Кузнец Песен

Дорога! Прямая, как стрела, извивающаяся, как след червя, дорога! Куда только она ни протянулась, куда только ни приведет! Все дороги в мире проложены человеком, каждая из них — путь и след человека. Нет у дороги конца: пойдешь по одной, выйдешь к семи дорогам, семь дорог пройдешь, а впереди, глядишь, семьдесят семь новых бегут-расстилаются…

Дорога подобна судьбе человеческой. Бессчетно звезд в небе, бессчетно судеб-дорог на земле, и все они разные.

Одна дорога — это та, которая пересекает раздольные поля, спускается в глубокие овраги, цепко карабкается на горки, идет мимо частых ельников и развесистых березняков, от деревни к деревне, сворачивает в большие красивые города, переходит из округи в округу и приводит в чужедальние земли. Если хочешь изведать даль и близь этой дороги, оставь на время свой край, оставь жилище отцов и дедов и иди туда, куда она поведет тебя, где ты никогда не бывал. Но, уходя вдаль, не забывай оглянуться назад, сосчитай и почувствуй сердцем версты, оставленные позади, осмысли умом свой путь.

Другая дорога, как шелковая нить, связывает человека с человеком, народ с народом, переносит огонь из одного сердца в другое. Хочешь познать эту благодатную дорогу — полюби человека, живущего рядом с тобой, не чуждайся его горя и радости. И будут жить люди, как дружная пчелиная семья, а дорога, словно праздничная песня, соединит человеческие сердца.

Есть и еще одна дорога. Она ведет в былые времена, через века переносит нас к предкам. Эта дорога — волшебная, не увидеть ее глазом, не измерить обычной мерой. Еще в старые времена было сказано: «Подняться на небо — нет лестницы, перейти море — нет моста, оживить мертвых — нет силы». Нельзя вернуть речной поток, нельзя вновь начать минувший день, никогда не вернется прожитая жизнь. Но не исчезает под землей наливное зерно, оно прорастает колосом, и не исчезает без следа человек — остается имя, данное ему отцом и матерью, остаются его дела и труд всей жизни, остаются его заветы и сложенные им песни. Наш предок-мариец придумал про путь-дорогу такую загадку: «Лежит — ниже травы, короче тени, безъязычнее рыбы, а встанет — до неба достанет».

Вспомнив мудрые слова наших дедов и отцов, взяв в сердце песни, подобные огненным искрам, не спеша, выходим мы на волшебную дорогу, возвращаемся на четыре столетия назад и начинаем сказание о Кузнеце Песен, богатыре с соловьиным голосом.

Расстелись, дорога, перед нами белым полотном, поведи нас по следам легенды, перенеси из одного века в другой, посади рядышком с предками, заставь старые песни звучать заново…

СЛЕД ПЕРВЫЙ

Какшан-река! Разлилась она весной, словно море, затопила вокруг луга и болота. Тысячи лесных родников, сотни мелких речушек щедро несут свои воды в Какшан-реку. Бежит она к Волге, подмывает берега, зовет с собой прибрежные деревья. «Пойдем со мной, — говорит она иве, — пойдем к большой реке в гости!» Но ива отвечает: «Как я пойду, у меня ветвей много, застряну по дороге». Зовет она дуб: «Пойдем со мной, посмотрим дальние края!» Отвечает дуб глухим голосом: «Корни мои глубоко в землю ушли, не пускают. Не суждено мне увидеть далекие края». Бежит река дальше, говорит вязу: «Пойдем со мной, по большой реке, к синему морю!» Грустно качает вяз головой: «Нет, иди одна. У меня голова лохматая, тело грузное — куда я пойду? Не увидеть мне синего моря…»

Остаются на берегу и ива, и дуб, и вяз, а Какшан-река убегает далеко, к широкой Волге, к синему морю.

Ранним утром плывет по Какшан-реке остроносая лодка. В ней сидят двое. Один, в лохматой меховой — совсем не по погоде — одежде, цепко держит весло, другой — молодой парень-мариец в полотняном кафтане, звонко поет песню. В руках у него не ружье, не лук со стрелой, а волынка — шювыр.

Хорошо поет парень, хорошо играет на звонком шювыре. Нет среди луговых марийцев певца, равного ему, в его шювыр словно вселилась живая душа. Недаром народ прозвал парня Кузнецом Песен. И родичи, и близкие соседи, и дальние, и те, кто совсем издалека приехал — все любят слушать молодого певца. До самого сердца доходят его песни. Даже седые старики, много повидавшие на своем веку, в восхищении качают головами и говорят:

— Ох, Кождемыр! Откуда у тебя такое умение, где нашел ты свои песни?

А Кождемыр отвечает им песней:

Кождемыр поглядел на небо: солнце поднялось уже высоко, сияет светлее светлого, щедрыми охапками бросает свои лучи на землю. По небу пролетел, взмахивая сильными крыльями, белоснежный лебедь. Кождемыр, провожая его глазами, запел:

Лебедь, услышав песню, глянул вниз и, наверное, очень удивился: рядом с певцом сидел лохматый медведь. Издали медведь был очень похож на человека и вел себя совсем, как человек. Он старательно греб веслом, направляя лодку, словно умелый рыбак. Вот прилетела стайка пестрых уток и уселась на воду прямо против лодки. Медведь даже не посмотрел на них — знай себе машет веслом.

Почему сидит он рядом с парнем, словно это его друг-товарищ? Потому что Кождемыр любит все живое, знает, что и тонкая травинка, похожая на иголку, и крохотный жучок, и легкокрылая бабочка — все хотят жить на белом свете. Ни разу не оборвал Кождемыр тонкую нить жизни живого существа, никогда не стрелял он диких уток и лебедей. Была бы его воля, даже запретил бы резать в священной роще молодых стройных коней, пусть скачут на воле, радуются красоте мира.

Всякий зверь, всякая птица Кождемыру друг. У дуплистых деревьев всегда оставляет он корочку хлеба для белок, зимой в трескучие морозы подбирает застывших птиц, отогревает в своих ладонях. Волынщик умеет разговаривать с травой, знает, как живут дикие пчелы, понимает, о чем поют птицы.

А этого медведя еще совсем маленьким медвежонком принесли Кождемыру охотники. Дикий зверь вырос в жилье марийца, набрался сил и разума. Кождемыр любит своего медведя, и медведь любит хозяина, понимает каждое его слово, даже мысли угадывает. Что Кождемыр ни прикажет, он исполняет, как человек. Одно только плохо — не умеет медведь разговаривать.

Кождемыр повернул лодку к берегу, осторожно обогнул омут с крутящейся водой. Это самое глубокое место Какшана. В народе говорят, что в омуте живет хозяин реки — водыж.

Когда до берега осталось не больше сажени, медведь заворочался и сердито зарычал.

— Что ты? — Кождемыр огляделся кругом, но никого не увидел — ни зверя, ни человека.

— Показалось тебе, друг, нету никого, — парень ласково похлопал медведя по спине. Однако медведь не успокоился и продолжал рычать.

— Тогда посмотрим! — решил Кождемыр и, взяв весло, осторожно причалил к берегу.

Медведь беспокоился не напрасно. На прибрежном песке, недалеко от воды, лежал какой-то человек. Кождемыр, спрыгнув с лодки, подбежал к нему. Медведь подошел вслед за хозяином.

Кождемыр нагнулся, заглянул в лицо человека. Это не мариец. Кто же он? Может быть, враг, пришедший с оружием в руках? Человек лежал неподвижно, лицо его было окровавлено, рука крепко сжимала обнаженную саблю. Сабля не кривая, а лишь слегка изогнутая, как у русских, и одежда на раненом русская.

Кождемыр, опустившись на колени, бережно приподнял воина за плечи. Тот, не открывая глаз, тихо застонал. Сквозь его кафтан сочилась кровь.

Кто же ранил воина, пришедшего из чужедальней стороны? Кождемыр осмотрелся кругом и увидел за кустами другого человека, лежавшего лицом вниз. Кождемыр подошел к нему, повернул. Человек был мертв и, как видно, уже давно. Тело его успело окоченеть. Кождемыр сразу узнал мертвеца. Это был ханский сборщик ясака.

Но что делать с русским? Ведь русские пришли на марийскую землю с оружием в руках. Они враги марийцев. Но бросить раненого, умирающего человека Кождемыр никак не мог. И он решился.

— Будь что будет! — сказал Кождемыр. — Спасти человека не грех. Вреда он сейчас никакого принести не может. Повезем его домой, Маскай!

Понял медведь слова хозяина или не понял, но заскулил, тихо тронул раненого лапой.

Кождемыр поднял русского и понес в лодку. Вдруг рядом раздался возглас:

— Кого это ты несешь?

Кождемыр обернулся и увидел Акмата, соседского парня.

— Русского, — ответил Кождемыр. — Он ранен, еле дышит.

— Послушай, Кождемыр, отдай его мне, — сказал Акмат. — Я ему покажу, подлому чужеземцу!

Акмат — охотник. С детства сноровист он и рыбачить, и охотиться. Частенько засунет за пазуху краюшку хлеба, возьмет рыболовную снасть и идет к реке. Ходят в глубоких водах серебристые рыбы, в тихих местах водятся пушистые бобры. Не ускользнет из рук Акмата ни рыба, ни бобер. А зимой повесит Акмат через плечо лук, встанет на лыжи и побежит в лес. Не уйти от него ни зайцу, ни белке, ни огненной лисице, ни пятнистой рыси. И сейчас на плече Акмата лук с тетивой из лосиных жил, в колчане стрелы, намазанные змеиным ядом.

— Нет, не отдам тебе русского, — сказал Кождемыр. — Я его себе возьму, домой отвезу.

— А-а, продать его хочешь, — улыбнулся Акмат. — Могу помочь. Я знаю, куда можно продать пленника. Только прибыль пополам!

Акмат уселся под развесистой ивой, лук положил рядом. В то время нетрудно было продать человека, попавшего в плен. И в Астрахани, и на Волге немало было охотников купить сильного здорового работника.

— Продавать я его тоже не буду! — твердо сказал Кождемыр. — Он останется жить у меня.

— Русский принадлежит не тебе, а всей общине! — злобно сказал Акмат и шагнул к раненому.

Кождемыр встал на пути. А медведь, поднявшись на задние лапы, пошел на Акмата. Тот в страхе стал пятиться, пока не уперся спиной в дерево.

— Не подходи, не подходи, проклятый!

Но медведь не слушает, прижимает охотника к дереву, того и гляди раздавит.

Бледный, как полотно, Акмат взмолился:

— Останови своего проклятого зверя, Кождемыр! Смилуйся, не дай сгинуть моей душе!

— На что мне твоя дрянная душа, — усмехнулся Кождемыр и отозвал медведя.

Акмат, освободившись от медведя и переведя дух, взбежал на пригорок.

— Рано загордился, лешак лесной! — закричал он, грозя Кождемыру кулаком. — Слишком много возомнил о себе! В нашей округе есть люди сильнее и тебя, и твоего проклятого зверя!

— Не вой, как волк. У бодливого быка рога ломаются! — засмеялся Кождемыр, уложил раненого в лодку, позвал медведя и отчалил от берега.

Лихие времена пришли на марийскую землю.

Недавно русские взяли Казань, разгромили Казанское ханство. Но марийские мурзы замыслили вернуть прежние времена, вновь посадить в Казани хана. Подняли они мятеж против московского царя и увлекли за собой марийский народ. Марийцы перестали возить наместникам царя в Казань хлеб, мясо, звериные шкуры. Однажды вблизи Элнета убили сборщика податей Ивана Скуратова. Тогда русский наместник послал для усмирения бунтовщиков большую рать во главе с воеводой Салтыковым.

Но марийцы и удмурты окружили царское войско, подошли на лыжах, и посыпались из-за деревьев их стрелы. Марийцы в своих лесах подобны ветру — только что были здесь и уже нету, нападают с другой стороны. Перебили они царских воинов, воеводу взяли в плен.

Возглавлял марийцев мурза Мамич-Бердей. Он происходил из рода марийских тора[1].

Царь Иван Васильевич, узнав о гибели своего войска, сильно разгневался и выслал против Мамич-Бердея многотысячную армию из Нижнего Новгорода и Вятки.

Налетели на марийскую землю царские воины, принесли марийцам разорение и смерть. Возле Вятки жег марийские деревни царский воевода Данила Адашев. Со стороны Казани к Элнету и Юшуту шел со своим войском князь Андрей Курбский, не щадил ни седоголовых стариков, ни лежащих в люльках младенцев, мостил болота и речные протоки костьми людскими. Охватила война всю землю марийскую, бушевала у Ашита и Уржума, по берегам Элнета и Вятки. Сражались марийцы с русскими в Шемурше, в Ошле, Мазаре, Адымаше, Кемерчи и Улыязе, на Кундыше и Манане.

Много людей погибло. Убил какой-то злой человек и родителей Кождемыра.

Мамич-Бердей скрылся в лесах, а управлять марийцами призвал из южных степей младшего ханского сына Али-Акрама и назвал его марийским царем. Сказал Мамич-Бердей, что новый царь будет защищать народ от всех бед и напастей, избавит от податей московскому царю. Но оказался Али-Акрам ничуть не лучше старого хана. Так же безжалостно собирает он с народа дань, силой отбирает скот и птицу. К тому же привел он с собой триста воинов, которые тоже рыщут по илемам, как голодные волки, притесняют и грабят крестьян, наказывают плетьми, сажают в ямы. Тех же, кто пытается защищать свое добро, убивают и сжигают их хозяйства.

Буйный ветер гуляет по марийской земле, дым стелется седым туманом, на месте илемов чернеют пепелища, на перекрестках дорог вороны каркают, делят падаль, а по тем дорогам, где совсем недавно ходили люди, рыщут серые волки.

