Квинт Серторий. Политическая биография

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В III–II вв.[72] в ходе Пунических, Македонских, Иллирийских, Сирийской и иных войн Рим превратился в мировую державу. Под его властью оказались помимо Италии Сицилия, Сардиния, Корсика, Македония, Греция, Цизальпинская и Трансальпийская Галлии, обширные территории в Испании, Малой Азии, Африке — словом, почти все Средиземноморье. Те, кто сохранял еще независимости — Сирия, Египет, Вифиния, Каппадокия и другие, — не оспаривали первенства римлян. Царь Понта Митридат Эвпатор, посмевший с оружием в руках сражаться с Римом за свои права, после тридцатилетней борьбы потерпел поражение и погиб.

В Рим в огромных количествах хлынули богатства из покоренных стран — золото, серебро, драгоценности, произведения искусства, рабы. Часть этих богатств досталась и простонародью, став важной подпиткой для крестьянских хозяйств[73]. Неисчислимая военная добыча позволила отменить в 167 г. взимание трибута — основного государственного налога — с римских граждан (Cic. De off., II, 76). Рим стал украшаться новыми храмами, портиками, статуями.

Однако головокружительные успехи породили трудности, о которых не подозревали счастливые победители. Прежде всего, Рим оказался не готов к управлению покоренными землями — как отметил С. Л. Утченко, непригодность и устарелость республиканского аппарата ни в чем не проявилась столь остро[74]. Римские наместники, обладая практически неограниченной властью, действовали почти бесконтрольно. Они обременяли местное население произвольными поборами и вымогательствами, грабили храмы, иногда даже вели войны без разрешения сената, который, впрочем, в случае успеха одобрял их действия. Как выразился Р. Сайм, благодаря созданию Империи всплыло наружу все худшее, что было в nobiles[75]. Вопрос об упорядочении системы провинциального управления встал довольно рано — уже в 149 г. был издан закон Кальпурния о вымогательствах (lex Calpurnia de repetundis), призванный пресечь злоупотребления наместников, но он не дал особых результатов. Сенаторы, в чьих руках находились суды, не были заинтересованы в наказании лихоимцев, поскольку каждый из них сам мог стать наместником, сказывалась и сословная солидарность, родственные и дружеские связи, прямой подкуп. Не помогла и передача по закону Гая Гракха судов по делам о вымогательствах всадникам, которые сами активно участвовали в эксплуатации провинций. Более того, они использовали lex de repetundis для сведения счетов с неугодными сенаторами. Наиболее знаменитым примером такого рода стал процесс Публия Рутилия Руфа, боровшегося с произволом откупщиков и в отместку осужденного их друзьями якобы за вымогательство (!). Напомним, что именно процесс Рутилия Руфа стал толчком к попытке реформ Друза в 91 г.[76] Таким образом, «неэффективность организации управления провинциями привела к усилению внутриполитической борьбы»[77]. И еще одно немаловажное последствие: разграбление покоренных земель способствовало моральному разложению римской верхушки, что во многом подготовило почву для гражданских войн.

Ценой римских побед стало прогрессирующее разорение италийского крестьянства. В результате Второй Пунической войны погибло около 50 % крестьянских усадеб Средней и Южной Италии[78]. Позднее положение земледельцев улучшилось, но конкуренция с трудом рабов, отрыв от участков для участия в походах, произвол сильных соседей подтачивали италийское крестьянство. И пусть в целом его позиции оставались достаточно прочными[79], тех десятков тысяч земледельцев, которые лишились своих участков, вполне хватало, чтобы привести к небывалому обострению аграрного вопроса. Их судьба порождала неуверенность в завтрашнем дне у тех, кто еще сохранял свои наделы. О накале страстей вокруг земельной проблемы свидетельствует история гракхианских реформ[80].

Еще одной болевой точкой были отношения Рима с италийскими союзниками. Составляя от 1/2 до 2/3 римской армии[81], они не обладали равными с римлянами правами. Именно их земли подлежали к разделу, когда на территории Италии выводились колонии римских граждан. Особенно ярко роль италийских контингентов проявилась в войне с германцами, после которой Марий довольно широко раздавал союзникам римское гражданство[82]. Но уже тогда его действия считались незаконными (Plut. Mar., 28, 2). A lex Licinia — Mucia 95 г., предписывавший лишить римского гражданства тех италийцев, которые незаконно приобрели его (Cic. Brut., 63; De off., III, 47), лишний раз показал, как мало у нобилитета желания уравнять союзников в правах с римлянами. Результатом стала Союзническая война, явившаяся прологом войны гражданской.

И, наконец, самое опасное порождение нараставшего кризиса — профессионализация римской армии. Начало ему положила военная реформа Мария, открывшая доступ в войско пролетариям, которые по выходе в отставку могли получить землю. Отныне военная служба превратилась в способ обретения земельного надела и соответствующего общественного статуса[83]. Полководцы, способные обеспечить воинам победу и добычу, а по выходе в отставку — землю, могли рассчитывать на армию как на орудие в борьбе за власть.

Все это ставило под вопрос господство нобилитета — слоя, традиционно отождествляемого с самим римским государством[84]. Следует отметить, что власть и авторитет знати росли по мере усиления Рима — ведь именно под ее руководством народ квиритов достиг своего величия. Рост богатств увеличил экономическое могущество нобилитета. Укреплению знати способствовал и приток в ее ряды новых семей. Аристократия расширяла свою клиентелу, приобретая ее не только в Риме и Италии, но и в провинциях.

Однако всего этого было недостаточно, чтобы спасти существующий строй. Аристократия, даже если бы и захотела, то вряд ли сумела бы изменить ситуацию — лекарства оказались бы хуже болезни (разумеется, с точки зрения знати). Решение земельной проблемы могло непомерно увеличить влияние того, кто стал бы инициатором аграрных законов. Как говорил Катон Младший, «не столько я боюсь раздела земель, сколько награды, которой потребуют за него эти совратители и потатчики народа» (Plut. Cato Minor, 31,5. — Пер. С. П. Маркиша). Именно поэтому нобилитет противился выводу колоний не только в Италии, где находились его собственные владения, но и за ее пределами. Отказ италикам в предоставлении прав римского гражданства привел к Союзнической войне. Как заметил с горькой иронией Веллей Патеркул, «римляне предпочли, обессилев сами, дать права гражданства побежденным и надломленным, чем сделать то же самое, пока были сильны обе стороны» (II, 17, 1. — Пер. А. И. Немировского). Но даже мирное удовлетворение требований италийцев мало что изменило бы — в любом случае при столь масштабном росте числа граждан Рим переставал быть полисом[85]. И самое главное: сенат не мог остановить растущего влияния полководцев и армии. Военно-политическая ситуация требовала продления полномочий военачальникам. Во время длительных кампаний последние получали возможность завоевать симпатии солдат. Те же, свою очередь, готовы были идти за ними в огонь и в воду, если это сулило им землю и деньги. К тому же в долгих походах полководцы обретали немалую степень независимости, расстаться с которой им было все труднее. Недаром попытка отстранения от командования Суллы и Цезаря стала поводом к развязыванию гражданских войн 88–82 и 49–45 гг. Отменить же практику продления полномочий было невозможно, не поставив под угрозу целостность Империи. Как отметил А. Б. Егоров, «стремясь сохранить и увеличить свою державу, Рим был вынужден лишиться своего полисного характера»[86]. Сенат регулярно препятствовал наделению землей солдат, чтобы остановить рост влияния их полководцев. Но уже в 100 г. подобная попытка в отношении воинов Мария потерпела провал, что свидетельствовало о постепенной утрате сенатом контроля над армией[87].

