Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры

Двойная тень

Среди тех, кто знает меня на Посейдонисе, я именуюсь Фарпетрон; но даже я, последний и самый одаренный ученик мудрого Авиктеса, не знаю, как назвать то, чем мне суждено стать назавтра. Посему под угасающим светом серебряных ламп в мраморных палатах моего учителя над шумным, ненасытным морем я спешно пишу сей рассказ, отборными колдовскими чернилами черчу на древнем и бесценном сером драконьем пергаменте. И когда я закончу, я запечатаю страницы в орихалковый цилиндр и брошу его из высокого окна в море, дабы моя надвигающаяся судьба не уничтожила сгоряча и письма. И может так статься, что лефарские моряки, проплывая на пути в Умб и Пнеор в высоких своих триремах, найдут цилиндр; или рыбаки вытянут его из-под волны своими виссонными неводами; и, прочитав мой сказ, люди узнают правду и послушаются моего предостережения; и нога человека более не ступит в бледный, населенный призраками дом Авиктеса.

Шесть лет я провел в уединении с пожилым учителем, променяв юность с ее желаниями на исследование вещей, покрытых мраком. Вместе мы зашли дальше, чем все прочие до нас, в изучении запретного знания; мы расшифровали не имевшие разгадки иероглифы, в коих скрывались дочеловеческие формулы; мы общались с умершими до начала истории; мы вызывали насельников запертых гробниц, ужасающих бездн за пределами космоса. Мало сынов человеческих решалось найти нас среди пустынных, истерзанных ветром утесов; но многочисленны, пусть и безымянны, были наши гости из дальних пределов пространства и времени.

Угрюм и могильно-бел, старше памяти усопших, построен не то людьми, не то бесами до возникновения мифа особняк, в котором мы обитаем. Далеко внизу северное море упорно цепляется за голые черные рифы и ревет или спадает, беспрестанно шепча, подобно разбитому воинству демонов; и все более дом, словно гулкий пустой склеп, наполняется унылым эхом их беспокойных голосов; и ветра рыдают, охваченные черной яростью, меж высоких башен, не в силах сотрясти их. Со стороны моря особняк вздымается резко над отвесным утесом; а с остальных сторон его опоясывают узкие террасы, обросшие искореженными карликовыми кедрами, что вечно кланяются вихрю. Гигантские мраморные чудища сторожат ворота, обращенные от моря; а прямые портики над морем поддерживают громадные мраморные женщины; величественные статуи и мумии расставлены повсюду в чертогах и коридорах. Но помимо них и тех духов, что мы призывали, никто не составляет нам компании; одни лишь мертвецы да тени изо дня в день прислуживают нам.

Всем известно имя Авиктеса, последнего ученика того самого Малигриса, который, сидя в башне черного камня, некромантией поработил Сазран; Малигриса, со смерти которого прошли годы, прежде чем люди о ней узнали; Малигриса, с чьих уже мертвых и разлагающихся губ продолжали сходить искусные заклинания и неумолимые пророчества. Но Авиктес не алкал власти над временем, подобно Малигрису; и, переняв все, что старший колдун мог дать, оставил города Посейдониса позади в поисках иного, еще более необъятного могущества; а мне, юному Фарпетрону, в Авиктесову старческую пору дозволено было проживать с ним его одиночество, и с тех пор я разделяю его аскезу, его бдения и его ритуалы… а теперь мне также надлежит разделить и его жуткую судьбу, что пришла в ответ на его призывы.

Не без ужаса (да, человек смертен) я, неофит, поначалу смотрел на омерзительные и потрясающие лица тех, кто повиновался Авиктесу; духи моря и земли, небес и звезд, сновавшие туда-сюда по мрамористым залам его дома. Я содрогался при виде извивающейся черной массы хтонических видений в клубящемся дыме светильников; я пугался и кричал от серой, гигантской, бесформенной гадости, что не без злого умысла теснилась по краю начертанного семицветного круга, грозя нам, стоявшим в центре, немыслимыми посягательствами. Отвращение не покидало меня, пока я пил вино, налитое мертвецами, и ел хлеб, поданный призраками. Но привычка и заведенный порядок притупили неприязнь, сокрушили страх; и со временем я уверился, что Авиктес – господин всех заклятий и экзорцизмов, неизменно способный изгнать существ, которых призвал.