Раньше по берегам Волги, Ветлуги и Вятки жило много марийцев, часто стояли илемы. Разведут, люди огонь в своих домах — все небо дым закроет, пролетит лебедь — дочерна закоптит свои белоснежные крылья. Теперь редко увидишь дым над кудо. Попрятались люди по лесам, подальше от каленых стрел, от острых сабель. И Кождемыр со своими сородичами покинул родной идем, переселился к Какшан-реке.

Построил себе Кождемыр маленькую избушку, поставил ее не на земле, а на широком, крепком пне, чтобы можно было избушку поворачивать окном на солнце. Утром смотрит окошко на восток, днем — на полдень, вечером — на закат.

Но раненого Кождемыр повез не к себе домой, а к лекарю Чура Оске.

Чура Оска — русский. В молодости он попал в плен к татарскому хану, там получил прозвище Чура, что значит — раб. Настоящее его имя — Иосиф — марийцы переделали на свой лад и зовут его Оска.

Оска с падением ханства получил свободу и мог бы вернуться домой. Но на родине, под Тверью, у него никакой родни не осталось, а к марийцам он привык, так и живет с ними.

Вот уже пятнадцать лет, как поселился Оска около Какшана, занимается кузнечным и ювелирным делом. Он знает множество целебных трав и кореньев и не раз вылечивал людей уже совсем готовых проститься с жизнью.

Марийцы любят Оску за его добрые дела, считают своим. Оска научился говорить по-марийски и ни одеждой, ни обычаем не отличается от марийцев.

Кождемыр принес раненого к кузне.

— Кто это? — спросил Оска, выходя навстречу.

— Твой сородич, русский, — ответил Кождемыр. — Помоги ему, он потерял много крови.

Оска внес русского в свое кудо, теплой водой промыл раны, приложил к ним какие-то травы и листья. Глядя на соотечественника, он, наверное, вспомнил свою молодость, родные тверские места.

Раненый тихо застонал и приоткрыл глаза. Оска поднес к его губам ковшик с водой, помог приподнять голову. Раненый отпил несколько глотков и, обессилев, откинулся навзничь.

Кождемыр присел рядом на обрубок дерева. Медведь примостился у его ног. Кождемыр задумался, глядя на раненого. Неужели нельзя жить, не делая зла? Зачем люди ведут войны, убивают друг друга, ожесточаются? Если бы Кождемыр был царем, то он повелел бы всем жить в мире и согласии. Пусть все люди трудятся, пашут и сеют себе и другим на радость, пусть никто не наживается за счет другого. Тогда и горе исчезнет повсюду и навсегда.

Раненый до ночи лежал и тихонько постанывал, ночью впал в беспамятство. Тело его разгорелось огнем, он что-то говорил, временами вскрикивал, сбрасывал с себя одеяло, пытался встать. Оска смачивал его лоб мокрой тряпкой, вновь закутывал в одеяло.

Кождемыр развел огонь посреди кудо. Пламя освещало внутренность помещения, голубовато-серые клубы дыма, струясь, поднимались к отверстию посреди крыши и исчезали в ночной темноте.

Кождемыр, не отрываясь, смотрел в огонь. Когда пламя начинало угасать, он приносил хворост из кучи, лежащей у двери, и бросал на раскаленные угли.

Всю ночь мучился раненый. Всю ночь Оска и Кождемыр сидели возле него. Кождемыра клонило в сон, голова его стала тяжелая, как свинец, и стоны раненого доносились до него, словно откуда-то издалека.

Под утро Кождемыр заснул. Разбудил его голос Оски. Кузнец о чем-то тихо говорил с раненым по-русски. Кождемыр не знал русского языка. Но Оска пересказал ему, что говорил русский. Русский сказал, что зовут его Яку́ней, родом он из-под Пскова, к берегам Какшана пришел вместе с отрядом, но отстал от своих.

Через несколько дней Якуня начал подниматься с постели, через неделю уже мог выйти из кудо. Тогда он подробнее рассказал о себе.

И, пока Якуня рассказывал, перед глазами Кождемыра, одна за другой, ярко вставали горестные картины жизни в дальней неведомой стороне.

Глухой, заснеженный лес. Стоят деревья в белых кафтанах, на каждом пеньке серебристая шапка. С неба, покрытого густыми облаками, падают снежинки, словно там, наверху, щиплют гусей и бросают пух вниз.

По узкой тропинке неторопливо бежит мерин. В санях сидят Якуня и его сестра, красивая, сероглазая девушка Алена. Одета она в красную расшитую шубку и поэтому издали похожа на птичку-снегиря. На Якуне косматый тулуп, который делает его похожим на медведя.

Рядом с Якуней, на мешке, лежит тяжелый кистень. В нынешние времена отправляться в дорогу без оружия опасно. Много появилось охотников за чужим добром. Кто только не подстерегает путника: и ливонский рыцарь, и ятвяжский гайдук, и разбойник-кривич.

В этом году санный путь установился рано, и Якуня еще до Филиппова дня отвез в Псков хлеб и домашнюю птицу. Он с прибылью продал на городском торгу свой товар, накупил целый мешок подарков домашним, и вот теперь они с Аленой возвращаются в свою родную деревню Беловесь.

До деревни уже недалеко. Дорога идет по низине, потом будет крутая гора, а за горой уже и их село.

В селе около пятидесяти дворов, посредине — церковь, кругом — изгородь из жердей. Немало бед повидала Беловесь на своем веку. Наезжали литовцы, немцы, принося горе и разорение.

Алена поправила светлый локон, свесившийся из-под платка, и сильнее дернула вожжи.

Вот и гора, знакомая с детства. Каждую весну, когда появляется первая зелень, Якуня и Алена вместе с другими парнями и девушками ходили на эту гору праздновать пасху.

Алена вспоминала прошедшее лето и парня, что приезжал в их село из далекого посада. Лихою пляской покорил он сердце девушки. Провожая Алену домой, подарил он ей, прощаясь, серебряные серьги.

Но лето прошло, и парень пропал без вести где-то на Муравском шляхе. Остались лишь серьги в ушах девушки на память о добром молодце.

Лошадь одолела гору, спустилась в низину, но Якуня не увидел деревни! Лишь стелется дымный туман, и сквозь него что-то чернеет. «Что ж это такое? — подумал Якуня. — Где ж Беловесь?»

— Якуня! — горестно воскликнула Алена. — Деревня-то наша сгорела!

Лицо девушки побелело, как снег, глаза наполнились слезами. Якуня, схватив кистень, соскочил с саней и побежал в сторону села. А там синий дым расходится, и пахнет гарью. Якуня, не зная, что делать, остановился у обгорелого сруба. Алена, склонившись на край саней, навзрыд плакала. Горький дым ест глаза и разъедает душу.

Якуня, проваливаясь в глубоком снегу, пошел по улице вдоль пожарища и стал громко звать:

— Эй! Есть тут кто живой?

Но никто не откликнулся, никто не вышел навстречу.

Якуня с Аленой завели коня в село. Видят: у полусгоревшего забора лежат тела убитых. Вот старик-сосед, вот девушка с верхнего конца села… А где же родители? Где же они?

Когда дошли до овражка, Якуня вдруг увидел сквозь дым человеческую фигуру. Кто это? Может быть, враг? Парень крепче сжал кистень. Но всмотревшись, увидел горбатую, растрепанную старуху. Якуня узнал жену Третьяка.

— Яшенька! Якуня! — бросилась старуха ему навстречу. — Ой, горе! Ой, горе какое!

Алена спрыгнула с саней, обняла старуху, и еще горше заплакала.

— Что здесь было? — спросил Якуня.

— Ой, и рассказывать страшно! — запричитала Третьячиха. — Ворвались к нам немцы литовские…

— Немцы? — переспросил Якуня. — Ведь с ними наш царь мир держит. Порешили они друг другу не чинить зла.

А Третьячиха продолжала:

— Ворвались в село, все избы пожгли. Поубивали и старого и малого, кто в лес побежал, тех догнали и конями потоптали. Я одна только жива и осталась… Ой, что же теперь делать?! Третьяка саблями зарубили, сына моего Досифейку в огонь бросили, сношеньку в полон увели… И ваших родителей тоже увели…

Нужно было похоронить убитых. Якуня вырыл могилу на околице.

Похоронив мертвых, трое живых тихо стояли возле могильного холма, и у всех троих по щекам текли слезы. Якуня взял горсть земли с могилы, подержал ее в руке и сказал:

— Тяжелее камня эта земля, давит на сердце. Не могу я здесь больше оставаться. Пойду служить в царское войско. А вас в Псков отвезу, — обратился он к женщинам. — Там наша родня живет, она вас приютит.

Третьячиха покачала головой.

— Нет, Якуня, никуда я не поеду. Здесь я родилась, здесь свой век прожила, двенадцать сыновей схоронила, здесь могилы отца с матерью. Как мне отсюда уехать? За огородами одна банька осталась, не сгорела, в ней я и буду жить.

— Ну что ж, — ответил Якуня. — Как хочешь, воля твоя. А я иду в царское войско, отомщу проклятому врагу, может быть, отыщу отца с матерью…

Так стал Якуня воином. Но вместо немецких краев попал он в Поволжье.

— Где ж он есть, город Псков? — спросил, сидевший до сих пор молча, Кождемыр.

— Далеко отсюда, — ответил за Якуню Оска, — на границе с Ливонией, рядом с землей литовской и польской.

Услышав про землю литовскую, Кождемыр вспомнил свою мать. Отец Кождемыра Тойкшей в молодости попал в плен к русским, вместе с царским войском ходил на запад, к Смоленску. Оттуда привез он в родной илем молодую жену-литвинку. Кождемыру отец часто говорил потом:

— Мы, сынок, в родстве с Ольгердом.

А Ольгерд, как рассказывал отец, был в Литве славным патыром.

Мать часто вспоминала свою родину и сына назвала литовским именем Кястутис, но отец называл его по-марийски Кождемыром.

Литвинка ходила в марийской одежде, говорила по-марийски, но избу она называла «намяс», когда гремел гром, испуганно говорила: «Ой, Перкунас!» Перкунас — это литовский бог грома и молнии. И еще мать все оберегала Кождемыра от какой-то Лаумы. Чтобы испугать Лауму, она открывала настежь дверь и бросала на пол какую-нибудь железную вещь.

Кождемыр помнит, как мать пела ему, маленькому, на своем родном языке грустные задушевные песни. В тех песнях говорилось про край Жмуди, реку Неман и далекое большое море. Край, знакомый лишь по песням, казался Кождемыру сказочным.

И вот видит он человека с той далекой стороны. И человеку нужна его, Кождемыра, помощь. Кождемыр твердо решил, хотя он и не любит ссор и драк, но псковского русского будет защищать. Не попадет Якуня в руки Акмата, не посмеют тронуть его ханские люди.

СЛЕД ВТОРОЙ

Хорошая дорога, ой, хорошая дорога вдоль оврага, мимо осинника, мимо ольшаника! Не загораживают ее непроходимые кустарники, что растут на дне оврага, не обступает ее с обеих сторон топкое болото.

По этой дороге, торопясь добраться до илема торы, шагал Кождемыр. Через плечо у него висела холщовая торба, волынка заткнута за пояс, на ногах новые лапти. Следом за ним бежал Маскай.

По лесу протянулись и переплелись между собой сотни проезжих дорог, тысячи малых тропинок. У каждой дороги свое начало, свой конец. Если пойдешь вдоль Какшана на восток, придешь к местам, где живут роды Акаша и Азяка, пойдешь направо — выйдешь к марийцам Килея и Визима, пройдешь верст пятьдесят-шестьдесят на север — дойдешь до реки Яранки, попадешь в илем старика Тутая, спустишься вниз по Какшану — окажешься в волости Шемурше, где живут потомки Акрея и Пама, а рядом с ними живут род Пашкона и семья Чак-Чоры.

По сторонам дороги растут большие деревья. Вот стоит развесистая старая береза. В марийской песне поется: «Если не будет в лесу березы, то где ж будет петь кукушка?» Молодые березки, тесно сгрудившись, приветствуют путника, колышут только что распустившимися листочками.

Кудрявый березняк! Глядит на березки Кождемыр и радуется его душа. Парень не удержался и запел песню:

Говоря «в каждом илеме», певец преувеличивал. Из всех девушек окрестных илемов любил он одну Юкталче.

Юкталче — дочь старого Сайрема. До прошлого года Сайрем жил на Волге и был там старейшиной рода. Но когда война приблизилась к его илему, он со всей семьей, забрав имущество и скот, переселился к Большому Какшану. Здесь он, хотя и не так, как Мамич-Бердей, но живет в достатке и слывет уважаемым, именитым человеком.

Думает Кождемыр о Юкталче, и в душе его рождается песня:

Кождемыр пришел с Волги вместе с семьей Юкталче. Однажды, в дороге, развели они костер под большой елью, а на еловую ветку повесили мешок с одеждой Юкталче. Там лежали ее шелковый кафтан и платье, расшитое серебряным позументом. Ночью все заснули, остался костер без присмотра. Под утро огонь подобрался к мешку, и тот загорелся. Но тут проснулся Кождемыр, сбросил мешок на росистую траву, потушил огонь.

С тех пор Юкталче, смеясь, часто пела Кождемыру песню из сказки о белой лебеди:

Старик Сайрем видел, что Кождемыр пришелся по душе Юкталче, но не хотел выдать ее за него замуж, не хотел породниться с бедняком, не хотел обречь свою дочь на бедность. Он ждал богатого, именитого зятя.

…Кождемыр пел бы еще, но шум, донесшийся из леса, оборвал его песню. Совсем близко послышались громкие крики, кто-то погонял коней.

Медведь насторожился, встал на задние лапы, прислушался, навострив уши, и отбежал с дороги в кусты. Кождемыр решил, что приближающийся шум не предвещает ничего хорошего и, вслед за медведем, спрятался в березняке. Из-за кустов оба стали наблюдать за дорогой.

