Курская битва. Огненная дуга

Глава первая

Март—апрель 1943 год.

Весной 1943 года главное внимание Ставки и Генерального штаба было сосредоточено на ситуации, создавшейся в центре стратегического фронта. Об этом не переставал размышлять и Верховный главнокомандующий. Уже в который раз он, попыхивая трубкой, подумал о том, что если Красная армия нанесёт по немецко-фашистским захватчикам два-три новых удара, какие она нанесла под Сталинградом, то военная машина вермахта окажется перед катастрофой! Верховный, быть может, больше, чем кто-либо, понимал, что победа под Сталинградом окрылила всех — от солдата до маршала. Теперь надо постараться закрепить этот успех нанесением по врагу новых мощных ударов. И об этом он заявил во весь голос. В своём приказе от 23 февраля 1943 года по случаю Дня Красной армии и Военно-морского флота Сталин подчёркивал, что началось массовое изгнание врага из Советской страны. Давая высокую оценку зимнему наступлению Красной армии, он в то же время предупреждал, что впереди могут быть серьёзные трудности. «Враг потерпел поражение, но он ещё не побеждён, — говорилось в приказе. — Немецко-фашистская армия переживает кризис... Но это ещё не значит, что она не может оправиться. Борьба ещё не кончена, — предупреждал Верховный бойцов и командиров Красной армии, — она только развёртывается и разгорается. Глупо было бы полагать, что немцы покинут без боя хотя бы километр нашей земли...»

Да, до полного разгрома гитлеровской Германии было ещё далеко, но вермахт уже ощутил это. За год после начала контрнаступления под Сталинградом войска Красной армии полностью уничтожили и пленили 56 гитлеровских дивизий, а 162 дивизии понесли тяжёлые потери. Гитлер был вынужден в 1943 году перебросить с запада 75 дивизий, немало боевой техники и оружия. Теперь же Ставка и Генеральный штаб тщательно готовили наши Вооружённые силы к Курской битве, которая во многом определила дальнейший ход и судьбу Второй мировой войны.

С чего всё началось и как развивались события?

Весной 1943 года Гитлер предпринял попытку взять реванш за поражение под Сталинградом на Северном Кавказе, Верхнем Дону и под Ленинградом. Главарь нацистов горел желанием «дать красным большевикам настоящий бой». Изо всех сил фюрер пытался убедить немецкий народ, что война ещё не проиграна, что всё ещё можно изменить.

— Мы отдали русским то, что завоевали в 1942 году, — говорил Гитлер. — Но всё это мы вернём. Немецкий дух живёт на полях сражений, и этот дух не умрёт, пока мы живы!..

И в феврале—марте Гитлер показал нам зубы. После личной беседы в своей ставке он убедил своего любимца и опытного немецкого военачальника генерал-фельдмаршала Манштейна «дать русским решительный бой». По его приказу Манштейн возглавил контрнаступление группы армий «Юг» в районе Донбасса и Харькова. Он был уверен в успехе и твёрдо заявил Гитлеру, что если бы сомневался в этом, то не взвалил бы на свои плечи эту миссию.

— Мой фюрер, надо хорошо знать характер русского бойца, чтобы навязать ему свою волю, — улыбаясь, произнёс генерал-фельдмаршал. — Кажется, вы не упрекнёте меня в обратном?

У Гитлера сверкнули глаза.

— Паулюс, ваш коллега, тоже уверял меня, что знает, как бить русских, — недовольно произнёс он. — А сам сдался им в плен. Эрих, у Паулюса даже не хватило мужества пустить себе пулю. Он предал не только меня, но и всех нас. Такой подлости от фельдмаршала я никак не ожидал.

— Я пытался деблокировать его армию, мой фюрер, но мне это, к сожалению, не удалось, — сказал Манштейн. — Русские сумели выстоять. А всё потому, что у меня было мало танков. Я давно понял, что, если хочешь побить русских, надо бросить на них танки, иначе потерпишь поражение.

— Эрих, сейчас у тебя немало танков, и я надеюсь, что русских ты разобьёшь. — Гитлер добродушно похлопал его по плечу.

Вернулся на фронт Манштейн в хорошем расположении духа. Он ещё раз уточнил свой план с начальником штаба: всё ли учтено, нет ли каких-либо слабых звеньев. А замысел у Манштейна был таков: ударами танкового корпуса СС из района Краснограда, а 48-го и 40-го танковых корпусов от Красноармейского по сходящимся направлениям на Павлоград и Барвенково уничтожить на подступах к Днепропетровску войска правого крыла нашего Юго-Западного фронта, отбросить их на Северский Донец, чтобы восстановить прерванные коммуникации группы армий «Юг», которые вели к переправам через Днепровскую излучину.

Сталин внимательно выслушал маршала Василевского, доложившего о возможном замысле генерал-фельдмаршала Манштейна. Верховный долго и молча смотрел на оперативную карту и, кажется, согласился с начальником Генерального штаба, потому что озабоченно сказал:

— Хитёр, однако, этот гитлеровский выкормыш.

— Но это ещё не всё, товарищ Сталин, — продолжал свой доклад Василевский.

Свои рассуждения маршал подкреплял показом на оперативной карте намеченных противником рубежей. В кабинете Верховного находился и заместитель начальника Генштаба генерал Антонов. Но он пока молчал, хотя ему было что сказать.

— А что ещё? — сдвинул брови Сталин.

Василевский подчеркнул, что после нанесения удара Манштейн наверняка перегруппирует свои силы и направит их в район юго-западнее Харькова, а потом ударит по войскам Воронежского фронта, снова захватит Харьков и Белгород, восстановит оборону своих войск и продолжит наступление в сторону Курска. Манштейн осуществит свой замысел, так как встречный удар нанесёт на Курск 2-я танковая армия группы «Центр»...

— Откуда? — прервал Василевского генерал Антонов.

— А вот отсюда, из района южнее Орла. — И маршал показал это место на карте.

Сталин поднял на него глаза.

— Ваши предположения кажутся мне реальными, и всё же поручите этот вопрос начальнику разведки, пусть постараются точно узнать намерения Манштейна, — озабоченно произнёс Верховный. — Надо бы захватить и «языка». Вы поедете на фронт к Ватутину, вот и переговорите с ним.

— Не потерять бы нам время, товарищ Сталин, — возразил маршал.

— Да, но так ли будет действовать Манштейн, нужно точно знать. Вчера я разговаривал по ВЧ с командующим Юго-Западным фронтом Ватутиным, и он ничего такого мне не высказывал.

— Я вас понял, Иосиф Виссарионович.

Поговорив ещё по вопросу создания резервов, Василевский с Антоновым убыли в Генеральный штаб.

Прошли ещё сутки. Утром Сталин сидел за столом и пил чай, то и дело косясь на оперативную карту. Курск... Этот город на карте маячил у него перед глазами.

— Разрешите войти?

— Входите, товарищ Штеменко, — улыбнулся Верховный. — Что скажете? Я вас не вызывал...

Генерал Штеменко шагнул было к висевшей на стене карте, но на полпути застыл. С его полного лица вмиг исчезла растерянность, и он пояснил, что прибыл выполнить свою работу, как это делает каждое утро: отметить на оперативной карте все изменения, происшедшие на фронтах за последние сутки.

— Верно, а я что-то запамятовал, что вам как заместителю начальника оперативного управления Генштаба поручено это дело. Кстати, — добродушно продолжал Верховный, — не пора ли мне заменить карту? Она вся испещрена записями, как бы чего не спутать.

— Если разрешите, я сегодня вечером сделаю это, — сказал генерал.

— Сделайте, товарищ Штеменко. — Сталин подошёл к столу, набил трубку табаком и закурил, выпуская кольца дыма. — Вы уже подготовили проект сводки Совинформбюро на завтра?

Штеменко ответил утвердительно и добавил, что уже доложил об этом начальнику Главного политического управления, секретарю ЦК партии Щербакову.

— У Александра Сергеевича по сводке замечаний нет, — пояснил генерал. — Он попросил в будущем давать в сводках Совинформбюро больше имён бойцов и командиров, которые отличились в боях.

— Щербаков прав, страна должна знать своих героев, — веско промолвил Верховный и неожиданно спросил, не звонил ли Штеменко с Воронежского фронта начальник Генштаба маршал Василевский. — Как там у них дела? — добавил он.

Штеменко ответил отрицательно.

— А вот я ему звонил, — подчеркнул он. — Уезжая на фронт, начальник Генштаба поручил мне проверить, как идёт создание резервов. Порой войска задерживаются во время перегона воинских эшелонов. То нет пустых вагонов, то не подготовлены паровозы. Словом, случаются досадные срывы.

— Ну и как идёт создание резервов? — спросил Верховный.

— Со скрипом, но идёт, — улыбнулся Штеменко, стоя у карты. — А если серьёзно, товарищ Сталин, то работа Генштабом в этом направлении ведётся огромная. Если на 1 марта мы имели в резерве всего четыре армии, то за месяц число резервных армий увеличилось до десяти. — Он достал из своей папки листок и прочёл их номера: 24, 46, 53, 57, 66, 6-я гвардейская, 2-я и 3-я резервные общевойсковые армии, а также две танковые — 1-я и 5-я гвардейские.

— В резерве недостаточно танковых соединений, а ведь предстоят тяжёлые бои, и без достаточного их количества эти бои нам не выиграть. Как только Василевский вернётся с фронта, пусть проработает этот вопрос.

— Понял, товарищ Сталин, — отрапортовал генерал. — Хотя могу добавить, что с Урала к нам идут три эшелона с танками, в основном Т-34.

— Ну что ж, это хорошая прибавка. — Помолчав с минуту, Сталин продолжал: — Разведка доносит, что немцы в районе Орла, Белгорода и Харькова укрепляют свои тыловые ударные группировки, наращивают их мощь. Сюда же они перебрасывают и свою авиацию.

— У нас в Генштабе есть эти сведения, — сказал Штеменко, на что Верховный ответил:

— В ближайшее время Ставка обсудит вопрос, где и как нам решать главные задачи войны летом, но прежде запросим мнение командующих фронтами, что их особо тревожит в данный момент.

События, однако, развивались так, как и предполагал маршал Василевский и о чём он докладывал Верховному. А вот командующие Юго-Западным и Воронежским фронтами, как позднее отмечал начальник Генштаба, неправильно оценивали обстановку, сложившуюся на левом крыле советско-германского фронта. И случилось это после того, как генерал-фельдмаршалу Манштейну после ожесточённых боёв удалось оттеснить наши войска за Северский Донец. Перегруппировку немецких войск в феврале — переброску танкового корпуса СС из-под Харькова в район Краснограда, а 48-го и 40-го танковых корпусов с левого фланга Юго-Западного фронта в район Красноармейского, — командующий Юго-Западным фронтом генерал Ватутин и командующий Воронежским фронтом генерал Голиков восприняли как отвод врагом его донбасской группировки за Днепр. Хуже того: исходя из своей неправильной оценки, генерал Ватутин попросил у Сталина разрешения «стремительно наступать всеми силами фронта», назвав свою операцию «Скачок».

— Я хочу окончательно разгромить немцев между Северским Донцом и Днепром и выйти на Днепр ещё до начала весенней распутицы, — говорил по ВЧ Верховному Ватутин.

— Надо всё взвесить, — возразил он. — Я вам позвоню...

И глубокой ночью Верховный позвонил генералу Ватутину и коротко изрёк:

— Пока Харьков не взят нашими войсками, вместо предлагаемой вами операции «Скачок» лучше принять другой план. Пусть он будет с ограниченными, но более реальными задачами на данный момент. — После короткой паузы он уточнил: — Ваша задача на ближайшее время — не допускать отхода немцев в сторону Днепропетровска и Запорожья, силами всего фронта зажать донецкую группировку противника и отбросить её в Крым, затем закупорить проходы через Перекоп и Сиваш...

— Изолировать её от остальных вражеских сил на Украине? — уточнил Ватутин.

— Вот именно! — воскликнул Сталин. Голос его звучал в телефонной трубке басом. — Операцию надо начать возможно скорее, а решение прислать в Генштаб, — распорядился он.

— Принято к немедленному исполнению, — глухо отозвался Ватутин, недовольный тем, что Верховный не дал «добро» на проведение операции «Скачок».

17 февраля после освобождения Харькова Сталин утвердил план фронтовой операции, о чём по ВЧ сообщил генералу Ватутину. Однако он тут же предупредил его, чтобы 6-я армия, как было ранее условлено, заняла Синельниково, а потом Запорожье и не позволила бы немцам отойти на западный берег Днепра через Днепропетровск и Запорожье.

— Других задач пока 6-й армии не давать! — глухо добавил Сталин.

«Что-то сердит Верховный, и возражать ему сейчас — значит нарваться на неприятности», — подумал Ватутин. Он долго работал в Генштабе, часто бывал по вызовам в Кремле, встречался с вождём и очень хорошо знал его характер. Да и сам Николай Фёдорович был в высшей степени исполнительным человеком, в споры не вступал, если же с чем-либо был несогласен, говорил прямо, порой резко, но заботился о деле, а не о том, что подумают о нём другие. (Один лишь раз он открыто обратился с просьбой к Сталину. Было это летом 1942 года, когда Ставка решила образовать на Воронежском направлении самостоятельное фронтовое объединение. Стали подбирать стоящего военачальника на эту должность. Начальник Генштаба Василевский и его заместитель генерал Ватутин называли Верховному кандидатуры, а Сталин комментировал и в основном отвергал их. Тогда с места поднялся Ватутин и заявил:

— Товарищ Сталин, назначьте меня командующим Воронежским фронтом!

Сказал он это Верховному твёрдо, ничуть не смущаясь, а вот вождь, похоже, растерялся от такой просьбы, что было видно по его лицу, на котором появились красные пятна.

— Вас? — переспросил Сталин, удивлённо глядя на Ватутина.

А тому хоть бы что, он стоял перед Верховным навытяжку и открыто улыбался.

— Так точно, меня, товарищ Сталин!

Василевский поддержал Ватутина, хотя ему было жаль отпускать Николая Фёдоровича из Генерального штаба. Он ценил своего заместителя, был доволен тем, как тот выполняет свои функции.

Наступила томительная пауза. Сталин между тем прошёлся по ковровой дорожке вдоль стола и вернулся к по-прежнему стоявшему навытяжку Ватутину.

— Ладно, если товарищ Василевский согласен с вами, я не возражаю, — сказал он и тоже улыбнулся в усы.

И генерал Ватутин возглавил войска Воронежского фронта и не жалел об этом. — А. 3.).

Получалось, что Ставка и Генеральный штаб допустили ту же ошибку, что и командующие двумя фронтами Ватутин и Голиков. Они не ожидали наступления врага, считая его разбитым здесь. И что же произошло? Наступление гитлеровцев и быстрый отвод войск правого крыла Юго-Западного фронта создали реальную угрозу левому крылу Воронежского фронта, войска которого всё ещё продолжали двигаться в западном направлении.

Сталин понял, что надо принимать срочные меры. Он вызвал в Ставку маршала Василевского.

— Подвели нас Ватутин и Голиков, — чертыхнулся он, едва Василевский появился в кабинете. Но с Александром Михайловичем, как всегда, он поздоровался за руку, потом подвёл его к оперативной карте. — Я боюсь, что войска левого крыла Воронежского фронта, ослабленные в наступательных боях, не смогут сдержать натиск Манштейна. Скажите, где сейчас находится штаб фронта — в Белгороде?

— Так точно, в Белгороде, — подтвердил Василевский.

— Срочно летите туда и разберитесь на месте, какова сейчас там обстановка. Вечером жду вашего доклада. Кстати, ваш прогноз в отношении замысла генерал-фельдмаршала Манштейна был верным, признаюсь, я его недооценил, в противном случае мог бы предупредить и Ватутина, и Голикова. Да, задним умом мы все герои, — сипло добавил Верховный.

«Посетив войска и штаб 3-й танковой армии, — отмечал маршал Василевский, — я убедился, сколь серьёзна сложившаяся обстановка, и подробно доложил о ней Верховному, он распорядился передать Воронежскому фронту группу войск генерала П. С. Рыбалко с Юго-Западного фронта. Но этого оказалось недостаточно».

Это происходило 3 марта, а 4 марта гитлеровцы начали второй этап наступления. Они бросили в бой все танки, коими располагали, нанесли удар по Воронежскому фронту из района юго-западнее Харькова. На третий день упорных боёв наши войска левого крыла Крымского фронта стали отходить к Харькову.

Обстановка на левом крыле Воронежского фронта продолжала ухудшаться. В ночь на 10 марта у маршала Василевского состоялся разговор по ВЧ с Верховным. Они обсудили вопрос, что должна предпринять Ставка, чтобы усилить войсками Курско-Белгородско-Харьковское направление. Было решено срочно перебросить сюда две общевойсковые и одну танковую армии. Заканчивая разговор, Сталин как бы вскользь заметил:

— Посмотрите там, всё ли делает генерал Голиков, что нужно делать. Что-то меня не воодушевляет его руководство войсками фронта, хотя я с ним уже говорил на эту тему. Подумайте, не заменить ли нам Филиппа Ивановича кем-то другим, более решительным и твёрдым военачальником?..

«Значит, Верховный уже решил убрать Голикова с поста командующего Воронежским фронтом, — подумал Василевский. — А поможет ли это нашему делу? Надо полагать, поможет. Интересно, кому Верховный предложит взять под своё крыло Воронежский фронт? Я бы рекомендовал на это место генерала Ватутина. У него шире кругозор, он хороший тактик, не груб с людьми, как Филипп Иванович, — это немаловажный фактор, когда в твоём подчинении целый фронт, а не рота бойцов. Кажется, я внесу такое предложение, хотя уверен, Верховный что-то предпримет на этот счёт».

И Василевский не ошибся. Вскоре из Ставки поступила директива, адресованная командующему Центральным фронтом К. К. Рокоссовскому, представителю Ставки А. М. Василевскому и командующему Воронежским фронтом Ф. И. Голикову. В связи с тем, говорилось в директиве, что выход южной группы противника севернее Харькова в район Казачья Лопань создаёт тяжёлое положение для Воронежского фронта и несёт угрозу разрушения тылов всего Центрального фронта, а также стремление противника выйти в сторону Белгорода, прорваться к Курску и соединиться с орловской группой немецких войск для выхода в тыл Центральному фронту, «Ставка решила выдвинуть танковую армию Катукова (1-я танковая армия формировалась в феврале 1943 года для резерва Ставки на базе управления 29-й армии с использованием 3-го механизированного корпуса из состава Калининского фронта и 6-го танкового корпуса из состава Западного фронта. — А. 3.). навстречу подымающемуся на север противнику с задачей совместно с 21-й армией разгромить южную группу противника и ликвидировать создавшуюся угрозу для Центрального и Воронежского фронтов. Ставка приказывает: 1. Немедленно выдвинуть 21-ю армию в сторону Курска, с тем чтобы не позднее 13 марта армия выдвинулась южнее Курска, перехватила магистральное шоссе и начала ускоренное движение в сторону Обояни. 2. Оказать всяческое содействие танковой армии Катукова в деле выгрузки и быстрейшего продвижения вперёд бок о бок с 21-й армией. Ставка доводит до вашего сведения, что как 21-я армия, так и танковая армия Катукова передаются с 13 марта сего года в подчинение командующему Воронежским фронтом».

Василевский прочёл директиву и невольно подумал, что Воронежскому фронту вряд ли удастся осуществить передислокацию войск. Он хотел было пригласить к себе генерала Голикова, как вдруг тот прибыл сам.

— Товарищ маршал, я боюсь, что к 13 марта не получу ни войска 21-й армии, ни танковую армию генерала Катукова, — с тревожными нотами в голосе сказал Филипп Иванович, и на его лице появилось разочарование, смешанное с чувством тревоги. — Сегодня у нас 10 марта. Всего три дня дала Ставка на всё это дело. Я хочу сейчас же по ВЧ звонить Сталину.

Василевский, однако, его не поддержал, заметив, что надо выполнять приказ Ставки.

— Я сам вижу, что времени у нас с вами в обрез, если не меньше, — добавил Василевский.

Голиков, выслушав его, вытер платком вспотевший лоб. Комнату, где находился представитель Ставки, бойцы жарко натопили.

— А что же нам делать? — недоумевал Голиков. — Нет, я всё же доложу Верховному всё, что меня тревожит.

Василевский свёл брови к переносью, не понравилось ему, как повёл себя Филипп Иванович, мог бы и одёрнуть генерала, но Александр Михайлович умел сдерживать эмоции. Сказал просто, без всяких угроз или намёков:

— Я не могу запретить вам докладывать товарищу Сталину о чём-либо, но вряд ли ваш звонок поможет делу.

«Нет, я всё же рискну», — отметил про себя Голиков. Он был заметно растерян и этого не скрывал. Лишь бы Сталин был на месте! Замешательство генерала длилось какие-то секунды, и вот он уже снял трубку с аппарата ВЧ и попросил дежурного по связи дать ему Ставку. Гудок пошёл по линии, и Голиков весь напружинился.

— Слушаю вас!

— Товарищ Сталин, это генерал Голиков. Разрешите уточнить один вопрос по директиве Ставки?

— Говорите, только коротко, у меня здесь совещание.

Голиков изложил свой вопрос, подчеркнув, что благодарит Ставку за поддержку и те войска, которые он получит, постарается использовать с большой пользой во благо фронту.

— Но вряд ли за три дня будет рассмотрен этот серьёзный вопрос, — заявил генерал Голиков. — Как мне быть? Может, вы разрешите взять ещё хотя бы двое суток?..

— Там у вас, товарищ Голиков, есть представитель Ставки маршал Василевский, вот и решайте с ним этот вопрос. Но приказ Ставки следует выполнить в точности! — И Верховный положил трубку.

«Прав был Василевский, не надо было мне звонить», — только и подумал Голиков. Он передохнул пару минут, потом вошёл в комнату к Василевскому.

— Ну что, звонил? — Маршал сдвинул брови и в то же время чему-то усмехнулся.

— Верховный сказал, чтобы я решал этот вопрос с вами, представителем Ставки.

— Ну, что я вам говорил, Филипп Иванович? — Василевский улыбнулся и поспешил успокоить генерала: — Пока вы звонили, я нашёл выход, как нам поступить, чтобы войска, выделенные Ставкой для вас, прибыли вовремя в ваше распоряжение.

— Да?! — воскликнул Голиков, сразу повеселев. — Что же будем делать? — насторожился он, всё ещё ощущая волнение от разговора с Верховным.

— Торопишься ты порой, Филипп Иванович, расписаться в своём бессилии, а нужно, голубчик, подумать, прежде чем поднимать руки, — с лёгким упрёком произнёс Василевский.

Генерал Голиков встрепенулся, даже заёрзал на стуле.

— Я же за наше общее дело переживаю...

— А я что, Филипп Иванович, не переживаю? — вскинулся Василевский. — Ладно, вот послушай... В Курске сейчас находится мой заместитель генерал Антонов, посланный туда Ставкой, и я попрошу его ускорить переброску войск, особенно танковой армии генерала Катукова.

— Да, это верный шанс, — засуетился Голиков. — Благодарю, Александр Михайлович, за поддержку. Теперь на душе полегчало...

Маршал Василевский тут же связался со своим заместителем генералом Антоновым по ВЧ и приказал ему: «Принять все меры, чтобы как можно скорее на реку Псёл подошла 21-я армия генерала И. М. Чистякова, а по железной дороге перебросили 1-ю танковую армию генерала Катукова. 13 марта обе армии должны уже прибыть в распоряжение командующего Воронежским фронтом».

— Алексей Иннокентьевич, передай также генералу Чистякову мой приказ надёжно прикрыть Курск с юга и обеспечить развёртывание прибывшей из резерва Ставки 1-й танковой армии генерала Катукова. А когда Воронежский фронт перейдёт к жёсткой обороне, мы с вами вернёмся в Москву и я представлю вас Верховному главнокомандующему. Я часто уезжаю на фронт, и надо, чтобы в Генштабе кто-то был. Как вы, согласны?

— А почему бы нет? — добродушно ответил Антонов. — Для дела я готов выполнить любое ваше задание.

— Хорошо, Алексей Иннокентьевич, поторопи там войска для генерала Голикова, а если случится какая-либо заминка, звони мне в штаб Воронежского фронта. Но заминок быть не должно, соображаешь?

— Слушаю вас в два уха, Александр Михайлович! — весело отозвался заместитель начальника Генштаба.

«Надёжный человек, хорошо, что он мой заместитель», — тепло подумал Василевский о генерале Антонове.

(В феврале 1945 года по настоятельной рекомендации маршала Василевского А. И. Антонов был назначен начальником Генерального штаба Вооружённых Сил СССР, сам же Василевский принял под своё командование войска 3-го Белорусского фронта в связи с гибелью на поле боя генерала армии И. Д. Черняховского. — А. 3.).

На Воронежский фронт по распоряжению Ставки была переброшена также 62-я армия генерала Шумилова, находившаяся в резерве в районе Сталинграда, где её войска мужественно сражались против войск Паулюса, стремившегося захватить город на Волге.

Бои приняли упорный характер. Войска Воронежского фронта стойко обороняли подступы к Харькову, но своими силами они не смогли сдержать напор танков врага, и 15 марта гитлеровцы ворвались в город. Не лучше обстояли дела и под Белгородом. Основной удар немцы нанесли по войскам ослабленной 69-й армии генерала Казакова, у которого в резерве не было танков. Она не смогла отстоять Белгород. С юга наступал танковый корпус СС, с запада — армейский корпус. Немцы непрерывно бомбили Белгород, они господствовали в небе. Помощь нашей авиации Воронежскому фронту была крайне недостаточной.

Наконец 18 марта враг прорвался с юга и захватил Белгород. Генерал Голиков был удручён случившимся, но принял все меры, чтобы войска фронта оставили город без больших потерь. Между тем войска 21-й армии генерала Чистякова создали прочную оборону севернее Белгорода, а в районе южнее Обояни заняли боевые позиции войска 1-й танковой армии Катукова. Враг сделал несколько попыток прорвать нашу оборону в районе Белгорода и на Северском Донце, но безуспешно. Здесь уже заняли оборону войска 64-й армии генерала Шумилова, у которых был большой опыт борьбы с врагом под Сталинградом.

«С этого момента положение в районе Курской дуги стабилизировалось, — отмечал маршал Жуков. — Та и другая стороны готовились к решающей схватке».

То, что произошло на Воронежском фронте, очень обеспокоило Сталина. В его сознании крепла мысль, что неудачи наших войск — это плохое руководство фронтом со стороны генерала Голикова. Сначала Верховный хотел позвонить Филиппу Ивановичу по ВЧ, чтобы указать ему на ошибки, отчитать как можно строже, но, подумав, не стал этого делать. Нужно было разобраться на месте, но кого туда послать, он ещё не решил. «Надо посоветоваться с Жуковым», — от этой мысли у Верховного потеплело на душе, как будто всё уже было решено.

В эти дни маршал Жуков находился на Северо-Западном фронте у маршала Тимошенко, с которым у Георгия Константиновича были дружеские отношения и с которым ещё до войны он решал многие вопросы, будучи начальником Генерального штаба, а Тимошенко был наркомом обороны. Работали они дружно, и это импонировало Георгию Константиновичу. Сейчас стояла середина марта, и войска Северо-Западного фронта, выйдя на реку Ловать, готовились с ходу форсировать её. В один из вечеров Жукову позвонил Сталин. Голос у Верховного был напряжённый, и маршал понял: что-то сильно обеспокоило его.

— Какова ситуация у Семёна Константиновича? — спросил Сталин.

Жуков коротко охарактеризовал её и тут же предложил Верховному временно прекратить наступление войск Северо-Западного фронта, обосновав это тем, что ранняя весна пополнила воды Ловати и она вышла из берегов. Форсировать её в такой обстановке очень тяжело. К тому же действия противника на этих рубежах не очень активны.

— Согласен с вами, — сразу отозвался Верховный и неожиданно для Жукова жёстко добавил: — Командование Западным фронтом Ставка поручила генералу Соколовскому. (До этого он был начальником штаба Западного фронта. — А. 3.).

Сталин ожидал, что Жуков станет возражать, но маршал тут же внёс своё предложение — назначить генерала Конева командующим Северо-Западным фронтом, учитывая тот факт, что Конев до этого уже командовал Западным фронтом и ему там всё знакомо. А маршала Тимошенко желательно послать представителем Ставки на юг, чтобы он оказал помощь командующим Южным и Юго-Западным фронтами, где ныне создалось тоже сложное положение. Те места Семёну Константиновичу хорошо известны, а это немаловажный фактор.

— Хорошо, — согласился Сталин. Он распорядился, чтобы Жуков завтра выехал в Ставку, и грустно добавил: — Надо обсудить обстановку на Воронежском и Юго-Западном фронтах. Наверное, вам придётся выехать в район Харькова.

— Я готов! — коротко и бодро отозвался маршал.

До Москвы Жуков добирался на вездеходе и прибыл на место поздно вечером. Позвонил Поскрёбышеву. Тот сказал, что у Хозяина идёт совещание, на котором обсуждаются вопросы улучшения работы военной промышленности, в частности авиационных и танкостроительных заводов.

— Вам, Георгий Константинович, надо срочно прибыть к Верховному.

— Еду!

Маршал не заставил себя долго ждать. После совещания в Кремле Сталин пригласил его к себе перекусить.

— Не откажусь, я не успел пообедать, — улыбнулся Жуков.

Во время обеда из Генштаба привезли оперативную карту, на которой была обозначена обстановка на Юго-Западном и Воронежском фронтах. Полковник, курировавший Воронежский фронт, — среднего роста, с худощавым лицом и живыми глазами, — был краток и суть дела изложил чётко. Он сказал, что ситуация там крайне обострилась. Танковые части противника, наступавшие из Краматорска, оттеснили войска Юго-Западного фронта за реку Донец, создалось тяжёлое положение юго-западнее Харькова. В это же время гитлеровцы перешли в наступление из района Полтавы и Краснограда.

— Генерал Ватутин, товарищ Сталин, — излагал свою мысль полковник, щуря на карту глаза, — оттянул войска 3-й танковой и 69-й армий, вырвавшиеся далеко вперёд, что позволило ему организовать плотную оборону западнее и юго-западнее Харькова...

— А что сделал Воронежский фронт? — вырвалось у Жукова.

Голос маршала прозвучал громко, в нём слышались нотки раздражения.

— Воронежский фронт, товарищ маршал, не отвёл свои войска, и это грозит нам неприятностями, если не исправить положение, — твёрдо добавил полковник.

— Почему Генштаб не подсказал командующему? — строго спросил Верховный.

— Мы советовали, — ответил полковник.

— Генштаб должен был вмешаться в руководство фронтом, — жёстко произнёс Сталин.

«Тут же Верховный позвонил члену Военного совета фронта Н. С. Хрущёву, — отмечал маршал Жуков, — и резко отчитал его за непринятие Военным советом мер против контрударных действий противника».

Рано утром, едва из-за горизонта выкатилось солнце, а на земле ещё лежала густая роса, Жуков прибыл на Центральный аэродром и сразу вылетел на Воронежский фронт. А через два часа он уже был на месте. Командующий Воронежским фронтом генерал Голиков отдал ему рапорт. Вид у Филиппа Ивановича был усталый, в глазах какая-то отрешённость. Он взглянул на Жукова, и его ожгла неожиданная мысль: «Если Сталин прислал ко мне своего заместителя, значит, мне дадут по шапке!»

— Трудно воевать, Филипп Иванович? — доверительно спросил Жуков.

— Нелегко, товарищ маршал, — глубоко вздохнул Голиков. — Немец бросает в наступление танки по всему фронту, едва успеваем отбиваться.

— Кто у тебя тут герой на сегодня?

— Есть герои, и немало, Георгий Константинович, — вмешался в разговор член Военного совета фронта Хрущёв, слегка улыбаясь полными губами. — Вот один из них — командир 52-й гвардейской дивизии генерал Нестор Дмитриевич Козин. Умный и волевой командир.

— Где находится его штаб? — спросил маршал. — Хочу побеседовать с генералом.

Главные силы 52-й дивизии держали оборону севернее Белгорода. Стояли гвардейцы насмерть — ни шагу назад! Как ни пытались немцы сокрушить нашу оборону, им это не удалось.

Машина въехала во двор штаба дивизии и замерла. Из неё вышел Жуков. Генерал Козин уже знал, что к нему едет сам маршал, — его предупредили из штаба фронта, — и был на месте.

— Ну, рассказывай, Нестор Дмитриевич, кто у тебя особо отличился! — произнёс Жуков, тепло пожимая ему руку. — Мне сказали в штабе фронта, что твои гвардейцы крепко держат оборону. Так?

Генерала Козина всё ещё не покинуло волнение, у него даже голос изменился. Шутка ли, его дивизию посетил сам Жуков, о котором на фронте ходили легенды: где он появлялся, там вскоре враг терпел поражение. Увидев, как напрягся генерал, а его лицо вмиг залилось краской, и только в глазах блестели крохотные огоньки, маршал добродушно и как-то по-домашнему сказал:

— Да ты, Нестор Дмитриевич, не волнуйся, надо же и мне знать твоих героев, а? — Он присел на стул, рядом с собой посадил и комдива. — У тебя есть что закурить? Что-то першит в горле.

— А как же, есть, — засуетился генерал.

Он взял со своего рабочего стола пачку сигарет и протянул её Георгию Константиновичу.

— Это что, немецкие трофеи? — спросил маршал.

— Они самые, — заметно смутился комдив.

— Их я не курю, дай что-нибудь наше, да покрепче!

— Есть у нас «Казбек», — подал голос начальник штаба и раскрыл пачку.

— Эти подойдут! — Маршал взял папиросу и закурил. Глядя на генерала Козина, спросил: — Так кто у вас отличился в боях?

Веки у генерала дрогнули, но лицо помягчело, приняло добродушное выражение. Он доложил маршалу, что в боях севернее Белгорода в упорной и отчаянной схватке с гитлеровцами бойцы проявили мужество и стойкость. Кто эти люди? Прежде всего командир 153-го полка подполковник Бабич, командир 151-го стрелкового полка подполковник Юдич, отличился также начальник политотдела дивизии Воронов...

— У вас, оказывается, много отличившихся, — улыбнулся Жуков. — Боюсь, что у меня на всех не хватит орденов и медалей. Вот что, — весело продолжал он. — Составьте список героев, и я буду вручать им награды. Не возражаете?

— Да что вы, товарищ маршал, для каждого из них получить из рук заместителя Верховного главнокомандующего орден или медаль большая честь! Я мигом всё сделаю. Кстати, после дороги не хотите попить чайку?

— Давай, комдив, выпьем «наркомовской»[3] по такому случаю. Есть у тебя эта горючка?

Козин вызвал своего адъютанта и велел накрыть стол.

— Неси сюда всё, что есть спиртного из наших запасов! — добавил он.

Пока Жуков закусывал бутербродами, список тех, кто особо отличился в боях, был подготовлен, и комдив вручил его маршалу.

— Теперь можно ехать в полки... — Жуков встал и направился к выходу, его машина стояла во дворе штаба. — И вы со мной, Нестор Дмитриевич, если желаете.

— Такой важный момент я упустить не хочу! — Козин быстро оделся и вышел следом за маршалом.

Позже Георгий Константинович вспоминал: «Многим воинам дивизии 20 марта я вручал боевые ордена».

— Пусть эти награды вдохновляют вас, товарищи бойцы и командиры, на новые подвиги во славу нашей Родины! — сказал он, поздравляя отличившихся в боях. — Враг жесток и коварен, он силён, понёс большие потери, но ещё не побеждён...

На другой день маршал Жуков встретился на Воронежском фронте с начальником Генштаба маршалом Василевским. Когда Георгий Константинович уехал на фронт, Сталин поручил ему вместе с Василевским и командующими фронтами «разработать и представить в Ставку соображения по плану дальнейших боевых действий на этом направлении». Этим оба маршала и стали заниматься. Всё было нацелено на то, чтобы остановить продвижение врага из Белгорода на север и северо-восток. Для этой цели они организовали прочную оборону по Северскому Донцу и далее через Гостищево, Выковку, Дмитриевку, Красную Яругу и Краснополье, прикрывая в основном направления на Обоянь и Корочу. 69-я армия Казакова отводилась на восточный берег Северского Донца, сюда же был подключён и танковый корпус Баданова.

21-я армия Чистякова усиливалась полками самоходной артиллерии, а танковый корпус Вовченко было решено вывести севернее и северо-западнее Белгорода, чтобы прикрыть дорогу на Обоянь и Томаровку. 40-я армия Москаленко отводилась на рубеж Дмитриевки и Красной Яруги встык 21-й армии Чистякова и 38-й армии Чибисова.

После долгой и утомительной работы в штабе Воронежского фронта маршал Жуков предложил Василевскому выехать в войска.

— Хочу ознакомиться с ситуацией в районе Белгорода, — сказал Георгий Константинович. — Надо помочь командирам организовать там надлежащую оборону, посмотреть, достаточно ли у них артиллерии против танков.

— А когда доложим Верховному намеченный нами план передислокации войск? — спросил Василевский.

— Когда вернёмся в штаб фронта из войск, — пояснил Жуков. — Это будет к вечеру, а вечером и связь лучше, меньше всяких помех. — Он долго созерцал карту, потом взглянул на своего коллегу. — Я вот о чём подумал, Александр Михайлович, — продолжал Жуков, стоя у карты. — Линия фронта в районе Обояни стабилизировалась. Попытки немцев прорвать нашу оборону на этих рубежах успеха не имели. Так что у нас есть время выбрать слабину, если такая есть в соединениях войск.

— А когда её не было? — ответил не без иронии Василевский. — Приходится и с этим считаться.

День клонился к вечеру. Небо поблекло, ветер гнал на запад косяки туч. Солнце спряталось за горизонтом, его острые лучи, словно клинки, сверкали вдали. В сопровождении охраны оба маршала, усталые, но довольные проделанной работой, вернулись в штаб фронта. Их встретил генерал Голиков.

— Что, утомились, Георгий Константинович? — спросил командующий.

— Есть немного, — усмехнулся Жуков.

— А я даже чуток озяб, — признался Василевский.

Голиков приоткрыл дверь и окликнул своего адъютанта. Тот подскочил к нему.

— Давай сюда почётным гостям горячий чай и бутерброды, — распорядился генерал.

— И ты, Филипп Иванович, садись с нами чаёвничать. — Жуков кивнул ему на стоявший рядом стул.

Они ужинали, и само собой зашёл разговор о событиях на фронтах. Жуков сказал, что, хотя сейчас враг упорно стремится взять реванш за поражение под Сталинградом, у него ничего не получится. Красная армия уже не та, что была в сорок первом. Она обогатилась боевым опытом, а её бойцы и командиры хлебнули немало дыма и огня, они закалились в боях, пережили и горечи и радости, но духом не упали.

— А что главное в любом бойце? — спросил Георгий Константинович и сам же ответил: — Боевой дух! Он основа любого подвига, совершаемого на поле брани. Не помню, кто это сказал, но сказал умно: душа, как бриллиант, ценится по чистоте.

— Когда тебе, Георгий, было особенно тяжело? — поинтересовался Василевский.

— Во время сражения под Москвой. — Жуков отпил из стакана чай. — Всё помню до мелочей... Я находился на правом крыле 16-й армии у генерала Рокоссовского, когда неожиданно позвонил Сталин и суровым, растерянным голосом вдруг спросил, уверен ли я, что мы удержим Москву? «Я спрашиваю это с болью в душе, — продолжал Верховный. — Говорите честно, как коммунист».

— Небось, Георгий, ты растерялся от такого вопроса? — обронил Василевский.

— Тут можно речи лишиться, услышав такое от самого Сталина, — подал голос генерал Голиков.

— А я, братцы, ничуть не растерялся, — признался Жуков. — Я сразу ему ответил, что Москву, безусловно, удержим, но мне нужно ещё не менее двух армий и сотни две танков. Он заверил меня, что армии будут, а танков пока нет.

В напряжённом взгляде Василевского была сосредоточенность, он заметил, что хорошо помнит, как Сталин вызвал его в Ставку и приказал 1-ю ударную армию, которая как раз формировалась, сосредоточить в районе Яхромы, а 10-ю в районе Рязани.

— Велел мне лично проследить выполнение приказа и добавил: «На фронте Жуков ждёт эти две армии, он рассчитывает, что они помогут ему нанести удары по зарвавшемуся врагу». Я, разумеется, всё исполнил, как полагалось, о чём тотчас же доложил Сталину, а чуть позже позвонил Жукову. Помнишь, Георгий?

— Ещё бы не помнить, — качнул головой маршал. — Тогда под Москвой создалась критическая ситуация. Немцы прорвали оборону на рубеже 30-й армии Калининского фронта и на правом фланге 16-й армии. Враг нёс огромные потери, но с этим он не считался, а полз вперёд, как многоголовый змей, и всё уничтожал на своём пути, лез напролом, стремясь любой ценой прорваться к Москве своими танковыми группами. Пожалуй, в моей военной жизни это были самые тяжкие дни. Кстати, тогда же Сталин сообщил мне о том, о чём ещё никто из его соратников не знал.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Василевский.

А Голиков даже перестал есть и навострил уши.

— После того как Верховный пообещал мне дать две армии из резерва, я спросил его, уедет ли он из Москвы. Она в то время была похожа на огромный растревоженный улей, шла эвакуация правительства, важных госучреждений, дипломатического корпуса в Куйбышев. Какое-то время Сталин молчал, — продолжал Жуков, — и я слышал, как тяжело, с хрипотцой он дышал в телефонную трубку. Наконец я услышал его твёрдый голос: «Я остаюсь в Кремле, товарищ Жуков! — И, передохнув, уже тише добавил: — Прошу вас об этом никому ни слова».

— Разрешите, товарищи?

В комнату вошёл улыбающийся член Военного совета фронта Хрущёв.

— Проходи, Никита Сергеевич! — Жуков тепло пожал ему руку. — А мы вот вернулись с Василевским из войск. Настрой у людей боевой, правда, жалуются, что у них мало танков.

