Лабиринт Ванзарова

23 декабря 1898 года, среда

Комнаты сияли праздничным освещением. Чиновник Министерства иностранных дел не считался с расходами. Господин Ванзаров делал карьеру, имел чин коллежского советника и намерение подниматься по служебной лестнице так высоко, как позволят. Для чего снимал большую квартиру на Таврической улице, самой престижной в столице. Кроме несомненных талантов, которые за ним признавали даже завистники, Борис Георгиевич удачно женился. Любовь соединила его с младшей дочерью тайного советника Мертенса, который распоряжался назначениями в министерстве. Совпадение, конечно же, что бы ни болтали злые языки.

В канун Рождества Борис Георгиевич устроил утренник для детей чиновников, служащих под его началом. Нельзя сказать, что это была отчаянная дерзость. Однако прежде чем разослать приглашения, он посоветовался с тестем: как на это посмотрят. Тесть пояснил, что нынче либеральные порядки. Пусть дети порадуются.

Больше детей обрадовался Борис Георгиевич: событие должно значительно повысить его авторитет. Посему праздник устроил с размахом. Он попросил супругу, Елизавету Федоровну, не скупиться. Для детей были приглашены: фокусник, оперная певица, исполнитель оригинальных куплетов, чечеточник, пара, танцующая испанские танцы, и пианист-аккомпаниатор. Для взрослых накрыли щедрый стол с закусками. Всех ожидали подарки. Подчиненные выражали шефу восторги, смакуя отменную севрюгу, пока чада водили хоровод с хозяйкой дома.

Праздник удался. Кроме одной мелочи. Борис Георгиевич то и дело вынимал из кармашка жилетки золотые часы. На праздник был зван бездетный гость. У него даже жены не имелось. Что сильно не нравилось Елизавете Федоровне. Так сильно, что она взялась исправить положение и пригласила дочь крупного коммерсанта. Занимаясь детьми, Елизавета Федоровна приглядывала за девицей, которая забыла, что она – барышня на выданье, и прыгала упитанной козочкой.

Борис Георгиевич разделял намерение супруги, кто бы ему позволил перечить, но про себя сомневался, что гость явится. Слишком хорошо изучил его за двадцать восемь лет. Как настоящий дипломат, он заранее подбирал оправдания, предвидя, что случится то, что случиться должно.

И тут сквозь крики детей и перезвон бокалов Борис Георгиевич узнал звонок дверного колокольчика. Он чуть не бросился в прихожую. Что непозволительно в присутствии подчиненных. Спрятав часы, Борис Георгиевич пригладил идеально уложенный фамильный вихор.

Он собирался встретить долгожданного гостя по-английски, дружеской улыбкой и фразой: «А, вот и ты, Родион». Может быть, милая шутка, может, хлопок по плечу. Затем представит брата чиновникам, умолчав, где он служит. Немного светского общения, прежде чем бросить на растерзание жене. И вздохнуть с облегчением.

Вздох облегчения застрял в горле. То, что Борис Георгиевич увидел, было значительно хуже, чем если б гость не явился. Не сказать, что младший брат выглядел ужасно. Нет, совсем нет. Он выглядел чудовищно. По мнению любого приличного человека. Вместо шевелюры соломенного цвета и непокорного вихра торчал кривой ежик, будто слепой парикмахер кромсал ножницами в темноте. На висках, на лбу и даже на темечке виднелись зажившие шрамы. Младший братец походил на каторжника, сбежавшего из Сибири. Успел сменить арестантскую робу на цивильный костюм и галстук-регат[8].

– Что случилось? – спросил Борис Георгиевич, забыв про шутки. Он смотрел и не узнавал родного брата.

– Извини, Борис, мне не следовало приходить, – Ванзаров развернулся к двери.

Борис Георгиевич поймал его за локоть.

– Что случилось с тобой? – повторил он с искренней тревогой, какую нельзя сыграть нарочно.

Ванзаров пожал ладонь брата, отчего тот скривился: рукопожатие было медвежьим.

– Не так давно заглянул в лечебницу.

– Лечебницу? Какую еще лечебницу? – не поверил Борис Георгиевич, зная, что брат отличался бычьим здоровьем.

– Больницу святителя Николая Чудотворца.

– Так это же… – начал дипломат и не смог договорить.

– Больница для умалишенных.

Отметив знакомую улыбочку братца, Борис Георгиевич не мог понять: это шутка? Или на самом деле Родион оказался там, куда ему следовало отправиться? Особенно после того, как младший четыре года назад запятнал честь семьи, придя служить в полицию.

– Как впечатления? – нашелся Борис Георгиевич.

– Чудесно. Заботливые доктора, хорошие лекарства, приятные развлечения.

– Это какие же?

– Надевают смирительную рубашку, привязывают ремнями к стулу и вскрывают череп.

– Что же нашли в твоей голове, когда вскрыли черепную коробку?

– Мой череп не поддался скальпелю.

– Жаль, что докторам не удалось почистить тебе мозги как следует.

– Ты полагаешь?

– Это очевидно: глупость твоя никуда не делась. Ах, Родион…

В сожаление Борис Георгиевич вложил глубокое разочарование. Он был старше на десять лет и во столько же раз умнее брата, но любил его. По-своему. Но что теперь прикажете делать? Как показать жене это чудовище? Дочка фабриканта в слезы ударится, нажалуется папеньке. А кто будет виноват? Известно, кто у жен виноват во всем и всегда. Будь ты хоть тайный советник – вина мужа заранее доказана.