Немного погодя из леса выехало несколько верховых. Среди них было немало марийцев в разноцветных кафтанах. Впереди всех скакал плечистый парень в белом шелковом кафтане. Это старший сын Мамич-Бердея — Ику. Рядом с ним на вороном жеребце — красивый парень-мариец с небольшими черными усами. Кождемыр его хорошо знает, это — Пайрем.

Пайрем пришел к Мамич-Бердею неизвестно откуда. Одет он был тогда хуже нищего и был тощий, как голодный заяц. Мамич-Бердей взял его к себе на службу, дал красивую одежду, кормит слугу вкусной едой, поит сладкой медовщиной. За это Пайрем, не задумываясь, готов исполнить любое приказание хозяина.

Конники плетьми гнали перед собой коров и овец. В последнее смутное время в лесах бродило много одичавшей скотины. Убьют хозяина, или сам он убежит, бросив все свое имущество — скот, оставшись без присмотра, разбредается по лесам и дичает. Марийцы-охотники потом ловят такую живность. Но люди Мамич-Бердея гнали не одичавшую скотину, а домашнюю. «Опять какой-нибудь илем разорили, — подумал Кождемыр. — Рыщут, словно волки голодные, ненасытные!» Наездники кожаными плетьми беспрестанно хлестали скот, животные ревели. Вдруг в этом реве Кождемыру послышались человеческие голоса. Что это? Почудилось ему, или действительно люди стонут?

Кождемыр вгляделся и не поверил своим глазам. Среди коров и овец, словно тени, бредут люди. Мужчины, женщины, дети. Вот рядом с бородатым марийцем идет девочка лет пяти. Один глаз марийца опух, по лицу течет кровь, а он не может даже стереть ее, руки связаны за спиной.

Кождемыр и раньше слышал, что Мамич-Бердей потихоньку продает на юг, купцам Хивы и Ширвана, не только русских пленников, но и марийцев. Теперь увидел Кождемыр это своими глазами.

Кождемыр и медведь, который своим звериным умом понял, какое зло творится перед его глазами, сидел не шелохнувшись, пока толпа не скрылась за деревьями.

Глаза певца наполнились слезами, а сердце — гневом. Он сжал в руках волынку, но разве можно с одним бычьим пузырем одолеть врага! Нужны острые стрелы, нужны вооруженные люди…

Что сравнится с ярким летним солнцем? Что сравнится с праздником ага-пайрем? Марийцы, живущие возле Какшана, считают, что нет праздника лучше. Другие праздники тоже хороши: весела масленица — с блинами, пирогами, жареной зайчатиной; в кугу-кече — великий день — едят яичницу, эгерче[2], колобки, творожники, большими ковшами пьют пенное пиво из ячменя. Но ага-пайрем — праздник особенный. Он посвящен самому важному дню для марийца-земледельца — весеннему севу.

Кождемыр, как и все, считает ага-пайрем самым лучшим из всех весенних праздников. Ага-пайрем не то, что поминальный день, когда жгут свечи по усопшим предкам, ага-пайрем — веселый праздник. Он сулит хлебное изобилие, обещает доброе здоровье всякой живности.

Начинается праздник в поле. Люди просят богов дать свое доброе благословение посевам, домашнему скоту и пчелам, живущим в дуплянках.

Накануне праздника марийцы идут в баню, смывают с себя все грехи, накопившиеся за неделю.

Пиво варят заранее. Из уважения к празднику не кладут в это пиво ни хмель, ни мед. Пускай создатель мира выпьет хлебную воду, солодовый сок, узнает вкус чистого хлеба.

В день ага-пайрема, с утра, марийцы, нарядившись в праздничную белоснежную одежду, идут в рощу. У мужчин за спиной висят сумы с лошадиной колбасой и жирной соктой[3]. В руках посуда с пивом, накрытая вышитыми платками. Женщины несут большие чаши, в которых горками сложены блины, пресные хлебцы, поджаристые палыши и перемечи — ватрушки с творогом, с мясом.

Пожилые женщины одеты в белые кафтаны, молодые — в зеленые сывыны[4], перепоясаны пестрыми кушаками, на головах — лисьи шапки.

В роще марийцы расстилают на земле длинный белый холст, сотканный из конопли, расставляют на нем угощение. Мужчины рассаживаются вокруг и начинают петь языческую молитву, в которой просят благополучия в хозяйстве, обилия скота и пчел:

— …Яви щедрость земли, даруй нам нескончаемое изобилие хлеба! Пусть повстречается изобилие с изобилием и приведут к нам счастье… Дай нам столько пчел, чтобы они были похожи на черную тучу…

Но редко удается им вымолить что-нибудь у сурового неба. Волки и медведи режут скот, погода губит посевы: то все лето ни капли дождя не выпадет, то побьет урожай градом, то холодный ветер выморозит озимь. И живет труженик в горе и нужде. А теперь пришла в илемы еще одна беда. Скот, сбереженный от волка, от медведя, от болотной трясины, хлеб, собранный с великим трудом, не может уберечь мариец от своего хана. Все идет в его ненасытную глотку.

Когда Кождемыр дошел до илема, народ уже возвращался из рощи. Кождемыр потерял много времени, потому что не хотел идти той дорогой, которой прошли враги, пошел в обход. Пришлось ему перебираться через глубокий овраг, через болотную трясину.

Празднично одетый народ толпился возле ограды Бердеева илема. Внутри ограды дом и дворовые постройки, там живет сам Мамич-Бердей. Снаружи ограды, вокруг илема, словно цыплята вокруг курицы, теснилось около пяти десятков избушек. Хозяева их поселились здесь, надеясь на помощь и защиту сильного господина.

Какой только народ не живет под рукой Мамич-Бердея! В толпе можно увидеть мариек в разных головных уборах: в шымакшах, шарпанах, сороках, марийцев со стороны Уржума и Арды. Здесь и черные марийские мыжеры[5], и русские кафтаны, и полосатые бухарские халаты. Не только у мужчин, но и у женщин на поясе висят ножи.

Одежда женщин очень красива. По рукавам, подолу и на груди расшита старинными багрово-красными узорами. У девушек вокруг шеи ожерелья из ракушек, в ушах, как огонь сверкают серебряные серьги, платья украшены медным позументом, искрятся блестки, переливаются, словно радуга, вышивки и украшения.

Народ радуется празднику, забыв войну и горе. Молодые поют и пляшут, кто постарше — смотрят на них.

Кождемыр надул пузырь волынки, заглушая праздничный шум, заиграл плясовую:

Косолапый Маскай, как будто только и ждал этого приглашения, словно мариец на свадьбе, с важным видом пошел притопывать. Пляшет Маскай, не зная устали. Медведь чувствует своим добрым сердцем, что вокруг него собрались хорошие люди, старается изо всех сил. То низко наклоняется, то выпячивает мохнатую грудь, то изображает захмелевшего. Зрители в такт волынке дружно хлопают в ладоши и хором поют:

А у Кождемыра, хоть играет он веселую мелодию, на сердце тяжело, гложет его душу горе и рождаются в его уме мысли, которых раньше никогда не было. Стоят перед его глазами люди, которых ведут в рабство, как скотину. Великий позор! Надо что-то делать, надо пересечь дорогу злу. Иначе волк, повадившийся в стадо, перережет всех овец. Земля марийская проваливается в яму, подобную черной ночи. Надо спасать родную землю!

Никто не догадывался, какие мысли зреют в уме певца, хотя многие, наверное, думают так же, как и он, но из страха перед плетьми и виселицей таят огонь, вспыхнувший в груди, и от людей хана, и от соседей.

Кождемыр кончил играть. Народ стал радостно его приветствовать:

— Пусть будет счастливо твое прибытие, сын Тойкшея!

— Добрый день, Кождемыр!

— Здравствуй, Кузнец Песен!

Волынщик, певец и впрямь похож на кузнеца. Кузнец железную и медную руду превращает в блестящий металл, в добротные орудия. А певец и горе, и радость, зародившиеся в его душе, превращает в прекрасную песню. Кузнец в раскаленном горне придает крепость железу, певец своей песней влагает силу в души слушателей.

С песней идет Кождемыр через праздничную толпу, туда, где играют парни и девушки, где между двух березок подвешены качели. На них стоит Юкталче и поет чистым голосом:

К качелям подошел Пайрем. Он уже успел проводить куда-то пленников и теперь держался, как ни в чем не бывало, словно нет у него никакого греха на совести, никакой вины перед народом. Пайрем заговорил с Юкталче, стал раскачивать ее качели.

Кождемыр увидел, что девушке нравится внимание воина. Пайрем одет щеголем: на нем шелковый бешмет, обшитый серебряным позументом, на ногах красные сафьяновые сапоги, украшенные пестрым узором, на боку сабля в ножнах, окованных медью. Можно подумать, что это не простой воин из охраны Мамич-Бердея, а какой-нибудь большой тора. Далеко до него волынщику в его драной одежде!

Пайрем ласточкой вьется около качелей, говорит без умолку, смешит Юкталче, она смеется и, словно белая лебедь, взлетает на качелях ввысь.

Кождемыр глядел на Пайрема и вновь вспомнилось Кузнецу Песен то, что он увидел в лесу. Закипел гнев в душе волынщика. Надо было что-то сделать, что-то сказать. Но что, не знает Кузнец Песен.

Юкталче заметила Кождемыра, остановила качели и, лукаво улыбаясь, запела:

Волынщик, покачав головой, сказал:

— Так-то оно так, Кождемыр спалил одежду, но никакого зла он не сделал. А от людей торы ничего хорошего не жди, вмиг угодишь в руки хана!

Юкталче, напуганная словами Кождемыра, его резким тоном, спрыгнула с качелей, хотела подойти к волынщику, но к ней подскочил Пайрем. Пальцами, унизанными перстнями, он взял девушку за подбородок и усмехнулся:

— Нищий мариец верно говорит. У нашего хана нет только такой красавицы, а он красавиц любит!

Кождемыр крикнул отцу Юкталче, сидевшему на бревне:

— Кугызай! Твою дочь оскорбляют! Не слышишь, что ли?

Сайрем, лысый мариец с седоватой бородой, услышав имя дочери, встал и быстро подошел к Кождемыру. Но узнав в чем дело, косо посмотрел на Пайрема и сказал Кождемыру:

— Ты, браток, еще молод, сам не знаешь, что говоришь. Наверное, ты не так понял слова достойного человека торы. — Сайрем поднял глаза к небу. — Великий белый бог, божий пророк, божий ангел, белый сторож, не поставьте мне в вину, что я выслушал неразумное слово, не допустите ссоры между белокафтанными марийцами, не позвольте им жить, как кошке с собакой!

— Кошке с собакой! — в гневе закричал Кождемыр. — Что же нам, терпеть всякую обиду?

Но Сайрем боялся Пайрема. Если бы кто-нибудь другой сказал худое слово про Юкталче, Сайрем сразу бы схватился за саблю. Но тут он только упрекнул Кождемыра:

— У марийцев помутился разум. Они не уважают старших, не считаются с божьей волей. Мир полон греховных соблазнов, смутьянство мешает нам жить дружно, как пчелам, и весело, как ласточкам. — Думая подольститься к Пайрему, Сайрем продолжал: — Люди великого хана живут по божьему предписанию. Бог повелел им быть хозяевами над нами. Великий грех — думать больше господина.

Но Кождемыр не успокоился:

— От волка добра не спрашивай, от хана хорошего не жди?

— Так тебе хан, стоящий рядом с богом, все равно, что волк? — Пайрем оттолкнул Сайрема и выхватил из ножен саблю. Сверкнула блестящая сталь, сверкнули глаза ханского охранника. Он в упор посмотрел на безоружного Кождемыра:

— Я тебя на месте положу!

— Меня ты можешь убить, — твердо сказал Кождемыр, — а народ все равно останется!

Он поднял против сабли волынку и пристально посмотрел в глаза Пайрему. Пайрем уже замахнулся саблей…

Свершилось бы злодеяние, но вдруг, рядом кто-то насмешливо спросил:

— Эй, петухи, из-за чего сцепились?

Кождемыр обернулся — рядом стоял Ику, сын марийского торы. Пайрем, увидев его, опустил саблю.

— Идем, Кузнец Песен, тебя великий хан ждет, хочет в день ага-пайрема послушать твою волынку, — сказал Ику и повернулся к Пайрему. — А тебя давно ищет мой отец. Ты не выполнил его распоряжение.

Пайрем с шумом задвинул саблю в ножны, исподлобья посмотрел на Кождемыра и пошел прочь. Уходя, он погрозил кулаком и крикнул:

— От меня все равно не уйдешь! Встретимся — берегись!

Ику привел волынщика с медведем в дом торы. Там уже ждал мариец-барабанщик.

Мамич-Бердей первым из марийских тора построил себе избу с дымоходом и окнами, в окна вставил слюду, привезенную из Казани. Стены и пол избы в коврах, расшитых красивыми узорами. На широкой лавке постелена пушистая и мягкая звериная шкура. На шкуре, поджав под себя ноги, неуклюже сидел марийский хан Али-Акрам. Он молод, но очень толст. Жирное лицо его словно вот-вот лопнет, шея и подбородок слились воедино. На его разбухшем теле, как огонь горит шелковая одежда, расшитая серебром, в правом ухе сияет золотая серьга.

Подле хана сидел хозяин дома Мамич-Бердей. Ему лет шестьдесят, но он еще крепок и силен. Одет Мамич-Бердей по-марийски.

В углу скорчился пленный воевода Салтыков, но на него никто не обращал внимания.

У окна сидели два марийца, которых Кождемыр не знал. Но по их одежде было видно, что люди они не именитые. Мамич-Бердей обращался с ними пренебрежительно, не то, что с ханом, перед которым готов был и на колени встать.

