Куприн — мой отец

Глава XXVI ГОРОД ОШ

Наша семья жила в Париже более чем скромно, но все мы трое любили мечтать о путешествиях, в случае, если с неба упадут деньги. Отцу очень хотелось поехать в Италию, на лечебный курорт Сальце Маджиоре, где он отдыхал в 1914 году. Но деньги не часто падали с неба. Нам даже редко удавалось покинуть пыльный и жаркий город летом. В 1925 году отец отправился в старинный город Ош на юге Франции. Поселился он в небольшом пансионе, откуда часто писал маме.

«Понедельник 19 — 8—25 г.

Целую. Здесь хорошо!

Крушение маленькое было: я выдавил ночью стекло во время сна. И еще целую (то было тебя, а это хрюшку).

Ош ничем не замечателен. Ж<…>ый город. Но тихий. Сегодня был язык с каперцовым соусом. Что-то важное я тебе должен написать, но вспомню по дороге.

Твой душевный Александр».

Французский маленький пансион на первых порах тоже казался папе неуютным и шумным, еда — отвратительною.

«Знаешь что? Здесь кормят бяконно. Мясо или не прожевать или не котлеты, а жвачка, замазка. Рыбы нет вовсе. Больше макароны и сырое тесто, обмоченное во фритюре. А я-то дома, дурак, брыкался…

Прощай. Иду в баню. Денег не надо.

Сандр».

Через несколько дней:

«…Сегодня приехала 3-я сестра хозяйки с 7-ю детьми и бонной. За столом было 12 человек, да пять малых ели отдельно. Бабушка сейчас играет на рояле. Кажется, я больше 3-х недель не выдержу и напишу тебе просьбу мне телеграфировать: „Выезжай срочно, хочу тебя!“

Да в 40-й раз спрашиваю, писать ли „Яму“ или бесполезно. Не бойся, на расстоянии я кроткий, ни ругаться, ни бурчать не буду.

Ну, целую тебя.

Твой любящий Александр».

«28 августа.

Как я благодарю тебя, Лизанька, за то, что ты часто мне пишешь письма — этого раньше не бывало — должно быть, ты с годами стала умнее. Получаю их с радостью и читаю, облизываясь, по три раза…

Нет, я Ю-ю не просил, кажется, переписывать. Но они все равно напечатали и со зверскими опечатками. Ю-ю, конечно, окончена. Отдали ее мешочнику, и прощай. Ну, как она тебе? Как Жанетка? Чувствуется еще связанность в словах?

Завтра вышлю тебе рассказы „Розовые жемчужинки“. Это, помнишь, любильный рассказ про лицеиста Лелюкина и про Александра III. Я писал нарочно посуше. Куда девать? Если Филиппову, я хотел, чтобы ты отстояла подпись Али-Хан. Может быть, Миронову за 150–200 — тогда фамилию.

Я тебя спрашивал, делать ли „Яму“ или нет. …авторы романов совершенно беспомощные дети в переделке своих вещей. Так делать ли?

Ммпцняуф. И звук поцелуя.

Сан.

Какие у нас с тобою лады… издали!

А ты рада, что я часто пишу?»

В 1925 году Макс Моррей, драматург, предложил моему отцу переделать для театра нашумевшую тогда «Яму» в переводе прекрасного переводчика Манго. Отец согласился, но пристроить эту инсценировку в хорошем театре не удалось. Тогда Макс Моррей предложил инсценировку одному специфическому театру — «Гранд Гиньоль» («Театр ужасов»). Из-за трудного материального положения отец согласился. Инсценировку переделали, сократили до двух актов. Женька, героиня пьесы, на сцене разрезала себе горло с хриплыми криками. Во время репетиций несколько раз отец протестовал, например, когда захотели одеть девиц в русские национальные костюмы, а также против всякой другой неизбежной «клюквы».

Спектакль шел месяцев шесть и, конечно, никакого удовлетворения отцу не принес.

После десятидневного пребывания в городе Ош отец написал свой, как он сам его называет, «прелестный» рассказик-поэму «Южные звезды» и «Французская деревня».

Отец открывает всю прелесть города Ош. 1 сентября 1925 года он пишет мне:

«Chère Kissssssa!

Такой charmeuse я вообще не встречал, как ты. Признание во мне мужчины, — в то время, когда уже и я сам и другие в этом сомневаются, — разве можно сказать что-нибудь более лестное и приятное человеку моего возраста.

Я бы очень хотел, чтобы ты, после того как я обследую здесь место, приехала сюда погостить одна. (Конечно, я еду). Здесь прекрасный воздух, тишина и широкий, далекий простор для зрения. Весь сентябрь будут гостить дочери хозяйки: одна 27 лет, другая 24, третья — двенадцати. Они все хохотушки, а главное, чудесно говорят на том изысканном, аристократическом французском языке, который, кажется, теперь пропадает, вытесняемый argot улицы.