Правда, сенат, через который осуществляли свою власть нобилитет и близкие к нему круги, по-прежнему обладал огромным политическим весом. По традиции считались легитимными все его мероприятия и незаконным то, что противоречило его воле[88]. Несмотря на все греческое культурное влияние, в Риме не сложилось идеологии, которая, подобно младшей софистике[89], оправдывала бы режим личной власти. Однако это лишь заставляло честолюбивых политиков искать приемлемые формы для удовлетворения своих амбиций. «Поиск форм», происходивший в эпоху гражданских войн, лишь затягивал крушение Республики, но не мог предотвратить его. По выражению X. Майера, это был «кризис без альтернативы»[90].

В сложившейся обстановке у людей не слишком родовитых, но способных и энергичных, появлялись шансы на выдвижение куда большее, чем в более спокойные годы. Одним из них был и Квинт Серторий, выходец из скромного италийского муниципия, которому посвящена эта книга.

Квинт Серторий родился в середине 120-х гг. (точная дата неизвестна) в сабинском городе Нурсия. Сабинская земля имела тесные и давние связи с Римом. По легенде, ее царь Тит Таций был соправителем Ромула, а преемник последнего, Нума Помпилий, — сабинянином по происхождению. Это, впрочем, не мешало двум народам вести войны друг с другом, которые закончились лишь в 290 г., когда наконец будущий победитель Пирра Маний Курий Дентат окончательно покорил сабинов и присоединил их земли к Риму (Liv., ер. 11). Уже через полвека они получили римское гражданство, в то время как многие другие италийские общины дожидались подобной чести еще не одно десятилетие[91].

Это было ценное приобретение для Республики. «По всей сабинской стране, — писал Страбон, — особенно возделывается маслина и виноград и добывается много желудей. Страна весьма пригодна для разведения всевозможного домашнего скота и в особенности славится удивительной породой реатинских мулов… Историк Фабий (Пиктор. — А. К.) говорит, что римляне только тогда впервые ясно осознали свое богатство, когда стали владыками этого племени». Племя же сабинян было славой и гордостью Италии. Они являлись «древнейшей народностью и исконными жителями страны, — сообщает тот же Страбон. — Пикентинцы и самниты — колонисты сабинян, луканы — самнитов, а бреттии — луканов. Древний облик сабинян можно считать доказательством их храбрости и других доблестей, благодаря которым они удержались до настоящего времени» (Strabo, V, 3, 1. — Пер. Г. А. Стратановского). Гораций называл сабинское племя суровым (Epist., II, 1, 25), Силий Италик — воинственным (III, 596), Плиний Старший — храбрейшим (NH, III, 106). Его доблесть не раз ставилась ораторами и поэтами в пример легкомысленным и вырождающимся римлянам[92]. Впрочем, эти края дали Риму не только суровых воинов, таких как Серторий и Веспасиан, но и выдающихся писателей — Марка Теренция Варрона и Гая Саллюстия Криспа.

Нурсия, родной город Сертория, была небольшим пунктом на Салариевой дороге в Сабинских горах, входившим в состав трибы Квирина[93]. Она оставила не слишком заметный след в римской истории. По сообщению Ливия, наряду с Реате, Амитерном и городами Умбрии Нурсия обещала Публию Корнелию Сципиону воинов для экспедиции в Африку (XXVIII, 45, 19). Разрушитель Коринфа Луций Муммий Ахейский подарил ей часть захваченной им в Греции добычи (CIL, IX, 4540). Во время Перузинской войны город подвергся репрессиям со стороны Октавиана, изгнавшего его жителей из родных мест за сочувствие республиканцам (Suet. Aug., 12). Нурсия, наконец, была родиной матери Веспасиана [Suet. Vesp., 1, 3).

Имя Сертория, по-видимому, этрусского происхождения; оно встречается в надписях и сабинских, и этрусских городов[94]. О его семье Плутарх отзывается как о «видной» у себя на родине (ουκ' ασημοτατον — Plut. Sert., 2). Об отце Сертория, помимо его принадлежности к местной верхушке, можно еще сказать, что он относился к всадническому сословию — иначе его сын не смог бы стать военным трибуном и квестором, должности которых были доступны лишь всадникам[95]. Что касается матери будущего полководца, Рее, то иногда ее имя связывают с названием сабинского города Реате[96]; полагают также, что оно является измененной формой имени Rahia (м. p. Rahius), которое встречается в надписях Норбы, Минтурн, Венузии[97]. Надо думать, по местным меркам она также была достаточно знатного рода. Все это создавало Серторию неплохие стартовые возможности для карьеры на муниципальном уровне. Но для Рима он был homo novus.

Мальчик рано лишился отца и воспитывался матерью, «которую, — как пишет Плутарх, — кажется, любил очень сильно». Повзрослев, он занялся изучением права и риторики и вскоре стал выступать как судебный оратор (Plut. Sert., 2). На этом поприще Серторий добился определенного успеха и впоследствии как оратор даже снискал похвалу Цицерона — правда, весьма двусмысленную: «Из всех таких ораторов или, лучше сказать, крикунов, которых я знал, я считаю самым умным и легким на язык из нашего сословия Квинта Сертория, из всадников — Гая Гаргония»[98] (Brut., 180. — Пер. И. П. Стрельниковой). Вероятно, при всех способностях молодому человеку не хватало профессиональной выучки[99]. Но в Нурсии таких ценителей, как в Риме, надо думать, не было, а потому неудивительно, что он добился некоторого влияния среди сограждан (Plut. Sert., 2).

Вскоре, однако, Серторию пришлось сменить тогу на военный плащ — шла война с кимврами и тевтонами. Он поступил под командование Квинта Сервилия Цепиона (Plut. Sert., 3, 1), консула 106 г., чьи полномочия были продлены и на следующий год. Высказывалось предположение, что нурсиец состоял при нем контуберналом и стал его клиентом[100]. Источники хранят на сей счет полное молчание, но в целом эта гипотеза кажется правдоподобной. Для продолжения карьеры молодой человек нуждался в покровителе, поскольку считался знатным в Нурсии, но никак не в Риме. Для него, homo novus, служба под командованием известного полководца была наилучшим путем к политической карьере[101]. Родовитый, влиятельный, прославленный победами над лузитанами (Eutr., IV, 27, 5) Цепион представлял собой подходящую фигуру в качестве патрона.

6 октября 105 г. войско Цепиона была наголову разгромлено кимврами, тевтонами и их галльскими союзниками в битве при Араузионе на р. Родан, которая стала одной из самых тяжелых катастроф в истории римской армии. Серторий был ранен в бою и потерял коня, но сумел, преодолев сильное течение, переплыть Родан и сохранить панцирь и щит (Plut. Sert., 3, 1). Этот эпизод, вероятно, хорошо запомнился его современникам и потомкам, поскольку еще в IV в. н. э. он служил хрестоматийным примером доблести (Amm. Marc., XXIV, 6, 7). Но награды за нее Серторий, судя по всему, не получил — за участие в неудачных кампаниях в Риме награждали редко[102].

Если верна гипотеза о том, что нурсиец стал клиентом Цепиона, то катастрофа при Араузионе имела для него одно неприятное последствие: его предполагаемый покровитель был осужден как виновник поражения (Цепион не хотел согласовывать свои действия с менее знатным консулом Гнеем Маллием Максимом, если тот ему не подчинится). Его также подозревали в причастности к разграблению разбойниками сокровищ толозского храма, доставку которых он должен был обеспечить из Толозы в Массилию (Oros., V, 15, 25; Strabo, IV, 1, 13; Iust., XXXII, 3, 10). Цепиону пришлось отправиться в изгнание, в котором он и умер (Cic. Brut., 135; Pro Balbo, 28; Liv., ep. 67).

