Куяшский Вамперлен

Глава 3

В книгах и фильмах, когда жизнь героя висит на волоске, в последний момент непременно появляется кто-то или что-то, чудесным образом его спасающее. Я всегда была реалисткой, и подобные волшебные избавления ничего, кроме презрительной усмешки у меня не вызывали…

Тяпка прочертила воздух грациозно и почти незаметно, словно взметнул из травы изящную палочку доселе дремавший дирижер. Симфония смерти взяла финальный аккорд и смолкла, колючими осколками рассыпавшись вокруг несостоявшейся жертвы. Сперва мне показалось, что возникшая из ниоткуда черная полоса, разделившая уродливое лицо Николя ровно посередине, порождение моего обезумевшего от ужаса воображения, однако сдавленный крик боли свидетельствовал об обратном. Взгляд Николя больше не сковывал меня, и, подбрасывая колени чуть ли не до подбородка, я галопом поскакала к калитке. Едва деревянная дверца осталась позади, в уши ударил резкий, тошнотворный визг, будто бы рядом резали десяток поросят. До меня не сразу дошло, что это кричу я.

Всё вокруг слилось в одну длинную размытую полосу, и я больше не понимала куда бегу. Что-то мягкое мелькнуло под ногой, взвизгнуло и с возмущенным лаем понеслось со мной наперегонки. Правда очень скоро лай превратился в отдаленное разочарованное тявканье, и я вновь осталась одна. Сложно сказать, обрадовалась я или огорчилась, скорее второе, потому что общество злой, но честной в своих чувствах собаки было всё-таки приятней компании двуличного Николя. Впрочем, очень скоро мне стало не до мыслей подобного рода: из-за густой травы, в которую я, сама того не заметив, влетела, пришлось сбавить скорость, и, вновь обретя способность различать очертания предметов, я узрела впереди забор. Возможно, если бы я догадалась затормозить, встречи с этим архитектурным сооружением удалось бы избежать, но в тот момент я была абсолютно уверена, что это не я несусь на забор, а забор вразвалочку скачет на неподвижную меня. Я встретила его бесстрашно и открыто, с широко распахнутыми объятьями. Мы жадно слились воедино, как влюблённые в порыве страсти, я издала прерывистый хрип, он — скрипящий стон, а потом мы вместе повалились на мягкую траву, я нежно обняла его за оттопыренную доску и затихла, как мне показалось, уже навсегда.

В детстве я была послушным и воспитанным ребенком, никогда не грубила старшим и мужественно терпела холодное отношение сверстников. В нашем классе учился Эдик, хиленький мальчик в очках, которого остальные почему-то жутко невзлюбили. Иногда на большой перемене, когда я выходила во двор, чтобы под сенью тенистого школьного сада насладиться очередной главой Достоевского или Гончарова, я видела как он, заплаканный и побитый, выползает из-за сарая с садовым инвентарём. Мы никогда не разговаривали, притворяясь, что не замечаем друг друга: он стыдился представать перед девушкой таким жалким и неспособным постоять за себя, а я понимала это и старалась не ранить ещё больше его и без того покалеченную гордость. Я сочувствовала ему и в то же время жутко завидовала: он вызывал в одноклассниках бурю эмоций, пусть и негативных, его существование никого не оставляло равнодушным. Я же до самого выпускного так и осталась зубрилой со смешной фамилией, которая отдувалась за всех у доски, и с которой не хотел сидеть никто, кроме собственного портфеля.

В институте судьба сыграла со мной злую шутку: я попала в одну группу с Эдиком, который к тому времени подрос, излечился от детских комплексов и из гадкого утенка превратился в мужчину моей мечты. Страдала ли хоть одна девушка от неразделенной любви так, как страдала тогда я? Мое сердце плакало и изнывало от отвращения к собственной недальновидности. Ведь он был рядом столькие годы, что мне стоило протянуть ему руку сквозь тонкую занавесь неловкости, разделявшую нас? Теперь же прозрачная ткань превратилась в глухую, непробиваемую стену. Он словно специально избегал меня, напоминавшую ему о позорной странице, которую он хотел вырвать из книги своей жизни и забыть навсегда. А ведь я тогда могла всё изменить, превратить его болезненные воспоминания в сладкую грусть о нескладном отрочестве, подарить ему первого друга и первую любовь. Я упустила момент. Зачарованная бликами солнца, игравшими в листьях деревьев школьного сада, я подставляла им раскрытые ладони и не заметила, как моё счастье ускользнуло сквозь пальцы.

Когда стало известно, что Эдик встречается с первой красавицей на потоке, я пролежала все выходные, заливая слезами подушку. Тогда же я приняла роковое решение, изменившее всю мою жизнь: перевестись на заочное отделение и махнуть к двоюродной тёте в Крутой Куяш. Знала бы я, что это будет стоить мне жизни…

Сквозь водоворот нахлынувших воспоминаний я почувствовала, как тело вздрагивает от судорожного всхлипа. Странно, я ощущала свое тело, несмотря на то, что умерла. А впрочем, почему странно? Ведь всё, что нам известно о жизни после смерти, написано живыми, понятия не имеющими о настоящем положении вещей. Я повела плечом и застонала от волны ноющей боли, прокатившейся от затылка до кончиков пальцев. Значит рассказы о том, что со смертью уходит боль, тоже ложь. Чья-то мягкая рука заботливо погладила меня по лбу, убирая упавшие на лицо волосы. Я всегда была послушным и воспитанным ребенком, никогда не грубила старшим и мужественно терпела холодное отношение сверстников: сомнений быть не могло — после смерти я попала в рай.