Ику прислуживал за столом хану, следил, чтобы на столе всего было вдоволь, отдавал распоряжения слугам.

«Что у него за жизнь, — подумал Кождемыр. — Вот этак попадешь под чужую власть, и будут тебя держать, как собаку».

Мамич-Бердей увидел волынщика с медведем и приказал:

— Играйте, пляшите, повеселите нашего марийского царя!

Кождемыр надул пузырь волынки и заиграл плясовую. Но не хочется волынщику ни петь, ни плясать. Играет он праздничную песню, а в сердце его гнев. Но не мог Кождемыр отказаться веселить хана. На стороне хана сила — сабля и плеть.

Маскай почувствовал, что творится в душе хозяина и, косо посмотрев на именитых гостей, вышел плясать без всякой охоты. Зверь — не человек, не умеет скрывать свои чувства. Медведь умоляюще посмотрел на хозяина, словно хотел сказать: «Зачем ты веселишься, когда тебе грустно? Почему не плачешь, когда плачет твоя душа?»

Мамич-Бердею не понравилась ленивая пляска медведя, и он хотел прогнать зверя, но Али-Акрам воспротивился. Ему любопытно, что медведь подражает людям.

— Посмотри, мурза, — смеясь, сказал по-татарски хан, — как пляшет безмозглый зверь. Мы скоро заставим так подпрыгивать всех марийцев!

— Заставим, — сказал Мамич-Бердей. — Народ сродни овцам, у кого в руках кнут, тот и хозяин.

Кождемыр хорошо знал татарский язык, он понял, о чем говорили хан с Мамич-Бердеем.

Маскай устал и проголодался. Со стола до него доносятся вкусные запахи, из пасти зверя капает слюна, он время от времени поглядывает на застолье. Но скупой тора не угостил ни медведя, ни музыкантов.

Барабан гулким голосом подбадривает молодцов, носивших угощение и брагу: «Вровень с краем, вровень с краем». Волынка Кождемыра приговаривает: «А мне и половинки довольно, а мне и половинки довольно. Поднесут — хорошо, не поднесут — ладно».

Али-Акрам, хотя для него каждый день резали барана или теленка, хотя ему одному еду варили десять баб-мариек, ел так, будто век голодал. Масло текло с его губ, мазало пухлые щеки, капало на шелковый бешмет, на бархатные штаны.

Кождемыр до сих пор видел марийского царя лишь издали, а теперь, увидев Али-Акрама вблизи, сразу понял, что он ущербен умом, и Мамич-Бердей, пользуясь его малоумием, как хочет, так и властвует над народом от имени хана.

Но вот Али-Акраму надоела громкая, веселая игра волынки и барабана. Он велел сыграть что-нибудь другое.

Мамич-Бердей снял с деревянного гвоздя гусли и протянул их Кождемыру:

— Покажи свое умение, сыграй, повесели хана и его гостей. А мы с сородичами выпьем, слушая твою игру.

— Песня — душа праздника, — сказал Ику. — Спой, Кождемыр, какой праздник без песни!

— Певца называют шахиром, — присоединился к разговору один из марийцев. — Шахир рожден, чтобы воспевать деяния хозяина, его илем, соловьев и цветы вокруг этого илема. Достоинства нашего великого хана для певца — все равно, что живая вода для соловья.

Али-Акрам самодовольно усмехнулся и сказал Мамич-Бердею гордо:

— Когда я обучался в медресе, то знавал немало строк из Корана, читал песни, записанные в Китабе. Разве можно сравнивать нищего марийца с шахиром? Ведь он никогда не видел Китаба. Как может он воспеть розы, соловья-сандугача, мурз, схожих со львами-арсланами и хана, сияющего, как солнце?

— Сыграй, похвали именитых людей, — велел Кождемыру Мамич-Бердей.

Тут гнев Кождемыра прорвался наружу. Возвеличивать опкынов[6], сидящих на шее народа! И Кузнец Песен запел совсем не ту песню, которую ему велели петь.

Кузнец Песен уже не пел, а говорил нараспев, и великий гнев слышался в его голосе:

Мамич-Бердей, услышав эти слова, злобно посмотрел на Кождемыра, а Ику схватился за ременную плеть с оловянным наконечником. Кождемыр приготовился встретить удар и смело посмотрел в глаза Ику.

Но Мамич-Бердей не хотел лишнего шума. Он притворился, что не понял настоящего смысла песни и ласково сказал:

— Язык певца — светлый родник, он никогда не лжет. Правду сказал Кождемыр: марийские пахари и сеятели подвластны только великому хану и больше ничьими рабами не будут.

— Народ мари никогда не будет ничьим рабом, — твердо сказал Кождемыр. — Запомни это, мурза!

Мамич-Бердей побагровел от злости и закричал:

— Убирайся отсюда, дырявое брюхо! Скажи спасибо, что сегодня божий праздник, не то я повесил бы тебя.

Охранники хотели вытолкать Кождемыра в шею, но Маскай оскалил зубы и угрожающе зарычал, не дал медведь обидеть своего хозяина.

Кождемыр вышел в сени и приостановился, услышав голоса. У крыльца разговаривали двое, Кождемыр узнал в них Акмата и Пайрема.

— Я своими глазами видел, как Оска провожал русского, — говорил Акмат. — Из-за деревьев следил: они пошли в сторону Какшана, как раз к прямой дороге на Волгу.

— Давно они ушли? — спросил Пайрем.

— Сегодня ранним утром.

— Что ж ты до сих пор молчал? Где же их теперь искать? Русский столько времени жил рядом с нами, ты это знал и молчал! Или, может, сам ему помогал?

— Боже сохрани! — испуганно воскликнул Акмат. — Я бы давно сказал, да боялся Чура Оски. Его ведь никто тронуть не смеет.

— А мы посмеем. По какой дороге они пошли?

Ни Пайрем, ни Акмат, к счастью, не заметили Кождемыра. Волынщик бросился вглубь сеней, выскочил через другую дверь в огород и по тропинке побежал к задам. Медведь бесшумной трусцой семенил следом.

Накануне Кождемыр и Оска, посоветовавшись, решили так: Кузнец Песен пойдет на праздник, покажется людям, пусть знают, что он здесь, Оска же тем временем проводит Якуню к Кундышу, поможет ему перебраться через болота и выведет на прямую дорогу к Волге.

Кождемыр и Чура с Якуней вышли из дому одновременно. Якуня крепко пожал руку Кузнецу Песен и сказал:

— Спасибо тебе, брат! Ты спас меня. Встретимся мы еще или нет, знай — никогда я тебя не забуду.

— Только гора с горой не сходятся, — ответил Кождемыр, — человек с человеком сойдутся. Еще увидимся. Ведь марийцы и русские — соседи.

И Кождемыр, пожелав Якуне доброго пути, отправился в илем.

Что же теперь будет с русским воином? Люди марийского торы, наверное, уже перекрыли все дороги. Подлый Акмат! Стал глазами и ушами марийского торы. Евши, не наелся, так хочет наесться, облизывая посуду.

Кождемыр после ссоры с Мамич-Бердеем не решился идти по дороге, известной всем, а пошел в обход: по лосиным тропам, через топкие болота. В уме его была одна мысль — опередить людей торы, успеть предупредить Оску, а то не миновать ему Мамич-Бердеева гнева.

Кождемыр пришел к жилищу кузнеца еще до сумерек. Заглянул в избу, там никого не было. Кузница тоже была пуста. Кождемыр забеспокоился: Чура Оска должен был давно вернуться. Может быть, он проводил Якуню подальше и остался ночевать где-нибудь у Кундыша?

Ночью Кождемыру не спалось. Он встал и пошел вдоль реки навстречу Оске. Приближалось утро, на небе показался край зари. И тут Кождемыр увидел друга. Он лежал у реки, возле ивняка, на самом краю дороги. Оска был мертв. Враги зарубили его саблей.

Кождемыр опустился на колени рядом с телом Оски, из глаз певца покатились слезы, словно оборвалась нитка алмазных бус…

Кождемыр похоронил друга за старой постройкой, постоял над могилой, потом вытер слезы и пошел к Какшан-реке. Там у самой воды он долго сидел, горюя и раздумывая о случившемся.

Перед ним серебрились воды Какшана, голубоватый туман поднимался над рекой. Кругом колыхались от легкого ветерка цветы и травы. У каждого цветка, у каждой травинки своя жизнь, но придет человек с косой в руках и безжалостно скосит их. Так и враг с волчьим сердцем косит хороших добрых людей.

Тяжело на душе у певца, горестны его мысли. И сам не заметил Кождемыр, как обернулось его горе песней:

Кождемыр думал о том, что пришедшего с мечом нельзя встречать с распахнутой душой, что кротостью не одолеть зла, что против силы нужна сила.

Кождемыр встал на ноги, погладил мохнатого друга по голове и сказал:

— Так-то, друг Маскай! Успеем мы еще сложить головы, а сейчас идем к народу, пусть объединятся люди, живущие в разных илемах и поднимутся против зла!

Вернувшись в илем, узнал Кождемыр еще одну горестную весть: украли Юкталче. Ночью к дому Сайрема подъехало пятеро всадников во главе с Пайремом. Пайрем тихо свистнул, и то ли он заранее уговорил Юкталче, то ли обманом вызвал, но девушка вышла к красавцу-охраннику по своей воле. Он только этого и ждал: вмиг схватил Юкталче, перекинул через седло, и всадники исчезли в ночной темноте.

Утром Сайрем пошел в илем Мамич-Бердея, потребовал вернуть дочь. Но Пайрем не пустил его дальше ворот и еще с издевкой сказал:

— Ты теперь, дядюшка, сам большой тора стал. Твою дочь взял к себе наш хан.

Ханские люди плетьми прогнали старого отца Юкталче.

У Кождемыра от новой беды в глазах потемнело.

А вчера вечером произошло еще одно событие: Мамич-Бердей в порыве гнева зарезал ножом воеводу Калтака (так марийцы называли на свой лад Салтыкова).

Никто не возмущался открыто, боялись, что их слова достигнут ушей торы, но Кождемыр чувствовал, что в сердце народа скопился великий гнев, что скоро этот гнев прорвется наружу. Камень терпит, терпит, да и тот взрывается.

Певец внимательно посмотрел на людей, столпившихся у березы, и громко сказал:

— Почему же мы терпим власть Мамич-Бердея? Или глаза наши стали незрячими? Или испугались мы плетей Пайрема?

— Нет, не испугались, — откликнулся худой мариец с клочковатой бородой. — Мамич-Бердей, что говорить, злодей из злодеев. Да ведь плетью обуха не перешибешь. Еще деды наши так говорили.

— А для чего у нас ножи за поясом? — вновь заговорил Кождемыр. — Если не мы сами, то кто избавит нас от Мамич-Бердея? Мир любит смелых, друзья! Только бесстрашием сможем мы одолеть зло. Встанем все, как один, пойдем войной на злодея. Если у дерева корни наружу, не выдержит оно напора ветра!

Но мариец с клочковатой бородой в сомнении покачал головой:

— Если по-хорошему поклониться торе, он нас пожалеет. Ведь тора тоже мариец. Говорит он по-марийски, живет по марийскому обычаю…

— Жди, пожалеет! — закричал чернявый мужик. — Пожалел, говорят, волк кобылу, оставил хвост да гриву!

— Ястреб и голубь никогда не станут друзьями, — оказал кто-то из толпы, — правду говорит Кузнец Песен, пора нам избавиться и от хана, и от нашего торы.

В толпе зашумели, заспорили. Одни говорят одно, другие — другое. Слова Кождемыра не пропали даром. Все чаще слышались возгласы:

— Довольно мы страдали! Не хотим больше терпеть произвол!

— Идем к илему торы!

— Покажем кровопийцам!

Повстанцев набралось много. В окрестностях Какшана и Ошлы живут тысячи марийцев: в илеме у Какшана — двадцать хозяйств, через полверсты — другой илем, там десять хозяйств. Перейдешь овражек — опять илем за илемом. И из всех илемов мужчины, взяв оружие, вышли на этот зов.

Разлилась людская толпа, как река в весеннее половодье. Идут марийцы к илему Мамич-Бердея. Впереди всех — Кождемыр. В одной руке у него сабля, в другой — волынка. Он громко поет военную песню, а чернобородый мариец кричит выбегающим навстречу людям:

— Марийцы! Берите вилы, берите топоры, которыми вы до сих пор рубили только деревья, поднимайтесь на злого врага, направьте на него ваши гибкие стрелы и острые копья!

И люди присоединялись к повстанцам. Каждый думал: «Пойду и я, нужна общему делу моя помощь, ведь и море состоит из малых капель».

Даже Сайрем, который все думал прожить «по божьему предопределению», присоединился к восставшим. Он шагает вместе со всеми, крепко сжав саблю и твердо впечатывая свой след с песок.

А по окрестным илемам, ближним и дальним, уже разосланы гонцы. Бегут они пешком, скачут верхом, из илема в илем несется звук берестяной трубы, зовет объединяться народ.

Мамич-Бердею донесли, что марийцы опять взбунтовались, но не подумал он, что поднялся весь народ. «Не в первый раз бунтуют, — решил он, — пошумят, пошумят и перестанут. А не перестанут, пошлю воинов, они живо их усмирят!»

Повстанцев собралось на Какшане, что комаров и мошек в лесу. Мужики перекрыли все дороги и напали на илем торы. Завязалась схватка со стражей у дубовых ворот и высокого частокола.

Кождемыр, словно лев-арслан, сражается в первых рядах восставших. Как взмахнет саблей, так мертвым падает к его ногам враг. Рядом рычит Маскай. Медведь изо всех сил налегает на ворота. Зверю помогают люди в сермяжных кафтанах. Они как тараном дружно бьют в ворота тяжелым бревном. Вот дубовые доски не выдержали, затрещали, и створки распахнулись настежь.

