Кузнец Песен

НА ВОЛГЕ

По Волге, по самому стрежню, рассекая острым носом волну, бежит под белым парусом лодка. В ней сидят двое мужчин: один в желтом казацком кафтане, другой — в голубом. Который в желтом, белолицый, лет двадцати пяти, видать, мариец. Во втором, чернобородом, что сидит за рулем, без труда можно было признать татарина.

А мимо медленно проплывают места невиданной приволжской красоты. По левой стороне, на высоком берегу, словно стада на зеленом лугу, то там, то здесь, виднеются кучки домишек — деревеньки. Рядом с деревнями, как желтые заплатки на зеленом кафтане, — ржаные поля, кое-где к берегу подступают темные густые леса. Справа тянутся широкие заливные луга.

Только волжская вода, сколько ни плыви, всюду одна и та же. Бежит волна во всю ширину реки до берега, нахлынет на желтый песок и, стихнув, отступает обратно.

Сверху, от Казани, покачиваясь на легкой волне, навстречу лодки плывут плоты.

Вдруг из-за поворота, там, где белеют меловые горы, донеслось заунывное пенье.

— Бурлаки идут, Махмет, — сказал мариец, подавшись вперед и стараясь рассмотреть людей.

— Наши люди, Акпай, — ответил татарин. — Вот объявится в этих местах царь Пугач, все они будут в нашем войске…

Вскоре лодка приблизилась к бурлакам, которые тащили баржу через перекат-мелководье. Теперь были видны уже и лица бурлаков — усталые, изможденные. Бурлаки брели по колено в воде, навалившись на лямку. Они были все мокры, измучены, с трудом переставляли ноги и гнулись до самой воды. Их песня звучала словно надрывный стон.

— Эх, опкыны ненасытные, как народ мучают! — в гневе воскликнул Акпай. — Видишь такое, сердце кровью обливается.

На палубе баржи, среди тюков, ящиков, корзин расхаживал хозяин — толстый, круглый, как колобок, купчина. За ним по пятам, угодливо заглядывая в глаза, мелкой рысью бегал приказчик в красной рубахе.

Вдруг бурлаки остановились.

Купчина подкатился к борту, недовольно крикнул:

— Эй, вы, что там случилось? Чего встали?

Акпаю с Махметом хорошо видно, что случилось у бурлаков. Один из них упал и пытается подняться. Товарищи ему помогают, но у того, видно, уже совсем нет сил: приподнимется на четвереньки и опять падает.

— Чего стоите? — возмущается купчина. — Давай пошевеливайся быстрее!

— Не видишь что ли, человек свалился, — угрюмо ответил седобородый бурлак. — Болен он…

— Тот, которого в Лыскове взяли, — пояснил другой бурлак.

— А-а, бродяга… — Купец выругался. — Зря его брал, будь он неладен. Оставьте его. Отлежится, догонит.

— Пропадет он один-то, — сказал седобородый бурлак.

— Пропадет — тоже не беда. Много их, бродяг, нынче шляется. Берись за лямку! — кричит купец.

Но бурлаки не трогаются с места. Столпились в кучу, кричат что-то.

— Быть сваре, — сказал Акпай, приподнимаясь на лавке. — Правь, Махмет, ближе к барже.

— Садись, — дернул его за кафтан Махмет. — Не будет никакой свары, оглянись назад.

Акпай оглянулся и увидел, что из-за поворота, из-за горы выплывают десятка два больших лодок. В лодках солдаты, на передней офицер в треуголке с белыми перьями.

— Как бы не пропасть зазря. Против такой силы не попрешь, а поймают нас да проведают, кто мы такие — не миновать нам дыбы, — сказал Махмет, повертывая лодку к берегу.

Акпай быстро свернул парус и сел на весла. Несколько десятков сильных взмахов — и лодка уткнулась носом в мокрый песок.

Акпай с Махметом спрятались в прибрежном лозняке.

Купец и приказчик что-то кричали с баржи, но за ветром нельзя было разобрать слов. Лодки с солдатами подплывали к барже. Бурлаки тоже увидели солдат и, понурившись, разошлись по своим местам, впряглись в лямки и побрели дальше.

— Видать, идут на подмогу к своим на Каму, — сказал Акпай, кивая в сторону солдат.

— Говорил я, надо ночью плыть, — проговорил Махмет. — Днем-то опасно, везде заставы, солдаты.

— Уж очень близко до родных мест, душа не вытерпела ждать ночи, — оправдываясь, проговорил Акпай. — Да и царь Пугач, сам знаешь, велел поспешать.

— Мне самому тоже хочется поскорее до дому добраться…

Полчаса спустя баржа и лодки с солдатами скрылись за Богородской горой. Проводив их взглядами, Акпай и Махмет обернулись и посмотрели туда, где остановились бурлаки.

Там, шагах в пяти от воды, распластавшись, лежал человек в рваной рубахе.

— Эх, опкыны, бросили-таки человека помирать! — сказал Акпай. — Пошли, Махмет, надо помочь бурлаку.

Наступил вечер. Стемнело. Волгу окутал седой туман.

В овражке, не видном с реки, горит костер, и возле него, глядя в огонь, сидят Акпай, Махмет и бурлак, русоволосый, худой мужик лет сорока.

— Я сам сказал товарищам, чтоб оставили меня на бережку, — сказал бурлак. — Здесь, может быть, жив бы остался. А на баржу взяли бы, пропасть моей голове.

— Отчего ж так? — спросил Акпай.

— Скрываться мне надо: беглый я, крепостной, — пояснил бурлак. — Из Ярославской губернии мы… Господин мой майор Белкин проиграл в карты жену мою и дочь одному казанскому помещику. Когда стали их увозить, не вытерпело сердце, пригрозил я барину. А он меня в железы и в тюрьму… Эх, да что вспоминать!

Голос бурлака дрогнул, на глазах блеснули слезы.

Слушая его рассказ, Махмет помрачнел.

— Моего отца замучил до смерти татарский мурза… Мне тоже, как и тебе, пришлось бежать из родной деревни. Вижу, мы с тобой — одного поля ягоды. Эх, светлое солнышко, когда же и на нас взглянешь ты с лаской!

— Значит, вы вроде меня, не знаете, где голову приклонить, куда идти, что делать, — вздохнул бурлак.

— Нет, приятель, мы-то знаем, куда идти и что делать, — ответил Акпай. — Слышал ты про явившегося народу императора Петра Федоровича? Его в народе еще прозвали царь Пугач. Да везде о нем говорят.

— Слышал, братцы, как не слыхать. И в нашей стороне только об нем и толкует народ. Народ-то у нас очень зол на бар. Кабы пришел к нам царь Пугач, уж мы бы его хлебом-солью встретили. Тогда, может, и мне удалось бы жену с дочерью вернуть…

— Слушай, бурлак, мы здесь на Волге, для того, чтобы подготовить сюда дорогу царю Пугачу. Едем от башкир, где он сейчас обретается. Он-то, родной отец наш Петр Федорович так наказал нам: «Идите к своим народам, поднимайте их против господ, против царицы Екатерины Второй и ждите моего прибытия. А я долго медлить не буду, скоро пожалую на Волгу». Вот мы и пробираемся — я к марийцам в Царевококшайский уезд, товарищ мой к татарам, в Свияжск и Арск.

— Везде горя полно, — задумчиво проговорил бурлак. — Всем господа с их царицей жить не дают. Может, братцы, и меня с собой возьмете?

— Взять, конечно, можно, — ответил Махмет. — Только у себя мы сами справимся, без тебя. А тебе лучше идти в русские губернии да там поднимать народ на помощь царю-батюшке Петру Федоровичу. Держи вот бумагу — это царский указ.

Махмет достал из-за пазухи бумагу и протянул ее бурлаку. Тот взял, повертел в руках.

— Читать-то умеешь? — спросил Акпай.

— Грамота — не мужицкое дело. Мы — люди темные, мужики крепостные, — сказал, вздохнув, бурлак. — Откуда нам грамоте знать.

— Это не беда, — сказал Махмет, — я сам грамоте не разумею, но рассказать про то, за что мы сражаемся, смогу не хуже любого грамотея. «Народу — свободу и землю, соль продавать но дешевой цене, податей никаких не платить, а бар — на виселицу». Вот про это и написано в указе. Чтобы понять все это, и грамоте не надобно знать. Ты только покажи народу указ да скажи, про что в нем говорится, народ тебя сразу поймет. А лживую грамоту пусть хоть сто писарей по сто раз прочитают, никому она не нужна.

— Так-то оно так, но ведь каждому встречному не станешь показывать бумагу, — неуверенно покачал головой бурлак. — Повсюду бродят царицыны шпионы, трудно от них уберечься. Скажешь чего не так, тут же кричат: «Слово и дело». Не успеешь оглянуться, как в темницу угодишь, а то и на плаху.

— Знаем, друг, — невесело усмехнулся Акпай, — все знаем, и мы среди народа хаживали и на шпионов нарывались. Всякое видали, многое испытали. Может, спросишь, почему тогда с тобой такой откровенный разговор ведем?

— Почему же?

— Потому что знаю тебя маленько.

— Ну-у? И как же меня зовут?

— Этого не знаю. Сам скажешь. А вот пути наши уже встречались.

А они встречались…

Однажды позапрошлой зимой в деревню, где жил Акпай, прискакал отряд солдат с офицером. Десятский прошел по деревне, стуча в окна и крича, что всем приказано идти к дому старосты.

Все пошли, и вместе со всеми пошел на двор старосты Топкая и Акпай.

Перед домом прохаживался офицер, подле него стояли солдаты. В руках у офицера была какая-то бумага.

Когда народ собрался, офицер развернул бумагу и, выкрикивая стал читать по-русски. Солдат, знавший марийский язык, перетолковывал его речь марийцам.

— По высочайшему указу ее императорского величества государыни-императрицы всея Руси Екатерины Алексеевны повелевается набрать из марийских сел и деревень людей на рубку корабельного леса. На эту работу брать здоровых мужчин в возрасте ог пятнадцати до шестидесяти лет, по одному от десяти дворов.

Собравшиеся мужики хорошо знали, что это за работа — рубить лес для кораблей. Тяжелая работа, изнурительная, а кормят впроголодь. Отец Акпая, попав в лашманы (так называли рубщиков корабельного леса), так в лесу и помер.

Между тем толмач уже называл имена людей, отправляемых в распоряжение адмиралтейства.

Вдруг Акпай слышит:

— Келтеев сын Акпай.

Акпай сперва ушам своим не поверил, но староста показал солдатам именно на него.

Топкай и его родичи никогда не попадают на такие работы. Сунут денег кому надо, и их освобождают от любой повинности. Сына своего Ямбатыра, здорового, как медведь, он выкупил даже от солдатчины. По жребию выпало идти в солдаты Ямбатыру, а пошел вместо него Мендей, вместе с Акпаем батрачивший у Топкая.

Не вытерпел Акпай новой несправедливости, закричал:

— Соседи, что же это такое? Наш род весь в лашманах погибнуть должен, а у Топкая никто ни разу не лашманил!

Но солдаты, не слушая, подхватили его под руки, потащили в сторону, где стояли, уныло опустив головы, выкликнутые ранее.

— Не рыпайся, парень, — приговаривали солдаты, — все равно увезем.

Топкай своим тоненьким ласковым голоском заговорил, обращаясь к односельчанам:

— Зря серчаете, соседи. Ведь делается все это по повелению самой государыни-царицы. Работа в лесу, конечно, тяжелая, но ничего не поделаешь, царское повеление надо исполнять. Я, как и вы, природный мариец, сердце мое болит, жалею я вас всей душой, но помочь ничем не могу. Все мы во власти государыни, надо потерпеть.

— Царица далеко, а ты, враг, здесь! — выкрикнул Акпай. — Ты власть над нами забрал!

Вырывается Акпай из рук солдат, но те крепко держат его. Схватили словно клещами.

— Господин, неправильно Акпая брать, отпусти его ради бога! — услышал Акпай умоляющий девичий голос. Это сказала Актавий, дочь соседа Тоймета.

— Цыц! — прикрикнул на девушку толмач. — Бабе тут нечего делать, знай свою пряжу!

Солдаты окружили мужиков, отряженных на работу, и загнали их в сарай.

Так попал Акпай в лашманы.

Он и раньше слышал много рассказов о том, как тяжела работа лашмана, как горько приходится ему в лесу, но только попав сам на адмиралтейскую работу, понял, что словами всего не передашь.

Работали лашманы под охраной солдат. По пояс в снегу люди валили вековые, необхватные дубы и сосны; конной тягой вывозили к Волге. И люди, и лошади работали до изнеможения. Кормежка плохая, платит контора гроши да и из тех половину удерживает на штрафы. Бивали и плетьми…

В лесу Акпай встретил Махмета, которого тоже забрали в лашманы.

