ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА

Ухрюкались мы переводимши, дотранслировались до ручки.

Спервоначала мызгались помаленьку со словарями, концы с концами сводили. Далее — с концами, как отрезало, мистейк на мистейке, ремейк на ремейке, где что — хрен поймешь. Так, можно сказать, невинно начиналось! Пригласил начинающий наш издатель, мать его за ногу, трех переводчиков, за нижние конечности и их родительниц; пригласил, ежу понятно, порознь, коммерческая тайна, текст всем подсунул один и, сев у грядки, стал ждать, у кого лучше овощ взойдет. Ну, положил пред собою все три перевода, да с ходу и спекся. «Было у садовника три дочки: Маргарита, Гортензия и Виолетта». — «Три дочурки у садовника были: Ромашка, Анютка и Фиалка». — «Жил-был садовод-любитель, а с ним три любимые дочурки: Роза, Мелисса и Незабудка».

— И за эту чухню, — спросил нас издатель, — им такие бабки должны отламываться? Сами переведем, сами и башли получим.

Сказано — сделано.

Перевели: «Жил-был садовник. Любил он трех своих дочурок, — Гортензию, Розу и Мелиссу». К Мелиссе комментарий написали: мол, мята. Все довольны остались. Решили: переводим отныне только сами, специалисты нам не нужны, словарей полно, на своем худо-бедно изъясняемся, не хуже большинства читающих, а если малость похреновей читаемых, кто поймет?

Прокололись мы книжке на третьей из-за записи на слух. Глюки запустили. Кузя «мемориальный комплекс» с ошибочкой набрал; а Дюдя корректуру-то вычитывал, вычитал «мимо реальный комплекс», да на «воздушный замок» заменил. Убойная вышла по совокупности моментов инкунабула. Инку набу ла. В этом роде там тоже имело место быть.

Кузиного приятеля приятель, инженер со стажем, завез из дальнего зарубежья большой сериал типа «Всемирной литературы» для идиотов и домохозяек, и помаленечку начал для нас толмачом ишачить; пересказал с пересказа пересказа с языка на язык мифы Древней Греции и восточные сказки. С руками отхватили. Потом пару детективов замастрячил. Хорошо пошло. Затем, вроде бы, был прозаический перевод с прозаического перевода восточной поэмы про любовь; имена у героев — жуть, язык сломаешь, до мата полбуквы не хватает; съели и это. Но при работе с последующим сюжетом Кузиного приятеля приятель стал затрудняться и Дюдиной бабе, у которой словарь потолще, звонить: советовался. Был там у него, например, персонаж Боб Гудноу. Приятеля приятель, бiсова puppen, и начал мудрствовать. Рассудил он, что Боб — это имя, а действие происходит в глухую старину, а вместо имен у тогдашних аборигенов бытовали прозвища типа кликух; поскольку фасоль женского рода, назвал он своего героя фигова Стручок; что до Гудноу, решил он, то «гуд» — хорошо, «ноу» — знать; ну, и вышел у него Стручок Всезнайка. Кузиного приятеля приятель — плейбой с заявками, не знает, куда себя девать, золотая головушка, и в вечном поиске пребывает; шукай, був! На шукание его сквозь пальцы мы смотрели, а зря. Когда тираж разошелся, кто-то возьми да в текст противогаз свой и сунь. Главный-то Стручок Всезнайка, а впридачу наличествуют Сэм по прозвищу Оутрепью, Мэрион Мнайзек, Паймен-писака, Веселый Шьюски и многие другие. И как приступил Оутрепью у каскада Мэрион вкручивать про королевство впридачу, даже Дюдя въехал, блю кенери, что к чему, вспомнил среднюю школу и родную речь не мальчика, но мужа; «Вот наконец-то, — как выражалась Мэрион у Кузиного приятеля приятеля, — сейчас ты не так юн как прежде, но мужчина».

