomba, 1829.

Trucchi, Poesie italiane inedite, Prato 1846, 4 voll, in 8.

Raccolta di Poesie satiriche, Milano 1808. I vol.

Firenzuola: Opere, Milano 1802. in 8.

Castiglione: Il cortigiano, Venezia, 1549.

Vespasiano fiorentino (кроме использованного в книге издания Mai, vol. X. Spicilegium romanum) следует упомянуть новое издание Bartoli, Firenze 1859.

Vasari: Le vite de pid eccellenti pittori, scultori e architetti, Firenze, Lemmonier, c 1846, 13 voll.