Видят люди, что погибать им здесь от непосильной работы и голода, пошли разговоры, как бы избыть беду. Одни говорят: бежать надо. Но беглых ловили и заковывали в кандалы. Другие, что побойчее, подговаривали бунтовать.

Однажды в лес прибыли из Петербурга с ревизией и чтобы принять готовый лес два адмиралтейских офицера. Было это уже весной, в водополье.

Разодетые в яркие, шитые золотом и серебром мундиры, в белых шарфах, в золотых перстнях они проходили мимо лашманов, брезгливо отворачиваясь и зажимая нос от ядреного духа мужицкого пота.

— Наверное, эти люди близки к самой царице, — сказал Тоймет. — Надо пожаловаться им на нашу тяжелую жизнь, они перескажут государыне, и она запретит нас так мучить.

Тоймет сам бы пожаловался господам, он человек бойкий, смелый, да вот не знает русского языка.

— Может, ты, Акпай, пойдешь ходатаем нашим? Ведь ты умеешь говорить по-русски, — сказал Эшплат.

Акпай, действительно, немного знал русский язык, учился год в Казанской новокрещенской школе. В эту школу ребят набирали, как на солдатскую службу, — насильно. Привезли Акпая в Казань, определили в школу, учили читать богослужебные книги. Чтобы лучше учился, каждый день били, так что синяки и ссадины на теле никогда не проходили. Надоели Акпаю ежедневные побои, и он сбежал. В школе его не хватились, потому что ее то и дело переводили из одного монастыря в другой, ученики болели, помирали, и начальство даже не знало, сколько их померло, сколько в живых осталось.

Но за время пребывания в школе Акпай научился говорить по-русски.

Раз надо ради общества постараться, значит, надо — и Акпай согласился быть ходатаем. Вторым с ним пошел Махмет.

На другой день, когда ревизующие офицеры в сопровождении местного начальства направлялись из конторы в лес, Акпай с Махметом вышли на дорогу и встали на колени.

Офицеры приостановились и недовольно взглянули на мужиков.

— Милостивые господа, — начал Акпай, — будьте благодетелями, выслушайте нашу слезную жалобу. Нету наших сил никаких так жить. Мучаемся и помираем мы от непосильной работы и нужды великой…

— Что такое? Жалуетесь на начальство? — в гневе закричал один офицер. — Да вы знаете, что государыня указала всех жалобщиков на начальство в Сибирь, в каторгу определять! Работать надо, а не жаловаться!

— Господин унтер! — воскликнул Акпай. — Пожалей нас…

Мужики высокого-то начальства никогда не видали. Они привыкли, что над солдатами, приходившими в их деревни, главным бывал унтер-офицер, и поэтому всякого начальника величали унтером.

— Какой я тебе унтер! — возмутился офицер. — Я обер-офицер. Эй, вальдмейстер, что у вас тут за порядки!

Прибежал откуда-то запыхавшийся вальдмейстер — адмиралтейский чиновник, коршуном налетел на жалобщиков:

— Пошли вон отсюда, негодяи! В плети их!

Засвистели по спинам мужицких ходатаев плети.

Вернулись Акпай с Махметом на делянку, рассказали, как встретили их ревизоры. А чуть погодя прибежал с соседней делянки земляк Акпая Эшплат.

— Акпай, Махмет, спасайтесь! Начальник приказал вас арестовать как смутьянов и отправить под конвоем в Казань. Мне один солдат сказал.

— Солдат? — удивился Акпай и подумал: «Неужели среди солдат есть люди, которые желают нам добра?» Но раздумывать было некогда.

— Беги, Акпай, — сказал Тоймет.

— Бегите, — говорят и другие, — не то попадете в каземат.

Акпай и Махмет ушли. Но в родные места они не решились показаться, скрывались по лесам, бродили по деревням, дошли до Камы, жили в Вятских краях. Кормились рыбной ловлей и разными случайными заработками.

Как-то работали они на переправе, перевозили людей на лодке через реку. Нанял однажды их управляющий тамошнего помещика. Управляющий так управляющий, им все равно кого везти. Но управляющий оказался не один. Два гайдука и какой-то приказной привели на берег связанного мужика. На лице мужика — синяки, смотрит волком.

— Чего связали его? — поинтересовался Акпай.

— Человека убить пытался, — ответил приказной.

И вот в бурлаке Акпай узнал того связанного мужика.

— Не тебя ли мы тогда перевозили? — спросил его Акпай.

— Меня, — ответил бурлак. — В Казань везли. Это когда я на барина бросился.

— Ты не обижайся, что мы невольно врагам твоим помогали. Ведь мы думали, что ты просто разбойник.

— Сейчас простых разбойников, почитай, и нет совсем, — ответил бурлак. — Господа считают разбойниками тех, кто против них идет, сами же во сто крат хуже всякого разбойника.

— Правильно говоришь, — подтвердил Акпай. — Господа и царя нашего Петра Федоровича тоже называют вором и разбойником. А какой он вор и разбойник? Такого доброго и хорошего человека еще поискать.

— Ты сам-то его видел?

— Видел. Вот как с тобой сижу, с ним рядом сидел и беседовал. Он про нашу жизнь расспрашивал, угощал меня со своего царского стола. Словно брат родной! Долго мы с ним тогда толковали. Вот тогда я поверил в него, поверил, что крепко стоит он за народ. Я за него готов голову положить.

— С виду-то он каков? Слыхал я, будто он каторжник, а клеймом и рваными ноздрями? Говорят, что он родом-то не то киргиз, не то турок. Одним словом, нехристь…

Акпай засмеялся.

— Нет, лицо у государя чистое и ноздри целые. Врут господа на него! Он и родом русский.

Поутру Акпай и Махмет распрощались с бурлаком.

— Прощай, добрый человек, нам — своя дорога, тебе — своя. Когда-нибудь еще свидимся, на одной дорожке сойдемся. Указа царского не теряй. Почаще думай про то, что в нем написано, и людям пересказывай.

Акпай с Махметом спустили на воду лодку, оттолкнулись от берега и, отплыв немного, подняли парус. Бурлак остался под горой у догорающего костра.

Свежий утренний ветер быстро гонит лодку. Набегающие волны бьют в борта.

Акпай пристально смотрит вдаль. Впереди голубеет высокий крутой берег. Там, за этими холмами — родные марийские места, родная деревня. Подумал Акпай про нее, и защемило сердце. Что-то там ожидает его?.. Как поживают соседи, что случилось в деревне за то время, пока он там не был?

Прежде всего он подумал про Тоймета. Его маленькая избушка стоит с краю деревни, возле оврага. Рядом с избушкой задымленная, закопченная кузница. Но никогда не услышишь из нее звона железа, стука молота: особым царским указом марийцам запрещено заниматься кузнечным ремеслом. Начальство боится, что разреши оно мужикам кузнечить, они будут делать оружие, а коль есть в руках оружие, мужик непременно станет бунтовать. Но ведь без кузни нельзя: то лемех надо поправить, то лопату, то скобель отковать, и отец Тоймета поставил кузницу без разрешения. Кузнечил он недолго, кто-то донес на него, пришли солдаты и забрали его в волость. Домой кузнец не вернулся, сгинул где-то в Сибири. С тех пор стоит кузня заброшенной.

Однако Тоймет кузнечное ремесло не оставил. В глухой лесной чаще стоит у него тайная кузня. Мужики знают, а начальство про то не ведает. Акпай, бывало, часто забегал к нему, помогал. Конечно, кузнечное ремесло — хорошее дело. Кроме того, у Тоймета есть дочь — красавица Актавий. Очень она нравилась парню, да и он ей как будто был по сердцу.

Думая про Тоймета, про Актавий, Акпай потихоньку запел.

В РОДНЫХ КРАЯХ

По глухому лесу, петляя, тянется узкая тропинка. Словно высокая темно-зеленая стена, поднимаются по обеим ее сторонам вековые деревья. Густые ветки свисают над тропой, как будто хотят остановить путника, не пустить дальше.

Недавно прошел дождь, на тропе блестят лужи.

По тропе шагает Акпай.

На нем белый кафтан в заплатах, на голове марийская шапка-теркупш, в руках толстая палка-посох, за плечами котомка. Так ходят все бедняки-марийцы.

Время уже к вечеру. Косые лучи закатного солнца просвечивают сквозь стволы и ложатся на тропинку. Тропа спускается в низину. Оттуда тянет болотной гнилой сыростью.

Миновав болото, дорога снова пошла вверх. Пропали вокруг осины и ольха, по сторонам встали высокие пушистые ели и стройные золотистые сосны.

Тропа вывела Акпая на опушку. Впереди показался стог сена. За стогом чернела колеями проезжая дорога. По всему видать — близко человеческое жилье.

Акпай вздохнул и прибавил шагу: отсюда до его деревни нет и версты.

А вон и старый дуб, под которым не раз в жаркую пору или в дождь приходилось Акпаю сиживать.

Он поравнялся с дубом. Вдруг послышался грозный окрик!

— Стой! Куда идешь?

Из-за дуба вышел солдат в зеленом мундире, в руках ружье. Разглядев Акпая, солдат опустил ружье и другим, уже миролюбивым, голосом спросил по-марийски:

— В деревню идешь?

Акпай удивился, что солдат так хорошо говорит по-марийски. Но встреча с солдатом, даже говорящем на марийском языке, не предвещала ему ничего хорошего.

— В деревню, — ответил Акпай.

Солдат пытливо всматривался в парня, словно вспоминая, не встречал ли его ранее. И как будто лицо Акпая казалось ему знакомым.

— Ты кто? — спросил солдат. — Здешних-то я всех знаю.

Но тут и Акпаю лицо солдата показалось знакомым.

— А ты кто? — спросил он.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — усмехнулся солдат. — Ей богу, я тебя знаю… Постой, постой! Акпай!

Тут и Акпай узнал солдата.

— Мендей! Это ты?

— Я, — ответил солдат, смеясь. — Вот видишь, не сгинул, явился. Наши деревенские богатеи сдали меня в солдаты и думали, что меня давно уж и на свете нет, что и косточки мои на солдатском кладбище сгнили, а я — вот он!

— Трудно тебя узнать в солдатской одежде, да еще эта борода, ружье в руках, — покачал головой Акпай. — Встретишь такого в лесу, испугаешься.

— Это ты точно сказал: брожу по лесу, пугаю путников, особенно следует меня бояться господам да чиновникам, — ответил Мендей. — А как еще можно прожить беглому? В деревню вернуться нельзя. Кругом солдаты рыщут, беглых ищут. Своих, деревенских, тоже приходится опасаться. Вот возьми Топкая, ведь за ломаный грош продаст. В прошлом году он все лето держал в батраках беглого солдата Исамблата, а осенью донес, что у него, дескать, скрывается беглый. Беднягу и забрали. Нет, видать, не жить мне больше по-людски, суждена волчья жизнь до конца дней. Как поется в нашей марийской песне, — и Мендей запел:

— Живу я здесь, словно зверь, — мрачно сказал Мендей, — был батраком, был солдатом, теперь — лесной хозяин. А попросту говоря — разбойник.

За поворотом на дороге послышались стук колес и грубые мужские голоса. Люди переговаривались и ругались по-русски.

— Солдаты, — сказал Мендей. — Айда в лес.

Он шагнул в чащу. Акпай пошел за ним.

Стук колес приближался. Вскоре Мендей с Акпаем увидели, как из-за поворота выехала телега, запряженная двумя белыми лошадьми. В телеге было четыре человека. Бородатый кучер правил, сидя впереди. За его спиной на сене развалились капрал и какой-то чиновник в мундире. С краю примостился одноглазый худой мужичонка с козлиной бородкой, он был одет в марийский кафтан. Наверное, толмач. Он поглаживал свою козлиную бороденку и опасливо поглядывал по сторонам.

За телегой скакали человек десять солдат.

Мендей переступил с ноги на ногу, громко треснула неосторожно задетая сухая ветка. Конь одного из солдат дернулся. Солдаты схватились за ружья. Мендей замер, как окаменел.

Чиновник в телеге ткнул кулаком ямщика в спину:

— Поезжай скорее!

Ямщик хлестнул вожжами, лошади рванули вперед, только грязь брызнула из-под колес.

Солдаты повертелись на месте, прислушиваясь, и, ничего более не услышав, поскакали дальше.

— Видать, бояться, — сказал Мендей, когда они отъехали. — Чиновник-то даже в лице переменился.

— Чуют свою беду, — отозвался Акпай. — Придет царь Пугач, он им покажет.

— И ты про Пугача слыхал? — быстро обернулся к Акпаю Мендей.

— Я от него прибыл сюда.

— Ой, Акпай, расскажи, каков он, чего хочет.

— Ладно. Только давай подальше от дороги отойдем, в какое-нибудь укромное место. Тут беседовать не очень-то способно.