Старый Сайрем первым ворвался во двор. Но не успел он сделать и пяти шагов, как ужалила его в грудь острая стрела. Даже не вскрикнув, рухнул старик на землю.

— Поганое отродье! — с гневом и болью закричал Кождемыр, повернулся к бежавшим за ним: — Рубите их, не жалейте опкынов!

Отважно сражались марийцы, немногим прислужникам Бердея удалось избежать народного гнева.

Вот толпа наполнила двор, ворвалась в кудо. Повстанцы срубили голову Али-Акраму, надели ее на острый кол, и выставили кол посреди двора.

Кождемыр, подойдя к колу, громко сказал:

— Мы призвали тебя к себе, чтобы ты был нашим защитником, а ты разорил нас, безмерное горе принес на землю марийскую. Так пусть теперь черный коршун выклюет твои ненасытные глаза!

Избежали было мести народа Мамич-Бердей с сыном Ику. Перепрыгнув через забор, они скрылись в частом ельнике и ушли на Волгу. Там они сумели набрать около сотни воинов и попытались привлечь на свою сторону горных марийцев. Но горные марийцы обманом заманили их к себе в гости, усадили за стол, потом во время пира схватили Мамич-Бердея, связали и отправили в Москву в подарок русскому царю.

Ику и на этот раз удалось бежать. Однако вскоре русские воины поймали его и тоже отправили в Москву. Говорят, русский царь велел Мамич-Бердея и Ику повесить.

Не избежал смерти и Пайрем. Он пытался скрыться в лесу, бежал через чащу, не разбирая дороги, провалился в волчью яму и всей тяжестью тела напоролся на острый кол. Когда марийцы из илема стали вытаскивать его тело, то увидели в окостеневших руках серебряную шкатулку. В этой шкатулке Али-Акрам хранил свои драгоценности. Даже спасаясь от смерти, Пайрем хотел украсть богатство своего хозяина.

Кождемыр обошел весь идем в поисках Юкталче, но ее нигде не было. Кто-то сказал, что видел, как прошлой ночью Али-Акрам отправил Юкталче под охраной нескольких воинов Мамич-Бердея в Астрахань. Кождемыр с несколькими парнями тут же поскакали следом, но, проискав по лесу три дня, воротились домой ни с чем. Должно быть, люди Бердея, обойдя марийские отряды и русские заставы, ушли вниз по Волге.

Убив Али-Акрама, марийцы сообща решили призвать с Волги русское войско, чтобы не было на марийской земле злого ханского самовластья, чтобы русские, оградив марийцев от бед, принесли им мирную жизнь.

Пока марийцы советовались, Акмат, никого не предупредив, потихоньку оседлал быстрого коня и поскакал к русскому лагерю. Там он рассказал воеводе Скуратову, как свергли марийцы своего хана и показал русским удобную дорогу к берегам Какшана.

Когда русское войско прибыло к Какшану, навстречу ему вышел Кождемыр и потребовал выдать народу Акмата. Но Скуратов с помощью переводчика-толмача объяснил Кождемыру, что не может выдать Акмата, так как Акмат стал русским воином, принял православную веру и теперь находится под защитой самого воеводы. Так злой человек избежал справедливой кары с помощью нового торы.

Вышата Скуратов не верил марийцам. Он помнил, как они совсем недавно убили его родного брата Ивана. И теперь, чтобы они не смели бунтовать, воевода повелел самых строптивых марийцев забрать в аманаты-заложники.

Среди заложников оказался и Кождемыр. Должен он был ехать вместе с русскими воинами к московскому царю.

С волынкой в руках взошел Кождемыр на высокий холм. С болью душевной глядел он кругом: как прекрасна родная сторона! Какие зеленые здесь леса, какие цветистые луга! Тяжело Кождемыру расставаться со всем этим, но делать нечего.

Маскай, напуганный вооруженными, одетыми в железные доспехи стрельцами, жался к хозяину. Своим звериным разумом понял Маскай, что его любимого друга увозят куда-то.

Кождемыр, прощаясь с дремучим лесом, со светлым Какшаном, заиграл на волынке и запел звонким голосом, разбудив утреннюю тишину:

СЛЕД ТРЕТИЙ

Несется по земле буйный ветер — кто его сдержит? Вслед за ветром подымается снежная поземка — кто ее остановит? По лесам, по полям, по всей земле ливонской несется ветер, свистит, завывает, крутясь, перепрыгивает через замерзшие реки, крылатой птицей перелетает над обрывистыми холмами, низкими лугами. А то, сбившись с прямой дороги, громко плачет, словно сирота, рыдает на перекрестках дорог…

Воины, увязая в снегу, движутся вглубь Ливонии. Идут они в сторону Ревеля, Раквора, Пайде. Рядовые латники, вооруженные кто копьем, кто просто топором, скачут на низеньких лохматых лошадках. Те, у кого нет коня, идут пешком. Воины побогаче одеты в кольчуги, толстые стеганые тегиляи или в теплые шубы. И оружие у них добротное: закаленные сабли, пищали. Бояре едут в кибитках вместе с обозом. Закутавшись в медвежьи шубы, не знают они никакого горя. Остановятся отдыхать, слуги раскинут для них удобные шатры, приготовят еду. С каждым боярином едут пятнадцать, двадцать холопов. У простых воинов все добро в котомке за плечами, а вся провизия — несколько пригоршней ржаных сухарей. Одеты они в рваные кафтаны, обуты в сбитые лапти.

Русское войско вышло в этот поход, чтобы освободить Прибалтику от немецких рыцарей. Двести лет назад немецкие крестоносцы, словно разбойники, напали на землю латышей и эстов, подчинили себе прибалтийские народы. Эстонцы в Сакале, Уганди и Вирума восстали против захватчиков, но в одиночку, без помощи соседей, не смогли одолеть чужеземцев. Русские тогда были не в силах им помочь: они вели войну с полчищами Батыя.

Только зимой 1558 года русское государство смогло послать большую армию на помощь латышам и эстонцам. Внуки Калева хлебом-солью встречали русских воинов, показывали удобные дороги, в тыл к немцам, а многие и сами присоединялись к русскому войску.

Среди русских воинов идет через ливонские земли Кождемыр. Через плечо у него котомка, в руках копье, рядом с ним, вздымая снежные хлопья, вразвалку бежит Маскай.

Бешеный ветер бьет в лицо, останавливает дыхание. Кождемыр отдирает от бороды сосульки и идет все дальше и дальше, в сторону эстонских илемов, еле видных в снежном тумане. Русское войско остановилось у эстонской мызы, небольшого хуторка. Под крышами всем места не хватило, и многие расположились в маленьком ельничке, в овражке. Запестрело кругом от разной одежды, копошатся люди, словно муравьи в муравейнике. Наломали еловых и пихтовых веток, построили шалаши, развели костры и уселись кучками у огня греться.

Акмат вбил в землю стояки из жердей, повесил на них какой-то старый ковер. «Наверное, украл где-нибудь», — подумал Кождемыр. За Акматом такое водилось: что плохо лежит, мигом подберет. Давно бы ему за воровство висеть на суку, но царевы люди ценили его смелость в бою, и потому все проделки сходили ему с рук.

Кождемыру не хотелось сидеть рядом с Акматом, он встал и пошел по стану. Притомившийся Маскай остался у огня.

Каких только людей нет в царском войске! Вот проскакали мимо овражка на стройных аргамаках кабардинские джигиты, на склоне холма сгрудились вокруг костра татары в лохматых шапках. Они разговаривают на своем языке, поют песни. Род человеческий подобен огромному лесу: в непроходимой чаще встречаются разные деревья — стройные, словно свечи, сосны, гибкие тонкие клены, и ни на что не пригодные кривые деревья. Так и в любом народе есть разные люди: и с доброй душой, и с сердцем, холодным, как лед. Татары из царева войска ничем не напоминали слуг Али-Акрама. Были они радушны и добры, как все простые люди. Увидев Кождемыра, татары пригласили его сесть рядом, угостили печеной бараниной. Черноусый старик в бобровой шапке, наверное, старший у татар, их тархан, поднес Кождемыру баранью голову:

— Мы очень уважаем тебя, певец, и с радостью слушаем твой соловьиный голос…

Русский лагерь отличался от всех других. Здесь было много знатных людей, шатры были украшены узорами, над ними плескались вышитые знамена.

Поодаль от господских шатров — кузница. Кузнец установил четыре столба, покрыл их рогожей и поставил посреди этого шалаша наковальню.

Вдруг Кождемыр услышал громкий разговор. Оглянулся: два воина спорили между собой. Один — дюжий, чернобородый русский мужик, другой — сразу и не поймешь кто: то ли русский, то ли поляк, то ли волох: нос большой, с горбинкой, лицо смуглое, будто медное, из-под красной шапки вьются черные кудри. Одет он в бархатный кунтуш, сабля на нем арабская Наверное, побывал во многих краях, немало повидал на своем веку. Русские называют таких людей Перекати-Поле. Он заносчиво говорил чернобородому русскому:

— Думаешь, не попаду? Да мне за меткую стрельбу господарь подарил серебряную чашу, доверху наполненную дукатами и цехинами. Видишь, на верхушке шатра медное кольцо? Сможешь попасть в него?

— Кольцо что! — усмехнулся русский. — Я белке в глаз попадаю!

Кождемыр прожил уже полгода среди русских и научился понимать их язык. Разговор заинтересовал Кождемыра. Подошли к спорщикам и другие воины. Перекати-Поле, чтобы показать свою ловкость, небрежно прицелился, сильно натянул тетиву и пустил стрелу. Стрела пролетела, едва не задев кольца, но внутрь не попала. Перекати-Поле удивленно оглянулся кругом: уж не околдовал ли кто-нибудь его глаз? Народ, столпившийся вокруг, весело рассмеялся. Все были довольны посрамлением хвастуна.

— А ну еще раз! — Перекати-Поле начал горячиться. Он вновь пустил стрелу и опять не попал в кольцо. Выругавшись по-русски и по-турецки, он снова выстрелил — и опять мимо.

— Бражка виновата, — улыбнулся чернобородый, — перед тем, как браться за лук, не надо было заходить в корчму. Не подобает мне с тобой спорить. Тебе надо состязаться с безбородым юношей. — Мужик повернулся к шалашу и крикнул:

— Эй, Жданко, выходи!

Из шалаша выскочил паренек лет пятнадцати-шестнадцати.

— Кто это такой? — Перекати-Поле исподлобья посмотрел на паренька.

— Племянник мой, сирота, — ответил русский, — из родных у него никого не осталось, вот я и взял его с собой.

Перекати-Поле показалось обидным состязаться в меткости с мальчишкой:

— Молод он еще, чтобы я с ним спорил! У него еще молоко на губах не обсохло. — Перекати-Поле повернулся к зрителям. — Эй, кто за меня выйдет стрелять? Я хорошо заплачу, десяти талеров не пожалею.

Кождемыр глазами смерил расстояние до кольца и подумал, что в это кольцо легко попасть, оно куда больше беличьего глаза.

Кождемыр выступил из толпы вперед:

— Я за тебя стрелять буду!

Кождемыру и русскому пареньку принесли луки.

— Кому первому стрелять? — спросил Жданко.

— Стреляй ты, — сказал Кождемыр, — мне не к спеху.

Первому стрелять труднее, но Жданко уверенно поднял лук, пристально посмотрел на кольцо и, долго не целясь, спустил тетиву. Стрела со свистом полетела, подобно черной молнии, и, пройдя внутри кольца, упала за шатром в сугроб.

— Молодец! Метко стреляешь, — сказал Кождемыр.

Теперь очередь Кузнеца Песен показать свою меткость. Его стрела, звонко запев, пролетела сквозь кольцо. Но порадоваться меткому выстрелу Кождемыр не успел. Полог шатра внезапно распахнулся, и оттуда, ругаясь и грозя кулаками, выскочил воевода Вышата Скуратов.

Вышата сердито оглядел стрелков и закричал:

— Бросьте оружие! Говорю вам, бросьте, басурманы!

Жданко растерянно кинул свой лук в снег, а Кождемыр, не понимая, на что гневается воевода, стоял, крепко сжимая лук в руках. Воевода, как оса, накинулся на него:

— Ты что затеял, нехристь? По моему шатру из лука стрелять? Сейчас же прикажу повесить тебя на елке!

Слуги, выскочившие вслед за воеводой, вот-вот кинутся на Кождемыра с саблями.

Вышата — воевода свирепый. Родственник его — Малюта Скуратов — царский телохранитель и палач. Жизнь многих людей оборвалась в жестоких малютиных руках. И Вышата ничуть не лучше, если прогневят его, никого не милует.

Кождемыр огляделся вокруг, ища помощи. Перекати-Поле выхватил саблю из ножен и шагнул вперед, загородил дорогу царскому воеводе. Остальные русские тоже взялись за сабли и бердыши. Вышата побледнел, глаза его забегали, но ни в ком не нашел воевода сочувствия: пятьдесят пар глаз в упор, враждебно смотрели на него. Вышата принужденно засмеялся и стал пятиться к шатру, бормоча дрожащим голосом:

— Я ничего… Я хотел только попугать…

Наконец, воевода дошел до шатра, юркнул туда, словно крыса, и исчез за пологом.

Чернобородый мужик сказал Кождемыру:

— Ты, браток, будь теперь осторожнее. Скуратов злопамятен. В другой раз попадешься — не помилует.

— Ничего! — сказал Перекати-Поле, — мы его в обиду не дадим. А ты, друг, — повернулся он к Кождемыру, — извини, не могу я тебе дать, как обещал, десять талеров. У меня в кармане давно уж, кроме блох, ничего не водилось. Ну да ничего! Оплатит мой долг немецкий барон. У них-то много и золота, и серебра!