— Факт, мало, — поддакнул генерал Голиков. — Но мы будем сражаться до последнего!

— Мы с Василевским наметили план по передислокации войск, так что ваш Воронежский фронт будет прилично укреплён. — Жуков поставил на стол стакан из-под чая, вытер губы платком. — Воевать, когда у тебя много танков, легче, чем воевать без них. Так что надо проявлять хитрость, пытаться первыми нанести по врагу удары. Словом, воевать так, как учил нас наш батюшка Суворов: не числом, а умением!

— А ваш план товарищ Сталин одобрит? — засомневался генерал Голиков.

— Одобрит, — вместо Жукова ответил начальник Генштаба Василевский. — Мы всё рассчитали до мелочей. Сталин силён в вопросах тактики, он оценит нашу работу.

— И умён Сталин, — добавил Жуков. — Вспомним ноябрь сорок первого года. Под Москвой стояли немецкие танковые дивизии, готовые вновь ринуться в атаку на столицу, а 7 ноября Сталин проводит военный парад на Красной площади! Даже Молотов был против этого, и Калинин тоже, а Иосиф Виссарионович не внял их голосам. И что же? Он оказался мудрее всех.

А время между тем бежало. Василевский выходил во двор штаба перекурить, свежий ветер щекотал его усталое лицо, а он уже думал о том, что завтра побывает в тех частях Воронежского фронта, которые примут на себя главный удар противника. То и дело слышались отдалённые глухие взрывы, наверное, где-то «юнкерсы» бомбили наши рубежи, небо вспыхивало от горящих ракет, на какое-то время становилось так светло, что во дворе штаба хоть иголки собирай. Невольно подумалось: «Мечутся фрицы, почуяли недоброе, вот и палят в небо от страха». На западе всё небо было закрыто чёрно-пепельными тучами, похоже, прольётся дождь, и тех, кто сидит сейчас в окопах, это не очень обрадует. Докурив папиросу, Василевский вернулся в штаб. Жуков колдовал над оперативной картой, потом вскинул вихрастую голову.

— Как там погода, Александр? — спросил он, убирая со стола свои бумаги.

— Наверное, будет дождь, — отозвался Александр Михайлович.

— Похоже на то, — усмехнулся Георгий Константинович, глядя в окно. Он хотел закурить, даже вынул из кармана папиросы, но раздумал и положил их обратно. — Пойду к аппарату ВЧ, пора потревожить Верховного. А ты побудь здесь, если потребуешься ему, я дам тебе знать.

— Ты по должности его заместитель, тебе и докладывать Верховному, — небрежно бросил Василевский.

Связь ВЧ находилась в соседней комнате, где дежурили фронтовые связисты. Едва Москва соединила Жукова со Ставкой, как он услышал слегка картавый голос Верховного:

— Я давно жду вашего звонка, товарищ Жуков. Где вы там затерялись?

«Уже недоволен, как будто я сижу тут без дела», — выругался в душе Георгий Константинович, а вслух заговорил:

— Всё это время мы с маршалом Василевским провели в войсках Воронежского фронта, встречались с командирами всех степеней, потом сели составлять план. У нас он готов...

— Тогда выезжайте в Ставку, — прервал его Сталин, — тут всё и обсудим.

Обычно, когда Жуков возвращался с фронта, он приезжал в наркомат обороны, где у него был специальный кабинет, и оттуда звонил Поскрёбышеву, чтобы узнать, какая обстановка в Ставке и сможет ли Сталин принять его. Так он поступил и в этот раз. Трубку с аппарата снял Поскрёбышев.

— Александр Николаевич, Жуков говорит. Хозяин у себя? — спросил Георгий Константинович.

— У него находится Молотов, но вас он ждёт, так что приезжайте.

— Понял, еду...

В приёмной маршал Жуков увидел наркома Военно-морского флота адмирала Кузнецова и протянул ему свою жилистую руку.

— Привет, моряк! Ты тоже к Верховному?

— Я только что был у него, там сейчас Вячеслав Михайлович.

В это время из кабинета вышел нарком иностранных дел Молотов. Он поздоровался с Жуковым и спросил, глядя на него из-под очков:

— Вы с фронта?

— С Воронежского, Вячеслав Михайлович. По заданию Верховного работал там вместе с Василевским. Он ещё на фронте, а меня вызвали в Ставку.

— Наверное, там жарко? — улыбнулся Молотов.

— Было жарко, а теперь фронт стабилизировался, но враг стягивает свои силы и боевую технику в район Курской дуги. Кажется, там скоро будет настоящая битва, похлеще, чем было под Сталинградом.

Молотов задумчиво промолвил:

— Мне об этом говорил Иосиф Виссарионович. Да, эта летняя кампания, наверное, будет для нас тяжёлой.

— А когда нам было легко? — усмехнулся Жуков. — Мы уже привыкли к такой жизни. Но скоро мы рассчитаемся с фрицами по полной программе, всё идёт к этому.

— Дай-то бог! — вновь улыбнулся Молотов.

Верховный, как это бывало не раз, тепло принял Жукова. Он вышел из-за стола навстречу маршалу, едва тот появился на пороге кабинета, предложил выпить с ним чаю, но Георгий Константинович горел желанием сначала доложить ему обо всем. Таким он был всегда — прежде дело, а уж потом...

— Что-то не хочется чаю, — слукавил Жуков.

— Тогда и я не буду чаёвничать, — проговорил Сталин. Он сел в своё кресло, маршал — чуть поодаль. — Ну, где ваш план? Давайте, будем знакомиться...

Жуков изложил детали передислокации войск с целью усиления Воронежского фронта, усиления нашей обороны на всех рубежах. Верховный, внимательно выслушав его, каких-либо возражений по ходу доклада не высказал. Затем он сам стал изучать план.

— Разрешите закурить, товарищ Сталин? — спросил Жуков.

— Курите.

«Сейчас он ознакомится с документом и наверняка сделает немало замечаний», — подумал маршал.

Но Верховный неожиданно заговорил о другом. Ставка приняла решение назначить генерала Ватутина командующим Воронежским фронтом вместо генерала Голикова, который отзывается в распоряжение Ставки. Командующим Юго-Западным фронтом вместо Ватутина станет генерал Малиновский, а на Южный фронт выдвинут командующий 57-й армией генерал Толбухин.

— Товарищам Ватутину и Голикову объявите решение Ставки, а генералам Малиновскому и Толбухину я сам дам знать, — сказал Верховный. — Эти перемещения командующих вполне назрели, и они положительно скажутся на боевых действиях фронтов. Может, у вас есть какие-либо предложения в связи с новыми назначениями? — спросил он, приподняв брови и пристально глядя на Георгия Константиновича, но на лице маршала не дрогнул ни один мускул.

— Предложений нет, товарищ Сталин, — бодро отозвался Жуков.

Верховный неторопливо подошёл к столу, взял документ, о котором полчаса тому назад ему докладывал маршал.

— Выработанный вами и Василевским план, по-моему, хорош, надо только осуществить его как можно быстрее. — Он подошёл к столу, налил в стакан боржоми и выпил. — Вы завтракали?

— Ещё нет. Я как прилетел в Москву, сразу же поехал в наркомат обороны, — пояснил Жуков. — Мне нужно ещё кое-что сделать в Генштабе. Если у вас нет вопросов, товарищ Сталин, то я готов вылететь на Воронежский фронт.

— Вот-вот, товарищ Жуков, вам надо лететь, чтобы довести дело до конца, — приободрился Верховный. — А Василевскому скажите, чтобы 22 марта, то есть через два дня, он выехал в Ставку. У меня есть вопросы по Генштабу, и он должен их решить. А теперь будем с вами завтракать...

В полдень 22 марта, вернувшись из 5-й гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова, маршал Василевский стал готовиться к отъезду в Ставку. А маршал Жуков днём раньше утром прибыл на Воронежский фронт. Василевский в это время беседовал с генералом Ватутиным, вступившим в командование фронтом. Николай Фёдорович горячо взялся за укрепление войск и создание глубокоэшелонированной обороны. Его усилия на благо войск оценил маршал Жуков. Поздравив генерала с новым назначением, он широко и по-доброму улыбнулся.

— Смотри, Николай Фёдорович, не подведи нас с Василевским, — сказал он. — Мы поддержали твою кандидатуру, едва Верховный согласился назначить тебя на Воронежский фронт. Ты-то, голубчик, рад?

На лице Ватутина вспыхнула улыбка, а глаза заискрились так, будто осветились изнутри.

— Ещё бы мне не радоваться, Георгий Константинович, я не ожидал такого, — произнёс он с оттенком гордости, которая слышалась в его голосе. — Другое меня озадачило: смогу ли оправдать доверие Верховного? Вы же знаете, как он строг к нашему брату, стоит где-то дать промашку — и прощай фронт!

На лбу Жукова сбежались морщинки.

— И такое бывает, — промолвил он. — Но ты, голубчик, постарайся. Твоего коллегу генерала Голикова Ставка освободила не случайно. Филипп Иванович только и делал, что просил Ставку дать ему войска и танки из резерва. Верховный хотя и сердился, но шёл ему навстречу. А потом сказал, как отрубил — не тянет Голиков фронт, надо его заменить! Так что мотай на ус, Николай Фёдорович!

— И не паникуй, — подал голос Василевский. — Я уверен, у тебя всё получится. — Он взглянул на часы. — Пора мне, Георгий Константинович.

— Ты вот что поимей в виду, Александр. — Жуков подошёл к нему ближе. — Когда я уезжал, Сталин сказал, что пора нам с тобой готовить предварительные соображения по плану боёв на Курском направлении. Всё то, что мы с тобой сделали по передислокации войск фронта в целях его укрепления, Верховный одобрил, теперь вот поручил нам новое дело, и весьма серьёзное, тут не может быть ошибок. Я ещё с неделю поработаю в войсках, переговорю с командармами и пришлю в Ставку своё заключение, разумеется, с учётом и твоего мнения, о возможных действиях противника весной и летом 1943 года, а также соображения о наших оборонительных боях на ближайший период. Когда документ будет готов, я позвоню тебе по ВЧ, чтобы уточнить кое-какие моменты, а уж потом пошлю доклад верховному. Мне нужно ещё побывать у генерала Рокоссовского на Центральном фронте.

— Хорошо, Георгий, — ответил Василевский. — Главные вопросы мы с тобой уже обсудили и согласовали, и вряд ли против них станет возражать Верховный. — Взгляд маршала упал на часы. — Пора мне, — качнул он головой и взял с пола свой саквояж[4].

— Ну, ни пуха тебе, ни пера, Сашок! Давай. — И Жуков тепло пожал Василевскому руку...

Вскоре «Дуглас» начальника Генерального штаба совершил посадку на Центральном аэродроме в Москве. В столице шёл дождь, громыхал гром, словно стреляли сотни орудий. Пока Василевский добирался до небольшого домика на краю аэродрома, где находился дежурный, он изрядно промок. Подошёл к столику, на котором стоял городской телефон, и позвонил домой. В трубке услышал негромкий, но такой дорогой ему голос жены:

— Саша, это ты?

— Я, Катюша... — Лёгкое волнение возникло в его груди. — Вот прилетел в Ставку.

— Домой когда придёшь? Я приготовлю твоё любимое блюдо — пельмени. Я только что была в магазине и купила свежего мяса...

— Приду поздно вечером, а сейчас еду в Кремль. У тебя всё хорошо?

— Да, — отозвалась трубка. — И я, и Игорёк скучаем по тебе. Сын всё выглядывает в окно, не появится ли во дворе отец.

— Я тоже скучаю... Ладно, Катюша, до встречи!..

До Ставки он доехал быстро. В приёмной его с улыбкой встретил генерал Поскрёбышев.

— С приездом, Александр Михайлович! — весело произнёс он и спросил, не встречался ли Василевский с Жуковым, который уехал на фронт ещё вчера. — Я просил его позвонить, когда приедет в штаб Воронежского фронта, но Георгий Константинович почему-то не позвонил, а Верховный уже спрашивал, на месте ли маршал.

— Да, с Жуковым я виделся, кое-что с ним обговорили... Скажи, Александр Николаевич, у Верховного есть кто-то?

— У него важное совещание, велел не тревожить его, но вас он ждёт, так что можете идти.

— А что за совещание? — поинтересовался Василевский.

— Обсуждают работу военных заводов Урала, выпускающих боевую технику и боеприпасы. Там у Иосифа Виссарионовича нарком танковой промышленности генерал Малышев, нарком вооружения генерал Устинов, нарком чёрной металлургии Тевосян, заместитель наркома обороны командующий бронетанковыми и механизированными войсками генерал Федоренко, некоторые директора заводов.

— Да, публика собралась серьёзная, — задумчиво промолвил Василевский.

Передохнув, он открыл дверь.

— Разрешите, товарищ Сталин?

Тот сидел за столом и что-то писал в своём рабочем блокноте, а услышав голос Василевского, вскинул голову.

— Прибыл начальник Генерального штаба, это хорошо. — Сталин кивнул на стоявшее рядом кресло. — Садитесь и слушайте, вам тоже полезно знать, как работает наша военная промышленность, сколько и чего она даёт Красной армии, а чего, к сожалению, ещё не даёт.

Василевский сказал присутствующим: «Здравствуйте, товарищи!» — и шагнул к столу. На время в кабинете стало тихо, а когда маршал сел в кресло, заговорил Сталин:

— Можно продолжать. Товарищ Малышев, мы вас слушаем. Вы сказали, что в декабре 1942 года будет сдан в производство танк ИС-2. Надо бы скорее дать эту бронемашину Красной армии. Да, а сколько вообще танков и самоходных артустановок даст военная промышленность в 1943 году? Повторите, пожалуйста, эту цифру.

— Более 24 тысяч танков и САУ[5], — чётко произнёс Малышев. Он кивнул на сидевшего против него наркома чёрной металлургии Тевосяна. — Вот если Иван Фёдорович даст нам больше металла, то и танков дадим армии больше.

— Уральские рабочие способны на трудовой подвиг, — подчеркнул Сталин. — Я переговорю с первым секретарём Челябинского обкома партии Николаем Семёновичем Патоличевым и попрошу его изыскать резервы для увеличения производства металла. Кстати, вы по этому вопросу с ним не разговаривали, Вячеслав Александрович?

Малышев почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.

— Я там был не раз, встречался и с Патоличевым, — пояснил нарком. — Очень интересная личность. Умён и хозяин своего слова, у него есть хватка. Рабочие его боготворят, сам видел, когда был с ним на заводах Челябинска.

— Что ещё у вас интересного? — спросил Верховный.

— В начале 1944 года мы освоим серийный выпуск танка Т-34-85 главного конструктора Морозова, — сообщил Малышев. — Начнём также выпуск самоходной установки СУ-100.

— На базе танка Т-34, — уточнил нарком вооружения Устинов.

Нарком Малышев добавил, что в 1944 году производство танков и САУ достигнет 29 тысяч, в том числе САУ более 12 тысяч.

— Далеко шагнула наша танковая промышленность, — заметил сидевший рядом со Сталиным нарком иностранных дел Молотов, заместитель председателя ГКО.

— Весьма далеко, Вячеслав Михайлович, — поддержал его генерал Федоренко. — В первом полугодии 1941 года наши заводы дали Красной армии всего лишь 393 танка КВ и 1110 Т-34.

— Очень мало, — сердито произнёс Сталин. — Хотя нарком обороны маршал Ворошилов рисовал нам радужную картину, даже как-то мне напевал: «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны...» Этих самых мужественных бойцов и командиров Красной армии мы крепко подвели. Вот и верь людям на слово.

Верховный перевёл взгляд на наркома Устинова, который шептал что-то на ухо директору военного завода.

— А что нам ещё скажет генерал Устинов? — спросил Сталин.

Устинов резво поднялся с места, кажется, он даже растерялся.

— К тому, о чём я вам доложил, товарищ Сталин, мне добавить нечего, — промолвил он.

— Дмитрий Фёдорович, — добродушно продолжал Сталин, — в прошлом году за организацию и освоение новых видов артиллерии и стрелкового оружия вы были удостоены звания Героя Социалистического Труда, и мы вправе ждать от вас новых трудовых высот, не так ли?

— Если желаете, я готов доложить, что из вооружений мы получим в ближайшее время на наших военных заводах...

— Подготовьте, пожалуйста, для меня справку, сейчас у нас осталось мало времени, — заметил вождь. — Вот с фронта прибыл товарищ Василевский, и нам с ним надо решить ряд неотложных вопросов. Может, у кого-то есть к товарищу Василевскому вопросы? Нет? — Верховный взглянул на маршала. — У вас есть что сообщить?

— Я, к сожалению, не слышал, о чём тут шла речь до моего прихода, но одну просьбу я могу высказать наркомам.

— Говорите! — Сталин тронул усы.

— Прошу вас, товарищи, усилить контроль за качеством выпускаемого вооружения и боеприпасов, — подчеркнул маршал. — И самолёты, и танки, другое оружие порой поступают в войска с дефектами, или, проще говоря, с браком. А ремонтировать вооружение на фронте, устранять заводские недоработки, поверьте, очень тяжело...

Совещание у Верховного наконец закончилось. Закрывая его, Сталин призвал наркомов на местах «изыскать ресурсы и срочно принять меры для улучшения работы военной промышленности».

— Хочу предупредить, что впредь за срыв или невыполнение плановых заданий, а также за брак будем строго спрашивать, — твёрдым голосом произнёс вождь. — Для нас 1943 год — год суровых испытаний, и мы обязаны дать Красной армии самое лучшее и современное вооружение, чтобы и самолёты, и танки, и орудия — всё, что производит военная промышленность, — были лучшими, чем те, которыми располагает гитлеровская Германия.

Когда люди начали расходиться, Сталин бросил Василевскому:

— Вас прошу остаться...

Кабинет Верховного опустел, в нём стало тихо, слышно было, как тикали настенные часы. Сталин подошёл к краю стола, налил в стакан боржоми и выпил. Взглянул на маршала.

— Хотите боржоми?

— Нет, спасибо. Я готов доложить обстановку на фронтах.

— Хорошо. — Сталин сел на своё место. — Начнём с Воронежского фронта. Кстати, генерал Ватутин принял дела?

— Принял, и я при этом присутствовал. Николай Фёдорович за работу взялся с жаром. Мы с ним побывали во многих соединениях фронта. Бойцы и командиры его боготворят... А вот генерал Голиков обиделся, — вдруг слетело с губ маршала.

Верховный резко сдвинул брови к переносью, глаза у него заблестели — так было всегда, когда что-то выводило его из себя.

— Мы не красные девицы, чтобы обижаться, — громче обычного сказал он. — Народ вручил нам свою судьбу, и мы обязаны воевать так, чтобы изгнать со своей земли немецко-фашистских захватчиков. И роль командующего фронтом в этом политическом деле очень велика...

В это время зазвонила «кремлёвка». Сталин, сняв трубку, изрёк:

— Слушаю вас.

Звонил ему председатель Госплана СССР, член Государственного Комитета Обороны Вознесенский. Под его руководством разрабатывались мобилизационные народно-хозяйственные планы на 1941-1942 годы. А с 1943 года он стал членом Комитета по восстановлению народного хозяйства в районах, освобождённых от фашистов. Вознесенский также занимался вопросами производства вооружения и боеприпасов.

— Товарищ Сталин, я хотел бы изложить вам некоторые проблемы, которые сам решить не могу, а решать их надо, — раздался в телефонной трубке молодой энергичный голос. — Когда вы сможете меня принять?

— Николай Алексеевич, я сейчас очень занят с начальником Генштаба маршалом Василевским, — ответил Сталин. — Жду вас завтра к семи утра. Сможете?

— Смогу, Иосиф Виссарионович.

— И вот ещё что, Николай Алексеевич, — продолжал вождь. — Суммируйте, что сделано вами для увеличения производства боевой техники и боеприпасов. В этом важном деле выявились серьёзные проблемы. У вас в руках очень много власти, и вы многое можете сделать в этом направлении. Кстати, нарком Малышев у вас был? Ему я поручил переговорить с вами по вопросу увеличения производства металла для танков, различных орудий, другой боевой техники.

— Он был у меня, и мы всё обсудили. Кое-что уже решили, о чём и сообщу вам...

Пока Сталин разговаривал по телефону, маршал Василевский разложил на столе свои бумаги и готов был поведать Верховному все подробности. Наконец тот положил трубку и взглянул на маршала.

— Итак, я вас слушаю...

Глава вторая

Апрельское утро в Москве выдалось хмурым и холодным. Весна была ранней, и погода резко менялась день ото дня. Крыши высотных зданий окутались серым дымчатым туманом. Поначалу моросил мелкий дождь, а когда сквозь косяки туч пробились лучи солнца, стало заметно теплее. Но маршал Василевский этого не замечал: со своим заместителем генералом Антоновым и начальником Оперативного управления генералом Штеменко он анализировал обстановку, сложившуюся в районе Курской дуги, изучал разведданные о противнике. Вчера начальник Разведуправления Генштаба сообщил ему, что хотя противник и пытается замаскировать прибытие новых сил на огневые рубежи близ Орла, Белгорода и Курска, перебрасывая эти силы в ночное время, но факт бесспорный — враг готовится ударить по нашим оборонительным рубежам.

— Я обратил внимание вот на что, — продолжал начальник разведки, слегка волнуясь. — Немцы усиливают свою авиацию и танковые ударные группы. А для чего всё это? — спросил он и сам же ответил: — Цель у фрицев одна — наступать!

— Да ты никак стратег, — усмехнулся Василевский.

Начальник Разведуправления смутился, отчего его скуластое лицо слегка потемнело.

— Что есть, то и докладываю, товарищ маршал.

Василевский уже знал о том, что гитлеровское руководство создало две группы армий — «Юг» и «Центр» — под командованием фельдмаршалов Манштейна и Клюге, о чём он докладывал Верховному. А сейчас он спросил своего главного разведчика, не обратил ли он внимание, куда больше перебрасывается немецких войск и есть ли в их танковых соединениях новейшие танки «тигры», «пантеры», орудия «фердинанд», и если есть, то сообщить хотя бы примерное их количество.

— Противник сосредоточивает свои войска под Орлом и Харьковом, — озабоченно промолвил начальник разведки. — Новые танки и орудия у немцев есть, но сколько — сказать не могу. По данным радиоразведки, штаб 17-й танковой дивизии врага переехал в Тащагонку, а находился в Алексеевском. А вот вражеской авиации скопилось больше всего на орловском плацдарме...

«Наверное, метят ударить по Орлу, а там и Курск недалеко», — отметил в душе Василевский.

Вчера он был на вечернем докладе у Сталина и высказал ему своё мнение о замыслах противника. Верховный не возразил ему, но строго-настрого предупредил: в оба глаза наблюдать за наращиванием сил врага на Курской дуге. Если противник сосредоточивает в тех районах свои главные силы, говорил Верховный, то и нам следует направить туда танковые объединения.

— И всё же, прежде чем принять такое решение, — подчеркнул Верховный, — надо запросить мнение командующих фронтами, а также представителей Ставки на этих фронтах. Тут без их оценок положения нам никак не обойтись.

— Принято к исполнению, — коротко отрапортовал начальник Разведуправления Генштаба.

В эти весенние дни Ставка и Генеральный штаб проводили большие организационные мероприятия, чтобы лучше подготовить войска к Курской битве, и маршал Василевский, его соратники крутились как угорелые. Формировались новые стрелковые, авиационные, артиллерийские дивизии, которые усиливались реактивными установками «катюша», так ласково прозванными нашими бойцами. Было установлено корпусное звено управления. Работа проводилась очень большая, особенно при формировании запасных войсковых объединений: к апрелю 1943 года в резерве Ставки было уже 10 армий, оснащённых всеми видами новейшего оружия, несколько танковых, механизированных и артиллерийских корпусов, управление Резервного, впоследствии Степного, фронта, который возглавил генерал Конев. Ко всему этому приложил свои усилия и начальник Генштаба Василевский.

— У меня много разных ролей, порой не знаешь, какую играть первой, — шутя говорил Александр Михайлович, когда генерал Ватутин спросил, как он со всем этим справляется. На это Василевский грустно ответил: — Сам удивляюсь, Николай Фёдорович, откуда берутся силы...

Василевский подготовил необходимые документы и через час собирался идти к Верховному, чтобы подписать их.

Неожиданно позвонил Сталин.

— Генерал Толбухин ещё не прибыл? — спросил он.

— Пока нет, — ответил начальник Генштаба. — Но он вот-вот прибудет, товарищ Сталин. В Генштаб дали знать, что он вылетел.

— Как появится, вместе с ним приходите в Ставку, — распорядился Верховный.

Маршал положил трубку на аппарат и закурил.

— Разрешите войти? — услышал он чей-то басовитый голос.

Вскинул голову, обернулся и у дверей увидел... генерала Толбухина. На нём был чёрный плащ — не сразу узнаешь в нём командарма.

— Фёдор Иванович, наконец-то вижу тебя! — воскликнул Александр Михайлович, пожимая ему руку. На круглом, как блюдце, лице генерала засветилась добродушная улыбка. — Товарищ Сталин только что о тебе спрашивал, так что вместе пойдём к нему. А почему ты не поехал прямиком в Кремль? Верховный ведь там находится.

В карих глазах генерала не было и тени смущения, хотя он заговорил не сразу, словно что-то сдерживало его.

— Нет уж, Александр Михайлович, я решил прежде зайти к вам. Может, совет какой дадите, в частности, как вести себя в Ставке, — признался Толбухин.

— Ну и правильно сделал, Фёдор Иванович, — одобрил Василевский. — А совет дам один: говори Сталину правду и только правду, что у тебя на сердце, чему ты рад, а что волнует... Хочешь с дороги выпить чаю? Он придаёт свежие силы и успокаивает, а?

— А в Ставку не опоздаем? — заволновался Толбухин.

— У нас ещё есть время. И я с тобой попью чаю. Кстати, ты ведь ещё до войны был на приёме у Сталина, сам же мне рассказывал.

— Был, Александр Михайлович, и представлял меня вождю начальник Генштаба Красной армии Борис Михайлович Шапошников, — подтвердил Толбухин. — Тогда меня назначили начальником штаба Закавказского военного округа. Я очень переживал, — признался Фёдор Иванович. — На душе было чертовски тревожно.

— Почему? — недоумевал Василевский.

— Я же бывший штабс-капитан, к тому же моя жена Тамара Евгеньевна дочь графа. Незадолго до поездки в Москву меня приняли в партию большевиков. Тоже волновался: а вдруг откажут? Я тогда командовал дивизией, а комиссаром у меня был Евдоким Егорович Мальцев. Большой души человек, он-то и поручился за меня...

(Уже после войны генерал армии Е. Е. Мальцев вспоминал, что, когда начальник Генштаба Шапошников и комбриг Толбухин вошли в кремлёвский кабинет, Сталин поднялся из-за стола и, поглаживая усы потухшей трубкой, спросил:

— Так это и есть Толбухин?

— Да, это комбриг Толбухин, — поторопился ответить Шапошников.

— Что же получается, товарищ Толбухин, — обращаясь к комбригу, мягким голосом сказал Сталин, — царю-батюшке служили, а теперь Советской власти служите?

— Служил России, товарищ Сталин, — ответил Толбухин.

— До каких же чинов дослужились у царя и какими наградами он вас пожаловал? — задал очередной вопрос Сталин, кажется, пропустив мимо ушей ответ Толбухина.

— В последнее время был штабс-капитаном. Награждён двумя крестами — орденов Анны и Станислава.

— Так-так, — как бы вслух размышляя, проговорил Сталин, — штабс-капитан с Анной на груди и женатый на графине.

С Фёдора Ивановича пот лил градом.

Сталин быстрым пронзительным взглядом смерил высокого и тучного Толбухина.

— А орден Красного Знамени за что получили? — прохаживаясь вдоль стола, спросил он.

— За польский поход, товарищ Сталин.

— Ну хорошо, вы свободны, — сказал вождь, еле уловимым движением показав мундштуком трубки в сторону двери.

Толбухин вышел из кабинета и легко вздохнул. Никак он не ожидал, что глава страны будет так запросто беседовать с ним, сыпать такими вопросами. Он стоял у окна и ждал, когда освободится Шапошников. Тот появился слегка задумчивый и молчаливый. Они сели в машину и через некоторое время прибыли в Генеральный штаб. Шапошников сел в кресло, пригласил сесть и Толбухина. А Фёдором Ивановичем овладело желание узнать о чём Сталин разговаривал с Шапошниковым.

«Если Борис Михайлович мне не скажет, сам его спрошу», — решил он.

Но Шапошников заговорил с лёгкой иронией:

— Ну что, батенька, здорово вы перетрусили в кабинете товарища Сталина? Или мне показалось?

— Было, товарищ командарм, — признался Толбухин. — Даже сейчас всё ещё трепещет сердце.

— Но всё обошлось, и я рад за вас, Фёдор Иванович, — произнёс Шапошников и тут же добавил: — По предложению товарища Сталина вы награждены орденом Красной Звезды. Завтра награду вам вручат в управлении кадров. Желаю вам добиться новых успехов в службе! — Командарм протянул руку Толбухину, прощаясь. — А. 3.).

И вот теперь у генерала Толбухина новая встреча с вождём. Интересно, о чём пойдёт речь? Не сдержав своего любопытства, Фёдор Иванович спросил маршала Василевского:

— Вы не знаете, зачем меня вызвали в Ставку?

По лицу Василевского скользнула лукавая улыбка, но она тут же исчезла.

— Об этом вам скажет товарищ Сталин...

В приёмной, поздоровавшись с генералом Поскрёбышевым, Василевский попросил его доложить Верховному, что он прибыл с генералом Толбухиным.

— Одну минуту, товарищ маршал. — Поскрёбышев исчез в двери и тут же вышел. — Можете идти, товарищи...

Они вошли в кабинет. Толбухин вскинул руку к головному убору и чётко отрапортовал:

— Товарищ Верховный главнокомандующий, командарм 57-й генерал-лейтенант Толбухин прибыл по вашему вызову!

Сталин подошёл к нему и поздоровался за руку.

— Рад вас видеть, товарищ Толбухин, — добродушно произнёс он. — Перед войной мы с вами встречались, не так ли?

— Так точно! — Генерал вытянулся в струнку.

— Прошло почти пять лет с той поры, — коротко вздохнул Сталин. — Вы тогда заверяли меня, что на посту начальника штаба Закавказского военного округа постараетесь оправдать наше доверие. И вы его оправдали. Мне приятно, что на военной службе вы хорошо себя проявили. — Он пригласил вошедших сесть за стол, потом прошёл в конец стола и опустился в кресло, привычно пощипывая усы. — Хорошо проявила себя в жестоких боях под Сталинградом и ваша 57-я армия.

Толбухин энергично качнул головой.

— Старались и я, и мои люди, товарищ Сталин. Фашисты что лютые звери рвались в город, сжигая всё на своём пути, но мы преградили им дорогу. Не все в моей армии герои, но таковых большинство. Я, скажу вам честно, горжусь своими людьми!

Сталин заговорил о том, что во время Сталинградской битвы начальник Генштаба Василевский, курировавший фронты как представитель Ставки, докладывал о действиях 57-й армии, хвалил её командарма.

(57-я армия была сформирована в Северо-Кавказском военном округе в марте 1942 года в районе Сталинграда с непосредственным подчинением Ставке Верховного главнокомандования. 13 июля 1942 года была передана Сталинградскому фронту и участвовала в Сталинградской битве, с 6 августа входила в состав Юго-Восточного, а с 1 января 1943 года — Донского фронта. — А. 3.).

— Да, о действиях армии Толбухина под Сталинградом я вас информировал, — подтвердил начальник Генштаба. — Вы, товарищ Сталин, наверное, помните, что в руководстве войсками 57-й армии Фёдор Иванович проявил себя; у него, безусловно, есть командирский талант, умение организовать людей на смелые и решительные поступки в бою. Он способен сплотить бойцов, направить их волю и разум на победу.

— Сплотить людей вокруг себя, направить их на решительную схватку с врагом — это очень важно, — заметил Сталин. — А что у нас порой получается? Некоторые военачальники надеются только на силу приказа, мол, отдал приказ, и дело пойдёт. Приказать легко, но важно научить людей умело выполнять приказы! — Верховный взглянул на Толбухина. — Когда вы впервые были у меня на беседе, начальник Генштаба Красной армии Шапошников хорошо о вас отозвался, отметил, в частности, широту ваших взглядов и суждений по военным вопросам, сказал, что ваша дивизия лучшая в округе. Учитывая всё это, я предложил тогда наградить вас орденом Красной Звезды, и товарищ Шапошников меня поддержал. Выходит, мы не зря вас отметили?

Толбухин признался, что награждения он никак не ожидал.

— Я служу не ради награды, — подчеркнул командарм. — Мне дорога Россия, и, пока есть силы, буду служить ей верой и правдой.

Сталин стал задавать Толбухину вопросы, касающиеся боевой готовности армии, интересовался, всем ли обеспечены бойцы и командиры, что надлежит ещё сделать, чтобы эффективнее велись боевые действия. Толбухин заявил, что в армии не хватает автоматического оружия.

— У каждого немецкого вояки, — подчеркнул он, — в руках автомат, а у наших бойцов в основном винтовки. Не пора ли и нам обеспечить людей автоматами?

— Пора, Фёдор Иванович, но наша военная промышленность настолько загружена выпуском тяжёлой боевой техники, что руки не доходят до автоматов, — вздохнул Верховный. — Но в ближайшее время армия получит и автоматы.

— Я полагаю, товарищ Сталин, что в нынешнем году этот вопрос будет решён, — подал голос начальник Генштаба.

— Дай-то бог, — изрёк Верховный. — До войны мы мало думали о вооружении нашей Красной армии, а грянул гром — и всё вышло наружу...

Заголосила «кремлёвка». Сталин взял трубку.

— Ты, Вячеслав? — переспросил он. — Слушаю тебя.

— Письмо нашим союзникам подготовлено, когда мне зайти? — в трубке голос наркома иностранных дел Молотова.

— Заходи через час, — бросил в трубку Верховный и положил её на аппарат. — А теперь скажу о том, зачем мы пригласили вас в Ставку, — глядя на Толбухина, продолжал он. — Ставка решила назначить вас командующим Южным фронтом. — После небольшой паузы он добавил: — Фронт большой и тяжёлый. Справитесь?

Толбухин встал, вытянул руки по швам.

— Буду стараться, товарищ Сталин!

— О том и речь, Фёдор Иванович, — вновь неторопливо заговорил Верховный. — Фронт не дивизия и даже не армия, и вы это понимаете не хуже меня. Дело для вас новое и весьма ответственное. — Он скосил глаза на маршала. — А вы что скажете, товарищ Василевский?

— Я верю в способности генерала Толбухина, — ответил маршал. — Что касается меня, то я всегда готов помочь ему, если это потребуется.

Сталин медленно прошёлся по ковровой дорожке и остановился рядом с Василевским.

— В Генштабе подробно ознакомьте товарища Толбухина с Южным фронтом, — сказал он. — А ко мне явитесь к девятнадцати ноль-ноль и подробно доложите о том, что сделали в этот раз на Воронежском фронте. Потом снова поедете туда. Вопросы есть?

— Никак нет, Иосиф Виссарионович.

— Тогда оба свободны.

(Ф. И. Толбухин блестяще проявил свой военный талант на полях сражений. В 1944 году он стал Маршалом Советского Союза. Оборона Сталинграда, прорыв фронта немцев на Миусе и освобождение Донбасса и Одессы, блистательная операция по освобождению Крыма, Ясско-Кишинёвская, Белградская, Будапештская, Балатонская и Венская операции, в ходе которых были освобождены Румыния, Венгрия, Болгария и Восточная Австрия, — вот этапы боевого пути войск Ф. И. Толбухина. — А. 3.).

Маршалам Жукову и Василевскому в эти напряжённые весенние дни хлопот прибавилось. Теперь уже никто не сомневался в том, что главные задачи войны будут решаться летом 1943 года на Курской дуге. Иначе и быть не могло: в этом районе сосредоточились основные ударные силы вермахта. Враг надеялся, что отсюда можно будет совершить глубокий обход Москвы и нанести «по столице русских большевиков мощный удар». Стало очевидным и то, что на Курской дуге Красная армия может с большим успехом использовать свои войска и боевую технику, и прежде всего крупные танковые объединения. К такому выводу в итоге тщательного анализа состояния обеих противоборствующих сторон пришли Ставка и Генеральный штаб. На повестку дня встал вопрос, как решать главные задачи войны, — вопрос отнюдь не из лёгких, но решать его следовало, на что указал Верховный главнокомандующий, когда в конце марта в Ставке состоялся обмен мнениями.

— Надо запросить мнение авторитетных военачальников, а также представителей Ставки на этих фронтах, — сказал Сталин начальнику Генштаба Василевскому. (Маршал Г. К. Жуков находился в это время на Воронежском фронте. — А. 3.).

Маршал Василевский передал это указание Верховного маршалу Жукову, и тот, не теряя времени, срочно подготовил на сей счёт документ и по «бодо»[6] передал его Сталину на рассвете 8 апреля в 5 часов 30 минут. Жуков, в частности, отмечал: «Переход наших войск в наступление в ближайшие дни с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем противника на нашей обороне, выбьем его танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление окончательно добьём основную группировку противника». Начальник Генштаба Василевский разделял эту точку зрения Жукова, о чём заявил Верховному. Тот задумался, но так и не высказал своё мнение. Он решил созвать 12 апреля в Ставке совещание и объяснил его цель:

— Проведём обсуждение летней кампании, тем более что, пока на фронтах наступило затишье, есть время всё тщательно обсудить. Вам, товарищ Василевский, и генералу Антонову тоже надо быть на совещании, а Жуков пусть трудится на фронте. Позже я с ним переговорю. И ещё, — продолжал Верховный, — Генштабу до начала работы совещания надлежит выяснить соображения командующих фронтами относительно возможного характера действий и вероятного направления ударов противника.

— Я всё понял, товарищ Сталин.

Василевский взял со стола свою рабочую папку и вышел. Вернувшись в Генштаб, он поручил генералу Антонову направить на фронты телеграммы с просьбой к 12 апреля 1943 года сообщить оценку противостоящего противника и возможные направления его действий.

Ответов долго ждать не пришлось, чем Василевский был доволен. Один за другим с фронтов поступили донесения. Прежде чем представить их Верховному, маршал сам ознакомился с ними. Характерно, что все командующие были едины в главном: враг будет наступать на Курском направлении, — они также подтвердили прежнее расположение противника на рубежах в районе Орла, Белгорода и Курска. Что же касается плана действий наших войск, то командование и штаб Центрального фронта предлагали усилиями войск Западного, Брянского и Центрального фронтов «уничтожить орловскую группировку врага, пока она ещё не подготовилась к наступлению, и тем самым не дать противнику нанести удары через Ливны на Касторное одновременно с ударом от Белгорода...».

Василевский собрал донесения в рабочую папку, приобщив их к другим материалам по совещанию. Неожиданно его ужалила мысль: Жуков ещё где-то на фронте, а им вместе нужно готовить к совещанию документы, в том числе и оперативные карты. «Надо переговорить с Верховным», — решил Александр Михайлович, но тот опередил его и сам вышел на связь.

— Маршал Жуков вернулся с фронта? — спросил он, подчеркнув интонацией голоса эту фразу.

— Пока нет, — вздохнул маршал.

Поздно вечером 11 апреля Жуков наконец прибыл в Москву. А через час он уже входил в кабинет начальника Генштаба. Василевский, здороваясь с ним, спросил:

— Как настроение, Георгий Константинович? Я боялся, что ты опоздаешь к Верховному на совещание.

— Будем сражаться с тобой до последнего! — отшутился Жуков. — Ну а если серьёзно, то свою точку зрения перед Верховным буду отстаивать.

— Ты полагаешь, что вождь станет возражать?

— Всё может быть, — усмехнулся Георгий Константинович. — Ты что, разве забыл, какие у меня были стычки с ним?!

— Да, но в свои заместители он взял тебя, а не кого-либо другого, хотя талантливые генералы у нас есть, и не один, — с улыбкой возразил своему коллеге Василевский.

— Взял меня, но не сразу, почти два года присматривался — видимо, размышлял, справлюсь ли я на таком ответственном посту. Думаю, что моё назначение ускорил тот факт, что мною был бит враг под Москвой. Да и первая моя победа под Ельней дорого мне стоила, я уже не говорю о Ленинграде, где тоже пришлось приложить усилия...

— Но я-то помогал тебе успешно бить фашистов? — улыбнулся Василевский.

Жуков отчего-то покраснел. Начальник Генштаба заметил это, но сделал вид, что ничего не было.

— Очень даже ты мне помогал и как начальник Генштаба, и просто как боевой друг, — подтвердил Георгий Константинович и обнял маршала за плечи. — Ладно, не будем делить славу, Саша! Скажи, как тут дела? Вчера в Бобрышево мне звонил Верховный и приказал прибыть в Москву для обсуждения плана летней кампании 1943 года, в частности по Курской дуге. Что-нибудь изменилось?

— Нет. — Василевский закурил и продолжил: — Верховный потребовал к вечеру 12 апреля подготовить карту обстановки, необходимые расчёты и предложения. Эту работу мы с генералом Антоновым уже начали, так что раздевайся, Георгий, и включайся в дело, — усмехнувшись, добавил Александр Михайлович.

— Я не возражаю, но надо уведомить товарища Сталина о своём прибытии, не то ещё на губу посадит. — И Жуков хитровато повёл бровью.

«Весь день 12 апреля, — отмечал маршал, — мы с Александром Михайловичем Василевским и его заместителем Алексеем Иннокентьевичем Антоновым готовили нужные материалы для доклада Верховному главнокомандующему. С раннего утра все трое засели за порученную нам работу, и, так как между нами было полное взаимопонимание, всё к вечеру было готово. А. И. Антонов кроме всех своих других достоинств обладал блестящим мастерством оформления материала, и, пока мы с А. М. Василевским набрасывали план доклада И. В. Сталину, он быстро подготовил карту обстановки, карту-план действий фронтов в районе Курской дуги».