Не знал бы бед Авиктес – и я бы не знал, – если бы учитель мой удовольствовался легендами, доставшимся нам с Атлантиды и Туле или пришедшими с Му и из Майяпана. Кому угодно этого было бы достаточно; ведь в тулейских книгах на страницах цвета слоновой кости гнездились кровью выведенные руны, что призывали бесов с пятой и седьмой планеты, будучи произнесенными в час оных планет восхода; а колдуны с Му описали способ отпереть врата далекого будущего; а наши праотцы, атланты, нашли тропинку меж атомов и путь к далеким звездам и держали речь с духами солнца. Но Авиктес тянулся к более темному знанию, к более безраздельной власти; и в его руки на третий год моего послушничества попала блестящая, как зеркало, табличка потерянного змеиного народа.

Обнаружили табличку мы неожиданным и, казалось нам, удачным образом. В определенные часы, когда воды отступали от отвесных скал, мы обыкновенно спускались по сокрытым пещерою ступеням на обнесенный утесами песчаный полумесяц за мысом, на котором стоял дом Авиктеса. Там, на мокром буром песке, за пенистыми макушками бурунов, оставались истертые и загадочные предметы, принесенные приливом с безвестных берегов, и клады, поднятые ураганами с нетронутых глубин. Там мы находили пурпурные и алые завитки громадных раковин, неровные комья амбры и белые соцветия вечноцветущих кораллов, а однажды – варварский идол зеленой бронзы, когда-то украшавший нос галеры с далеких северных островов.

Случилась большая буря, разверзшая море, должно быть, до его глубочайших бездн; но она миновала к утру, и небеса были безоблачны в тот роковой день, когда мы нашли табличку, и бесноватые ветра умолкли меж высоких скал и ущелий; и море шипело тихим шепотом, как шелестят по песку парчовые платья убегающих дев. И сразу за ушедшей волной я успел выудить находку из обломков, пока волна не вернулась, и преподнес ее Авиктесу.

Табличка была отлита из неизвестного металла, подобного нержавеющему железу, но тяжелее. Она была треугольной, и самое широкое ее ребро было больше человеческого сердца. С одной стороны она была совершенно пуста; и мы с Авиктесом по очереди узрели свои странные отражения, напоминавшие вытянутые бледные черты мертвецов, на ее полированной поверхности. С другой стороны в металл глубоко врезались множество строчек из маленьких скрюченных символов, словно прочерченных травящей кислотой; и символы эти не представляли собою ни иероглифов, ни алфавитных символов какого бы то ни было известного моему учителю или мне языка.

Возраст и происхождение таблички мы тоже предположить не могли; наша эрудиция никуда нас не привела. Еще много дней мы изучали надписи и обсуждали, так ни к чему и не пришед. И ночь за ночью в высоком чертоге, защищенном от бесконечных ветров, мы размышляли о завораживающем треугольнике под высокими и прямыми языками пламени серебряных светильников. Все потому, что Авиктес полагал, что за необъяснимыми закорючками скрывалась редкой ценности мудрость (а быть может, и тайны чужеземной или древней магии). И тогда, уверившись в бессилии наших знаний, в поисках иного толкования учитель прибегнул к волшебству и некромантии. Однако поначалу из всех бесов и призраков, что отвечали на наши вопросы, ни один ничего не мог нам сказать о табличке. И кто угодно бы уже сдался, но не Авиктес… и правильно сделал бы, что сдался и более не пытался бы расшифровать написанное…

Месяцы и годы тянулись под тяжелый рокот морских вод на темных камнях и перепалки стремительных вихрей меж белых башен. Мы продолжали свои исследования и заклинания; и все дальше и дальше углублялись мы в непроглядные пределы пространства и духа, приближаясь, возможно, к открытию секрета тех из всего многообразия бесконечностей, что располагаются ближе иных к нам. И время от времени Авиктес возвращался к раздумьям о прибитой к берегу табличке или обращался к какому-нибудь гостю из иных кругов пространства и времени за помощью в интерпретации ея.

