Лабиринт Химеры

17. Многия язы́ки

Один из частных выводов психологики гласит, что прислуга должна быть похожа на хозяина. Как похож хороший пес.

Дверь открыла девушка в фартуке горничной и одним своим видом низвела психологику из разряда почти точной науки в ранг жуликоватого искусства. От чего Аполлон Григорьевич злорадно бы торжествовал, если б прознал. Действительно, прислуга балерины Императорского театра была крепка телом, как хуторская крестьянка, привыкшая и сено ворошить, и поросят резать. Лицо круглощеко, румянец багровеет свеклой, шее позавидовал бы цирковой борец. Пальцы девушки, теребившие фартук, походили на упругие сосиски.

– Та? – спросила она с сильным чухонским акцентом[3].

– Барышня Вольцева здесь проживает? – спросил Ванзаров, прикидывая, для чего балерине понадобилось это упитанное чудо.

– Прожифает, та. А ви кто есть?

– Сыскная полиция, – ответил он, глядя прямиком в маленькие глазки, в которых промелькнул испуг.

– Полицья? Хосяйка никак нет дома…

– Когда она уехала?

– Утром, вчера день.

– Во сколько?

– За полдень… Да.

– До сих пор не вернулась?

– Я очень волновался, – ответила горничная, стараясь в своем большом и сдобном теле найти признаки беспокойства и предъявить их.

– Как зовут?

– Ирма… ваше высокопревосходительство.

Не самое легкое словосочетание в русском языке, к тому же не подобающее чиновнику сыска, прозвучало на удивление чисто.

– Полиция имеет право войти в любой частный дом для проведения розыска или дознания по вновь открытому делу, – сообщил Ванзаров, крепко рассчитывая на неосведомленность прислуги в русском праве. Не хватало, чтобы от него потребовали дозволения прокурора. Ирма поняла только одно: важный господин из полиции хочет пройти в дом. Выбора у нее было не много. Вернее, совсем не было. И горничная посторонилась. Ванзарову пришлось протискиваться бочком, чтобы не задеть роскошное тело.

Зато на обстановке квартиры психологика отыгралась. Именно так должно выглядеть гнездышко восходящей звезды балета, жалования которой, без явной поддержки заинтересованного лица, и близко не хватит на модную мебель, французские гардины, мейсонские фарфоровые безделушки и изящные картины. Во всем этом изобилии для сыска было мало пользы. Ванзарова интересовали фотографии. К счастью, их было в избытке. Целую стену покрывали рамки. В основном они представляли хозяйку дома в балетных позах. Последние сомнения отпали, можно считать, что тело опознано. На сегодня Императорскому театру точно понадобится новая солистка.

– Знаете, куда уехала мадам Вольцева? – спросил Ванзаров, оборотясь к горничной.

– Город… Пафловськ… – выговорила она.

– Часто туда ездит?

– Никогдай… Только теперь.

– В этом доме года два служите?

– Да-да, так. Не жалуюсь, спасьибо…

– Где у мадам дача?

– Ми ездить в Шуфалофо, – ответила Ирма. – Там дом. В этот год должны ехать.

– Каждое лето?

– Та, каждий…

На столике, покрытом дорогими брабантскими кружевами, стояло несколько рамок, очевидно, самых дорогих для балерины Вольцевой. На одном фото две девчушки в белых платьях крепко обнимали друг друга.

– У вашей хозяйки в Павловске живет сестра?

Ирма отчего-то потупилась.

– Та…

Причина застенчивости могла быть только одна.

– Они не общаются?

– Как не хорошо, та! – Ирма старательно качала головой. – Сестры, та!

– В чем причина размолвки?

Ирма выразительно закрыла рот подолом фартука.

– Полиции можно говорить все, как пастору, – сообщил Ванзаров. – Пастору все говорите?

Горничная покорно кивнула.

– Считайте, что я пастор. Итак?

Ирма оглянулась, что в закрытой квартире было довольно странно, подошла к Ванзарову и что-то торопливо шепнула на ухо. Чиновник сыска искренно не разобрал словесной каши.

– Что-что? – не лучше глухого старика переспросил он.

– Она… Рефолюфицинерка! – произнесла Ирма, в ужасе от содеянного зажала рот ладошкой.