На совещании, однако, «сражаться» ни Жукову, ни Василевскому не пришлось. Шёл вдумчивый и тщательный анализ обстановки, и каждый участник говорил то, что считал нужным. Верховный вникал во все детали, был сдержан и особых эмоций, как нередко случалось, не проявлял. Правда, была минута, когда он заколебался. Это случилось после того, как приняли предварительное решение о преднамеренной обороне.

— Но выдержат ли наши войска удар крупных масс фашистских танков? — вдруг спросил Верховный, глядя на Жукова.

Вопрос вождя задел маршала за живое, и он едва не вспылил, но в последний момент сдержался, мысленно сказал себе: «Не гори порохом, Георгий, кто кричит, тот проявляет своё бессилие».

— Ваша настороженность, товарищ Сталин, мне понятна, — спокойно заговорил Жуков. — Думаю, что понятна она и моим коллегам. Но вы зря волнуетесь. Идёт уже не 1941 год. Красная армия и особенно её командный состав приобрели военный опыт, закалились в боях, армия получила отличное вооружение и боевую технику. Теперь уже гитлеровцы боятся нас, а не мы их, как бывало в начале войны. У меня такое ощущение, — продолжал маршал, — что гитлеровское командование сейчас в растерянности после крупного поражения под Сталинградом и не знает, как остановить наступление русских, вырвать из их рук стратегическую инициативу...

Слушая своего заместителя, Верховный подумал: «Он мои мысли высказывает, и всё же, всё же...» Сталин по-прежнему опасался за Московское стратегическое направление. Он перевёл взгляд на маршала Василевского как раз в тот момент, когда генерал Антонов что-то показывал ему на своей карте, лежавшей перед ним на столе.

— Что вы скажете, товарищ Василевский? — спросил Верховный.

— Скажу то, о чём уже вам докладывал, — заговорил Александр Михайлович, не сводя с вождя глаз. — Нам нужна многополосная оборона на Курском направлении общей глубиной не в километр и не в два, а порядка две-три сотни километров. — После недолгой паузы начальник Генштаба добавил: — Жуков прав, нужно сначала выбить у врага танки, его главное и, я бы подчеркнул, массовое оружие, а уж потом крепко ударить по фрицам и двинуть наши войска вперёд, не давая врагу закрепиться на его запасных рубежах.

Колебания Верховного были рассеяны, он даже посветлел лицом.

Итак, Ставка решила: главные усилия надо сосредоточить к северу от Курска, обескровить здесь противника в оборонительном сражении, а затем перейти в контрнаступление и осуществить его разгром. Только после этого, подчеркнул Сталин, можно развернуть общее наступление Красной армии, нанося главный удар в направлении Харькова, Полтавы и Киева. Если же гитлеровское командование не предпримет наступления в районе Курска в ближайшее время, то войска Красной армии сами перейдут к активным действиям.

Верховный подвёл итоги работы совещания и в заключение сказал:

— А теперь, товарищи, за работу! Надо сделать всё, чтобы разбить под Курском врага, провести в жизнь всё то, что нами намечено. Советские люди оценят успех Красной армии по достоинству. Что же касается строительства фронтами глубокоэшелонированной обороны, то Генштабу следует взять её под строгий контроль, обратив особое внимание на подготовку противотанковых рубежей, создание всевозможных противотанковых заграждений. А вы, товарищи Жуков и Василевский, во время поездок на фронты лично проверьте, всё ли делается в этом отношении. Немцы бросили на Курское направление очень большие силы, у них масса танков, самолётов, и не учитывать это — значит заранее проиграть сражение.

— Битву, товарищ Сталин, — подал голос Жуков.

— Да, конечно, битву, — согласился Верховный.

Сталин выбил из трубки пепел, набил её табаком и закурил. Откинувшись на спинку кресла, он вновь в мыслях возвращался к тому, что уже сделано по Курской дуге. Всё ли Ставка учла, и важно вовремя обнаружить и поправить, если что-то упущено. А когда начнётся сражение, то исправить ошибки будет уже поздно. Неожиданно кольнула мысль: как дела у генерала Рокоссовского? Давно не слышно его голоса. Вообще-то звонил он в Ставку не так часто, как другие командующие фронтами, и всегда звонил по делу, что Верховный весьма ценил. Теперь же он решил сам выйти на связь. Командующий Центральным фронтом был на месте. Верховному ответил звонкий голос, и по нему он сразу узнал Рокоссовского.

— Как у вас дела, товарищ Костин (псевдоним Рокоссовского. — А. 3.)?

Командующий фронтом ответил, что каких-либо ЧП не произошло, бойцы и командиры на занимаемых рубежах оборудуют глубокоэшелонированную оборону. Решено построить шесть основных оборонительных полос, надо ещё создать оборонительные рубежи и отсечённые позиции. На направлениях вероятного наступления противника на один километр фронта главной полосы обороны будет вырыто до 10 километров траншей и ходов сообщений...

— И когда вы сделаете всё это? — нетерпеливо прервал Сталин командующего.

— В течение апреля, возможно, прихватим ещё пару недель, — бодро проговорил Рокоссовский. — Прочную оборону мы делаем так, чтобы в ней увязли фашистские танки, в том числе «тигры» и «пантеры». А их у фашистов на Курском направлении уже немало, товарищ Сталин. Об этом нам доносит разведка, а также показывают пленные немцы.

— Откуда вы ждёте вражеский удар? — поинтересовался Верховный.

— Ожидаю, что враг ударит под основание Орловского выступа, который навис над правым крылом фронта, — объяснил Рокоссовский. — Там у вас на стене карта, взгляните, и вы увидите этот выступ. Я настолько в этом уверен, что создал плотную группу своих сил, здесь же намечаю разместить и основные фронтовые резервы.

— Это же большой риск, товарищ Костин! — громко произнёс Верховный, и слышно было в телефонной трубке, как он зачмокал, посасывая трубку.

— Да, риск есть, и немалый, — согласился Рокоссовский. — Возражать вам, товарищ Иванов (псевдоним Сталина. — А. 3.), не буду, потому как вы сами говорили, что успеха в сражении без риска не добиться. И потом мы тут в штабе фронта всё рассчитали, у нас должно всё получиться.

— А если не получится? — пробурчал Верховный.

— Тогда секите мне голову! — засмеялся в трубку Рокоссовский.

— Советую вам ещё раз всё взвесить и хорошенько обдумать, — заметил Верховный.

Голос у него был всё такой же спокойный и рассудительный, что, безусловно, ободрило командующего. Та настороженность, когда зашёл разговор о риске, мигом исчезла, и на душе у генерала потеплело.

— Чуть позже, — продолжал Верховный, — к вам на фронт выедет товарищ Юрьев (псевдоним Жукова. — А. 3.) и тщательно проанализирует всё, что сделано войсками фронта на оборонительных рубежах. Скажите, а почему вы запретили эвакуацию мирного населения с Курского выступа? — вдруг спросил Сталин, и в его голосе Рокоссовский уловил стальные ноты. Невольно подумал: «Уже кто-то наябедничал вождю, наверное, местное партийное начальство».

Но вопрос Верховного не вызвал в нём паники. Да, сказал Рокоссовский, на Курском выступе со дня на день могли начаться боевые действия, и советские и партийные организации Курской области, чтобы уберечь мирных жителей от опасности, хотели их эвакуировать, но он, командующий фронтом, решительно воспротивился этому. Почему?

— Во-первых, я убеждён, что мы не позволим противнику окружить нас, чего бы это нам ни стоило, во-вторых, и это главное, эвакуация населения может отрицательно сказаться на боевом духе войск. Бойцы подумали бы, что если население эвакуируют, значит нет уверенности, что мы выстоим в сражении, значит отступим, а людей оставим на произвол судьбы. Тогда как у нас строжайший приказ — ни шагу назад, стоять насмерть! Нет, я не мог пойти на это и запретил эвакуацию. И потом свой командный пункт я расположил в центре Курской дуги. Здесь рядом не только управление, штаб, но и все тылы фронта.

Сталин отозвался не сразу. После минутных раздумий он сказал:

— Вы правильно всё сделали, но почему мне не доложили?

— Если честно, не хотел вас тревожить по пустякам, — ответил Рокоссовский.

— Нет, это не пустяки! — с горечью бросил Сталин. — Впредь подобного прошу не допускать, иначе я накажу вас.

У Рокоссовского забилось сердце. Ему стало не по себе, и вовсе не от того, чем пригрозил Верховный, а от мысли, что впервые он услышал от вождя такие жёсткие слова, хотя прекрасно знал, да это видели и другие военачальники, что Верховный его боготворил.

...В 1941 году Рокоссовского тяжело ранило под Сухиничами. В ту минуту, когда начальник штаба генерал Малинин протянул ему на подпись приказ, рядом разорвался вражеский снаряд. Осколок прошёл между рёбрами и пробил лёгкое. У Константина Константиновича перехватило дыхание, он лишь прошептал:

— Кажется, мне попало крепко...

Как на грех, главный хирург армии Воронцов был в отъезде. Первую помощь Рокоссовскому оказал местный врач, и он пришёл в себя. Это было рано утром. Было решено отправить командарма в Москву в госпиталь. Но думал он не о себе, а прежде всего о деле, которое было поручено ему как командарму. Своим соратникам он сказал, что необходимо обеспечить взятие Маклакова, за который войска 16-й армии вели упорный бой.

— Не давайте врагу закрепиться, гоните его подальше от столицы, — слабым голосом добавил командарм.

Когда Сталину было доложено о тяжёлом ранении Рокоссовского, он даже потемнел лицом.

— В каком госпитале он лежит? — только и спросил.

Ему объяснили.

Он вызвал Поскрёбышева и велел ему связаться по телефону с госпиталем и узнать, можно ли проведать раненого.

— Можно, — ответил Поскрёбышеву главный врач. — А кто приедет?

— Пока сам не знаю, — слукавил Поскрёбышев и поспешил к Верховному.

Выслушав его, Сталин отрывисто бросил:

— Готовьте машину, мы с вами поедем к товарищу Рокоссовскому. Надо его поддержать...

— Ему уже сделали сложную операцию в Козельске и доставили в Москву на самолёте, — сказал Поскрёбышев. — Сейчас его состояние улучшилось.

«Никак я не ожидал, что Сталин приедет меня проведать, — подумал сейчас Рокоссовский. — А вот приехал и побеседовал со мной по душам. Такое разве забудешь?!»

Между тем Сталин поубавил свой пыл, уже говорил с Рокоссовским спокойным голосом, и от этого на сердце у комфронта потеплело.

— Недокомплект людей у вас большой? — спросил Верховный.

— В каждой дивизии не хватает одной трети личного состава, — подтвердил командующий фронтом. — Я сообщил об этом представителю Ставки Юрьеву, он обещал помочь, но у него сейчас столько дел, что обо мне он, видно, забыл.

— Людей для пополнения дивизий мы вам дадим в ближайшее время, — заверил Рокоссовского Верховный. — Посмотрите, где в обороне остались слабые места, и ликвидируйте их.

— Будет сделано, товарищ Иванов! — уже повеселевшим голосом отрапортовал Рокоссовский.

А Верховный неожиданно добавил:

— Позже мы вызовем вас в Ставку и заслушаем, как идёт подготовка войск фронта. Всё, желаю вам успехов! — И он положил трубку.

«Делать отчёт в Ставке — не трубку курить», — взгрустнул Рокоссовский. Он вызвал к себе начальника штаба фронта генерала Малинина и проинформировал его о своём разговоре с Верховным.

— Круто, однако, — хмуро промолвил начальник штаба. — Но вы не переживайте, Константин Константинович. Вам будет о чём доложить Ставке. Вчера, как вы знаете, я весь день провёл в 13-й армии генерала Пухова. Вместе с ним осмотрели всё то, что уже сделано на оборонительных рубежах. Молодчина Николай Павлович! — продолжал Малинин. — Вникает во все перипетии воинской службы, а люди у него от рядового бойца до командира на первом плане. Потому-то и любят его солдаты, а где любовь, там вера и надежда. Им он доверяет всецело...

Рокоссовский зацепил Малинина хмурым взглядом.

— Что, Михаил Сергеевич, забыл русскую пословицу? «Доверяй, но проверяй».

И всё же командарму 13-й Николаю Павловичу Пухову можно было доверять. Во время ожесточённых боёв под Сталинградом его армию посетил представитель Ставки Василевский. Пухова он знал с 1926 года по совместной службе в Высшей стрелковой школе. Они учились в одной группе на отделении командиров полков и даже жили в одной комнате. До этого Пухов был командиром омского стрелкового полка. Василевский увидел в нём хорошо образованного и культурного командира. Они подружились. Своим другом Василевский гордился, а тот в свою очередь честно и мужественно нёс военную службу и, как говорил Василевский, «блестяще руководил армией, добиваясь успеха в каждом сражении». Генерал Рокоссовский также высоко ценил командарма. Когда однажды маршал Василевский прибыл в штаб фронта и на вопрос, как идут дела в армии Пухова, Рокоссовский ответил:

— Армии, возглавляемой генералом Пуховым, даже под 13-м номером везёт. Пожалуй, «везёт» не то слово, — поспешил уточнить комфронта. — У её командарма есть умение бить врага в любых условиях. Хотелось бы иметь побольше таких командиров...

Сталин после беседы с Рокоссовским позвонил командующему Воронежским фронтом генералу Ватутину. Николай Фёдорович находился в штабе, он взял трубку.

— Слушаю вас, товарищ Иванов! Какая у нас тут ситуация? Пока затишье. Немцы стягивают сюда свои силы, особенно танки и орудия, а мы укрепляем оборону. Настроение у людей боевое, горят желанием скорее ударить по врагу...

— Вы сказали, что укрепляете оборону, — прервал его Верховный, — а конкретно чём занимаетесь?

Ватутин доложил, что на танкоопасных направлениях уже отрыты противотанковые рвы, эскарпы[7], опорные пункты, осуществляется минирование самых опасных мест. Но особую надежду, подчеркнул командующий фронтом, штаб возлагает на танки и артиллерию. Плотность обороны доходит до 30 орудий на один километр фронта.

— Значит, вы уверены, что вражеские танки, в их числе «тигры» и «пантеры», не смогут прорвать оборону? — спросил Сталин.

— Да, я так считаю, — подтвердил Ватутин.

Верховный сообщил, что на Воронежский фронт Ставка направляет товарища Александрова (псевдоним Василевского. — А. 3.).

— Как вы на это смотрите?

— Положительно, товарищ Иванов, — подчеркнул Ватутин. — У товарища Александрова широкий взгляд на все фронтовые проблемы, и он сможет оказать нам помощь, если возникнет такая ситуация. Лично я многому у него научился...

Генералу Ватутину было о чём поразмышлять. Разговор с Верховным хотя и ободрил его, однако до конца он не был уверен, что оборонительная полоса останется нерушимой, где-то на отдельном участке немцы смогут вклиниться в нашу оборону, но всю её преодолеть не смогут. Свои сомнения Верховному Ватутин не высказал, наоборот, всячески старался убедить вождя в том, что его люди выстоят, хотя на войне всякое случается.

Ватутин докурил папиросу, смял её в пепельнице, встал, походил в раздумье по комнате, наконец подошёл к столу, на котором лежала его рабочая оперативная карта, и начал пристально всматриваться в линию обороны, которая тянулась на несколько километров. Ни на минуту он не забывал, что предстоит сделать Воронежскому фронту, оборонявшему южную часть Курского выступа: измотать и обескровить противника, а потом во взаимодействии со Степным фронтом и правым крылом Юго-Западного фронта, которым командовал генерал Малиновский, перейти в контрнаступление и завершить разгром противника в районе Белгорода и Харькова.

— Главные усилия Воронежского фронта, — говорил Ватутин маршалу Жукову, когда в апреле тот вновь побывал у него в штабе фронта, — сосредоточить на его левом фланге, на участке 6-й и 7-й гвардейских армий, надёжные силы, чтобы они смогли отбить вражеский удар. Это наиболее опасные рубежи обороны в районе Белгорода. И командарм 6-й гвардейской генерал Чистяков и командарм 7-й гвардейской генерал Шумилов хорошо подготовили свои оборонительные позиции, и я уверен, что там враг не пройдёт.

— За стыком этих твоих двух армий, прикрывая направление на Корочу и Прохоровку, стоит 69-я армия, — сказал Жуков. — Поговори с её командармом, чтобы осуществлять крепкое взаимодействие. На стыках армий чаще всего могут быть неожиданности. А откуда ты ждёшь врага?

— Вероятнее всего: немцы ударят по войскам фронта из района Борисовка—Белгород в направлении на Старый Оскол, а частью сил — на Обоянь и Курск, — ответил Ватутин. — А вспомогательные удары следует ожидать в направлении Волчанок—Новый Оскол и Суджа—Обоянь—Курск.

Жуков согласился с ним, однако заметил, что враг всё ещё не раскрыл до конца свои карты и могут быть некоторые изменения в его замыслах.

Позже стало известно, что 15 апреля 1943 года Адольф Гитлер подписал оперативный приказ № 6, в котором, в частности, говорилось:

«Я решил, как только позволят погодные условия, провести в качестве наступательного удара этого года операцию «Цитадель». Посему данному наступлению придаётся особое значение. Необходимо осуществить его быстро и с большой пробивной силой. Оно должно передать инициативу на эту весну и лето в наши руки... Каждый командир, каждый рядовой обязан проникнуться пониманием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна послужить факелом для всего мира.

Для этого приказываю: посредством массированного, беспощадного и быстро проведённого каждой из атакующих армий наступательного удара из района Белгорода и южнее Орла окружить находящиеся в районе Курска силы противника и концентрированным наступлением уничтожить их. В ходе этого наступления следует выйти на укороченную и сберегающую наши силы линию фронта...»

К тому времени по разведданным, которыми располагал Генеральный штаб, гитлеровское командование сосредоточило против войск Центрального и Воронежского фронтов до 16 танковых дивизий, хорошо укомплектованных боевыми машинами. Наиболее мощная группировка фиксировалась перед Воронежским фронтом, отмечал начальник Генштаба маршал Василевский. Здесь, по данным разведки, насчитывалось 11 танковых и до 20 пехотных фашистских дивизий.

Об этом Ватутина проинформировал маршал Жуков, когда приезжал на фронт и вместе с ним проверял инженерное обеспечение рубежей обороны. Георгий Константинович вскрыл недостатки в строительстве и сделал разнос.

— Николай Фёдорович, работа на авось не обрадует Верховного, если ему доложить, — горячась, заявил маршал. — Ты мой давний друг, и мне тяжело будет слышать упрёки Верховного в твой адрес. Поэтому требую: все недостатки срочно устранить, всё, что есть разумного и эффективного в борьбе с вражескими танками, используй на полную катушку. Не грешно учесть и опыт нашей обороны под Москвой и Сталинградом. Иначе наше святое дело может пострадать.

Ватутин передёрнул плечами, словно его ударили. На лице появилась грусть и какая-то отрешённость. А Жуков продолжал говорить о том, что оборона наших войск на Курском выступе отличается от обычной обороны тем, что она преднамеренная, заблаговременно подготовленная, и об этом не следует забывать.

— У меня в резерве меньше войск, чем у Центрального фронта.

— Давай посчитаем, — предложил Жуков. — У тебя фронтовой резерв — 1-я танковая армия, 9-й и 5-й танковые корпуса. У Кости Рокоссовского 2-я танковая армия, 9-й и 19-й танковые корпуса. Как видно, Ставкой ты, дружок, не обделён, хотя первый фас выступа, который занимают войска Рокоссовского, протяжённостью в 308 километров, а твои войска занимают левый фас в 244 километра. Так что не мудри, пожалуйста.

— Считать вы умеете, товарищ маршал, — не без иронии промолвил Ватутин, — но у меня в пехоте много молодёжи, без боевого опыта.

— И в войсках Центрального фронта тоже немало молодёжи, вот и учи людей хорошо воевать.

На том они и расстались.

Генерал Ватутин только что вернулся из штаба 7-й гвардейской армии, где уточнял некоторые вопросы, касающиеся главной оборонительной полосы. Он сидел у горящей буржуйки[8] и неторопливо курил, отдыхая после утомительной поездки. К нему вошёл начальник штаба фронта генерал Иванов, недавно сменивший на этом посту генерала Корженевича. Он положил на стол командующего новую оперативную карту, где пометил расположение наших войск и войск противника, а также оборонительные рубежи.

— Быстро вы, Семён Павлович, отработали мне карту, спасибо, — похвалил своего начальника штаба командующий фронтом. — Всё пометили в точности?

— Можете не сомневаться, Николай Фёдорович. — На худощавом лице Иванова появилась добродушная улыбка. — Штабная работа мне по душе, хотя в ней немало сложных вопросов, но я привык их щёлкать как орехи.

— Ну-ну, — неопределённо промолвил Ватутин. — Уже освоились на новом месте?

— Пожалуй, да, — сжал губы генерал Иванов, но тут же разжал их. — Всё руководство фронта мне знакомо, а ваше особенно, Николай Фёдорович, и я высоко ценю его. Буду продолжать учиться у вас военной науке побеждать, глядишь, и мне тоже дадут фронт, — лукаво подмигнул Семён Павлович.

— Учись, учись, а вдруг получится? — Ватутин тоже улыбнулся.

Генерал Иванов прибыл на Воронежский фронт недавно, и помог ему в этом заместитель начальника Генштаба генерал Антонов. Он позвонил по ВЧ Ватутину под вечер, уточнил обстановку на фронте, а потом сказал:

— Для вас у меня важная новость. Вы говорили, что хорошо бы вам иметь более опытного начальника штаба, когда вас назначили на Воронежский фронт. Было такое?

— Было, Алексей Иннокентьевич, — подтвердил командующий.

— Так вот, мы нашли опытнейшего генерала и хотели бы предложить его вам, — продолжал Антонов. — Кто он? Семён Павлович Иванов. Он много лет провёл на штабной работе, познал её в тонкостях. А самое главное — он очень работоспособен и уживчив с людьми. Что скажете, Николай Фёдорович?

— Лучшего кадра мне и не найти, — громко, на весёлой ноте ответил Ватутин. — Семёна Павловича я знаю давно — отменный начальник штаба! Готов принять его. А куда вы хотите назначить генерала Корженевича?

— Пойдёт на Юго-Западный фронт к генералу Малиновскому, — ответил Антонов. — Получит там звание генерал-лейтенанта, наберётся боевого опыта. Так что не переживайте, Николай Фёдорович.

— Когда приедет к нам Иванов? — спросил Ватутин.

— Скоро...

Прибыл генерал Иванов на третий день после звонка Антонова. Ватутин встретил его по-дружески, они обнялись и расцеловались.

— Семён Павлович, наконец-то судьба свела нас снова, а от судьбы не уйдёшь. Согласен?

— Командующему возражать не привык, — то ли в шутку, то ли серьёзно ответил генерал.

— А я чертовски рад, что имею честь вновь видеть тебя во главе штаба Воронежского фронта! Дел тут у нас невпроворот, так что засучивай рукава и берись за работу.

— Вы недавно получили звание генерала армии, и я вас поздравляю от души! — Иванов горячо пожал Ватутину руку.

На столе командующего зазвонил аппарат ВЧ. Ватутин снял трубку и услышал голос Антонова:

— Привет, Николка! Ну что, прибыл к вам генерал Иванов?

— Семён Павлович уже принимает дела начальника штаба фронта, — весело бросил в трубку Ватутин. — Спасибо за поддержку, Алексей Иннокентьевич. А я собирался вам звонить...

— Что, есть вопросы? — прервал его Антонов.

— Скорее это просьба. Против моего фронта, как вам должно быть известно, находится наиболее мощная белгородско-харьковская группировка немцев. В её составе немало танков, в их числе «тигры» и «пантеры». А у меня артиллерии кот наплакал. Мне бы ещё иметь артиллерийскую бригаду или два артполка.

— Доложу Верховному, а даст ли, знать не могу. Сейчас артиллерия всем нужна для борьбы с танками врага...

Кроме операций на фронтах Курского направления Ставка и Генеральный штаб готовили другую операцию, которую по предложению Сталина назвали «Кутузов». Её цель — усилиями левого крыла Западного и Брянского фронтов во взаимодействии с Центральным фронтом генерала Рокоссовского в нужный для наших войск момент «нанести удар по орловской группировке немцев и овладеть городом Орёл».

Сталин придавал важное значение операции «Кутузов» . 15 мая он вызвал к себе начальника Генштаба маршала Василевского, который недавно вернулся с Воронежского фронта.

— Что, вас утомили частые поездки в войска? — спросил Верховный, слегка улыбаясь и косясь пытливым взглядом на своего собеседника.

— Бывает, что и устаю, товарищ Сталин, — усмехнулся Александр Михайлович. — Но долг, как вы знаете, для нашего брата превыше всего.

— А кое-кто этого не понимает, — грустно промолвил Верховный, и в его голосе прозвучала озабоченность, даже лицо слегка посерело. — Вам надлежит выехать на Брянский фронт и на левое крыло Западного фронта, — распорядился он. — Проверьте, как готовятся войска к нанесению решительного удара по врагу. Глаз у вас острый, военное дело знаете во всех тонкостях. — С минуту подумав, он добавил: — Мне кажется, что командующий Брянским фронтом генерал Рейтер не проявляет должной требовательности к командармам и комдивам. А под лежачий камень, как говорит русская пословица, вода не течёт.

— Есть жалобы на генерала Рейтера? — поинтересовался Василевский.

— Считайте, что это моя жалоба, — усмехнулся в усы Сталин. — Операция «Кутузов» тесно увязана с планом действий на Курском направлении, и важно, чтобы она была тщательно подготовлена. Так что жду ваших донесений по факту проверок.

— Будет исполнено, — коротко изрёк начальник Генштаба.

В этот же день Василевский прибыл в войска левого крыла Западного фронта. Уже через два дня, 21 мая, в донесении из штаба 61-й армии генерала Белова (Брянский фронт), куда Василевский прибыл из 1-й гвардейской армии генерала Баграмяна (Западный фронт), он докладывал Верховному: «В течение 19 и 20 мая совместно с тт. Соколовским и Булганиным проверили подготовку к операции 11-й гвардейской армии тов. Баграмяна. По сравнению с Брянским фронтом здесь проделана большая работа по подготовке как комсостава, так и войск в целом, остаётся лишь отработать отдельные детали и по получении распоряжения вывести войска в исходное положение. Слабо с танками и авиацией. Командованием фронта выделены для Баграмяна два танковых полка прорыва и четыре отдельные танковые бригады. На восстановление 1-го и 5-го танковых корпусов получено всего лишь 100 танков. Было бы крайне желательно к началу операции подкрепить ещё двумя танковыми полками прорыва. В отношении авиации тов. Новиков сообщил, что решением Ставки последняя усиливается, но, к сожалению, лишь к 15.VI, то есть, по-видимому, после начала операции...»

Поздно вечером 20 мая Василевский вернулся к Белову. Отметив в своём донесении Верховному, что у Колпакчи, командарма 63-й, идёт отработка задачи взаимодействия с командирами полков и батальонов на местности, маршал писал, что «готовность войск фронта задерживают слабое поступление боеприпасов и ещё не прибывший к Белову 7-й артиллерийский корпус». По оценке Василевского, «войска в целом будут готовы к занятию исходного положения 28 мая. На занятие исходного положения и на развёртывание артиллерии потребуется до пяти суток». Одновременно с подготовкой операции, отмечал начальник Генштаба, уделено исключительное внимание готовности нашей обороны и особенно на направлениях Спас-Деменском, Жиздринском и Белёвском. «По показаниям авиационной, военной и партизанской разведки, противник продолжает подтягивать на первые два направления пехоту и особенно танки. Партизаны видели на Спас-Деменском направлении прибывшую с запада танковую дивизию. Хотя наличие ударных группировок позволяло более или менее надёжно обеспечить как Калужское, так и Тульское направления, всё же я считал целесообразным переместить 19-й стрелковый корпус из района Гжатска в Юхнов, оставив его в составе 10-й гвардейской армии. С этой же целью 4-ю стрелковую дивизию МВО я предлагал перевести из Загорска в Малоярославец».

В полночь маршал Василевский вернулся в Москву. Погода не баловала: если с утра светило солнце, то к вечеру всё небо закрыли тучи, стал накрапывать дождь, а когда уже подъезжали к столице, он хлынул как из ведра.

Пока маршал ехал в Генеральный штаб, он мысленно продумал те вопросы, которые следовало доложить, кроме отосланных Верховному донесений. А вот и Генштаб. Василевский, предъявив часовому пропуск, поднялся в свой кабинет. У двери он встретил генерала Штеменко. Начальник Оперативного управления был явно чем-то озадачен.

— Ты ко мне? — спросил его Василевский. — Почему не идёшь домой отдыхать?

— Собирался, но не получилось, — замялся Штеменко.

Они вошли в кабинет.

— Почему?

— Вы в своём донесении предложили Верховному переместить 19-й стрелковый корпус из района Гжатска в Юхнов, оставив его в 10-й гвардейской армии, а также перебросить 4-ю стрелковую дивизию из Загорска в Малоярославец. Вот мне и дал Верховный задание организовать всё это, пока вас в Генштабе нет.

— Ну и как, организовал? — усмехнулся Василевский.

— Занимаюсь... — Штеменко поднял на своего начальника глаза. — А вы куда сейчас поедете?

— Глубокая ночь, куда же мне ехать, да и Верховный, наверное, отдыхает. — Маршал передохнул. — Поеду домой, высплюсь. Я в эти дни так замотался в войсках, что устал, да и голоден. А что тебе нужно, Сергей Матвеевич?

— До меня дошёл слух, что генерала Рейтера, у которого вы недавно были, снимут с Брянского фронта, а туда поставят другого, но кого — не знаю. Вы, наверное, посоветуете Верховному так поступить?

— Да нет, Сергей Матвеевич, хотя, если быть откровенным, Макс Андреевич фронт не тянет. Кругозор у него узок, далеко вперёд не видит. Да и где он мог научиться? — усмехнулся Александр Михайлович. — В ходе войны возглавлял тылы Центрального и Брянского фронтов, был помощником, а точнее, на побегушках у командующего Западным фронтом, потом ему дали 20-ю армию, затем снова вернулся на Брянский фронт... Ну, кто его мог научить по-настоящему руководить войсками во время сражения?

— Да, неудачно сложилась у Макса Андреевича военная судьба, — вздохнул Штеменко и взглянул на часы. — Уже два часа ночи, пойду к себе, мне должен звонить генерал Рокоссовский.

Неожиданно Василевский подумал, что ему следовало бы позвонить в приёмную Поскрёбышеву, а уж после ехать домой. «Небось Катя меня ждёт не дождётся», — улыбнулся он.

Как всегда, Поскрёбышев был на своём рабочем месте.

— Александр Николаевич, вас беспокоит маршал Василевский, — выдохнул в телефонную трубку Александр Михайлович. — Я только что прибыл с фронта и хотел бы явиться к Хозяину на доклад завтра утром.

— Почему завтра? — прервал его Поскрёбышев. — Можете и сегодня. Хозяин ещё не ушёл отдыхать, работает с документами. Час тому назад я принёс ему горячий чай и бутерброды, так он, между прочим, спросил, не звонил ли ему товарищ Василевский. Я ответил, что нет. Стало быть, вы ему очень нужны, Александр Михайлович.

— Тогда я немедленно еду, — торопливо бросил в трубку маршал и стал одеваться. У подъезда стояла его машина. — Жми вовсю в Кремль! — отрывисто приказал он шофёру.

Василевский необычно робко вошёл в кабинет. Верховный кого-то распекал по ВЧ. Увидев маршала, он кивнул ему на кресло, а сам продолжал говорить:

— Вы меня удивили, товарищ Стёпин...

«Стёпин — псевдоним генерала Конева», — пронеслось в голове Василевского.

— Не забывайте, что ваш Степной фронт мы создали в качестве мощной фронтовой группировки, чтобы пресечь попытки врага прорвать нашу оборону. И сил у вас для этого вполне достаточно. Давайте вместе подсчитаем эти силы. — И Верховный стал перечислять: — 5-я гвардейская танковая армия, 5-я гвардейская общевойсковая армия генерала Жадова, 27, 53, 47-я общевойсковые армии, 1-й гвардейский мехкорпус, 4-й гвардейский и 10-й танковые корпуса, 3, 5, 7-й кавалерийские корпуса. С воздуха Степной фронт поддерживался 5-й воздушной армией. Что, разве сил недостаточно?

— У меня маловато артиллерии, — послышался в трубке голос Конева.

Казалось, Верховный не обратил внимания на его слова, потому что продолжал:

— А когда начнутся боевые действия на Курском направлении, ваша задача — не дать противнику совершить глубокий прорыв, а также усилить удары наших войск из глубины. Вот над чем вам следует работать, чтобы подготовить людей, а вы просите артиллерию. Зато у вас немало танков, решающей силы в сражении. Вам это ясно?

— Ясно, как божий день, товарищ Иванов! Ваши замечания принимаю к исполнению.

Какое-то время Верховный молчал, сопя в трубку, потом заключил:

— Мы в Ставке посмотрим, возможно, дадим вам сотню самоходных артустановок или орудий. Вопросов больше нет? Желаю вам успехов на поле боя.

Сталин взял со стола свою трубку, выбросил из неё пепел, набил табаком и закурил.

— Докладывайте, как съездили? — Он устремил пытливый взгляд на маршала, а тот стал листать свою записную книжку, затем поднял на Верховного глаза.

Заговорил неторопливо и чётко, словно и впрямь делал доклад:

— Всё, что я увидел на Брянском и левом крыле Западного фронтов, изложил вам в своих донесениях. В них указал и на необходимость передислокации части войск, а также срочной доставки на оба фронта боеприпасов, особенно снарядов для орудий.

— Ваши донесения мне понравились, — негромко обронил Верховный. — В них речь идёт о конкретных проблемах, без решения которых нельзя рассчитывать на успех операции. Я правильно вас понял? — Он несколько раз попыхтел трубкой.

— Именно это я и хотел подчеркнуть. — Василевский передохнул.

Верховный прошёлся неспешными шагами вдоль стола, вернулся и остановился напротив сидевшего маршала.

— Скажите, какое впечатление произвёл на вас генерал Рейтер? — спросил он. — Только говорите честно, как на духу. Надеюсь, вы с ним беседовали?

— И не раз, товарищ, Сталин. — Василевский сделал паузу, но Верховный не обронил ни слова, и он продолжал: — Скажу откровенно, мне даже стало жаль Макса Андреевича.

— Даже так? — Верховный удивлённо вскинул брови. — Отчего вдруг жаль?

— Рейтер взвалил на свои плечи тяжкий груз, хотя признаться в этом себе не может. Когда я попросил его показать на оперативной карте, какие соединения фронта должны наносить главный удар в предстоящей операции и где, он начал путать номера стрелковых дивизий, с трудом находил их боевые рубежи, а потом, виновато взглянув на меня, предложил пригласить в комнату своего начальника штаба фронта, заявив, что тот лучше знает огневые рубежи каждого войскового соединения. «Я не успел изучить создавшуюся ситуацию», — добавил генерал Рейтер.

Сталин задумчиво молчал. А Василевский грустно проговорил:

— Максу Андреевичу я прямо заявил, что у него очень слаба оперативная подготовка и ему ещё многое нужно изучать. Опять же у Рейтера нет чёткого плана по операции «Кутузов», не отработано на карте взаимодействие войск Брянского фронта с левым крылом Западного фронта, а также с Центральным фронтом генерала армии Рокоссовского. На моё замечание, куда это годится, он возразил, мол, до начала операции ещё больше двух недель и он наверстает упущенное.

— Я это предвидел, — печально промолвил Верховный. — Значит, вы считаете, что генерала Рейтера надо кем-то заменить?

— Не кем-то, товарищ Сталин, а наиболее опытным в военном деле генералом, — уточнил свою мысль Василевский.

Какое-то время Верховный молчал, по его напряжённому лицу было видно, что он о чём-то размышлял.

— Может, поручим Брянский фронт генералу Попову? — неожиданно предложил Верховный.

Начальник Генштаба тотчас ответил:

— Это решать вам, товарищ Сталин, но заменить Рейтера необходимо. Я дотошно проверил 11-ю гвардейскую армию генерала Баграмяна. Армия как туго сжатая пружина, дай ей приказ, и она устремится на врага. Вот из таких генералов, как Баграмян, вырастают командующие фронтами.

— Смелое заявление! — усмехнулся Сталин, пощипывая усы. — Надо мне присмотреться к генералу Баграмяну, может, и вправду пора дать ему фронт?..

Командир противотанкового орудия старшина Шпак выбрался из дальнего угла окопа и поднялся наверх. Утро выдалось таким, каким было вчера, — солнечным и безветренным. На огневой позиции тишина. На противоположной стороне поля, заросшего густым и высоким бурьяном, находились вражеские позиции. Иногда оттуда постреливали снайперы, если замечали наших бойцов. Три дня тому назад таким же утром был убит наводчик с соседней батареи. Он вылез из окопа и с котелком поспешил к роднику, чтобы зачерпнуть холодной воды, но едва сошёл с бруствера, как пуля угодила ему в грудь и он упал замертво. В тот же день старшина Шпак собрал в окопе свой расчёт и жёстко потребовал соблюдать маскировку на огневой позиции. Говорил он приглушённым голосом, не без тревоги за своих подопечных.

— Значит так, сынки: отныне отлучаться с боевой позиции только с моего ведома, ясно? — На скулах старшины заметно заиграли желваки. — Ходить на позиции в полный рост запрещаю!..

— А если надо сбегать в санчасть? — подал голос заряжающий — ефрейтор Игнат Рябов.

Пожалуй, в расчёте он был крепче всех: высокого роста, крутоплечий, с мускулистыми длинными руками, любил шутки-прибаутки, но своё дело знал до тонкости. Старшина Шпак поручал ему самую тяжёлую работу, и он был доволен, улыбался и, глядя на своего сверстника, наводчика Сергея Буряка, говорил:

— Наводить пушку на цель дело лёгкое, но весьма деликатное, у тебя оно получается неплохо. А вот если станешь подавать снаряды, силёнок не хватит. Что, будешь возражать?

— Потому я и не стал заряжающим, — усмехнулся боец. — Но если придётся в бою это делать, силы в себе найду.

У орудия куском ветоши вытирал снаряды заряжающий. Увидев командира расчёта, он мигом выпрямился, поправил ремень и, одёрнув гимнастёрку, вытянул руки вдоль туловища. Он успел заметить, что взгляд у старшины суровый, хотя в карих глазах светились смешинки.

— Игнат, — глухим голосом заговорил Шпак, — болячка у меня под мышкой вскочила, левую руку не поднять. Схожу в санчасть, так что остаёшься за меня, ясно?

— Слушаюсь, товарищ старшина! — откозырял ефрейтор и добавил: — Чистку снарядов закончу — стану замок орудия смазывать.

— Хорошо, Игнат, не то фрицы вот-вот начнут атаку и всем нам хватит дел по самое горло. — Шпак на минуту о чём-то задумался. — А чего вчера утром ты был такой грустный, а? Кто-нибудь обидел?

— Никак нет, товарищ старшина, — зарделся заряжающий. — Плохую весточку из дома получил... — Он замялся, размышляя, надо ли продолжать. Старшина уловил на полном лице бойца растерянность и тронул его за плечо.

— Скажи, я слушаю. Боль, Игнат, никак нельзя носить в себе, она точит душу, а там и до беды недалеко.

Ефрейтор поднял на старшину глаза, в них читалась едва скрываемая тревога.

— Невеста моя, Наташа, обещала меня ждать, а сама вдруг добровольно пошла в медсёстры...

— Так это здорово, Игнат, она тоже, как и ты, защищает свою Родину от фашистов! — воскликнул Шпак. Ему даже стало отчего-то весело.

— Да, — жёстко прервал его заряжающий, — моя Наташа успела попасть на фронт, и её ранило в бою. Теперь лежит в каком-то госпитале. Даже маме моей не написала, как к ней приехать. Хуже того, долго скрывала своё ранение, не хотела, чтобы я об этом узнал.

— Сочувствую тебе, Игнат, но если всё-таки дала о себе знать твоей маме, значит пошла на поправку, — убеждённо заявил старшина. — Так что она тебе ещё напишет, вот увидишь. Сообщит адрес полевой почты, и ты узнаешь, где она лечится.

Шпак повернулся и хотел было идти, но к нему подскочил рядовой Сергей Буряк. Он наведывался на соседнюю батарею, где служил наводчиком его земляк, и, возвращаясь к себе, зашёл в штаб полка, куда приходила почта. Пилотка пирожком лежала у него на голове и почему-то без звёздочки.

— Ты что, хлопец, проглотил её? — с ехидцей в голосе спросил старшина.

Буряк залился краской, начал говорить, что, наверное, потерял звёздочку, когда пробирался к штабу сквозь колючие кусты дикого шиповника. Но у него есть другая звёздочка, она там, в окопе.

— Прикрепи её, а я подожду, — распорядился Шпак.

Солдат сиганул в окоп, задел ногами бруствер, и облако пыли взметнулось над головой старшины. Он выругался:

— Как будто с цепи сорвался, дьявол...

Не прошло и минуты, как наводчик вылез из окопа. На его пилотке сияла красная звёздочка. Старшина остался доволен, его суровое лицо расплылось в добродушной улыбке.

— Теперь вижу, что ты боец Красной армии, её щит и надежда!

В ответ Буряк вынул из кармана брюк помятый конверт и отдал его Шпаку.

— Вам письмо, товарищ старшина, из города Самарканда. Если не секрет, кто там у вас живёт?

— Кто? — двинул тяжёлыми бровями старшина. — Павка, сын мой. Учится в Артиллерийской академии имени Дзержинского.

— Неужто? — удивился Буряк. — Вы что-то напутали. Эта самая академия находится в Москве.

