Куприн — мой отец

Глава XXVIII ПИСЬМА ОТЦА К МОЕЙ МАМЕ

В 1928 году отец почувствовал себя неважно, доктора посоветовали ему поехать полечиться. Кто-то порекомендовал Лансу. Прибыв туда, отец тотчас же пишет маме.

«13 июня 1928 г.

Приехал. Так устал от жары и от пересадок, что спал всего 2 часа. Сегодня был у д-ра Белова. Жена его была добра, что повела меня в самое этаблессеману, в двух шагах от которого я и нанял комнатку с полным пансионом за 27 франков в сутки. Из того отеля, где я вчера вечером остановился, приходилось бы трижды в день спускаться вниз, чтобы купаться и пить воды. A Bourbon находится на высоте 200 метров и весь гористый. Где мне с моими ногами. Здесь были раньше Агафонов и Бернацкий и какой-то „тоже“ русский писатель с длинной бородою и длинной фамилией, которую нельзя запомнить. Я не знаю, как будет дальше. Но дышать мне здесь гораздо легче. Правда, дыхание не доходит до глубины… как в молодости, но все-таки до подложечки, а в Париже его хватало до кадыка в горле.

Здесь воды un peu[14] содовые, un peu литиевы, un peu асмиевые, un peu солоны, un peu успокаивающие, un peu укрепляющие. Они для тебя! Если ты дашь мне слово, что в случае, если я заработаю за этот месяц больше 3000 франков, ты после меня поедешь сюда и это обещание, против обыкновения, исполнишь, то я тебя снова буду любить и уважать.

Здесь 5000 жителей, но улицы полны. Чудесный скот. Много зелени. По ночам очень мелодично звенят лягушки, край богатый. В бельт никто не играет.

Выше того адреса, что на обороте, не забудь написать Alexandre Kouprine, который тебя, Аксинью

целует крепко.

А. К.

Пши».

«Милая Лиза!

Я уже начинаю сомневаться. После первой ванны чувствовал себя еще более расслабленным. Ночью болело сердце, и спал всего два часа.

Сегодня я нарочно велел вместо 34° сделать 30°, вместо 20 минут ванны — 15, вместо 7-ми минут душа — 5. Посмотрю, что будет ночью. Я, конечно, знаю, что все такие грязевые, водяные и прочие не аптекарские лечения сначала расслабляют и изнуряют, но почему Актов не мог ошибиться, а коллега не счел нужным поддержать коллегу? Кого здесь ни спроси — ревматизм, подагра. Некоторых носят на носилках. Иные идут, согнувшись вдвое. А женщины здесь все старые, мордастые, и сразу видно, что у всех их внутренности протухли тридцать лет назад. Одно скажу: воды здесь изумительной силы. Но я же не подагрик. Попробую еще раза два-три и брошу. Черт бы побрал их идиотского валика на постелях. Как живете, мои милые, такие чудесные и привлекательные издали дети? Что нового? Мне ску-у-у-у-чно!

А. К.»

«Я получил посылку, распечатал ее, немного надулся, что при ней не было письма. Потом пошел позавтракать. Так как никак не мог справиться с желтым огромным тугим воротником (новость!), то решил его переменить и тут же нашел твое милое письмо, почему и пишу в день дважды.

Очень прошу тебя, не посылай мне ничего больше или уж заодно пришли один из тех огромных английских чемоданов, которые выше Азанчевского и толще Налбандовой. Я тогда буду всюду передвигаться тихой скоростью. Ты меня просто завалила носильными вещами. Уже сам не знаю, разыграть ли их в лотерею или пожертвовать в местный детский приют.

Удивительно: как всегда, меня трогают и радуют твои письма, когда мы далеко друг от друга. И весь мой дом после них мне представляется каким-то тихим, светлым-светлым, чистым, спокойно-игрушечным, и всюду ландыши, и окна открыты в зеленый сад…

Твой Саша».

«Милая Ма, Ли и Лиза.

Как тебя мне не узнать? Одно письмо тебе написать лень и труд великий. А вот собрать и прислать багаж, годный для отправления экспедиции к Сев. полюсу, это тебя хлебом не корми!

Согласись, что когда твой ручной Мишка о чем-нибудь говорит по первому вдохновению, то так и нужно делать, ибо он решает не своим малым и диким умом, а звериным чутьем. Вот так и с дорогой. Поехал я во II классе, обошлось дороже на 60 фр., да завтрак 33 фр. Вот почти сто. А ехал в ужасающей тесноте и духоте. Буржуи не позволяли открыть окно в купе. Я испекся и задохся. А завтрак был плох, гораздо хуже твоего приготовления котлеток. Ксеньке, как всегда, ты отдала лучшее.