Не видя выхода, Борис Георгиевич забыл представить брата чиновникам, которые посматривали на него со смешанными чувствами изумления и робости: неужто шеф пригласил на утренник экспонат из балагана уродцев?

– Мне лучше уйти. Перепугаю твою супругу и племянников. Загляну через годик, на следующее Рождество, когда следов не останется… Искренно рад повидаться, – сказал Ванзаров, сдавив локоть брата.

Борис Георгиевич сказал себе: «Отступать поздно». Оно и к лучшему: Елизавета Федоровна убедится, что дело ей не по зубам. Уж если их матушке не удалось женить младшего, куда ей тягаться.

– Не думай улизнуть, – сказал он, строго обняв брата. – Лиза с детьми хоровод водит, пойдем к ней. Она жаждет видеть тебя по важному делу.

– Сватать надумала? – спросил Ванзаров так просто, будто прочел по лицу.

За братом Борис Георгиевич не признавал проницательности, считая ее фокусом. Не может непутевый братец быть хоть в чем-то лучше его.

– Ну почему сразу сватать, – скрыв досаду, ответил он. – А если и сватать, что в этом плохого? Тебе давно пора. Без жены, сам знаешь, карьеру на службе не сделать. Начальство за этим строго присматривает. Без жены никаких шансов на чины и награды.

– Не желаю делать карьеру. И награды мне не нужны.

– Что за детские глупости! – поморщился Борис Георгиевич, про себя подумав, что больница умалишенных не исправила братца.

– Я счастлив тем, чем занимаюсь.

– Тоже мне счастье: ловить воров и убийц, – старший брат погрозил пальцем. – Извольте слушаться старшего по чину, чиновник Ванзаров.

– Борис, может…

– Ничего не желаю слушать! Займись закусками, глоток шампанского для храбрости, у нас отличное. А я пойду выручать Елизавету Федоровну из детского плена. И, пожалуйста, когда тебя представят юной особе, веди себя как… Как воспитанный человек. А не как полицейский.

Закончив наставления, Борис Георгиевич сбежал, предоставив чиновникам самим знакомиться с братом. Кто из них самый смелый? Таких не нашлось.

Из гостиной грянул детский хор под звуки домашнего пианино:

Господа в темных сюртуках елку обирать не спешили и подарков еще не получили. Они занимались тарелками, чтобы не встретиться взглядом с ужасным незнакомцем. Кто-то повернулся спиной, другие беседовали. Будто неприятного субъекта не было вовсе.

– От вас исходит странная сила.

Ванзаров обернулся.

Прямо и дерзко на него смотрела невысокая барышня, затянутая в платье из черных кружев. Черные волосы в крупных завитках падали волнами, не сдержанные прической и заколками. Черные брови на бледном лице казались нарисованными. Глаза, темные и глубокие, манили цыганским обманом.

– Ваше будущее покрыто тьмой, не вижу его.

– Умеете гадать, мадемуазель? – спросил Ванзаров, отвечая прямому немигающему взгляду. Мало кто из женщин способен на такое. Пожалуй, только одна…

– Гадание – это дар. И проклятие.

Она не протянула руки, иначе Ванзаров оказался бы в неловком положении: целовать не хотелось, пожимать нельзя.

– В Древнем мире гадания считали практической наукой, – ответил он.

– Неужели?

– Мантика у греков была общественным развлечением. Ауспиции и дивинации у древних римлян считались государственной службой. Цицерон в своем трактате «О дивинации» подверг беспощадной критике гадания по внутренностям животных. Он привел пример, как консул Клавдий получил от священных кур самые лучшие предсказания и был разбит карфагенским флотом. Хотя, если вспомнить Суллу, у которого из-под жертвенника выползала змея… Прошу простить…

Спохватившись, что ударился в лекцию, Ванзаров вспомнил, что не представился.

Над темными зрачками взмахнули пушистые ресницы.

– Зовите меня мадам Ленорман.

– Рад приятному знакомству, мадам. Родственница знаменитой парижской ясновидящей?

– Я ее новое воплощение… Хотите, погадаю вам, Ванзаров? – спросила она слишком дерзко для краткого знакомства.

– Благодарю, откажусь.

– Отчего же?

Ванзаров никому не рассказывал про навыки, которыми владел. Навыки были сильнее гадания и ясновидения. Психологика предсказывала, как поведет себя человек, по особенностям его характера. Молниеносный портрет предсказывал, что ожидать от человека, которого первый раз видишь. А маевтика[10] предсказывала нахождение истины, если уметь задавать простые вопросы и получать простые ответы. Умения Ванзаров тщательно скрывал. Как-то раз поделился с Лебедевым, и теперь великий криминалист глумился над психологикой по любому поводу, обзывая лженаукой.

– Я не верю в гадания, мадам Ленорман.

– Не важно, во что верите вы, карты расскажут, что с вами будет.

– Не имею желания знать будущее.

– Неправда, Ванзаров. Все хотят знать грядущее.

– Но ведь гадать полагается на Святках? Следует подождать до послезавтра.

– У карт свои правила. Или вы боитесь?

– Бояться мне по службе не положено.

– Следуйте за мной, Ванзаров.