— Не я напутал, а ты, Сергей, — ворчливо возразил старшина. — Уж я-то хорошо знаю, потому как своего сына туда провожал. Поначалу эта самая артакадемия находилась в Ленинграде, перед войной её передислоцировали в Москву, а когда началась война — перевели в Самарканд. Ничего городишко, сыну нравится, правда, климат там жаркий. У нас тут под Курском тоже вовсю печёт солнце, а в Самарканде всё лето оно гуляет вовсю. Кстати, ты там не был? — с усмешкой спросил старшина.

У бойца прыгнули к переносью брови.

— Я родом из Истры, есть такой город под Москвой, — пояснил он. — В сорок первом там мой отец сражался, в 16-й армии генерала Рокоссовского. Слыхали о нём?

Шпак усмехнулся.

— А как же не слыхать! Я тоже воевал под Москвой, там меня и подбили фрицы в ногу. Подлечился в госпитале и снова попал на фронт. Воевал в армии генерала Чуйкова, наглотался в боях дыма и огня под завязку. Из боёв не вылезал. А вот не судьба погибнуть. Ни одна пуля меня не укусила, даже царапины на теле нет.

— Да, крепко вам досталось, Василий Иванович. — Буряк поднял белёсые брови. — А вот я молодо-зелено, а?

— Это не так, — усомнился старшина. — У тебя уже есть некоторый боевой опыт. И ещё прибавится, когда снова начнутся бои...

— А может, и не прибавится: шарахнет пуля или осколок, и хана мне, — усмехнулся Буряк.

— А ты старайся упредить врага, не дать застать себя врасплох, — заявил Шпак. — Вражину убей, а сам живым останься. Ладно, пойду прочту, что мне сынок пишет. Скука по нему у меня страшная...

— Понятное дело, кровинка в нём ваша, товарищ старшина, — грустно вздохнул Буряк, и его худощавое лицо вмиг посерело, словно его накрыла дождевая туча.

Усевшись в тени пушки, Шпак достал из конверта листок и, развернув его, начал про себя читать:

«Батя, привет! Наконец-то получил твоё письмо, и на душе полегчало. Ты жив, здоров, а для меня это главное. Побереги там себя, батя! У меня всё хорошо, учусь на пятёрки. Вчера ездили на полигон стрелять из орудий. Могу похвастаться: из пяти снарядов четыре поразили цель. Неплохо, правда? В этом году летом нас обещают выпустить лейтенантами — у нас тут готовится ускоренный выпуск. Буду просить командование, чтобы меня направили на Воронежский фронт. Глядишь, ещё встречусь с тобой. Артиллерийское дело мне, батя, по душе, и я доволен, что военком направил меня в академию. «Твой отец бьёт врага на фронте, а тебя пошлём учиться на командира», — сказал мне тогда полковник.

От мамы что-то давно нет вестей, и порой мне тревожно: как она живёт там, в Саратове? Собиралась ехать в Москву к своей сестре, но поехала ли?

Я тут в городе снял квартиру, и Люся приехала ко мне. У неё произошла размолвка с отцом, и она не стала жить с ним под одной крышей. А свою маму Люся недавно похоронила, она умерла в больнице. Люся вся извелась от пролитых слёз. Мне жаль её.

А как у тебя идут дела фронтовые? Под пули не лезь, батя! Под Москвой тебя шибанул осколок, хорошо, что всё обошлось, а могло быть и хуже...

Будь здоров, батя. Целую. Твой Павел. 25 мая 1943 г.».

«Под пули не лезь, батя!» — повторил про себя Шпак и усмехнулся в усы. — Сам на пулю не полезешь, так она тебя найдёт и ужалит...» Он спрятал письмо и поспешил в санчасть. Сегодня там дежурила старшая медсестра Маша, с которой Шпак познакомился ещё в сорок первом, когда шли жаркие бои под Москвой.

По узкой тропе, петлявшей в поле, где густо росли лебеда и подсолнухи, старшина шёл в санчасть, находившуюся неподалёку от штаба полка. «Только бы Мария была на месте», — думал Шпак. Она нравилась ему и всякий раз при встрече вызывала в нём доброе чувство. Невысокого роста, полногрудая, лицо смуглое, а глаза чёрные, как перо грача, но в них всегда светились лучики. Давно он не видел Марию, как-то она встретит его? Эта мысль вдруг появилась, и он никак не мог от неё избавиться. Но тревога старшины оказалась напрасной. Едва он вошёл в дом под соломенной крышей, как в приёмном покое увидел Марию. Она сидела за узким столиком и что-то писала. Белый халат оттенял её смуглое лицо.

— К вам можно? — спросил старшина, ощущая, как гулко забилось сердце.

Мария вскинула голову, и на её лице вспыхнула улыбка.

— Василий Иванович! — воскликнула она и пошла ему навстречу. — Куда вы запропастились? Я грешным делом подумала, что вашу батарею куда-то перебросили. Ну, что скажете? — Она крепко пожала ему руку.

— Я же пушкарь, Мария, и всем нужен, не только пехоте, потому и забот у меня под завязку, — приветливо улыбнулся Шпак.

— Как же, артиллерия — бог войны! — усмехнулась медсестра. От усмешки у неё в ушах закачались золотые серёжки. — А вы как себя чувствуете?

— Почему «вы»? — нахмурил брови старшина. — Мы же давно с вами на «ты».

— Да-да, извини, — смутилась Мария. — Как твоя нога, не болит?

— Так, порой чуть-чуть ноет, особенно перед дождём. — А что пишет сын? В этом году он закончит учёбу? — Собирается приехать сюда лейтенантом.

— Ему двадцать два? — поинтересовалась Мария.

— Двадцать два, а мне сорок...

— Ещё не старик! — убеждённо промолвила медсестра. Её чёрные брови сдвинулись. — А твоя жена Зара всё там же, в Саратове? Ты говорил, что она собирается к тебе приехать.

— Пока не приехала, — грустно обронил старшина. — Да и вряд ли приедет.

— Что так?

— Куда ей на фронт? — усмехнулся Шпак. — У нас тут пока затишье, но вот-вот грянет огненная буря. Мне не до жены будет.

— Ну-ну... А с чем пришёл ко мне, Василий Иванович? — Она подняла брови, глядя ему в лицо.

Шпак сказал, что у него болит левая рука, так как под мышкой вскочил чирей.

— Сделай что-нибудь, а то минувшую ночь почти не спал.

— Я-то помогу, Вася, а чем отблагодаришь? — Она лукаво повела бровью.

— Спою тебе арию Ленского из оперы «Евгений Онегин». Я, когда был в училище, не раз исполнял её, мне аплодировали. Там у нас работал кружок художественной самодеятельности, и я часто пел.

— Ладно, давай поглядим твой фурункул. — Она взяла свою санитарную сумку. — Военврач ушёл в санбат, а у меня на сегодня только три раненых солдата, да и тех врач распорядился после обеда отправить в санбат, где более опытные медики.

— А что, раны у бойцов тяжёлые? — спросил Шпак.

— Все трое ранены в живот, а это худшее, что может быть. Я оказала им первую помощь, и они притихли, а прежде тяжко стонали.

Шпак разделся до пояса, гимнастёрку аккуратно сложил на стоявшем рядом стуле и поднял левую руку. Чирей вымахал большой. Медсестра слегка надавила на него пальцем. Старшина вскрикнул:

— Болит, дьявол!..

— Почему же ты, Василий Иванович, не пришёл ко мне, когда стало нарывать? — упрекнула его Мария.

— Я помазал его йодом и надеялся, что пройдёт, а он, чёрт, пошёл в гору.

— Ну что ж, будем резать...

Медсестра мигом обработала фурункул, смазала его какой-то мазью и наложила пластырь.

— Чирей не огневая рана от пули, так что не умрёшь, голубчик! — Она мягко тронула старшину за плечо и помогла надеть гимнастёрку. — Посиди тут с полчаса, боль утихнет, и тогда пойдёшь к своим пушкарям. Я тебя чайком угощу...

Мария наполнила два стакана, принесла конфеты, и они начали чаёвничать.

— Ты вот о песне заговорил. — Мария маленькими глотками отпивала душистый чай. — Ария Ленского хоть и хороша, но я люблю песни лирические, те, что берут за душу. Знаешь, кого я больше всех люблю?

— Клаву Шульженко?

— Не угадал! — воскликнула Мария. — Русланову — вот кого. Ох как люблю её песни! Слушала бы и слушала...

— А правда, что Лидия Русланова в детстве пела в церковном хоре?

Старшина выжидающе смотрел на медсестру, ждал, что она скажет. «Если любит песни Руслановой, то наверняка немало интересного знает о ней», — подумал он. И не ошибся. Марии довелось не раз в юности слушать Русланову на концертах, встречаться с ней, беседовать. Певица не без грусти рассказывала о себе, о том, что детство у неё было тяжёлое, сиротское, саратовский приют, где она жила, определил её «в жизнь». А жизнью стала мебельная фабрика, где она трудилась полировщицей. Тут и начала петь. Бывало, девушки скажут ей: «Мы, Лида, будем делать за тебя работу, а ты лучше спой нам». И она пела, да так, что заслушаешься. В шестнадцать лет у неё состоялся первый официальный концерт, и пела она солдатским депутатам на сцене оперного театра. А после революции ей удалось поступить в консерваторию...

— Но как ни странно, Вася, настоящей песней, которую Русланова услышала, был плач.

— Плач? — удивился Шпак. — Какая же это песня — плач?

— Её отца увозили в солдаты. Бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом маленькая Лида часто забиралась к ней под бок и просила: «Повопи, баба, по тятеньке!» И та вопила: «На кого же ты нас, сокол ясный, покинул?..» Понимаешь, Вася, песни учили девчонку, раскрывали глаза на мир... И сейчас она на каком-то фронте поёт солдатам, кажется, на Центральном, у генерала Рокоссовского. К нам вчера заезжал комбат, так говорил...

(В годы войны Лидия Русланова часто бывала на фронте, пела бойцам Красной армии и в первые победные часы на ступеньках поверженного рейхстага. Пела так, что маршал Жуков тут же при всех бойцах и командирах прикрепил ей на платье боевой орден. — А. 3.).

«Какой я певец, — подумал старшина Шпак, слушая медсестру. — Вот Русланова — это да, талантище!»

— Ну, что ты теперь скажешь, Василий Иванович? — нарушила его раздумья медсестра.

— Ты права, Маша... — тихо промолвил Шпак.

— Скажи, Вась, твой сын Павел женат? — вдруг спросила Мария и почему-то отвела свои чёрные глаза в сторону.

— Женат, — вздохнул Шпак, ещё не зная, почему она интересуется сыном. — Я советовал ему не торопиться, но Люся — так зовут его избранницу — сумела вскружить ему голову. Но я не стал попрекать сына: коль решил, пусть так и будет. Ему жить с Люсей, а не мне. Да, — снова вздохнул Шпак, — поспешил сынок с женитьбой, война ведь ещё громыхает.

— По-твоему, если идёт война, то и любовь кончилась? — грубо и как-то пылко спросила Мария. — Нет, Вася, молодость берёт своё. Не зря в народе говорят, что любовь штука вечная... Вот я живу одна — ни мужа, ни детей. Выбрать бы себе человека по душе...

В её голосе Шпак уловил отчаяние, хотел её успокоить, как-то ободрить, но промолчал.

— Что, Маша, у тебя никого не было? — наконец спросил он. — Такая красивая, словно с картины художника убежала, и одна?..

— Был у меня красавчик, да сплыл, — усмехнулась медсестра. — В финскую в сороковом году я его, тяжело раненного, с поля боя вытащила. Грудь ему пуля прошила. Выходила его, на ноги поставила, не успела в него влюбиться, как началась новая война, и он ушёл на фронт. Был Миша — так его звали, — как и ты, артиллеристом. В бою под Львовом погиб в сорок первом.

— Сочувствую тебе, Мария, — грустно произнёс старшина.

В это время на столике заворчал полевой телефон. Медсестра взяла трубку. Звонили старшине.

— Тебя просят, Вася. — Мария передала ему трубку.

— Кто говорит? Ефрейтор Рябов? — услышав чей-то писклявый голос на другом конце провода, спросил Шпак. — Что случилось? Меня ждёт командир батареи капитан Кольцов? Понял, бегу! — Он встал, одёрнул гимнастёрку и надел фуражку. Взглянул на притихшую Марию. — Начальство меня требует, так что пойду. Вечерком к тебе загляну, если не возражаешь.

— Приходи, буду ждать... — Её лицо полыхнуло жаром. — Не вздумай поднимать что-нибудь тяжёлое, не то потянет левую руку. Завтра сделаю тебе новую перевязку... Да, а кто сейчас твоё начальство, не капитан ли Кольцов?

— Он самый, — подтвердил Шпак. — Мы с ним на войне уже третий год, а начинали её под Москвой. Я командовал расчётом орудия, а он в звании старшего лейтенанта возглавлял нашу батарею. Кольцов очень строг, не допускает никаких поблажек на службе.

Старшина Шпак помнил, как встретил Кольцова на боевой позиции под Москвой. Представил новому командиру батареи свой орудийный расчёт, сказал, что в нём почти все молодые ребята, в бою ещё не были.

— А сам ты, старшина, порох нюхал? — вдруг спросил Кольцов, и ухмылка скользнула по его лицу. — Или только умеешь подавать команды?

Никак не ожидал Шпак такого дерзкого вопроса, поначалу даже растерялся и не знал, что ответить старшему лейтенанту. На груди у старшины сияла медаль «За боевые заслуги», но Кольцов то ли не видел награду, то ли сделал вид, что не видит, — он ждал ответа. Кажется, Шпак в эти мгновения пришёл в себя.

— А что, товарищ старший лейтенант, разве боевой медалью награждают за красивые глаза? — дерзко спросил он.

— На войне всякое бывает, старшина, за красивые глаза могут дать и орден, особенно если эти глаза женские, — усмехнулся Кольцов, ничуть не смутившись. — Теперь мне ясно, что порох ты нюхал...

Потом их полк был переброшен на Сталинградский фронт. Артиллеристы прикрывали от врага левый фланг стрелковой дивизии. Здесь Кольцов заработал орден: его батарея отличилась в боях с гитлеровцами. За три дня боёв пушкари Кольцова уничтожили девять немецких танков! А когда закончилось сражение под Сталинградом, ему досрочно присвоили звание капитана. Шпак поздравил его от души.

— Твоё слово, Василий Иванович, как человека бывалого, легло мне на сердце, спасибо, — улыбнулся Кольцов и убеждённо добавил: — Мы с тобой ещё не один вражеский танк уничтожим.

— Слухи ходят, что наш полк хотят перебросить на Курское направление, — сказал Шпак. — Это правда?

— А ты что, курский?

— Саратовский я, — слегка смутился старшина. — Я в том смысле, что нам нужна передышка, а получается, что нас бросают с фронта на фронт.

— А мне всё равно, где бить фашистов, только бы поскорее прогнать этих варваров с нашей земли, — ответил капитан и тут же спросил: — Кто у тебя в Саратове живёт?

— Сын Павел жил, теперь он учится в Артиллерийской академии, жена осталась да сестра Даша.

— А сын Павел пошёл по твоим стопам, а? Наверное, ты его агитировал?

— Никак нет, просто ему по душе артиллерия, и меня это радует. У них там есть ускоренный выпуск, так что, может, на фронте увижу Павла. Очень я по нему соскучился...

«С Кольцовым можно дружить, парень кремень — не подведёт», — подумал сейчас Шпак, подходя к боевой позиции.

Показался заветный окоп. Командир батареи стоял у пушки и о чём-то беседовал с наводчиком Буряком. Шпак подошёл к нему и доложил о себе.

— Где вы были? — сухо спросил капитан Кольцов, пристально глядя на старшину. Был он среднего роста, худощавый, курносый, глаза голубые, а над ними нависали густые брови.

В душе Шпака появилась горечь.

— Разве вам не доложил ефрейтор Рябов, куда я ушёл? — в свою очередь спросил Шпак.

— Я жду ответа на свой вопрос, — жёстко пресёк Шпака командир батареи. — В санчасти были?

— Оно самое... — смутился Шпак. — У меня под мышкой левой руки вскочил фурункул. Медсестра обработала его, сделала перевязку, и вот я прибыл.

— Снаряды получили? — осведомился капитан.

— Так точно, ещё вчера вечером, теперь у меня полный запас. Словом, расчёт ПТО[9] готов вести боевые действия.

Кольцов задал ещё ряд вопросов, потом сказал:

— Ну а теперь давайте всё проверим. Постройте орудийный расчёт...

Но построить людей старшина Шпак не успел. Над огневой позицией появились немецкие самолёты. Они летели так низко, что можно было видеть чёрные кресты на фюзеляжах. «Юнкерсы» стали выходить в атаку на батарею.

— Всем в окопы! — что было сил крикнул капитан.

Расчёт бросился в укрытие. Где-то неподалёку взорвалась бомба, и огненный вал окатил огневую позицию. Комья сухой земли с шумом накрыли окоп.

«Юнкерсы», отбомбившись и набрав высоту, ушли. Над окопами артиллеристов, словно туманная дымка, нависли облака пыли. Наступила напряжённая тишина, казалось, что кругом всё вымерло. Первым очнулся старшина Шпак. Он лежал на дне окопа, присыпанный влажной землёй. Но опасность миновала, и он с трудом сбросил с себя комья земли и поднялся во весь рост, стряхивая с гимнастёрки серую пыль. В стороне от него лежал на боку тоже присыпанный землёй заряжающий Игнат Рябов. Старшина помог ему подняться.

— Вот гады эти германцы, всё же накрыли нас, — выругался Рябов, ощущая на зубах песчинки.

Шпак между тем уже совсем пришёл в себя и осмотрелся. Где же капитан Кольцов? Неужели он не успел спрыгнуть в окоп следом за расчётом?.. Шпак вылез на крутой бруствер и только сейчас увидел командира батареи. Он лежал на правом боку метрах в пяти от орудия и негромко стонал. Шпак подскочил к нему.

— Товарищ капитан, что с вами? — крикнул он ему едва ли не в самое ухо.

— Ранен... — прошептал Кольцов запёкшимися губами.

Ещё недавно он ходил по окопу и отдавал чёткие команды звонким голосом, но теперь еле произносил слова, стал каким-то беспомощным. Старшину это даже разозлило.

— Я помогу вам, товарищ капитан, — тем не менее успокоил его Шпак. — Куда вы ранены?

Он чуть приподнял Кольцова за плечи и увидел на его груди запёкшуюся кровь. Осколком с его плеча сорвало погон, другой еле держался, он был порван.

Не раздумывая, Шпак прыгнул в окоп и взял из своей сумки индивидуальный пакет. В одно мгновение он разорвал гимнастёрку на капитане и начал делать ему перевязку. Рана всё ещё кровоточила. Лицо Кольцова исказила гримаса, видимо, ему стало хуже, дышал он прерывисто, с хрипотой, словно в горло что-то попало.

— Колючая боль, старшина, кончай перевязку, — сипло прозвучал его голос.

— Никак нельзя кончать, — тихо, но твёрдо возразил старшина, — иначе, пока вас донесут до санчасти, вы истечёте кровью, и тогда прощай мама. А нам с вами, Пётр Сергеевич, никак нельзя умирать, кто же тогда будет бить фашистов?!

Шпак выпрямился. У пушки возился подаватель снарядов рядовой Никита Соловей, крепкий юноша с выпуклой грудью и длинными руками. Ладони у него — что два блюдца.

— Никита, ко мне! — окликнул его старшина. — Бегом, ну!

Тот в один миг оказался рядом со Шпаком.

— Погляди тут за капитаном, а я позвоню в санчасть, чтобы приехали за ним.

— Добро, товарищ старшина. А если раненый попросит пить, можно будет дать ему родниковой воды? Кипячёной нет, всю на чай израсходовали.

— Ты что, Никита? — едва не закричал шпак. — Соображать надо, не то ещё горло застудит. Нет, голубок, никак нельзя. Медсестра даст раненому всё, что полагается.

— Да, жалею, что нет кипятка, — расстроился Соловей.

— У вас разве что останется после чаепития? — ворчливо продолжал старшина. — Если сядете за стол, то целое ведро воды выпьете. А то в счёт не берёте, что находимся мы не у бабушки на печи, а на фронте, где смерть по пятам за нами ходит...

— «Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы!» — пропел заряжающий Игнат Рябов.

— Отставить свои стишки! — громко оборвал его Шпак.

Но Рябов не смутился, возразил:

— Не мои это стишки — Лермонтова, товарищ старшина. Вы разве «Бородино» не читали? А нас учительница в школе заставляла учить его наизусть, так-то!

— Ну и ехидна ты, Рябов! — выругался Шпак. — Всё стараешься кого-то укусить, вот и до меня добрался. Если ты такой умный, то скажи, кто изобрёл ту самую пушку, которую тебе как заряжающему дано обслуживать?

— Не могу разглашать имена конструкторов советского оружия, — схитрил Рябов. — Вы же сами требуете от нас, товарищ старшина, свято хранить военную тайну. Нет, я ещё не забыл, что принимал военную присягу... И ещё, — без удержу продолжал заряжающий, — зачем мне знать конструктора пушки, достаточно, что я с закрытыми глазами могу разобрать и собрать у неё замок, потому как я заряжающий и это моё дело, а не чьё-либо.

— Ты, Рябов, любишь читать Тургенева, — сказал старшина. — А знаешь, к чему сей писатель призывал таких ребят, как ты? Будь ты хоть семи пядей во лбу, говорил он, а учись, учись. Это самое и я тебе советую.

Рябова слова старшины задели за живое, и он хотел было возразить, но Шпак уже спрыгнул в окоп, где находились его вещи. Он взял свой автомат — командир полка запретил бойцам и командирам ходить на рубеже без оружия — и, прежде чем позвонить в санчасть, подошёл к раненому капитану. Кольцов лежал на левом боку и тупо смотрел куда-то в сторону.

— Как он ведёт себя? — спросил старшина.

— Всё время, пока вас не было, бредил, — ответил Соловей. — Звал какую-то Галю.

— Это его жена, — пояснил Шпак. — Он рассказывал мне о ней, она у него учительница...

Старшина поправил бинт на груди Кольцова, и в это время тот открыл глаза. В них были грусть и отрешённость. Лицо капитана стало белым, казалось, в нём нет ни кровинки.

— Болит? — тихо спросил старшина.

— Тяжесть в груди... боль...

— Сейчас отвезём вас в санчасть, там станет легче, — сказал Шпак.

Он поспешил к полевому телефону. Когда снял трубку с аппарата, ему ответил дежурный связист.

— Дайте мне санчасть!

Отозвалась медсестра.

— Ты, Мария? Вот здорово, что я застал тебя на месте! Нас немцы бомбили, ранен командир батареи капитан Кольцов. Пришли сюда санитаров с носилками. Очень тебя прошу, да поскорее. Ему очень плохо, он бредит...

— Васёк, санитары только что ушли на соседнюю с вами батарею, там тоже двое раненых, — пояснила медсестра. — Послушай, у вас есть машина, которая таскает за собой вашу пушку. Пусть твои ребята привезут раненого. Сможешь?

— Попробую...

— Давай, а я тут всё, что надо, ему приготовлю...

Капитана Кольцова отвезли в санчасть полка.

Когда Шпак собрал расчёт на тренировку, ему позвонил командир полка.

— Что у вас произошло? — строго спросил он.

— У нас был командир батареи ваш земляк капитан Кольцов, а в это время налетели «Юнкерсы» и стали бомбить, — объяснил Шпак. — Капитан не успел укрыться в окопе, и его ранило осколком.

— Куда?

— В грудь. Сейчас он в санчасти.

— Что ж это вы, старшина, не уберегли своего командира? — упрекнул полковник. — В расчёте все целы?

— Так точно, и орудие не пострадало.

Командир полка распорядился, чтобы вечером Шпак проведал капитана.

— Может, ему надо чем-то помочь, так вы сделайте, — попросил командир полка. — Я бы сам приехал, но нас собирает начальник штаба армии. Поняли?

— Так точно, товарищ полковник!..

Чего опасался Шпак, то и случилось. После ужина он поспешил в санчасть, чтобы узнать, как себя чувствует Кольцов, — командир полка ждёт его информацию. Перед уходом в санчасть Шпак вызвал к себе в палатку ефрейтора Рябова и предупредил, что тот остаётся старшим за него.

— Пока я в отлучке, снимите смазку со снарядов, что находятся в ящиках на машине, — распорядился старшина. — Работать с боеприпасами строго по инструкции. Понял, да? И вот ещё что, — продолжал он, — проверьте с Буряком прицел. Буряк жаловался, что на прицеле есть царапины. А я в недоумении: откуда они появились?

— Будет исполнено, товарищ старшина.

«Наверное, капитану стало лучше, если не звонил на батарею», — подумал Шпак, широко шагая по пыльной тропе. Но его ждало разочарование. Увидев старшину, медсестра Мария обрадовалась:

— Хорошо, что ты, Василий Иванович, пришёл, врач уже хотел послать за тобой санитара.

— Позвонила бы на батарею.

— Звонила, но никто не ответил, дежурный связист сказал, что артиллеристы принимают боезапас.

— Верно, было такое, — признал старшина. — А что случилось?

Мария сообщила, что капитана осмотрел врач. Ранение у него тяжёлое — осколок в правом лёгком. Решено отправить Кольцова в госпиталь и там сделать ему операцию.

— Видимо, Кольцову удалят лёгкое, где засел осколок, — добавила медсестра. — Мне даже стало жаль его, такой молодой и вдруг будет инвалидом. Наверное, после такой операции твой любимый командир батареи на фронт уже не попадёт, а поедет домой...

— Вот уж Галя обрадуется ему! — вырвалось у Шпака.

— А кто она, эта Галина? — спросила медсестра.

— Его жена, к тому же она ждёт ребёнка. — Старшина с минуту помолчал. — Значит, нам пришлют нового командира батареи. А смена командиров перед тяжёлыми боями не на пользу. И потом к Кольцову я привык, он меня понимал с полуслова, и я его тоже. А кем окажется этот новый командир батареи — бог знает. Может, такой ворчун придёт, что ребятам не будет спокойной жизни.

Мария взглянула на него.

— У тебя, Вася, характер душевный, и ты с новым командиром батареи сработаешься, — похвалила она его.

— Как сказать, Маша, — взгрустнул старшина.

Шпак уже пережил одну драму, чудом жив остался. А случилось это во время ожесточённых боёв под Сталинградом. Утром, едва над Волгой стаял туман, на город налетели десятка три «Юнкерсов» и начали его бомбить. Расчёт ПТО как раз менял боевую позицию. Стремясь укрыться от врага, артиллеристы бросились кто куда, а Шпак и ефрейтор Рябов укрылись в стоявшем у дороги доме. Бомба разорвалась во дворе, и дом наполовину рухнул. Шпак не сразу понял, что произошло. Когда посыпались камни, он отскочил к стене, прижался к ней. Он знал, что, если обрушится весь потолок, его придавит к полу.

У Шпака было такое в детстве. Когда они с отцом брали глину в карьере, верх обрушился, отца накрыло, а он, Вася Шпак, прыгнул к стене, и лишь у ног его оказались комья глины. Отец тут же выкарабкался и, подскочив к нему, схватил за плечи: «Тебя не оглушило?..» В ответ десятилетний сын произнёс: «А я, батя, успел к стене прижаться, и ничего!» — «Молодец, сообразил», — похвалил его отец.

Сейчас, когда в подвале, где прятались бойцы, стало темно, как в глубоком колодце, Шпак понял: случилась беда. Пожалуй, никогда ещё он не испытывал такую растерянность, как в этот раз. Мысль о том, что камни преградили ему выход, бросила его в холодный пот. Где-то рядом находился ефрейтор Рябов, и Шпак во весь голос крикнул:

— Игнат, ты где?

В этом крике было что-то безвыходное, отрешённое. «Что будет со мной, выберусь ли? » — только и подумал он.

Наконец Шпак пришёл в себя, отдышался, хотел было шагнуть, но не мог — очень болела нога чуть ниже колена. С трудом он сделал шаг и, глядя в черноту, снова окликнул ефрейтора:

— Рябов, я ранен, у меня нет больше сил! Где ты?

В ответ ни звука. И хотя эта зловещая тишина ещё больше насторожила старшину, он не терял надежду на спасение. Он начал лихорадочно разгребать камни, чтобы хоть немного продвинуться к выходу. Наверное, Рябов в другой комнате, возможно, ефрейтор сам попал в каменную ловушку? Шпаку стало неприятно, тяжело и тоскливо. «Успеть бы выбраться, не то ещё задохнусь...» — терзала навязчивая мысль. Он устал так, что уже не мог шевелить руками. А правая нога гудела от боли. Шпак вытер с лица пот и вновь окликнул Рябова. Но Игнат не отзывался. И вдруг послышался шум в другой комнате, тоже заваленной камнями и кусками досок с потолка. Шпак отчётливо понял, что кто-то пробирался через завал.

— Игнат, это ты? — крикнул он во весь голос.

— Я, товарищ старшина, — наконец откликнулся Рябов. Голос у ефрейтора был громкий, в нём не ощущалось тревоги. — Сейчас помогу вам...

Игнат яростно хватал кирпичи, бросал их в сторону, не переводя дыхания. От пыли у него во рту горчило. Остальные ребята из орудийного расчёта были где-то на улице у пушки. Теперь лишь он, Рябов, мог помочь старшине. Он выпрямился и крикнул в темноту:

— Где вы, товарищ старшина?

— Тут я, Игнаша, в каменной ловушке, — невесело отозвался Шпак. — У меня нога болит и нет сил пробираться к выходу. Помоги, а?

— Потерпите ещё немного, я уже недалеко от вас, — успокоил Рябов старшину.

Наконец Шпака освободили из каменного плена. Ефрейтор Рябов вывел его из разрушенного дома на воздух.

— Сидите тут, а я ребят позову, они где-то неподалёку. — Мне бы прилечь, Игнат, — подал голос старшина. Ему сделалось хуже, кружилась голова, появилась тошнота, боль в ноге стала ещё острее. Но говорить ефрейтору об этом он не решился: парень и без него намучился.

— Мне бы прилечь... — вновь попросил старшина.

Рябов снял с себя защитного цвета гимнастёрку и расстелил её на влажной земле, а под голову Шпаку положил противогаз.

— Полежите, товарищ старшина, я мигом ребят позову.

Лежал Шпак тихо, неподвижно, словно спал. Лицо его стало тёмным, неживым, а брови туго сошлись на переносье.

— Нога... — вдруг отчётливо произнёс он и открыл глаза.

Только сейчас вернувшийся Рябов увидел, что на правой ноге старшины порван сапог и чернеет кровавое пятно. Ножом Игнат разрезал сапог, в нём загустела кровь.

— Крепко вас шибануло, — промолвил он.

— Пить!.. — попросил старшина.

Наводчик Сергей Буряк снял с пояса свою фляжку, отвинтил пробку и дал старшине попить. Тот пришёл в себя. Увидев рядом бойцов, с трудом шевельнул губами.

— Побило меня, братцы... — глухо выдавил он. — Правую ногу уже не чувствую...

Рябов разорвал индивидуальный пакет и начал перевязывать ему ногу. Шпак корчился от боли, но не кричал, лишь закусил припухшие губы.

— Я свяжусь с санчастью, и санитары приедут за вами, товарищ старшина.

Рябов достал из кармана брюк носовой платок и вытер старшине лицо, серое от пыли. Потом взял его левую руку. От боли Шпак негромко вскрикнул:

— Тише, ладно?..

Он прерывисто задышал, начал жаловаться на боль в груди. Буряк снова дал ему попить.

— Вот-вот появится санитарная машина, потерпите ещё чуток... — сказал наводчик.

На память Сергею почему-то пришли слова матери из её недавнего письма: «Я, сынок, живу на земле, дышу ею, а большего мне и не надо. Счастье, оно, сынок, идёт рядом с бедой...» Так вот и у старшины Шпака случилось...

Шпак, бледный, осунувшийся, с опечаленным взглядом карих глаз, шевельнул здоровой рукой и, глядя на Рябова, произнёс:

— В груди печёт, нога болит... — И после паузы спросил: — Что, Игнат, ногу мне отрежут?

Рабов нагнулся к нему так близко, что увидел в глазах старшины отрешённость, и ему до боли стало жаль его.

— Резать вам ногу? — гулко переспросил Рябов. — Вы что, Василий Иванович? Да я пошлю этих резаков подальше. В ноге вашей перелома нет, вы просто сильно зашибли её... Пусть лечат, на то они и врачи.

— И то правильно, — поддержал его старшина.

Рябов смотрел на Шпака, и у самого на глаза навёртывались слёзы. Так и хотелось сказать: «Василий Иванович, какого дьявола вы ринулись в этот злополучный дом? Надо было лечь в кювет. А теперь вот врачи будут вас держать». Он тронул старшину за плечо и участливо спросил:

— Что, всё ещё давит грудь?

— Малость полегчало. А вот нога гудит, будто чужая, не моя, — шевельнул старшина запёкшимися губами. — Понимаешь, не хочется на костылях ходить. Лучше бы насмерть меня зашибло...

— Побойтесь бога, Василий Иванович, зачем на себя беду кличете?! — упрекнул Шпака Рябов.

Прибыла машина, у разрушенного дома она остановилась. Из кабины вышли двое санитаров. Они подошли к Рябову.

— Где тут ваш страдалец? — спросил рыжебровый парень с тёмными, как омут, глазами.

Игнат кивнул на старшину.

— Вот его... Во время бомбёжки разрушило дом, а его чуть камнями не придушило.

Шпака положили на носилки. Он подозвал к себе Рябова и тихо промолвил:

— Пока я буду в санбате, станешь командовать расчётом. Да гляди за пушкой, чтоб всегда была готова пальнуть по фашистам.

— Слушаюсь, товарищ старшина!..

Две недели лежал в санбате старшина Шпак. У него перестала болеть нога. Разные процедуры и горячие компрессы сделали своё дело. Осмотрев его, хирург воскликнул:

— Теперь, старшина, можешь пускаться в пляс! Хорошо, что не сломал себе ногу, не то пришлось бы её ампутировать. Повезло тебе, батя. — Врач был моложе Шпака лет на двадцать. Он снял с ноги повязку. — Тебе полагается недельный отпуск, можно даже съездить домой, если живёшь недалеко отсюда. Кстати, ты не из Москвы?

— Нет, я из Саратова. Есть такой город на Волге.

— Как не знать Саратов?! — удивлённо вскинул брови хирург. — Красивый город, летом утопает в садах. Там живёт моя тётя, она логопед, учит малышей правильно выговаривать слова. Всё собираюсь навестить её, да не получается.

В палату вошла медсестра. Увидев её, хирург воскликнул:

— Гляди, старшина, кто за тобой приехал!

Шпак обернулся. У дверей стояла Мария Ивановна, старшая медсестра из полковой санчасти. Она была в белом халате и такой же белой шапочке.

— Василий Иванович, вы ли это? — защебетала она, слегка улыбаясь. — Я рада, что вы живы и здоровы. Батарея скучает без вас.

— А почему за мной не приехал командир батареи? — спросил он.

— Его срочно вызвали в штаб полка, пришлось мне ехать, — объяснила Мария Ивановна. — А вы что, не рады моему приезду?

— Что ты, Мария, я тут без тебя ночами не спал, — шутливо возразил Шпак.

Хирург сделал в журнале запись о том, что старшина Шпак прошёл курс лечения и направляется в свою часть в полном здравии.

— Везите его на батарею, Мария Ивановна, — улыбнулся врач. — Старшина очень скучает по своей пушке...

Глава третья

Итак, враг усиленно готовился взять реванш за поражение под Сталинградом. Для проведения операции «Цитадель» немецкое командование сосредоточило 50 своих лучших дивизий, в том числе 16 танковых и моторизованных, 10 тысяч орудий и миномётов, 2700 танков, в числе которых было немало новейших типов — «тигры» и «пантеры», — и более 2000 самолётов. Гитлер был уверен в успехе и для операции «Цитадель» посылал на советско-германский фронт всё что мог. С запада в район Курской дуги были переброшены лучшие дивизии. Но среди генералов вермахта не было единого мнения, когда начать боевые действия против русских с целью окружения и разгрома их войск.

Один из ведущих стратегов рейха фельдмаршал Манштейн убеждал Гитлера что операцию «Цитадель» надо начинать как можно скорее, иначе русские могут основательно подготовиться к отражению немецких атак. После окончания зимних боёв Манштейн взял отпуск, чтобы медики удалили ему гланды. На фронте Манштейна замещал сначала генерал-полковник Модель, затем фельдмаршал барон фон Вейхс. Однако по всем главным вопросам Манштейн поддерживал связь с командованием группы и начальником Генерального штаба сухопутной армии. 18 апреля он направил Гитлеру письмо, в котором ещё раз попытался убедить фюрера в том, что теперь надо бросить все силы для успеха операции «Цитадель». Победа под Курском, подчёркивал фельдмаршал, возместит нам все временные поражения на других участках фронта. Чем раньше мы начнём операцию «Цитадель», тем меньше будет опасность большого контрнаступления русских на Донбасс.

Прошло некоторое время после всех этих событий, и начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал Цейтцлер спросил Манштейна, как он теперь относится к проведению операции «Цитадель», может быть, после обсуждения этого вопроса в ставке фюрера фельдмаршал изменил своё мнение? Но Манштейн с присущей ему педантичностью ответил:

— Операция «Цитадель» была бы целесообразна, если бы на ближайшее время, то есть до осени 1943 года, мы отказались от снятия каких-либо сил с Восточного фронта. — Помолчав, фельдмаршал добавил: — Важно учитывать и такой фактор, как поведение западных держав. Если они не начнут до осени большие операции по высадке морского десанта, то «Цитадель» возможна; равным образом она будет возможна, если допустить, что западные державы где-либо высадятся и потом будут разбиты, но только в том случае, если их вынудят оставить свой плацдарм.

«Сказал бы Манштейн, что он против проведения операции «Цитадель», — выругался в душе генерал Цейтцлер. — Так нет же, поставил ряд условий». И тут начальник Генерального штаба не выдержал, спросил:

— Что же мне доложить Гитлеру? Я так и не понял, вы «за» или «против»?

Манштейн усмехнулся, отчего на его широком лбу сбежались морщины. Кажется, в душе он рассердился на генерала Цейтцлера, потому что сухо ответил:

— Скажите фюреру всё то, что вы услышали от меня. — Поразмыслив, он добавил: — Впрочем, я могу это сделать и сам. Раньше я убеждал фюрера, чтобы эту операцию начать как можно скорее, но он этого не сделал, хотя обещал. А что дальше будет — Гитлеру решать. Он мне ничего не говорил на этот счёт, и я теряюсь в догадках.

— Мне тоже не всё понятно... — обронил генерал Цейтцлер.

Но вскоре Манштейн понял, что Гитлер игнорирует его мнение, но не знал, чем это было вызвано. Генерал Гудериан, хорошо изучивший обоих, отмечал, что «Гитлер был не в состоянии терпеть близко около себя такую способную военную личность, как Манштейн. Оба были слишком разными натурами: с одной стороны — своевольный Гитлер со своим военным дилетантством, таинством и неукротимой фантазией, с другой — Манштейн со своими выдающимися военными способностями и с закалкой, полученной в Генеральном штабе, трезвыми и хладнокровными суждениями — наш самый лучший оперативный ум». Позднее, когда Гудериан возглавил Генеральный штаб сухопутных войск, он неоднократно предлагал Гитлеру назначить Манштейна начальником Главного штаба вооружённых сил вместо Кейтеля, но каждый раз это отвергалось. «Конечно, Кейтель был удобен для Гитлера, — отмечал генерал Гудериан, — он пытался по глазам Гитлера читать его мысли и выполнять их, прежде чем последний выскажет их. Манштейн был неудобен: у него было своё мнение, которое он открыто высказывал. В конце концов Гитлер заявил на мои предложения: «Манштейн, возможно, и является самым лучшим умом, рождённым Генеральным штабом, но он может оперировать только свежими, хорошими дивизиями, а не развалинами, которыми мы сегодня только и располагаем. Так как я не могу дать сегодня ни одного свежего, способного к действиям соединения, назначение его не имеет смысла».

В середине мая, однако, операцию «Цитадель» Гитлер не начал. Поэтому Манштейн хотел было возвратиться в свой штаб, но неожиданно к нему прибыл начальник штаба группы армий «Юг» генерал Буссе. Он был взволновал и поначалу не знал, как передать фельдмаршалу приказ Гитлера. Наконец он пришёл в себя и заявил:

— Нас обоих вызывают в Мюнхен в ставку Гитлера на совещание.

Манштейн насторожился.

— Что случилось? — спросил он своего подопечного. — Да и о чём в ставке пойдёт речь?

— Всё о том же — об операции «Цитадель», — мрачным тоном произнёс генерал Буссе.

— Наверное, фюрер решил снова перенести сроки начала операции, если она в мае не началась, — грустно вздохнул Манштейн.

— Возможно и такое, — согласился генерал Буссе.

На совещание с Гитлером были вызваны также командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Клюге, главный инспектор танковых войск генерал-полковник Гудериан и начальник Генерального штаба Военно-воздушных сил Германии генерал-полковник Ешоннек. Доклад фюрер поручил сделать генерал-полковнику Моделю, который, по словам Манштейна, пользовался особым доверием Гитлера после того, как отличился в кампаниях 1941-1942 годов сначала в качестве командира танкового корпуса, затем командующего 9-й армией во время тяжёлых оборонительных боёв группы армий «Центр».

Генерал-полковник Модель, который должен был руководить операцией «Цитадель» на северном фланге, представил Гитлеру доклад об обстановке на своём участке фронта и о своих планах в связи с этим. Модель, отмечал Манштейн, не во всем был согласен с Гитлером и в этом своём докладе чётко указал на трудности, с которыми столкнётся наступление в связи с необходимостью преодолеть сильно укреплённую систему обороны русских.

— Мой фюрер, я солдат в вашем духе и не боюсь умереть в бою, если придётся, — сказал Модель твёрдым голосом. — Но я не сумасшедший, чтобы подставлять свою голову врагу...