После этих событий командование перешло к герою Югуртинской войны Гаю Марию, который был избран консулом на 104 г. и занимал эту должность 5 лет подряд (!). После тщательной подготовки армии и серии маневров он вступил в 102 г. в сражение с тевтонами при Аквах Секстиевых. В первый день боя войска Мария нанесли серьезный урон их союзникам галлам-амбронам. Несмотря на успех, римляне провели ночь в тревожном ожидании (Plut. Mar., 20, 1–3). Вероятно, именно тогда и совершил Серторий свой второй из известных нам подвигов. Переодевшись в галльское платье и выучив самые ходовые выражения языка амбронов, он пробрался в их лагерь, добыл там ценные сведения о противнике и благополучно вернулся к своим. «На этот раз Серторий был удостоен награды, — пишет Плутарх, — а так как во время дальнейших военных действий он проявлял разум и отвагу, то приобрел славу и стал пользоваться доверием полководца» (Plut. Sert., 3,2. — Здесь и далее этот источник цит. в пер. А. П. Каждана). Более об участии нурсийца в войне с кимврами и тевтонами ничего неизвестно.

Казалось бы, у Сертория появился новый покровитель — Марий — взамен опального Цепиона. Однако, как показали события 87 г. (см. ниже), отношения между ними оставляли желать лучшего. Нужно учитывать, что после разгрома движения Сатурнина влияние Мария упало, а связи с враждебной ему фамилией Цепионов Серторий, можно думать, сохранял.

Как складывалась его судьба в последующие за победой над кимврами и тевтонами два-три года, источники не сообщают. В 90-х же гг. он оказался в ранге военного трибуна под командованием консула 98 г. Тита Дидия в Испании (Plut. Sert., 3, 3; Sall. Hist., I, 88). Затишье, наступившее здесь после Нумантинской войны, закончилось, и Дидий вел жестокие бои с кельтиберами. Под Термессом (Терманцией), если верить Аппиану, он перебил 20 тыс. ареваков, чье племя считалось сильнейшим среди кельтиберов. Обитателей самого Термесса Дидий переселил с гор на равнину, запретив им строить стены, однако жителей Коленды, взятой после девятимесячной осады, продал в рабство с женами и детьми. Подобно Нуманции, город был лишен прилегающей к нему территории[103]. Занимавшихся разбоем в окрестностях Коленды кельтиберов он собрал якобы для переписи и последующего наделения земельными участками, а затем окружил войсками и перебил (Арр. Iber., 99–100). Обсеквент сообщает о разрушении Дидием непокорных городов и казни местных старейшин (Obseq., 51). Правда, и римляне несли тяжелые потери (Front., II, 10, 1).

Плутарх рассказывает лишь об одной операции с участием Сертория. Он сообщает, что одну из зим тот провел в Кастулоне — крупном городе Южной Испании, который контролировал большую часть местной горнодобывающей промышленности, являлся важным торговым центром и имел на р. Бетис нечастую для тогдашней Испании речную гавань[104]. Воины кастулонского гарнизона, где служил Серторий, по словам Плутарха, жили «в роскоши, распустились и без просыпа пьянствовали, варвары стали относиться к ним с пренебрежением». Весьма вероятно, что местные жители претерпели немало притеснений со стороны распоясавшихся солдат. Среди них и их соседей, истургийцев или гурисийцев[105], возник заговор. Ночью они напали на римлян и многих из них перебили. Однако Серторий с группой уцелевших воинов (видимо, достаточно многочисленной) сумел ускользнуть из Кастулона, а затем напал на уверенных в победе врагов, которые даже не закрыли городские ворота. Способные носить оружие мужчины были уничтожены, женщины и дети — проданы в рабство. Переодев своих солдат в одежду испанцев, Серторий двинул их на соседний город, чьи жители выступили вместе с кастулонцами. Его обитатели приняли римских воинов за своих и впустили их в город, после чего также подверглись жестокой расправе (Plut. Sert., 3, 3–5).

Строго говоря, к событиям кельтиберской войны эти события отношения не имели: Кастулон находился к югу от Кельтиберии и был городом оретанов — иберийского, а не кельтиберского племени[106]. Сомнительно, что Дидий стал бы держать Сертория, опытного и храброго офицера, в тылу. Вполне вероятно, что тот прибыл в Испанию еще до Дидия и поступил под его командование уже после событий в Кастулоне. Поэтому очень возможно, что Серторий находился в этом городе в 91 г.[107]

В лице Дидия нурсиец, надо думать, обрел нового патрона. Следует отметить, что тот был в тесных отношениях с Цепионами — разбитого при Араузионе консула 105 г. он пытался в свое время защитить от осуждения, за что подвергся насилию (Cic. De or., II, 197)[108]. Кроме того, как указывает Ф. О. Спанн[109], Квирина, в состав которой входила Нурсия, была трибой Г. Дидия — возможно, отца консула 98 г.[110] Б. Р. Кац предполагал даже, что Серторий воевал под командованием Дидия еще во время его фракийских походов[111], но в источниках данных об этом нет.

В известной мере участие в операциях в Иберии предопределило дальнейшую судьбу Сертория. Несомненно, с учетом приобретенного там опыта он будет назначен впоследствии наместником Ближней Испании[112]. Именно Пиренейский п-ов изберет он для борьбы с сулланцами. Испания станет свидетельницей его славы и гибели.

Серторий, по-видимому, более десяти лет не покидавший военной службы, стал настоящим homo militaris[113]. Само это наименование, не раз встречающееся в источниках I в. для обозначения «кадровых» военных, весьма симптоматично: оно явно контрастировало с прежним обычаем, «который, рассматривая военную службу как часть гражданского долга, не мог отделять человека политического от военного и наоборот»[114]. Но это отнюдь не значит, что суровые homines militares не мечтали о политической карьере. Напротив, они, как правило, для того и проводили долгие годы в походах и битвах, чтобы затем начать восхождение по cursus bonorum.

Не был в этом смысле исключением и Серторий. По возвращении в Италию он добился избрания в квесторы (Plut. Sert., 4, 1) — надо полагать, при поддержке своего патрона Дидия. Для него это был важный успех — с квестуры начинался cursus honorum, поскольку она открывала дорогу в сенат[115].

В 91 г. началась Союзническая война. Из сообщения Плутарха неясно, в каком году — 91 или 90 — был Серторий квестором, но это, в сущности, ни на что не влияет. Зато известно, что исполнял он свою должность в Цизальпийской Галлии, занимаясь формированием воинских отрядов и заготовкой оружия. Нурсиец «проявил в этом деле такое рвение и стремительность (особенно если сравнивать с медлительностью и вялостью других молодых военачальников), — пишет Плутарх, — что приобрел добрую славу человека деятельного». Затем он принимал непосредственное участие в боях и лишился в одном из них глаза, чем впоследствии гордился как знаком доблести[116] и из-за чего его сравнивали с Ганнибалом. Своими подвигами, если верить Плутарху, Серторий снискал себе славу и популярность; когда он «появился в театре, его встретили шумными приветственными кликами, — а это нелегко было заслужить даже людям, которые намного превосходили его возрастом и славой» (Plut. Sert., 4, 1–3; Sall. Hist., I, 88–89). П. Тревес усомнился в достоверности этого пассажа, считая, что он призван объяснить доблесть Сертория в будущем[117], но такой скептицизм кажется нам излишним. Вероятно, Плутарх не отказал себе в удовольствии преувеличить популярность героя, однако полностью отвергать на этом основании его сообщение вряд ли корректно.

Но Союзническая война принесла Серторию не только славу. В 90 г. пал в бою Квинт Сервилий Цепион, сын консула 106 г. (Арр. ВС, I, 44; Liv., ер. 73; Oros., V, 18, 14), на чье покровительство мог рассчитывать нурсиец[118]. А в июне 89 г. погиб Тит Дидий (Ovid. Fasti, VI, 567–568), чей патронат над ним наиболее вероятен.

Тем не менее Серторий — очевидно, рассчитывая на свою славу — решил попытать счастья и на политическом поприще. Но ситуация в Риме тем временем резко изменилась.