Понятно… Для балерины Императорского театра непозволительная роскошь иметь родственницу с запятнанной репутацией. Невозможно, чтобы сестры, собравшись за родительским столом, делились успехами: «Я вальс феи Драже вчера танцевала», «А я в губернатора бомбу метнула». Тут одно из двух. Как видно, Вольцева выбрала искусство и отдалилась от сестры. Но была причина куда более веская, почему сестры прервали общение. Причина эта была на виду, среди тех же дорогих рамок. Ванзаров бесцеремонно указал на нее пальцем.

– Этот господин часто бывает тут и на даче в Шувалове, он оплачивает ваши счета? – О протежировании партии в «Лебедином озере» он поминать не стал.

Молчание горничной было красноречивей оправданий. Психологика торжествовала маленькую победу: ради такого покровителя Вольцева готова была на все. А уж порвать с сестрой – и подавно. Да и любая балерина мечтала бы иметь покровителя из царствующей семьи. Только что-то заставило ее броситься не к нему, а к сестре. За какой такой помощью?

– Распоряжение полиции, – строго сказал Ванзаров. – Бегите на улицу к ближайшему посту, приведите сюда городового. Будет упираться – пригрозите моей фамилией. Ясно?

– Та… – в испуге проговорила Ирма.

– Повторите мою фамилию.

– Фантзароф…

– Сойдет… Бегом!

Подхватив юбки, Ирма побежала вон. Оставив дом в полное распоряжение чиновника полиции. Что ему было и надо. Заниматься обыском без всякого основания даже в таком деле Ванзаров не мог.

Времени было мало, действовать приходилось быстро. Ванзаров прошел по всем местам, где женщины имеют обыкновение устраивать свои маленькие тайники. Ничего особенного не обнаружилось: пачка ассигнаций тысяч на пять, явно на черный день, любовное письмо «от него», которое, при случае, могло стать козырной картой в политической игре, заграничный паспорт, дававший право выезда из страны. Все это не имело явного отношения к нынешнему делу. Зато под периной Ванзаров нащупал книжицу в твердом переплете. Это оказался личный дневник. Записи были краткие и немногочисленные. В основном отмечались встречи с «ним» и прочие женские страдания. А вот 19 марта появилась совсем другая запись:

«Что бы ни случилось, это не сломит меня. Никакие трудности не станут преградой к моей мечте – блистать на императорской сцене. Я все смогу, я верю, мне хватит сил. Это испытание послано мне, чтобы я доказала, что он не зря в меня поверил. Только бы хватило сил».

Последние строчки в дневнике. Ничего, кроме них, за неделю так и не появилось. Не было записей о планах Вольцевой на прошедший день.

Из прихожей донесся грохот. Ванзаров воровато сунул дневник на место и, заложив руки за спину, с невозмутимым видом появился в гостиной.

– Что так долго? – строго спросил он козырнувшего городового, которого помнил по второму Казанскому участку.

– Так ведь, ваш бродь, не понять, чего тютёха эта хочет! – принялся оправдываться он. – За локоть тащит, чуть руку мне не вырвала.

– Я говорить! Я говорить! – чуть не плача, вскричала Ирма. – Фонфароф! Фонфароф!

Городовой пошевелил в воздухе пальцами: дескать, попробуйте сами разберите!

– Егоров…

– Так точно, ваш бродь, у нас все рады, что вы вернулись.

– Ладно вам, – смутился грозный Ванзаров. – Значит, так. Горничной дать собрать личные вещи – и закрыть квартиру. Потом мигом в сыскную, передайте мое распоряжение: квартиру опечатать, пусть пришлют любого чиновника с веревкой и печатью. Ключ в сыскной оставить, дворнику не отдавать, дубликат у домовладельца изъять.

– Слушаюсь!

Ирма напряженно вслушивалась, пытаясь понять, о чем говорят эти страшные господа. Но понять быструю речь не смогла.

– Вам придется искать новое место, – сообщил ей Ванзаров. – Городовой даст время собрать вещи. Вам все ясно?

– Та… Та… Асно… – повторяла Ирма. Глаза ее наполнились слезами.

Женские слезы оказывали особо размягчающее действие на чиновника сыска, но сейчас ему требовалось быть тверже стали. Он отвернулся.

– И еще, – чтобы отвлечься, Ванзаров обратился к Егорову. – Если прибудет сюда посыльный из театра, сообщите ему… Сообщите, что для спектакля надо срочно искать новую балерину.

Городовой обещал передать в точности.