— Короче, Вальтер! — грубо прервал его Гитлер. — Говори, чего ты хочешь?

Модель заметно смутился, лицо его пошло красными пятнами. Фельдмаршал фон Клюге тронул его за китель: мол, давай, говори, пока фюрер не вышел из себя.

— Я ценю тебя, Вальтер, — продолжал Гитлер, смягчив свой тугой и ворчливый голос, — твоё мужество и готовность умереть на поле боя за наши идеи. Но ты мне нужен живой. Только не пугай всех нас крепостью русской обороны. Наши танки ударят по ней, и она вся обрушится.

— Мой фюрер, мои разведчики добыли сведения о том, что оборона у русских глубокоэшелонированная, противотанковая и противопехотная, с большим количеством промежуточных рубежей и отсечных позиций. Такой обороны у русских не было даже под Москвой, и всё же они там выиграли. Мой фюрер! — вдохновенно продолжал Модель. — Я не хочу, чтобы нас постигла неудача на Курской дуге, поэтому прошу вас усилить танками мою 9-ю армию, которой поручено осуществить глубокий прорыв в обороне красных...

Гитлер с озабоченным лицом слушал генерал-полковника Модели и больше его не прерывал. «Доклад Модели явно произвёл сильное впечатление на Гитлера, — позднее отмечал фельдмаршал Манштейн. — Он стал опасаться, что наше наступление не будет проведено быстро или, по крайней мере, так быстро, чтобы успешно осуществить окружение крупных сил противника».

После этого доклада Гитлер признал необходимость усилить свои танковые части. Он заверил генералов и фельдмаршалов, что к 10 июня перебросит в район Курского выступа значительное количество танков типа «тигр» и «пантера», штурмовых орудий, а также батальон сверхтяжёлых танков типа «фердинанд».

— Я хочу знать, — хрипловатым голосом произносил Гитлер, — что думают оба командующих (фельдмаршалы фон Клюге и Манштейн. — Ред.) относительно отсрочки операции «Цитадель»?

С места вскочил фельдмаршал фон Клюге.

— Я против, мой фюрер, — сказал он тихо, но твёрдо. — Отсрочка войска не мобилизует, а расхолаживает. Это на пользу нашему противнику.

— Мой фюрер, я тоже против, — поднялся фельдмаршал Манштейн. — Говорил я не раз о том, что операцию «Цитадель» надо начинать как можно скорее, пока русские не пришли в себя после поражения их войск под Харьковом. Промедление наше даёт большевикам возможность ещё сильнее укрепить Курскую дугу.

Это их мнение поддержал и начальник Генерального штаба Цейтцлер. А фельдмаршал фон Клюге добавил, что данные генерала Моделя о том, что глубина оборонительных позиций русских достигает 20 километров, преувеличена.

— Мой фюрер, я видел эти аэрофотосъёмки, — сказал фон Клюге. — По-моему, самолёт-разведчик заснял развалившиеся от прежних боёв окопы.

— А я верю, что наш лётчик сфотографировал часть глубокоэшелонированной обороны русских, — неистово возразил генерал Модель. — Я строил свой доклад, господа, не на песке, а на разведданных, коим полностью доверяю. Хочу ещё раз повторить, что при отсрочке начала операции «Цитадель» мы упустим инициативу.

— Как бы ни было заманчиво дальнейшее усиление наших танковых частей, — вновь взял слово фельдмаршал Манштейн, глядя на Гитлера, который напряжённо слушал его, — всё же надо придерживаться назначенного срока. В случае новой отсрочки группе потребуется наряду с увеличением танков и увеличение количества пехотных дивизий для преодоления системы обороны противника... — Манштейн сделал паузу, ожидая, что скажет Гитлер, но тот, нахмурившись, молчал. Тогда фельдмаршал в заключение сказал:

— Мой фюрер, «Цитадель» не будет лёгкой прогулкой, для успеха важно сохранить намеченный срок начала боевых действий и, подобно наезднику, первому «перенести своё сердце через препятствие».

Начальник Генштаба ВВС генерал-полковник Ешоннек уже дважды пытался взять слово, но Гитлер, казалось, его не замечал. Наконец едва Манштейн сел на своё место, как фюрер кивнул Ешоннеку, и тот поднялся.

— Мой фюрер, я присоединяюсь к мнению обоих командующих группами, — сказал он. — С точки зрения авиации отсрочка операции «Цитадель» не даёт никаких выгод. К тому же мы не ждём, что нам планируется увеличить число самолётов...

— А где их взять, эти самолёты? — вспылил Гитлер. Его лицо вмиг залилось краской, в глазах появился странный блеск. Он передёрнул плечами, отчего закачались его чёрные усы. — Все просят что-то им дать. Но где всё это взять, господа? Наши военные заводы работают по 24 часа в сутки, они дают максимальную продукцию для фронта. Думайте, господа, думайте. Учитесь воевать тем, что есть. А есть у вас всё, что надо...

Генерал-полковник Гудериан был краток и в своём слове заявил:

— Мой фюрер, считаю, что наше наступление под Курском бессмысленно. Почему? Тяжёлые танки неминуемо понесут большие потери, а это сорвёт планы реорганизации танковых войск, которые доверены мне как инспектору танковых войск. Хотел бы отметить, что танки «пантеры» вы, генерал Цейтцлер, переоценили, у этих танков обнаружено много недостатков, свойственных каждой новой конструкции, и трудно надеяться на их устранение до начала наступления.

Но генерал Цейтцлер всё ещё верил в победу, отмечал бывший начальник штаба 48-го танкового корпуса, участник боёв на Курской дуге генерал Меллентин, а Гитлер, сбитый с толку высказанными на совещании различными мнениями, отложил принятие решения на более поздний срок.

Генерал Гудериан, однако, был убеждён в том, что Гитлер совершит серьёзную ошибку, если даст согласие на проведение операции «Цитадель». 10 мая Гудериан снова увиделся с Гитлером как генерал-инспектор бронетанковых войск, он решал с фюрером некоторые вопросы по производству танков на заводах Германии. И, воспользовавшись паузой в беседе, он повторил Гитлеру своё предложение отказаться от наступления. Фюрер молчал, о чём-то задумавшись, а генерал Гудериан продолжал:

— Мою фюрер, русские превратили Курский выступ в крепость, и если начнётся сражение, мы наверняка понесём тяжёлые потери в танках. — В его голосе прозвучала горечь. — И если это случится, мы не сможем ещё раз пополнить Восточный фронт свежими силами. А ведь мы должны сейчас думать также и о снабжении Западного фронта новейшими танками, чтобы уверенно встретить подвижными резервами ожидаемую в 1944 году высадку десанта западных держав.

Гитлер вскинул голову, слегка задрав подбородок.

— Вижу, тебе, Хайнц Вильгельм, поражение под Москвой в декабре сорок первого года пошло на пользу, — усмехнулся фюрер. — Ты начинаешь правильно мыслить... Хорошо, я подумаю над твоим предложением, — холодно добавил он. — Теперь вы у нас генерал-инспектор бронетанковых войск, и я прошу вас побывать на заводах, где делают танки, и подстегнуть рабочих, чтобы ускорить выпуск танков. Сейчас они нам нужны как никогда!..

— Слушаюсь, мой фюрер! — отрапортовал генерал.

«Теперь-то наверняка он примет моё предложение», — на весёлой ноте подумал Гудериан, покидая апартаменты Гитлера.

Но генерал-инспектора бронетанковых войск ждало разочарование. Под нажимом личного советника фюрера фельдмаршала Кейтеля и начальника Генерального штаба сухопутных войск генерала Цейтцлера Гитлер согласился на проведение операции «Цитадель». И тут же Цейтцлер доложил фюреру, какими силами эта операция будет проведена. Удар с юга было решено нанести десятью танковыми, одной гренадерской моторизованной и семью пехотными дивизиями. А удар с севера — семью танковыми, двумя гренадерскими моторизованными и девятью пехотными дивизиями.

— Мой фюрер, я уверен, что оборона русских будет сокрушена нашими танками, — заявил Кейтель, улыбаясь.

Гитлер, глядя на оперативную карту, где только сейчас начальник Генерального штаба сухопутных войск нанёс рубежи, на которых находятся немецкие войска, грустно изрёк:

— Мне, дорогой Вильгельм, очень этого хочется... Но как бы нас не перехитрил Сталин. — Гитлер тяжко вздохнул. — Этот диктатор очень умён и хитёр. Сталинград он нам так и не отдал. Там пролито немало немецкой, а точнее, арийской крови, и эта мысль меня угнетает.

— Она и меня угнетает, мой фюрер, — признался генерал Гудериан. — Я же чистокровный ариец!..

Заместитель начальника Генерального штаба генерал Антонов переговорил с фронтами и теперь готовил материал для вечернего доклада Сталину. В это время ему позвонил Верховный.

— Вы чем заняты, товарищ Антонов? — спросил он.

— Готовлю для вас информацию об обстановке на фронтах, — ответил Алексей Иннокентьевич, ещё не догадываясь, зачем он понадобился Верховному.

— Вы мне нужны, приезжайте, — коротко бросил Сталин в трубку и добавил: — Можете прибыть с генералом Штеменко.

«Наверное, его что-то волнует по операции «Цитадель», — отметил про себя Антонов. Он вызвал к себе начальника Оперативного управления Генштаба генерала Штеменко, с которым в последнее время часто бывал на ближней даче у Сталина. Когда тот прибыл, Антонов сообщил:

— Сергей Матвеевич, нас срочно требует Верховный, так что берите рабочую карту, другие оперативные документы и в машину — она во дворе Генштаба, — а я сейчас приду.

— Верховный не сказал, зачем нас требует? — поинтересовался генерал Штеменко.

— Нет, но мне кажется, что предстоящая операция «Цитадель» не даёт ему покоя, как, впрочем, и всем нам. Маршалы Жуков и Василевский всё ещё на фронтах, а нам сам бог велел крутиться тут на полную катушку.

— Почему так решили?

Антонов объяснил, что час тому назад Верховный вызвал к себе начальника разведуправления Генштаба и беседовал с ним, касаясь операции.

— Наверное, вы правы, Алексей Иннокентьевич, — согласился с ним Штеменко.

Едва оба вошли в кабинет, как Верховный поднялся из-за стола и пошёл им навстречу. Поздоровавшись, он спросил Антонова:

— Свою рабочую карту взяли?

Генерал Штеменко тут же достал из своего портфеля карту и разложил её на столе.

— Кажется, скоро в районе Курского выступа немцы начнут боевые действия, — задумчиво промолвил Верховный. — Нашей разведке удалось узнать, что 4 мая в логове нацистской партии, в городе Мюнхене, Гитлер провёл совещание со своими генералами и фельдмаршалами. Там обсуждался план операции «Цитадель». Фюрер одобрил этот план, хотя в него были внесены некоторые поправки. А какие — для нас осталось тайной, но можно предположить, что Гитлер принял решение усилить свои войска новыми танками — «тиграми» и «пантерами». Он переносил начало операции, пока из заводских ворот не вышли эти танки. Жаль, что разведка не смогла узнать сроки начала операции «Цитадель». Но меня волнует совсем другое, — продолжал Верховный. — Всё ли сделали наши два фронта, Центральный и Воронежский, по техническому оборудованию глубокоэшелонированной обороны? Вам надо немедленно проверить это по своим каналам.

— Маршалы Жуков и Василевский сейчас находятся на фронтах, и они занимаются этим вопросом, — объяснил генерал Антонов.

Сталин на какое-то время задержал на нём пристальный взгляд. Антонову показалось, что его слова пришлись вождю не по душе и сейчас тот вспыхнет, как не раз случалось.

— Об этом мне известно, — сдержанно промолвил Верховный. — Я с часу на час жду донесения от маршала Жукова. Но у вас есть свои возможности проверить фронты, так ли там всё делается, как следует. Да и глаза у вас острые...

— Я вас понял, товарищ Сталин, — шевельнул тугими губами генерал Антонов. — Если руководство вермахта одобрило план операции «Цитадель», значит, враг вот-вот начнёт боевые действия.

— Тут бы не проморгать, держать уши топориком, — заметил Штеменко. — Фактор времени на войне порой очень важен.

— О том и речь, товарищи, — поддержал разговор Верховный. — Теперь полагается смотреть в оба. Внезапность удара противника весьма опасна, тем более если этот удар нанесут танки и авиация. Промашка нам может дорого обойтись...

В дверях кабинета появился нарком иностранных дел Молотов.

— Ты занят, Иосиф? — спросил он, подходя к столу, за которым сидел вождь.

— С генштабистами я уже всё решил. А что?

Молотов сказал, что письмо на имя Черчилля по вопросам поставки боевой техники и оружия нашими союзниками по ленд-лизу[10] он уже подготовил. Надо прочесть документ и внести поправки, если таковые будут.

— Письмо я отправлю дипломатической почтой, — пояснил Молотов.

— Давай, Вячеслав, документ. — Сталин перевёл взгляд на генерала Антонова. — Если у вас нет вопросов, можете идти. Да, и вот ещё что, — спохватился Верховный, когда Антонов уже взялся за ручку двери, чтобы открыть её. — Если маршал Жуков до позднего вечера не даст о себе знать, утром пораньше свяжитесь с ним по ВЧ и напомните, что я жду от него донесения о подготовке Центрального фронта к отражению атак вражеских войск по операции «Цитадель».

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — отрапортовал Антонов.

Прошло ещё двое суток. Ближе к вечеру 21 мая заместитель начальника Генерального штаба просматривал сводки с фронтов, которые ему принёс начальник Оперативного управления Генштаба генерал Штеменко. Неожиданно позвонили из узла связи Генштаба и сообщили, что от маршала Жукова получено донесение на имя Верховного главнокомандующего.

— Принесите срочно его мне, — распорядился генерал Антонов.

Он прочёл документ на одном дыхании и решил доложить о нём Сталину. Сняв трубку прямого телефона, он услышал такой знакомый, слегка картавый голос.

— Что у вас, товарищ Антонов? — спросил Верховный. — Донесение от Жукова? Приезжайте ко мне. — И он положил трубку.

В кабинете Сталина в это время находились Молотов и заместитель председателя СНК СССР Анастас Иванович Микоян, член ГКО, контролировавший организацию снабжения Красной армии и Военно-морского флота и руководивший осуществлением поставок по ленд-лизу. Генерал Антонов, поздоровавшись, подошёл к столу и вручил Верховному донесение маршала Жукова.

— Садитесь. — Верховный кивнул на стоявшее рядом кресло и стал неторопливо читать про себя документ.

Генерал Антонов напряжённо ждал его реакции.

На 21 мая всеми видами разведки установлено, доносил маршал Жуков, что противник перед Центральным фронтом может действовать тридцатью тремя дивизиями, из них шестью танковыми. Основную массу артиллерии противник имеет против 13-й армии, левого фланга 48-й армии и правого фланга 70-й армии, то есть на участке Троено—Первое Поздеево. За этой главной группировкой артиллерии на линии Змеёвка—Красная роща распложено до 600-700 танков, причём основная часть сосредоточена восточнее реки Оки. В районе Орла, Брянска, Смоленска противник сосредоточил 600-650 самолётов. Главную группу авиации он имеет в районе Орла. На переднем крае и в глубине тактической обороны противник ведёт окопные работы, особенно усиленно развивает свои оборонительные позиции перед фронтом 13-й армии на участке Красная слободка—Сеньково, где у него уже появилась вторая линия обороны за рекой Неручь. По данным наблюдения, противник создаёт на этом направлении третью линию обороны в 3-4 километрах севернее реки Неручь.

«Я лично, — сообщал маршал Жуков Верховному, — был на переднем крае 13-й армии, просматривал с разных точек зрения оборону противника, наблюдал за его действиями, разговаривал с командирами дивизий 70-й армии и 13-й армии, с командующими Галаниным, Пуховым и Романенко и пришёл к выводу, что непосредственно готовности к наступлению на переднем крае у противника нет.

Может быть, я ошибаюсь, может быть, противник очень искусно маскирует свои приготовления к наступлению, но, анализируя расположение его танковых частей, недостаточную плотность пехотных соединений, отсутствие группировок тяжёлой артиллерии, а также разбросанность резервов, считаю, что противник до конца мая перейти в наступление не может...»

Естественно, маршал Жуков, инспектируя наши соединения, вскрыл серьёзные пробелы в подготовке войск к активной обороне. Так, оборона 48-й армии «организована жидко и с очень слабой артиллерийской плотностью, и если противник ударит по армии Романенко и вздумает обойти Малоархангельск с востока с целью обхода главной группировки Костина, то Романенко не сможет сдержать удар противника. Резервы же фронта расположены главным образом за Пуховым и Галаниным, вовремя на помощь Романенко подоспеть не смогут».

Маршал Жуков предлагал усилить армию Романенко за счёт резерва Ставки двумя стрелковыми дивизиями, тремя танковыми полками Т-34, двумя миномётными или артиллерийскими полками РГК[11]. Суммируя эти и другие недостатки в подготовке войск фронта, маршал Жуков констатировал: подготовка Костина к наступлению не закончена. Проработав этот вопрос на местности с Костиным и Пуховым, он пришёл к выводу сдвинуть участок прорыва на два-три километра западнее намеченного Костиным участка и пустить в первом эшелоне один усиленный корпус с танковым корпусом западнее железной дороги. Но чтобы сделать прорыв наверняка, Костину нужно ещё перебросить один артиллерийский корпус. Боеприпасов фронт имеет в среднем полтора боекомплекта. «Прошу обязать Яковлева (начальник Главного артиллерийского управления и член Военного совета артиллерии Красной армии. — А. 3.) в двухнедельный срок доставить фронту три боекомплекта основных калибров», — писал маршал Жуков.

— Что скажете? — сухо спросил Верховный Антонова, когда прочёл депешу маршала.

— Считаю, надо сделать всё, о чём просит вас Жуков, — ничуть не смущаясь, ответил Антонов.

Молотов, чему-то усмехнувшись, заметил:

— Иосиф, я вижу, тебе скоро генштабисты будут ставить ультиматум, мол, давай всё, о чём просит представитель Ставки на фронте.

— Ты не прав, Вячеслав, — оборвал его вождь. — Зачем накалять страсти? Маршал Жуков за славой не гоняется, это она за ним едва успевает...

У Антонова было такое чувство, словно донесение маршала Жукова огорчило Верховного и теперь он не знает, как ему быть, а тут ещё Вячеслав Михайлович бросил реплику...

Генерала армии Рокоссовского (ему это звание было присвоено в апреле 1943 года. — А. 3.) Сталин весьма ценил, относился к нему с уважением, и не было случая, чтобы он накричал на него или в чём-то обвинил. Верховный знал, что Рокоссовского очень любили все те, кем он командовал, за его простоту и доброту к людям. Знал Верховный и о том, что Жуков порой был грубоват с людьми, зато никогда не терялся в боевой обстановке и быстро находил такие решения, которые вели наши войска к победе над врагом на поле брани. Верховному это импонировало, и за это он воздавал должное маршалу. Да, всё то, что вскрыл в войсках фронта Жуков, слегка огорчило Верховного. Но что поделаешь — у маршала такой стиль работы, и он был по душе Сталину. К донесениям Жукова он привык, ценил их прежде всего за то, что в них каждая строка дышала суровой фронтовой жизнью, маршал не только указывал на недостатки в войсках, но и предлагал конкретные меры по их устранению.

— А не перестраховка ли это со стороны маршала Жукова? — спросил Молотов. — Разве то, о чём он тебе доносит, нельзя было устранить на месте? К тому же Георгий Константинович инспектировал войска не один, а с командующим фронтом, командармами.

— Я не думаю, что вскрытие недостатков в войсках — это перестраховка, — задумчиво возразил Сталин. — Жуков пишет, казалось бы, о простых вещах, но в них глубокий смысл. Ведь из-за недоработок может сорваться вся операция. Конечно, как представителю Ставки на Центральном фронте Жукову хочется — и это правильно! — чтобы войска Рокоссовского взяли верх над врагом, вот он и просит усилить фронт резервами. Но в этот раз речь идёт не о танках, для Рокоссовского он просит дать из резерва Ставки артиллерийский корпус.

— Для чего? — снова подал голос Молотов. — Ведь у него есть своя артиллерия.

— Генерал армии Рокоссовский хочет наверняка прорвать оборону врага, а своих орудий у него для этого недостаточно, — пояснил генерал Антонов.

— Вот именно! — воскликнул Верховный. Он .прошёлся вдоль длинного стола, с минуту постоял у оперативной карты и подошёл к генералу Антонову. — Вечером я переговорю с Рокоссовским по этому донесению, а потом решим, как нам быть... А что у Ватутина, вы ему звонили?

Антонов объяснил, что час тому назад он разговаривал с командующим Воронежским фронтом. У него почти закончены работы по глубокоэшелонированной обороне, осталось доделать кое-что по мелочам.

— Просил дать ему что-нибудь из резерва? — полюбопытствовал Верховный.

— Нет.

— А вот у меня неделю назад он просил танки из резерва Ставки, — усмехнулся Сталин. — Есть у Николая Фёдоровича цыганская привычка: дай ему то, другое...

Вечером Сталин, как и говорил Антонову, позвонил Рокоссовскому. Поинтересовался ситуацией на Центральном фронте, потом завёл речь о донесении маршала Жукова.

— Вы в курсе этого документа? — спросил Верховный.

Рокоссовский подтвердил: да, представитель Ставки ознакомил его с этим донесением, и он согласен с критикой в его адрес и с теми предложениями, которые высказал маршал.

— Для меня, товарищ Иванов, очень важна просьба Жукова о выделении Ставкой из своих резервов артиллерийского корпуса, — добавил Рокоссовский. — Этот корпус поможет нам прорвать вражескую оборону.

— И всё у вас? — уточнил Верховный.

— Нет, — резко отозвался генерал армии. — Надо решить и вопрос с боеприпасами. Фронт имеет в среднем полтора комплекта снарядов. Это очень мало, о чём я докладывал генералу Яковлеву. Николай Дмитриевич обещал помочь, но пока ничего не сделал.

— Вы получите на фронт три боекомплекта основных калибров, — произнёс Верховный. — Я сейчас прикажу генералу Яковлеву срочно удовлетворить вашу просьбу. Что ещё вас беспокоит?

— Всё остальное, товарищ Иванов, решим своими силами.

— Желаю вам добиться успеха! — И Сталин положил трубку.

«Кажется, Верховный разделил мою тревогу и поможет нам получить боеприпасы», — подумал Рокоссовский, и от души у него отлегло.

У каждого полководца свой стиль в управлении всеми силами фронта. Одержав победу над противником, полководец анализирует, какой ценой она достигнута и вправе ли он ею гордиться. Нечто подобное испытывал и Рокоссовский, чья мера ответственности за содеянное на поле боя нередко восхищала его соратников. Сам же Рокоссовский сдержанно относился к тому, что брал верх над противником, но всякий раз остро переживал свои неудачи. У него хватало мужества и терпения устранять промахи, дабы не повторять их. Но даже в этом случае он не снимал с себя личную ответственность.

Нечто подобное произошло с ним во время Сталинградской битвы, когда он командовал Донским фронтом. 31 января 1943 года фельдмаршал германской армии Паулюс вместе со штабом сдался в плен бойцам генерал-полковника Рокоссовского (командующему Донским фронтом 15 января 1943 года было присвоено звание генерал-полковника. — А. 3.). Под Сталинградом враг был разбит, и чувство полного удовлетворения, чувство, которого Рокоссовский «не знал уже много месяцев», овладело им. Представитель Ставки на Донском фронте генерал-полковник артиллерии Воронов похвалил его.

— Костя, ты одолел сильного и коварного врага, — сказал он. — Вчера, когда мы с тобой допрашивали пленного фельдмаршала Паулюса, я видел, как твои глаза светились от радости.

— Ещё бы не радоваться! — воскликнул Рокоссовский. — Кому мы свернули шею? Фридриху Паулюсу, одному из талантливых военачальников вермахта! Это его Гитлер привлёк к разработке пресловутого плана «Барбаросса» — войны против Советского Союза. За день до пленения Паулюса Гитлер присвоил ему звание генерал-фельдмаршала, намекнув о самоубийстве. Но этот гусь надул фюрера, стреляться не стал, а сдался в плен. Я жалею лишь об одном...

— О чём? — напружинился Воронов.

— Паулюс отверг наш ультиматум, нам пришлось крепко ударить по нему. В сражении погибло немало наших бойцов, и это меня угнетает.

— Что поделаешь! — развёл руками Воронов. — Разве есть войны без потерь?!

В начале февраля 1943 года Воронова и Рокоссовского вызвали в Ставку. Прямо с Центрального московского аэродрома оба явились в Кремль. Сталин сразу принял их. Был он в хорошем настроении, даже улыбнулся, увидев их на пороге своего кабинета.

— Поздравляю вас с успехом! — сказал он, приглашая сесть за стол.

И завязалась оживлённая беседа. Верховный поделился своими мыслями о дальнейшем ходе боевых действий, подчеркнул, что Красная армия в ближайшее время будет продолжать наступление на фронтах.

— Надо как можно скорее освободить нашу землю от фашистских варваров. Так что вам, товарищ Рокоссовский, Ставка поставила новую задачу, о которой вам расскажет товарищ Василевский.

Сталин поднял трубку прямой связи с Генеральным штабом. Ему ответил маршал Василевский.

— Сейчас к вам прибудет генерал-полковник Рокоссовский, — бросил в трубку Верховный, — доведите до его сведения решение Ставки.

— Будет сделано, товарищ Сталин, — гулко отозвался в трубке голос маршала Василевского.

В тот же день Михаил Иванович Калинин вручил Воронову и Рокоссовскому ордена Суворова I степени.

— Поздравляю вас от души, — сказал Калинин. — Желаю вам добиться новых успехов на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками! Ну а сейчас хотя бы вкратце расскажите, как вы одолели такого лютого врага, как фельдмаршал Паулюс? Верховный говорил мне, что сражение велось отчаянно, наши бойцы и командиры отлично били врага. Наверное, тяжело вам пришлось? — Калинин смотрел на Рокоссовского.

— Да, это был тяжёлый поединок, Михаил Иванович, — признался Константин Константинович, вскинув на Калинина задумчивые глаза. — Но мы заставили Паулюса сдаться, и теперь он у нас в плену.

— Жаль, что Паулюс не принял наш ультиматум, — добавил генерал Воронов. — Поэтому сражение затянулось...

— Ну а теперь, дорогие мои гости, прошу пройти в другую комнату, там накрыт для вас стол, я тоже попью с вами чайку, — усмехнулся Михаил Иванович, длинными пальцами привычно теребя седую бородку.

После этого Рокоссовский прибыл в Генеральный штаб. Здесь его уже ждал маршал Василевский, разложивший на своём рабочем столе оперативную карту и нужные документы. Рядом с ним сидел его заместитель генерал Антонов.

— Садитесь, Константин Константинович, — пригласил его к столу начальник Генштаба. Он уважал своего коллегу, ценил его воинский талант. — Мне звонил товарищ Сталин... Я изложу задачи, которые вам поставили Ставка и Верховный главнокомандующий и которые вам предстоит выполнить.

— А я всё поясню на оперативной карте, — вмешался в разговор заместитель начальника Генштаба генерал Антонов.

— Но прежде чем повести речь о деле, я хотел бы пожурить вас, Константин Константинович, — хмуро произнёс маршал Василевский.

— Пожурить? — Насмешливая улыбка тронула сжатые губы Рокоссовского.

— Мне звонила ваша жена, спрашивала, скоро ли вы приедете в Москву, — продолжал Василевский. — Я встретился с ней и поведал, где вы и чем занимаетесь. Юлия Петровна волнуется, говорит, что вы, как тот рыцарь, лезете в самое горячее место. От неё я впервые узнал, что она активно участвует в работе Антифашистского комитета советских женщин, а ваша дочь Ада готовится стать разведчиком-связным. Может быть, вашей дочери не следует идти в разведку? Там нужны люди закалённые, с опытом борьбы с врагом.

— Нет, товарищ маршал, Ада сама выбрала эту профессию, и я не стал её переубеждать, — вежливо прервал Рокоссовский начальника Генштаба.

— Ну что ж, у каждого своя дорога на войне, — вздохнул маршал. — Но я обещал вашей жене, что, как только вы прибудете в Москву, сразу же ей позвоните. Так что пока я выпью воды, переговорите с Юлией Петровной.

— Хорошо, товарищ маршал. — Рокоссовский поднял трубку городского телефона и набрал домашний номер.

— Юленька, здравствуй, милая, — волнуясь, произнёс в трубку Рокоссовский. — Только что прибыл в Москву и нахожусь у Александра Михайловича. Как освобожусь, приеду домой, а потом снова на фронт. Как Ада? Всё хорошо, я рад, Юленька. Пока, дорогая.

— Вот теперь можно и начинать работу, — улыбнулся маршал Василевский, глядя на Рокоссовского.

Говорил начальник Генштаба неторопливо, делая ударение на главном, говорил недолго, но Константин Константинович понимал его с полуслова, вопросов не задавал, хотя одна мысль неожиданно остро резанула по сердцу: «Успеть бы сделать всё так, как требует Ставка. Но удастся ли?..» Что и говорить, задача, поставленная перед Рокоссовским, была очень важной, и её решение потребует от него немалых усилий. Штаб и управление Донского фронта, переименованного в Центральный фронт, в срочном порядке перебрасывались в район Ельца. Новому, теперь уже Центральному фронту, чьи войска находились между Брянским и Воронежским фронтами, предстояло нанести удар по орловской группировке противника, имевшей в своём составе немалые силы, в том числе и танковые войска. Но Рокоссовского главным образом беспокоило то, что 21, 65 и 70-я общевойсковые, 2-я танковая и 16-я воздушная армии, переданные Центральному фронту, всё ещё находились в районе Сталинграда. А директива Ставки предписывала Центральному фронту с 15 февраля начать боевые действия. Начальник штаба фронта Малинин, толковый и мыслящий генерал, заявил Рокоссовскому:

— Вряд ли к этому времени удастся перебросить войска из-под Сталинграда.

Рокоссовский тяжко вздохнул.

— Михаил Сергеевич, это и меня тревожит. А что делать?

— Надо доложить об этом Верховному, — предложил генерал Малинин.

— Едва ли Сталин согласится с нами, — отрывисто бросил Рокоссовский, глядя на оперативную карту. — У него на счету каждый день.

— И всё же нужно поставить в известность Верховного.

— Да, пожалуй, ты прав.

Но к огорчению Рокоссовского, решение вопроса затягивалось. «Принять меры для ускорения переброски войск было поручено НКВД, — вспоминал Рокоссовский. — Сотрудники этого наркомата, рьяно приступившие к выполнению задания, перестарались и произвели на местах такой нажим на железнодорожную администрацию, что та вообще растерялась. И если до этого существовал какой-то график, то теперь от него и следа не осталось. В район сосредоточения стали прибывать перемешанные соединения. Материальная часть артиллерии выгружалась по назначению, а лошади и машины оставались ещё на месте. Были и такие случаи, когда техника выгружалась на одной станции, а войска на другой.

Эшелоны по нескольку дней застревали на станциях и разъездах. Из-за несвоевременной подачи вагонов 169 тыловых учреждений и частей так и оставались под Сталинградом. Снова пришлось обращаться в Ставку...» А тут ещё весь февраль бушевали лютые метели. Рокоссовский предпринимал неимоверные усилия, чтобы войска Центрального фронта начали боевые действия в срок, но не получилось. Оставалось одно — доложить Сталину о создавшейся ситуации, что Константин Константинович и сделал. После некоторых раздумий Верховный согласился с ним.

— Хорошо, товарищ Рокоссовский, мы перенесём сроки начала боевых действий вашему фронту на десять дней, до 25 февраля, — сказал Верховный. — Постарайтесь уложиться в этот срок.

Но и к этому сроку Рокоссовский не имел у себя всех войск. Могли наступать лишь 2-я танковая армия генерала Родина, часть войск 65-й армии генерала Батова, 2-й кавалерийский корпус генерала Крюкова и две лыжно-стрелковые бригады. Скрепя сердце Рокоссовский двинул на врага эти силы. Они сломили сопротивление 2-й танковой армии фашистов и к 6 марта 1943 года продвинулись на 25-60 километров. А кавалеристы генерала Крюкова углубились к Десне у Новгород-Волынского. Однако противник получил подкрепление из-под Ржева и Вязьмы и 12 марта нанёс удар по флангам войск генералов Крюкова и Родина. По приказу Рокоссовского они с боями стали отступать к Севску.

Кое-как удалось остановить продвижение врага. И тут пришёл приказ Ставки направить 21-ю армию в сторону Курска, чтобы не позднее 13 марта она выдвинулась южнее Курска, перехватила магистральное шоссе и начала ускоренное движение в сторону Обояни.

— Без этой армии продолжать наступление мы не сможем... — выругался генерал Рокоссовский.

Позже, связавшись с Генштабом, он узнал от генерала Антонова, что в начале марта немецкие войска атаковали левое крыло Воронежского фронта, и вскоре положение в этом районе осложнилось. 15 марта наши войска оставили Харьков, а через три дня Белгород.

Тогда-то и была брошена против врага 21-я армия. О сложившейся обстановке Рокоссовский доложил в Ставку.

— Товарищ Иванов, докладываю вам, что Центральный фронт до сих пор не имеет тех войск, которые выделила ему Ставка, — сдерживая вдруг охватившее его волнение, сказал Рокоссовский. — Многие войска в пути. Не хватает железнодорожных эшелонов. Снабжение войск всем необходимым, а главное боеприпасами, ещё не отлажено. Что же касается немцев, то они всё время усиливают свои войска новыми подкреплениями, особенно танками и авиацией. А тут ещё Ставка взяла 21-ю армию. Как же мне наступать?..

Какое-то время Верховный молчал, потом резко бросил в трубку:

— Мы вам, товарищ Костин, сообщим наше решение.

В ледяном голосе Сталина Рокоссовский уловил недовольство и теперь в ожидании звонка из Ставки размышлял, чем это вызвано: то ли Верховного вывел из себя его звонок, то ли кто-то другой озадачил вождя. Рокоссовский нервно ходил по комнате, теряясь в догадках, когда ему позвонит Верховный.

Но позвонил заместитель начальника Генерального штаба генерал Антонов. И того, о чём он сказал, Рокоссовский совсем не ждал, он даже был слегка разочарован.

— Товарищ Костин, — услышал он в телефонной трубке далёкий голос генерала Антонова, — вам приказано прекратить наступление на Орёл, а с 21 марта войскам Центрального фронта перейти к обороне на рубеже Городише—Троена—Литиж—Коренево, образовав вместе с войсками Брянского фронта северный фас Курского выступа... Всё ясно? — спросил в заключение Антонов.

— Да, но я никак не ожидал такого решения Ставки, — признался Константин Константинович. — Считал, что мне дадут одну-две армии из резерва Ставки, и я мог бы продолжить наступление...

— Предстоят события, о которых вы узнаете позже, — прервал его Антонов.

Положив трубку на аппарат, Рокоссовский резко обернулся на шум — в комнату вошёл начальник штаба генерал Малинин.

— Был звонок из Москвы? — спросил он, заметив на лице командующего некоторую растерянность.

— Да, — веско обронил Рокоссовский. На его лице появилась натянутая улыбка, но она тут же исчезла. — Нам приказано перейти к обороне... — И Рокоссовский изложил Малинину то, о чём ему сообщил заместитель начальника Генштаба Антонов.

— Я понял так, что с войсками Брянского фронта мы образуем северный фас Курского выступа? — уточнил Малинин.

— Оно самое, — подтвердил Рокоссовский и показал на оперативной карте рубежи обороны, занимаемой войсками Центрального фронта. — Я сейчас подготовлю приказ о передислокации войск, а ты, Михаил Сергеевич, переговори по телефону с командармами. Помни, что к 21 марта мы должны перейти к обороне на указанных Генштабом рубежах. Сам понимаешь, времени у нас в обрез.

Стабилизировалась обстановка и на Воронежском фронте, о чём генерал Ватутин сообщил Рокоссовскому поздно вечером, позвонив ему по ВЧ.

— Мне приказано перейти к обороне, хотя я мог бы ещё и наступать, — усмехнулся в трубку Ватутин. — Кажется, назревают важные события. А что нового у тебя, Костин?

— То же самое, что и у вас: приказано перейти к обороне, — повеселевшим голосом ответил Рокоссовский. — А чем это вызвано, пока не знаю. В Генштабе обещали вскоре дать знать. Ну что ж, оборона так оборона, нам в этом деле не привыкать...

Переговорив с Ватутиным, Константин Константинович подошёл к карте, висевшей на стене. В районе Курска линия фронта напоминала собой огромную дугу, которая была обращена в сторону противника. Эта Курская дуга и стала летом 1943 года местом ожесточённой битвы. Но об этом Рокоссовский узнал позже.

Вечером 4 июля в штаб Центрального фронта неожиданно прибыл маршал Жуков. Он вышел из машины, размял отяжелевшие ноги. Как и положено, командующий фронтом генерал армии Рокоссовский отдал ему рапорт, ответил на тёплое рукопожатие Георгия Константиновича.

— Что-то вы зачастили к нам на фронт, — как бы между прочим заметил Рокоссовский, улыбаясь уголками губ.

— Боюсь за тебя, Костя, как бы ты не оплошал. — В широко распахнутых глазах маршала заблестели лукавые искорки. — Фрицы вот-вот двинут на тебя свои танки. А ты выстоишь?

— Надо выстоять, Георгий Константинович, мы же с вами наследники славы великого Суворова! — вполне серьёзно произнёс Константин Константинович.

Жуков положил руку ему на плечо и тут же снял её.

— Ну, рассказывай, как житьё-бытьё, а?

Рокоссовский ответил, что с утра он был в 13-й армии генерала Пухова, походил по траншеям и блиндажам передовой линии обороны, поговорил с людьми. У бойцов и командиров, подчеркнул он, боевое настроение, они ждут не дождутся, когда наконец враг начнёт наступление. Не без гордости командующий фронтом сообщил, что штаб фронта создал наиболее мощную противотанковую оборону в полосе 13-й армии и на примыкающих к ней флангах 48-й и 70-й армий.

— А какова противотанковая артиллерийская оборона в полосе армии генерала Пухова? — поинтересовался Жуков.

— Приличная, товарищ маршал...

— Она равна 30 орудиям на один километр фронта, — подал голос подошедший к ним начальник штаба фронта генерал Малинин. Он тут же разложил на столе оперативную карту. — Здесь хорошо видно, как мы расположили орудия. Из них прямой наводкой можно вести огонь по вражеским танкам, если таковые осмелятся атаковать нас.

Жуков чему-то усмехнулся, его полное с чёрными крапинками у глаз лицо посерьёзнело.

— Михаил Сергеевич, неужели ты, старый вояка, сомневаешься, что фрицы начнут танковую атаку? — спросил Георгий Константинович. — У них это последний шанс вырвать из наших рук стратегическую инициативу, и они будут драться до последнего. Таков приказ Гитлера.

— Да нет же, я ничуть не сомневаюсь, товарищ маршал, — смутился генерал Малинин. — Просто хотел пошутить...

Но Жуков, словно не слыша его, стал говорить о том, как важно на главном направлении той же армии Пухова поставить орудия, чтобы дать достойный отпор врагу.

— У тебя, Костя, немало орудий на километр фронта, у генерала армии Ватутина их гораздо меньше. В полосе 6-й и 7-й гвардейских армий плотность артиллерийской обороны по 15,6 орудий на один километр фронта, — сообщил маршал Жуков. — А если учесть средства, расположенные во втором эшелоне фронта, — до 30 орудий на один километр фронта. Кроме того, противотанковую оборону на этом участке генерал армии Ватутин усилил двумя танковыми полками и одной танковой бригадой. Может, и тебе дать один-два танковых полка?

Рокоссовский пожал плечами.

— Не помешали бы, но опять же танки надо просить у Сталина, — усмехнулся он. — Но я уже просил их, и мне Верховный не даст. К тому же генерал Воронов как представитель Ставки заявил, что у меня противотанковых орудий больше, чем у кого-либо.

— Да, силы ты собрал немалые, — задумчиво промолвил Жуков. — Сколько армий у тебя сейчас в подчинении?

Рокоссовский стал перечислять: 48-я армия генерала Романенко, 13-я генерала Пухова, 70-я генерала Галанина, 65-я генерала Батова и 60-я генерала Черняховского. В резерве находятся 2-я танковая армия генерала Родина, один стрелковый и два танковых корпуса. С воздуха войска фронта прикроет авиация 16-й воздушной армии генерала Руденко...

В это время в штаб фронта вошёл генерал Руденко.

— А вот прибыл и главный воздушный ас! — воскликнул Константин Константинович. — Лёгок на помине, Сергей Игнатьевич. — Рокоссовский поздоровался с ним за руку. Генерал отчего-то смутился.

— Хочу согласовать с начальником штаба генералом Малининым кое-какие вопросы по взаимодействию, — пояснил он, глядя на командующего фронтом.

— Сейчас нам накроют стол, и все мы поужинаем, а потом будем обсуждать оперативные и другие вопросы, — предложил Рокоссовский. — Вы не против, Георгий Константинович?

— Если честно, то я голоден, — признался Жуков.

— И я не успел позавтракать, — сказал генерал Руденко, — так что могу составить вам компанию.

— Тут неподалёку находится столовая Военного совета фронта, может, пойдём туда? — спросил Рокоссовский, глядя на Жукова.

— Я так устал, что не могу куда-либо идти. Давай, Костя, у тебя отужинаем. — Жуков начал снимать чёрный кожаный реглан[12]. — Жарко тут в штабе, хорошо ребята натопили.

— Пар костей не ломит, — усмехнулся Константин Константинович. — Могу и баньку предложить...

— Нет, коллега, дел у нас по горло, а время горячее, вот-вот начнётся заваруха.

Усаживаясь поудобнее за стол, генералы Малинин, Казаков, Телегин и другие обменивались репликами. Генерал Руденко стал сетовать на непогоду: если снова пойдёт дождь, самолёты не смогут подняться в воздух.