Каждая ванна здесь стоит 10 фр. Да лить воду — 20 фр. За все 21 день. Я уж отдал 70 (5 ванн). Да первая ночь в гостинице мне обошлась в 65 фр., и автомобилем от вокзала (до города верст 15). Да три пересадки (третья из города в курорт) 15 фр., итого 33 + 70 + 65 + 15 = 183 фр., да у меня 170, итого 353. Куда же девались еще 47? Вот куда! См. малую бумажку.

Не находишь ли ты, что патентованным пером я пишу гораздо хуже?

Ну теперь: что я сделал. Переписал последнюю главу Жанеты. На днях вышлю тебе Рыжих, гнедых, серых, вороных. Пожалуй, со стареньким рассказом Миронову кое-как и оправдаю первую неделю.

Мне здесь сидеть, повторяю, стыдно: я один не ревматик, не паралитик, не подагрик. Я уж и то, из сочувствия, стараюсь сгибаться в спине, кривиться набок и хромать. Так, думаю, другим безобидно. Но что поистине мне в пользу — это воздух (240 м). Так как моя очередь лезть в ванну 6 ч. 30 м. утра, то, идя туда-обратно, я с наслаждением дышу очень чистым воздухом, проходя парком. Потом метут улицы, снует мимо меня множество автомобилей. И уже дышу тяжело. По правде-то, мне бы надо было поехать куда-нибудь специально для инфюземы. А лучше было бы достать у Форо скидку с III класса, да дунуть куда-нибудь высоко над Ниццей, а то в С. Соверг. Здесь я долго не заживусь.

Был в городе бродячий цирк. Я не пошел. В курорте есть казино и в нем булль, нечто вроде рулетки, только с 9-ю номерами вместо 36. Я пошел, поставил франк, проиграл и больше не пошел. Вино пью с водою „une guatre“[15], хватает мне на завтрак и ужин. Могу без труда обойтись и водою. Не умница ли?

Пиши, пожалуйста, про себя, про Ксенкины горизонты. Да скажи своему Дрдр., что дать приличную форму для передачи тебе права получать деньги.

Напиши о маленьких сплетнях.

Целую М.»

В 1930 году отец отправляется в Bourbon-Ланси на лечение. Ему исполнилось 60 лет. Его письма удивительно нежны к маме, а некоторые еще полны семейного юмора.

«6 августа 1930 г.

Ну, вот, милая Лизочка, я и приехал в этот замечательный городишку. Можешь себе представить: через почти три года. Мне кажется, что ни люди здесь, ни улицы, ни вывески, ни кошки с собаками — ничто, ничто не переменилось ни на йоту. Кажется мне, будто бы Бурбон-Ланси все это время прожил под непроницаемым колпаком, а я чувствую себя гораздо старее, чем прежде, и в этом сознании есть тягучая печаль.

Доехал я благополучно, если не считать одного маленького ротозейства. Доехал до Moulins и, не узнав его, покатился дальше. На станции Hauteville одумался и поехал обратно в Moulins, что мне стоило в 3 классе 3 фр. 50 с. К счастию, следующие поезда с пересадками сошлись хорошо. Комната препаршивая во 2-м этаже (по-нашему), и в ней неистребимый запах клюквенного киселя. Народу много, но не полно. Курвуазье поднят. Шикарный „Гранд-Отель“ полон и заел его. Спасибо за укладку вещей. Сделано идеально. Я насилу-насилу разделал ее. Какую-то рукопись ты забыла положить; теперь не соображу, какую именно, но — все равно. Распорядилась ли ты о русской газете мне? Начну с „темы“.

Целую тебя крепко. Дочери послал. Пиши побольше новостей.

Твой А. Куприн».

«Лиза!

В понедельник пришел Фактёр. Такой же толстый и румяный, как мой, и так же от него пахло вином, и такой же веселый. У меня осталось ровно-ровно полтора франка, я их ему и отдам. Теперь буду еще экономнее. Ну уж за что спасибо, то это за „Сегодня“. Что за удивительная и как мало исследованная вещь — память тела! Мы с Ксеном, как наивернейшее средство от запора, полагали в чтении „Сегодня“. Удивительно мягко и нежно действует в ватерклозете. Я теперь об этом позабыл, но при виде одном волшебной газеты сразу повлекло в W: это после 5-ти дней воздержания. Чудо.

Я, пожалуй, здесь прижился. Но какая пытка мне, болтуну, молчать уже целую неделю абсолютно. Чувствую, что ржавеют какие-то горловые связки.

Но и рожи же здесь сидят за табль-д’отом: толстые, седые, злющие, бугристые. Скажи, что значит слово La potiniere[16]. У нас есть здесь такой дансинг. Я еще не был там, а в булль никто не ходит играть. Я тоже.