Русские воины проводили Кождемыра к шалашу. Теперь Кузнец Песен не боялся ничего. Ведь у него появилось здесь столько друзей! Перекати-Поле все восхищался метким выстрелом Кождемыра:

— Молодец ты, Гостимирко! Ловко стреляешь. Увидел бы твой выстрел господарь, он бы ведра с серебром для тебя не пожалел!

Марийское имя Кождемыра Перекати-Поле переделал на русский лад — Гостимир. И сам Кождемыр теперь для Перекати-Поля не чужак, приехавший откуда-то из орды, а свой человек, друг и соратник в борьбе.

Кождемыр и Перекати-Поле разговорились. Кождемыр узнал, что Перекати-Поле зовут Грицком, а родом он из-под Киева. Потом Кождемыр спросил нового друга о чернобородом мужике. Чернобородого звали Михайлой. До ливонского похода Михайло был пономарем в маленькой церквушке, где-то на окраине Пскова, но однажды поссорился с попом, бросил церковь и ушел с русским войском в поход. Сейчас Михайло — ратник в полку воеводы Данилы Адашева.

Войска приближались к городу Оденпа, что по-русски означает Медвежья голова. Немцы, отступали и по дороге жгли хутора и селения эстонцев и латгалов, угоняли с собой людей. Русские спешили чем раньше они придут, тем больше сохранится селений, тем больше людей останутся спокойно жить в своих родных илемах.

Сначала Кождемыр шел пешком, но в сражении у реки Выханды погиб один русский латник, и его мохнатую лошадку передали Кождемыру. Маскай по-прежнему бежал за хозяином, но лошади, еще издали почуяв запах зверя, храпели и пятились назад. Тогда Грицко нашел работу для Маская, пристроил его помогать кашевару. В свободное время медведь развлекал воинов. Все полюбили Маская, а кашевар накладывал новоявленному помощнику полную миску полбенной каши, иногда угощал добытым откуда-то медом.

Идет русское войско мимо густых еловых и сосновых лесов, мимо глубоких озер и светлых речушек. У одного озера произошла особенно ожесточенная схватка с врагом.

Русские, воспользовавшись темнотой, незаметно вышли из леса и спустились к реке. Сотни конных, бессчетное количество пеших. Как вешняя вода, разлилось войско по всему луговому склону. Рассвет только начинался, но все кругом было отчетливо видно. Буран успокоился, небо прояснилось, над лесом сияла утренняя звезда. Было морозно, снег громко скрипел под копытами лошадей, под ногами воинов.

Враги были недалеко. Русские подошли к озеру и увидели, что там, занимая весь склон, рядами стоят немецкие ландскнехты в железных латах, с мушкетами и алебардами на изготовку. В центре вражеского войска, на сильных, похожих на медведей лошадях, восседали рыцари ливонского ордена, одетые в белые плащи с изображением крестов. Рыцари, выставив вперед копья, ожидали сигнала к нападению. А в стороне от войска на возвышении стояли три конных рыцаря, наверное, это были большие начальники. Они и одеждой, и всем видом сильно отличались от простых рыцарей, их шлемы были позолочены и украшены белоснежными перьями колыхавшимися от легкого ветерка.

Михайло сказал с восхищением:

— Ну и кони у них!

Среди крестоносцев было много именитых людей. Сам фогт этой округи пришел сюда во главе большого отряда.

У Кождемыра, при виде грозной вражеской силы, похолодело сердце. «Не дай бог попасть под меч таких капыров[7], — подумал он. — Все закованы в железо, лиц не видать, и кони тоже в железе. Не одолеть такого войска».

У Кождемыра нет никакого хорошего оружия, ни арбалета со стальными стрелами, ни пищали, стреляющей с громоподобным шумом. Все его вооружение — кривая сабля да тяжелый кистень.

Схватка началась. Немцы сражались уверенно, зная, что враги их — простые мужики и ополченцы из инородцев, у которых нет ни обученных стрельцов, ни пушек. Простой народ для рыцарей — все равно, что мусор. Немцы надеялись на свое хорошее вооружение и выучку. Они сражались, не нарушая рядов, не отходя друг от друга. Каждого конного рыцаря сопровождали десять-пятнадцать пеших воинов-кнехтов. А русские сражались вразброд, одежда у них плохая, доспехов, защищающих от вражеских стрел и сабель, вовсе не было. Вот двое русских, встав спина к спине, яростно отбиваются саблями от наседающих на них конных рыцарей. Но свинцовая пуля сильнее сабли. Рыцарь в позолоченном шлеме прицелился из пистоли в одного, сверкнул огонь, прогремел выстрел, и русский воин упал лицом а снег, другого тут же зарубили мечами конники.

Перекати-Поле бился отчаянно. Немало немцев полегло от его сабли. Он потерял коня и сражался пешим. Вот он опустился на четвереньки, заполз под брюхо немецкой лошади, и что есть силы, рубанул саблей по конской ноге. Рыцарь, гремя железом, тяжело рухнул на землю. Сокрушив одного немца, Перекати-Поле бросился к другому, и скоро тот тоже повалился в снег.

На Кождемыра упорно наседал рыцарь в золоченом шлеме. Изловчившись, мариец ударил рыцаря саблей по шее, но сабля отскочила от железа. Тогда Кождемыр изо всех сил размахнувшись, хватил немецкого тору кистенем по виску. Рыцарь зашатался и выпал из седла. Десяток кнехтов бросились к нему, стали поднимать: Кождемыру это на руку, он колотит саблей по спинам наклонившихся кнехтов.

На белом коне, словно ветер, носился среди битвы Жданко, Михайло заботливо его охранял. Но вдруг Михайло пошатнулся в седле от вражеского удара, Жданко окружили пять немецких воинов. Кождемыр повернул коня. Надо помочь русскому юноше.

Следя за Жданко, Кождемыр не заметил, как к нему сзади подкрался Акмат. Акмат все время таил зло на Кузнеца Песен и ждал только случая, чтобы отомстить. И вот теперь такой случай представился. Акмат занес саблю над головой Кождемыра, но опустить не успел. Немецкая стрела вонзилась в его правую руку. Акмат выронил саблю и с ужасом увидел, как к нему скачет немец, размахивая мечом. Кузнец Песен повернул своего коня навстречу немцу. Сабля Кождемыра и меч немца сшиблись с такой силой, что искры посыпались. Кождемыр замахнулся второй раз, и немец свалился под ноги своему коню.

— Акмат, садись сзади, — сказал Кождемыр раненому марийцу. Левой рукой он помог Акмату взобраться на своего коня, правой продолжал отбиваться от врагов.

Но вот немцы, не сломив отчаянного сопротивления русских, потеряв убитыми много рыцарей и простых латников, начали отступать.

Вечером на привале Акмат подсел к огню рядом с Кождемыром. Раненую руку Акмата воин-чувашин смазал чем-то пахучим и перевязал.

Ужинать воинам пришлось из собственных запасов, потому что обозы где-то отстали. Кождемыр вытащил из котомки краюху хлеба, разломил ее и больший кусок протянул Акмату. Акмат побледнел, губы его задрожали:

— Прости меня, Кождемыр! Я всегда желал тебе зла. И знаешь, — Акмат опустил голову, — тогда Пайрему о твоем русском друге сказал я…

— Знаю, — ответил Кождемыр, — я тогда случайно услышал ваш разговор. Не будем говорить о старом! Лошадь на четырех ногах, да и та спотыкается. А мы живем в такое трудное, кровавое время, что порой не можем разобраться, где добро, где зло…

— Нет, я очень виноват, — твердил Акмат. И он поклялся Кождемыру, что загладит все содеянное им зло.

Акмат и сам поверил тому, что говорил, ему казалось, что он в будущем нерушимо исполнит свою клятву. Кождемыр сказал Акмату:

— Я зла на себя не держу. Хочешь, будем друзьями, всегда вместе, как пальцы, сжатые в кулак? Если мы друг друга не бросим, никогда не пропадем!

— Будем друзьями, Кождемыр! — сказал Акмат, но в душе он не совсем верил словам Кождемыра: уж очень легко тот был готов забыть зло.

Кождемыр задумался. Откуда берутся в мире горе и вражда? Кто горстями бросает зло в людские сердца? Жили бы все на свете в мире и дружбе, верили бы друг другу, как родные-братья. Кождемыр тихонько и грустно запел:

На другой день, вечером, русские воины догнали отступавших немцев возле какого-то замка. Кождемыр никогда не видел подобного сооружения. До сих пор встречались на эстонской земле лишь маленькие илемы, даже не огороженные забором. А тут на обрывистом холме чернел высокий каменный замок. Построен он был еще во время первого вторжения крестоносцев в Прибалтику, два столетия тому назад. Толстые стены, башни с узкими бойницами замшели, камни кое-где стали уже выпадать.

Замок стоял возле самого леса. Неподалеку от замка, на опушке, Кождемыр увидел нескольких немцев. Тучный татарский сотник, что-то крикнув и хлестнув плетью своего аргамака, бросился к ним, остальные татары поскакали вслед и стали арканами ловить немцев. Вытащил длинную веревку Кождемыр. Ему тоже хотелось поймать хоть одного врага.

А враги, добежав до деревьев, остановились и, обернувшись к татарским воинам, прицелились в них из мушкетов и арбалетов. Но татар это не остановило, они только подхлестнули своих коней.

Но не успели татары доскакать до опушки, как из-за деревьев появилось более сотни вражеских воинов. Со всех сторон наступали на татар рыцари в железных латах, сзади из овражка появилось полсотни конников. «Это ловушка, — подумал Кождемыр, — они нас сейчас окружат».

Татарские воины, не удержав коней, с разбегу налетели на немецких рыцарей и началась битва. Смешались две силы, замелькали стальные шлемы рыцарей и лохматые малахаи татар, зазвенели сабли. Словно растревоженный муравейник, зашевелился склон оврага. Немцы в упор стреляют из мушкетов, летят стрелы из арбалетов.

Кнехт с кошачьими глазами прицелился в Кождемыра из мушкета, но Кождемыр срубил ему голову саблей. Тут же сзади подскочил другой немец, вот-вот скинет алебардой Кождемыра с коня…

Враги были сильнее. Они скоро прижали татарских воинов к самому оврагу и стали сталкивать вниз…

В замке пировали рыцари. Раздавались веселые выкрики, песни. Хозяин замка, барон Карл-Христиан Эвергард фон Ливен праздновал день своего рождения. Барон фон Ливен — один из самых уважаемых рыцарей ливонского ордена. За его столом сидели только знатные, титулованные люди. Их отцы и деды тоже были крестоносцами, так же, как и они, грабили чужие земли.

И хозяин, и гости одеты в пышные, дорогие костюмы. Барон фон Ливен — морщинистый, одноглазый — одет в куртку из леопардового меха. На остальных рыцарях — плащи, подбитые соболями, бархатные камзолы с кружевами. Сверкают драгоценными камнями диадемы, ожерелья, серьги и перстни женщин. Украшения одной дамы стоят годового труда тысячи крестьян. Нарядные слуги приносят все новые и новые угощения и вина.

Объедки и кости падают под стол, там их подхватывают огромные псы. Рыцари то и дело бросают псам куски мяса и пироги.

Барон веселится, угощает своих друзей. Он знает, что в фольварке сколько угодно мяса, и хлеба. Барон каждый год собирает с крестьян подать — яргельд, по любому поводу берет с них штрафы. Крестьянское добро для барона все равно, что свое собственное. Даже после смерти крестьянина наследство достается не жене и детям, а барону, и вдова с сиротами идет побираться.

Рыцари уже изрядно выпили, они вразброд поют, кричат, спорят.

Хозяин со стуком поставил на стол кубок с вином:

— Наши мечи остры, они нам помогут всех русских поставить на колени!

Каноник, сидевший напротив хозяина, закричал через стол:

— Не словом, а мечом следует говорить с московитами!

Рыцари мысленно уже захватили большую часть русской земли, отогнали русских к Уралу. Кто-то крикнул, что не победив русское войско, орден не может существовать спокойно. Барон Буксгевден оказался самым разумным из всех сидевших за столом. Он сказал:

— Московиты, слов нет, опасные враги. И если германцы хотят жить спокойно, они должны захватить всю русскую землю, хотя бы до Ноуграда и как можно скорее! Сейчас на нас поднимается враг еще более страшный, чем русское войско. Этот враг — лайбайгене, крепостной народ.

— Лайбайгене? Айнвонер? — зашумели рыцари. — Это голопузые? Мужики — страшные враги?

— Да, — повторил Буксгевден, — страшные враги. Я недавно встретил в Аренсбурге барона Мюнхаузена. Когда он возвращался из города, его окружили человек пятьдесят крестьян и начали колотить цепами.

— Я сегодня получил вести из Дерпта, — вмешался в разговор Розенберг. — Там кучка лайбайгенов убила капитана Отто Дитриха Врангеля в его усадьбе.

Рыцари, словно только и ждали этого разговора. Они, перебивая друг друга, начали рассказывать тревожные вести:

— В Ервене крестьяне закололи вилами двух немецких юнкеров…

— В Сууремызе мужики избили кубъяса…

— Страшные времена настали!

— А вблизи Рашемызы избили монаха…

— О, домине[8], неужели нам придется погибнуть от рук нечестивых мужиков!

Барон Унгерн грохнул кулаком по столу и, заглушая взволнованный ропот гостей закричал:

— Мы их быстро уймем! Мечами порубим, огнем пожжем!

Вспыхнул гнев в сердце хозяина дома. Он приказал оруженосцу:

— Конрад, выведи-ка во двор пленных.

Потом барон обратился к гостям:

— Сейчас я вам покажу настоящих азиатов. Мы застрелим их из луков.