В густых зарослях, под старой ивой, склонившей до земли свои ветви, журча, бьет ключ. Отсюда начинается ручей, который впадает в Элнет, сверкающий невдалеке серебряной волной. За Элнетом — родная деревня Акпая.

Возле этого ручейка и устроились друзья.

Вспомнили, как мальчишками вместе играли, как парнями батрачили у Топкая. Мендей рассказал о тяжелой солдатской службе: про капральские зуботычины, про беспощадные палки-шпицрутены. Акпай тоже поведал о том, что случилось с ним, о своих скитаниях, о Пугачеве, о том, ради чего он здесь.

Потом Акпай достал бумагу.

— Смотри, Мендей, — сказал он, — это манифест Петра Федоровича, в нем про все написало.

Мендей взял манифест, развернул, положил на колени, разгладил и начал медленно, по складам, читать:

— «Са-мо-дер-жав-но-го им-пера-то-ра на-ше-го ве-ли-ко-го го-су-да-ря все-я Ру-си Пет-ра Фе-до-ро-ви-ча…»

Акпай, увидев, что Мендей читает, пораженный этим, воскликнул:

— Смотри-ка, брат, ловко ты! Где ж ты читать-то научился?

— Э-э, брат, солдатская жизнь всему научит. Был у нас один солдат из разжалованных, он и научил. — И Мендей продолжал читать: «Казаки и калмыки, татары и черемисы! Я жалую вас: рекою с вершин до устья, и землею, и травами, и лесами без ясака. Соль продавать по дешевой цене велю. Даю по всей строгости правосудие и повелеваю через вас учинить наказание всем злодеям…»

Читает Мендей манифест царский, перечитывает, от радости и удивления себя по бедрам хлопает.

— Ты только послушай, Акпай, что тут написано! Да ты понимаешь, что тут написано? Ведь государь обещает нам землю и леса! Ясак отменяет! Да весь народ об этом мечтает, этого ждет. Кинет клич государь, все марийцы от Элнета до Какшана пойдут за ним. Только бы начать, а там запылает, не погасишь. Эх, вот когда получим землю, такая хорошая жизнь настанет… — размечтался Мендей.

Акпай же думает о своем.

— Ты с каких пор тут бродишь? — спросил он.

— С весны.

— Что в деревне делается, знаешь?

— Конечно, знаю. Кому розог дали за неуплату ясака, кого в лашманы угнали, кого в солдаты забрали — про всех знаю.

— Что-нибудь про Актавий слышал?

Мендей нахмурился и отвернулся.

А у Акпая перед глазами встает прошлое.

…Прекрасный летний день. Ярко светит солнце. Весь лес пронизан его светлыми лучами. Будто все деревья оделись в праздничные зеленые кафтаны — сывыны. От легкого ветерка ветви едва колышутся, и каждое деревце ласково шумит, и у каждого свой голос. Как в марийской песне:

И сосны на вершине холма, и дубы на его склоне, и ивы, и ольхи в овражке — одним словом, весь зеленый лесной мир, радуется чудесному дню. На дне овражка журчит родник, поет свою серебряную песенку.

В такой день Акпай нес из лесу в деревню срубленную им длинную тяжелую жердь.

Все вокруг поет, радуется, а ему грустно. Да и чему радоваться бедняку? Вся жизнь — одно мученье, сколько ни работай — из нищеты не выбьешься. Царские чиновники дерут подати, марийские тарханы тоже тянут — отбирают все, что добудешь в лесу на охоте, что соберешь в поле. Горе, нищета, болезни — вот удел бедняка в марийском краю. Многие убегают в поисках хорошей жизни далеко-далеко, на Урал, в Сибирь, на неведомую реку Йынесей.

«Эх, разнесчастная жизнь! — думает Акпай. — И я бы, может, ушел, кабы не лежал в избе больной отец, нельзя его одного остались. Хотя, может, и на чужбине жизнь тоже не слаще. Никто там нас не ждет…»

Задумавшись, Акпай не заметил, что к роднику спускается Актавий. Очнулся он только тогда, когда совсем рядом брякнули ведра.

Девушка тоже не видела парня. Она шла и пела:

Актавий краешком глаза взглянула на Акпая и ничего не сказала.

— Хорошо ты поешь, — сказал Акпай. — Открой, для кого поешь?

— Сам должен догадаться, — улыбнулась девушка.

— Откуда ж нам, беднякам, знать, — печально проговорит Акпай. В деревне не было никого беднее его, и не привык он, чтобы девушки обращали на него внимание.

— Хоть ты и беден, а хороший человек, — ответила Актавий и лукаво добавила: — Знаешь ли ты, что одна девушка все время думает о тебе?

— Девушка? — переспросил Акпай. — Кто ж такая?

Он пытливо вглядывается в глаза Актавий, а та смеется, глаза сияют искорками. Правду она говорит или потешается над бедняком? Не поймешь.

— Приходи сегодня на гулянье, скажу, — Актавий подняла ведра и пошла по тропинке вверх.

«Неужели она о себе говорит? — думает Акпай. — Нет, наверное… Такой бедняк, как я, ей не пара. Она вон даже в обычные дни ходит нарядная, словно в праздники».

Недаром по вечерам, когда девушки и парни окрестных илемов сходятся на гулянье за околицей, сын Топкая Ямбатыр вертится возле нее. Сын богатея собой парень невидный, на лицо некрасивый, но разодет всегда как жених на свадьбе: кафтан суконный, на ногах новые сапоги из лосиной кожи, смазаны чистым дегтем, в кармане позвякивают деньги. Отец у Ямбатыра — мужик скупой, железный горох, как говорят марийцы, у него зимой снега не выпросишь, жене и сыну полушки не даст. Но сынок, видать, ловок, подглядел, где отец прячет деньги, и потаскивает помаленьку.

«Когда в деревне для девушки есть такой богатый жених, нечего батраку-бедняку думать о ней», — решил Акпай, но сердцу не прикажешь: не идут из головы думы об Актавий.

Вечером Акпай пришел на гулянье за околицу.

Актавий подошла к нему, встала против него и, приплясывая, пропела:

И тогда поверил Акпай, что девушка не смеется над ним, что мил он ей. С того дня не стало у парня другой мечты, как заработать денег, выбиться в люди и жениться на Актавий. Но тут вскоре забрали его в лашманы.

Обо всем этом вспомнил Акпай и с замирающим сердцем ждал, что скажет ему Мендей.

Солдат вздохнул и глухо проговорил:

— Об ней больше не думай. Польстилась она на богатство, вышла замуж…

— За кого?

— Вот уж год, как Актавий жена сына Топкая — Ямбатыра.

Акпай застонал, в глазах у него потемнело.

— У каждого своя дорога, — продолжал Мендей. — Но и мы не пропадем. Великое дело начинаем. Сегодня же с народом надо поговорить.

Акпай согласно кивнул головой, но на сердце у парня было тяжело.

Горьким известием встретила ты своего сына, родная сторона!

Зимою правительственные войска разбили Пугачева под Оренбургом. Но напрасно обрадовались царицыны генералы победе, считая, что восстание подавлено окончательно. Из-под Оренбурга Пугачев ушел на Урал. Там в его армию влились новые силы: заводские рабочие, башкирские и марийские крестьяне. Новая могучая рать поднялась на борьбу. В начале лета Пугачев с многочисленными своими отрядами вышел к Каме.

Перейдя Каму, пугачевцы с боем взяли Сарапул, Мензелинск, Елабугу и Заинск. К повстанцам присоединились русские рабочие Ижевска и Воткинска.

Как вешние ручьи, которым нет числа, вливаются в реку, так шли к Пугачеву мужики и рабочие — русские, удмурты, татары, коми-пермяки, марийцы и чуваши. Разгорающееся восстание, словно буйный вихрь сокрушало все на своем пути. Чуя приближающуюся беду, помещики и чиновники Казанской губернии, бросив все, убегали в другие губернии. Казанский генерал-губернатор Брант перебрался на жительство в Козьмодемьянск.

Вот в какое время вернулся Акпай в родные места. Провожая его на Волгу, Пугачев сказал ему:

— Я иду на Казань, поднимай мне в подмогу своих сородичей-марийцев. Ведь и им не очень-то сладко живется под Катькой. Надеюсь на них. Возьмем Казань, откроется нам дорога на Москву и Петербург.

БУНТ

Когда совсем стемнело, Акпай и Мендей вошли в деревню. Кругом тихо. В небе сверкают звезды.

Пройдя две крайние темные избы, они остановились у третьей маленькой и низенькой избушки, в окошке которой пробивался слабый свет.

— Стой, прежде надо разузнать, кто там, — остановил Мендей товарища и приложил ухо к стене.

Акпай тоже прислонился к бревну. Изба была сложена из тонких бревен, к тому же вся в щелях, заткнутых кое-как мохом и тряпками. Поэтому все, что говорили в избе, было хорошо слышно.

— Нынче хуже, чем вчера, — слышался один голос, — только и ждешь новой беды и горя… Когда же кончится такая жизнь?

— Э-э, никогда не кончится, — ответил другой голос. — Бежать надо в чужедальние края, к башкирам.

— Да, да, на Белую, к башкирам, — подтвердил третий.

— Там, говорят, жизнь тоже вроде нашей, — возразил первый. — Видать, так уж суждено нам страдать всю жизнь…

— Будешь всего бояться и плакать, конечно, проведешь весь свой век в горестях, — произнес знакомый твердый голос, и Акпай узнал кузнеца Тоймета. — Пора вспомнить подвиги старых патыров, и самим встать против врагов. Так оно будет вернее.

— Дело говоришь, — поддержал кто-то Тоймета. — Намедни встретил я одного юшутского марийца, Келдывая, он говорил, что тот, кого называют Чолкопом, уже перешел Каму.

— Не Чолкоп, а Пыкачоп, — поправил Тоймет. — Только он не Пыкач, а царь Петр. Он хотел дать мужикам свободу, наделить всех землей, а жена его за это задумала его убить. Катерина-то очень уж погулять любит, и вот испугалась, ежели он землю раздаст, то и погулять ей будет не на что. Поэтому она и велела своим любовникам прикончить муже законного. Но Петр Федорович проведал об этом злодейском умысле и скрылся. Двенадцать лет ходил он по Руси, храня в тайне свое имя и звание, теперь же, когда увидел своими глазами народное горе, решил объявить, кто он такой есть, прогнать Катерину, и самому сесть на трон родительский.

— Хорошо бы ему удалось, что замыслил. Среди народа ходючи, уж он-то поймет наше горе.

— А я слышал, что он не царь, а вор какой-то, — послышался еще один голос из угла.

— Ложь! — возразил Тоймет. — Кто только тебе, Яныш, такое наврал?.

— Да слышал от людей, которым можно верить. Которые богу служат…

Далее Акпай с Мендеем разобрать ничего не смогли, потому что поднялся шум, крик.

Мендей поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Разговоры в избе сразу оборвались, наступила прямо кладбищенская тишина.

Кто-то прошел через сени, остановился у двери и спросил:

— Кто там ходит!

— Дедушка Эшплат, это я, Мендей.

Стукнул засов, дверь открылась.

— Здравствуй, Мендей, — сказал Эшплат и кивнул в сторону Акпая: — А это кто с тобой?

— Акпай. Наш, деревенский.

— Акпай? — оживился дед Эшплат. — Я-то сразу и не узнал. Говорили, что пропал, помер…

Эшплат провел Мендея и Акпая в избу.

В тесной избе собралось человек десять. Большинство сидели прямо на полу. Возле печи на деревянной скамейке, над корытом с водой стоит железный светец. В нем горит березовая лучина, бросая колеблющиеся отсветы на лица.

Все обернулись и настороженно, с опаской смотрели на вошедших. Акпай понял, что соседи не узнали его. Конечно, узнать трудно: ушел он из деревни безбородым парнем, а теперь — мужик с густой бородой.

— Не бойтесь, — сказал Эшплат, — это же наш земляк, из нашей деревни.

Мужики зашевелились, удивленно переглядываясь.

— Не узнали? — засмеялся Эшплат. — Это же Акпай. Акпай, батрак Топкая.

— Акпай!

— А мы-то считали тебя погибшим…

— Рано нам погибать, — ответил Акпай, — пусть прежде господа наши сгинут.

— Откуда ты явился, Акпай?

— Пришел я, родичи, издалека, был на башкирских землях. Послал меня к вам сам царь Петр Федорович, которого называют еще царь Пугач.

— Слыхали и мы про него, — проговорил кузнец Тоймет.

Опять в избе поднялся шум, все придвинулись к Акпаю. Мендей подмигивает деду Эшплату, словно говоря: «Вот я какой, знаю, кого привести к вам».