— Будем надеяться, Сергей Игнатьевич, что твои воздушные витязи прикроют мои войска во время боевых действий, — высказал надежду Рокоссовский.

Он ожидал, что маршал Жуков его поддержит, но Георгий Константинович всё время думал о 13-й армии генерала Пухова: сможет ли она сдержать танковый натиск врага? Сейчас, глядя на Рокоссовского, он произнёс:

— Костя, ты говорил, что побывал в армии Пухова, так?

Рокоссовский подтвердил, что был у Пухова на двух передовых наблюдательных пунктах близ станции Поныри.

— Николай Павлович уверен, что через несколько дней на этих рубежах разгорятся ожесточённые бои, — подчеркнул командующий фронтом. — Пухов как сторожевая овчарка — держит ухо востро, и я уже за это благодарен ему.

— Тут он не ошибается, — заметил Жуков.

На Курской дуге Ставка и Генеральный штаб сосредоточили немалые силы. Наши два фронта, Центральный и Воронежский, имели в своём составе 1,3 миллиона человек, до 20 тысяч орудий и миномётов, около 3600 танков и САУ, правда более тысячи танков лёгких типов, около 3100 самолётов. Был готов к боевым действиям и Степной фронт генерала Конева, который имел в своём составе 580 тысяч человек, свыше 9 тысяч орудий и миномётов, 1640 танков и САУ. Когда маршал Жуков назвал эти цифры, Рокоссовский воскликнул:

— Силища приличная! Жаль, что мы не знаем, когда Гитлер отдаст своим войскам приказ наступать. А в том, что он свернёт себе шею, я не сомневаюсь.

Наконец адъютанты накрыли стол.

— А что, Костя, разве «наркомовской» по рюмашке мы не заслужили? — подал голос Жуков, усмехаясь. — Нет, голубчик, наливай...

Прошла ещё одна ночь.

Рокоссовский так увлёкся работой над оперативной картой, что не заметил, как наступило утро и взошло солнце, хотя южная часть неба была закрыта чёрными, похоже дождевыми, тучами.

— Устал, Михаил Сергеевич? — спросил генерал армии начальника штаба Малинина.

— Есть чуток, — признался тот. — Да, перед рассветом, когда вы ездили в соседнюю армию, из Ставки Жукову позвонил заместитель начальника Генерального штаба генерал Антонов и передал ему распоряжение Верховного, чтобы он срочно выехал в штаб Брянского фронта к генералу Попову. Я хотел вам позвонить, но Георгий Константинович не велел. Ну, значит, я и проводил маршала. Генерал Попов частенько пьёт, как бы он опять не злоупотребил «наркомовской». — Малинин передохнул. — Талантливый военачальник, но водка может его сгубить.

— Не должен Попов подвести Жукова, ведь это маршал предложил Сталину назначить его командующим Брянским фронтом, — сказал Рокоссовский. — Мне известно, что даже Сталин выговаривал Попову за пьянку...

Рокоссовский подошёл к столу, на котором в ряд стояли телефонные аппараты, снял трубку с одного из них и попросил дежурного связиста соединить его с генералом Пуховым. Николай Павлович был на месте.

— Костин на проводе. Что там у тебя, дружище? — Так, ясно. Значит, пока тишина. Понял тебя, но держи ушки топориком, есть сведения, что враг вот-вот заявит о себе. Если что — сразу звони мне в штаб.

— А кому же ещё звонить? Вы мой начальник, вам и буду доклад делать, — весело отозвался генерал Пухов.

Рокоссовский устало опустился на стул.

— Вы бы позвонили своему коллеге генералу армии Ватутину, узнали, какая там у него обстановка, — подал голос Малинин.

Рокоссовский некоторое время о чём-то думал, потом промолвил:

— Ты прав, Михаил Сергеевич. Надо поговорить со своим соседом, — заторопился он. — Есть у меня дурная привычка: как уткнусь в свои бумаги, так и головы не подниму. Могу часами сидеть над документами, а урвать пару минут на звонок кому-либо у меня почему-то нет времени.

Генерал Малинин, однако, возразил ему:

— А я не считаю это дурной, как вы сказали, привычкой.

— Странно, — неопределённо произнёс Рокоссовский. — Это почему же?

— Когда человек с головой окунается в проблему, он лучше изучит её, — пояснил Малинин. — Это очень важно в работе того же начальника штаба. А отвлечёшься от дела — оно может пострадать. Нет, — он решительно качнул головой, — я бы не желал оказаться в таком положении...

Неожиданно на столе заголосил полевой телефон. Рокоссовский снял трубку и услышал громкий голос генерала армии Ватутина:

— Привет, Костин! Как там у тебя, тихо на передовом рубеже?

— Тихо, но на душе у меня неспокойно, — признался Константин Константинович. — Скорее бы поганые фрицы начали свою игру. Ведь всё равно мы их побьём. Это же не сорок первый год, а сорок третий! Сколько прошло с тех пор? Два года. За это время мы с тобой, коллега, многому научились у врага. И не зря, полагаю, мы стали и чином выше — генералами армии. Так что нам с тобой небо в овчинку не кажется.

— Это уж точно, — засмеялся в трубку Ватутин. — Самому фельдмаршалу Паулюсу хребет сломали. Теперь то же самое надо сделать и с фельдмаршалом Манштейном.

— Этот гитлеровский пёс похитрее Паулюса, так что с ним нам придётся повозиться, — весело отозвался Рокоссовский.

— Выбьем у Манштейна танки, и конец ему/ — гулко откликнулся Ватутин. — Ладно, Костя, ни пуха тебе, ни пера в предстоящих боях.

— Того же и тебе желаю, дружище!..

В напряжённом ожидании проходили дни, но на фронте было «тихо», лишь изредка на передовой Центрального и Воронежского фронтов по ночам в тёмное небо взлетали ракеты, освещая всё окрест, да порой слышалась одиночная стрельба. Во всем этом было что-то настораживающее, казалось, что, едва угаснут ракеты, враг пойдёт в атаку.

Ранее в Генштаб из разных источников поступили сведения о том, что, возможно, 10-12 мая на Орловско-Курском и Белгородско-Харьковском направлениях противник начнёт наступление. Начальник Оперативного управления Генштаба генерал Штеменко доложил об этом маршалу Василевскому, который в то время находился в Москве. Имея указание от Сталина дать предупреждение войскам, как только в этом появится необходимость, Василевский направил телеграмму в адрес командующих Брянским, Центральным, Воронежским и Юго-Западным фронтами. «По некоторым данным, — говорилось в ней, — противник может перейти в наступление 10-12 мая на Орловско-Курском, или на Белгородско-Обоянском направлении, или на обоих направлениях вместе. Ставка Верховного главнокомандования приказывает: к утру 10 мая иметь все войска как первой линии обороны, так и резервов в полной боевой готовности встретить возможный удар врага. Особое внимание уделить готовности нашей авиации, с тем чтобы в случае наступления противника не только отразить удары его авиации, но и с первого же момента его активных действий завоевать господство в воздухе.

Получение подтвердить. О принятых мерах донести». Однако немцы так и не начали боевые действия.

Рокоссовский отнёсся ко всему спокойно, заметив начальнику штаба фронта генералу Малинину:

— Пока фрицы почему-то идти на нас не решились, но нервы у нас крепкие, так что подождём.

А генерал армии Ватутин не на шутку обеспокоился. Если враг перенёс сроки начала боевых действий, значит он не уверен в себе, начинает сомневаться, этим надо непременно воспользоваться и нанести по нему упреждающий удар.

— Я прав, Никита Сергеевич? — спросил Ватутин члена Военного совета Хрущёва.

— Безусловно прав, Николай Фёдорович, — горячо поддержал Ватутина Хрущёв. — Звони сейчас товарищу Сталину, и я уверен, что он даст нам «добро» первыми ударить по врагу. Если не решаешься это сделать, давай я позвоню Верховному? — предложил Никита Сергеевич. Он раскраснелся, словно собирался идти в атаку.

— А что скажет начальник штаба фронта? — Командующий фронтом посмотрел на генерала Иванова в упор.

Тот, однако, не спешил с ответом. В штабе воцарилась мёртвая тишина. Наконец генерал заговорил:

— Против я не выскажусь, товарищ генерал армии, но и не берусь давать вам совет.

— Даже так? — усмехнулся Ватутин. Его лицо посерьёзнело, и было ясно, что ответ начальника штаба его не удовлетворил. — И всё же я доложу Верховному свои соображения...

— И мои тоже, Николай Фёдорович, — добавил Хрущёв.

На переговоры со Ставкой у Ватутина ушло не более пяти минут. Как позже выяснилось, соображения командующего Воронежским фронтом в Москве обсудили. Верховный переговорил на этот счёт с маршалами Жуковым и Василевским, и они высказались против. Не поддержали Ватутина заместитель начальника Генштаба генерал Антонов и Оперативное управление Генштаба.

На другой день утром Сталин позвонил генералу армии Ватутину и, задав ему ряд вопросов по обстановке, произнёс:

— Ваше предложение первыми начать атаку вражеских позиций Ставка отвергла. Так что напряжение с войск не снимать и в любую минуту быть готовыми нанести по фашистам ответный удар. А в том, что враг скоро начнёт атаку, никто из нас не сомневается. Ну а ваш благородный порыв ударить по врагу я одобряю...,

«Видимо, Ставка располагает какими-то данными о противнике, о которых мне знать не дано», — грустно подумал Ватутин. Увидев, как посерел лицом член Военного совета Хрущёв, Николай Фёдорович сказал:

— Товарищ Сталин поблагодарил нас за желание первыми ударить по врагу, но наше предложение не было принято. Но ты, Никита Сергеевич, не переживай. Ставка надёжный фильтр у Верховного, так что не всё она и принять может.

Через две недели, 19 мая 1943 года, штабы фронтов снова получили предупреждение из Генштаба о том, что враг намечает начать наступление в период 19-26 мая. Но подошёл этот срок, а немцы вели себя «тихо-мирно», словно и не готовились к серьёзным, решающим боям.

Командующие фронтами, как говорится, находились на взводе. Они волновались, переживали, как дальше развернутся события, и, пользуясь передышкой, ещё надёжнее укрепляли свою оборону. А маршалы Жуков и Василевский, отмечал генерал Штеменко, почти всё время находились на фронтах и не покидали войска. С утра и до утра, выкраивая лишь немногие часы для тревожного отдыха, они работали с командующими фронтами и армиями, с командирами соединений. Тяжёлый труд представителей Ставки разделяли и генштабисты, составляющие их импровизированные штабы. В то время особенно тщательно отрабатывалось взаимодействие на стыках Воронежского и Юго-Западного, а также Западного и Брянского фронтов...

Неожиданно в Генштаб снова — уже в третий раз! — поступили данные о том, что противник, наконец, готов к активным боевым действиям. Сведения получили правдивые. В районе Воронежа наш истребитель сбил немецкий воздушный самолёт-разведчик. Лётчик выбросился с парашютом, и наши бойцы взяли его в плен. На допросе в штабе Воронежского фронта он заявил, что наступление начнётся в начале июля. Об этом было сообщено в Генштаб глубокой ночью. Генерал Антонов сразу же подготовил текст и представил Верховному третье предупреждение фронтам. «По имеющимся сведениям, — телеграфировал Генштаб, — немцы могут перейти в наступление на нашем фронте в период 3-6 июля. Ставка Верховного главнокомандования приказывает:

1. Усилить разведку и наблюдение за противником с целью своевременного вскрытия его намерений.

2. Войскам и авиации быть в готовности к отражению возможного удара противника».

По указанию Верховного копии этой телеграммы генерал Антонов направил Жукову, Воронову, Новикову и Федоренко.

В ночь с 4 на 5 июля генерал армии Рокоссовский собрался отдохнуть после утомительной поездки по опорным рубежам фронта, но ему неожиданно позвонил командарм 13-й генерал Пухов.

— Что у тебя, Николай Павлович? — спросил Рокоссовский, хорошо зная обычай командарма по пустякам в штаб фронта не звонить. — У тебя даже голос изменился.

То, о чём доложил генерал Пухов, командующего фронтом насторожило: наши разведчики имели стычку с немецкими сапёрами, которые нагло и безбоязненно делали проходы в минных полях.

— Мы захватили одного фашиста в плен, так вот он заявил, что сегодня в три часа ночи немцы пойдут в атаку, — сообщил Пухов. — Мои войска уже заняли исходные позиции...

— Понял тебя, Николай Павлович, — бодро отозвался Рокоссовский. — Держись до последнего. С тебя, видно, и начнётся сражение...

Маршал Жуков в это время находился в штабе фронта и о чём-то беседовал с генералом Малининым у карты. Рокоссовский доложил ему о звонке генерала Пухова.

— Значит, в три часа утра 5 июля немцы начнут боевые действия? — переспросил маршал командующего фронтом. — Ну что ж, встретим фрицев как полагается...

Позже маршал Жуков вспоминал:

«К. К. Рокоссовский спросил меня:

— Что будем делать? Докладывать в Ставку или дадим приказ на проведение контрподготовки?

— Время терять не будем, Константин Константинович. Отдавай приказ, как предусмотрено планом фронта и Ставки, а я сейчас позвоню Верховному и доложу ему о полученных данных и принятом решении.

Меня тут же соединили с Верховным. Он был в Ставке и только что кончил говорить с Василевским. Я доложил о полученных данных и принятом решении провести контрподготовку. И. В. Сталин одобрил решение и приказал чаще его информировать.

— Буду в Ставке ждать развития событий, — сказал он.

Я почувствовал, что Верховный находится в напряжённом состоянии. Да и все мы, несмотря на то, что удалось построить глубокоэшелонированную оборону и что в наших руках теперь находились мощные средства удара по немецким войскам, сильно волновались и были крайне возбуждены. Была глубокая ночь, но сон как рукой сняло... В 2 часа 20 минут я отдал приказ о начале контрподготовки. Всё кругом закрутилось, завертелось, раздался ужасный грохот — началось величайшее сражение в районе Курской дуги. В этой адской «симфонии» звуков словно слились воедино удары тяжёлой артиллерии, разрывы авиационных бомб, реактивных снарядов М-31, «катюш» и непрерывный звук авиационных моторов...»

Артиллерийская контрподготовка сыграла свою роль. От неё враг понёс большие потери, но она не смогла сорвать наступление противника, хотя оно началось позже. Генерал армии Чистяков, бывший командующий 6-й гвардейской армией, чья артиллерия израсходовала на контрподготовку в среднем половину своего боекомплекта, отмечал:

«Я считаю, что наша артиллерийская контрподготовка дала неплохой результат. Мы правильно сделали, что провели контрартподготовку по путям, идущим к переднему краю. В результате, как нам рассказывали потом жители Томаровки, гитлеровцы всю ночь возили раненых и убитых. И действительно, мы сами впоследствии видели в Томаровке большие кладбища с берёзовыми крестами... Она (контрподготовка. — Ред.) нанесла войскам противника большой не только материальный, но и моральный ущерб. Фашистское командование убедилось, что его расчёт на внезапность удара по нашей обороне сорван».

Герой обороны Сталинграда, командующий 7-й гвардейской армией генерал Шумилов говорил, что контрподготовка в полосе 7-й гвардейской армии «деморализовала противника и ослабила его наступательный порыв. Враг отказался от наступления у Белгорода, в районе Михайловки, где сосредоточились 6-я и 19-я танковые дивизии, и вынужден был начать свой удар южнее...»

Штаб Центрального фронта находился примерно в 20 километрах от вражеских войск, и все, кто был в штабе, слышали, как где-то в районе передовой противника взрывались снаряды и мины гвардейских миномётов. Довольный маршал Жуков неторопливо прохаживался по штабу.

— Ну как, Константин Константинович, ты удовлетворён тем, как наша артиллерия громит вражеские рубежи? — спросил он Рокоссовского, который то и дело вёл телефонные переговоры с командармами.

— Ещё бы не радоваться, артиллерия ведёт ураганный огонь, и я представляю, как сейчас мечутся фрицы, прячась от взрывов снарядов, разрывов бомб и мин. Что-то будет, когда немцы ринутся в атаку? Меня беспокоит генерал Пухов. Сможет ли выстоять его армия?

Жуков усмехнулся.

— Что, начинаешь волноваться? — бросил маршал в упор командующему фронтом. — Выходит, ты в нём не уверен?

— Были сомнения, но когда с вашей помощью, Георгий Константинович, мы укрепили его войска артиллерией, сомнения исчезли, как дым, как утренний туман!

— Да, ты, я вижу, Костя, готов в пляс пуститься, — упрекнул его Жуков. — Не рано ли, дружище?..

В это время на столе у Жукова зазвонил аппарат ВЧ.

«Наверное, Верховный», — подумал Георгий Константинович и рывком снял трубку.

— Ну как, начали? — спокойно спросил Сталин.

— Начали контрподготовку.

— Как ведёт себя противник?

— Пытался отвечать на неё отдельными батареями, но быстро умолк.

— Хорошо. Я ещё позвоню.

Утром, едва утихла контрподготовка наших двух фронтов, враг двинул свои главные силы в наступление. На Орловско-Курском направлении были задействованы 7 танковых, две моторизованные и 11 пехотных дивизий, на белгородско-курском направлении — 10 танковых, 7 пехотных и одна моторизованная дивизии. Противник замышлял прорвать нашу оборону с двух противоположных сторон Курского выступа: с севера из района Орла и с юга из района Белгорода в сторону Курска, — отрезать, а затем и уничтожить находившиеся здесь наши войска. При успешном осуществлении этого замысла гитлеровское командование планировало разгромить советские войска в Донбассе. Эту операцию они заранее назвали «Пантера».

Большие надежды Гитлер возлагал на новые танки «тигры», «пантеры», штурмовые орудия «фердинанд», боевые самолёты «Фокке-Вульф-190А» и «Хенкель-129». Незадолго до начала боевых действий в районе Курска Гитлер, стремясь поднять боевой дух у солдат, в своём обращении к ним выразил уверенность в успехе войск вермахта.

— Победа под Курском, — хвастливо вещал фюрер, — должна явиться факелом для всего мира!..

Ему вторил также хвастливо фельдмаршал Манштейн.

— Победа под Курском возместит нам все временные поражения в прошлом! — заявил он.

Немецкая группировка войск под прикрытием сильного артиллерийского огня и авиации атаковала правое крыло Центрального фронта, нанося удары в направлении Малоархангельска, Ольховатки и Гнильца. На основном Ольховатском направлении враг атаковал Похвальное и Тагино, бросив сюда массу танков с целью смять левый фланг 13-й армии генерала Пухова, чтобы прорваться к Курску кратчайшим путём. Рокоссовский узнал детали этих вражеских атак от командарма Пухова, когда тот позвонил ему на КП[13] фронта. В трубке командующий фронтом услышал громкий голос, в котором не чувствовалось какой-либо растерянности.

— У нас, товарищ Костин, началось. Кажется, земля вздыбилась от взрывов снарядов, бомб и мин. Кругом всё гудит, клокочет, того и гляди накроет мой КП.

— Немцы бросили в сражение большие силы? — спросил Рокоссовский, хотя понимал, что в такой ситуации вряд ли можно назвать точные цифры.

— Большие, товарищ командующий, — подтвердил генерал Пухов. — Они атаковали всю полосу обороны 13-й армии и прилегающие к ней фланги 70-й и 48-й армий. По нашим данным, немцы двинули в сражение до четырёх пехотных и трёх танковых дивизий — это что-то около 500 танков, в том числе более 100 «тигров». Мы встретили врага мощным огнём, особенно усердно бьёт по фашистам наша артиллерия. Словом, бой идёт тяжёлый и кровавый. Добавлю ещё, что противник несёт большие потери. На поле боя горят факелами три «тигра». Оказывается, их можно бить, эти хвалёные машины, и мы будем бить, пока руки держат оружие...

— Так держать, Николай Павлович! — вырвалось из уст командующего фронтом. — Если придётся туговато, дай знать, и я пошлю вам резервы.

— Пока отражаем атаки своими силами...

Между тем противник наращивал мощь для нанесения новых ударов с целью прорвать нашу оборону. В течение дня 5 июля немцы провели ещё пять яростных атак, но все их успешно отбили бойцы генерала Пухова. Бойцы и командиры 13-й армии, на которую враг обрушил свои главные силы, в том числе и танковые части, сражались мужественно, с достоинством и честью, как положено подлинным героям. Войска 81-й дивизии генерала Баринова, 15-й дивизии полковника Джанджавы, 307-й дивизии генерала Еншина стойко держали оборону в необычно сложных условиях. В борьбе с вражескими танками — а ими каждый раз начиналась атака наших позиций — несгибаемую стойкость и отвагу проявили артиллеристы. В схватках с врагом особенно отличилась 3-я истребительная противотанковая бригада полковника Рукосуева. За четыре дня ожесточённых боёв она отбила 20 атак и уничтожила больше сотни танков. А артиллерийская батарея капитана Игшева только за один день подбила и подожгла 19 танков, в их числе и «тигры». Все бойцы батареи погибли, но не пропустили врага.

К исходу 5 июля ценой огромных потерь немцам удалось вклиниться в нашу оборону на 6-8 километров в полосе 13-й армии. Но их попытки прорвать фронт наших войск не увенчались успехом, хотя они уверовали в то, что одним ударом пробьют оборону русских. Не вышло!..

Анализируя обстановку севернее Курска, генерал армии Рокоссовский пришёл к выводу, что следует ожидать новых ударов, так как немецкое командование ещё не ввело в сражение вторые эшелоны и свои резервы. «Как бы нам не пришлось просить у Ставки резервы, — грустно подумал он. — А вот генералу Пухову, наверное, надо помочь ими...»

Маршал Жуков всё ещё находился в штабе Центрального фронта, и Константин Константинович решил посоветоваться с ним насчёт генерала Пухова.

— Он просит дать ему резервы? — уточнил Георгий Константинович.

— Нет. Пока не просит, но я считаю...

— Не надо, — прервал его Жуков. — Даст бог, выдюжит и без резервов.

Глава четвёртая

Курсант Артиллерийской военной академии имени М. В. Фрунзе, от роду двадцати двух лет, Павел Шпак приехал на побывку в Саратов, к своей невесте Люсе, с которой давно дружил, а через три дня они сыграли свадьбу. Впрочем, свадьбы как таковой не случилось, была лишь вечеринка. За длинным деревянным столом сидели невеста Павла, её отец Владимир Анатольевич, по профессии инженер, соседи по дому, Люсины подруги. Мать Люси, Надежда Васильевна, в это время лежала в больнице, и дочь была огорчена этим. Не было на вечеринке и матери Павла Зары Фёдоровны. Неделю назад она уехала к родной сестре в Куйбышев: та как раз родила мальчика, которого назвали Васей в честь отца Павла, старшины Шпака, бывалого артиллериста, находившегося на фронте.

Владимир Анатольевич после первой рюмки раскраснелся, его серые глаза светились.

— Кому война, а кому дивчина мила! — бросил он реплику и посмотрел на жениха. — Скор ты, однако, на свадебные дела, Паша. На твоём месте я бы сейчас не обзаводился семьёй...

— Это почему же? — усмехнулся Павел.

— Война, понимаешь... — обронил Владимир Анатольевич и запнулся.

В разговор вмешалась Люся:

— Папа, мы любим друг друга!

— Не горячись, дочка, — оборвал отец Люсю. — Скоро Павел станет лейтенантом, и его сразу пошлют на фронт. А там, как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах. Я боюсь, доченька, как бы ты не осталась вдовой.

— Если останусь, значит судьба мне такая выпала, — с грустинкой в голосе ответила Люся. — А ты, Паша, что скажешь? — Она смотрела ему в лицо доверчиво и преданно.

— Всякое может быть, на то и война, — весело бросил Павел, и тут же его лицо посерьёзнело. — Но сдаваться на милость врагу я не собираюсь, — жёстко добавил он. — Храбрым в бою всегда везёт. Мой батя на фронте с первых дней войны, и ничего, живой, на груди у него боевые награды — словом, бьёт фашистов беспощадно. Правда, один раз, в бою под Москвой, был ранен. — Павел наполнил стаканы «горючкой» и произнёс тост: — Выпьем, товарищи, за то, чтобы сорок третий год принёс нам новые победы! А в том, что они будут, я не сомневаюсь!..

— Вот за это надо, братцы, выпить! — поддержал его отец Люси и вмиг опорожнил стакан. — Под Москвой фашистам крепко дали под зад. Красная армия с каждым днём наращивает свои удары по врагу, и это для нас самая большая радость...

Несколько дней Павел побыл дома, но отпуск, который ему дали в военной академии по семейным обстоятельствам, кончался, и он стал готовиться к отъезду. Люся с утра собирала ему чемодан, была грустна, хотя заявила, что, как только мать выпишут из больницы, тотчас сядет в поезд и приедет к нему в Самарканд.

— А ты, Паша, к этому времени подыщи в городе для нас квартиру, хорошо?

— Сделаю всё так, как ты просишь, — заверил он её. — А отец не против твоего отъезда?

Люся усмехнулась, лукаво повела бровью.

— У него своя жизнь, у меня своя. До твоего приезда я хотела уехать на фронт медсестрой, даже трёхмесячные курсы закончила, научилась, как надо помогать раненым бойцам. Но всё сорвалось...

— Почему? — удивился Павел.

— Странно, однако, — снова усмехнулась Люся. Она жестом руки убрала кудряшки со лба. — Я же вышла за тебя замуж! Куда мне теперь на фронт? Теперь нужно родить тебе сына или дочурку. Или ты против?

Он крепко прижал её к себе и поцеловал.

— Что ты, голубка, я же тебя люблю!.. — И тяжко вздохнул. — Жаль только, что не едешь со мной.

Люся сказала, что не может оставить мать, пока та болеет. Отец целыми днями на работе, кто её будет навещать, приносить лекарства?

— А почему твой отец не на фронте? — вдруг спросил Павел.

— У него, Паша, одна почка, вторую ему весной удалили. Он тяжело болел нефритом — есть такое заболевание. Потому-то его и не призвали в Красную армию.

Перед отъездом Павел зашёл в больницу, чтобы проститься с Люсиной мамой. В палату он вошёл вместе с женой. Надежда Васильевна лежала на кровати, лицо у неё было румяное, глаза блестели, словно она ничем не болела. Улыбка озарила её худощавое лицо.

«Ей, видно, крепко нездоровится, губы синие, как после приступа», — подумал Павел.

— Как чувствуешь себя, мама? — Люся приникла губами к её холодной щеке и поцеловала.

— Мне уже лучше, дочка! — Надежда Васильевна передохнула. — А тебя поздравляю с замужеством. — Она перевела взгляд на зятя. — Павлуша, сердечко меня подвело. Схватило прямо в поле, когда я на ферме доила коров. Как раз у нас был председатель колхоза, так он на своей машине отвёз меня в больницу. Теперь вот лечат... Что я тебе скажу, зятёк? Ты гляди, сынок, не обижай мою доченьку, чтобы у вас были любовь и согласие. Береги её.

Павел тронул больную за плечо.

— Не волнуйтесь, Надежда Васильевна, Люсю я поберегу и не дам в обиду. Я люблю её...

Все эти дни общения с Павлом Люся прожила как во сне. И не думала она, не гадала, что до слёз ей будет тяжко, когда уедет муж. А виной всему стал её отец. С чего всё началось? Вскоре после отъезда Павла в Самарканд он загулял. Как-то пришёл с работы навеселе и не один, а с женщиной. Она была молодой, стройной, но в её зелёных глазах сквозила какая-то отрешённость.

— Люся, эту красивую даму зовут Анной, мы вместе работаем, — сказал отец, глядя на неё.

Анна мило улыбнулась и спросила:

— Я слышала, что ты, Люся, собираешься уехать к своему мужу в Самарканд? Далеко, однако, туда...

Люсе не понравилось, что женщина, которую она видит впервые, интересуется её жизнью, но промолчала, подумав о том, что, видно, отец рассказал ей о Павле. Люся была натурой романтичной и, когда вышла замуж за Шпака, решила ехать вместе с ним, хотя отец советовал ей не спешить. «Мать в больнице, ей предстоит тяжёлая операция, а тебя не будет, — говорил отец. — Сама видишь, я с утра до глубокого вечера на работе, не всегда могу проведать маму. А ты могла бы чаще бывать у неё». — «Пока я не еду, и тебе нечего волноваться», — сухо возразила дочь.

Владимир Анатольевич что-то делал на кухне, Анна молча сидела на диване. Люся тоже молча вязала себе шерстяную кофту и изредка косилась на гостью.

Из кухни вернулся отец. Увидев, что Анна не сняла плащ и шапочку, он возмутился:

— Ты чего, Аня, сидишь одетая? Пришла в гости, стало быть, раздевайся. — Он не глядел на свою дочь, словно её не было в комнате.

Анна робко взглянула на него.

— Владимир Анатольевич, может, мне уйти?

— Это почему же? Сейчас будем ужинать. — Он взглянул на дочь. — Люся, проводи, пожалуйста, гостью в ванную, ей надо навести лоск.

Люся встала, бросила на диван клубок шерсти и спицы.

— Вы снимайте верхнюю одежду, а я приготовлю вам полотенце для рук.

Она ушла в ванную. Владимир Анатольевич подошёл к Ане и шепнул ей:

— Сейчас Люся уйдёт в кино, она ещё днём взяла билет, и мы останемся одни... — И он ласково улыбнулся.

Когда они ужинали, отец говорил о том, что заводу спустили из наркомата обороны спецзаказ на производство ночных приборов для танков, работа очень серьёзная, придётся задерживаться на заводе допоздна. В цехе, говорил отец, почти все молодые специалисты, в основном женщины, и от них пока мало проку.

— Что не так — от начальства мне выговор, — жаловался Владимир Анатольевич.

Анна поддакивала ему, упрекала, что он, Владимир Анатольевич, слишком мягкий по характеру, а с теми, кто плохо работает, надо поступать по всей строгости. Краем глаза Люся заметила, что отец моргнул Ане, но не поняла, что он имел в виду, видно, не хотел, чтобы она много говорила о людях цеха.

«Она любовница папы», — вдруг подумала Люся, и до того сделалось ей больно от этой мысли, что она поднялась из-за стола и сказала, что ужинать не будет, так как её тошнит. На это отец неожиданно бросил реплику:

— Ты что, голубка, совсем недавно вышла замуж и уже тошнит?

Люся покраснела до корней волос, ей стало стыдно, и она, невзирая на гостью, грубо ответила:

— Папа, не говори глупости!.. Я просто что-то съела и отравилась.

— Меня не проведёшь, дочка! Я всё вижу... С тех пор, как уехал Павел, ты места себе не находишь. Что, жить без него не можешь?

В словах отца прозвучала издёвка, но она произнесла спокойно:

— Я привыкла к Павлу и очень скучаю по нему.

— Бедная девочка, как я тебе сочувствую, — с едва скрытой усмешкой промолвил отец. — Ну а если Павел нашёл себе другую?..

Люся, побагровев, резко оборвала его:

— Перестань, папа! Я очень тебя прошу. Мы ведь с тобой не одни, у нас гостья...

И тут её выручила Аня:

— Володя, зачем обижаешь дочь? Не надо...

«Ишь, то говорила «Владимир Анатольевич», а теперь «Володя», — ревниво подумала Люся. — А если я уйду, она повесится ему на шею. Да, так и есть: эта Аня его любовница...» Люся утвердилась в этой мысли после того, как увидела виноватые глаза Ани, она прятала их, почему-то боялась смотреть Люсе в лицо.

Когда поужинали, отец подошёл к дочери и спросил:

— Ты идёшь в кино?

— Иду, папа, но вернусь поздно, ты уже будешь спать, — ответила дочь. — Я возьму ключ с собой, чтобы тебя не будить.

Однако отец возразил ей, сказав, что будет долго сидеть за своими рабочими бумагами, нужно обдумать поступивший в цех заказ, продумать его реализацию.

— Так что можешь звонить, — подчеркнул Владимир Анатольевич. — Впрочем, — спохватился он, — возможно, я выйду во двор подышать свежим воздухом. Ведь целый день крутился в цехе, дел было по горло, то одно, то другое...

— И не был у мамы? — вдруг спросила Люся.

— Нет, — вздохнул отец, разведя руками. — Пускают в больницу с пяти вечера, а я в это время не смог. Дела!.. И потом у мамы всё по-старому, когда ей будут делать операцию, ещё не решили.

Губы у Люси мелко задрожали.

— Как ты мог, а? — повысила она голос. — Ведь мама тебя так ждала! Ты не был у неё целую неделю! Как ты мог, а? — глухо повторила она, с открытым упрёком глядя ему в лицо.

— Но у меня работа, идёт война, и требования к нам повысились... — Он хотел было сказать ещё что-то, но Люся презрительно взглянула на него.

— У тебя, папа, не сердце, а камень. Я давно это почувствовала. Работа! А разве у других её нет, работы? — И неожиданно для отца она добавила: — Для своей знакомой Ани ты нашёл время, даже привёл её к нам домой, а для больной жены времени у тебя не нашлось... Ах, папа! — И Люся заплакала.

Гостья молча оделась и поспешила к двери. Но Владимир Анатольевич остановил.

— Анечка, куда ты? — Он подскочил к ней, нежно взял за руку. — Нет, домой ты не пойдёшь. Ты обещала мне помочь разобраться с заказами! Давай это сделаем, потом я провожу тебя. — Он сердито взглянул на дочь. — А ты... ты, Люся, пожалуйста, выбирай слова... Я же тебе сказал, что не смог пойти в больницу. Кстати, я звонил маме, поговорил с ней по телефону и извинился. Будешь завтра у неё, можешь спросить. Мама сама велела мне идти домой, я обещал ей быть у неё послезавтра, в субботу.

— Мне так неловко...

Это произнесла Аня, глядя на Люсю, и не то с сожалением, не то с упрёком заметила:

— Извини, Володя, но на такой приём я не рассчитывала. Я всё же пойду. Люся права, нечего тут заниматься заказами, это я сделаю завтра в цехе.

Ещё миг, и она бы ушла, но Люся опередила её.

— Простите, Аня, я погорячилась. Прошу вас, садитесь, не то папа будет на меня сердиться. — И она мило улыбнулась.

В кино на свой сеанс Люся опоздала и теперь задумчиво бродила в парке, время от времени посматривая на окна своей квартиры. Вечер был холодный и сырой, ветер гнал по земле листья, деревья в парке шумели грустно и равнодушно, от этого на душе у Люси было знобко. Ещё вчера она уважала своего отца, а сегодня презирала за то, что он так невнимателен к больной жене, мало того, привёл к себе домой Аню...

Шагая в темноте парка, Люся то и дело спотыкалась о камни, которыми были огорожены молодые деревья. Ей стало зябко, но идти домой она не хотела — пусть там обсуждают и уточняют заказы, что и когда надо делать в первую очередь, не то ещё отец обидится, что она помешала им.

Люся дошла до конца парка. На скамейке сидели парень и девушка. Он, тихо смеясь, говорил ей: «Понимаешь, Инга рыжая, она готова вешаться на шею, а я так не могу. Я гордый...» Люся ускорила шаги, ей не хотелось слушать чужие слова, тем более влюблённых. Посмотрела на часы — начало двенадцатого. Кажется, сеанс уже закончился. Она взглянула на дом — в окнах темно — и обрадовалась: наконец-то отец ушёл провожать свою гостью. Она поспешила домой. Мимо неё прошли какие-то молодые парни, один из них, что был ниже ростом, пел под гитару, а другой, высокий и лохматый, басил во весь голос: «Я не могу жить без тебя, Анюта, я весь потерян и смущён...» Люся подумала с неприязнью: «Постригся бы, весь зарос...»

А вот и подъезд. Люся вошла в дом, поднялась на третий этаж. Ключ упёрся во что-то внутри замка. «Так ведь там другой ключ, отцовский, — не сразу сообразила она. — Что он, дома? Тогда зачем гасили свет?..» У неё неприятно засосало под ложечкой. Она хотела было постучать в дверь, но услышала за дверью голос отца:

— Аня, не торопись, Люся ещё в кино... Одевайся теплее, на дворе ветер, и кажется, пошёл дождь. Завтра после работы я приду к тебе, так что никуда не уходи.

— А Люся у тебя с характером, — отозвалась гостья. — Остра на язык.

— Я ей прощаю, к тому же скоро она уедет к мужу...

У Люси забилось сердце. Про себя она шептала: «Она его любовница, она его любовница...» Ей стало жаль и себя и мать, и всё же она нашла в себе силы спуститься вниз и зайти за угол дома, чтобы они не увидели её.

Отец и Аня вышли из дома весёлые, он взял её под руку, и они направились в сторону Заречной улицы, что примыкала к парку. Видно, Аня жила где-то там, за парком.

Люся вошла в комнату, разделась, упала на свою кровать и заплакала. С тех пор, как муж уехал, ей было не по себе. Порой смутно чудилось, что вот-вот во дворе появится Павел, поднимется к ней в комнату и скажет: «Ну вот я, приехал за тобой!» Но она знала, что муж не приедет, потому что он там ждёт её. «Я тут долго не задержусь, — заверила она Павла, когда провожала его на вокзал. — Только бы мама скорее поправилась, и я сразу же соберу чемодан. Ты не сердись...» Мысль о том, что Павел живёт один, мучила её, а тут ещё отец... Люся давно заметила, что он охладел к ней, своей дочери, и за жену он не тревожился: когда её положили в больницу, пришёл к ней лишь на третий день, сославшись на работу в цехе, где выпускали продукцию для фронта. Теперь же, когда в их дом он привёл сборщицу Аню, Люся ещё больше укрепилась в мысли, что она тут лишняя. Отец жил сам по себе, она сама по себе. Вчера утром она стирала, а он куда-то собрался.

— Идёшь к себе на завод? — спросила Люся.

— А что?

— Занеси на почту телеграмму Павлу, — попросила она. — Что-то от него долго нет писем. Я волнуюсь...

Он посмотрел на неё из-под насупленных бровей.

— Ты всё же поедешь к нему? — И, увидев, как она плотно сжала губы, добавил: — Впрочем, это твоё дело, давай свою телеграмму.

Вернулся отец домой вечером, и, когда сели пить чай, он вдруг протянул ей письмо от Павла.

— Пришло на прошлой неделе, положил в портфель и совсем забыл о нём. Ты, дочка, не серчай, закрутился на заводе.

Лицо у Люси стало строгим и каким-то неприступным. В голове пронеслось: «Я уже чужая ему...» Холодно спросила:

— Как ты мог, папа? Я так ждала это письмо...

— Понимаешь, у нас план горит, вот я и кручусь. — И отец с металлическим оттенком в голосе осведомился: — Чем он тебе приглянулся, этот Павел? Таких, как он, пруд пруди. А есть и лучше его. И потом, если он любит тебя, почему не увёз с собой?

Люся едва не заплакала, её лицо потускнело, в груди стало горячо.

Весь день Люся просидела в своей комнате, а когда отец куда-то ушёл, ей вроде бы полегчало, и она, одевшись, решила сходить на почту, чтобы заказать переговоры с Павлом. Ох эти мучения! Скорее бы уехать из дома, она была уверена, что там, где учится её добрый, милый Павел, ей будет спокойнее. Ещё раз прочла письмо мужа, и его слова: «Мне тут без тебя до боли тяжко, быстрее приезжай, жду с нетерпением» — всколыхнули всё её существо. Она мысленно сказала отцу: «Я уеду к Павлу, меня здесь ты не увидишь, а если вдруг приеду, то на очень короткое время, да и то к маме. Лишь бы она поправилась».

Неожиданно зазвонил телефон. Люся так и застыла у двери. Неужели отец? А телефон тревожно гудел. Она перевела дыхание и взяла трубку.

— Вам звонит врач из больницы, — забасила трубка. — С кем я говорю, с Люсей?

— Да, это я, — растерянно отозвалась она.

Врач сообщил, что сегодня утром Надежде Васильевне сделали операцию, но ей стало плохо, она теряла сознание.

— Просит вас и отца прийти к ней в палату. Сможете?..

— Сейчас? — уточнила Люся.

— Да, и как можно скорее...

В эту ночь мама умерла. Люся даже не успела проститься с ней и от этого мучилась, ругала себя за то, что перед операцией не навестила её. Хуже того, оказалось, что и отец не был у неё. Люся беззвучно плакала в палате, откуда увезли умершую, а медсестра, полная пожилая женщина, убирала койку, на которой лежала мать, и приговаривала:

— Поплачь, дочка, поплачь, и легче станет...

Люся подняла лицо, вытерла слёзы.

— Скажите, что сказала мама? — тихо спросила она медсестру.

— Очень ждала вас... Чувствовала, что умирает, просила передать, чтобы сразу же после похорон ты ехала к мужу в Самарканд, мол, муж и жена должны жить вместе и в согласии. — Медсестра передохнула. — И ещё сказала, чтобы вы похоронили её рядом с бабушкой...

Люся душила в себе боль, глухо, сквозь сдерживаемые рыдания говорила:

— И как же это я не пришла к маме...

— Погоди, я кое-что забыла... — Медсестра вышла из палаты и вернулась через несколько минут. — Вот велела тебе передать своё обручальное кольцо и золотые серёжки. Серёжки, сказывала, чтобы ты носила, как, значит, память о ней, а кольцо отдать отцу. А вот зачем, не молвила, а я и сама в толк не возьму...

«Видно, знала мама, что отец давно изменяет ей», — подумала Люся, ощущая тугие удары сердца.

Вышла она из больницы поздно ночью, уставшая и обессиленная. Холодный воздух пахнул в лицо и вмиг освежил её. Слёзы щипали глаза, горько пахло прелой травой. С речки подул ветер, где-то на воде закрякал селезень, и вновь стало тихо. С неба глядел белый глазок луны...

Наконец Люся добралась до дома. Дверь ей открыл отец.

— Где ты была, дочка? — сухо, с обидой в голосе спросил он. — У меня всякие чёрные мысли появились... раздевайся, а то уже поздно. Садись к столу, я принесу тебе чай с лимоном.