— Застрелим! — закричал рыцарь фон Бок. — Где они? Подайте их сюда!

— Своими руками прикончу этих варваров! — пьяно кричит какой-то рыцарь, а сам едва держится на ногах.

— Пойдем, посмотрим, кого там приберег нам барон, — засмеялся Унгерн и первым вышел из залы.

За ним поднялись дамы в шуршащих платьях, седоголовые бароны, каноники с гладко выбритыми тонзурами[9], и все гурьбой пошли к дверям.

А в это время Кождемыр вместе с двумя татарскими воинами сидел, словно рысь, попавшая в капкан, взаперти, в сыром и мрачном подземелье под каменным домом барона фон Ливена.

Один татарин был тяжело ранен. Как привели его, он повалился на пол и лежал не шевелясь, только изредка тихонько стонал. Второй татарин хотел перевязать его, но под рукой не было ни тряпки, ни какой-нибудь травы. Кождемыр снял кафтан и укрыл им раненого. Другой татарин подложил свой кафтан под голову друга.

Утром в подземелье втолкнули еще одного пленника — русского воина. Он был ранен в ногу и не мог на нее ступить.

— Ничего, — сказал он новым товарищам, — как-нибудь выкрутимся!

Кождемыру показалось, что он уже где-то видел этого русского, но никак не мог вспомнить, где. Кождемыр пристально вгляделся в него и вдруг закричал:

— Якуня!

Русский удивился:

— Откуда ты меня знаешь? — и тут узнал марийца. — Кождемыр! Неужели это ты? Как ты сюда попал?

Друзья обнялись, не в силах сказать ни слова. Никак не думали они, что придется им встретиться здесь.

Когда их радость немного поулеглась, друзья стали разговаривать. Кождемыр рассказал, как он оказался в Ливонии и попал в плен. Потом рассказал о себе Якуня. Он вместе с русским войском пришел сюда с Волги. И здесь, на одном монастырском кладбище нашел могилу своих родителей. А сестра его Алена и родственник-пономарь ушли куда-то из Пскова, и Якуня, сколько ни искал, не смог найти даже их следа. Сказывали, что она ушла с пономарем Михайлой, нарядившись в мужскую одежду…

Встреча приободрила и Кождемыра, и Якуню. В их сердцах вспыхнул, словно светлячок, огонек надежды. Может быть, удастся выбраться из этой каменной ямы.

Якуня ощупал стены, пошатал решетку на окне и вздохнул:

— Да, без разрыв-травы отсюда не выйдешь! Эх, браток, заиметь бы нам сейчас эту траву! Разорвали бы все запоры — и свободны!

Разрыв-трава, ключ-трава! Существуешь ты только в сказках, а пленникам так сейчас нужен волшебный ключ, чтобы выйти на свободу!

Кождемыр с Якуней осмотрели каждую щелку в стене, подергали железную дверь. Но прочны стены, не выломать никакой силой толстую дверь. Кождемыр запел вполголоса:

— Кто-то идет! — вдруг сказал Якуня.

Кождемыр перестал петь и прислушался: действительно, за дверью раздавались приближающиеся шаги. Чего же еще надо опкынам от пленников? Якуня растерянно посмотрел на Кождемыра, а в душе Кузнеца Песен проснулась надежда: может быть, добрые вести?

Железная дверь со скрипом отворилась. Три кнехта в железных шлемах знаками приказали пленникам выходить. Раненый татарин даже не пошевелился. Один немец подошел к нему и пнул ногой. Татарин застонал. Немец стал колоть его пикой. Раненый попытался подняться, но не смог. Тогда разозленный кнехт заколол татарина копьем.

Подталкивая рукоятями алебард, немцы вывели Кождемыра, Якуню и другого татарина из подвала.

«Уж не на тот ли свет нас ведут? — подумалось Кождемыру. — Или, может, хотят обменять нас на пленных немцев?»

Кождемыра, Якуню и татарина по крутой лестнице вывели во двор. Там, возле открытых настежь ворот, толпились роскошно одетые рыцари и дамы. Впереди всех стоял одноглазый, морщинистый человек. Он приказал пленным идти вперед. Стоявшие у ворот стражники с алебардами посторонились и пропустили пленных. Якуня еле шел, волоча раненую ногу.

Пленных привели к оврагу, примерно в полуверсте от замка, и поставили у самого обрыва. Кождемыр почувствовал, что готовится что-то недоброе. Якуня нахмурился.

Немцы шумели, предвкушая удовольствие. Одноглазый барон и один рыцарь с большими усами вышли вперед. Они подняли арбалеты и прицелились, барон — в Кождемыра, усатый рыцарь — в Якуню.

Кождемыр, не отрываясь, смотрел на арбалет барона, стрела вот-вот сорвется и полетит. Жутко стало Кождемыру глядеть на свою смерть, он отвел глаза и огляделся кругом. Вокруг один только белый снег. Но что это? Совсем близко, шагах в пятидесяти, снежная глыба зашевелилась, за сугробом мелькнуло что-то темное, лохматое и тут же скрылось. Но Кождемыр успел разглядеть: это был Маскай! Как попал он сюда? Кождемыр едва поверил своим глазам. Эх, были бы еще здесь и друзья! Как не хочется Кождемыру уходить в черный илем киямат-торы[10], не пожив вдосталь на белом свете, не спев всех своих песен!

Застонала тетива, и стрела пролетела возле самой головы Кождемыра. Тут же вылетели три новые стрелы: одна ранила Кождемыра в ногу, другая попала в грудь Якуни, третья вонзилась прямо в сердце татарину. Кождемыр опустился на снег. Татарин упал навзничь, слабеющей рукой схватился за стрелу, вонзившуюся ему в грудь. Якуня, стоя на коленях, пытался подняться.

Вдруг, откуда-то прилетела стрела и вонзилась в грудь усатому рыцарю. Рыцарь рухнул замертво.

— Ахтунг! Москвитен! Москвитен! — закричал кто-то из немцев.

Рыцари схватились за оружие. Но тут они увидели медведя… У страха глаза велики. Толпа рыцарей и дам с воплями ужаса бросилась к замку. Кнехты, вместо того, чтобы охранять господ, толкаясь и опережая друг друга, мчались впереди всех.

Одноглазый барон, подняв арбалет, выстрелил в Кождемыра. Словно, молния ударила в плечо Кузнеца Песен. Черный ельник поплыл перед его глазами, снег стал багровым, перевернулись снежное поле и небо в облаках. Вот послышались голоса русских воинов, вот Жданко обнимает Якуню, руками зажимает его кровавую рану и говорит:

— Яшенька! Не умирай… Я спасу тебя!

А Якуня чуть слышно шепчет:

— Алена!?. Сестричка!?. Я нашел тебя…

«Алена? Как так? Да это же Жданко…» — успел подумать Кождемыр, теряя сознание. Он не видел, как подбежал к нему Перекати-Поле, не слышал, как встревоженно завыл Маскай. Очнулся он от тихого шепота, повел глазами, пытаясь понять, где он. Бревенчатые стены, наверху дощатые полати. А рядом Алена шепчет по-русски:

— На море окияне, на острове Буяне серебряная изба стоит, в той избе три серебряные девицы живут. Одна девица серебряную иглу кует, другая — серебряную пряжу прядет, третья — рану зашивает. Серебряная иголка, не ломайся, серебряная пряжа, не обрывайся, кровь-руда, не теки! Зашивай, игла, рану, пусть здоров будет воин-молодец.

У Кождемыра в груди такая тяжесть, словно сто пудов груза на него навалили, дышать тяжело, горло будто сжимает кто-то.

— Пить… — хрипло попросил Кождемыр.

Алена поднесла к его губам ковшик с холодной водой. Кождемыр напился и снова откинулся на подушку…

И пригрезился ему чудесный сон: по зеленому берегу Какшан-реки идет девушка. Лицом она похожа на Алену, но одета по-марийски. Сверкает ее одежда радужной вышивкой, пояс украшен бусами. И поет та девушка чистым, звонким голосом русскую песню.

Кождемыр проснулся. В избе было тихо. Только у порога грустно вздыхал Маскай. Добрый зверь не оставил своего друга, так все и был подле него. В окно весело светило весеннее солнце, несло в избу радость. И песня, услышанная Кождемыром во сне, звучала наяву, возле самого окна. Пела какая-то девушка. Пела она о тропинке, что бежит среди белых берез, и тропинка эта, словно доброе чувство, идущее из сердца в сердце.

Вдруг песня оборвалась, и в избу вошла Алена.

— Хорошую песню ты пела, — сказал Кождемыр.

Алена улыбнулась.

— Верно, ты начал выздоравливать, если уж песни слышишь.

— Эх! Тяжело мне вот так, без дела лежать, — сказал Кождемыр. — Оседлать бы сейчас коня быстрого, доскакать бы до края неба синего…

— Не горюй, скоро будешь совсем здоров! А друзья твои о тебе беспокоятся. Вот вчера только какой-то мариец приходил, о тебе спрашивал. Не помню, как его зовут — не то Ахмет, не то Акмет. Постоял тут, посмотрел на тебя и ушел.

— Акмат! — обрадовался Кождемыр. — Не забыл он, значит, меня!

— Он сказал, что в поход идет, брать крепость Нейгауз. Вчера многие ушли. И Михайло тоже.

Алена грустно замолчала.

Тут к Кождемыру подошел Маскай, лизнул в лицо, погладил своей мягкой лапой.

Возня медведя разбудила Якуню. Он зашевелился, и Алена пошла к нему. Тут дверь в избу распахнулась настежь, и послышался веселый голос:

— Ну, как тут Гостимирко?

— Грицко! — обрадовался Кождемыр, узнав Перекати-Поле.

— Жив, певец? Выздоравливаешь? Это вот тебе. — Перекати-Поле поставил на стол небольшой бочонок меда.

— Скорее бы уж мне на ноги подняться, да вам помогать, — сказал Кождемыр.

Перекати-Поле принес хорошую весть: русское войско взяло замок фон Ливена. Одно плохо, хозяин замка и его друзья рыцари сумели сбежать.

После разговора с Грицком Кождемыр быстро пошел на поправку. Скоро он уже начал ходить по избе. Алена заботливо ухаживала за ним, и скоро Якуня стал замечать, что Алена отличает Кождемыра от всех других, что парень-мариец пришелся ей по душе.

Однажды, когда они втроем сели обедать, девушка завела разговор о будущем:

— Ты, Гостимирко, что будешь делать, когда война кончится?

Кождемыр ответил:

— Всякому всего милее его родные края. Хорошо, плохо ли там, а я вернусь на Какшан-реку, где жили и отец, и дед мой, и прадед. Вернусь к моему народу.

— А нам ехать некуда, — грустно сказала Алена. — Деревню нашу сожгли, в Пскове не по душе пришлось мне…

— Ну если тебе в Пскове не нравится, поедем на Волгу, — сказал Якуня.

В начале лета русские войска осадили город Дерпт, или, по-русски, Юрьев. За высокими каменными стенами города засел епископ Герман Вейланд с двумя тысячами воинов. Воины — все больше наемники: шведы, датчане, шотландцы. Но этого войска епископу показалось мало, и он послал гонца в Венден, просить у магистра Фюрстенберга еще воинов. Магистр отказал епископу в просьбе и велел ему обороняться своими силами.

Началось упорное сражение за город. Кождемыр уже совсем выздоровел и тоже был среди русских воинов. Рядом с ним снова одетая, как воин, шла Алена. Кождемыр не хотел пускать ее в бой, но девушка твердо сказала ему: «Никуда я от тебя не отойду!». И Кождемыр понял, что спорить с ней бесполезно.

Войска почти вплотную подошли к стенам города. Беспрестанно летят стрелы из луков, пули из пищалей, ядра из пушек. Каменная стена города уже обрушилась в нескольких местах. Подходят все новые и новые силы. Идут ратники, пушкари, сгибаясь до самой земли, с натугой тянут тяжелые орудия.

У стен города сложены укрепления из хвороста, бревен, камней и песка, вбиты в землю колья. Глубокие широкие рвы наполнены водой.

Русские подошли к немецким укреплениям так близко, что могли уже различать лица врагов. Кождемыр стал пристально вглядываться в них, надеясь увидеть среди осажденных одноглазого немца, и не заметил, как один ландскнехт прицелился в него из арбалета. Но увидела это Алена, бросилась она вперед, заслонила собой Кождемыра, и острая стрела насквозь пронзила грудь девушки.

Словно легкое облачко по голубому небу, прошла Алена по жизни и угасла, как вечерняя заря.

После смерти Алены великий гнев вселился в душу Кождемыра. Словно забыв о смерти, бросался он в самую гущу битвы, безжалостно рубил врагов.

Скоро город был взят. Дерптские бюргеры не захотели погибать ради дворян и сдали город русским. Немецкие бароны, чтобы спастись от плена, ночью бежали из города. Пять рыцарей, переодевшись в женские платья, незаметно сползли с крепостной стены, воспользовавшись грозой и проливным дождем, они незамеченными прошли почти весь русский лагерь и сумели бы скрыться, но как раз в это время Кождемыр не спал. Он сидел под навесом из ветвей и досок, ласково трепал Маская. Вдруг медведь оскалил зубы, Кождемыр оглянулся. Мелькнули какие-то тени. Кто может ходить в такую погоду по лагерю?

Кождемыр выскочил из-под навеса и увидел немцев в женских одеяниях. Он тут же поднял тревогу. Немцы не успели скрыться. Сбежавшиеся со всех сторон русские воины быстро окружили их.

Пленных врагов ввели в палатку. И тут Кождемыр увидел, что один из них морщинист и одноглаз.

Кождемыр шагнул к нему и с гневом крикнул:

— А ну-ка, прежде чем молиться перед смертью, попляшите! Вы мечтали, чтобы мы плясали под вашу музыку, так вот теперь попляшите под нашу песню!