Наконец, случайно попробовав одну формулу, экспериментируя наобум, он призвал мутное, зыбкое привидение первобытного колдуна; и привидение прошептало нам грубыми, забытыми словами, что буквы на табличке принадлежали змеиному народу, чей древний материк затонул за миллиарды лет до того, как из первичного бульона восстала Гиперборея. Но о смысле их привидение нам не могло сказать ничего; ведь даже в его время змеиный народ уже стал сомнительным мифом; и их сложные, допотопные легенды и заклинания человеку были совершенно недоступны.

Так вышло, что ни в одном чародейском томе у Авиктеса не было такого заклинания, которое помогло бы нам призвать потерянный змеиный народ из его сказочной эпохи. Была, впрочем, одна формула с Лемурии, заумная и запутанная, позволявшая отправить тень усопшего во времена, предшествующие его собственной жизни, после чего, какое-то время спустя, колдун мог вернуть ее к себе. А поскольку тень совершенно неосязаема, временной переход ей никак не вредит и она может запомнить все, что колдун наказал ей узнать за время путешествия, и ему передать.

Итак, вновь призвав привидение первобытного колдуна, которого звали Ибиф, Авиктес по-хитрому применил несколько древнейших смол и горючих обломков окаменевшей древесины; и он, и я произнесли слова заклинания и тем самым отправили тонкий дух Ибифа в далекий век змеиного народа. И по прошествии времени, которого, по подсчетам Авиктеса, должно было хватить, мы совершили причудливые заклинательные обряды, дабы вернуть Ибифа из его ссылки. И обряды сработали; и вскоре Ибиф предстал перед нами, подобный пару, который вот-вот сдует ветром. И голосом, что был тише последнего эха уходящих воспоминаний, призрак объяснил нам секрет символов, который он услышал в стародавнем прошлом; и на этом мы прекратили расспрашивать Ибифа и позволили ему вернуться ко сну и забытью.

Тогда, узнав суть крошечных закорючек, мы прочли надпись на табличке и сделали оной транслитерацию – не без труда и сложностей, впрочем, поскольку самая фонетика змеиного языка, а равно метафоры и идеи, выраженные в тексте, были отчасти чужды человеческому пониманию. И, расправившись с текстом, мы увидели, что он представлял собой формулу некоего заклинания, которой, конечно, пользовались змеиные колдуны. Но цель заклинания не уточнялась; и никакого указания на природу или сущность того, кто должен был прийти в ответ на обряд, там не было. И более того, соответствующего обряда экзорцизма или изгоняющего заклятия тоже не причиталось.

Весьма возрадовался Авиктес, полагая, что наткнулся на знание из-за пределов памяти и человеческого провидения. И сколько я ни пытался его отговорить, он твердо решил провести обряд, сказав, что наше открытие было не простой случайностью, но заранее предрешенной судьбой. И он словно не придавал значения угрозе, которую могло нести призывание вещей, чье происхождение и свойства совершенно окутаны мраком.

– Ибо, – сказал Авиктес, – за все годы своего колдовства я не призвал ни одного бога или беса, ни демона, ни нежити, ни тени, которой у меня не вышло бы управлять и изгнать по собственному желанию. И я не склонен полагать, что такую силу или духа, коих мои заклинания не отвратят, смог бы призвать народ змей, как бы ни были они умудрены в демонолатрии или некромантии.

Тогда, узрев его упорство и всецело признав за ним авторитет, я согласился помочь Авиктесу в его эксперименте, хотя и предчувствовал ужасное. И вот в назначенный час и при верном положении звезд собрали мы в чертоге чародейства набор материалов, соответствующий тому, что табличка наказывала использовать в ритуале.