— Боженька, это ты? — расплывшись в блаженной улыбке, промурлыкала я.

Боженька тяжело вздохнул и еще раз провел ладонью по моему лбу. Прикосновение было ласковым и приятным, впрочем, странно было бы ждать от Вседержителя чего-то меньшего. А вот как выглядит Творец мира сего представить не получалось: судя по гладкости и бархатистости его рук, уж явно не как почтенный старец с белоснежной бородой, которым я его всегда представляла. Любопытство победило желание и дальше пребывать в состоянии вечного покоя, и я осторожно, щурясь от заливающего лицо света, приоткрыла глаза.

— Боженька, ты так похож на Жозефа, — простонала я, вглядываясь в прекрасное лицо склонившегося надо мной мужчины.

— Хорошо же ты башкой приложилась, — нахмурился "Боженька".

В голове будто щелкнул невидимый переключатель, отвечающий за работу моей логики: я дышу, я могу чувствовать боль, я лежу на коленях мужчины, которого знаю, и я вижу над собой незнакомый, но такой материальный потолок.

— Так я не умерла?

— Нет, но ты очень старалась, — утешил меня Жозеф.

— Где мы?

— В пустующем доме рядом с церковью.

— Преподобная Мика! — Я в панике вскочила, но тут же, скрученная тисками боли, опустилась обратно на пол.

— Осторожней, — Жозеф помог мне сесть и протянул бутылку с неприятного болотно-зелёного цвета жидкостью.

— Настой куяшских трав, — ответил он на мой немой вопрос. — Лучше всякого лекарства помогает.

Я послушно взяла бутыль и, зажмурившись, сделала пару глотков. На вкус пойло оказалось гораздо приятней, чем на вид.

— А насчёт преподобной Мики не волнуйся, — успокоил меня Жозеф. — Она со вчерашней ночи гоняется за Николя. Сейчас это самое безопасное место: ни она, ни отец не додумаются искать нас тут.

— Что случилось после того, как я убежала? — осторожно спросила я, надеясь, что мои собственные воспоминания ни что иное, как галлюцинация, возникшая на почве злоупотребления алкоголем, и сейчас Жозеф со смехом расскажет, как я, возвращаясь с приема, по пьяни налетела на забор.

Лицо красавца, однако, вопреки ожиданиям помрачнело.

— Отец было погнался за тобой, но на твои вопли примчалась преподобная Мика. Эта полоумная ведет на нас охоту с тех пор, как вызнала где-то, что мы церковных благовоний не выносим. Раньше-то мы всегда ей усы утирали, а вчера ты отца так разозлила, что он напрочь бдительности лишился и сам сиганул под ее кадило. Конечно, такая маленькая доза фимиама его не убьет, но вот побегать от этой психопатки, пока силы не восстановятся, придется.

— Значит, прошлая ночь всё-таки не сон, — расставшись с надеждами на нереальность собственных воспоминаний, простонала я.

— Ежа мне под босу ногу, надо было сказать, что тебе все приснилось! — схватился за голову Жозеф.

— Надо было, — угрюмо согласилась я. — Может, попробуешь?

— Не получится, я уже вслух сказал, что надо было сказать, что тебе все приснилось. — Красавец спрятал лицо в ладонях и сокрушённо вздохнул. — Вот ведь подстава, кота мне в штаны…

— Может, не надо кота в штаны? — Как ни странно, даже в такой ситуации я сохранила способность шутить.

— Да это выражение такое просто. Все ковбои на Диком Западе раньше так говорили.

— На Диком Западе?

— Да. Я там вырос.

— Так ты отважный ковбой с Дикого Запада, прилетевший в Крутой Куяш на машине времени?

— Я не ковбой, я вамперлен.

— Ещё лучше. А вообще замечательно стало бы, если бы ты признался, что вы с отцом — психи. Бежали из клиники втроем: ты, пресвятой Николя и преподобная Мика.

— Что?! — Судя по гримасе, исказившей лицо красавца, моя безобидная подколка оскорбила его до глубины души. — Сама ты психованная! Видела же, что с нашей кожей творится, если кровь долго не пьём. И чуть не обделалась со страху, когда Николя на тебя посмотрел — а он ведь даже силу свою почти не использовал. Ну ладно, сейчас я тебе покажу, какой я псих…

Жозеф зло выдохнул сквозь зубы и пристально посмотрел мне в глаза. В комнате как будто потемнело. Едва различимые ранее дымчатые тени зашевелились и потянули ко мне свои уродливые серые щупальца. Меня, как и накануне, начали затягивать зыбучие пески ужаса, при свете дня всего пару минут назад казавшиеся такими далекими и нереальными.