Кузнец Песен достал волынку и знаками показал немцам, что они должны делать. Барон фон Ливен хотел было притвориться, что не понимает, но Перекати-Поле угрожающе положил руку ему на плечо, и барону пришлось начать пляску. Он побледнел, как мел, и неловко затопал ногами.

— А вы чего стоите? — крикнул Кождемыр барону и другим рыцарям.

Рыцари, дрожа и боязливо переглядываясь, присоединились а барону фон Ливену. Подобрав грязные, мокрые юбки, неумело топчутся они на месте, а Кождемыр играет яростную мелодию, и слышатся в ней слова:

Маскай, услышав музыку, тоже вышел плясать. Кождемыр продолжал:

— Громче, Гостимирко, громче играй! — кричит Перекати-Поле. — Пусть знают нас опкыны, пусть пляшут под нашу песню!

СЛЕД ЗА СЛЕДОМ (Вместо эпилога)

Желтеют и облетают листья с ветвей огромного дуба. Вот и еще триста шестьдесят пять листьев, кружась, упали на землю. Нет, то не листья падают, то дни уходят. Вот еще триста шестьдесят пять дней осталось позади. Неслышно уходят в прошлое год за годом. Проходит жизнь.

Пятнадцать лет пробыл Кождемыр в чужой стороне, пятнадцать лет не видал своей родины, на шестнадцатый год вернулся домой, к берегам Какшан-реки.

Идет он по краю зеленого луга, по нежной траве, отдыхает в тени деревьев. Словно крыша, нависли над ним ветви развесистых лип и могучих дубов. Медом пахнет липовый цвет, в дуплах вековых дубов гудят пчелиные семьи.

Как и в былые времена, бежит за Кузнецом Песен верный его Маскай. Маскай постарел, нет у него уже былой силы и ловкости, шерсть на спине стала седой. И Кождемыр тоже уже не молод. Густая борода покрывает его грудь, исчез былой румянец.

Немало горя пришлось повидать Кождемыру в чужих краях. Терпел он и жару, и холод, лучшие друзья его погибли в кровавой войне. Из боя под крепостью Нейгауз не вернулся Михайло, в битве у Раквора оборвалась жизнь Перекати-Поля.

Сначала русские успешно били врага и быстро наступали. Но потом пришлось им худо. Не хватало им оружия, пороха, хлеба, для того, чтобы идти вперед, не останавливаясь, до самого моря и очистить от врага всю землю латышей и эстонцев. Тысячи воинов умерли от голода и болезней. Да к тому же главный русский воевода князь Андрей Курбский внезапно перешел на сторону врага. Другого воеводу, Алексея Адашева, царь обвинил в измене, посадил в темницу, и там Адашев помер. Вышата Скуратов был плохим воеводой. По его вине пришлось сдать врагу несколько городов. Не миновать бы Вышате ямы, но спас его брат, любимец Ивана Грозного, и Вышата отделался ссылкой. Там, где Какшан-река впадает в Волгу, царь повелел поставить новый город. В этот город и был сослан Вышата Скуратов.

А еще, чтобы жили в том городе люди, велел царь переселить туда посадских из Пскова и Новгорода с семьями и имуществом. Переехал тогда в город Кокшайск и друг Кождемыра Якуня.

По дороге в свой илем Кождемыр навестил Якуню. Они о многом переговорили, на прощанье Якуня сказал:

— Давай, Кождемыр, побратаемся. Ничего, что ты мариец, а я русский. Ведь мы идем одной дорогой, одинаково страдаем. Сама судьба велит нам стать братьями!

Как полагается по обычаю, побратимы обменялись именами Якуня взял себе имя Гостимир, а Кождемыр к трем своим именам добавил еще одно — Япык.

И вот спешит Кождемыр-Япык домой. Миновал он луга и вошел в родной илем. Чтобы скорее узнали его друзья и сородичи, заиграл на волынке: Старик Маскай, собрав остатки сил, начал плясать, притопывать мохнатыми лапами. Он тоже рад, что вернулся домой.

Наигрывая на волынке, шел Кузнец Песен вдоль полевой изгороди. Мужики, оставив дела, смотрели из-за заборов, бабы открывали двери кудо и останавливались на пороге, слушая песню, ребятишки с веселыми криками бежали за волынщиком. Ребятишки никогда не видели ни Кождемыра, ни его мохнатого друга и не знают их. Но пожилые люди и старики сразу узнали своего Кузнеца Песен, радостно бросились ему навстречу, начали расспрашивать, звать в гости. Многие приглашали его подселиться в их кудо.

У Кождемыра на родине не было ни кола, ни двора. На том месте, где когда-то стояла его избушка, теперь росли лопухи и крапива. Но Кождемыр был среди друзей, и поэтому много было домов, где он может приклонить голову.

Кождемыр ходил из избы в избу, везде встречали его, как родного, ставили перед ним лучшие угощения, подносили полные ковши пива. Маская все угощали медовыми сотами. Кождемыр в благодарность за радушный прием, пел хозяевам хвалебную песню:

Так нежданно-негаданно начался в илеме веселый праздник.

Узнав о возвращении Кождемыра, прискакал на вороном коне из своего илема Акмат. Он вернулся с ливонской войны на пять лет раньше Кождемыра, но успел получить у русского воеводы звание тархана. В этом очень помогло ему то, что он когда-то принял православие. Марийцы не любили Акмата, и крещеное его имя — Порпи переделали по-своему — Поярпи, что значит: боярская собака. Кождемыр, хотя и не знал этого прозвища, сразу увидел, что Акмат сильно изменился. На нем был зеленый кафтан из дорогого сукна, яркий пояс с серебряными украшениями, на ногах — сафьяновые сапоги, на боку — сабля с золотой рукоятью.

Акмат ничего не сказал Кождемыру о своем возвышении, а, поздоровавшись, заговорил о прошлом:

— Ты молодец, Кождемыр, — сказал он по-русски. — Ты всегда думал в других, а не о себе. Я никогда не забуду, как ты спас меня в том бою. Как хорошо, что ты вернулся на родину. А на чужбине, — Акмат вздохнул, — тяжело жить. Там ступу назовешь тетушкой, а чурбак — дядюшкой…

В ответ Кождемыр не стал ни хвалить, ни бранить чужие края, только запел потихоньку:

Народ веселился, все пели, плясали и, в разгаре веселья, никто не заметил, как во двор илема вошла женщина, ведя за руку мальчика лет пяти. Женщина, наверное, была очень больна. Ее глаза глубоко запали, нос и подбородок заострились, лицо было землистого цвета. На ней было татарское полосатое платье, старое и изодранное, заплата на заплате. А мальчик был круглолицый, кудрявый и веселый, с глазами черными, как ягоды черемухи. Кто это? Нищие?

Никто не знает ее.

Кождемыр увидел татарку, и ему показалось, что он где-то ее уже видел, но где, никак не припомнит. Женщина постояла молча, потом заплакала навзрыд:

— Сородичи мои, — говорила она сквозь слезы, — соседи! Три года шла я сюда и, наконец, пришла…

Вдруг женщина заметила Кождемыра. Она минуту пристально вглядывалась в него, а потом чуть слышно прошептала:

— Кождемыр! Неужели и ты меня не узнаешь?

И тут Кождемыр узнал женщину. Перед праздничной толпой стояла Юкталче. Ноги не держали ее, Юкталче в изнеможении опустилась на скамью и, плача, задыхаясь, рассказала соседям обо всем, что с нею было.

В Астрахани продали ее за Каспийское море в Исфагань, оттуда она попала в Шемаху. Была Юкталче рабыней у многих хозяев, выполняла домашнюю работу, кетменем копала землю, таскала с бахчи тяжелые корзины с овощами и фруктами, носила мешки с рисом. Хозяева обращались с ней, как с собакой, били, плохо кормили. Родился у нее сын, и она назвала его по-марийски Ялпаем. Потом она попала к грузинам, и там ее выкупил какой-то человек. Сам он ехал к московскому царю и довез Юкталче на парусной лодке до Казани.

Но Юкталче вернулась на родину на один только день. Наутро оставила она своих сородичей, теперь уже навсегда. Уложили ее спать под земляным холмом, в тесном доме из дубовой колоды. Маленького Ялпая Кождемыр взял к себе.

Кузнец Песен на берегу Какшан-реки поставил себе кудо из толстых бревен. Окончив работу, он с удовольствием оглядел свое новое жилье и оказал:

— Сто лет простоит, сумей только сам столько прожить!

Но не прожил Кузнец Песен ста лет, не дожил он и до сорока.

Марийские крестьяне, не стерпев произвола царских воевод, отказались платить подати. Кождемыр среди бунтовщиков был первым. Он говорил:

— Воевода берет с нас денег и шкурок больше, чем повелел русский царь. Не будем платить лишнего, мы не рабы! И так довольно терпели боярский гнет!

В Кокшайске, может быть, и не узнали бы об этих речах Кузнеца Песен, да боярский пес, Акмат, донес воеводе. Приказал воевода своим стрельцам схватить бунтовщика и привести в крепость.

Якуня узнал об этом от знакомого подьячего. Оседлал он коня и поскакал к Какшану, предупредить друга о грозящей беде, но не успел. Люди воеводы опередили Якуню, схватили Кождемыра и увели с собой. Верный Маскай хотел защитить хозяина, и один стрелец убил его из лука.

Кождемыра привели к дому воеводы. Вышата, выпятив живот, стоял на крыльце.

— А! — злобно закричал он, увидев Кождемыра. — Мы с тобой уже знакомы! В ливонскую войну ты хотел застрелить меня из лука, теперь хочешь натравить на меня мужиков?

Воевода приказал зарыть Кождемыра в землю по пояс и, чтобы поиздеваться над певцом, велел дать ему в руки волынку. Стрельцы исполнили приказание воеводы.

И вот Кождемыр, по пояс зарытый в землю, гневно глядя на воеводу, собрал последние силы и запел:

Никто не перевел Скуратову слов песни, но воевода по голосу певца понял все. Ярость охватила его, он велел зарыть Кузнеца Песен по шею. Сдавила земля горло Кождемыра, не может он больше петь. Воевода наклонился и со злорадством заглянул в лицо Кождемыра. Но глаза бунтаря сверкали непримиримым гневом, они словно пели страшную для воеводы песню. Тогда Скуратов в бешенстве приказал зарыть Кузнеца Песен с головой.

Прошло много лет. Воевода Вышата Скуратов совсем забыл о Кождемыре. Но настигла воеводу месть народная. Пословица говорит: «Сколько волк ни свирепствует, все равно попадется в руки охотника». Долго свирепствовал воевода, долго держал народ в страхе перед саблей и петлей. Но однажды в Кокшайской стороне у Яран-реки, взбунтовались марийцы, и Вышата со своим войском поехал усмирять их.

Он врывался в илемы, наказывал плетьми и старых и малых, никого не щадил. Казалось воеводе, что усмирил он марийский народ. Но когда возвращался Вышата в Кокшайск, окружили его вечером на дороге бунтовщики. В ужасе стал озираться воевода кругом — со всех сторон выходят из чащи люди, вооруженные саблями. Посмотрел воевода вверх — на деревьях сидят марийцы с луками. Кликнул воевода свою стражу, но напуганные стрельцы не посмели защитить воеводу. Вышата выхватил свою саблю, но тотчас же кто-то ударил его по руке, и сабля отлетела в сторону.

Вышата обернулся — стоит перед ним высокий, чернокудрый парень. В одной руке парня сабля, сверкающая, как молния, в другой — пищаль, а за пояс заткнута волынка. Тут вспомнил Вышата Кождемыра.

— Опять волынщик?! — в ужасе закричал воевода. А парень отвечает:

— Да, опять волынщик. Я приемный сын Кузнеца Песен, которого ты замучил, Ялпай Тойкшейков. Атаман марийских повстанцев!

— Атаман? — Воевода понял, что его ничто уже не спасет, и решил напоследок хоть хорошенько отругаться. — Изменники! — закричал он. — Опять отдельное ханство создать хотите?

Из толпы вышел седобородый Якуня и тяжело положил руку на плечо воеводы.

— Нет, — твердо сказал он, — мы не изменники, и мы не хотим ханства. Марийский и русский народ стали друзьями. Мы не продадим родину и не отдадим ее никакому врагу. А изменник — это ты, Вышата!

Побледнел воевода, земля ушла у него из-под ног. Он глубоко вздохнул, словно хотел забрать внутрь как можно больше воздуха и вдруг повалился навзничь. Якуня нагнулся и заглянул в застывшее лицо боярина.

— Сдох. Не дождался, пока мы его повесим. От страху сердце разорвалось.

А бунт продолжался. Скоро он охватил всю марийскую землю. Повстанцы сражались с царскими войсками в лесах и на болотах. Когда началось восстание Ивана Болотникова, Ялпай Тойкшейков возглавил большой отряд повстанцев, ходил с ним в Котельнич, сражался с царскими войсками у Царевококшайска. Потом Ялпая, уже седоголового старца, видели в рядах ополчения Минина и Пожарского.

И всюду носил с собой приемный сын Кузнеца Песен свою волынку. Радовал он песнями русских и марийцев, а в трудную военную пору слагал он песни богатырские и вел за собой народ, который называл Ялпая, как и его приемного отца, Кузнецом Песен.

Окончим здесь наше сказание о Кузнеце Песен, завершим этим нашу повесть, похожую на сказку.

Дойдя до конца дороги, скажем: слово — не птица, вылетит на свободу, не загонишь его обратно. Умирают певцы, но не умирают их песни. Остаются песни людям, живут на белом свете, переходят из сердца в сердце. И сильны они своею правдой. А правда в огне не горит, в воде не тонет. Она сильнее всякого зла.

1943—1945 гг.