О многом из того, что мы делали, и об определенных веществах, которые использовали, лучше не рассказывать; я также не стану записывать здесь пронзительных, шипящих слов, которые существам, не рожденным от змей, произнести нелегко и которые составляли значительную часть церемонии. Под конец мы свежей птичьей кровью нарисовали треугольник на мраморном полу; и Авиктес встал у одного угла, а я у другого; а тощая охристая мумия воина-атланта по имени Ойгос встала у третьего. И, встав так, Авиктес и я держали в руках свечи из трупного жира до тех пор, пока те не истаяли промеж наших пальцев, словно в розетку подсвечника. А в ладонях мумифицированного Ойгоса, как в неглубоких кадилах, тальк и асбест горели загадочным огнем, секрет которого был нам доступен. С одной стороны мы начертили на полу непрерывный эллипс, что состоял из бесконечно повторяющихся, сцепленных между собою двенадцати непроизносимых Знаков Омора, за которые мы могли зайти, если гость вздумает чинить козни или бунтовать. Мы ждали, пока звезды наверху не совершили круг вокруг полюса, как и было положено. И когда свечи потухли меж наших обожженных пальцев, а тальк с асбестом совершенно исчезли в проеденных руках мумии, Авиктес произнес одно-единственное слово, смысла которого мы не знали; и Ойгос, оживленный колдовством и подчинявшийся нашей воле, повторил это слово спустя определенный промежуток, голосом глухим, точно эхо, рожденное в гробнице; и я, в свою очередь, тоже его повторил.

Надо сказать, что в чертоге заклинания перед началом ритуала мы открыли оконце, выходившее к морю, и также оставили открытой высокую дверь в коридор, ведущий прочь от моря, на тот случай, если пришедшему в ответ на наш зов потребно войти физически. И во время церемонии море смолкло, и ветер стих, и казалось, что все на свете замерло в мучительном ожидании безымянного гостя. Но когда все завершилось и последнее слово было произнесено Ойгосом, а затем и мной, мы стояли и тщетно ждали зримого знака или иного явления. Светильники тихо горели в полуночной комнате; и не было ни одной тени, кроме тех, что отбрасывали мы двое, Ойгос да огромные мраморные женщины вдоль стен. И в волшебных зеркалах, которые мы искусно расставили, дабы они отразили то, что обычно невидимо, не узрели мы ни дуновения, ни краешка образа.

Когда прошло довольно времени, Авиктес страшно огорчился, полагая, что заклинание не удалось; а я, полагая то же самое, втайне ликовал. Тогда мы допросили мумию Ойгоса, не ощутил ли он в комнате своими особыми мертвыми чувствами безошибочного признака или сомнительного указания на присутствие, нами, живыми, не замеченное. И мумия ответила некромантически, что ничего вокруг не было.

– Воистину, – сказал Авиктес, – нет смысла больше ждать. Вне сомнений, каким-то образом мы неверно поняли содержание надписи или неточно воспроизвели вещества, нужные для заклинания, либо точную интонацию. А может статься, что по прошествии стольких миллиардов лет тот, кто прежде мог ответить, перестал существовать или до такой степени изменился в своих свойствах, что заклинание ныне бессмысленно и ценности не представляет.

Я с готовностью согласился, надеясь, что на этом все и закончится. Потом, стерев кровавый треугольник и священный эллипс сцепленных Знаков Омора и отпустив Ойгоса на его обычное место с остальными мумиями, мы отправились почивать. И в последующие дни мы вернулись к своим привычным изысканиям, не заговаривая друг с другом о таинственной треугольной табличке или о неработающей формуле.

Как и доселе, дни шли своим чередом; и море ревело белой яростью и карабкалось на утесы, и ветра завывали вокруг о своем невидимом, гнетущем гневе, склоняя темные кедры, подобно ведьмам, кланяющимся под дыханием Таарана, бога зла. Завороженный новыми экспериментами и чарами, я было почти забыл неудачное заклинание и счел, что забыл о нем и Авиктес.