Пишу тебе на подоконнике. Как видишь, довольно разборчиво. Это, оказывается, мне сначала по отвычке не давалось слово, а я валил на Ерему — на плохой стол. Что же нет никаких новостей? Или мы уж так, должно быть, стары, что нас быстро все забывают?

Целую, моя дорогая, с нежностью и благодарностью.

Твой сердцем и всеми конечностями Алекс.».

«Сам не знаю, почему я так часто и нежно думаю о тебе. И во всех моих мыслях одно: нет лучше тебя ни зверя, ни птицы и никакого человека. Какими прелестными кажутся мне теперь и твое лицо, и твой голос! Нет, это не то, что „далекое“ мило. Это от абсолютного и важного молчания. Ты думаешь: „хитрит мой Афанасий, подделывается“. Право же не так. Покажу тебе рекорд бережливости, буду тратить на себя всего 5 фр. в день. Да и куда девать? Игры нету, даже в белот, даже в 66, даже в пикет. В кино я не высижу более 10 минут, да ведь кино наш с тобою семейный враг. Рассказ „Свет царства“ скоро пошлю тебе, а там начну отделывать Жанетку, поцелуй экстр-боба. Да еще странно: совсем позабыл о существовании Ю-ю. Впрочем, он стал теперь такой тупой и такой старый эгоист, что вряд ли почувствует мой ему поклон. Обнимаю тебя и целую осторожно в кончик носа и за ушком.

Твой Александр Идиотов».

С 1932 года почерк отца резко меняется, он начинает плохо видеть, иногда теряет чувство ориентации. Чтобы отдохнуть, он едет в городок Provins, не очень далеко от Парижа, куда мама его провожает. Но ему уже трудно жить одному, мама ему необходима каждую минуту, каждую секунду.

«Лиза (единственная).

Бумага у меня почти вышла. Пишу очень много. Оказывается, что для большой работы Карне[17] не годится. Я свое окончательно растянул и исписал. Осталось три листочка. Никак не могу сообразить, куда у меня девалась рубашка-панама. Сплю прескверно. Никак не справляюсь с этими проклятыми перами и поминутно просыпаюсь.

Никак не найду ни стола, ни шкафчика, ни электрической кнопки, ни горшка, ни края постели. Кормят хорошо, но постоянно мясо. Жара чертова, и на улице и на дворе очень много свистают (отец органически не переносил свиста; я полностью унаследовала эту черту. — К. К.).

Приедешь ли ты ко мне?

Завтра вторник. Цирк, но без тебя я дорогу к нему не найду. Раз пробовал в народную библиотеку, что в одном месте с народным садом, и каждый раз вместо нее попадаю на вокзал или в Венецию. Что Ксенака? Здорова ли ты? Посплетничай мне что-нибудь о знакомых. Сейчас иду купить конверт и марку. Твоя дама из Bureau de Tabac[18], правда, головастая и расторопная женщина.

Ваш Александр.

Что Каску?[19] Поняла ли она о нашем отсутствии и обрадовалась ли тебе?»

«Теперь я тебе по чести скажу, Лиза. Больше вытерпеть я уже не могу. Я много сделал успехов, а сам мою и сушу мой платок, вскоре перейду к подштанникам. В довершение к прежним кипам я надрал уже 30 страниц главы „Травля“ (повести „Юнкера“. — К. К.). Живу тихо, смирно, трудолюбиво и замкнуто. Но извелся. Шумы? Черт с ними, шумами. Сегодня воскресенье, и они потише. Но какой-то депутат вот уже четвертый час читает над моим ухом политическую речь. Читает глухим голосом Волкенштейна, и сердце у меня корчится от омерзения.

Но самое ужасное — ночи. Досидеть до 12-ти совсем невозможно. Нечего делать. А рано ляжешь — сон испорчен. Боже мой, как я бился, как страдал, как отчаивался в эту проклятую ночь. Часами не мог найти ни кнопки, ни фонаря. Горшок уехал куда-то. Сплюнуть некуда. Черт возьми. Сел на эту высокую короткую идиотскую французскую национальную постель и решился ждать рассвета. Все думал, вот я голый, больной, всеми брошенный и оставленный, даже мамой, которая уехала бог знает куда и обо мне забыла. Ей-богу, клянусь тебе, эти долгие часы не лучше часов приговоренного к смерти. Умоляю! Увези меня отсюда. Кричу диким голосом! Я уже здорово настрекался на работу, продолжать, вернее, кончать буду на курьерских. Спаси!!!

Александр.

P.S;

Сойти с ума. На кровати, и где же у них, сукиных сынов, культура?»

В то время отец работал над романом «Юнкера»; с 1928 года роман печатался отдельными главами в газете «Возрождение». «Юнкера» были задуманы как продолжение повести «На переломе (Кадеты)». Никаких рукописей, ни заметок с собой отец за границу не взял, поэтому ему пришлось начинать все сначала.