Не успела еще закончиться Союзническая война, как разгорелась война гражданская. Толчком к ней послужили внешние события. В 89 г. на азиатские владения Рима напал царь Понта Митридат VI Эвпатор. Командующим против него был назначен консул 88 г. Луций Корнелий Сулла. Между тем плебейский трибун Публий Сульпиций Руф выдвинул серию законопроектов. Он предложил распределить италиков, получивших гражданство в ходе Союзнической войны, не по 8 трибам, как то было сделано, чтобы при голосовании они всегда оставались в меньшинстве, а по всем 35. Кроме того, предусматривалось возвращение изгнанников, исключение из сената тех, чей долг превышал 2000 денариев, и, наконец, передача командования в войне с Митридатом Гаю Марию. Сулла и его коллега Квинт Помпей Руф всячески тормозили рассмотрение законопроектов, объявляя назначаемые для этого дни неприсутственными. В ответ на них было организовано нападение. Во время беспорядков погиб сын Помпея, а Сулла спасся от расправы в доме Мария. В итоге консулам пришлось отменить неприсутственные дни, после чего комиции утвердили законопроекты Сульпиция (Арр. ВС, I, 55–56; Plut. Sulla, 8, 2–3; Mar., 35, 1–3; Liv., ер. 77).

Суллу такой оборот не устраивал. Он бежал к своей армии, находившейся под Нолой, и объявил о совершенном беззаконии — его, высшего магистрата Республики, лишали командования в пользу не занимавшего никакой должности Мария, да еще при давлении на комиции. Солдаты и особенно центурионы могли теперь опасаться, что их лишат участия в выгодном походе против Митридата или, по крайней мере, значительной части добычи, которая достанется ветеранам Мария. Воины потребовали от Суллы вести их на Рим, что тот и сделал. Сенат выслал навстречу ему посольство, прося подождать, пока будут отменены законы Сульпиция. Консул на словах согласился, но сам двинул армию вперед и взял Город штурмом (Арр. ВС, I, 57–58; Plut. Sulla, 9; Liv., ер. 77; Oros., V, 19, 1–5). Это было начало гражданской войны.

Действия Суллы явились полной неожиданностью для римлян и шокировали даже сочувствующих ему. Конечно, войска против мятежных трибунов, каким был Сульпиций, использовались и прежде — достаточно вспомнить Гая Гракха и Сатурнина. Однако если тогда издавался senatusconsultum ultimum, то в данном случае он отсутствовал[119]. Сулла облек себя чрезвычайными полномочиями сам, т. е. попросту узурпировал их.

Овладев Городом, Сулла провел ряд мероприятий. Законы Сульпиция были отменены, их автор, а также Марий и еще 10 их сторонников объявлены врагами отечества; Марию удалось бежать, Сульпиций же погиб, выданный своим рабом. (Арр. ВС, I, 59; Plut. Sulla, 10, 1–2; Liv., ер. 77; Oros.,V, 19, 1–7; Val. Max., III, 8, 5)[120].

Но положение Суллы оставалось шатким. Его кандидаты на выборах в консулы Ноний и Сервилий провалились, что продемонстрировало неприязнь к нему не только народа, но и влиятельных аристократических кругов (Plut. Sulla, 10, 2); оказать же давление на комиции он, по-видимому, не решился[121]. В итоге консулами стали Гней Октавий и Луций Корнелий Цинна.

По-видимому, именно в этот момент и попытался вступить в большую политику Серторий, выдвинувший свою кандидатуру на выборах в плебейские трибуны. Однако из-за противодействия Суллы он потерпел неудачу (Plut Sert., 4,3).

Обычно этот эпизод относят к 88 г., т. е. к тому времени, когда Сулла уже взял Рим[122]. Ф. О. Спанн высказывается в пользу 89 г.[123], К. Ф. Конрад колеблется между двумя датами[124]. Более логичной представляется традиционная точка зрения. Рассказ Плутарха слишком неопределенен и хронологических зацепок не дает, но все же логичнее предположить, что провал Сертория на выборах имел место в 88 г., когда после выступления Сульпиция вновь возросло значение должности плебейского трибуна, а потому борьба за нее должна была быть особенно острой.

Что же стало причиной неудачи Сертория? В. Шур[125] и Б. Скардильи[126] объясняют это тем, что он выступил на стороне Сульпиция. Однако источниками это не подтверждается. Напротив, до сих пор нурсиец еще не участвовал в политической жизни и потому не успел определить своих позиций[127]. По своим политическим связям он должен был выглядеть вполне благонадежным человеком: бывший шеф Сертория Сервилий Цепион принадлежал к консерваторам и пытался провести в интересах сенаторов судебную реформу (Тас. Ann., XII, 60, 3; Obseq., 41); его сын активно противодействовал реформам Ливия Друза в 91 г. С Цепионами, а также Метеллами, к фамилии которых принадлежала жена Суллы, был тесно связан Дидий. В 98 г. вместе с коллегой по консулату Метеллом Непотом он провел закон, запрещавший в одном проекте объединять различные предложения (Cic. De domo suo, 41; 53), «что в тех условиях имело антидемократическую направленность»[128] — именно на основании этого закона было торпедировано законодательство Ливия Друза[129]. Правда, Серторий служил и под командованием Мария, но, как показали события 87 г., особых симпатий к нему не испытывал.

Однако все эти «детали» вряд ли интересовали Суллу, который имел своего кандидата на должность плебейского трибуна[130]. Кроме того, он, возможно, опасался допускать человека с неясной политической позицией к магистратуре, чье значение выросло после выступления Сульпиция Руфа. К тому же Серторий был популярен и потому в случае новой смуты особенно опасен. Неудивительно, что в этих условиях нурсиец, лишившийся к тому времени сильных покровителей, потерпел фиаско[131].

Вывод из происшедшего был для неудачливого кандидата очевиден: необходимо примкнуть к влиятельной группировке, чья поддержка позволила бы ему продолжить политическую карьеру. Естественно, что наиболее привлекательным было для Сертория сотрудничество с врагами Суллы. Таким образом, его переход в антисулланский лагерь явился до известной степени случайностью — если бы был жив кто-либо из его прежних вероятных покровителей, он мог бы оказаться среди сторонников знати. Но обстоятельства сложились иначе.

Положение Суллы становилось все более шатким. Ситуация на Востоке, где Митридат развивал наступление на владения Рима, настоятельно требовала его присутствия. Но прежде было необходимо гарантировать стабильность в Италии после отбытия Суллы. Желая предоставить своему коллеге и родственнику Помпею Руфу военную силу для поддержания порядка и обеспечить его личную безопасность, он провел решение о передаче ему командования армией проконсула Помпея Страбона, стоявшей в Пицене. Но когда Руф прибыл туда, он был убит воинами Страбона при явном попустительстве, если не по наущению полководца. Последний ограничился словесным порицанием убийц. Ни сенат, ни Сулла никак не прореагировали на происшедшее (если не считать того, что Сулла обзавелся телохранителями), ибо это могло привести к нежелательным осложнениям. В результате Страбон сохранил командование, а Сулла не смог обеспечить свой тыл за счет его армии и к тому же лишился в лице Помпея Руфа надежного соратника (Арр. ВС, I, 63–64; Liv., ер. 77; Val. Max., IX, 7,2; Vell. Pat., II, 20, 1).

Неспокойно было и в Риме. Один из избранных на 87 г. консулов, Луций Корнелий Цинна, принадлежал к врагам Суллы. Правда, тот будто бы взял с него торжественную клятву не выступать против его законов. Но это не помешало Цинне выдвинуть через плебейского трибуна М. Вергиния (Вергилия) обвинение против Суллы. Последний пожелал долго здравствовать обвинителю и судьям и отбыл со своей армией в Грецию (Plut. Sulla, 10, 3–4). Оставаться в Италии в условиях политической изоляции для него не имело смысла. К тому же ситуация на Востоке требовала срочных мер, а заодно давала ему возможность укрепить свою репутацию за счет побед над Митридатом[132].