Ничего существенно не изменилось, подсказывало нам колдовское чутье; и ничто не тревожило нашей умудренной власти и спокойствия, которому мы полагали быть безмятежней царского. Считывая звезды в гороскопе, мы не находили в их аспекте никаких злых пророчеств; ни тени бедствия не являлось нам в геомантических гаданиях и в любых иных манерах предсказаний, к коим мы прибегали. И наши фамильяры, несмотря на свою отталкивающую и устрашающую смертные очи природу, в полной мере подчинялись своим господам в нашем лице.

Потом одним ясным летним днем мы гуляли, как нам было свойственно, по мраморной террасе за домом. В отливающих морским пурпуром мантиях мы прохаживались средь шумящих деревьев с их согнутыми, кривыми тенями; и там-то я увидел, как за нами по мрамору тянется голубая тень Авиктеса и моя собственная, а между ними – силуэт тени, не принадлежавшей ни одному из кедров. И я весьма испугался, но перед Авиктесом виду не подал и продолжил пристально наблюдать за тенью исподтишка.

Я заметил, что она неотрывно следует за тенью Авиктеса, неизменно на одном и том же расстоянии. И на ветру она не трепыхалась, а двигалась с текучестью какой-то густой, вязкой, гнилостной жидкости; и цвет ей был присущ не голубой, не пурпурный, не черный и ни один из тех, к каким привычен глаз человеческий, а была она словно оттенка какого-то потустороннего гниения; и самая форма ее представляла собою нечто ужасное, с короткой головой и длинным волнистым телом, не похожим ни на зверя, ни на беса.

Авиктес тени не замечал; а я все боялся заговорить, хоть и полагал, что ничего хорошего из того, что она пристала к моему учителю, выйти не может. И я подошел к нему, дабы почувствовать кожей или чем-нибудь еще невидимую сущность, что отбрасывала силуэт. Но в воздухе между солнцем и тенью не было ничего; и большего я не обнаружил ни с обратной стороны от нее, ни с иного угла, сколь бы ни старался, памятуя, что некоторые существа отбрасывают тени подобным образом.

Через какое-то время, в свой заведенный час, под завихрениями звезд, через поддерживаемые чудищами врата мы вернулись в дом на горе. И я увидел, что странный силуэт все так же следует за тенью Авиктеса, без всякого преломления кошмарно упадая на ступени и совершенно не сливаясь с тенями высящихся чудищ. И в сумеречных залах, куда не достает солнечный луч, где теней быть не могло, я ужаснулся при виде омерзительного искривленного пятна тлетворного, ни на что не похожего цвета, что шло за Авиктесом, будто вместо его собственной испарившейся тени. И весь тот день, куда бы мы ни шли, за столом ли, где призраки подносили нам еду, или во вверенной мумиям комнате гримуаров и фолиантов, тварь не отставала от Авиктеса, как проказа от прокаженного. И все учитель не замечал ее; и все я воздерживался от того, чтобы его предупредить, уповая на скорый уход гостя, столь же незаметный, сколь и его появление.

Однако в полночь, когда мы сели под серебряными светильниками, рассуждая о кровью начертанных рунах Гипербореи, я увидел, что силуэт подобрался ближе к тени Авиктеса, возвышаясь за его креслом на стене между колоссальными женскими статуями и мумиями. Тварь источала кладбищенские нечистоты и скверну хуже черной проказы ада; и я не выдержал, и вскричал от страха и отвращения, и указал учителю на нее.

Увидев теперь тень, Авиктес пристально и безмолвно ее разглядел; и ни страха, ни трепета, ни отвращения не было в рельефе морщин на его лице. И наконец он сказал мне:

– Мои знания сего существа объяснить не могут; но ни разу за все время, что я практиковал свое искусство, ни одна тень не пришла ко мне без спросу. И поскольку каждый наш призыв уже возымел ответ, мне не остается ничего иного, как полагать, что тень эта – подлинная сущность или знак оной, пришедшей с опозданием в ответ на формулу змеиного народа, которую мы посчитали бессильной и бессмысленной. И я полагаю, что лучше всего нам теперь отправиться в чертог чародейства и допросить тень, как мы умеем, дабы выяснить ее происхождение и цель.