Акпай достал из кармана манифест Пугачева и, глядя в него, заговорил:

— Земляки, родичи, сейчас вся башкирская земля и вся Кама поднялась, везде идут жаркие сражения. У царя в войске сражаются и казаки, и башкиры, и татары, и удмурты, и русские с Уральских заводов. Сражаются они за свободную жизнь. Царь Петр обещает дать вам, вашим детям и внукам землю, леса, луга, реки и все другие угодья.

Слушают мужики Акпая, затаив дыхание, ни одного словечка не пропускают мимо ушей, каждое слово проникает в сердце.

— Не будут вас гонять на рубку леса, — продолжает Акпай, — не придется по стольку лет служить в солдатах…

Акпай замолчал, чтобы перевести дыхание, но тут встрял с вопросом подслеповатый Яныш:

— Как насчет нашей марийской религии? Царь-то русский, разве он поймет, что марийцу нужен его, марийский, бог? Мы не можем жить без собственной веры. Уж очень русское начальство притесняет марийскую веру.

Яныш был известен на всю округу, как знающий карт — языческий жрец. Когда марийцы устраивают в священной роще тайные языческие моления, то арвуем, главным жрецом, всегда приглашают Яныша. Он знает много древних молитв, знает все обряды и обычаи. Но с каждым годом все труднее и опаснее становится устраивать языческие моления, попы-миссионеры преследуют марийскую языческую веру, и тех, кто молится в роще, ловят, сажают в монастырские тюрьмы.

— Веру можно выбирать по желанию, — ответил Акпай. — Кому хочешь, тому и молись.

— Не-ет! Наша вера лучше…

— Поворачивайтесь, поворачивайтесь побыстрее, не знаете что ли, каких гостей ждем! — сердито сказал Топкай, входя в полное дыма кудо.

— Не ведали, что гости пожалуют, заранее не готовились, — тихо ответила жена Топкая, сгорбленная худая старуха.

У котла стояла молодая сноха Топкая Актавий. Огонь только что разожгли, дрова дымили, не успев разгореться. Глаза у Актавий покраснели, наверное, от едкого дыма.

Топкай недовольно нахмурился: он в последнее время стал замечать, что сноха поскучнела и часто плачет тайком. «Пришла в дом без приданого, и еще ей что-то не нравится, — с раздражением думал он. — Одежды, нарядов у нее теперь столько, сколько ни у одной женщины в деревне нет…»

Топкай, исподлобья глядя на жену и сноху, сел на березовый чурбак возле двери и поучающе проговорил:

— Мяса и масла не жалейте. Чтобы обед был сытный, и господа остались бы довольны. Мы к ним хороши, и они к нам хороши будут.

У Топкая большое хозяйство: пять лошадей, десять коров, сорок овец, вся деревня у него в должниках, осенью нанесут всего — девать некуда. Но все равно за столом в доме Топкая мясо бывает не часто: все мясо, масло, творог, мед он отвозит в Казань, продает торговцам снедью, и из Казани привозит серебро и прячет его в своем тайнике.

Обычно Топкай ходит в рваной, заплатанной одежде. Сегодня же, в честь ожидаемых гостей, приоделся почище, как не одевался даже на летний праздник, сюрем. На нем черный суконный кафтан, под кафтаном белая шелковая рубашка, расшитая серебряным позументом, на ногах мягкие сапоги из оленьей кожи.

Осмотрев себя в таком наряде, Топкай подумал: «А ведь я не так уж стар, — и с неприязнью посмотрел на жену: — Ишь, еле шевелится, больна, шесть дней в неделю с постели не встает. Никакой от нее подмоги в хозяйстве. Скорее померла бы уж что ли…»

Плохо жене Топкая в мужнином дому. Спасибо, хоть сноха жалеет больную старуху, старается все по дому делать и за себя и за нее.

Да и самой Актавий не очень-то сладко в замужестве. Ямбатыр, в отличие от отца, любит принарядиться, пощеголять, покрасоваться перед деревенскими. Но отец скупится, и Ямбатыр срывает злость на жене, бранит ее, бывает, и поколачивает.

Актавий подкладывает дрова под котел и думает: «Разве так текла бы моя жизнь, если бы не случилось беды с Акпаем…»

— Что копошитесь, как навозные жуки? — прервал мысли Актавий резкий голос Топкая. — Полон дом дармоедов, а обед сготовить некому! Работника что ли еще нанимать? Где медовщина? Почему медовщины не принесли? Собака бы вас всех сглодала! Обо всем сам должен заботиться! Дармоеды!

Топкай выскочил из кудо и побежал через двор в погреб. По двору шел Ямбатыр, он был уже навеселе, глаза его поблескивали. Топкай открыл рот, чтобы его выругать, но Ямбатыр опередил его и сказал:

— Отец, знаешь, какое угощение я приготовил гостям? У-ух, таких птичек!

— Каких еще птичек? — раздраженно спросил Топкай.

— Мендея, что из солдат убежал, выследил. Вот кого!

— Мендея? Где же он?

— Тише, тише, кабы работники не услыхали… — И Ямбатыр зашептал: — В деревне Мендей. И не один, с ним пришел Акпай. Тот самый, что у нас батраком был и из лашманов бежал.

— Те-те-те, вот это ловко! — обрадовался Топкай. — Сами к нам в руки явились. Ну, теперь не уйдут.

В это время в избе Эшплата продолжалась беседа.

— Подошел конец вашим мученьям, — говорил Акпай, — скоро вольная армия Пугача будет в Казани. Но, сами знаете, сколько тут царицыных солдат, трудно царю будет с ними справиться, надо нам всем помогать ему…

Вдруг за стеной, с улицы, послышались шаги. Акпай замолчал, прислушиваясь. Мужики переглянулись: кто бы там? Но Яныш махнул рукой:

— Прохожие… Чего за молчал, Акпай, говори дальше.

— Прохожие в такое время… — с сомнением покачал головой Тоймет. — К Топкаю давеча солдаты приехали. Ежели узнают, что мы здесь…

— Им не до нас, — возразил Яныш. — Они приехали к Топкаю бражничать. Вот увидите, три дня будут пить бражку.

— Сейчас солдатам не до бражки, — опять сказал Тоймет. — Сходи-ка, сосед, взгляни, кто там ходит.

Эшплат вышел в сени. Постоял, послушал. В хлеву корова пережевывала жвачку, за оврагом лаяла собака. Больше никаких звуков.

«Нет никого», — подумал Эшплат и, открыв дверь, выглянул на улицу.

В тот же миг из темноты обрушился на его голову страшный удар.

— О-о-о, — застонал Эшплат и свалился на крыльцо. Солдаты отпихнули его в сторону и ринулись в избу. В тусклом свете лучины блеснули штыки.

— Выкладывай оружие! — крикнул капрал и выпалил в потолок из пистолета.

Оружие было только у Мендея и Акпая. Но лишь успел Акпай вытащить пистолет, как на него набросились четверо солдат, вывернули руки.

— Держите его крепче, он — самый главный вор! — кричал кто-то за спиной солдат. — Держите!

Пока солдаты вязали Акпая, Мендей сбил светец, лучина упала в воду, зашипела и потухла. Во внезапно наступившей темноте Мендей толкнул одного солдата, ударил другого прикладом и кинулся в сени. В сенях с фонарем в руках стоял Топкай. Мендей сбил его с ног, выскочил во двор, перепрыгнул через изгородь и побежал к лесу. Вслед ему прогремело несколько выстрелов, просвистели пули. Пригнувшись к земле, Мендей добежал до первых кустов и скрылся в лесу, уже не раз спасавшем его от врагов.

Связанного Акпая привели на двор к Топкаю.

— Сюда, сюда, — приговаривал. Топкай, отпирая тяжелый замок на дверях амбара.

— Так-то ты помогаешь одноплеменнику, — усмехнулся Акпай. — А говорил: вы — марийцы, и я — мариец…

Топкай вздохнул и смиренно ответил:

— Сильнее начальства не станешь, братец. Что велят, то и делаю. Уж не обижайся. И ты — мариец, и я — мариец, мы должны понять друг друга.

— Поймет волк овцу, жди, — сплюнул Акпай.

Амбар был отперт. Солдат, ругаясь, втолкнул Акпая в раскрытую дверь, так что тот упал на пол. Топкай, вздыхая, закрыл дверь. Загремел задвигаемый засов, щелкнул замок.

Капрал взял ключ себе и ушел в дом. У амбара остался один солдат на карауле.

Очутившись в запертом амбаре, в кромешной тьме, Акпай загрустил.

«Зря пошли мы с Мендеем сегодня в деревню, ведь знали же, что в деревне солдаты, — упрекал он себя. — Сколько верст прошагал, скольких опасностей избежал, а тут по своей неосторожности попал в беду!»

По тому, что в амбар посадили его одного, он догадался, что Мендею удалось спастись.

«Ведь пощады не будет, — размышлял Акпай, — если не убегу, погибну. Но как уйдешь: амбар на замке, у дверей сторож… Эх, амбар, амбар, и зачем только строили тебя таким крепким, таким прочным, амбар богатея!»

Как зверь, попавший в капкан, метался по углам Акпай, и вдруг вспомнил один случай.

Одно лето вместе с ним батрачил у Топкая паренек-удмурт. Хозяин кормил их скудно, Акпай голодал, но у того паренька всегда бывали и хлеб, и сало, и мясо. Не раз он делился едой с Акпаем.

— Откуда у тебя все это? — спросил раз Акпай.

— Оттуда, где лежит, — засмеялся паренек. — Ешь и не спрашивай.

Но однажды он все-таки сказал, где добывает еду.

— В хозяйском амбаре, в левом от огорода углу, доска в полу не прибита. Приподыми половицу и бери, что хочешь.

Вскоре пройдоха-паренек сбежал. Говорили, связался с какой-то разбойничьей шайкой, гуляет по Волге.

Акпай ни разу не воспользовался известной ему тайной, потом позабыл про половицу. А сейчас самое время вспомнить про нее!

«Значит, не все еще потеряно! — обрадовался Акпай. — Может, половицу так и не прибили».

Первым делом надо было освободиться от веревок, связывающих руки. Акпай наткнулся на сломанный лемех от старой сохи. Он сел на пол и стал перетирать веревку о железо. Наконец, веревка ослабла и упала с рук.

Акпай принялся ощупывать доски в правом углу. Вот она, неприбитая половица!

Через минуту Акпай вылез в переулок и залег в густом бурьяне. Ярко светил месяц. На улице перед домом суета: солдаты седлают коней. В их разговоре Акпай расслышал часто повторяемое слово: «Юшут».

Тут же суетился Топкай, что-то объяснял капралу, размахивая рукой. Акпай понял, что он показывает дорогу на Юшут. «Наверное, едут кого-то искать», — подумал Акпай.

Когда конные солдаты ускакали, Акпай вышел из своего убежища и, прячась в тени изб и деревьев, стал пробираться вдоль улицы к концу деревни.

За избой Эшплата он спустился в овражек, нырнул в рябинник. Сразу за рябинником начиналась густая чаща.

Вдруг до его слуха донеслись человеческие голоса. Подойдя ближе, он увидел, что среди деревьев толпятся мужики с вилами, ружьями, дубинами, услышал громкий голос Мендея:

— Пусть опкыны узнают, на что мы способны в справедливом гневе!

— Пусть узнают! — вторят ему мужики.

Хотя уже глубокая ночь, в избе Топкая не гаснет свет. За столом, уставленным едой, сидят приезжий чиновник и капрал. Шипит в ковше брага, пахнет вареным мясом.

— Хвалю. Ты — верный слуга государыни императрицы, — заплетающимся языком говорит чиновник. — Хвалю. За помощь в поимке бунтовщика тебе будет награда.

Чиновник очень пьян. Ковш в его руке дрожит, и пиво льется на стол.

Топкай кое-что понимает по-русски, нахватался, вертясь подле начальства. Слова царского чиновника сладки ему, как мед, приятно согревают сердце. Он всей душой верит чиновнику. Тот же, зная, как падки марийские старшины на похвалу начальства, нахваливает хозяина, не скупится. Язык от этого не отвалится, зато хозяин уж так расстарается на угощение, что на неделю вперед наешься.

Капрал, путая русские и марийские слова, тоже нахваливает Топкая:

— Тинь добрый озья. Чисто старшина. Такого озью по другим ялам редко сыщешь. Тинь обязательно награду получишь.

Хорошо капралу здесь, не то, что в городе. В гарнизоне служба — суровая муштра, пудреные парики, фрунт, офицерские зуботычины, а тут — воюй с миской каши и бочонком браги. Очень нравится старому капралу в марийских деревнях, он тут отдыхает и душой, и телом.

Смотрит капрал на стол, полный угощения, на угодливого хозяина — и душа радуется, все ему здесь по сердцу. Недаром пословица сложена: «Среди инородцев служить, как в раю жить». А уж о том, как вольготно чиновнику, и говорить нечего! Здесь взятку получит, там — сверх положенного ясака некую сумму стребует, и, глядишь, кое-что скопилось в сундучке. Только погромче кричи да погрознее взглянуть сумей. Нынче ты канцелярист, мелкая сошка, через десяток лет имение купишь, помещиком станешь.