Отбытие из Италии армии Суллы — главной опоры установленного им порядка — сразу же накалило обстановку. Сторонники Мария и Сульпиция, которых в Риме было немало, начали кампанию за возвращение изгнанников. Италийцы, обретшие гражданство в ходе Союзнической войны, стали добиваться восстановления закона Сульпиция, который распределял их по всем 35 трибам. Они возлагали свои надежды на Цинну и будто бы даже дали ему взятку в 300 талантов (Арр. ВС, I, 64). Неизвестно, насколько достоверны эти слухи[133], но коль скоро италийцам пришлось склонять консула на свою сторону, ясно, что у него поначалу не было твердого намерения отстаивать их права. В противном случае Цинна вряд ли добился бы избрания[134]. Но теперь он мог изменить свою позицию и опереться в борьбе за власть на новых граждан.

Судя по Плутарху, именно в это время и произошло сближение Цинны и Сертория (Plut. Sert., 4,4). Неизвестно, кто стал его инициатором, но очевидно, что оба могли быть полезны друг для друга. Последний, примкнув к Цинне, «присоединился к врагу своего врага и человеку, дававшему ему надежды на будущее». В свою очередь, сам «Серторий был опытным воином, а Цинна имел все основания ожидать яростного сопротивления своим проиталийским планам. Весьма возможно, что Цинна… пригласил Сертория, эффектного, хотя и не до конца отшлифовавшего свое искусство оратора, чтобы он обратился к народу и поддержал его проект». Не исключено, что эти выступления и слышал Цицерон, позднее довольно иронически оценивавший ораторскую манеру нурсийца[135].

В конце концов Цинна внес предложение распределить италийцев по всем 35 трибам и вернуть из изгнания Мария и его сторонников. Несколько плебейских трибунов наложили вето на этот проект. Новые граждане, во множестве прибывшие в Рим по столь важному случаю, угрожая оружием, потребовали снятия вето. На форуме начались столкновения между приверженцами и противниками Цинны, которые переросли в кровавое побоище. Видя, что он терпит фиаско, консул стал призывать к оружию рабов[136], но безуспешно. В итоге ему пришлось бежать из Города с группой сторонников, в числе которых оказался и Серторий. Сенат отрешил Цинну от должности за то, что он покинул Город в момент опасности и обещал свободу рабам. На его место был назначен фламин Юпитера Луций Корнелий Мерула, подобной чести отнюдь не добивавшийся (App. ВС, I, 64–65; Plut. Sert., 4,5; Mar., 41,1; Liv., ер. 79; Vell. Pat., II, 20, 2–3).

Действия сената представляли собой явное нарушение закона, т. к. он не имел права низлагать консула (Арр. ВС, I, 65)[137]. Нелегитимным выглядело и назначение Мерулы[138].

В результате Цинна, сам недавно терроризировавший комиции, оказался в роли защитника законности[139]. Он немедленно отправился в соседние с Римом города, а затем в Кампанию, призывая оказать ему содействие как италийцев, так и римлян. Цинне была оказана весомая поддержка. Важнейшим его успехом стало то, что ему удалось склонить на свою сторону армию Аппия Клавдия Пульхра, стоявшую под Нолой. Сенат же и консулы, прежде всего Гней Октавий, не проявили должной энергии и тем позволили Цинне сформировать значительные силы. Вызванная ими армия Помпея Страбона не проявляла особой активности, поскольку ее командующий прежде хотел получить гарантии своего избрания в консулы на 86 г. (Арр. ВС, I, 65–66; Liv., ер. 79)[140].

Очевидно, Серторий сыграл в этих событиях значительную роль, поскольку вошел в число четырех командующих антисенатскими армиями наряду с самим Цинной, а также Марием и Карбоном (Арр. ВС, I, 69; Liv., ер. 79; Flor., III, 21, 13). Более того, весьма возможно, что он являлся главным военным экспертом Цинны, коль скоро опасался конкуренции со стороны Мария и, стало быть, считал себя сопоставимой с ним по положению величиной. На этом эпизоде следует остановиться подробнее.

Пока происходили описанные события, в Этрурии высадился Марий. Здесь он набрал войско численностью до 6 тыс. чел. и прибыл к Риму (Арр. ВС, I, 67). Цинна с одобрения своих соратников пригласил его присоединиться к нему. И «только Серторий выступил против этого, то ли полагая, что присутствие столь опытного полководца, как Марий, неблагоприятно скажется на отношении Цинны к самому Серторию, то ли боясь тяжелого характера Мария и опасаясь, что тот, не зная меры в своем гневе, вызовет ужасные беспорядки и в час победы преступит пределы права и законности. Серторий говорил, что уже почти все сделано, что они и так уже добились победы, но если они примут Мария, их успех послужит его славе и могуществу, а он человек недоверчивый и неспособный делить власть с другими». Цинна будто бы согласился с доводами Сертория, но добавил, что не может взять назад свои слова. Нурсиец, посетовав на оплошность консула, признал, однако, что Мария придется принять, «ибо верность обязательствам не подлежит обсуждению» (Plut. Sert., 5, 1–3).

Весь этот пассаж чрезвычайно примечателен. Серторий выступает как единственный разумный человек в окружении Цинны, предвидя, чем грозит появление Мария. Причем его беспокоит не только необходимость делиться с ним властью, но и жестокости, которые может сотворить после победы старый полководец. Пусть это лишь предположение Плутарха, но оно органично вписывается в концепцию биографии и эффективно «работает» на образ милосердного и благородного человека; недаром его обаянию поддались апологеты Сертория[141]. В конце диалога он величественно заявляет, что верность обязательствам не подлежит обсуждению — даже в ущерб собственным интересам, как бы подсказывает Плутарх.

Но, блестящий с литературной точки зрения, этот пассаж вызывает недоумение с позиций здравого смысла. Серторий не мог не знать, что Марий уже приглашен, а потому дискуссия на сей счет изначально лишена смысла. Очевидно также, что Марий, вообще говоря, не нуждался в приглашении[142], авторитет же его был необходим Цинне (Vell. Pat., II, 20,5). Странно звучит и заявление о том, будто «уже почти все сделано»: сил для штурма Рима у противников сената явно не хватало, а мероприятия по его блокаде — захват Остии, Ариции, Ланувия, Антия — начались как раз по прибытии Мария (Plut. Mar., 42, 1)[143].

Неудивительно, что К. Ланцани весьма скептически прокомментировала данный эпизод: «Едва ли необходимо указывать на неправдоподобие и нелогичность этого рассказа»[144]. В его достоверности усомнился и Б. Р. Кац[145]. Однако сама по себе такая констатация мало что дает. Между тем рассказ Плутарха, на наш взгляд, поддается интерпретации. Конечно, мы уже не узнаем, о чем беседовали наедине Цинна и Серторий. Важно другое. Огласка содержания такого диалога была выгодна прежде всего самому Серторию — деяния Мария вызвали возмущение большинства влиятельных римлян, и вполне понятно желание нурсийца отмежеваться от них. Поэтому позднее он мог распускать слухи о том, будто уговаривал Цинну не принимать в войско Мария. Делал ли он это в действительности — вопрос в данном случае второстепенный.