Надо бы Кузиного приятеля приятелю запретить ботать, да кто без греха, не пресекли, то ли пожалели, то ли пожадничали. Позже перешел он на фэнтези, и, помнится, ох, мнится, помним, братцы, братушки! Всё сумлевался, как ему амбала из романа обозвать: Июль или Чжу Лай? На Жюле и остановился, паразит. И сестры у него еще там фигурировали: Альма и Шельма, вторая в шлеме. То ли и впрямь (фэнтези ведь), то ли для красотищи по созвучию; к тому моменту, невзирая на сцену у вышеупомянутого водомета, Кузиного приятеля приятель совершенно замаэстрился и полиглотничал, только словари летели. И так ему понравилось капусту загребать, гермафродиту, что ничем не брезговал, даже с суахили брался, не говоря уже о кайсацком либо фарси, а уж китайский да малайский ему были хрен по деревне.

Глядя на него, запереводил и Дюдя, и с ходу, как свинья, всё подряд. В полной синтонности. Память у Дюди оказалась не просто мусорная, а компьютерно-помоечная. Он помнил всё. И чуть кто, ежели вдруг, делал ему хоть малейшее замечание, затыкал рты классикой. Посмотрит, рублем подарит и вымолвит: «Мой спектр опричь меня летал». И абзац.

Кстати о компьютере. Ввиду того, что стали мы зело богатенькие, приобрела наша фирма японское оборудование, печатавшее на многая языках и запоминающее на них же. И прибежал Кузя, выкатив буркалы под эксклюзивной оптикой, с сообщением, что, мол, чудо наше, Иокогама-Нагасаки, вместо «дом» регулярно выдает «лошадь»; вирус в ней, махине, не иначе как завелся, мы значения не придали, факс отбарабанили, приехал механик, головой качал, машину увез, привез новую, тоже с гарантийным талоном, сервиса, зимокарасия, дирусба, Курилы, мадам Баттерфляй. И через сутки после отлета механика для полного улета новая машина вместо слова «лошадь» стала употреблять слово «дом». Издательство наше принялось форсить перед развитой державой Японией, Акимоното Хировата, Тасука Накомоде, вернули бандуру, приняли принесенные извинения, спутались с соседями из Финляндии, приют убогого чухонца, завезли из Старого Света другой компьютер, маленько попроще, который дом с лошадью и ее с ним не путал. Наш издатель, чушка заполярная, бай-бай, ходил, выставив вперед лучшую ногу, острил, намекая на анекдот про учившего русские слова японца. А ведь сигнализировала нам ихняя кавабата; а мы, тли шевцовские, не въехали. Дюдя-то в последнем детективе спутал «хаус» и «хорс», и вместо старика из белого дома запустил в текст старика на белой лошади. Или вместо мужика из Белого Дома мужика на сивой кобыле? В общем, в этом роде.

А в четверг после грибного вот как раз вышибло нам стекло ядром. Нормальное такое ядро времен пушек Наварона, адмиралов Ушакова и Нельсона и совета в Филях. Небольших габаритов, что не помешало стеклу разлететься на мелкие кусочки, разбиться в дребадан, расфигачиться вдрызг, т. е. аннигилироваться вчистую. Никого ни стеклами, ни ядром не задело; в рубашке я родился, мэм, в сорочке, сэр. Хотя стекол в городе нет, в природе для фирм вроде нашей немало предусмотрено всякого; вставили мы окошечко; а в пятницу опять ядро влетело. В общем, в среду издатель выходил из кабинета швыряться детективом в сафьяновой обложке с золотом, серия на мать ему, гребем совковой лопатой, куры не клюют, и спрашивал, какая тварь допустила во всем томе измерение расстояния в ядрах?

— Еще можно в фунтах, — сострила уборщица, дура университетская, когда босс вышел.

А ядро сначала влетало по часам, а потом стало хитрить и менять график. Но и мы сперва стекла вставляли оконные, а потом пуленепробиваемые, бронированные, армированные, правительственные засобачили. Ядру стало слабо, умыл его наш шеф; и все-таки не по себе нам становилось, дискомфорт душевный ощущали мы, неуютно было всем нам, когда оно о правительственное непробиваемое делало свое «блям!» — при этом потихонечку набирая вес, наращивая себя, увеличиваясь, возвеличиваясь, «обольшаясь», как написал однажды в поисках стиля и интонации Кузиного приятеля приятель.