В избе жарко, дверь в сени раскрыта настежь, в сенях валяется упившийся до положения риз толмач.

Перешагивая через него, то и дело бегает со двора в избу и из избы во двор Ямбатыр, таскает еду из клетки, с погреба, из кудо, где женщины варят все новые и новые угощения.

Топкай важно восседает рядом с гостями за столом, поглядывает по сторонам и чувствует себя именитым человеком. Он знает, что завтра же по деревне пойдут разговоры: «Топкай с русскими начальниками за одним столом пирует!»

Вдруг чиновник в пьяном угаре начал куражиться:

— Чье это добро? Думаешь, твое? Нет, не твое. Все — божье и государственное. А мы — верноподданные ее импер-раторского величества!

— Ваше благородие, иди спать, — уговаривает его капрал.

Но чиновник накинулся на него:

— Ты знаешь, кто такой я и кто ты? Ты — старшой над солдатской командой, данной мне в подчинение. А я — твой начальник. По табелю о рангах, знаешь, насколько я выше тебя? — Но насколько выше, чиновник не уточнял, потому что чин у него по табелю о рангах был очень незначительный. — Я скоро дворянство получу! А ты кто? Мужик, и мужиком останешься. Солдат! Черная кость! Прочь с глаз моих, видеть тебя не желаю!

Капрал скривил губы в усмешке. Он-то знал, каков чин у этой канцелярской крысы, и что такой канцелярской крысой чиновник и останется.

Чиновник начал было еще что-то говорить, но капрал уже не слушал его, он уловил какой-то шум и стук на улице, быстро вылез из-за стола и — в сени.

Крепкие дубовые ворота вздрагивали от сильных ударов. На улице шумел народ. Ворота не поддавались. Тогда какой-то парень перемахнул через забор, отодвинул засов, ворота распахнулись, и во двор хлынула кричащая толпа.

— В избу! В избу! — кричал Акпай. — Не бойтесь, солдат там нет!

Капрал, как кот, взобрался на потолок, вылез на крышу амбара, примыкавшего к сеням, и с амбара спрыгнул в огород.

Ямбатыр в страхе забился между двумя поленницами дров и затаился.

Мужики, крича, топая, размахивая оружием, гурьбой взбежали по ступенькам крыльца, заполнили избу, сени.

Через минуту под торжествующие крики толпы чиновника вытащили из избы во двор.

— Попался, опкын!

— Вот уж мы тебе покажем!

— Не сметь трогать меня! — вопил чиновник, вмиг протрезвев. — Всех накажу! Всех выпорю!

— Ладно, ладно, — засмеялся Акпай. — Вот повесим тебя, потом делай с нами, что хочешь.

Толмача тоже выволокли из сеней.

Капрал в это время был уже далеко от деревни. Тяжело дыша, он бежал по лесной тропинке, ведущей к большаку.

«Господи, спаси раба твоего» — молил капрал, оглядываясь назад, нет ли погони.

Над лесом заалело небо, начиналось утро.

На дворе Топкая народ творил суд и расправу. Тело чиновника мешком висело на березе.

Избитый толмач валялся в ногах:

— Будьте милостивы, родичи! Чем я-то виноват? Помилуйте, добрые люди! Начальство приказывало… Не своей волей служил им… Пожалейте!

По его грязному, перекошенному лицу текли слезы. Народ шумел:

— Нечего его жалеть!

— Господам помогал, а мы его миловать должны?

Мендей посмотрел на толмача, на его кафтан с заплатанными локтями, на рваные сапоги и сказал:

— Постойте, родичи! Ну какой он барин! Подневольный человек, вроде как я в солдатах был. Не по своей же воле. А что медовщины у Топкая налакался, не велика беда. Коли поднесут, и я не отказался бы. Вот хозяина этого дома надо потрясти, он по своей воле помогал господам.

Работники Топкая как будто только этого слова и ждали, схватили хозяина под руки и вытащили на середину двора. Праздничная одежда на Топкае порвана, под глазом — синяк. Видно, кто-то уже начал сводить с ним счеты.

Топкай встал перед народом, губами шевелит, слова выговорить не может.

Акпай подошел к нему. Ах, как он мечтал, бродя на чужбине, встретиться так вот с хозяином, как мечтал отомстить ему за все обиды и притеснения. Но теперь перед ним стоял не прежний, уверенный в себе зверь-хозяин, а перепуганный, дрожащий, жалкий и маленький человек. «Неужели я так боялся этого мозгляка? — с удивлением подумал Акпай. — Даже не верится…»

Стоит Акпай перед своим бывшим хозяином и не знает, что с ним делать, как поступить.

К Мендею протолкался сквозь толпу жрец Яныш, тронул за рукав и заговорил гладко, мягко, будто маслом каждое слово смазывал:

— Негоже, родичи, своему соседу зло делать. Все мы марийцы, и Топкай мариец. Может, когда и неправильно он делал что, все равно мы не должны желать друг другу зла. Бог не велел.

— Бога слушайся, да и о себе не забывай, — сказал Мендей. — Знаем мы, кто такой Топкай.

Яныш на его слова нисколько не обиделся, умиротворяюще продолжал:

— Худо так говорить о нашем великом белом боге, грех. Только придерживающийся русской веры позволяет себе пренебрежительно относится к нашему богу. Если бы не русские, то все марийцы жили бы припеваючи, дружно, были бы добры друг к другу. Топкай ведь тоже от русских страдал.

— Правду говоришь, истинную правду, — обрадовавшись тому, что нашелся заступник, быстро заговорил Топкай. — Ой, сколько я вытерпел от русских! Один бог знает, сколько!

— Знаем, хитрая лиса, сколько ты страдал! — послышался голос из толпы.

— Это мы от тебя страдали, — поддержал другой.

— Разве я виноват, если меня заставляли! Насильно заставляли! — поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, говорил Топкай.

Слова жреца произвели на народ впечатление, жреца люди почитали. Акпай уловил перемену в настроении и обратился к Тоймету:

— Ну, Тоймет, что будем делать с Топкаем?

Тоймет смутился:

— Родственником-то он мне стал нежданно-негаданно, но все-таки родня. А родне я зла не желаю…

Мендей сплюнул и в сердцах сказал:

— Эх, земляки! Потом жалеть будете, что оставили волка в овечьем стаде. А ты, Акпай, оказался слаб душой. Топкай замучил на тяжкой работе твоего отца, твою любимую прибрал за своего сына, а ты…

— Перестань, Мендей, — оборвал его речь Акпай. — Я не бью стариков, выбираю противника посильнее. Что же касается Актавий, это ее дело… Если не люб ей, мстить не собираюсь…

— Помяни мое слово, Акпай, — заговорил снова Мендей, — ты еще узнаешь волчьи зубы своего врага. И Топкай, и Яныш продадут тебя с потрохами при первом удобном случае. Нет, не позволю им больше творить зло народу!

Мендей поднял ружье и направил на Топкая, но тут, во двор прискакал верховой. Осадив коня, он громко закричал:

— Мендей!

Услышав свое имя, Мендей опустил ружье.

— Кто там? Чего надо?

— Это я, Юкрем.

— А, друг Юкрем! Вроде меня, лесной житель, — пояснил Мендей окружающим. — Какие вести принес, Юкрем?

— Важное дело, друг Мендей. Вольная армия царя Пугача приближается к Казани, не сегодня-завтра придет. Казанская беднота задумала побить гарнизон и хлебом-солью встретить царя. Да солдат много, казанцам одним с ними не справиться, послали меня к вам, лесным марийцам, просить подмоги. Удмурты и татары уже поднялись, на их землях пылает пожар, теперь черед за вами!

— Что ж, мы в стороне не останемся, — сказал кузнец.

— Хватит терпеть, настала пора отомстить угнетателям, — звучит над толпой уверенный голос Юкрема.

— На Казань! — подхватил Мендей.

Толпа всколыхнулась, зашумела, забурлила, как водоворот у мельничного колеса.

Акпай смотрит на соседей, и сердце его наполняется безмерной радостью и отвагой.

Только вчера эти люди жили робкой рабской жизнью, покорно склоняя головы перед угнетателями, сегодня их глаза горят, их голоса стали громкими и уверенными. Будто грянула над деревней гроза, и пробудила дремавшие в народе могучие силы.

Над толпой поднимаются копья, вилы, колья.

— На Казань! На Казань! — слышится общий клич.

Старый жрец Яныш, глядя на это, качает головой. Долго прожил он на свете, но никогда не видал такого. «Пусть марийцы идут в Казань, громят русские церкви, — думает он. — Так и надо попам, стремящимся изничтожить светлую марийскую веру».

Топкай тоже соображает, какую выгоду можно извлечь. «Кто знает, может быть, Пугач, действительно, законный царь, — размышляет он. — Если так, то оставшись верным царице, попадешь впросак. Пошлю-ка я на всякий случай с ними Ямбатыра, сам же останусь верным начальству. Кто ни победит, везде будет своя рука». Решив так, Топкай громко выкрикнул:

— Посылаю своего сына Ямбатыра в Казань!

— Говорил же я, что Топкай тоже с нами, — послышался голос Яныша.

— Коли хочет, пусть идет, — сказал кто-то в толпе.

— Правильно, Ямбатыр тоже мариец!

Мендей нахмурился:

— Обещал волк траву есть, а до сих пор ягнят таскает…

Однако он понял, что переубедить народ теперь не сможет: Топкай ловко выкарабкался из трудного положения.

После обеда улица деревни наполнилась людьми. С боевой громкой песней выступил отряд в поход. Впереди шагают Акпай и Мендей.

Юкрем ускакал в дальние деревни поднимать народ.

Шагает отряд по дороге. Изгибаясь, ведет его дорога через поле к дремучему сосновому бору. За бором — большой тракт — прямая дорога на Казань.

В КАЗАНИ

На пути марийцев лежал большой татарский аул.

Увидев приближающийся по дороге в облаке пыли отряд вооруженных марийцев, обитатели аула вышли навстречу. Бегут мальчишки, торопятся молодые джигиты, выходят старики и женщины.

У околицы пришедших встретили почтенные аксакалы. У нескольких стариков были в руках белые полотенца, на полотенце — каравай хлеба и солоница с солью. Один старик держал в руках серебряный поднос с тарелкой, в которой горкой лежал чак-чак. Другой держал кувшин со сладким шербетом. Чак-чаком и шербетом угощают самых дорогих гостей.

Марийцы остановились. Из их рядов выступил вперед одетый в белый кафтан и белый теркупш Яныш. Он двигался важно и степенно, словно в молитвенной роще.

Яныш поклонился аксакалам, принял хлеб-соль и сказал:

— Ракмат, спасибо за вашу щедрость. Пусть великий создатель всего даст вам вечное изобилие.

— Аллах акбар, — ответили ему в один голос аксакалы.

Один старик, знавший по-марийски, указав на народ, вышедший встречать марийцев, оказал:

— Мы очень ждали вас. Вчера Суюнче-бабай привез весть, что приближаются к нашему аулу марийские батыры. Мы тоже вместе с вами думаем идти на Казань. Наши джигиты уже готовы к походу.

Позади стариков стояли парни, молодые, крепкие, многие были вооружены. Акпай смотрит на них, и вдруг его взгляд остановился на молодом джигите с небольшими черными усиками: да ведь это же Махмет! Сбрил бороду — не узнаешь!

Махмет тоже заметил Акпая, подошел к нему.

— Асселям алейкум, добрый день, Акпай-туган. Благополучно ли проделали путь?

— Благополучно, — ответил Акпай, — бик якши.

Он очень обрадовался другу. А Махмет спешит рассказать, что с ним было после того, как они расстались. За это время он побывал в Свияжске, ходил к Арску и Куле-Киме. Повсюду он рассказывал про Пугачева, звал подниматься против господ. Наконец, пришел в родной аул.

— Вы вовремя пожаловали, — говорил Махмет, — все наши согласились идти на Казань. Только один мулла противится, пытается остановить народ, но ему не удастся это сделать. Наши аксакалы сказали, что Пугачев, видать, сродни нашему пророку Мехди.

Пока Акпай с Махметом стояли в стороне и беседовали, хозяева расстелили под развесистым дубом белый войлок. На войлок поставили разные угощения. Улица шумит, словно в праздник. Слышен певучий звук курая — татарской свирели. Где-то запели марийцы.

К Махмету подошел седой старик-татарин и вполголоса сказал ему:

— Проси гостя ко мне.

Махмет кивнул ему и обернулся к Акпаю:

— Акпай, тебя приглашает в гости Галий Нур-ага.