Вернемся к осаде Рима. Как уже говорилось, к Риму подошла армия Помпея Страбона — одного из лучших полководцев Республики, чьи воины получили закалку в жестоких боях Союзнической войны. Командовать противостоящими ей силами был назначен Серторий (Gran. Lic, 18F; Oros, V, 19, 11)[146], что лишний раз говорит о том, насколько высоко ценил его Цинна как военачальника. По мнению Ливия, Помпей Страбон мог разгромить мятежного консула, если бы нанес удар сразу (Liv., ер. 79) — войско последнего было, «видимо, более многочисленно, но не равносильно ветеранам суровых кампаний»[147]. Однако Помпей не спешил — он хотел получить гарантии своего избрания консулом на 86 г. (Vell. Pat., II, 21, 2). Судя по всему, он вступил в переговоры с Цинной, желая договориться с ним об этом[148], но потерпел неудачу (Oros., V, 19, 10) — консульские должности на 86 г., очевидно, были уже заранее поделены между Цинной и Марием. По-видимому, именно после этого произошли события, описанные Плутархом. По его рассказу, Цинна подкупил Луция Теренция — одного из контуберналов сына Страбона, будущего Помпея Магна, чтобы тот убил последнего. Сообщники Теренция собирались поджечь палатку самого полководца. Но Помпея-младшего вовремя предупредили, и покушение на него оказалось безрезультатным (у палатки же Страбона выставили усиленную охрану). «Тотчас вслед за тем в лагере поднялась суматоха, и воины, горя ненавистью к своему полководцу и подстрекая друг друга к мятежу, начали разбирать палатки и браться за оружие. Сам полководец, испугавшись шума, не выходил из палатки. Напротив, Помпей открыто появился среди воинов, с плачем умолял не покидать отца… Воины, устыдившись, возвращались, и таким образом все, кроме восьмисот человек, изменили свое намерение и примирились с полководцем» (Plut. Pomp., 3. — Пер. Г. А. Стратановского).

Перед нами первая крупная тайная операция Сертория, организованная, безусловно, по приказу Цинны. Вероятно, последний надеялся повторить то, что ему уже удалось в Кампании, когда он переманил на свою сторону армию Аппия Клавдия[149]; правда, здесь для этого требовалось уничтожить полководца. Несомненно, среди его воинов проводилась агитация — это следует из слов Плутарха о том, что солдаты Страбона подстрекали друг друга к мятежу. Думается, однако, что причиной суматохи в лагере стала не агитация, а слух о смерти полководца. Когда же стало известно, что он жив, воины успокоились.

Хотя операция закончилась неудачно, для Сертория она имела одно важное последствие — среди перешедших на сторону Цинны, как полагают, оказались Кв. Гиртулей и Л. Инстей, члены военного совета Страбона в 89 г. (CIL, I², 709, 9); оба они впоследствии стали соратниками Сертория[150]. В числе таковых оказались (тогда же или позднее — неизвестно) и их братья — Л. Гиртулей и Г. Инстей; Л. Гиртулей стяжал славу лучшего полководца Сертория.

По-видимому, уже после этого произошли события, описанные Орозием: «Затем Гней Помпей, […] долгое время пребывавший в нерешительности, ибо жаждал государственного переворота (т. е. второго консульства. — А. К.), отвергнутый Марием и Цинной, присоединился к другому консулу, Октавию, и вскоре вступил в сражение с Серторием. Несчастную битву прервала наступившая ночь; с обеих сторон погибло шестьсот воинов». Тогда же, по его рассказу, произошел знаменитейший эпизод гражданской войны: «На следующий день, когда лежавшие вперемешку тела отделяли друг от друга для погребения, воин Помпея узнал тело своего брата, которого сам убил: ведь в схватке узнаванию мешал шлем, здравому размышлению — неистовство. […] Победитель оказался несчастнее побежденного, и когда он узнал тело брата и свое преступление (parricidium), то проклял гражданскую войну, пронзил свою грудь мечом и, обливаясь кровью и слезами, рухнул на труп брата» (Oros., V, 19, 10–13)[151].

Поле боя, надо полагать, осталось за Помпеем, коль скоро именно его воины на следующий день погребали как своих, так и вражеских солдат. О не слишком удачном исходе сражения для Сертория сообщает и Граний Лициниан: «Помпей не уклонялся от битвы с Серторием, но открыто сразился с ним. И напрасно взад и вперед отправлялись гонцы, поскольку Цинна считал, что побеждает» (18F). В обоих случаях Страбон действовал более успешно, чем противник, но решающей победы не добился. Нельзя исключить, что речь идет об одной и той же битве. По мнению Ф. Мильтнера, Помпей мог, но не захотел разгромить Сертория, чтобы сохранить шанс на соглашение с Цинной[152]. Данная гипотеза косвенно подтверждается тем, что нурсийцу еще до битвы было приказано часть конницы передать другому марианскому командиру, Милонию (Gran. Lic., 17F). Это, очевидно, ослабило его. С другой стороны, отсюда еще не следует, что силы Сертория не могли сравнительно эффективно противостоять армии Страбона, да и сам Серторий был отнюдь не бесталанным полководцем. К тому же в случае более решительной победы Страбон мог скорее принудить Цинну к соглашению, а если не удастся — повысить свой авторитет в Риме и добиться своего избрания в консулы на 86 г. Впрочем, скудость источников допускает различные толкования.

В прорыве позиций войск сената на Яникуле — крупнейшем сражении за время осады Рима Цинной и Марием — Серторий, по-видимому, не участвовал. Войска, посланные им, как уже упоминалось, на помощь Милонию, в ходе этого боя были рассеяны, а сам Милоний погиб (Gran. Lic., 19F).

Больше об участии Сертория в осаде Рима ничего неизвестно. Он не добился побед, но и не потерпел таких поражений, как его коллеги в битве за Яникул. При изучении этих событий напрашивается вывод, что Серторий находился на второстепенном направлении. Главный удар наносился явно не здесь — недаром Цинна велел Серторию передать часть конницы Милонию, а затем не помог ему, когда тот в ходе боя со Страбоном просил о помощи. Победа от нурсийца, судя по всему, и не требовалась — достаточно было сдерживать Помпея, давая возможность действовать основным силам. Эту неблагодарную, но необходимую задачу Серторий выполнил.

Вскоре среди осажденных вспыхнула чума, в результате которой в войске консула Гнея Октавия умерло, если верить античным авторам, 6 тыс. чел., в войске Помпея Страбона — 11 тыс., в т. ч. и сам полководец (Oros., V, 19, 18; Gran. Lic., 21–22F; Obseq., 56a). Остатки его армии поступили под командование Октавия. Воины Помпея попросили взять их под свое начало куда более популярного полководца, героя Союзнической войны Квинта Цецилия Метелла Пия, но тот отказался, и они перешли на сторону Цинны. Сам же Метелл, будущий противник Сертория, удалился со своими отрядами ввиду бесперспективности дальнейшей борьбы, бросив Октавия на произвол судьбы (Plut. Mar., 42,3). Вокруг Рима все туже стягивалось кольцо блокады, народ страдал от голода. Рабы, которым Цинна в случае их перехода на его сторону обещал свободу, сбегались к нему из Города тысячами, вслед за ними устремились и многие свободные. Сенату пришлось пойти на переговоры с Цинной, признать его консулом, отрешив от должности Мерулу, и согласиться на ввод его войск в Рим. Торжествующие победители вступили в Город (Арр. ВС, I, 69–71).

Итак, во второй раз Рим был взят собственными войсками. Как писал Веллей Патеркул, «ничто не было бы более жестоким, чем эта победа, не последуй за ней сулланская» (II, 22, 1. — Пер. А. И. Немировского). Жертвами начавшихся расправ стали консул Гней Октавий, его злополучный сотоварищ Луций Корнелий Мерула, крупнейшие ораторы того времени Марк Антоний и Гай Юлий Цезарь Страбон, герой войны с кимврами, коллега Мария по консулату 102 г. Квинт Лутаций Катул и многие другие представители знати, а также простые люди, попадавшиеся под горячую руку распоясавшимся победителям. Особенно зверствовали, если верить античным авторам, бардиеи — «гвардия» Мария из беглых рабов (Plut. Mar., 43–44; Арр. ВС, I, 71–74; Flor., III, 21,13–16; Oros., V, 19, 19).

Не исключено, что источники создают преувеличенное впечатление о масштабах репрессий[153] (не без усилий сторонников Суллы, стремившихся таким образом оправдать куда более жестокие проскрипции[154]); поражало не столько число убитых, сколько их знатность. Прежде Рим ничего подобного не видел, и ужас римлян вполне понятен.