Мы без промедления отправились в чертог чародейства и подготовились так, как было и возможно, и необходимо. И когда мы готовы были задать свои вопросы, загадочная тень приблизилась к тени Авиктеса настолько, что промежуток между ними стал не шире жезла некроманта.

Мы расспрашивали тень всеми возможными способами, своими устами и устами мумий и статуй. Но ничего похожего на ответ мы не получили; и мы вызвали некоторых бесов и призраков, наших фамильяров, чтобы расспросить ее их устами, но тщетно. И пока мы старались, наши волшебные зеркала не показывали ничего, что могло бы отбросить эту тень; и те, что говорили за нас, не могли ничего обнаружить в чертоге. И ни одно заклинание, казалось, не действовало на гостя. Тогда Авиктес посмурнел; и, нарисовав кровью и прахом на полу эллипс Омора, в который ни демон, ни дух проникнуть не в силах, он встал в его центр. Но и в эллипс, подобно жидким и летучим миазмам чумы, тень последовала за его собственной; и промежуток между ними уже стал не шире колдовского пера.

И тогда на лице Авиктеса ужас прорезал новые морщины; и лоб его покрылся каплями мертвенного пота. Ибо он понимал, как понимал и я, что перед нами нечто, превосходящее все законы и не обещавшее ничего, кроме разрушения и зла. И он возопил ко мне дрожащим голосом:

– Я ничего не ведаю об этом существе или о его намерениях по отношению ко мне, и я не властен его остановить. Уходи, оставь меня; я не хотел бы, чтобы кто-нибудь узрел поражение моего колдовства и судьбу, что за оным непременно последует. Чем раньше, кроме того, уйдешь ты, тем лучше, дабы и сам ты не стал жертвой этой тени и не обрек себя на то, чем она грозит.

Хоть трепет и объял меня до глубины души, я не желал оставлять Авиктеса. Но я поклялся повиноваться ему всегда и во всем; не говоря о том, что бессилие Авиктеса означало, что против тени я был бы бессилен вдвойне.

Итак, распрощавшись, я пошел прочь из прокаженной комнаты, дрожа всем телом; обернувшись на пороге, я увидел, что чужеродная тень, тошнотворной кляксой ползущая по полу, коснулась тени Авиктеса. И в эту секунду учитель закричал, будто увидел ночной кошмар; и лицо его уже не принадлежало Авиктесу, но было искорежено и скорчено, как у несчастного безумца, сражающегося с невидимым инкубом. Тогда я отвернулся и убежал вдоль по темному внешнему коридору и сквозь высокие врата, выходившие на террасу.

Красная луна, выпуклая и тревожная, опустилась между террасой и утесами; и тени кедров вытянулись в ее свете; и они дрожали под вихрем, подобно плащам чародеев. И, накреняясь под вихрем, я бежал по террасе к внешним ступеням, что вели к крутой тропинке в источенной ущельями каменистой пустоши за домом Авиктеса. Я приближался к краю террасы со скоростью страха; но я не мог достичь первой ступеньки, потому что с каждым шагом мрамор подо мной уплывал, подобно удаляющемуся от охочего исследователя горизонту. И сколько я ни бежал, судорожно дыша, к краю террасы я приблизиться никак не мог.

Наконец я сдался, понимая, что какое-то заклинание исказило самое пространство вокруг дома Авиктеса, не позволяя никому сбежать оттуда прочь от моря. Отчаявшись перед лицом грядущего, я вернулся к дому. И когда я взбирался по белым ступеням в тусклых, горизонтальных лучах застрявшей меж утесов луны, я узрел фигуру, ожидавшую меня во вратах. И по тянущейся за ней мантии морского пурпура я узнал Авиктеса, хотя более ничто на него не указывало. Ибо лицо у него было уже не вполне человеческим, а стало текучей смесью человеческих черт с чем-то таким, о чем на земле представления нет. Обращение сие было страшнее смерти или разложения; и это лицо уже окрасилось безымянными, нечистыми и гнилостными цветами странной тени и обрело в своих контурах частичное сходство с приплюснутой ее физиономией. Руки фигуры не принадлежали ни одному земному существу; и тело под мантией удлинилось, омерзительно тянучее и волнистое; а с лица и пальцев в лунном свете капала какая-то жидкая скверна. И следующая за ним тень, подобно густо бьющему потоку гнили, проела и исказила саму тень Авиктеса, ныне удвоенную манером, коего я здесь не опишу.