Мадам Ленорман отошла к столику в углу гостиной, жестом указав на стул.

Мгновенный портрет говорил, что барышня, называющая себя мадам, примерно двадцати четырех лет, не замужем, энергичная, нервная, волевая, образованна, часто поступает импульсивно, умеет быть скрытной, неплохая актриса, пользуется своей женской привлекательностью, привыкла подчинять мужчин, плохо питается, возможно, имеются проблемы с психикой. Все, что нужно для гадалки.

Ванзаров присел. Стул нового мебельного гарнитура, обитый материей в модный цветочек, жалобно пискнул. Появилась потертая колода. Ленорман рискнула залезть Ванзарову в душу взглядом. Что никому еще не удавалось.

– Вы – король червей, – она положила карту с красным сердечком над королем.

Спорить с барышнями Ванзаров считал занятием бессмысленным.

– Как прикажете, мадам Ленорман.

– Сначала узнаем о том, что было.

– Как вам угодно.

Она выложила ряд из девяти карт и мотнула головой так, что черные колечки зашелестели перезвоном.

– В вашей жизни была большая любовь, которую вы спасли от смерти, но быть с ней вы не можете… Почему? – пальчик уткнулся в короля пик. – Она замужняя женщина.

– Прошу простить, вы ошиблись, – сказал Ванзаров.

– Карты не ошибаются, – она перетасовала колоду. – Теперь о том, что будет. Не боитесь узнать будущее?

– Зачем бояться того, что произойдет или нет? С равной вероятностью.

Первую карту Ленорман положила слева от короля.

– Осьмерка треф[11], – не поднимая глаз, она добавила: – У вас есть враг.

Ничего удивительного: с каждым годом друзей все меньше, а врагов все больше.

– Для чиновника сыска враги – дело привычное, – ответил он.

– Этот враг опасен и силен.

– Вам известно его имя?

Пропустив вопрос мимо ушек, Ленорман положила следующую карту справа от короля.

– Осьмерка вин[12]… Вам готовится измена, берегитесь дамы.

Ванзаров смолчал.

Ленорман сняла другую карту и положила под короля.

– Что пророчит девятка вин?

Она заглянула ему в глаза.

– Не шутите, Ванзаров. Это карта означает: ожидайте удара и будьте терпеливы.

– Благодарю. Я всегда терпеливо ожидаю удара. Это все о моем будущем?

– Осталась последняя карта…

Ленорман положила над королем карту рубашкой вверх, помедлила и перевернула.

– Туз треф. Что мне ожидать?

– Ваша участь решена, вам ничто не поможет, – ответила она и откинулась на спинку стула, свесив руки. – Никогда не видела такого плохого расклада. Ванзаров, вам грозит большая беда.

– Древние греки спрашивали Дельфийского оракула по любому поводу. Но были раздавлены Римом. Римляне изучали желудки кур, но пали от нашествия варваров. Чего же бояться нам, живущим в эпоху победы науки и прогресса?

– Поверьте картам.

Ванзаров хотел объяснить, что верить картам – все равно что верить гаданиям на кофейной гуще. Но тут появился Борис Георгиевич и так рьяно начал махать, что нельзя было ослушаться. Ванзаров извинился и пошел на зов брата.

Дальнейшее трудно описать. Ванзаров жарился в аду: дети с горящими глазами разворачивали подарки и вопили, елка горела огнями, Елизавета Федоровна пылала задором, а хорошенькая особа, которую ему представили, зажгла щечки румянцем. И сделала книксен, показав глубокий вырез платья с пышными достоинствами, которые еле удерживал лиф. Муки Ванзаров вытерпел как истинный римлянин: кланялся и улыбался. Улыбался и кланялся. Ну и так далее…

Провожая брата в прихожей, Борис Георгиевич сообщил страшную новость: Ванзаров понравился. Чрезвычайно и окончательно. Самое странное – Елизавета Федоровна от него тоже в восторге.

– Не знаю, что они в тебе нашли, – с долей ревности заметил он.

– Женщины не могу устоять перед шрамами, – ответил Ванзаров, натягивая каракулевую шапку фасона «Рафаэль»[13]. – Попробуй как-нибудь на дипломатических переговорах. Может, заберешь для нас Босфор и Дарданеллы.

Борис Георгиевич скривился.

– Не воображай о себе слишком много, Родион. Праздничная кутерьма затуманила Лизе мозги, она не разглядела тебя хорошенько.

– Ты усомнился в умственных способностях жены?

– Родион! Что ты себе позволяешь?

– Прости, Борис. А кто эта гадалка?

– Какая гадалка? Ты перепутал: у нас фокусник.

– Барышня, которая называет себя мадам Ленорман. Откуда она у вас в доме?

Дипломат легкомысленно пожал плечами.

– Может, Лизина подруга или жена кого-то из чиновников.

– Нет, она не знакомая твоей жены.

– Почему так уверен?

– Гадалка, приглашенная твоей женой, нагадала бы мне скорую свадьбу.

– Да, на такую хитрость Лиза способна, – не подумав, брякнул Борис Георгиевич, но быстро нашелся: – А что она тебе нагадала?

– Пустяки, что же еще. Отчего Ленорман сбежала, пока меня пытали под елкой?

– Не имею понятия… Неужели сбежала?

– Трудно предположить, что она пряталась в спальне твоей жены, когда гости разбирали подарки.