Кстати о «наращивая»; новая машина тоже оказалась падла закордонная; после того, как Кузя по недосмотру выпустил перевод модного французского порнографического романа со словами «продляет» и «укорочает», новая из Финляндии стала в глаголах умышленно слоги пропускать, залимонивая «наращает», «увещает», «преодоляет», «распахает» и т. д., и т. п. Пока издатель искал, кому толкнуть старосветскую хреновину и у кого оттяпать взамен фигню подешевле и понадежней, велел он нам подыскать тексты с наименьшей дозой глаголов. Кузя нашел Дос Пассоса, а Дюдя с Микой — заказ на винно-водочные этикетки и визитки. Босс всё отверг и сказал пока перейти на меню для гостиничных ресторанов; заодно в ресторациях блат завели.

Тем временем Кузиного приятеля приятель допустил в пятисоттысячнике по полштуке штука фразу про овечку, которая, грозя, поднимает рога. Уборщица невзначай оказалась и с сельской жилкой, дура университетская, да задним числом, глумясь над Кузей и его бывшим протеже, нам пояснила, что у овечек отродясь рогов не было, рогатые только мужья бывают да барашки. И с той поры, как издатель наш девочек для сауны закажет, ему стали по ошибке мальчиков присылать, и он всё объясняет каждый раз, что он не такой, и злится, давление у него поднимается, хоть бросай пить. Курить он, в итоге, из-за овечки бросил.

Мика, в свою очередь, уродуясь со словарем для средней школы над немецким переводом, перевел и эпиграф, и в качестве автора значился у него Рай Брадбурай; хорошо еще, бдели, да вовремя и подловили.

Поскольку мы сильно разрослись, народу за компьютерами толклось как грязи; а чем больше народу, тем больше ошибок.

Отдельно взятые психи стали писать нам письма. Один, например, возмущался, что в комментариях Вернадский фигурирует как Варнацкий; кто же комментарии читает? Да еще таким мелким петитом. Только глазки портить. Опять-таки, комментарии придают книге полноту, цену и красоту; не стрелять же из них, как говорит наш вахтер.

Ядро доросло уже до габаритов дыньки-колхозницы, и при его «блям!» противотанковое стекло вместе с победитовой рамой гнусно вибрировало и зудело.

Далее к пятничному вечеру, только гроза собралась, залетают ковбои в джинсуре с огнестрельным, во главе долбак с чулком на кумполе, говорящий: «Всем стоять! Всем молчать! Я — Варнацкий!» Мы сперва думали — налетчики.

Если бы.

Угрожают пистолетами бесшумными. Для иллюстрации решетят фотографии на стенках, мульки и книжки. Проверяют проделанную за день работу и везде, следя по дисплеям, меняют «ц» на «тс» и «дс», а «тс» и «дс» на «ц». Так ежесуточно.

И ладно еще «иллюстратсии» либо «тсирк». Все-таки фантастику сейчас печатаем, мало ли что. А когда «синитса»? А «красавитса»? А «тсатска»? Или «тсытата»? Рука-то сама «ы» втюхивает.

А тут еще Тхе.

Стоит такой клятый китайско-корейско-японского вида старенький гомункул типа Дерсу посиречь залы, держит в поводу белую лошадь. Заодно в память о Белом Доме.

И утверждает, что он Тхе.

— Твоя моя перевела, — говорит.

И, с укоризной: «Почто перевела? Для?»

Кузиного приятеля приятель намедни в американском дюдике с китайским шпионом перевел определенный артикль. Эта тварь, Кузиного приятеля приятель, решил, что китайца зовут Тхе и кругом сплошь его барахло: стол Тхе, автомобиль Тхе, сад Тхе. Издатель, весь малиновый от повышенного из-за овечки, т. е. предлагаемых в саунах мальчиков, давления, еще пьет, уже не курит, всё его спрашивал:

— Как же с маленькой буквы?!

— Так ведь и ванин, и машин с маленькой; — приосанясь, отвечал Кузиного приятеля приятель, — принадлежность.

И теперь вот Тхе с белой лошадью круглые сутки. Не ест, не пьет. Не двигается. Ничего не требует. В самый неподходящий момент произносит:

— Твоя сделала Тхе. Для?

А когда издатель, потеряв терпение, стал орать, что лично он никого не делал, и желательно бы старичку убраться на столько-то букв, Тхе, к Кузиного приятеля приятелю на квартиру, иначе он, издатель, за себя не ручается, — открыла пасть неподвижная лошадь и внятным блеющим произнесла:

— Заткни уотергейт.