Галий Нур жил в доме вдвоем со старухой. Два старших его сына погибли сорок лет назад. Тогда бунтовали башкиры, сыновья Галия пошли с повстанцами и не вернулись. Младший сын пропал без вести на турецкой войне.

Старик рад гостям. Сам сидит на саке — высокой деревянной скамье, согнув ноги калачиком. Акпая усадил на самое почетное место — возле окна, на мягких подушках. Махмет уселся напротив Акпая. Саке весь заставлен угощениями. В белых чашечках дымится густой чай, большая деревянная чашка с краями полна вареной гусятины, на широком глиняном блюде выложены сырники, запеченные в меду, тут же биш-бармак, балыш, вареная конина, кутырма, куллама, тутырган тавык и другие татарские кушанья.

Галий потчует гостей, говорит о том, что в народе рассказывают о Пугачеве. Говорят, что Пугачев — богатырь вроде Сеида-Баттала, ростом с могучий дуб, бесстрашен, как лев. Потом старик запел песню, сложенную про Пугачева.

Акпай не особенно хорошо понимает татарскую речь, но песню про Пугачева понял. Галий пел: «Говорят, есть Пугачев-царь, говорят, он носит суконный бешмет; повидать бы Пугачева-царя, подойти к нему с поклоном…»

Чтобы сделать приятное старику, Акпай тоже затянул татарскую песню:

Что значит: «До свиданья, до свиданья, еду я на войну».

— Раньше и я был молодцом вроде вас, — сказал Галий, быстро вскочил со своего места, и Акпай не успел даже глазом моргнуть, как старик достал откуда-то саблю.

— Вот, молодой батыр, — сказал Галий, — память о моей молодости. Я ведь в молодые годы тоже был джигит не из последних. Мое имя гремело, как гром, по всем татарским аулам. Богатеи, заслыша его, в страхе дрожали. Народ песни про меня слагал, враги — ненавидели. Сейчас-то нет у меня силы, не то что саблю, ложку в руках еле держу. Тридцать лет в рудниках на каторге провел. Там здоровье, силы оставил. Не могу сам держать саблю, но хочу помочь доброму делу. Бери, батыр, мою саблю, дарю ее тебе.

— Хорошая сабля, слов нет, — ответил Акпай, — но она должна перейти к молодому татарскому батыру.

— У меня есть сабля, от деда досталась, — сказал Махмет, — у тебя же один пистолет.

— Бери, батыр, — твердо сказал Галий, — наши народы вместе идут, за одно воюют. Пусть твоя рука будет крепка, как сталь этой сабли. Не забывай старого джигита.

— Большое спасибо тебе, дедушка.

— Береги эту саблю. Такой сабли не купишь ни за какое золото, не раз выручала она меня в бою.

— Будь спокоен, агай, — ответил старику Акпай, — марийский батыр будет достоин твоего славного оружия.

С добрыми напутствиями проводил аул марийских воинов и своих джигитов.

Между тем Пугачев все ближе и ближе подходил к Казани. 11 июля подошедшее войско пугачевцев расположилось лагерем на левом берегу реки Казанки, у Троицкой мельницы. На десять верст куда ни взглянешь — в лесу, среди чистого поля, в деревнях — всюду повстанцы.

Иван Белобородов — ближний человек Пугачева с отрядом русских заводских рабочих гулял западнее Казани. Прежде он имел чин унтера, но Пугачев сразу дал ему высокое звание фельдмаршала.

Идя к Казани, фельдмаршал Белобородов сжег несколько помещичьих имений, разогнал мелкие солдатские команды. Генерал Потемкин выслал против него из Казани полк кавалерии, но Белобородов разбил этот полк и теперь, возбужденный радостью победы, приближался к главному лагерю пугачевцев.

В лагере уже знали об удаче Белобородова, его отряд встречали радостными приветствиями. Сам фельдмаршал, невысокий, коренастый мужчина, ехал на черном коне, махал рукой с плетью, кланялся, отвечал на приветствия.

Пугачев уже вышел из своего шатра и в окружении старшин сидел в кресле.

Белобородов слез с коня, хромая, подошел к Пугачеву.

— Добро пожаловать, где ходил, чего выходил? — встретил его Пугачев вопросом.

— Дела неплохи, государь, — ответил Белобородов. — Вот побили полк полковника Толстого. Бог помог одолеть злыдней. Пушки и прочее оружие захватили. По пути к нам присоединились люди марийские и татары, желают послужить тебе.

— Где ж они? Кто у них начальник?

Белобородов показал на стоявших поодаль Акпая и Махмета.

— Вот их начальники, государь: татарский сотник Садыбеков Махмет и старшина марийцев Акпай Келтеев.

Пугачев дружелюбно кивнул Акпаю:

— А-а, старый знакомый… Ну, спасибо тебе, Келтеев. Ты хорошо исполнил мой приказ. Никогда не забуду твоего старания. Как займу в Петербурге свой законный престол, ей-богу, поставлю тебя марийским губернатором.

Много раз видел Акпай Пугачева, и всякий раз удивляется: не таким он представлял себе царя. Этот совсем не похож на важного начальника: лицом не бел, а черняв, бороду носит по-казацки, говорит, как деревенский мужик. Однако, сразу видать, умен и, когда надо, может быть грозен.

Пугачев, прищурившись, острым глазом оглядел ряды вновь прибывших и отметил про себя: маловато у людей ружей и сабель, и конных тоже раз-два и обчелся. Его взгляд остановился на Мендее.

— Вот тот, в солдатском мундире, кто таков? — спросил он.

— Наш, мариец, — ответил Акпай, — в солдатах был, сбежал к нам. Храбрый воин, и воинскую науку хорошо знает.

— Молодец, — одобрил Пугачев. — Мне такие нужны. В моем войске многие и ружья никогда в руках не держали, и обучить их ратному делу некому. Подойди-ка ко мне, служивый. Ты по-русски знаешь?

Мендей строевым солдатским шагом приблизился к Пугачеву, остановился, стукнув каблук о каблук, и громко отчетливо отрапортовал:

— Так точно, ваше императорское величество, знаю!

Пугачеву, видать, понравился Мендей, и он важно проговорил, обращаясь к нему:

— Жалую тебя чином прапорщика.

— Рад стараться, ваше императорское величество!

— У нас есть еще один солдат, — сказал Белобородов. — Говорит, четырнадцать лет назад видел ваше императорское величество в Гатчине.

Пугачев немного побледнел, глаза сверкнули настороженно.

— Где он, служивый-то? Веди! Старых слуг я жалую, а коли врет, повешу.

Кто же этот человек, знающий его?

Из рядов вытолкнули капрала, который четыре дня назад едва спасся из рук восставших марийцев, а теперь вот опять попал в передрягу.

Капрал встал против Пугачева, который сверлил его тяжелым взглядом.

— Ну, служивый, узнал меня?

— Да как узнать? В молодости ты без бороды был, а нынче вон какую бороду отпустил…

— Да не видел он никогда государя, врет он все, — сказал старшина, стоявший за креслом Пугачева.

«Эх, попал я опять в беду!» — подумал капрал и говорит:

— Ежели присмотреться, можно тебя узнать. Точно, узнал! Ты наш государь — Петр Федорович! Батюшке-царю ура-а-а!

Пугачев улыбнулся.

— Порадовал ты меня, служивый. Хорошая у тебя память, крепкая, и голова не соломой набита. Посему не оставлю тебя без царской милости. Жалую чином поручика. Докажи свою отвагу — еще больше пожалую. Завтра будет великий бой.

Белый шатер Пугачева поставлен на крутом берегу. Отсюда виден весь город: дома, амбары, темные сараи, торчат минареты нескольких мечетей, сверкают золотом купола многочисленных русских церквей.

Казань в Среднем Поволжье — главный город. Сюда сходятся все дороги, здесь находятся губернатор, контора адмиралтейства, торговый магистрат и губернская тюрьма.

— Возьмем Казань, двинемся к Нижнему Новгороду и Мурому, оттуда недалеко и до столицы, — заговорил Пугачев. — Слушай меня, православный народ, слушайте марийцы и татары и люди других народов! Ежели хотите увидеть хорошую жизнь, не робейте завтра в бою. Одолеем врага, получите без всякого выкупа земли и леса, будете свободными людьми отныне и вовеки веков!

Возгласы одобрения встретили его слова.

На следующее утро, только развиднелось немного, пугачевцы пошли на приступ. Погода все эти дни стояла сухая, жаркая, все высохло. Тысячи ног подняли пыль на окрестных дорогах и тропах, и пыльным туманом заволокло все вокруг.

Толпы мужиков, волжские бурлаки, потрясая топорами, вилами, самодельными пиками, шагают к виднеющемуся вдали городу.

— Вперед!

— Круши! Бей господ!

Идут пугачевские отряды, впереди на конях скачут командиры. Вот совсем рядом с Акпаем проскакал на высоком белом жеребце Пугачев. На нем красный казацкий кафтан, через плечо — алая орденская лента.

Пугачев направлялся на Арское поле. За ним скакали десятка два верховых, ближние старшины.

Из близлежащих дубрав показались толпы пугачевцев. Перед ними ехали возы с сеном. В сене были спрятаны пушки и огненный припас.

Вот пугачевцы подошли совсем близко к редутам, защищавшим подходы к Казани, вмиг раскидали сено, вытащили пушки и открыли огонь по врагу.

Мендей со своим отрядом вел бой против солдат, засевших в окопах возле губернаторской дачи. В его отряде было немало старых солдат, поэтому они сражались по всем правилам: продвигались перебежками, скрывались от пуль за деревьями, ложась на землю. А мужики, размахивая косами и цепами, бежали, как стадо, и пули солдат косили их.

Против Арского поля расположилась батарея казанского гарнизона. Около десятка орудий, изрыгая пламя, палят по наступающим ядрами и картечью, не давая приблизиться к окраине города.

Густая многолюдная толпа повстанцев то наступает, то откатывается, оставляя на поле убитых и раненых.

Марийцы Акпая наступали со стороны кирпичного завода. Иные бегут за командиром, не обращая внимания на свистящие пули, иные жмутся к стенам сараев, которые все-таки защищают от обстрела.

Ямбатыр, как только загрохотали пушки и засвистели пули, спрыгнул в какую-то яму, прижался лицом к земле, зашептал молитву:

— Ой, боги и их ангелы, спасите и помилуйте меня, оставьте душу живу…

Яныш более догадлив: он в сторону не убегает и вперед не лезет, все время прячется за чьей-нибудь спиной.

Между заводом и городом местность изрезана глубокими оврагами. По этим оврагам марийцы скрытно подошли к самому городу, оставив позади отряды дворянского ополчения и гарнизонную артиллерию.

В то же время пугачевцы, пробившись сквозь артиллерийский огонь, овладели батареей.

Пугачев во главе конного полка ворвался в Суконную слободу. Суконщики и другие ремесленники, ждавшие пугачевцев, тотчас же присоединились к ним.

Словно половодье хлынула в город повстанческая армия. Генерал-губернатор Потемкин заперся в кремле за высокими каменными стенами. Там же отсиживался и архиепископ Вениамин.

Крепки стены казанского кремля, их не взять ни топором, ни пулей. Пугачев приказал подвезти орудия.

Акпай спешит по улицам к проклятому месту, к тюрьме. Он знает, что много невинных томятся там.

Бревном выбили дверь, топорами сбили запоры с камер, потому что стражники с ключами сбежали.

Из тесных вонючих клетушек, шатаясь, выходят арестанты. Одни радуются, смеются, другие плачут, иные так ослабели, что не могут сами стоять на ногах, их поддерживают под руки.

Из глубокой ямы подняли седого лохматого старика. Сумасшедше озираясь вокруг, он упирается, не хочет идти.

— Не пойду! Я не виноват! Кто присудил? — бормочет он.

— Свобода! Свобода! — кричит черноусый казак-пугачевец, угодивший в тюрьму после разгрома Пугачева под Оренбургом.

Крики, ликование, смех, слезы…

Еще шел на улицах бой, еще пугачевцы сражались под стенами кремля с отступающими воинскими командами, когда Яныш забежал в первую же попавшуюся церковь, толкнул молившихся у алтаря дьякона и сторожа, взбежал на амвон к выпалил из пистолета вверх, в тяжелое золоченое паникадило.

Потом ворвался еще в одну церковь, здесь он побил, порушил, что попалось под руку и побежал дальше.

В каком-то барском доме, брошенном обитателями при приближении пугачевцев со всей обстановкой и всеми вещами, Яныш порубил барские тонконогие стулья, сложил костер и запалил:

— Ишь, как живут, проклятые! Ну ладно, больше так жить не будут!

В другой комнате он увидел большое, в целую стену, зеркало, пнул его ногой, разбил.

Выскочив из горящего дома, Яныш через несколько домов набрел на богатую лавку. Дверь была уже выставлена, витрины побиты. В лавке хозяйничали грабители. Один оборванец кидал в мешок золотую и серебряную посуду, другой примерял бархатные штаны. Яныш прихватил дамскую шляпу со страусовым пером.