Я был бы рад вскричать или хоть что-то произнести; но ужас иссушил родник речи. И тварь, что раньше была Авиктесом, молча поманила меня, не произнося ни слова своими живыми и зловонными губами. И глазами, что перестали быть глазами, превратившись в сочащуюся скверну, она уставилась на меня. И мягкая проказа ее пальцев вцепилась мне в плечо, когда тварь повела меня, полуобморочного, по коридору в тот чертог, где мумия Ойгоса, помогавшая нам в тройном заклинании змеиного народа, жила вместе с несколькими себе подобными.

У горящих бледным, недвижным вечным огнем светильников в чертоге я увидел стоящих вдоль стены мумий, бездыханно покоившихся на своих обычных местах, со своими высокими тенями подле. Но огромная, тощая тень Ойгоса на мраморной стене сопровождалась силуэтом, точно совпадавшим с той порочной тварью, что преследовала моего учителя и ныне с ним слилась. Я вспомнил, что Ойгос участвовал в ритуале и в свой черед повторил неизвестное положенное слово за Авиктесом; и я понял, что ужас пришел в свой черед за Ойгосом, а значит, изливается равно на живых и на мертвых. Ибо гадкая безымянная тварь, которую мы столь дерзко призвали, не могла воплотиться в мире смертных иначе. Мы выманили ее из невиданных глубин времени и пространства, по невежеству своему использовав лютую формулу; и тварь пришла в свой час, дабы отпечататься мерзейшей скверной на призвавших ее.

С тех пор ночь утекла, и еще один день мешкотно проплыл, по горло в вязкой жути… Я узрел полное слияние тени с плотью и тенью Авиктеса… и я также видел медленное приближение того, второго силуэта, что сплетался с худой тенью и сухим, смолистым телом Ойгоса и превращал их в копию той твари, коей стал Авиктес. И я слышал, как мумия кричит, подобно страждущему и испуганному живому человеку, в агонии второй кончины от посягательств тени. И уже давно он смолк, как и первый монстр, и мне не известны ни мысли его, ни намерения… И поистине я не знаю, одна ли тварь пришла на наш зов или их несколько; и не знаю, удовольствуется ли ее воплощение теми тремя, что призвали ее, или перейдет к другим.

Но все это и многое другое мне вскоре предстоит узнать; ибо теперь, в свой черед, мою тень преследует еще одна, все приближаясь. Воздух сворачивается и сгущается от неведомого страха; и те, что были прежде нашими фамильярами, покинули особняк; и огромные мраморные женщины как будто дрожат, прижавшись к стенам. Но тот монстр, что был когда-то Авиктесом, и второй монстр, что был Ойгосом, меня не покинули, и им дрожать нечего. И глазами, что уже не глаза, они задумчиво следят, ожидая моего превращения в им подобного. И их спокойствие жутче, чем быть разорванным ими на части. И ветер приносит странные шепотки, и море ревет не своим голосом; и стены подрагивают, подобно тончайшей вуали от дыхания неведомых глубин.

Посему, памятуя о том, что времени мало, я заперся в комнате с гримуарами и фолиантами и записал сии воспоминания. И я взял блестящую треугольную табличку, коей расшифровка привела нас к погибели, и выбросил ее из окна в море, уповая на то, что никто после нас ее не найдет. И теперь мне пора заканчивать, и запечатать мой рассказ в орихалковый цилиндр, и выбросить его, дабы он уплыл прочь по волнам. Ибо промежуток между моей тенью и тенью твари сокращается с каждым мгновением… и вот он уже не шире колдовского пера.