Борису Георгиевичу не хотелось решать глупейший вопрос: кого и зачем пригласила жена. Он нашел выход:

– Дамы тебя не должны интересовать. Ты приглашен сегодня на семейный ужин.

– Борис, я не уверен…

– Отказы не принимаются, – отрезал старший брат, представляя, что придется ему пережить, если Елизавета Федоровна не найдет за столом жертву, намеченную в женихи. – Сам понимаешь, нельзя разрушать мечты юной барышни. Особенно с таким приданым. Даешь слово?

Умолчав обещание, Ванзаров обнял брата, будто прощаясь навсегда.

Он вышел на Таврическую.

Мороз стоял пеленой, словно скрывал будущее. Как предвещание оракула, туманное, лживое, обманчивое. Ванзаров глубоко вдохнул чистый обжигающий воздух. Он нарочно не обернулся и не взглянул на соседний дом, который виднелся лепным фасадом. С этим домом было связано слишком многое. Ни к чему ворошить сгоревшие угли…

Ванзаров поднял глаза на сверкающие окна квартиры брата, в которой продолжалось веселье. Следовало проявить настойчивость и поискать гадалку. Разузнать, кто она такая, кто и зачем ее пригласил. Конечно, предсказание карт могло быть совпадением. Случайностью. Догадкой. Или шалостью. Странно другое: откуда карты узнали то, что Ванзаров скрывал последние восемь недель? Откуда эдакая прозорливость?

Раздумав возвращаться, он направился к Суворовскому проспекту, где был шанс найти извозчика. Чиновник сыска уже неприлично опаздывал на службу.

Под Рождество есть дельце куда выгодней, чем торговля дровами. Ради него Спиридонов набил пять возов елками, купил патент на торговлю и встал на Сенатской площади. Товар выставил в лучшем виде: каждое деревце воткнул в снежный холмик, ветки нижние подрубил, примятые расправил, верхушки выпрямил – стоят, красавицы. Глаз радуется. Сейчас деньги рекой потекут. Спиридонов уже кошель приготовил.

Встал он на Сенатской неделю назад. А нынче бранил себя последними словами. И даже предпоследними. Торговать осталось сегодня и завтра – товар не распродан вполовину. Послезавтра елки можно будет выбросить. На распил и то не годятся. Сплошной убыток. Как назло, мороз такой ударил, что дрова берут по любой цене. А елки проклятущие никому не нужны.

Польстившись на барыши, Спиридонов обнаружил, что торговать елками в Петербурге – дело гиблое. Во-первых, ушлые чухонцы наладили промысел: длинную жердь красят в зеленый цвет, просверливают дырки, вставляют еловые ветки так, чтобы фальшивка выглядела как на картинке, и продают за копейки. Пусть иголки осыплются на другой день, искусственная елка краше настоящей. И дешевле. Это полбеды. Оказалось, что самый богатый покупатель заказывает елки из своего поместья. С тратами не считаются, привозят хоть из-под Твери. Над елками Спиридонова потешаются: дескать, ну и чучела, не чета нашей, из родного леса. Пальцем тычут, веселятся.

Да и это стерпеть можно. Так ведь кто знал, что елки в столице покупают дамы. Хуже этой беды не придумать. Сущее наказание. Столичная барыня такая привередливая. Все ей не так: эта не пушиста, у этой ветки кривые, у этой бок лысоват. Выразит недовольство и уйдет, нос задрав. Вчера одна такая кривлялась: одежка поношенная, ботиночки дырявые, а гонору – хоть отбавляй. Топор чесался проучить.

Ладно бы вредные покупательницы. Так ведь нет их! Рождественские ряды пустые, стоит торговля, торговцы стонут, и Спиридонов с ними. Стони не стони, все одно – сплошной убыток.

Топчась у елок, Спиридонов заметил господина, который брел мимо ларьков, глядя под ноги. С виду – покупатель не слишком выгодный, но хоть какой. Спиридонов решился на крайние меры. Когда господин оказался поблизости, он заступил дорогу и радушно вскинул топорик.

– Вот елочка, пушистая, душистая, только вчера в лесу стояла, в дом просится, извольте, господин хороший, лучше товара не найдете! До пролетки донесу, ради праздника – извозчик за мой счет! Извольте выбирать!

Плечи господина были согнуты, пальто расстегнуто, шарф висел веревкой, а котелок еле держался на голове. Он глянул на торговца. Спиридонов понял, что старания пропали зря: бедолага витал в облаках, не понимая, где находится и кто перед ним.

– Что вы сказали? – тихо спросил он.

Спиридонов не сдавался.

– Елочку для дома приглядите. У меня наилучшие. Возьму самую малость, по-божески. Детишек порадуете, жену…

– Жену? Ах да… Жену… Вы правы, жену…

Искра надежды не потухла: не важно, что господин странный. У них тут в столице много таких бродит. Главное – продать.

– Позвольте узнать, как величать вас, господин хороший?

Мужчина нахмурился, будто не понимая.

– Что-что? Ах, это… Николай Петрович…

– Очень приятно! – Спиридонов указал топориком на ближнюю елку. – Извольте вот эту красавицу… Украсит дом, гостей порадуете.

Странный господин не изволил головы повернуть.

– Гостей? – спросил он, кивнул, будто согласился. – Вот именно: гости… Гость важный…

Сказал и пошел прочь.