После всех этих похождений жрец оказался одетым очень чудно: на плечах золотая поповская риза, на голове страусовые перья, в одной руке — штука дорогого сукна, в другой украшенное драгоценными камнями кадило. Очень рад Яныш, наконец-то и на его улице настал праздник!

Подобно Янышу из улицы в улицу, из дома в дом бегает и Ямбатыр. Во время боя не было человека тише его, теперь он превратился в свирепого коршуна. Завидев обывателя, испуганно жмущегося к стенам домов, рубит саблей, не щадя ни старого, ни малого.

И Ямбатыр приоделся: поверх белой холщовой рубахи на нем кружевная кофточка, на голове — новый картуз, свои старые штаны сменил на новые плисовые шаровары. Вот только сапогами не разжился. Вдруг видит: навстречу идет горожанин, ремесленник, — одежда так себе, но сапоги на нем хорошие.

— Стой! — окликнул его Ямбатыр и замахнулся саблей. — Снимай сапоги!

Ремесленник снял. Ямбатыр попробовал натянуть сапог на свою ногу, не лезет, обозлился, кинул в лицо ограбленному.

— Носи сам, керемет!

В конце концов в одной лавке отыскал Ямбатыр татарские сапоги-ичиги себе по ноге. Обулся, бежит дальше.

Запутавшись в переулках, он перемахнул через забор и очутился во дворе. Под навесом стояли бочки. Пахло спиртом.

Ямбатыр потянул носом: пахнет. Он к бочкам, постучал по одной, не пустая!

— Вот оно что! — радостно закричал Ямбатыр и выдернул затычку.

Спирт струей хлынул на землю. Ямбатыр достал из мешка берестяную чашку, которую вместе с ложкой всегда носил с собой, и подставил ее под струю.

— Хе-хе, вот оно — городское угощение! — довольно приговаривал он, опрокидывая в глотку чашку за чашкой.

По городу бушевал пожар, охватывая все новые и новые улицы. Гудя и завывая пламя перекидывалось с дома на дом, с крыши на крышу.

Загорелся сарай, в котором пьянствовал Ямбатыр. Жаркое пламя сначала лизнуло крышу, потом спустилось по столбу вниз, подобралось к бочкам. Вспыхнул разлитый спирт, через мгновенье раздался страшный взрыв, столб голубого огня поднялся до неба и рухнул на Ямбатыра всесжигающим дождем.

По горящей улице бежит Мендей. Неожиданно он столкнулся лицом к лицу с Янышем. С первого же взгляда понял, что жрец занят грабежом, позорит вольную армию.

— Бросай награбленное! — приказал он. — Государь не велел грабить народ!

— Так я же проклятые церкви рушу!

— И шляпу в церкви взял? Зачем людей обижаешь?

Яныш выхватил из-под ризы пистолет, выстрелил, и Мендей, прижав руку к груди, упал лицом вниз.

С наступлением темноты бой затих. Кремль так и не удалось взять. Повстанцы устали. Пугачев приказал отдыхать.

— Никуда Потемкин от нас не денется, — сказал он. — Завтра его достанем.

Акпай увел своих марийцев из горящего города на окраину, к кирпичному заводу. Там они расположились на ночлег. Акпай как приклонил голову на охапку сена, так и заснул.

Ему снился сон. Будто он со своим отрядом сражается с солдатами царицы. Марийцев уже мало осталось, а солдат — видимо-невидимо. Вот он уже один остался. «Хватай его! Он у них главный!» — кричат солдаты. Кто-то ухватил его за кафтан… Акпай проснулся в холодном поту, слышит:

— Вставай, атаман! Беда!

— Что такое?

— Солдаты!

Сон как рукой сняло. В неверном свете занимающегося утра Акпай увидел, что со всех сторон к кирпичному заводу с ружьями наперевес быстрым шагом приближаются солдаты. «Окружают», — понял Акпай.

Раздался первый залп. Солдаты расстреливали пугачевцев в упор. Полусонные, растерявшиеся люди метались, не зная, куда деваться, где укрыться. А тут еще между постройками кирпичного завода показались гусары.

— Спасайтесь! Акпай нарочно нас сюда завел! — послышался истошный крик карта Яныша. — Все погибнем из-за проклятого бунтаря!

Но некоторые уже опомнились, пытаются защищаться. Зазвенели сабли о сабли, полетели стрелы из луков, загремели ответные ружейные выстрелы. Скачут кони, падают раненые и убитые.

— Стойте! Куда бежите? — Акпай выхватил саблю, и вокруг него, завертелось несколько гусар, стараясь с коней дотянуться до отважного. Но уже присоединились к атаману товарищи, бьются, отступая к оврагам.

Пугачевцам отваги не занимать, но вот уменья мало, к тому же и оружия не хватает.

Оказывается, ночью к Казани подошли отряды полковника Михельсона. Их нападение на лагерь пугачевцев было так неожиданно и стремительно, что повстанцы, обороняясь и неся большие потери, вынуждены были отступить на пятнадцать верст от Казани, к деревне Сухая Река.

Стали считать потери. Акпай ищет Мендея, нет его нигде. И Махмет не вернулся. Капрал исчез в разгар битвы, кто-то видел, что он перебежал к Михельсону. Скрылся и Яныш. Думали, что он убит, но он, спрятав в развалинах кирпичного завода награбленное добро, сбежал из отряда.

В полдень приехал на телеге мариец из соседней деревни и привез тело Мендея, которое подобрал на улице. Он ехал через татарскую слободку, куда отряды Михельсона еще не дошли.

Мендея похоронили на цветущем лугу возле речки. Обернув тело белым полотном, опустили в могилу.

— Эх, Мендей, Мендей, вот она какова, твоя судьба… — тихо промолвил Акпай, смахивая слезу со щеки.

— Пусть будет тебе земля пухом, — сказал Юкрем.

— Мы тебя не забудем, друг, — сурово сдвинул брови Тоймет. — Мы отомстим за тебя и за всех павших в этом бою.

Несмотря на ночное поражение, пугачевцы не думают уходить от Казани. Силы Михельсона оказались не так уж велики: восемьсот конных карабинеров, примерно столько же конных гусар и казаков, полторы тысячи пехоты.

Пугачев готовился к ответной атаке. «Били генералов, полковника тем более побьем», — рассудил он.

Два дня пугачевцы готовились к новому сражению. За эти два дня их ряды пополнились. Подошли отряды татар, удмуртов, марийцев. Две сотни джигитов привел Махмет.

Из марийцев, пришедших с Акпаем после ночного сражения не осталось и половины: кто погиб, кто, испугавшись, вернулся домой. В отряд Акпая влились марийцы из-под Елабуги, Кукмора и Ципьи.

За эти два дня армия Пугачева увеличилась почти вдвое, теперь в ней было около двадцати тысяч человек.

15 июля начали новое наступление на Казань.

Но Михельсон опять опередил повстанцев. Не ожидая, пока они приблизятся к городу, первым атаковал их.

Освещенные ярким ослепительным солнцем, плотными шеренгами, ощетинясь штыками, шли солдаты навстречу пугачевцам. Время от времени они останавливались, раздавался залп, стрелявшая шеренга окутывалась белым дымом. Вслед за ружейным залпом раздавался артиллерийский залп.

Пугачев приказал бить по солдатам из пушек. Но ни ядра, ни картечь не могли остановить солдат. Пороховой дым, смешавшись с пылью, окутал сражающихся.

Битва все разгоралась. В единый неумолчный гул слились ружейные выстрелы, грохот орудийной пальбы, крики людей. Солнечные лучи, прорвавшись сквозь дым и пыль, вспыхивают и играют на остриях штыков.

Противники сошлись. Бой кипит вокруг Акпая. Отбиваясь от солдат, в пылу боя, он не заметил, что ранен. Увидел заструившуюся по руке кровь и только потом почувствовал, что рука не действует. Тоймет подхватил его, выволок из боя в лесок, перевязал руку тряпицей.

Пугачевская артиллерия не остановила наступление солдат Михельсона. Тогда Пугачев пустил на них свою конницу. Уральские казаки и башкиры налетели на левый фланг наступающих. Бешено рубя и топча конями солдат, они расстроили их ряды. Солдаты побежали назад. Пугачевцы уже были готовы торжествовать победу, но не тут-то было.

Пугачев находчив, но и Михельсон не хуже его знает законы боя. Михельсон в отличие от всех прочих офицеров и генералов, с которыми приходилось встречаться Пугачеву в бою, получил чин не за дворянское происхождение, он не из благородных, а из мужиков. Личной отвагой и собственной сметкой выбился в офицеры.

Михельсон держал в резерве два эскадрона конных карабинеров, и когда казацкая и башкирская конница начала теснить его пехоту, он двинул в бой эти эскадроны. Карабинеры врезались в гущу сражавшихся. Пытаясь спастись от ударов кавалерийских палашей, забегали, заметались мужики, но разящая сталь настигала их.

Однако вскоре карабинеры приостановились, завязнув в толпе, и вот уже толпа понесла их назад…

Четыре часа длилось сражение. Много раз схватка прокатывалась по полю то в одну, то в другую сторону. Пугачевцы бьются не на жизнь, а на смерть. Солдаты опрокинут, рассеют их — глядь, на смену павшим вступают в бой новые бойцы.

Но в конце концов хорошо обученные и хорошо вооруженные солдаты регулярной армии взяли перевес и пошли в наступление по всему фронту.

Пугачевцы были разгромлены. Свыше двух тысяч полегло на поле убитыми, пять тысяч попали в плен. В плену оказался и пугачевский фельдмаршал Иван Белобородов, и друг Мендея Юкрем…

Пугачев с тремя сотнями казаков спасся в леса. Пройдя марийскими землями — мимо Корамас и Петъял, через Кожла-Солу и Кокшайск — вышел на Волгу, переправился на другую сторону и двинулся к Алатырю.

Оставшиеся в живых марийцы из отряда Акпая решили пробираться в свои деревни. Ночь застала их на Юшуте, недалеко от того места, где он впадает в Элнет-реку.

Акпай проснулся, когда едва только забрезжил свет. По крутому обрывистому берегу он спустился к воде.

Река была прекрасна, как всегда. Серебром блестела вода. Задумчивые деревья склонились над прозрачной рекой.

Небо между тем посветлело, стало багрово-красным. Наконец, показался пылающий край солнца. Нежно-золотым светом озарило верхушки деревьев. Потом яркие солнечные лучи пронизали лес, заиграли золотистыми блестками по реке.

— Вот и солнце снова взошло, — тихо проговорил Акпай. — Господа, наверное, думают, что побив нас под Казанью, заставят навек покориться. Нет, они ошибаются: народная война еще продолжается.

С Юшута в родную деревню — прямая дорога. Но на ней стоят гусарские заставы, хватают каждого прохожего, поэтому придется пробираться домой чащей и болотами.

ЭЛНЕТСКИЕ ЛЕСА

Пугачевцы вошли в деревню потихоньку — без шума, без песен. Но об их возвращении сразу же узнала вся деревня. Улицу заполнили мужики, бабы, ребятишки. Окружили, обнимают, расспрашивают. Кто радуется, что муж, отец или брат жив остался, кто, узнав о гибели родных, рыдает, убивается…

Слышен резкий голос Топкая:

— Ах, киямат! Это Акпай виноват! Это он обманом завлек народ! Это он погубил моего сына!

Эшплат послушал, послушал и сказал:

— Нельзя тебе, Акпай, в деревне оставаться.

Эшплат увел Акпая далеко в лес.

— Сюда никакой чужой человек не заглянет, — сказал Эшплат. — Тут ты скоро поправишься.

Рана у Акпая не особенно страшная, но рука двигается с трудом. Надо ему отдохнуть, набраться сил…

Но не удалось Акпаю спокойно отсидеться…

Красное закатное солнце опустилось за лесом по ту сторону Элнета. Полупрозрачный, словно легкий туман, сумрак покрыл реку, лес, поле, деревню.

Старик Топкай с батраком вернулись домой с поля. Батрак под навесом распрягал лошадь.

— Стой, чего топчешься? Волк тебя заешь, — сердито ругал он неспокойного коня.

Жена Топкая в дымном кудо варит ужин, время от времени выглядывая на улицу. Из дверей тянется сизый дымок. Теперь старухе работы много: Актавий, узнав, что Ямбатыр сгорел, в тот же день ушла к отцу.

Топкай, угрюмый, недовольный, сидел у амбара и что-то бубнил про себя.

— Слышь, Шолпай, не годится так ругать лошадь, — проворчал он. — Она, небось, устала.

— И я устал?, — ответил батрак. — И голоден, как собака!

— Не огрызайся! Кто здесь хозяин? — рассердился Топкай.