Она отдышалась, глухо выдавила:

— Я из больницы... Мама умерла... — И громко зарыдала.

После похорон матери Люся собрала чемодан и заявила отцу, что уезжает к мужу. Он был обижен тем, что она не посоветовалась с ним, о чём ей прямо и заявил:

— Ты мне дочь, и я очень волнуюсь, как там у тебя пойдёт жизнь...

Она жёстко прервала его:

— Обо мне теперь есть кому заботиться, так что подумай лучше о своей... Ане.

Отец отвёл глаза в сторону, едва слышно промолвил:

— Ты уезжаешь, а что я буду делать один в четырёх стенах? — И после недолгой, но томительной паузы продолжил: — Аня очень отзывчивая женщина, ты ей понравилась... Знаешь, когда нас постигло горе, она тоже плакала.

Люся зло усмехнулась.

— Это она для виду, а сама-то, видно, обрадовалась, что теперь ты свободен. — Она передохнула. — Ты предал маму. И меня тоже!

У отца почернело лицо, задёргались веки.

— Ты что такое говоришь? Да как ты смеешь?! — Голос его звучал как туго натянутая струна. — Ты... ты желаешь мне зла, а не добра, и я удивлён...

Он не договорил, увидев, как Люся подняла с пола чемодан и решительно шагнула к двери. Отец поспешил к ней, хотел было задержать её.

— Доченька, ты прости... Доченька, я тебя провожу, только оденусь...

Но Люся оттолкнула его и молча вышла во двор...

В Самарканде она мучилась, хотела написать отцу письмо, но всё откладывала — не могла простить ему тот памятный вечер, когда мать после тяжёлой операции ждала его, а он так и не пришёл. Когда однажды она обо всем рассказала Павлу, тот с усмешкой заметил:

— Зачем ты ему нужна? У него вторая молодость наступила.

Его слова задели Люсю за живое.

— Ты думаешь, что он сойдётся с Аней?

— Уверен в этом, иначе не стал бы приглашать её к себе домой.

После долгой паузы Люся обронила:

— Кажется, Паша, ты прав...

А через неделю после этого разговора она получила от отца короткое письмо: «Люсенька, милая, сообщаю, что Аня стала моей женой. Я не знаю, как ты это воспримешь, но другого выхода у меня не было. Я люблю Аню. Давно люблю её, просто боялся тебе в этом признаться. Аня давно хотела с тобой объясниться, но я решительно возражал: боялся, что ты обидишься. И не считай меня злодеем. Мы с мамой давно охладели друг к другу, она попросила меня не говорить тебе об этом... А Аня меня очень любит. Душа у неё мягкая и добрая. Она даже стала упрекать меня в том, что я тебе не пишу. «Люся, — говорит, — твоя дочь, и ты обязан думать о ней, заботиться, даже если она и вышла замуж». Если не возражаешь, я приеду к тебе с Аней: она в тебе души не чает...» Дальше Люся читать письмо не стала, разорвала его в клочки.

— Пока эта Аня с отцом, я знать его не желаю, — запальчиво заявила она.

— Не горячись, Люся. — Павел привлёк её к себе. — Он же твой отец, пусть приезжает, а?

— Нет и нет, — решительно отвергла она, и Павел увидел в её глазах недобрый огонёк.

Больше к этому разговору они не возвращались.

Люся стала привыкать к жизни в Самарканде. Война шла где-то далеко, но скоро состоится выпуск и Павел, наверное, уедет на фронт — где тогда будет она, Люся? «Вернусь в свой родной Саратов, — подумала как-то. — Там мне всё знакомо и дорого. Опять же подруги по школе... Там мне будет веселее...» Дом, в котором муж снял комнату, утопал в зелени. Павел часто увольнялся и приходил домой, а в выходные и праздничные дни был с Люсей, и она от радости не находила себе места. Вот и сегодня с утра муж обещал прийти, и Люся старалась скорее приготовить на обед что-нибудь вкусное...

Павел спешил домой. По пути он нарвал в огороде укропа, петрушки, зелёного лука для украинского борща — Люся обещала к обеду сварить, — и лишь потом поднялся на крыльцо. Вошёл он в комнату тихо, потому что жена могла отдыхать, и тревожить её ему не хотелось. В последнее время Люся всё больше лежала. Вот и сейчас она отдыхала. Увидев мужа, торопливо поднялась, отбросила назад чёлку, упавшую ей на лоб. Павел взглянул на её грустное лицо и заботливо спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Жить можно, Паша, — улыбнулась она полными губами. — С утра, правда, голова болела, а так ничего... А ты что, хочешь есть? Там у меня борщ варится. Давай укроп и лук...

Павел сел рядом. Как изменилась Люся! Располнела, нос чуточку заострился, под глазами появились мешки, что-то вроде отёков. «Видно, у всех так бывает, кто собирается рожать», — подумал он. Вспомнились слова матери: «Сынок, может, Люся приедет ко мне в Саратов рожать? У меня тут всё свежее — и овощи, и фрукты. Опять же дома всё своё — молоко, сметана, творог... Ты поговори с женой». Но едва Павел завёл речь об этом, как Люся недобро махнула рукой:

— Не говори о том, к чему у меня не лежит душа. Спасибо Заре Фёдоровне за приглашение, но к ней я не поеду — без тебя мне там будет тяжело. Я уж тут буду рожать. И потом к Саратову война ближе, чем к Самарканду. А вдруг немцы возьмут Саратов — что тогда? Меня, жену красного командира, фашисты сразу повесят... Нет, я ещё хочу жить и растить своих детей.

— Ну что ж, Люсик, как ты решила, пусть так и будет, — сказал Павел и поцеловал её. — А вот завтра, в воскресенье, меня дома не будет, — вдруг сообщил он.

— А почему? — насторожилась Люся.

— С утра у нас на полигоне стрельбы по мишеням, а мишени — это танки противника, — пояснил Павел. — Мне предстоит пятью снарядами поразить все пять мишеней...

— А я хотела сходить с тобой в кино, — грустно промолвила Люся.

— Не получится, голубка, а вот в следующий выходной я поведу тебя смотреть исторические места. Здесь много памятников, они красивы и величественны. Кстати, — увлечённо продолжал Павел, — Самарканд старинный город, он известен с 329 года до нашей эры под названием Мараканда. В конце XIV и в XV веке он был столицей государства Тимуридов, а с 1924 года — столица Узбекской ССР. Да, и вот что, — спохватился Павел. — Я тебя обязательно свожу в университет имени Алишера Навои. Знаешь, когда его основали? Совсем недавно — в 1933 году. В нём есть что посмотреть.

Выслушав мужа, Люся заявила, что она влюблена в свой родной Саратов. Там прекрасный порт на Волге, большой железнодорожный узел...

— Да, ныне Саратов — это крупный индустриальный центр на Волге, — вставил Павел, — своего рода боевой арсенал Красной армии. Там все промышленные предприятия переведены на выпуск военной продукции...

— Знаешь, Паша, когда началась война и немцы рвались к Москве, к нам, в Саратов, из столицы эвакуировался МХАТ, Московский художественный академический театр имени Максима Горького. Мне удалось побывать в нём на спектакле «Кремлёвские куранты». Это было как раз перед твоим приездом. Хорошая вещь, берёт за душу. А когда я уезжала к тебе, там ставили спектакль Корнейчука «Фронт», но сходить на него не получилось. А жаль, говорят, сильная патриотическая вещь. — Люся заметила, что муж задумался. — А что тебя волнует?

— Думаю вот, куда меня направят служить, — вздохнул Павел. — Мой отец сейчас находится на Воронежском фронте, вот бы к нему попасть, а?

— Ишь чего захотел! — засмеялась жена. — А я всё гадаю, куда сама поеду, если тебя пошлют на фронт.

— Отвезу тебя в Саратов к матери, там у нас свой дом, сад, огород, — улыбнулся Павел. — Я же не могу взять тебя с собой! А когда родишь малыша, тебе одной будет с ним нелегко. А моя мама поможет, пока я буду на фронте. Или ты захочешь пожить у своего отца?

На лицо Люси набежала тень.

— Никогда такому не быть! — едва не выругалась она. — У него молодая жена, вот и пусть с ней развлекается.

— А если Владимир Анатольевич пожелает увидеть своего внука, ты же ему не запретишь? — усмехнулся Павел.

— Так он ещё не родился! — засмеялась Люся. — Вот как появится на свет, я дам тебе знать. А может быть, к этому времени ты ещё не уедешь на фронт.

— Нет, Люсик, уеду, у нас ведь ускоренный выпуск. Моя профессия артиллерист, а они ох как нужны на войне!.. Да, — спохватился Павел, — я взял с собой письмо отца, только вчера получил. — Он достал из кармана письмо и отдал его жене. — Прочти, там и о тебе идёт речь...

Люся села на диван и развернула письмо. Она читала его неторопливо, строчки были кривые, неровные, видно, писал Василий Иванович на привале, но смысл каждой фразы доходил до её сердца, и она вдруг поняла, что волнуется.

«Сынок, — писал Павлу отец, — ты уж не сердись, что пишу редко и коротко. У нас всё время идут бои, они то затухают, то разгораются с новой силой. Однако я жив, здоров и не ранен, а вот за тебя переживаю. Неведомо мне, куда тебя направят служить. Если бы ты попал к нам на Воронежский фронт, я бы упросил начальство, чтобы тебя, лейтенанта, направили в наш полк. Я бы смог передать тебе свой боевой опыт, конечно, если к этому времени я буду жив...»

«А сына своего он крепко любит, не то что мой отец меня», — подумала Люся и, передохнув, стала читать дальше.

«Теперь о твоей жене Люсе, — писал Шпак-старший. — Ты пишешь, что она нежна и красива, что любит тебя. Я, правда, ещё не видел её, но верю, что она тобой любима, а если так, то, когда будешь уезжать на фронт, отвези её к нашей маме, у неё она будет как за каменной стеной. Кстати, пришли мне её фотокарточку, мне так хочется увидеть твою фею, как ты её назвал...»

Люся свернула листок и вернула его мужу.

— Скажи, Паша, ты имеешь в виду добрую фею или злую? — вдруг глухо и отрывисто спросила она, и в её голосе он уловил лёгкое раздражение.

— Конечно же, ты добрая фея, — выпалил Павел. — Но ты поняла, что мой отец беспокоится о тебе? А знаешь почему?

— Нет...

— Если я не поеду на фронт, а поеду я наверняка, даже если меня не пошлют, я напишу рапорт с просьбой отправить меня в район боевых действий. А на войне всякое бывает, там смерть ходит за тобой как тень. И если вдруг меня срежет пуля, о тебе позаботится моя мама.

Пока Павел говорил, Люся достала из альбома свою фотокарточку и отдала её мужу.

— Вот моё фото, пошли отцу, оно маленькое, и он сможет положить его в свою солдатскую книжку. Отошли ему письмо сегодня же и передай от меня горячий привет!

— Хорошо, Люсик. — Павел положил фотокарточку на стол. — После обеда черкну бате несколько строк. — Неожиданно глаза у него заблестели. — У меня идея: напиши моему отцу короткое письмецо, и я вместе со своим отправлю его.

— А что, твоему отцу будет приятно получить моё приветствие, — улыбнулась Люся. — Я поблагодарю его за совет переехать жить к Заре Фёдоровне, если ты уедешь на фронт.

— Логично! — улыбнулся и Павел. — Моя мама в обиду тебя не даст.

На том и порешили.

— Ты всё утро стирала, наверное, очень устала? — Павел нагнулся к жене и заглянул ей в глаза. В них были теплота и ласка. — Тебе надо отдохнуть. Ты приляг на диван, а я тем временем нарублю дров. Кстати, хозяйка квартиры не приходила?

— Нет. А что? — насторожилась Люся.

— Я принёс деньги за квартиру, так что, когда придёт, отдай ей, пожалуйста. — Павел положил деньги на стол. — А что тебе сказал врач? — вдруг спросил он. — Ты была у него?

— Нет, Паша... — тихо обронила Люся. — Боль в животе прошла, и я успокоилась. Рожать-то мне ещё рано, видно, что-то съела не то...

Павел затопил печь, и Люся приготовила обед: борщ, котлеты и жареную картошку, которую так любил муж.

Когда поели, Павел вышел во двор перекурить. Лицо освежил прохладный ветер, запахло горелой смолой — это рабочие соседнего завода асфальтировали дорогу. Павел отошёл под развесистую липу, куда не попадали солнечные лучи, и закурил. Глотнул дым, и будто легче стало. В глубине души он понимал, что Люся должна показаться врачу в роддоме: мало ли что может быть! В это время жена вышла на крыльцо и, подойдя к нему, спросила:

— Ночевать будешь дома?

— Нет. Вечером мне заступать дежурным по роте, так что скоро пойду готовиться.

Люся шевельнула бровями.

— Я хочу утром сходить к врачу, пусть меня посмотрит, — сказала она. — Я хотела, чтобы и ты со мной пошёл, но у тебя дежурство, так что сама пойду.

— Только будь осторожна, — предупредил её Павел. — Ночью прошёл сильный дождь, скользко, на дороге лужи...

— Не волнуйся, Паша, — прервала его Люся. — Я всё понимаю...

Люся грустная сидела в кабинете врача и ждала, когда её осмотрят. К ней вошла медсестра — полная седая женщина с серыми большими глазами и шрамом на правой брови. Две недели назад, когда Люся приходила сюда, чтобы сделать укол, она спросила, где её зацепило. Варвара Варфоломеевна — так звали женщину — вздохнула:

— Это меня осколок бомбы пометил. В сорок первом, когда началась война, я работала медсестрой в роддоме под Брестом. Фашисты бомбили посёлок, бомба угодила в роддом. Многие погибли, а я отделалась раной...

Сейчас медсестра спросила:

— Как себя чувствуешь, уколы помогли?

Люся улыбнулась полными губами.

— Очень даже помогли, но вчера у меня снова болел живот, меня вырвало, потому и пришла. А где врач?

— Она в соседнем кабинете осматривает больную, сейчас придёт, — пояснила Варвара Варфоломеевна.

Долго и тщательно врач осматривала Люсю. Послушала сердце и сказала:

— У вас, Люся, аритмия. — И твёрдым голосом добавила: — Это опасно. Придётся вас положить тут на неделю, а дальше видно будет.

— Ложиться я не хочу, — запротестовала Люся.

— И зря, голубушка, у вас может случиться выкидыш — вы этого хотите?

— Боже упаси, — едва не вскрикнула Люся.

— Тогда делайте то, что рекомендует врач. Муж ваш где, в военной академии? Я позвоню ему и растолкую, что вам надо сюда принести. — Врач окликнула медсестру. — Отведите больную в пятую палату. Потом я выпишу ей нужные лекарства. А сейчас сделайте ей укол, у неё высокое давление.

На другой день после обеда Люся отдыхала, когда к ней вошла Варвара Варфоломеевна и сообщила:

— К тебе пришёл мужчина.

— Павел? — встрепенулась она, вставая с постели.

— Да нет, Люся, седой такой мужчина, я сказала ему, что тебе надо лежать, но он так умолял меня, что сдалась я... Приезжий какой-то, издалека. Пока врача нет, можешь в коридор выйти к нему. Больно уж просит...

Люся вышла из палаты и увидела... своего отца. Он сидел на стуле и читал газету.

— Ты? — вырвалось у Люси.

Она поправила халат, сбросила со лба чёлку. На душе потеплело, будто туда упала дождевая капля.

Отец поднялся со стула, подошёл к ней.

— Я, Люсенька... — Какое-то время он смотрел на неё в упор, словно видел впервые, потом в его серых глазах заблестели слёзы, и он обнял её, прошептав: — Как же ты далеко уехала, доченька! Я так по тебе скучаю... Узнал, что ты в роддоме, бросил всё и к тебе.

Они сели рядом, и она спросила:

— Как ты тут оказался?

Отец ответил, что неделю тому назад он приехал в этот город по делам своего завода.

— Один приехал?

— Нет, с Аней. Она во дворе... — Он потупил глаза. — Ты на неё сердита, вот я и оставил её там... Она очень тебя уважает, но в палату я её не повёл...

«Значит, он всё понял...» — подумала Люся, и ей от этой мысли стало легче. А отец продолжал:

— Прости, Люся, если можешь... — Голос отца звучал глухо и напряжённо. — Я тогда не был у мамы. Я соврал тебе... Но я так любил её... — Он перевёл дыхание. — Она не захотела оперироваться раньше, когда ей говорили врачи. Я просил её, уговаривал, но она отказалась. Прошло пять лет, болезнь прогрессировала, её положили в больницу, но поздно... Я так переживал, тайком от тебя плакал, и если бы не Аня, кто знает, чем бы это кончилось. Врачи мне сказали, что наша мама безнадёжна, но от тебя я это скрыл, не хотел, чтобы ты волновалась. Прости... А Аня очень добрая женщина. Ты совсем её не знаешь.

«Мы, женщины, ревнивы, может, оттого я и не люблю твою Аню», — мысленно ответила Люся отцу.

— Ты долго мне не писала, — вздохнул отец, — и я не находил себе места... Я рад за тебя, доченька. Раньше я думал, что Павел парень перекати-поле, незрелый, бросит тебя, но теперь вижу, что ошибся. Кстати, где он сейчас? Всё ещё учится?

— Вчера был у меня. Скоро меня выпишут, и он приедет за мной. — Горло у Люси пересохло, она едва не заплакала. — Мы живём очень хорошо. Мы счастливы, отец! Я скоро рожу тебе внука... А Аню ты проводи сюда. Я хочу с ней поговорить...

Отец поспешил к двери.

В ночь на 6 июля обстановка на Центральном фронте резко обострилась, и это обеспокоило генерала армии Рокоссовского: как бы противник не прорвал нашу оборону на северном фасе Курского выступа. Он выкроил несколько минут, чтобы выпить чаю, и когда сел за стол, мысли о том, какая сейчас ситуация в полосе обороны 13-й армии, не покидали его.

— Разрешите, товарищ командующий?

В комнату вошёл начальник штаба фронта генерал Малинин. Всю прошлую ночь он не отходил от стола, на котором стояли телефонные аппараты, соединяющие штаб со всеми штабами армий, упорно оборонявшихся от танковых атак фашистов. Но на его лице командующий не заметил усталости.

— Только что звонил генерал Пухов, — сообщил Малинин. — Немцы бросают в бой на наши оборонительные позиции всё больше танков. От огня артиллерии враг несёт большие потери в живой силе и технике, но по-прежнему рьяно рвётся вперёд, всё ещё надеясь прорваться к Курску. Армия Пухова в боях уже понесла немалые потери, особенно в танках. Надо бы ему помочь резервами фронта.

— Что ты предлагаешь, Михаил Сергеевич? — в раздумье поднял брови Рокоссовский.

Странно, но сообщение Малинина его ничуть не взяло за живое: он всё ещё надеялся, что генерал Пухов справится с теми задачами, которые ему поставлены. Конечно, потери у него есть и, пожалуй, ещё будут, ибо идёт упорная и кровавая борьба на рубежах армии. И всё же, размышлял командующий фронтом, если начальник штаба предлагает усилить оборону 13-й армии, стало быть, это дело весьма нужное.

— Товарищ командующий, я сейчас пойду к себе и поколдую над картой, потом скажу, чем укрепить Пухова, — предложил начальник штаба.

— Поторопись, Михаил Сергеевич, — согласился с ним Рокоссовский.

Выпив чаю, Константин Константинович подошёл к карте. Он стоял недвижимо, о чём-то размышляя, наконец решил позвонить в Ставку. Но тут же тревожная мысль уколола его: а на месте ли Сталин? Ведь сейчас глубокая ночь!..

«Надо дать о себе знать, Верховный не любит, когда командующие фронтами «забывают» проинформировать его», — рискнул Константин Константинович.

Переживал он зря: Сталин был в своём рабочем кабинете и терпеливо выслушал его доклад об обстановке на Центральном фронте и намеченных Военным советом фронта мерах по отражению ударов противника. «Верховный главнокомандующий сообщил мне, — отмечал Рокоссовский, — что для усиления фронта и его резерва нам передаётся 27-я армия генерал-лейтенанта С. Г. Трофименко. Это сообщение сильно нас обрадовало. Но радость оказалась преждевременной. Утром мы получили второе распоряжение: 27-ю армию, не задерживая, направить в распоряжение Воронежского фронта в связи с угрожающим положением в районе Обояни. И Ставка предупредила, чтобы мы рассчитывали вообще только на свои силы. При этом на нас возлагалась дополнительная задача — оборона Курска, если противник прорвётся с юга, с участка Воронежского фронта.

— Имейте в виду, — сказал Сталин, — положение вашего левого соседа тяжёлое, противник оттуда может нанести удар в тыл ваших войск».

После разговора с Верховным на душе у Рокоссовского похолодело, будто он глотнул ледяной воды. Что-то ему надо делать!

В это время к нему вошёл маршал Жуков. Как представитель Ставки в штабе Центрального фронта, он имел комнату, в которой работал, там же находился и телефон ВЧ для связи со Ставкой.

— Что тебя волнует? — спросил он, глядя на притихшего командующего фронтом.

И Рокоссовский сообщил ему о своём разговоре с Верховным.

— Вот такие у меня дела, — уронил Константин Константинович.

— И что ты решил?

Командующий фронтом сказал, что у него один выход — бросить на угрожаемый участок войска армий, которые находятся на вершине Курского выступа. Ничего другого он не придумал.

— Всё правильно, я бы тоже так поступил, так что действуй! — поддержал его Жуков. — Ну а насчёт обстановки на Воронежском фронте Верховный прав. Генералу армии Ватутину срочно нужна помощь, потому-то Сталин и перенацелил 27-ю армию на Воронежский фронт. А ты, Костя, — добродушно продолжал маршал, — гляди в оба, как бы фрицы не ударили тебе в тыл. Они делать это умеют...

«Легко сказать «действуй», а стянуть резервные силы, потом перебросить их куда надо — дело не из лёгких, — грустно подумал Рокоссовский. — Но нужно делать, иначе может случиться худшее...»

Вошёл генерал Малинин. Он доложил, какие войска, по его мнению, можно быстро перенацелить на угрожаемые рубежи. Рокоссовский выслушал его внимательно, не задавал каких-либо вопросов, а когда начальник штаба умолк, с чувством облегчения сказал:

— Согласен, Михаил Сергеевич, ты хорошо всё взвесил. Правда, я бы задействовал ещё одну дивизию из армии генерала Черняховского. Как считаешь?

— Очень даже хорошо, я просто пощадил Ивана Даниловича, — признался Малинин.

— Значит, так. Срочно свяжись с командующим 60-й армией генералом Черняховским и передай ему мой приказ: дивизию, находящуюся в его распоряжении, направить в резерв фронта. — Рокоссовский облегчённо передохнул, собираясь с мыслями. — А для обеспечения стыка 13-й и 70-й армий из 65-й армии генерала Батова изъять два танковых полка. Оформляй моё решение приказом.

— Понял, товарищ командующий.

— И вот ещё что, Михаил Сергеевич, — вновь заговорил Рокоссовский. — Надо усилить оборону в полосе армии генерала Пухова. Тут ты прав, и я возражений не имею. Направь в его распоряжение 1-ю и 13-ю истребительно-противотанковые артиллерийские бригады и 21-ю миномётную бригаду — всего 10 полков. Кстати, с утра, как мы решили вчера, нанесём удар по главной группировке врага, — напомнил он. — Для этого штаб фронта сделал всё, что требуется?

— Так точно, товарищ командующий, — заявил начальник штаба. — Войска, выделенные для атаки, — 17-й гвардейский стрелковый корпус, 16-й танковый корпус из 2-й танковой армии и 19-й отдельный танковый корпус из резерва фронта. Я лично переговорил со всеми командирами соединений, поставил конкретную задачу, основываясь на решении Военного совета фронта. Так что всё им ясно, осталось лишь проявить себя в деле.

На КП Центрального фронта прибыл командующий 16-й воздушной армией генерал Руденко. Он был в авиадивизии, самолёты которой с первого же дня стали бомбить вражеские танки и орудия, а также мотопехоту. Руденко устал — это было видно по его серому лицу, даже в глазах у него не было того огонька, который нередко замечал Рокоссовский у генерала, когда тот бывал утром у него на докладе.

— Что, ты недоволен, как твои орлы бьют фрицев с воздуха? — усмехнулся генерал армии.

— Всю ночь почти не спал, был у лётчиков, — вздохнул Руденко.

— Наша авиация в этот раз действует лучше, чем это было раньше, — похвалил Руденко командующий фронтом, на что генерал сказал:

— Стараются ребята, штурмовики и бомбардировщики группами в сопровождении истребителей наносят бомбовые удары по фашистам. Особенно сильной бомбардировке были подвергнуты районы Ясной Поляны, Озерков, Архангельского. По данным воздушной фотосъёмки, самолёты подожгли до сотни танков, клубы чёрного дыма поднялись в воздух там, где совсем недавно шёл ожесточённый бой. — Генерал Руденко посмотрел на Рокоссовского. — Хотите посмотреть фотосъёмку? Я мигом смотаюсь к авиаторам и привезу.

— Не надо, Сергей Игнатьевич, я верю тебе, — возразил командующий фронтом. — Подумай лучше о том, как нам с воздуха ударить по танкам. У немцев немало танков, и важно выбить их, а без них враг теряет свою ударную силу.

Руденко улыбнулся, лукаво повёл бровью, словно бог знает что сказал ему Рокоссовский.

Лицо у того заметно помрачнело.

— Ты о чём, Сергей Игнатьевич? Не понял! — промолвил он.

— Разве вам не доложил начальник штаба генерал Малинин о том, что наши лётчики впервые применили противотанковые авиационные бомбы кумулятивного действия — ПТАБ-2, 5-1, 5? Они настолько опасны для врага, что легко прожигают броню немецких «тигров» и «пантер», хотя весом небольшие — полтора и два с половиной килограмма. А сбрасывают их лётчики Ил-2 с высоты 75-100 метров. Правда, не все применяют это оружие, а только лётчики 291-й штурмовой авиадивизии полковника Витрука. Но мы тоже взялись за это.

— Решайте, как и что делать, Сергей Игнатьевич, но удары с воздуха надо усилить, — сказал Рокоссовский, и добродушная усмешка тронула его шершавые губы.

На третий день сражения, 7 июля, немцы усилили натиск на нашу оборону. До сотни танков двинулось на позиции 540-го артиллерийского полка. Казалось, что они сомнут оборону. Но артиллеристы как угорелые вели по врагу огонь. В тяжёлую минуту не дрогнул ни один расчёт, ни одна батарея. Особенно умело вело огонь орудие старшины Седова. Этот бесстрашный командир орудия метко поражал бронированные машины. Расчёт бойцов близко подпускал танки и почти в упор расстреливал их. По орудию немцы открыли сильный огонь, стараясь уничтожить его. Некоторые бойцы были ранены, но ни один из них не покинул свою позицию. Артиллеристы героического расчёта за день боёв уничтожили восемь вражеских танков!

Мужество и отвагу проявили бойцы и командиры 70-й армии генерала Галанина, 2-й танковой армии генерала Родина. Тяжёлая обстановка сложилась и в районе Снова—Подсаборовка—Саборовка. Сюда немцы перебросили большое количество танков и мотопехоты, чтобы прорвать оборону наших войск на участке 2-й Поныри—Самодуровка и выйти к Ольховатке. Командующий 13-й армией генерал Пухов разгадал замысел врага и в ночь на 8 июля произвёл перегруппировку войск, о чём сразу же доложил командующему Центральным фронтом генералу армии Рокоссовскому, который одобрил действия командарма. Что же сделал генерал Пухов? В первый эшелон армии была выведена 3-я гвардейская воздушно-десантная дивизия полковника Конева из состава 18-го гвардейского стрелкового корпуса. Она заняла оборону между 15-м стрелковым корпусом генерала Людникова и 307-й стрелковой дивизией. 1-я зенитная артиллерийская дивизия генерала Дзвивина, действовавшая ранее на Малоархангельском направлении, была переброшена на Ольховатское направление. А в стык 13-й и 70-й армий командование выдвинуло 12-ю зенитную дивизию из 70-й армии.

Бои вспыхнули с новой силой, особенно упорное сражение развернулось у Понырей. О нём рассказал Василий Крысов, в то время лейтенант, командир взвода:

«Заместитель командира полка майор Мельников на опушке рощи поставил экипажам боевую задачу. Мы должны были вклиниться в боевые порядки немцев и соединиться с танковым полком, наступающим с запада. В ходе атаки к нам присоединилась бы наша пехота, через позиции которой мы должны были проходить.

По сигналу трёх красных ракет, взвившихся высоко в небо, мы ринулись в бой.

— Виктор, иди на максимальных скоростях зигзагами! — приказал я механику-водителю, и самоходка ринулась вперёд.

Фашисты незамедлительно открыли по нам огонь. Снаряды то рвались справа и слева самоходки, то в нескольких десятках метров перед ней сковыривали землю и летели дальше, означая траекторию чуть заметной трассой. Было несколько рикошетных ударов по корпусу машины и башне, иногда заканчивающихся разрывом снаряда возле башни, пламенем которого ослепляло экипаж, и мы думали, что самоходка загорелась. Видимо, так думали и фашисты, на несколько минут прекращая вести по нам огонь.

Танки нашей бригады тоже на максимальных скоростях шли на сближение с противником, маневрируя за складками местности и ведя огонь из пушек и пулемётов. Атака получилась дружной, решительной и внезапной для фашистов. Нам надо было быстро пройти открытую местность и навязать немцам уличный бой на коротких дистанциях. Но врагу всё же удалось поджечь два наших танка где-то на середине нейтральной полосы.

— Виктор, за холмом стой! — дал я команду механику-водителю, когда увидел, как немецкий танк стреляет из сада по впереди идущей тридцатьчетвёрке. — Валерий (наводчик. — А. 3.), по танку, в створе трубы, прицел постоянный, огонь!

Прогремел выстрел. Перед самым вражеским танком взметнуло землю.

— Целиться по центру, огонь! — последовала корректировка.

От второго выстрела на лобовой броне немецкого танка вспыхнуло пламя, но он задним ходом скрылся в глубине сада. Вращая командирскую панораму ПТК-5, я бегло осмотрел поле боя. Экипаж Леванова (товарищ В. Крысова по службе в бригаде. — А. 3.) тоже вёл огонь, укрыв самоходку в воронке от авиабомбы. Кругом горела неубранная рожь, горели уже три танка и одна самоходка, но решительная атака продолжалась в высоком темпе. Наша пехота наступала вместе с самоходками, прячась от огня противника за их корпусами. Командиры берегли бойцов для решительной схватки за позиции, которые немцам удалось занять. За нашей самоходкой шёл взвод около тридцати человек под командованием младшего лейтенанта, с которым до атаки я успел в нескольких фразах осуществить фронтовое знакомство. Это был русский богатырь из Сибири, он воевал с первого дня войны, за исключением двухмесячного лечения в госпитале. Правда, ещё три месяца он учился в Рязани на курсах младших лейтенантов. К его симпатичному мужественному лицу и богатырскому росту совсем не подходили большие ботинки из свиной кожи с обмотками, накрученными чуть ли не до колен. А в целом чувствовалось, что на такого командира можно положиться в любом бою.

После второго выстрела самоходка снова пошла вперёд. Слева, чуть впереди от нас, загорелся ещё один наш танк. Из башни выскочили только двое.

В это время в посёлке горело уже с десяток домов, закрывая дымом немецкие танки и самоходные орудия, которые начали вести огонь наугад, и рикошетные удары по нашей броне стали реже.

Бой достиг предела напряжённости. Теперь всё зависело от быстроты и решительности действий. На некоторых участках фашисты переходили в контратаку, завязывались смертельные рукопашные, с невиданной жестокостью бои, в которых шли в ход автоматы, гранаты и штыки.

— Виктор, в створе полуразрушенного здания врывайся в посёлок!

— Понял. Иду на траншеи.

В это время на нашем направлении фашисты выскакивали из траншей и шли в контратаку. Я успел бросить в траншею две гранаты, когда самоходка, подмяв под себя несколько вражеских солдат, перескакивала через неё.

— Поставьте машину справа от дома! — мгновенно последовала команда механику-водителю.

Теперь нас с немецким танком разделяло расстояние в полсотни метров, а в сущности два дома. Такое соседство не обещало ничего хорошего. Экипажу Леванова я помахал танковым шлемом над головой, что означало начать радиообмен.

— Иван Петрович, от нас за вторым домом стоит немецкий танк. Разверни самоходку и держи на прицеле оба угла дома, не допусти его отхода!

Мы молча ждали, когда экипаж немецкого танка начнёт движение, а сами приготовились уничтожать вражеских истребителей танков: я стоял в проёме люка с гранатами, а Вася Плаксин с пулемётом рядом со мной.

Интуитивно оглянувшись назад, я увидел ожесточённый рукопашный бой. Младший лейтенант-сибиряк схватил винтовку у падающего бойца и в мгновение ока сильными штыковыми ударами проколол двух немецких солдат, пытавшихся вести огонь из автоматов, а затем молниеносно прыгнул в траншею, орудуя штыком и прикладом в гуще опешивших немцев. Мы с Васей Плаксиным от удивления только ахнули...

Вдруг завёлся мотор вражеского танка, и судя по его усиливающемуся реву, фашисты начали движение. Через несколько секунд справа прогремел выстрел. Я выскочил из машины и из-за угла дома глянул на немецкий танк. Он стоял недвижимо, левая гусеница была сбита. Экипажа не было видно, стало быть, он покинул свой танк.

— Молодцы левановцы, продолжать наступление! — последовала команда по радио, и мы вместе с танками и подошедшей пехотой начали медленно продвигаться от рубежа к рубежу, ведя огонь с коротких остановок.

Фашисты свирепо отстреливались, но отступали, чтобы не оказаться в кольце окружения, и свои боевые порядки задымляли из какой-то мощной дымовой установки.

— Валерий, по танку, прицел постоянный, огонь! — скомандовал я наводчику, сквозь дым увидев силуэт танка, движущегося на нас. Пока наводчик в пелене дыма искал цель, я выглянул из люка и невооружённым глазом рассмотрел, что на нас двигается тридцатьчетвёрка.

— Отставить огонь! — крикнул я экипажу не своим голосом и, вытерев рукавом комбинезона с лица холодный пот, тут же выстрелил вверх зелёную ракету, означающую сигнал «Свои войска».

Итак, мы встретились с наступающими с запада танками, и враг был выбит из Понырей. Только потом мы узнали, что это были танки 27-го гвардейского танкового полка...»

«К исходу третьего дня сражения, — отмечал в своих воспоминаниях Рокоссовский, — почти все фронтовые резервы были втянуты в бой, а противник продолжал вводить всё новые и новые силы на направление своего главного удара. Можно было ожидать, что он попытается бросить в бой всё, что у него имеется, пойдёт даже на ослабление своих частей на пассивных участках фронта. Чем удержать его? И я решился на большой риск: послал на главное направление свой последний резерв — 9-й танковый корпус генерала С. И. Богданова, который располагался в районе Курска, прикрывая город с юга. Это было полностью укомплектованное соединение, наша надежда и гордость.

Я сознавал, чем грозит этот манёвр при неудаче. Ведь у соседа фронт дал трещины. Оттуда, с юга, всегда можно было ожидать вражеского удара. Но мы послали Ватутину свою 27-ю армию. Учитывал я и то, что позади войск находится Резервный фронт и в критическую минуту Ставка поможет Ватутину».

В правдивости слов Рокоссовского сомневаться не приходится. Но бесспорно и то, что решение Верховного его не то что рассердило, но вывело из себя, хотя он нашёл в себе мужество смириться с тем, что случилось. Сталин позвонил на КП Центрального фронта и спросил командующего, нет ли у него каких-либо возражений в отношении 27-й армии, которую Ставка перенацелила на Воронежский фронт: «Кажется, товарищ Фёдоров (псевдоним Ватутина) поправляет свои оборонительные дела, и это не может не радовать Ставку. А что скажете вы?..» Вопрос Верховный поставил в необычной форме, но это не обескуражило командующего фронтом. Он до боли сжал губы, а когда гнев поутих в его смятенной душе, разжал их.

— Ваше решение, товарищ Иванов, для меня явилось неожиданным, но, вникнув в суть дела, я понял, что оно единственно верное, — громко произнёс генерал армии в трубку.

— Держите под контролем юг, оттуда по вашему тылу может ударить неприятель, — повторил Верховный.

«Отругал меня, а всё же тревожится, как-то будут развиваться события на моём фронте», — облегчённо перевёл дух Рокоссовский. Он отогнал от себя тревожные мысли, а когда к нему вошёл начальник штаба генерал Малинин, пригласил его к столу, на котором были разложены карты.

— Что, Верховный звонил? — спросил Малинин, усаживаясь на стул.

— Он предупредил меня, что с юга немцы могут ударить нам в тыл, — промолвил Рокоссовский с огорчением. — Давай вместе проанализируем ситуацию и поглядим, чем нам укрепить рубежи...

А как развивались события на Воронежском фронте?

Если на Центральном фронте немцы начали наступление перед рассветом 5 июля, то на Воронежском фронте сутками раньше — в четыре часа дня 4 июля. Это была разведка боем. Противник силой до пехотного полка и 20 танков атаковал наши боевые позиции в районе Новой Горянки, а два вражеских батальона и тоже с 20 танками повели яростную атаку на Бутово, где находилось боевое охранение 71-й и 67-й гвардейских стрелковых дивизий 6-й гвардейской армии генерала Чистякова.

Завязался тяжёлый бой. Генерал Чистяков вышел на связь с командующим фронтом генералом армии Ватутиным.

— Товарищ Фёдоров, — неторопливо и громко заговорил он в телефонную трубку, — немцы начали разведку боем. Удар приняли на себя бойцы боевого охранения. В районе Горянки и Бутова, по данным нашей разведки, действуют два пехотных батальона 3-й танковой дивизии «Госсдойчланд». Немцам удалось захватить разъезд Герцовое. Но мы отобьём его чуть позже...

— Надо покрепче бить фрицев, — ворчливо бросил Ватутин. — Ладно, что у тебя ещё, Иван Михайлович? — Голос у командующего фронтом был спокойный, в нём не чувствовалось растерянности, хотя Чистяков, хорошо знавший Николая Фёдоровича, ожидал, что его донесение вызовет у того протест.

— По нашим данным, — обеспокоенно ответил он, — противник намерен расширить свои атаки на оборонительных рубежах 52-й гвардейской стрелковой дивизии. Я приказал комдиву Некрасову стоять насмерть! А если бойцы дрогнут в бою, с него за это здорово спросят...

— Отдать приказ, Иван Михайлович, сущий пустяк, — прервал Чистякова Ватутин. — Вы помогите ему лучше организовать оборону, не сидеть в окопе и ждать, когда тебя фриц накроет, а действовать. Сейчас важно задержать продвижение врага, — суровым тоном добавил генерал армии. — Приказ «Ни шагу назад!» — это веление Родины, а не моя прихоть. Прошу вас не забывать об этом!

Кажется, упрёк командующего фронтом возымел своё действие. Генерал Чистяков вызвал на связь комдива и высказал ему ряд советов.

— Надо, чтобы каждый боец зубами держался за рубеж, никак нельзя уступать врагу, нужно навязывать ему свою волю и побеждать! — потребовал он.

С утра противник несколько раз атаковал Черкасское, но все его атаки были успешно отражены. В бою у села Черкасское немцы широко применили тяжёлые танки «тигр» и самоходные орудия «фердинанд», но это им не помогло. Под огнём нашей артиллерии они отступили на исходные позиции, оставив на поле боя пять горевших «тигров». А на минных полях фашисты потеряли 25 танков! Одновременно враг атаковал рубежи 71-й стрелковой дивизии полковника Сивакова, оборонявшей район Коровина, но успеха не добился. А когда немцы вновь атаковали войска дивизии полковника Некрасова, генерал Чистяков бросил на врага истребительный противотанковый артиллерийский полк подполковника Костенко. Люди этого полка проявили в бою высокое мужество и отвагу, они уничтожили и подожгли 18 танков, в том числе 10 «тигров».

На следующий день ударные группировки противника, неся от нашего артиллерийского огня большие потери, всё же продвинулись в полосе 6-й гвардейской армии на 6-8 километров. Об этом стало известно начальнику штаба фронта генералу Иванову, а он тут же поставил в известность Ватутина.

— Что-то у генерала Чистякова не ладится оборона, — обронил командующий, на что начальник штаба заметил:

— Фрицы крепко насели на 6-ю армию, и, видимо, Чистяков растерялся.

Анализируя ход боёв, Ватутин потребовал от комдивов «упорной обороной изматывать наступающего противника и не допускать расширения его прорыва в сторону флангов». Он поручил генералу Иванову лично проследить за точным выполнением боевого распоряжения.

— Фланги, Семён Павлович, — это короткий путь к окружению наших войск, — подчеркнул Ватутин. — Ты это знаешь не хуже меня. Их надо тщательно беречь, вовремя пресекать попытки врага прорвать их.

— Истина, товарищ командующий, и возражений не имею, — заметно смутился начальник штаба фронта.

И всё же оборона фронта нет-нет да и заставляла Ватутина задуматься, крепка ли она и нет ли в ней где-либо трещин, и он изыскивал резервы, чтобы укрепить её, особенно в полосе 6-й гвардейской армии. Поэтому ещё утром 5 июля генерал Иванов по его поручению переговорил с командующим 1-й танковой армией генералом Катуковым и командирами 2-го и 5-го гвардейских танковых корпусов о том, что, возможно, они будут использованы 5 и 6 июля с частями 6-й гвардейской армии. Узнав об этом, командарм Чистяков вышел на связь с Ватутиным и заявил:

— Моя армия, товарищ командующий, устала от тяжёлых боёв, да и потери она понесла немалые, и я прошу это учесть. Если танковая армия генерала Катукова окажет нам помощь, фашистам не сдвинуть нас с оборонительных рубежей. Моё слово как коммуниста и командарма равно чести. А для меня уронить честь — значит умереть в сражении.