С досады Спиридонов чуть топориком не запустил.

– Ах ты ж пропасть, – проговорил и добавил то, что русский мужик вырывает из обиженного сердца. Искренно и смачно. Слова улетели морозным дымком.

Раздался звук, будто чем-то твердым ударили о деревяшку, затем шорох ветвей. Обернувшись, Спиридонов обнаружил, что крупная елка наклонилась. Не ветер ее покосил. В подножие ствола, торчащего из снега, упирался лбом человек. Лежа на животе, раскинул руки. Как птица, которая сослепу шмякнулась в дерево. Человек лежал тихо, не шевелясь, причем без пальто и шляпы, в мятом клетчатом костюме. Откуда он взялся и как умудрился налететь лбом на корневище, Спиридонов представить не смог. Упиться с утра пораньше так, чтобы на карачках проползти по Сенатской площади, мимо памятника Петру Великому, здания Сената и Синода, чтобы уткнулся в елку… Невозможно. Городовые на каждом углу…

– Мать честная, – пробормотал Спиридонов, изумленный до корней души. Чего только в столице не случается, расскажет в деревне – не поверят.

Заткнув топорик за кушак, он потыкал валенком в плечо.

– Эй, любезный, вставай.

Человек не шелохнулся. Лежал, упираясь лбом в елку. Лицо уткнулось в снег. Спиридонов сообразил: дело неладно. Нехорошее дело, совсем нехорошее. Оставив товар, побежал к городовому, который топтался на углу площади и Дворцовой набережной. Городовой оказался знакомым: Масленов получил елочку в знак уважения. Без лишних уговоров согласился разобраться.

Нагнувшись над господином, городовой строго потребовал назвать себя. Тело осталось безучастно. Тогда Масленов перевернул тело на спину. Голубые глаза человека смотрели спокойно и неподвижно.

– Вот, значит, как, – сообщил городовой и грозно хмыкнул.

– И как же? – спросил Спиридонов, ощущая нехорошее шевеление там, где оно шевелится перед бедой.

– А то и значит: мертвый.

– Как мертвый? – еще не веря, переспросил торговец.

– Ты мне ваньку не валяй. Признавайся: за что господина обухом по затылку тюкнул? Куда пальто дел? Думал провести меня? Не вышло… Попался, убивец…

Спиридонов сглотнул ледяной ком в горле.

– Да что же такое говорите, Никита Парфенович… Да разве можно… Да ведь люди кругом… Все подтвердят… Не знаю, откуда взялся он на мою голову… Елку сам башкой своротил… Как приметил его, сразу за вами побежал. Не виновен ни в чем. Вот вам крест.

Сорвав шапку, Спиридонов истово перекрестился.

Глянув со всей суровой строгостью, городовой умерил гнев.

– Ладно, в участке пристав разберется… Бери его пока…

– Как брать? – растерялся Спиридонов.

– За ноги. Подсобишь до пролетки донести…

Городовой поднял тело за подмышки. Стараясь не смотреть на покойника, Спиридонов подхватил под коленки. Так и понесли. Тело было тяжелым, как бревно. Торговцы наблюдали за приключением издали. Осиротевшие елки держались вместе. Только одна торчала наискось, как знак перечеркнутой надежды.

Полицейская служба научила господина Шереметьевского подмечать невидимые знаки. Занимая должность начальника столичного сыска, он внимательно следил, куда укажет настроение начальства. Для этого завел множество знакомств, и самым полезным из них был секретарь директора Департамента полиции чиновник Войтов. Именно он сообщал мелкие факты, из которых Шереметьевский делал большие выводы.

Скажем, вчера за праздничным угощением Войтов невзначай сообщил, что директор Зволянский приказал на завтра, то есть уже сегодня, пригласить чиновника Ванзарова для личной аудиенции. Причина держится в секрете. Во всяком случае, секретарю она не известна. Шереметьевский свел на шутку: дескать, его мало беспокоит, что подчиненного вызывают к начальству через его голову. Милые пустяки. Притихшие опасения вспыхнули с новой силой.

Надо сказать, что чиновник Ванзаров был для начальника сыска хуже занозы: он был мучением и загадкой. Мучался Шереметьевский потому, что не мог обходиться без Ванзарова, при этом страстно желал от него избавиться. Он сознавал, что если кто и может в сыске распутать сложное дело, то не любезные чиновники, а только Ванзаров. Остаться без непокорного, строптивого, непочтительного, дерзкого и наглого субъекта, который держит в беспорядке бумажные дела, Шереметьевский не мог. Как не может охотник прогнать старую легавую, которая одна берет волка. Ванзаров был козырем в рукаве начальника сыска.

Больше ванзаровского гонора Шереметьевского смущала загадка, разгадать которую даже чиновник Войтов не помог. Дело в том, что Ванзаров несколько раз оказывал услуги высокопоставленным лицам. Причем кому именно и что за дела вел, Леониду Алексеевичу разузнать не удалось, а подчиненный отделывался пустыми отговорками.

Казалось бы, за успехи и усердие должны посыпаться награды, чины и повышение, не исключая места начальника сыска. Ничего подобного не случилось. Ванзаров оставался при мелком чине, орден на лацкан ему не упал, и вообще Шереметьевский не замечал мельчайшего намека, что подчиненного готовят на его место. Хотя был уверен: его подчиненный оказал нерядовую услугу, за которую полагается щедрое покровительство.