Серторий же, если именно к нему относятся нижеприведенные слова Саллюстия, в этих условиях «добивался репутации человека справедливого и доброго» (Hist., I, 90). «Передают, — пишет Плутарх, — что в ту пору один Серторий не поддавался чувству гнева и никого не убивал, что он не пользовался правом победителя и не творил насилий; напротив, он возмущался Марием и в частных беседах уговаривал Цинну действовать мягче» (Sert., 5, 4).

Чем была обусловлена такая позиция Сертория, снискавшая ему благосклонность многих современных историков? Саллюстий дает недвусмысленный ответ на этот вопрос: забота о своей репутации. Любопытная деталь имеется у Плутарха: Серторий лишь «не поддавался чувству гнева (προς οργην)», а не вообще не был им охвачен. Впрочем, его единственный известный нам личный враг — Сулла — в Городе отсутствовал. С другой стороны, нет данных о том, чтобы Серторий кого-то спас от гибели, хотя другие римляне, а также верные хозяевам рабы помогали тем, кому угрожала смерть (Plut. Mar., 44, 1; Арр. ВС, I, 72–73). Возможно, что расправу с Октавием, Мерулой, Катулом и другими аристократами он считал оправданной, а возмущали его лишь крайности, прежде всего бесчинства бардиеев, ибо насилия беглых рабов по отношению к свободным особенно дискредитировали новый режим в глазах римского общества. Любопытно, что содержание его «частных бесед» с Цинной стало известно Плутарху — совсем как в ситуации накануне прибытия Мария. Очень вероятно, что Серторий вновь позаботился о распространении благоприятных для себя слухов. Правда, на сей раз дело не ограничилось словами — по приказу Цинны он окружил лагерь бардиеев и всех перебил (Plut. Sert., 5, 5; Mar. 44, 6; Exup., 4)[155].

Сумел ли Серторий снискать репутацию человека «доброго и справедливого», которой, по словам Саллюстия, добивался? Прямых сведений на сей счет нет, и приходится довольствоваться лишь косвенными данными. Орозий, сообщая о начавшемся бегстве сенаторов к Сулле, пишет, что они «спасались от власти Цинны, жестокости Мария, безумия Фимбрии и дерзости Сертория» (V, 20, 1). Делать какие-либо выводы на основании столь туманной фразы трудно. Те, кто бежал к Сулле, возможно, и ненавидели нурсийца, но это были явные консерваторы, видевшие врага в любом лидере марианцев. Нужно также отметить, что Орозий допускает очевидный анахронизм: Марий к моменту бегства сенаторов уже умер, а его сын еще не успел пролить кровь patres. Иначе говоря, писатель исходил из своей общей оценки того или иного персонажа, и считать, что его высказывания отражают точку зрения современников, рискованно.

Обращает на себя внимание другое обстоятельство. Как известно, в 70-е гг., сражаясь против сулланцев в Испании, Серторий вел обширную переписку с сенаторами (Plut. Sert., 27, 3; Pomp., 20,4). Логично предположить, что корреспонденты Сертория не стали бы контактировать с ним, если бы считали его одним из творцов марианского террора[156]. Если это так, то усилия Сертория по созданию своего положительного имиджа не пропали даром.

Как же развивалась его карьера в годы циннанского режима? Высказывалось предположение, что он получил то, чего не добился в свое время из-за противодействия Суллы — трибунат[157]. Но в источниках на сей счет сведений нет, да и вообще для cursus honorum трибунат был не нужен[158]. Нет данных и о занятии Серторием магистратуры эдила. Зато у исследователей не вызывает сомнений его пребывание в должности претора. Плутарх сообщает, что Серторий отправился в Испанию, [пропуск в оригинале] ями проконсула (Sert., 6,3 — αγθυπατος). Этот факт подтверждается и эпиграфикой[159]. Вряд ли нурсиец достиг бы столь высокого ранга, не быв прежде хотя бы претором.

Однако датировка его претуры вызывает разногласия. Большинство ученых относит ее к 83[160] или даже 82 гг.[161], связывая оную с наместничеством Сертория в Испании. Но Аппиан пишет, что это назначение состоялось уже давно (εκ πολλου — ВС, I, 86), а потому 83 и 82 гг., очевидно, отпадают[162].

Сведения о деятельности Сертория в качестве претора практически отсутствуют. Лишь у Плутарха говорится о том, что он достиг власти (т. е., судя по контексту, стал правителем Испании), предварительно снискав себе уважение απο βουλης και στραηγιας (Eum., 20, 2). М. Л. Гаспаров понимает эти слова как «в сенате и в качестве претора», Б. Перрин — «в делах государственных и военных (а career in Senate and field)». Учитывая общий характер рассуждений писателя, сравнивающего в данном случае Сертория и Эвмена, более логичным нам кажется второй вариант. Но в любом случае мы получаем подтверждение не такой уж плохой репутации Сертория: сначала он был известен как военачальник, теперь же снискал себе авторитет и государственной деятельностью. Но насколько достоверно это сообщение Плутарха, судить трудно.

Для homines novi претура была редким достижением[163]. Однако Серторий, входивший в четверку командующих антисенатскими силами во время осады Рима в 87 г., мог бы, по мнению А. Шультена, рассчитывать и на консулат[164]. Но если такие планы и вынашивались, то они выглядели явно несостоятельными. После взятия Города ситуация изменилась, нужда в военных талантах Сертория отпала, а его происхождение и связи были не таковы, чтобы сохранить свое положение. Консулами в 86–82 гг. были лишь знатные лица (за исключением Мария и его сына, но это случай особый): Л. Корнелий Цинна, Л. Валерий Флакк, Гн. Папирий Карбон, Л. Корнелий Сципион, Г. Юний Норбан. Хотя почти все они принадлежали к «молодой» аристократии[165], их превосходство над Серторием в знатности бесспорно. Так что для него, в 89 или 88 гг. не сумевшего добиться даже трибуната, претура была немалым достижением.

Очевидно, что покровителем нурсийца, помогшим ему достичь претуры, был Цинна. Поскольку сведений о пребывании Сертория в эти годы вне Италии нет, Ф. О. Спанн предположил, что Цинна держал его при себе как надежного человека, тогда как Валерий Флакк и Флавий Фимбрия были отправлены в Азию, Корнелий Сципион — в Иллирию и т. д.[166] Мы не знаем, устраивало ли такое положение самого Сертория, который, как показывает его биография, всегда стремился к самостоятельности. Впрочем, в 84 г. Цинна был убит в Анконе взбунтовавшимися солдатами, и нурсиец лишился своего могущественного покровителя, оставшись один на один с другими марианскими лидерами, которые вряд ли собирались делиться с ним властью. Между тем вновь назревали грозные события.

Закончив в 85 г. войну с Митридатом, в Италии весной 93 г. высадился Сулла. Под его командованием находилась закаленная в боях 40-тысячная армия. К нему начали присоединяться отряды его сторонников — Помпея, Метелла и других (Арр. ВС, I, 79–80; 84). Его лидерство среди оптиматов никем не оспаривалось, поскольку в результате марианского террора соперников в данном отношении у него почти не осталось[167]. Это организационно укрепляло сулланцев и увеличивало их шансы на победу. Марианцы обладали большим превосходством в силах — 180–200 тыс. чел.[168] — и пользовались поддержкой в Италии и Риме (Арр. ВС, I, 82; 84). Однако, как показал ход войны, качественно их войска заметно уступали противнику. К тому же смерть Цинны лишила марианцев наиболее авторитетного лидера, в результате чего руководство режима приобрело «более коллегиальный характер»[169]. В условиях воины это, несомненно, ослабляло марианцев. Наконец, консулами 83 г. стали Луций Корнелий Сципион и Гай Юний Норбан, совершенно не подходившие для борьбы с таким опасным противником, как Сулла. Серторий был прикомандирован к штабу Сципиона — по-видимому, в качестве легата[170].