Я бы хоть завтра уехал, но лишь вчера открыл старый город — крепость с башнями и арками, с тайниками, со страшными узкими улицами — лазами, которые называются Les Poustrelles и так круты, почти отвесны и притом длинны, что когда я начал спускаться по одной, то у меня задрожали ноги и закружилась голова; все-таки спустился крошечными шажками, хватаясь за ставни и за подоконники домов. В этом старом городе для меня клад.

Здесь в новом городе я открыл превосходные бани. Стоит 2 фр. 25 с. Есть два кино, но очень мизерные. Есть еженедельный foire[13] птиц, лошадей, быков.

Вчера я был в театре на представлении оперетки Доницетти (XVII столетия) „Фаворитка“, под открытым небом и освещением электрическим и лунным, а вместо стен — два ряда старых огромных платанов.

Целую тебя, моя дорогая.

Твой А. Куприн.

Вдруг ответишь?

1 сент.».

Уже во всех последующих письмах видно, насколько плодотворно повлияла на отца перемена обстановки. Он очень много работает.

«Ми Ли!

1) Как же вы обе живете и что делаете?

Завтра посылаю Филиппову „Ю-ю“. Послушай: ведь две статьи в неделю будет не 150 франков, а целых 200. Как бы Филиппов здесь не вильнул хвостом. Все-таки вам двум пусть лишние 50 пойдут на орехи. Прислал ли деньги Миронов? Здесь мое письмо к нему. Приставь-ка адрес и брось в ящик. Почему не пишешь? Муху проглотила? Закончила ли Ксения Mots croisée? Чем вы занимаетесь? Кто у вас бывает? Знаешь ли, что сроки ломбардные подходят?

Я много пишу. Жанетка у меня спорится. Раньше, чем не кончу наброски „Ямы“, свою пьесу, Жанетку и „Царя царей“ — не уеду. Я вам докажу, что характер у меня стальной, двойной закалки. Отдал сапоги в починку (19 франков). Новые ужасно грубы.

Был в соборе. Витраж и резьба по дереву восхитительны. Газету нашу все не получаю. Неужели эта дырявая голова забыла? На этой неделе я послал две статьи. Хоть бы ты вырезала и переслала!

Ну, что же? Конечно, вас обеих целую, хотя знаю, что — без никакой взаимности. Впрочем, весь ваш Хан, Али-Хан, Эскандер-Бренче».

Отец во многих письмах советуется с мамой. Вот коротенькие выдержки:

«Ли!

Нарочно посылаю тебе „Ю-ю“, чтобы ты видела, какая она большая и хорошая…»

«…Завтра пошлю тебе продолжение „Ю-ю“. Полагаюсь на твой вкус, вводить ли черного кота в рассказ или нет. Он не помешает, тем более задуман по-своему. Но сообрази: в сборнике будет и „Ю-ю“ и продюсерский кот. Впрочем, все зависит от достоинства. Жду твоего мнения. Понравилась ли тебе моя „Звезда“, или ерунда?..»

«Вот, маменька, прочти это. Если хорошо — включим в „Жанету“ — либо в 1-ю главу, либо отдельно 2-й главкой».

«За „Звезду“ спасибо. Ты редко хвалишь. А „Ю-ю“? А ничего о „Жанете“. Да переписываешь ли ты их?»

«Милая Лиза!

Писаревские вдруг прислали мне сегодня 100 фр. (после того как я им написал очень нежное письмо, отказываясь ехать на бой быков в Байоне. Предлог — спешная работа по беллетристике). Оставалось что делать: послать им 100 обратно и обидеть их или уж ехать. Я поехал, мамочка. Статью о бое быков ты можешь заранее продать за 500 франков Гукасову, через Миронова. Эти вещи я мастерю горячо и быстро. Что не пишешь?

А. Куприн».

Писаревские были нашими друзьями. Я не помню, чем он занимался, но это была довольно состоятельная пара.

Его жена была молодая и хорошенькая женщина, увлекавшаяся скульптурой. Она лепила бюст Александра Ивановича и отчаянно с ним кокетничала.

«Мили!

Вчера, в понедельник 7-го, приехал из 4-дневного курсирования (выехал 4-го). Был в горах, у океана (в Биаррице), на бое быков в Байоне и не только сам растрясся на ж. д., но растряс и все деньги, какие скопил, придерживаясь свирепейшей экономии. Но зато Писаревских ничем не обременил. Умен?

Приехал в понедельник. Увы! От Филиппова денег не нашел. Хозяйка косится. Вчера послал вечером тебе телеграмму. Бамбук! Целую.

В кармане 2 франка.

Вторник, 8-го».

Ака.