Взять хотя бы таинственные события в конце октября – начале ноября. Ванзарова лично вызвал директор Зволянский: по слухам, в деле было замешано высшее лицо из Министерства внутренних дел, судебный следователь по особо важным делам Бурцов, какое-то отношение имело Охранное отделение. Но что именно происходило? Покрыто тьмой неизвестности. При этом Шереметьевский был уверен, что Ванзаров распутал дело важнейшее. Полагается почет и слава.

Так ведь ничего подобного. Прошло почти два месяца. Ничего не изменилось. Никакой милости от начальства. Ванзаров по-прежнему ходил рядовым чиновником, раздражал Шереметьевского, ленился писать бумаги. Только одна странность появилась: он явно был занят чем-то кроме рутинных дел. Неужто строго секретное поручение? Или тайные полномочия?

Мучился Шереметьевский и не находил ответа. И вот опять знак: новый вызов к Зволянскому. Хорошенько прикинув, начальник сыска счел разумным сменить тактику: приблизить Ванзарова. Изобразить дружеское участие. Чтобы аккуратно выведать, что он скрывает. Леонид Алексеевич был уверен, что секрет стоит того, чтобы проявить дружелюбие к наглецу, которого терпеть не мог. Так или иначе, польза будет. От Ванзарова всегда польза. Взять хотя бы, какой эффект произвело его появление в кровавых шрамах и с обстриженной головой.

Дело было 2 или 3 ноября. В приемном отделении сыска томились пойманные воры-рецидивисты: Ванька Сынок, Мишка Щука, Васька Бегемот, Клавдюшка Генеральша, Сашка Архирейка, Колька Розга. Воры вели себя нагло, сознаваться не желали, задевали чиновников, ведущих допрос. И тут в приемное входит Ванзаров – красивый, как разбойник с большой дороги.

Воры присмирели, а Клавдюшка Генеральша пожелала сделать чистосердечное признание. За ней начала каяться остальная шайка. За полчаса все было кончено. Дела отправились в Окружной суд, а воры в арестантский дом на Конной площади. Пока шрамы не зажили, а волосы не отросли, чиновники просили Ванзарова заглядывать, когда допрашивали особо упрямых личностей. Он приходил, смотрел молча, после чего признания текли рекой. Счастье продлилось недолго. Недели через три Ванзаровым уже не удавалось напугать. Но и то сколько дел закрыли.

Сидя в кабинете, Шереметьевский услышал, что чиновники здороваются с Ванзаровым. И поспешил лично приветствовать нового друга.

Ванзаров опять копался в донесениях полицейских участков. Что ему понадобилось в заурядных происшествиях? Не мог Шереметьевский разгадать. Он подошел к столу, на который ложились депеши от приставов, по-отечески похлопал Ванзарова и выжал улыбку.

– Похвальное усердие, друг мой. Нашли что-то важное?

Ванзаров держал листок с грифом 2-го участка Александро-Невской части.

– Пристав Спринчан сообщает, что на откосе Обводного канала в снегу обнаружено тело женщины без видимых повреждений. Доставлено в морг Обуховской больницы.

Леонид Алексеевич искренно не понял, что тут может интересовать: пристав помощь не запрашивает, дела никакого нет – наверняка пьяная упала, уснула и замерзла насмерть. Столько таких несчастных по весне находят.

– Чем-то поможет вашему делу?

Ванзаров отложил листок в стопку.

– Какому делу, ваше высокоблагородие?

«Ах ты ж, зараза», – более на себя рассердился Шереметьевский. Нельзя с этим субъектом напрямую. Слишком умен. И вид еще разбойничий.

– Ну зачем так официально, друг мой. Простите мое любопытство, исключительно по-дружески: вот уже которую неделю сводки изучаете.

Глаза Ванзарова были чисты, как у шулера. Исключительный наглец.

– Удовлетворяю научный интерес, господин коллежский советник.

Шереметьевский справился с улыбкой.

– В чем же ваш интерес?

– Хочу найти закономерность, научиться делать прогноз о том, когда и сколько будет совершено преступлений. Чтобы постараться предотвратить хотя бы отдельные.

Леонид Алексеевич был умен достаточно, чтобы видеть: над ним потешаются. Буквально смеются в лицо. Ну какие прогнозы и предотвращения? Они же сыск, а не волшебники. Нет, темнит, наглец, что-то серьезное утаил. Никак не подобраться. Чем бы его зацепить?

Начальнику сыска пришла в голову мысль настолько простая, что почти гениальная: выведать за праздничным столом. У пьяного язык развязан.

– Поддерживаю ваши научные изыскания, – сказал он. – Получите результат, ознакомлюсь с большим интересом. Но уже после праздников. А нынче такие чудесные дни предстоят, о науке думать грех. Вот что, друг мой, позвольте пригласить вас к нам на елку… Нет, нет, отказа не приму! Супруга моя будет рада видеть вас, наслышана о ваших подвигах. Да и дочери тоже… У нас просто, по-домашнему, но весело. Жду вас в первый день Святок, 25 декабря, к вечеру. Ваше слово?