Итак, Сулла, высадившись в Брундизии, пересек Апеннинский п-в с востока на запад и достиг Кампании. Близ Тифатской горы он вступил в бой с армией Норбана и нанес ей поражение (Арр. ВС, I, 84; Vell. Pat., II, 25, 2 и 4; Flor., III, 21, 20). Однако Норбан не был разгромлен и отступил к Капуе, тогда как Сулла подошел к Теану, где стояло войско Сципиона. Он предпочел заключить перемирие и вступить в переговоры со вторым консулом, будучи, возможно, не до конца уверен в своих силах[171]. Пользуясь перемирием, его солдаты стали проникать во вражеский лагерь и вести агитацию среди воинов Сципиона, не останавливаясь перед подкупом. Серторий предупреждал консула об опасности подобных контактов и выступал за прекращение переговоров (Plut. Sert., 6,2; Exup, 7). Вероятно, он выражал не только свое мнение, но и мнение ряда офицеров консульской армии[172], не желавших никаких переговоров и соглашений с Суллой[173]. Между тем Сципион (возможно, в целом договорившийся с Суллой[174]) заявил, что даст ему окончательный ответ лишь после консультаций с Норбаном. С этой целью он направил к нему Сертория. Выбор его в таком качестве весьма странен[175] — ведь тот был в принципе против переговоров и мог представить дело превратно, но заодно избавляясь на время от неудобного подчиненного, который мог помешать ему прийти к компромиссу с Суллой. Но тот весьма своеобразно выполнил данное ему поручение, захватив по дороге в Капую Суэссу Аврунку, державшую сторону оптиматов (Арр. ВС, I, 85). Этим шагом он, как предполагается, хотел не только сорвать переговоры, но и обеспечить своей армии в случае необходимости путь отступления по Аппиевой дороге[176]. Однако эта акция имела несколько неожиданные последствия: Сулла выразил возмущение захватом Суэссы, а Сципион в знак непричастности к случившемуся выдал ему заложников, которых тот, кстати, не просил. Войско консула было недовольно выдачей заложников и обвинило его в санкционировании захвата Суэссы. В итоге, не без влияния вражеской агитации и подкупа, оно перешло на сторону Суллы. Тот, демонстрируя свое милосердие, отпустил Сципиона и его сына, хотя они и отказались перейти на его сторону (Арр. ВС, I, 85–86; Plut. Sulla, 28, 1–3; Vell. Pat., II, 25, 2; Liv., ep. 85). Веллей Патеркул, рассуждая о мягкости Суллы во время войны, пишет: «Ведь и консула, им обезоруженного… и Квинта Сертория… и многих других, попавших в его руки, он отпустил невредимыми» (II, 25, 3. — Пер. А. И. Немировского). В. Ине сделал отсюда вывод, что Серторий после захвата Суэссы вернулся в армию Сципиона и был захвачен, а потом отпущен вместе с ним[177]. Однако большинство исследователей считает это сообщение Веллея недостоверным[178].

По-видимому, действия Сертория не вызвали недовольства марианских лидеров. Вскоре он отправился в Этрурию, где набрал 40 когорт (Exup, 7). Вероятно, вербовка проходила во время консульских выборов, поскольку в Рим Серторий возвратился уже после их окончания (Exup, 8)[179]. Консулами стали Гней Папирий Карбон (в третий раз) и Гай Марий-младший, сын победителя кимвров. Последний достиг высшей магистратуры в нарушение закона, поскольку ему было 26 или 27 лет (Арр. ВС, I, 87; Vell. Pat., II, 26, 1), причем дело не обошлось без насилия (Liv., ер. 86). Плутарх пишет, что его избрали вопреки желанию Сертория (ακοντος αυτου — Sert., 6, 1), на то же намекает и Эксуперантий (§ 8). Ф. О. Спанн предположил, что нурсиец воспротивился этому не из-за попрания Марием законности, а потому, что сам хотел стать консулом[180]. Последнее вполне вероятно[181] и объясняет тот факт, что Сертория отправили в Этрурию на время консульских выборов. Однако у него оставалась еще надежда отличиться на полях сражений, возглавив хотя бы те 40 когорт, которые он набрал в Этрурии. Но и этого не случилось, т. к. вскоре Серторий был направлен на Пиренейский п-в в качестве проконсула Ближней Испании и покинул Италию.

Источники по-разному освещают причины его отъезда из Италии. Согласно Плутарху, «Серторию уже было бессмысленно оставаться и наблюдать, как положение становится все хуже из-за бездарности высших командиров. Поэтому, когда в конце концов Сулла, став лагерем возле лагеря Сципиона […], подкупом перетянул на свою сторону войска противника […], Серторий, окончательно потеряв надежду удержаться в Городе, отправился в Испанию. Его целью было превратить эту страну, коль скоро удастся овладеть ею, в убежище друзей, разбитых в Италии» (Plut. Sert., 6, 1–2). Несколько иначе описывает события Эксуперантий: «Между тем консулами стали Марий (в седьмой раз) (sic!) и Карбон; в это время Серторий, не боясь могущества Мария, прибыл в Город и стал обличать всеобщую вялость, указывая при этом […] на энергию и доблесть Суллы, который, если не оказать ему должного сопротивления, одержит победу. Тогда консулы и другие вожди клики, порицаемые такими словами, решили, или для того, чтобы убрать с глаз долой ревностного и пылкого обличителя их небрежения, или для того, чтобы поставить надежного правителя во главе воинственной провинции, чьей неверности они опасались, отправить его в Ближнюю Испанию, и ему было приказано по пути привести в порядок дела в Трансальпийской Галлии» (Exup, 8).

Как видим, в обоих случаях говорится о недовольстве Сертория марианскими лидерами. Но если в рассказе Плутарха он уезжает из Италии добровольно, то у Эксуперантия он это делает по приказу консулов. Вторая версия представляется более убедительной. На рубеже 83–82 гг. положение марианцев отнюдь еще не было абсолютно безнадежным; они лишились армии Сципиона, но их продолжала поддерживать большая часть Италии, военные силы марианского режима росли (Арр. ВС, I, 86). Маловероятно, что в такой ситуации Серторий предвидел полный разгром и думал о спасении[182]; скорее, напротив, он должен был стремиться принять участие в борьбе и в случае побед усилить свои политические позиции. К тому же в случае поражения марианцев в Италии рассчитывать на спасение в Испании не приходилось, что и показало будущее.

Поэтому трудно согласиться с утверждением Ф. О. Спанна, будто Серторий приветствовал свое назначение в Испанию, ибо получал в распоряжение обширную территорию с огромными ресурсами[183]. На его нежелание покидать Италию указывает и Аппиан, говоря, что он «давно» (εκ πολλου) был назначен наместником Испании (ВС, I, 86). Очевидно, что если Сертория устраивало это назначение, он уже отбыл бы на Пиренейский п-в.

Но его мнение на сей раз мало что решало — он вступил в конфликт с обоими консулами и другими principes factionis («вождями клики») (Exup, 8). Упрекая лидеров режима в «вялости», Серторий явно намекал, что уж он-то сумеет организовать отпор Сулле[184]. Иначе говоря, он рассчитывал на определенное повышение своего статуса, скорее всего, на предоставление самостоятельного командования. В принципе основания для таких расчетов имелись — во время переговоров Сципиона с Суллой Серторий действовал энергично и жестко. Правда, от консулов после критических выступлений[185] поддержки ждать не приходилось, но были и другие марианские лидеры. Однако ситуация сложилась явно не в пользу нурсийца, и ему пришлось отправиться фактически в почетное изгнание.

Серторий навсегда покидал Италию. В его биографии наступала новая полоса. Отныне он не зависел от знатных покровителей или могущественных соперников; впереди были самые бурные годы в его жизни.