«Среда. 9-го сент.

Ну, Любинька-маленька, ведь я четыре дня потрясуном на ж. д. и не сразу пришел в себя: все еще хотел, ехал. Теперь опять вошел в работу. Полный тем… Ой, не скучно ли? Не топчусь ли я на одном месте?

Приехал в понед., не застал я денег. Но потревожился не особенно много, попросил подождать до завтрева. Во вторник действительно пришли Филипповские, а сегодня, в среду, — твои. Не бойся, не растрачу. Но дорога в Luz, в Бойону, Биарриц у меня ловко обошлась на положенные деньги. В будущую среду уеду. Сначала протелеграфирую тебе, сколько мне надо будет выслать. Боюсь я за „Бой быков“. Он выйдет так ярко, что глаза слепить будет. Несмотря на то, что это зрелище описано 1000-й раз, из которых я читал не меньше ста описаний, мне удалось найти и совсем новое. На мое счастье, напр. один „Espada“: торжественно посвятил быка, который еще носился по арене, своей старушонке матери. При мне один бык вел себя таким героем, что я сам орал от восторга. При мне же были и большие неудачи и т. д. А главное — краски! А чего я боюсь? Что дешево заплатят. Больно сюжет мне мил.

Напоминаю тебе о ломбарде.

Что Ксения? Рисует ли? Я получил от нее очень милое, остренькое письмо. Но грамота! грамота!

Странно, что я соскучился по вас, а обе вы — нет по мне. Или не хотите расслаблять моей воли? Умницы.

По-французски я совсем разучился говорить. Надоело напряжение, с каким приходится вот уже месяц 2 раза в день по два часа ловить смысл их быстрых слов, переводить их себе на русский, потом составлять русский ответ и переводить его на французский.

Целую вас обеих.

Матреше поклон. Что же? Она опять уедет через месяц кровя разгонять? Да пусть она попробует делать домашние колбасы. Вот поел бы.

Твой Алекс…

Бывают ли Ладыженский и Н. Рощин?

Да! Пришли-ка мне на французском „Soulamith“ и „Caniche blanc“ („Белый пудель“), для подарков».

Рассказ «Бой быков» впоследствии был назван «Пунцовая кровь».

В письме от 8 сентября папа пишет:

«…Нет, уж лучше прикреплюсь к Ошу и уеду, когда исполнится месяц ровно, то есть. Здесь я ездил все III классом. Обратно поеду вторым, с оплаченным сидячим. Все равно ночь не спишь и так и так. А то и в III. Скамейки мягкие. Я в дороге в вагоне успел написать 8 страниц Жанетки.

Что ругаешься? Бяки-обстяки? Или от неудовлетворенности? Ну, скажи не ехать на лекции, я и не поеду. Я и без обид вовсе. Мне за самого себя только обидно. Стараюсь, работаю над собой, окончил детские курсы и все проваливаюсь. Но мне кажется, я теперь совсем уже поумнел.

Целую. А. Куприн.

Как это меня сразило, что обычных понедельничных Филипповых денег не было вовремя!!! Куда отдашь „Бой быков“ (с картинками)? Это будет беллетристика чистой воды! Обсасываю тему с удовольствием.

Жанетка вырастает строк до тысяч двух! Ох, беда — продешевить. Тебе мой профессор не очень нравится. Ну, да ты пристрастна.

Пиши часто и ласково. Получил от Апельиньи письмо. Там и о жареных гусях. Поел бы я их, грешник.

Где спит Матрениха? И где они уместятся, если я приеду?»

В то время была у нас домработница Матрена, сорокалетняя безграмотная бабища, заброшенная глупым случаем на чужбину. В 1919 году она плавала на корабле в качестве судомойки и так и не поняла, каким образом очутилась в Париже. Отец называл ее Матренихой.

Ее мечта была выйти замуж и сделаться из «мамзели» «мадамой». Года через два у нее появился ухажер Ленечка, для которого стали копиться деньги и обновки. Вскоре Ленечка уехал куда-то на заработки, и началась переписка с активной помощью отца. Вначале он просто писал под Матренину диктовку в стиле «Здравствуй, Ленечка, привет от Матрены», но потом вошел во вкус и начал разводить тонкую лирику.

Вся наша семья принимала горячее участие в сердечных делах Матрены. Как-то влюбленные условились, что если кто-нибудь из них захочет порвать, то не надо слов и объяснений, достаточно будет послать завядшие розы.

И вот однажды приходит картонка на Матренино имя. Побледнев, она развернула и грохнулась в обморок среди засохших лепестков, рассыпавшихся на полу.

Вскоре Матрена утешилась, выйдя замуж за русского сапожника.

Но мне всегда было немного жаль, что пропали папины письма, так как Ленечка, конечно, и не подозревая, кто автор, уничтожил их.