Выбора не осталось. Ванзаров вынужден был обещать. И даже пожать протянутую руку. Шереметьевский не отстал, завел разговор о том, какая в этом году выплачена щедрая надбавка к жалованью, «на гуся», и как чиновники благодарны директору Департамента Зволянскому за заботу, и так далее…

Ванзаров терпеливо слушал. И тут в помещение сыска заглянул чиновник 3-го участка Казанской части, который располагался на первом этаже полицейского дома. В участке был установлен телефонный аппарат, а в сыске нет. Приставы частенько телефонировали в Казанский, чтобы передать сведения в сыск.

– Пристав 2-го Спасского просит прибыть в Апраксин рынок, – доложил он.

– Что там еще? – выразил недовольство Шереметьевский: бесцеремонно прерывают важный разговор. Не просто важный, а расчетливый.

– Вроде купца в лавке повесили.

Леонид Алексеевич не успел придумать, кого из чиновников отправить: нужно самого ушлого, чтобы сумел спихнуть дело. Зачем под праздники разбираться с трупом? Пусть пристав пыхтит.

– Ваше высокоблагородие, разрешите мне заняться.

Не просит, а будто приказывает. Надо стерпеть, до поры до времени.

– Ну зачем вам, друг мой, утруждать себя? Дело наверняка пустяковое, опять пристав ленится самостоятельно расследовать.

Ванзаров уже шел к вешалке.

– Много времени не отнимет. Гляну, что там произошло.

– Вы уж постарайтесь, – начал Шереметьевский и прикусил язык. Чуть не приказал скинуть дело на участок. Исполнительный чиновник сумеет, а этот наглец назло в сыск заберет. А может, просто сбежал от душевного разговора? Или ищет чего-то? Кто его разберет.

Вот ведь болячка проклятущая.

Доктор Миллер ненавидел шумные праздники. Столица веселилась, а Обуховская больница пожинала плоды. Перепившие, переевшие, сломавшие ноги и руки, разбившие голову и выпившие по ошибке кислоту, выпавшие из саней, замерзшие в снегу, попавшие под конку и прочие увечья и напасти, какие и выдумать нельзя, сыпались как из рога изобилия в приемный покой. Каждый день Святок доставлял в больницу раз в пять, а то и в семь больше пациентов. Другой праздник, какого доктор Миллер ожидал с трепетом, – Масленичная неделя. До нее далеко. Святки бы пережить.

Проверив запасы самого необходимого: бинтов, ваты, морфия, йода, брома и рвотного, Август Адамович собрался в тишине и спокойствии выпить чаю. Дверь приемного кабинета распахнулась. На пороге торчал санитар в халате, не отличавшемся чистотой. Здоровенный мужик пучил глаза и малость подрагивал. В больнице всегда так: как нарочно, объявляется дело, которое не может ждать.

– Чего тебе, Ергушин? – раздраженно спросил Миллер.

– Там… Там… – пробормотал санитар, икнул и махнул рукой позади себя.

– Выражайся ясно или отправляйся вон, – привычно сказал доктор.

Запинаясь и путаясь, Ергушин понес такую чушь, что Августа Адамовича охватила тоска: ну вот, пожалуйста, уже начинается. Санитар наверняка хватил спирта. А ведь толковый, сколько лет в больнице служит.

– Хочешь сказать, из мертвецкой покойник вышел?

Ергушин яростно мотнул головой.

– Постучал оттудова. Сам открыть не мог, значит, то есть. У нас дверь на запоре.

– А Печенкин где был? – спросил Миллер, надеясь, что второй санитар трезвый.

– Тут и был… Лежал на полу.

– Пьяный?

– Как можно, Август Дамыч… В обморок Петя впал. Как из мертвецкой постучали, он и брякнулся.

Будучи образованным человеком, Миллер знал, что мертвые не могу выходить из морга, вставать из могил и так далее. Это наука запрещает. А если такое случилось, значит, опять разгильдяйство или глупость: недоглядели, засунули в мертвецкую живого, потерявшего чувства. Или другое объяснение: протрезвел на холоде и очухался.

– Кто же это явился с того света?

– Да свежий, его час назад городовой с Сенатской доставил, доложил, что убили обухом по затылку… Мы его уложили на полку под неизвестной дамой, что вчера с Обводного доставили.

– Она-то хоть не ожила?

– Никак нет, Август Дамыч… А этот, свежий, вот чего…

Доктор Миллер любил порядок и дисциплину, не мог привыкнуть к российской расхлябанности. Ну что это за безобразие: записали в покойники, положили в морг, лежи себе тихонько, радуйся. Так ведь нет, надо санитара до обморока довести. Что за народ… Не понимают, что никакого чуда: человек перебрал и пришел в себя. Верят во всякий вздор.

Август Адамович мог призвать Ергушина к порядку, но ему захотелось взглянуть на ожившего. Прихватив пузырек с нашатырем для пострадавшего Печенкина, он накинул пальто и пошел за санитаром. До мертвецкой идти через двор.

Войдя в одноэтажный домик, где дожидались вечного упокоения те, кому медицина приказала, доктор Миллер не обнаружил в предбаннике санитара. Зато на лавке перед открытой дверью мертвецкой сидел мужчина средних лет в сильно помятом костюме. Опытным глазом доктор определил добротную материю, хоть и вызывающей расцветки в желто-красную клетку. Шевелюра бывшего трупа находилась в сильном беспорядке. Он потирал лоб, на котором виднелась приличная шишка.

– Вот каков, извольте видеть, – пробормотал санитар за спиной Миллера.