Через недельку у журнального столика возникла живописная пара с сифоном и огнетушителем, которые попеременно направлялись ими в потолок, а пока струя с шипением управлялась с остатками известки, пара ноншалантно ворковала.

— Это ты, Мэрион? Я тебя ждал до потери пульса.

— Не для того я сюда пришла как последняя потаскушка, чтобы слушать твои пошлости.

Мэрион Мнайзек была рослая оторва в диадеме. Сэм по прозвищу Оутрепью, выдающий себя за квази-Даймитри, едва доходил ей до подбородка и держался как натуральный сутенер.

Они чуть не облили из самодельного водомета Кузю, который рванул к холодильнику за пивом. Вместо немецкого пива холодильник был забит пакетным кефиром.

— Чьи это шутки? — спросил Кузя.

— Это перевод, — сказал холодильник. — В твоем переводе пиво и есть кефир.

После Кузи холодильник распахнул Дюдя; вместо кефира увидел он пачки сухого киселя. На питейном файле холодильник наш зациклился. Больше никто открывать его не пробовал: на что нарвешься? Может, на коктейль с тоником и с хлорофосом.

Мало того, каким-то образом подменные одеяния оказались на вешалке, где с утра пребывали наши пальто, глухое барахло, мятое, молью траченое, рукава то по локоть, то ниже колена. Издатель чуть не шизанулся, он шофера отпустил и собирался упасть к стремной блонд за углом, а в таком прикиде даже к портовой стыдуха; то есть что значит «даже»? Вот как раз в особенности.

Накануне того дня, как загрузили нам разбитные молодчики в комбинезонах полконторы ящиками гнилых лимонов, вонища непроходимая, главный молодчик вкрадчиво поведал: «Это вам подарочек из страны Лебанон» (страну Лебанон произвел на свет один из наших младшеньких сотрудничков, название Ливана так трактовал), возникла Кадди, кособокая, всё время что-то жующая, под левым оком фингал, ко всем липнет; я, говорит, Кадди с помятым боком, а на самом деле, мальчики, ой, какой костлявенький, что ж ты отскочил, а на самом деле Кадди это кадиллак, на самом деле я автомобиль, би-би, бэби, подвинься, наеду, ну и как тебе наезд?

Офис наш загадился до упора, плесень и мох на стенках под шубу, выключатели выдраны с мясом, свечи, шандалы, керосиновые лампы, копоть, гнилые лимоны благоухают ацетоном как предсмертные анализы. А в ванной, ох, шеф ей, помнится, гордился, еще бы, двадцатиметровая комната, голубой кафель с золотыми пупочками, урыльник краше вазы Летнего сада, бассейн с фонтанчиком, ванна из Фаенцы, — так в ванной в ванне свинопотам стоит, мразь, рыло в глине, еле в ванну вмещается, зад о бронзовый кран чешет, махровое полотенце жует, только кисточки разноцветные с желтых клыков свисают.

Как найтингейл запел, из часов птичка выперлась с криком: «Вич воч? Вич воч?» — и, назревшее до полной луны и арбуза на большой коллектив, ядро пробило наше правительственное. Толпа врассыпную, где сотрудники, где действующие лица, несущественно, один Тхе с «для» и с белой лошадью остались, но ядро их обходило. Ядро бесчинствовало, разбивая остатние стекла в шкафах и окнах, переворачивая стулья, часа через полтора настало спокойствие и кладбищенская тишина. Зашли мы, опасливо крались, но ядро ретировалось; однако, полный абзац, предстал нашим взорам, в том числе и сейф пустой, вся капуста тю-тю, отдай миллион, и ни зелененьких, ни сереньких, десять центов в уголке блестят. На единственном целом зеркале помадой Кадди выведена цитата из Дюдиного детектива: «Вы обвиняетесь в подлоге бомбы!» И дальше что? А нихиль, как нигилисты говорят. С проблемами перевода мы покончили. Кому здоровье позволяет, те пошли в рэкетиры. Кому не позволило, те в шестерки кто куда, и не так плохо кантуются; почету, может, меньше, зато и голова не болит, не надо в словаре страницы протирать, выбирая между разницей, ссорой и шансом или между письмом, банкнотой, нотой и знаком; никто так и не выяснил: что это за знак такой, ё-моё?

Загрузка...