— Ты не очень-то кричи, хозяин. Мы еще покажем…

— Кто покажет? Ты что ли, сопляк? Или Акпай? Или ваш Емелька Пугачев? Зря языком бьешь: нет его больше…

— Придет время, отыщутся люди…

— Ишь, богатыри, — усмехнулся Топкай, — тараканы запечные отыщутся…

Вдруг на улице послышался стук многих копыт. Отряд верховых проскакал и остановился у двора Топкая. Над забором показалось усатое лицо солдата.

— Отворяй ворота, — грозно приказал солдат, размахивая плетью.

Топкай быстро просеменил к воротам, дрожащими руками отодвинул засов.

Перед воротами было человек тридцать конных солдат с офицером и капралом.

Капрал соскочил с коня, подошел к Топкаю, спросил по-марийски:

— Ты будешь Топкай Яндаков?

— Я… — растерянно проговорил Топкай.

— Добро. Тебя-то нам и нужно.

— Меня? Зачем? Я ничего плохого не сделал… Ясак уплатил сполна… — задрожав всем телом, ответил старик.

— Не бойся, — успокоил его капрал, — тебе от нас ничего худого не будет. Не обидим. Мы прибыли, чтобы арестовать разбойника Акпая Келтеева.

— Разбойник он, истинное слово — разбойник, — обрадованно заговорил Топкай. — Берите его, в каземат сажайте, избавьте нас от этого разбойника!

— За тем и прибыли, — сказал капрал. — Ты должен нам помочь. Покажешь, где он скрывается.

Топкай поник и забормотал:

— Вы уж сами поймайте… Вон вас сколько, сами справитесь… А я не могу… Я — человек старый, семья у меня, хозяйство… Коли вам помогу, его друзья меня не помилуют…

— Значит, не желаешь помочь в поимке преступника? Оберегаешь разбойника? Значит, ты с ним заодно. Недаром послал своего сына с бунтовщиками. Мы об этом знаем. Ты сам преступник, против государыни императрицы зло замышляешь! Ты у нас сам в каземат пойдешь.

Топкай побелел, как мел.

— Нет, нет, не надо в каземат! Все сделаю, как велите.

— Так-то оно лучше, — проговорил капрал. — Выдашь Акпая, простятся тебе твои прегрешения против государыни.

Тоймет, как только увидел солдат, приближающихся к его дому, подхватил котомку, бегом в огород и ушел из деревни. Так старый кузнец избежал ареста.

О хозяйстве он не горюет: жена с жатвой управится одна, к тому же вернулась в дом дочь. «Говорил я, что не пара ей богач Ямбатыр, — с горечью думал Тоймет. — Нет, не послушалась…»

Ночью, окольными тропками добрался Тоймет до Янганова болота, до заветного шалаша.

У шалаша горел костер. Вокруг него сидели и стояли люди. Они о чем-то оживленно говорили.

— Вот и дядя Тоймет пришел, — сказал кто-то.

— Пришел, — ответил Тоймет.

Поняв, что им несдобровать, из деревни ушли все, кто ходил на Казань.

Люди были взбудоражены, перебивая друг друга, обсуждали, что же им теперь делать.

— На Пугачева надежды нет, — говорил один. — Ему самому бы только ноги унести…

— Эх, не надо было к нему ходить! — проговорил Яныш. — Не надо было начальство гневить. Теперь вот страдай за чужие грехи…

— Не за чужие грехи мы страдаем, — перебил его Акпай. — Думаете, свобода сама с неба свалится? За нее бороться надо. Нечего нам тут сидеть и прятаться, надо продолжать борьбу.

— Ты, как хочешь поступай, а с нас — хватит, — продолжал Яныш. — И ты уж лучше бы грехи замаливал. На тебя давно петля намылена.

— Петли я не боюсь. Я за свободу жизнь отдам, не пожалею. И в трудную минуту не стану прятаться, вроде тебя, как мышь в щель, не буду дрожать, словно овечий хвост.

— Ты меня не позорь, — обиделся Яныш. — О, боже, дай силы, избавь от ненужной ссоры…

Долго говорили люди. Костер догорел. Тоймет поднялся и пошел в лес за сушняком.

Ночь стояла темная. Все небо затянуло грозовыми тучами. Вдали уже давно погромыхивал гром. Теперь он приблизился. Время от времени огненные молнии прорезали небо, и тогда становились видны верхушки деревьев. И тотчас же вверху раскатисто громыхал гром, как будто кто-то катил по небу огромную телегу.

Тоймет набрал дров и повернул обратно, к костру. Вдруг по лесу прогремел выстрел, потом другой, третий.

Марийцы затоптали костер и рассеялись по кустам.

Тоймет увидел бегущего между деревьями человека в белой одежде.

Человек бежал к шалашу.

Больше не стреляли. Немного погодя все вышли из кустов, окружили прибежавшего. Это был Топкай.

Он был бледен, дрожал от страха.

— Ой, ой, еле ушел… Уж совсем было с жизнью распрощался… Солдаты схватили меня, в тюрьму повели… «Ты, говорят, отец бунтовщика и сам изменник». Слава богу, удалось сбежать по дороге…

На другой день Топкай приступил к осуществлению своего подлого замысла. Потихоньку, то с одним, то с другим говорил он, нашептывал худые мысли.

— Ох, ох, видно, всем нам погибать, — говорил он. — Пугачева-то разбили царицыны генералы, скоро самого схватят. Если сейчас не поклониться начальству, плохо нам будет. Акпай — один-одинешенек, чуть что — и след его простыл. А вы куда пойдете от дома, от семьи? Ох, ох, всех нас Акпай за собой в каземат тянет…

Тем, кто падок на деньги, он намекал, что если оставят Акпая, им будет награда от начальства.

Люди слушали Топкая, кто поддакивал, кто задумывался, и лишь Эшплат сразу дал ему отпор:

— Ты, братец, оставь свои лисьи повадки, не крути тут хвостом в разные стороны, не то мы тебя быстро скрутим.

Эшплат догадался, что богатей явился в лес с какой-то недоброй целью, но уличить его в этом не мог.

Уже несколько дней жили марийцы в лесу. Акпай ходил по окрестным деревням, пытаясь собрать повстанческий отряд. Топкай тоже не терял времени даром.

На песчаном берегу Элнета, в тени ольхи, у самой воды, сидят Топкай и Яныш и разговаривают.

— Вот что, Яныш-родо, — тихо говорит Топкай. — Думал я, думал и надумал, что недолго еще гулять Акпаю на воле. Его схватят, а гнев начальников обрушится на нас. Пожалуй, лучше будет, если мы заранее умилостивим начальство и сами выдадим Акпая.

— Правильно, правильно ты надумал, — согласился Яныш. — И богу угодное дело — наказать разбойника.

— Коли ты согласен со мной, — продолжал Топкай, — не следует с этим мешкать. Пока Акпай ходит по деревням, надо настроить народ против него. Сейчас, после поражения, все злые. Скажем, что во всех бедах виноват Акпай, сами же его вчерашние друзья вмиг свяжут атамана.

В это время зашуршали кусты, и к реке вышел Эшплат.

— А-а, это ты тут лазишь, подслушиваешь! — закричал Топкай и, размахивая кистенем, побежал навстречу старику.

Эшплат схватил толстую сосновую палку, изготовился к защите.

Яныш, которого Эшплат не видел, стороной, по кустам, подошел сзади, вынул саблю из ножен и изо всех сил рубанул по голове Эшплата, а Топкай вдобавок ударил его кистенем…

Акпай возвращался в лагерь на Янгановом болоте. Узкая, еле заметная тропинка петляет среди деревьев, скрывается под пологом густого кустарника, спускается по обрывистому склону оврага, обводит по самому краю топи.

Много верст исходил Акпай, устал. Но мысли его не о том, чтобы отдохнуть — он думает, как бы ободрить людей, как бы вселить в них новые надежды, чтобы они снова поверили в свои силы, и в мечтах он уже видит весь родной край, поднявшийся на борьбу против господ.

Тропинка спустилась в овражек и привела к ручейку. Акпай снял теркупш, зачерпнул им холодной ключевой воды.

— Что, пить захотел? — послышался сзади него голос.

Акпай оглянулся, перед ним стоял Топкай.

— Пить хочется, — ответил Акпай. — День нынче очень уж жаркий.

— Погоди, еще жарче будет, — усмехнулся Топкай и крикнул: — Эй, ко мне, скорее!

Топкай, словно кот, увидавший мышь, набросился на Акпая, навалился, придавил к земле.

Акпай застонал, раненая рука закровоточила.

Из-за кустов, крича и толкаясь, выбежала толпа мужиков, поддавшихся на уговоры Топкая.

Минуту спустя Акпай лежал связанный по рукам крепкой веревкой.

— Братцы, я же ради вас старался! — пытался говорить Акпай, но Топкай и Яныш не дали ему сказать ни слова.

— К начальству его! К начальству смутьяна! — кричали наперебой карт и старшина. — От него все наши беды!

Акпая повели.

— Прощайте, родные леса, прощай, Элнет, — сказал Акпай. — Предали меня богачи… Но я еще вернусь…

Кузнец Тоймет шел с тремя десятками мужиков, решивших присоединиться к скрывавшимся в лесу пугачевцам. В кустах возле Элнета они натолкнулись на окровавленного человека, распростертого на прибрежном песке.

Кузнец мокрым платком отер залитое кровью лицо и узнал Эшплата. Принесли воды, смочили раненому губы.

— Акпая предать… — чуть шевеля губами, зашептал Эшплат. — Топкай… Яныш… Спасайте Акпая…

Сказав это, Эшплат замолк навеки…

Тоймет стянул в головы шапку, помолчал, потом повернулся к товарищам:

— Слышали?

— Слышали. Топкай на все способен.

— Скорее в лагерь, — сказал Тоймет и побежал через кусты к шалашу.

Возле шалаша было пусто. Лишь один молодой парень сидел под елью, низко опустив голову.

— Где люди? Где Акпай? — крикнул Тоймет, предчувствуя беду.

— Пропал Акпай. Связали его и выдали солдатам. Топкай с Янышем теперь праздник празднуют, радуются, что разделались с Акпаем.

— Где Акпай? В деревне?

— Акпай далеко. Солдаты его связанного в телеге увезли. Небось, уже до Царевококшайска доехали…

— Ну, проклятые предатели, — заскрежетал зубами Тоймет. — Недолго вам радоваться, воронье, за Акпая мы вам отомстим.

После ареста Акпая в деревне богатеи снова стали полновластными хозяевами. Еще большую власть над народом заимел Топкай. На односельчан он теперь смотрит свысока, говорит: «Я вам — бог и царь».

Но недолго пришлось ему поцарствовать. Однажды Тоймет со своими молодцами подстерег Топкая и Яныша, когда те на пасеке, благодушествуя, пили брагу, и подстрелили, как куропаток.

Акпая, действительно, привезли в Царевококшайск. Около месяца он просидел в каземате, в августе его вместе с несколькими арестованными пугачевцами погнали пешком в Казань.

Недалеко от Казани этап арестантов остановился на привал.

По обеим сторонам дороги чернеет лес, потихоньку шумя листвой. День ясный, на небе — ни облачка. Жарко. Только в тени немного легче дышится.

Конвойные солдаты сидят в тени, отдыхают. Арестантов собрали в кучку, возле них стоит часовой.

Один мариец-арестант затянул песню:

Акпай лежит на траве и раздумывает о своей судьбе. «Надо бежать, — думает он. — Не убегу, уморят в тюрьме или сразу казнят… Надо бежать… Но как?» И так, и так прикидывал Акпай, но никак не убежишь: солдаты следят за каждым шагом.

Вдруг в лесной чаще замелькали какие-то тени, затрещали сухие сучья под ногами бегущих, раздались выстрелы. Часовой, охранявший арестантов, свалился замертво. Из-за кустов выбежали мужики, вооруженные ружьями, саблями, топорами. Через минуту, не успевшие прийти в себя от удивления, конвойные лежали связанными по рукам и ногам.

— Братцы, кто же вы? — обнимая освободителей, спрашивает Акпай.

— Вольные люди, — отвечают ему, — а вон и наш атаман, по прозванию Орел.

Пригляделся Акпай: да ведь это же тот бурлак, которого они с Махметом на Волге в чувство приводили. И тот узнал Акпая.

— Здравствуй, богатырь! Вот мы и встретились. Спасибо тебе, что на верный путь наставил. Только теперь я себя человеком почувствовал. Бьем мы тут с товарищами всяких кровопийцев, ждем, когда царь Пугач снова силы наберет…

Светит солнце. Шумит исполненный силы могучий марийский лес. Сквозь деревья сверкает серебром, плещет высокой волной могучая Волга. По дороге бодро шагает широкоплечий парень — это Акпай возвращается в родные края, на Элнет.

1939—1940 гг.