Ватутин знал Чистякова как волевого и мужественного генерала, и если он о чём-то просит, стало быть, не зря, и ему надо помочь. После короткой паузы Николай Фёдорович устало выдохнул в телефонную трубку:

— Ты, Михалыч, заставил всех тут в штабе фронта поволноваться. Гитлеровцы твои рубежи хорошо поклевали, но не прорвали. Так что оборону оберегай как зеницу ока, ибо теперь в ней вся наша сила. А помощь тебе придёт, обещаю...

— Значит, наше правое дело не пострадает, а это главное, — едва ли не воскликнул генерал Чистяков.

Чуть позже после этого разговора Ватутин позвонил в штаб армии генералу Катукову и распорядился провести некоторую перегруппировку соединений. Его 1-я армия заняла вторую полосу обороны на рубеже Меловое—Яковлево за вторым эшелоном 6-й гвардейской армии. 6-й танковый корпус генерала Гетмана теперь оборонялся на участке Мелово—Раково—Шепелевка, 3-й механизированный корпус генерала Кривошеина — в районе Сырца—Яковлево; 31-й танковый корпус генерала Черниенко выдвигался для обороны рубежей Студенок—Владимировка во второй эшелон. После уточнения обстановки командующий фронтом отдал генералу Катукову строгий приказ пресекать все попытки врага прорваться в направлении на Обоянь.

— Михаил Ефимович, ты знаешь, что я не люблю громких слов, — как бы между прочим заметил Ватутин. — Мне важно прежде всего дело, а уж потом всякая лирика. На будущее учти. Сам ты сражаешься — дай бог каждому, но у тебя целая армия, сумей организовать её на решительный бой.

— Принял к исполнению! — гулко прозвучал в трубке зычный голос командарма 1-й танковой.

К глубокой ночи танковая армия генерала Катукова силами 3-го механизированного и 6-го танкового корпусов заняла оборону на указанном рубеже.

— Что уже конкретно сделано? — приняв сообщение генерала Катукова, спросил начальник штаба фронта генерал Иванов.

Катуков перечислил: на предполагаемых путях движения врага выставлены засады из танков, артиллерийские расчёты установили свои орудия на огневых позициях, бойцы тщательно окопались, танки, огневые средства замаскированы от налёта вражеской авиации...

— Сделано всё, что надо, Михаил Ефимович, — одобрил генерал Иванов. — Но главное — выстоять в обороне. Сможете? — сорвалось с его губ.

Генерал Катуков громко засмеялся в трубку.

— Вы что, сомневаетесь во мне? — резонно спросил он. — Если это так, я разочарован. Впрочем, не стану вас переубеждать, но фашистов бил и буду бить наверняка. У вас есть ко мне ещё вопросы?

«Обиделся», — огорчился генерал Иванов, а вслух сказал:

— Товарищ командарм, вы покажите, на что способны, а оценить ваши дела штаб фронта сумеет.

6 июля на Обонянском направлении разгорелось, как выразился маршал Жуков, «кровопролитнейшее сражение». С обеих сторон одновременно участвовали многие сотни самолётов, танков и самоходных орудий. Но враг не смог опрокинуть оборону наших войск. Танкисты, артиллеристы и отошедшие с переднего края части мужественно отбивали многократные атаки врага. Только за 6 июля немцы потеряли здесь более 200 танков, десятки тысяч солдат и около 100 боевых самолётов. Подтянув резервы и перегруппировав свои силы, немцы на рассвете 7 июля ввели в дело сильную группировку танков. Большую их часть бросили против 6-й гвардейской армии и 1-й танковой армии в направлении Обоянь—Прохоровка, более 200 танков — против 7-й гвардейской армии генерала Шумилова в направлении на Корочу.

Ватутин перекурил во дворе штаба фронта, поспешно вернулся к себе и, не садясь, пытливым взглядом упёрся в оперативную карту, на которой только сейчас начальник штаба генерал Иванов отметил те огневые рубежи 6-й гвардейской армии, где ещё недавно гремел бой.

— Фашисты не на шутку взялись за 6-ю гвардейскую армию, как бы она не дала трещину, — не торопясь и негромко заговорил командующий фронтом, продолжая смотреть на оперативную карту, словно в ней была загадка.

Генерал Иванов пристально взглянул на Ватутина, и ему показалось, что тот чем-то недоволен, даже лицом посерел, хотя каких-либо сомнений не высказывал.

— Фашисты из шкуры лезут, хотят сломать наши рубежи, но не таков генерал Чистяков, чтобы позволить им разгуляться, — промолвил начальник штаба фронта.

Ватутин увидел, как выступили его скулы, весь он напрягся, словно всадник в седле перед опасным прыжком. Командующий фронтом ни словом не обмолвился, лишь с тревогой в душе отметил: «Так оно и есть, но мне от этого не легче». Он едва не сказал это вслух. Ещё недавно он чувствовал себя неуверенно, ему было жарко, порой даже дыхание захватывало от мысли, не дрогнут ли войска фронта от вражеского натиска. Но теперь, когда они дают врагу должный отпор, ему стало спокойнее, хотя то, что сказал генерал Иванов, саднило душу. Ватутин перевёл взгляд на начальника штаба, чертившего что-то на карте.

— Семён Павлович, запроси, пожалуйста, командарма 6-й, как там у него ситуация? — не удержался командующий фронтом. — Почему-то от него нет вестей, — задумчиво добавил он.

— Я и сам уже волнуюсь.

Иванов поспешил в комнату связи. Вернулся он минут через десять.

— У командарма 6-й всё по-старому, — бросил он на ходу. — Немцы атакуют рубежи, правда, уже не так настырно, как в первые дни, но бойцы отбиваются. Пока помощи не просит, стало быть, справляется...

Под утро 9 июля, едва растаяла ночь и небо посветлело, хотя на траве ещё лежала густая серебристая роса, генерал армии Рокоссовский и начальник штаба Малинин продолжали работать над картой фронта, изучая, где и на каких рубежах ослабло сопротивление наших войск.

— Маршал Жуков всё ещё отдыхает? — спросил командующий фронтом, закуривая. — Ты к нему не заходил?

— Боже упаси беспокоить представителя Ставки без надобности, ещё обидится, — усмехнулся Малинин. — Но маршал не спит.

— Откуда ты знаешь?

— Когда шёл мимо его комнаты к связистам, то слышал его громкий голос, он с кем-то разговаривал по ВЧ. Подумалось, не Сталин ли ему звонил?

Рокоссовский хотел было что-то сказать, но в это время к ним вошёл маршал Жуков. Оба генерала как по команде поднялись из-за стола.

— Ну, что нового на вашем фронте, коллеги? — на весёлой ноте спросил Жуков, в упор глядя на Рокоссовского. — Есть что-нибудь серьёзное?

— Идут бои местного значения, кое-где враг стремится опрокинуть наши огневые позиции, но безуспешно, — доложил командующий фронтом и зевнул.

Жуков не замедлил спросить:

— Что, ночью опять не спал?

— Не пришлось... — обронил Рокоссовский и честно признался: — Устал я за эти дни, Георгий Константинович. Всю ночь звонили телефоны, и мы с Малининым вели переговоры с командармами и комдивами...

— Это я одобряю, Костя, — необычно тихо произнёс маршал. — В тяжёлую минуту найти тёплые слова для того или иного командарма — значит поддержать его, ободрить. Не так ли, генерал Малинин?

— Истина, товарищ маршал!

Жуков улыбнулся.

— У вашего командующего фронтом всегда припасены нужные слова для своих соратников, а вот я, Михаил Сергеевич, не в ладах с этим тёплым словом. Надо командарму сказать что-то доброе, а с губ срывается грубость. Костя, может, подскажешь, как мне быть? — усмехнулся Георгий Константинович. — Дашь мне совет?

В голосе маршала Рокоссовский уловил насмешку, однако возражать Жукову не стал, а свёл разговор к шутке:

— Что-что, Георгий Константинович, а советы давать не умею. — И он развёл руками.

Только сейчас Рокоссовский заметил, что Жуков был одет, видимо, собрался куда-то ехать.

— Вы что, покидаете нас? — спросил слегка удивлённый Рокоссовский, и в его голосе маршал уловил разочарование.

— Уезжаю, — подтвердил Жуков. — На рассвете мне позвонил Верховный. На его вопрос, какая обстановка на Центральном фронте, я ответил, что у немцев нет таких сил, чтобы сломить нашу оборону. А коль так, то настало время Брянскому фронту и войскам левого крыла Западного фронта переходить в наступление. Тогда, Костя, и твой Центральный фронт сможет успешно начать боевые действия, как предписано Ставкой и Верховным главнокомандующим. Сам понимаешь, что если этого не сделать, немцы смогут организовать свою оборону, к которой они вот-вот перейдут. Как видишь, Костя, у меня от тебя секретов нет. — Жуков широко улыбнулся.

— И что же Верховный? — спросил Рокоссовский с огорчением, которое он не скрывал, так как ему не хотелось, чтобы представитель Ставки покидал Центральный фронт: если ситуация осложнится, ему не с кем будет посоветоваться.

— Товарищ Сталин согласился со мной и приказал выехать к генералу Попову (командующий Брянским фронтом. — А. 3.) и вводить в дело Брянский фронт. Я даже согласовал с Верховным дату начала наступления.

— Когда же, если не секрет? — поинтересовался генерал Малинин.

— 12 июля.

— Выходит, через три дня, — уточнил Рокоссовский.

— А чего время терять? — усмехнулся Жуков. — Кстати, когда войска Брянского фронта начнут продвигаться к Орлу, немцы наверняка станут снимать свои войска из группировки, которая действует против Центрального фронта. Ты, Константин Константинович, постарайся этим воспользоваться. Усёк?

Последние слова маршала вызвали в душе Рокоссовского прилив тёплых чувств, и ему захотелось хоть как-то отблагодарить Жукова.

— Мне бы ваше умение, Георгий Константинович, разгадывать замысел врага, — с грустинкой в голосе произнёс командующий фронтом.

— Не прибедняйся, Костя, ты сам умеешь это делать, — осёк его маршал. — К тому же с ситуацией на Центральном фронте ты неплохо справляешься, и моя помощь тебе не потребуется. А вот генералу Попову и особенно генералу Соколовскому, недавно ставшему командующим фронтом, она не помешает. — Жуков вскинул пытливые глаза на Рокоссовского. — Ты, надеюсь, не забыл, кто командовал Западным фронтом во время сражения с немецко-фашистскими захватчиками под Москвой в сорок первом?

— Как же, помню, — неожиданно покраснел Рокоссовский. — Такое не забывается...

В 1941 году в районе Истры на 16-ю армию генерала Рокоссовского навалились полчища врага. Потребовалось отвести наши войска на заранее подготовленный рубеж, чтобы эффективнее бить фашистов. Это был район реки Истры и Истринского водохранилища. Рокоссовский позвонил на КП Жукова, чтобы взять разрешение. Но Жуков в категорической форме отказал ему: «Приказываю стоять насмерть, не отходя ни на шаг».

— Было такое, — подтвердил Жуков, усмехнувшись.

— Но я был уверен, что если отведу свои войска на рубеж Истры, то сохраню боеспособной свою 16-ю армию. И тогда я обратился с просьбой к начальнику Генштаба маршалу Шапошникову. Борис Михайлович дал мне своё согласие. Не успел я отдать приказ своим войскам, как в штаб 16-й армии поступила ваша грозная телеграмма. Я до сих пор помню её наизусть. «Войсками фронта командую я! — телеграфировали вы, Георгий Константинович. — Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать!» Когда я прочёл вашу депешу, — продолжал вспоминать Рокоссовский, — меня словно облили ледяной водой. Но я ваш приказ выполнил...

Жуков ответил не сразу. Видно, этот эпизод надолго отложился и в его памяти, и он думал, что сказать.

— Тогда под Москвой сложилась особенно тяжёлая обстановка, — наконец заговорил маршал, — а наши войска без приказа высшего командования отступали. Что было делать? Заставить всех стоять насмерть на своих рубежах! А тут как раз ты решил отвести свою армию на новый рубеж. И я поступил так, как позволяла моя совесть... Так что не сердись, Костя. Сейчас у нас сотни, тысячи танков, а тогда под Москвой их были единицы. Я просил Сталина дать мне хотя бы ещё двести танков, чтобы одолеть фашистские войска. — Жуков в раздумье передохнул. — Ладно, пойду я...

Рокоссовский резко поднялся из-за стола.

— Я провожу вас, товарищ маршал...

— Не надо, Костя, занимайся делом. — Он тронул его за плечо. — Гляди тут в оба и бей вражину без пощады. Желаю всем вам успехов в боях!..

Когда Жуков уехал, Рокоссовскому позвонил по ВЧ генерал армии Ватутин.

— Привет, Костин, как у тебя дела? — спросил он, разочарованный тем, что коллега ему так и не позвонил, когда вопрос о 27-й армии Ставка решила в пользу Ватутина. Слышимость из-за атмосферных помех была слабой, но слова Николай Фёдорович разобрал.

— Дела, товарищ Фёдоров, как сажа бела, — шутливо отозвался Рокоссовский.

Он уже догадался, зачем ему позвонил коллега, хотя об этом Ватутин ещё не говорил.

— Сражаемся, дружище. Немцы стремятся прорвать фронт обороны, а мы даём им надлежащий отпор.

— У меня ситуация не лучше, и кое-где фрицам удалось вклиниться в нашу оборону.

— Тяжело небось? — выдохнул в трубку Константин Константинович.

— Потому и звоню, — отозвался Ватутин, и тут же последовал вопрос, ради чего он звонил: — Ты на меня сердит?

— Чего вдруг? — не понял Рокоссовский.

— Ставка передала мне 27-ю армию, которую готовили к отправке на Центральный фронт, но я тут ни при чём.

— Я знаю, мне звонил товарищ Иванов и всё объяснил. Так что сердиться на тебя у меня нет оснований. Да и не рядовые мы с тобой бойцы, а командующие фронтами, и коль так, делить нам нечего! Оба служим своему Отечеству, а не каким-либо князькам.

— А ты, Костин, молодчина, — вновь послышался в трубке басовитый голос Ватутина. — Отбиваешься от врага своими силами, а я вот попросил у Верховного резервов.

— Такое случается, коллега: сегодня ты просишь Ставку дать подкрепление, а завтра, быть может, я буду просить его. Сам понимаешь, война, тут кто кого, и рисковать мы не можем.

— Я рад, что у нас с тобой, Костя, полное единодушие, — с горячностью отозвался Ватутин и неожиданно предложил: — Давай встретимся, а? Нам ведь есть о чём поговорить. А хочешь, я к тебе на часок заскочу? Прихвачу с собой бутылку армянского коньяка, а? Я храню её на случай победы в большом сражении, какое идёт сейчас.

— Согласен, дружище, — весело ответил Рокоссовский. — Разобьём врага и в честь победы выпьем твой коньяк...

...Люся вязала кофту. Она так увлеклась, что не сразу услышала стук в дверь.

— Хозяйка, вы дома? — раздался чей-то голос на крыльце.

Она отложила в сторону моток шерсти, рядом положила спицы и поспешила открыть дверь. На пороге стояла почтальонша, девушка лет двадцати с косичками, в которые был вплетён голубой бант. На её смуглом лице появилась улыбка.

— Здесь живёт Павел Шпак? — спросила она.

— Да. А зачем он вам? — настороженно промолвила Люся. У неё почему-то сильно забилось сердце.

— Ему срочная телеграмма из Саратова.

Почтальонша вручила Люсе листок с текстом и попросила расписаться, что телеграмма вручена адресату.

— Моего мужа сейчас нет, — объяснила Люся. — Он на военной службе. Вечером будет дома.

— Передайте ему, пожалуйста, телеграмму.

— Да, конечно.

— Только не забудьте, телеграмма ведь срочная, — предупредила девушка с косичками.

Почтальонша ушла, а Люся, положив листок на стол, присела на диван. В животе у неё шевельнулся малыш, да так круто, что внутри заныло. «Как бы чего не случилось», — неожиданно пронеслось в голове, отчего ей стало не по себе, и она подумала, что надо бы прочесть написанное в этой злополучной телеграмме. Может, такое, что Павлу очень важно как можно скорее узнать это. Люся чуть привстала с дивана, дотянулась до стола и взяла листок. Он был свернут вдвое и заклеен полоской бумаги. Она подержала его в раздумье, потом вмиг разорвала полоску и прочла: «Павел, выезжай на похороны матери, ждём. Владимир Анатольевич». В голове шевельнулась острая, как бритва, мысль: «Я похоронила свою маму, а теперь умерла мать Павла Зара Фёдоровна. Вот беда-то! Павлу нужно ехать в Саратов».

«Пойду к нему в академию и отнесу телеграмму», — решила Люся. Она быстро оделась и вышла во двор. У соседнего дома у подъезда стояла полуторка, с неё двое солдат сгружали уголь и ссыпали его в деревянный сарай под черепицей. Водитель находился рядом с полуторкой и дымил папиросой. «Вот бы отвёз меня к Павлу, а то шагать к нему до академии у меня сил нет», — подумала Люся. Она подошла ближе к грузовой машине, шофёр уже закрывал борта и собирался уехать.

— Что тебе, чернявая, надобно? — спросил он, загасив папиросу. — Ого, да ты, голубка, на сносях, скоро родишь малыша! А сама-то совсем молодая, а?

— Так получилось, — зарделась Люся. — Потому-то и подошла к тебе.

— Что ещё? — не понял её водитель.

Он был без головного убора, копна чёрных волос рассыпалась на голове и частью прикрывала крутые плечи.

— Муж мой служит в артиллерийской академии, тут по дороге километра три будет, — пояснила Люся. — Мать у него умерла, только что телеграмма пришла из Саратова, ему надо срочно ехать на похороны, он же ничего об этом не знает. Подвези меня к академии, очень прошу. Я заплачу тебе десять рублей, а больше у меня нет.

— А сама-то родом откуда? — заинтересовался парень.

— Тоже из Саратова, как и мой суженый, — тихо ответила Люся.

— Садись ко мне в кабину, и я с ветерком тебя прокачу, — улыбнулся водитель и с грустью в голосе добавил: — Я вот тоже через неделю пойду служить в армию. Мама моя переживает, а мне очень даже хочется скорее взять в руки оружие. Батя мой, Фёдор Громов, погиб под Москвой в сорок первом. Был он сапёром в армии генерала Рокоссовского. В Истре, есть такой город под Москвой, завязался тяжёлый бой, и моему отцу фашистская пуля угодила в грудь. Прямо в сердце и — мгновенная смерть.

— Откуда вы это знаете? — спросила Люся.

— Сослуживец отца приезжал к нам в Саратов, привёз отцовские вещи и рассказывал, потому как на его глазах погиб мой отец.

— Сочувствую вам... — Люся вскинула на парня глаза. — Звать-то тебя как?

— Саша, стало быть, Александр...

Люся сказала, что у её мужа Павла, к которому она сейчас едет, отец тоже воевал под Москвой в армии генерала Рокоссовского. Был там ранен, лежал в госпитале.

— Домой комиссовался? — спросил Александр.

— Что вы — домой! — воскликнула Люся. — Сейчас на фронте и стар и млад. Дядя Вася, как я его величаю, бывалый артиллерист, всё ещё сражается с фашистами где-то на Воронежском фронте.

Шофёр достал папиросы и хотел было закурить, но раздумал.

— Ну что, поедем? — предложил он и помог Люсе сесть в кабину.

Александр сел сам, завёл двигатель и хотел выехать со двора. Хозяйка дома — полная, с рябоватым лицом кареглазая женщина — подошла к нему и отдала деньги за подвоз угля.

— Спасибо тебе, сынок, выручил ты меня, теперь к зиме уголька у меня достаточно. — И тут она увидела в кабине Люсю. — А это кто, куда ты её везёшь? — повышенным голосом озабоченно спросила она.

— Жена моего друга, — слукавил Александр. — Ей надо срочно увидеть родимого, так я решил подвезти её к академии, где он служит. — Водитель помолчал. — Значит, вы хотите, чтобы завтра к семи утра я опять приехал к вам? — спросил он.

— К шести утра, Саша, мне надо съездить к матери на край города и привезти от неё диван и пару стульев: я гостей из Куйбышева жду. Сможешь?

— Постараюсь, тётя Клава, а то на днях я призываюсь в армию и тогда не смогу вас выручить.

— Саша, — тихо и как-то ласково произнесла Люся, — поедемте, боюсь, скоро муж уедет на стрельбище, которое находится далеко за городом. Он у меня артиллерист...

Прошло не более десяти минут, и полуторка подъехала к большому каменному дому с верандой. Остановились рядом с КПП[14].

— Приехали, черноглазка! — сказал с улыбкой водитель. — Вас подождать?

— Если можно, — обронила она, слегка волнуясь.

Осторожно и неторопливо Люся вылезла из кабины и, одёрнув помявшееся платье, поспешила на КПП. Здесь её встретил сероглазый капитан, худощавый и слегка курносый.

— Вы к кому? — просил он Люсю.

Она попросила его вызвать на КПП её мужа Павла Шпака.

— Хотя бы на минуту, — жалостливо добавила Люся.

— У них сейчас идут занятия, но я попробую, — пообещал капитан.

Он провёл Люсю в комнату для приезжих, оставил за себя на дежурстве старшину с красной повязкой на левой руке и ушёл.

«Хоть бы Павел пришёл! Если не придёт, то я не знаю, что буду делать», — взгрустнула Люся.

Только она об этом подумала, как в комнату для приезжих не вошёл, а влетел Павел. На его лице читалась тревога.

— Что случилось, Люсик? — ласково спросил он.

Она отдала ему телеграмму.

— Срочная, на твоё имя...

Павел прочёл телеграмму, и его лицо вмиг побелело, на нём стали проступать красные пятна.

— Мама... — лишь и выдавил он. Голос у него сорвался, он до боли закусил губы, но тут же разжал их. — Горе-то какое, а? Знаешь, Люсик, меня это известие всего перевернуло, будто я враз всё потерял... Вот что: я поеду на похороны, если начальник академии даст мне отпуск. Но даст ли? Должен дать!..

— А что мне делать? — растерялась Люся. — Может, и мне с тобой поехать? Ты уедешь обратно в Самарканд, а я останусь жить у своего отца... Что скажешь?

Он привлёк её к себе.

— Саратов далековато находится, и ехать тебе не советую, — возразил Павел, немного придя в себя. — Да и война бушует. Вчера Совинформбюро передало, что сражение под Курском обострилось. А от Курска близко и Саратов. Наверное, немецкие самолёты бомбят в Саратове заводы и фабрики, а там их, как ты знаешь, немало... Нет, поживи тут, пока я не вернусь, а потом видно будет. Возможно, генерал и не даст мне отпуск. Сейчас вот пойду к нему на приём, без него мою проблему никто не решит.

Люся молча слушала его, затем сказала:

— Там у ворот стоит грузовая машина-полуторка, на которой я сюда приехала. Я поеду, а ты, когда всё сделаешь, приезжай домой. Не возражаешь? Я соберу тебя в дорогу...

— Ну-ка, пойдём к полуторке, я хочу увидеть шофёра.

— Парень с механического завода, — пояснила Люся. — Его тоже призывают в армию.

— Какой ещё парень? — вспыхнул Павел.

Они подошли к полуторке. Водитель вылез из кабины.

— Я Павел, а ты кто? — спросил его Шпак-младший. Шофёр назвал себя.

— Я тружусь на механическом заводе, — улыбнулся он. — А скоро пойду служить. Как в армии, хорошо кормят?

— С голоду, Саша с Уралмаша, не умрёшь. — Павел тоже улыбнулся.

Шутка пришлась шофёру по душе.

— Ну тогда жить можно, — протянул он. — Так что ты мне хочешь сказать?

— Отвези, пожалуйста, мою жену домой, — попросил Павел. — К сожалению, сам я уехать сейчас с ней не могу. — Он вынул из кармана немецкую зажигалку, она была красивой и блестящей, легко загоралась. — Ты куришь? Тогда возьми зажигалку, что-то вроде сувенира.

— А что, она мне пригодится, — качнул головой шофёр. Он взял вещицу и сунул себе в карман. — Спасибо!..

Павел усадил в кабину жену, сказал, чтобы она была дома и никуда не уходила, а когда он решит с генералом свою проблему, вернётся домой, возьмёт чемодан и поедет в Саратов.

— Я там пробуду неделю и сразу же вернусь, — заверил он Люсю.

Павел поцеловал её в щёку, и Александр с Люсей уехали. Павел постоял у ворот, пока полуторка не скрылась из виду, и вернулся на КПП.

— Товарищ капитан, начальник академии ещё не уехал? — спросил он дежурного офицера.

— Пока у себя в кабинете, но скоро уедет, я уже подал к подъезду легковушку, так что поспеши...

— Понял, товарищ капитан!..

У двери кабинета генерала Павел отдышался, потом постучал.

— Войдите! — услышал он громкий голос.

Он плечом толкнул дверь. Генерал сидел за столом и что-то писал. Увидев курсанта, он поднялся с кресла.

— Товарищ генерал, курсант Павел Шпак прибыл к вам по личному вопросу! — на одном дыхании произнёс он и тяжело перевёл дух.

— Что у вас за проблема? — генерал подошёл к Павлу так близко, что тот увидел на его лице тёмные крапинки под глазами, а на лбу у самой брови правого глаза тонкий шрам.

«Наверное, где-то пуля задела», — подумал Павел. Он достал из кармана телеграмму и отдал генералу.

— Получил её час тому назад... Мама умерла, мне надо ехать на похороны... — Голос у Павла задрожал. — Дома больше никого нет. Отец, старшина-артиллерист, где-то на фронте под Курском, там сейчас идут ожесточённые бои. Недавно получил от него письмо.

— А кто же прислал вам телеграмму? — спросил генерал. — Владимир Анатольевич кто такой?

— Отец моей жены, инженер военного завода. По болезни его не призвали в армию... — пояснил Павел.

Генерал прошёл к столу, сел на своё место.

— Садись! — Он кивнул курсанту на стоявший рядом стул.

Павел сел. Генерал между тем ещё раз прочёл телеграмму.

— Мама что, болела, наверное? — поинтересовался он.

— Сердце у неё шалило, а потом, видно, случился приступ...

Генерал с жалостью посмотрел на курсанта.

— Сейчас идёт война, каждый боец на счету, — заговорил неторопливо начальник военной академии. — А тут ещё не сегодня завтра у нас состоится ускоренный выпуск лейтенантов, и все они направляются на фронты. Как же быть с тобой? Умерла твоя мама, и надо её, как положено, похоронить... Да, задал ты мне, Павел, проблему. Я близко к сердцу принял твоё горе, и дам отпуск на неделю. Хватит?

— Вполне, товарищ генерал.

— Пишите на моя имя рапорт с просьбой предоставить вам отпуск по семейным обстоятельствам, — сказал генерал официальным тоном. — Кстати, вы, кажется, женаты?

— Так точно! Но жена со мной не поедет, она скоро должна родить, и брать её в такую даль не рискую. — Павел сделал паузу и снова заговорил: — У меня к вам просьба, товарищ генерал. Если я поеду в Саратов поездом, то на похороны не успею. Придётся лететь самолётом прямым рейсом, если вы разрешите.

— Хорошо. Проездные документы вам выдадут на самолёт, — распорядился начальник академии.

Через час Павел уже сидел в аэропорту. Дежурный военной комендатуры аэропорта выдал ему бронь на самолёт, и он ожидал посадки. Вот только Люся разволновалась, собирая его в дорогу. Он с трудом успокоил её.

— Люсик, утри слёзы, я же через неделю вернусь, — обещал он ей. — А знаешь, что сказал мне генерал? Через несколько дней у нас состоится выпуск тех, кто учится на курсах. В числе других и я надену погоны лейтенанта и айда на фронт. Правда, не знаю, куда меня пошлют.

— Попросись в артиллерийский полк, где служит твой отец, — подсказала Люся, вытирая платочком мокрые глаза. — Всё-таки дядя Вася бывалый фронтовик, поможет тебе на первых порах.

Павел признался, что попасть служить на батарею, где находится его отец, давняя его мечта, но он ещё не знает, как это сделать, да и возможно ли.

— Вот вернусь и снова пойду к начальнику академии, — заверил жену Павел. — По-моему, он сможет в этом деле помочь...

— На рейс Самарканд—Саратов начинается посадка! — объявили по радио аэропорта.

Павел подхватил чемодан и поспешил к столику, где уже началась регистрация пассажиров.

Шпак-младший дремал в кресле, когда раздался голос стюардессы:

— Самолёт пошёл на посадку, всем пассажирам пристегнуть ремни!

«Быстро, однако, мы долетели», — довольно подумал Павел. Он ловко зацепил на себе чёрный широкий ремень, выглянул в иллюминатор. Внизу лежал его родной Саратов. Голубая Волга змейкой огибала городскую пристань, где всегда было многолюдно, особенно летом, в жаркую погоду, когда каждому хочется побыть на воде, прокатиться на катере или небольшом пароходе. У причала стояли корабли и суда морского флота, прижавшись друг к другу, как родные братья. Солнце окутали дымчатые тучи, а там, где их не было, ярче просматривались длинные улицы города, вдоль которых высились каменные дома. Павел увидел школу, где учился с первого по десятый класс и откуда ушёл учиться на курсы лейтенантов в артиллерийскую академию. В памяти Павла, словно наяву, возник выпускной вечер десятиклассников. Провожая его на вечер, Зара Фёдоровна дала ему надеть отцовский чёрный костюм. Сидел он на нём ладно, словно шился для него.

— Как же ты, сынок, похож на своего отца, ну как две капли воды! — воскликнула мать, довольная тем, что Павел идёт по стопам отца. — Даст бог, кончится война, и вернётся наш Василий Иванович домой цел и невредим как герой, с орденами и медалями.

— Мама, ему надо ещё живым остаться, — подал голос Павел, красуясь перед зеркалом. — Война вон какая идёт — жестокая и кровавая. Немцам удалось дойти до Москвы, и очень хорошо, что наши войска преподали им отменный урок, отбросили врага от столицы подальше.

— А наш сосед Пантелей Иванович вернулся домой, — вдруг сказала мать. — Ранили его в бою, он лежал в госпитале, там его и комиссовали. Что-то постарел он на войне, выглядит на шестьдесят лет, хотя ему пятьдесят. Фрося, его жена, так была рада его возвращению, что даже всплакнула.

— Он что, дядя Пантелей, танкистом был на фронте? — спросил Павел.

— Чего вдруг танкистом? — усмехнулась Зара Фёдоровна. — Он, как и твой отец, из пушкарей. Сказывал, что немецкие самолёты разбомбили артиллерию. Всех поубивало, а в него осколок попал, добрался до лёгких и там застрял.

— И что, ему сделали операцию?

— Левое лёгкое врачи удалили, — пояснила мать. — Потому его и комиссовали.

Помолчали. Зара Фёдоровна никак не могла налюбоваться сыном.

— Люся будет на вечере? — неожиданно спросила она.

— Обещала быть. А что?

Павел пристально смотрел на мать и ждал, что она скажет ему. Зара Фёдоровна между тем усмехнулась, повела бровью.

— Ты любишь её?

— Она мне нравится, — признался Павел. — А вот как мы с ней дальше дружить будем — не знаю.

— А ты женись, сынок, и Люся будет жить у нас.

— Рано мне женихаться, мать, — возразил Павел и почему-то улыбнулся. — Люся готова хоть сейчас пойти со мной в загс, но я хочу сначала стать офицером, а уж потом обзавестись семьёй. Кстати, ты говорила, что получила от отца письмо, так? О чём он пишет?

Зара Фёдоровна вздохнула.

— Пишет, чтобы по нему мы не скучали, спрашивает, дружишь ли ты с Люсей. Ему она нравится, а вот её отца, Владимира Анатольевича, он почему-то недолюбливает. Словно кошка меж ними пробежала. — Зара Фёдоровна помолчала, затем перевела разговор на другое: — За отца твоего я не волнуюсь, человек он бывалый, свою военную артиллерию любит. А вот за тебя, сынок, у меня душа болит. Может, не надо тебе учиться на офицера, а?

— Нет, мать, батя всего лишь старшина, а я дал ему слово, что выучусь на лейтенанта. — Павел вздохнул. — Мне не терпится скорее попасть на фронт. Хорошо, если бы удалось увидеться с отцом на войне.

— Счастье, сынок, по желанию не приходит, его нужно выстрадать, — задумчиво промолвила Зара Фёдоровна. — Тебе вот хочется на фронт, а я мечтаю о внуке. Доведётся ли мне побывать у тебя на свадьбе?

— А куда же ты денешься? — усмехнулся Павел.

— Сердечко у меня пошаливает, — тихо и безучастно проговорила она, и такая грусть прозвучала в её голосе, что у Павла всколыхнулось сердце.

— Не загружай себя работой: не руби дрова, не копай по весне огород, не то и вправду сердце твоё не выдюжит, — предупредил мать Павел. — Я приеду в отпуск и всё сделаю. Пора бы тебе сходить к кардиологу, пусть посмотрит. А хочешь завтра утром вместе с тобой пойдём в поликлинику, а?

— Не спеши, сынок, решай свои дела, а я потом...

Сейчас, вспомнив этот разговор с матерью, Павел огорчённо вздохнул: «Так и не дождалась внука, видно, случился у неё сердечный приступ».

Самолёт легко приземлился на аэродроме Саратова. Павел подошёл к стоянке такси. В машину как раз садился моряк речного флота в форме капитана судна. Он был один и без вещей. Павел подошёл к нему и спросил:

— Не в порт ли вы едете?

— Угадал, курсант, — улыбнулся моряк.

— Можно я с вами поеду? Мне тоже в том направлении, — сказал Павел. — Приехал на похороны матери, — добавил он слегка приглушённым голосом.

— Садись, курсант! — махнул рукой моряк. — Я свою маманю тоже похоронил весной. Понимаешь, пошла на пристань, чтобы навестить свою сестру, а тут «юнкерсы» налетели и стали бомбить суда у причала. Многие там погибли, в том числе и моя мама. Осколок поразил её в голову. А сейчас вот на пару дней хочу заехать к брату, живёт он на другом берегу Волги. С пристани доберусь любым катером.

«Сразу видно, человек душевный», — подумал Павел, усаживаясь на заднее сиденье. Он посмотрел на свои наручные часы — десять утра. Июльское солнце палило нещадно, как перед дождём, но в небе плыли перистые белые облака, похоже, что дождя не будет. За два года учёбы в академии Павел не был дома, если не считать семи свадебных дней. Но за это время каких-либо изменений в городе не произошло, правда, часть промышленных предприятий осенью сорок первого была эвакуирована из Москвы в Саратов, где и ныне находятся. Когда в Сталинграде развернулись ожесточённые бои, Павел переживал: если город падёт, то немцы могут добраться и до Саратова. Переживал он не за себя — за мать, которая заявила ему, что останется в городе, даже если сюда придут фашисты.

— Ты что такое говоришь, мама! — воскликнул Павел. — Тебе что, жить не хочется?

— Я, сынок, в Саратове родилась, выросла, прожила тут долгую жизнь, здесь и останусь, — сказала она сыну, когда он поступил в академию.

— Но если вдруг фашисты ворвутся в Саратов, ты, мама, сразу попадёшь под расстрел как жена красного командира, сражающегося с фашистами. Они тебя не пощадят. Разве ты не читала в газетах о зверствах гитлеровцев над мирным населением в оккупированных городах и сёлах?

— От судьбы, сынок, не уйдёшь... — Зара Фёдоровна перекрестилась, глядя в угол комнаты, где находилась икона и горела лампада.

Показался порт. Павел попросил шофёра остановить такси.

— Здесь я сойду, — сказал он. — В переулке мой дом. — Он тронул моряка за плечо: — Спасибо, что подвезли!

— Давай, курсант, достойно похорони мать, — ответил моряк. — Она этого заслуживает хотя бы потому, что вырастила такого парня, как ты. Отец небось на фронте?

— А где ему быть, — улыбнулся Павел. — Он артиллерист, а эти люди сейчас на фронте нарасхват.

— Вот здорово! Мой отец тоже на фронте и тоже артиллерист. — На лице моряка засияла улыбка. — Ну, будь, курсант, счастья тебе в жизни!

— Спасибо, моряк! Вам семь футов под килем!..

Шпак торопливо шёл домой. Ещё издали он увидел во дворе людей. Подумалось, что мать ещё не похоронили. Люди расступились, и Павел поднялся на крыльцо. Первым, кого он увидел, был сосед Пантелей Иванович. Теперь он отрастил бороду и выглядел совсем старым. Увидев Шпака, он воскликнул:

— Пашка, не ты ли прикатил, а? — Пантелей Иванович взял его за плечи и слегка тряхнул. — Вымахал ты в крепкого парня! Да ты, вижу, скоро станешь офицером. А вот твой батя Василий Иванович как в сорок первом был под Москвой старшиной роты, таким и остался.

— Каждому своё, дядя Пантелей, — негромко сказал Павел.

Он шагнул в комнату, посреди которой стоял стол, а на нём гроб. Подошёл ближе. Зара Фёдоровна лежала в гробу как живая, даже лицо розовое, словно мать спала. Гроб был убран, весь в цветах, и Павел вдруг понял, что прибыл сюда без цветов. «Ты уж прости меня, мама, я так спешил...» — мысленно промолвил он. Наклонился к ней и поцеловал в щёку. Она была холодной и твёрдой, как кусок льда. Он не сразу заметил, что к нему приблизился отец Люси Владимир Анатольевич.

— Я боялся, что ты не приедешь на похороны, — тихо сказал он. — Война, думаю, не пустят парня...

— Телеграмму вашу получил, спасибо за заботу, — поблагодарил Павел.

Владимир Анатольевич стал рассказывать, как всё произошло. Как и предполагал Павел, у матери случился сердечный приступ. У неё в это время был Пантелей Иванович, он нарубил ей дров, затопил печку, на которой она пекла для себя хлеб. А когда сердце прижало Зару Фёдоровну, она попросила его вызвать «скорую помощь».

— Пантелей Иванович позвонил мне на работу, и мы с Аней мигом примчались сюда, — объяснил Владимир Анатольевич, всё ещё переживая случившееся. — «Скорая» приехала, сделали укол, дали лекарство. Врач велел ей лежать, а если вдруг станет хуже, снова вызвать «скорую помощь». Мы с Аней были у Зары Фёдоровны до глубокой ночи. Потом Аня ушла домой, а я остался с Зарой Фёдоровной. В пятом часу утра ей стало совсем плохо. Я хотел было вызвать «скорую помощь», но она взяла меня за руку и тихо прошептала: «Не ходи... Я умираю...» Хотела сказать ещё что-то, но на полуслове умолкла. Я пощупал у неё пульс. Она уже не дышала... Умерла тихо и спокойно. Правда, ещё когда была жива, то наказывала, чтобы похоронили её рядом с могилой её матери, умершей перед самой войной.

— Я так и сделаю, дядя Володя, — глухим, чуть дрогнувшим голосом проговорил Павел, ощущая, как гулко бьётся сердце. — А проститься с ней пришло немало людей...

— Ясное дело, родственники, соседи, друзья по работе, — согласился Владимир Анатольевич. Он посмотрел на свои наручные часы. — К двенадцати ноль-ноль с завода, где она трудилась двадцать лет, приедет грузовая машина, и в час дня мы повезём Зару Фёдоровну на кладбище...

К ним подошли Пантелей Иванович и его жена Фрося. Пощипывая бороду, сосед сказал:

— Я на кладбище не пойду, буду с женщинами накрывать стол для поминок. Как ты, Паша, согласен?

— Согласен, дядя Пантелей, — одобрил Шпак. Он достал из кармана деньги, которые приготовил на похороны, и отдал Пантелею Ивановичу. — Тут семьсот рублей, купи всё, что надо для поминок. Не забудь взять водки.

— Зачем? — тряхнул бородой сосед. — Моя Фрося уже прикупила у своей старой знакомой пять литров самогона. Ох и жгучий, чертяка! Из сахара первач. В магазине возьму шампанского и хорошего вина для женщин. Так что прямо с кладбища возвращайтесь сюда, стол уже будет накрыт.

— Хорошо, дядя Пантелей. — Павел пожал ему руку. — Я так благодарен вам за помощь! Один бы я не справился.

— Мы же соседи ваши, как можно не помочь? — обидчиво промолвила молчавшая до этого Фрося. — Чай, не чужие мы люди, ваше горе, Пашенька, оно и наше, — добавила она.

Подошла Аня, жена Владимира Анатольевича. Она спросила Павла:

— Люся осталась в Самарканде?

— Хотела ехать со мной, но я отговорил, — объяснил Павел. — Она беременна, скоро должна родить, и отправляться в такую даль для неё рискованно: вдруг в поезде начнутся схватки, что тогда делать?

Аня одобрила его решение:

— Ты, Павел, правильно рассудил. Долго здесь пробудешь?

— Неделю, а потом обратно в Самарканд, — ответил он. — У нас, курсантов, скоро состоится выпуск, мы станем лейтенантами и поедем кто куда, сам я буду просить направить меня на фронт.

— А как же Люся, да ещё с ребёнком? — спросила Аня. — Будет жить в Самарканде?

— Мы с женой ещё не обсуждали, где ей жить.

— Пусть приезжает в Саратов к отцу, у нас ведь три комнаты, места всем хватит. Или тебя что-то смущает?

— Да нет, Аня, — возразил Павел. — Надо подумать. — Он передохнул, ощущая толчки сердца. — Потом, после похорон мы об этом поговорим.

Аня молчала, о чём-то задумавшись, и вдруг спросила:

— А кто будет смотреть за домом Зары Фёдоровны?

— Сестра моего отца Даша, она живёт на противоположном берегу Волги, — сказал Павел. — Она не могла приехать на похороны, так как болеет. А пока не выздоровеет, за домом будет приглядывать наш сосед Пантелей Иванович.

— Да, тебе есть о чём подумать, Павел, — грустно заключила Аня.