— Я верю, верю, что ты вамперлен! Пожалуйста, прекрати!

Наваждение отступило.

— То-то же, — назидательно сказал Жозеф.

— И какой был смысл разоблачать себя, если я отчаянно желала остаться в неведении и даже сама предложила разумное объяснение? — апатично промямлила я, пытаясь смириться с мыслью, что моя жизнь уже никогда не станет такой, как прежде.

— Удава мне на шею! — искренне огорчился Жозеф. Вся его фигура казалась такой потерянной и жалкой, что мне стало смешно. Я должна была быть ошеломлена, озадачена, напугана, но вместо этого залилась неукротимым, задористым смехом. Жозефу следовало удивиться, разозлиться, обидеться, но он просто засмеялся вместе со мной.

Я умолкла первой, поскольку ко всем остальным напастям добавился заболевший от хохота живот. Впрочем, настойка уже начала действовать, так что чувствовала я себя куда лучше, чем по пробуждении. Жозеф еще некоторое время похрюкивал, но, заметив, что компанию ему больше никто не составляет, тоже успокоился.

— Ты уж не обижайся, что всё так получилось, — после минутного молчания, снова нарушил тишину красавец. — И о том, где спрятаться, не волнуйся: я тебе дам ключи от своей городской квартиры.

— Зачем мне прятаться?

— Лучше тебе не попадаться отцу на глаза, пока он не отойдёт. Отец в ярости плохо себя контролирует и может глупостей понаделать: он хороший человек, только импульсивный слишком.

— Может, мне тогда насовсем уехать, раз такие дела?

— Да нет, отец отойдёт, — заверил меня Жозеф. — Я ещё и свою долю внесу: скажу, что ты пьяная была и не помнишь ни шиша.

— Угу, ни шиша не помню, а в город сбежала? Он сразу догадается.

— Ёжкин конь, и то верно. Что ж тогда делать… О, точно! Честно признаюсь, что сам тебя отослал: боялся, как бы отец глупостей сгоряча не понаделал.

— А я якобы такая тупая, что поехала непонятно куда непонятно зачем по первому твоему слову? — с сарказмом спросила я.

— Ага, — радостно ляпнул Жозеф. — Отец в курсе, что ты в меня влюблена и что не слишком умная, так что всё в порядке.

Слова Куяшского Аполлона вызвали во мне целый калейдоскоп эмоций: злость (это кто это здесь не слишком умный?), удивление (так он знал о моих чувствах?), смущение (так он знал о моих чувствах…) и обиду (как он мог с таким пренебрежением сказать о моих чувствах?).

— Но ты всё равно классная девчонка, — подумав, добавил красавец.

Теперь смущение затмило остальные эмоции и победно обосновалось на моём лице, приблизив его по тону к китайскому флагу.

— И когда ты хочешь, чтобы я уехала? — запинаясь, спросила я.

Жозеф задумался.

— Чувствуешь себя лучше?

Я осторожно встала и с удивлением осознала, что тело почти не болит. Настойка и впрямь оказалась чудодейственной: ссадины выглядели так, словно им было уже несколько дней, а синяки пожелтели и ощущались только при сильном надавливании.

— Так как чувствуешь себя-то? — отвлёк меня от самообследования Куяшский Аполлон.

— Хорошо, — неуверенно, всё ещё ожидая какого-нибудь подвоха ответила я.

— Тогда постараемся успеть на утренний поезд: он как раз через час. Собраться успеешь?

Я обречённо кивнула: можно подумать, у меня был выбор.

В дальнейшем события развивались сумбурно и слишком стремительно для моего изнурённого организма: Жозеф привёл меня к дому какими-то кустами, я объяснила тёте, что уезжаю в город навестить родителей, покидала в чемодан первое, что подвернулось под руку: зубную щётку, плед и молоток, а остаток отведённого мне на сборы времени потратила на то, чтобы привести, наконец, в порядок лицо (вернее, располагавшийся теперь на его месте размалёванный косметикой синяк), а заодно и тело.

На вокзал мы успели ровнёхонько к приходу поезда.

— Вот держи, — перекрикивая грохот прибывающего состава, Жозеф сунул мне в руки увесистый свёрток, перевязанный разорванным старым носком. — Здесь ключи и деньги на еду.

Времени отнекиваться и изображать оскорблённую гордость не оставалось: поезд с протяжным свистом остановился у края платформы и распахнул двери, приглашая меня нырнуть в своё железное чрево.

— Спасибо, — поблагодарила я Жозефа одновременно и за деньги, и за то, что помог занести чемодан внутрь.

— Ну, ты это, береги себя, — напутствовал меня красавец.

— Ты тоже, — борясь с внезапно подступившим к горлу комком, выдавила я.

Куяшский Аполлон кивнул и улыбнулся той обезоруживающей улыбкой, от которой несколько недель назад моё сердце впервые пропустило удар, а разум отказался думать о чём-либо, кроме него. Я почувствовала, что сейчас расплачусь, и, не говоря больше ни слова, отступила в тень тамбура. Жозеф остался на перроне, а через пару минут поплывший за окном пейзаж унёс от меня его силуэт.