– Помолчите, Ергушин, – раздраженно сказал доктор и обратился к ожившему: – Что с вами случилось?

– Неудачно перешел, – ответил тот, массируя шишку. – Вечно не везет.

– Неудачно перешли улицу? Пролетка сбила? – уточнил Миллер, любивший точность в деталях. – Как же вы на Сенатской оказались? Городовой сообщил, что вас обухом по затылку ударили. Объяснитесь…

Господин в клетчатом сложил руки на коленях. И удостоил доктора взглядом.

– Где я нахожусь? – спросил он требовательно.

– А сами как полагаете?

– В больнице?

– Вас положили в мертвецкую. Осмотреть не успели, а тут вы изволили постучать с той стороны. Покойники у нас тихие, так себя не ведут. Напугали санитаров. До смерти. Не так, ли Ергушин?

Санитар издал многозначительный стон.

– Все же попрошу объяснений, – продолжил Миллер.

– Зачем вам?

Субъект не только живой, но и строптивый. Август Адамович не терпел такое поведение пациентов. Послушание и покорность лечению. И только.

– Хоть для того, чтобы сообщить в полицию. Городовой вашего убийцу в участок потащил. Жаль человека, в Сибирь отправят ни за что.

Господин провел пятерней по волосам, впрочем напрасно, и кивнул.

– Скажу, но вы не поверите. Как обычно.

– Внимаю с нетерпением.

– Я путник.

Доктор ожидал продолжения, разъяснения и тому подобного.

– Куда путь держите? – прервал он молчание.

– Куда или откуда – не имеет смысла, – последовал ответ, сказанный тоном надменного превосходства.

– Ну так поясните нам, милейший, – стараясь не раздражаться, сказал Миллер.

И тут пациент изложил занятную историю. Август Адамович не спорил, не возражал, а делал вид, что слушает внимательно. Присел на лавочку поближе к больному, чтобы принюхаться. Так и есть: ни намека на перегар. Диагноз однозначный. Праздник ни при чем. Это – болезнь.

– Вот в чем состоит дело, – закончил странный господин. – Вы не поверили.

– Отчего же, голубчик, вы убедительны, – сказал Миллер, вставая с лавки.

– Правда поверили?

– Истинная правда, – доктор запахнул пальто. – Обождите тут, пойду посоветуюсь, как вам помочь. Не замерзли? Одеяла принести? А то вы без пальто.

– Я не боюсь холода.

– Ну и славно, – Миллер улыбнулся, хоть и не любил этого. – Ждите.

Выйдя во двор и затворив дверь, он дал указание санитару: взять в подмогу Печенкина и отвезти несчастного куда следует.

– Больных сифилисом и сошедших с ума не принимаем. Так ведь, Ергушин?

Санитар согласился: на этот счет в Обуховской правила строгие.

– Значит, везите на Пряжку. Там путнику самое место.

Искать счастливое место Пяткин зарекся. Не до того ему было. С вечера напал на извозчика неведомый страх. Казалось бы, страх – привилегия барышень и нервных субъектов, которые от безделья не знают, чем себя развлечь. Трудовому мужику страх незнаком. Да вот только Пяткин с ним близко познакомился.

Как умчался с Обводного, как выехал на Невский проспект и дал лошаденке передышку, приметил на углу городового. Тут и показалось, что городовой вроде спросить хочет: «А не ты ли, Пяткин, убивец?» Извозчик глаза отвел, нос в воротник засунул, проехал мимо. У следующего городового страх чуть не задушил. И душил при виде каждой черной шинели. Замучил вконец. Извозчик чуть живым в конюшню вернулся. Зарылся в сено и остался ночевать.

Утром проснулся, водицы ледяной испил, лошади овса насыпал, вроде отпустило. Стал он сам с собой беседу вести. Рассудил городовых не замечать, будто нет их. Стоит себе черный столбик, ну и пусть. Ему какое дело.

Выехал Пяткин в город, собрав всю храбрость в варежку. Городовых издали примечал, старательно взгляд отводил. И понемногу обвыкся. Двух пассажиров отвез. Третий попался на набережной Фонтанки. Вышел из казенного здания статный господин в распахнутом пальто, приказал на угол Офицерской и Львиного переулка. Согласился на полтинник[14], не торгуясь. Пяткин осмелел, спину распрямил. Выехал на Садовую улицу и вдруг чует: вонью лютой несет. Даже лошаденка головой вертит. Оглянулся, а господин развалился на диванчике и покуривает сигарку мелкого вида, но такую ядреную, что народ шарахается. А ему хоть бы что. Экий занятный господин.

На Офицерскую улицу Пяткин въехал в бодрости. Лошадке прикрикнул, чтобы веселее шла. Но как подъехал, куда было заказано, чуть не обмер от страха. Оказалось, что господин привез к полицейскому дому Казанской части. Вот и конец: сейчас руки скрутят и поведут в тюрьму. Ожидая неминуемого, Пяткин сжался воробушком. Господин приказал обождать, спрыгнул на снег, отчего пролетку шатнуло лодкой на волнах, при этом издал радостный вздох человека, владеющего здоровым телом.

Сдвинув шапку на глаза, Пяткин услышал, как хлопнула входная дверь, а затем радостный крик его пассажира:

– Ага, попался, жулик!

Извозчик накрепко зажмурился. Все, конец…

– Аполлон Григорьевич? Как тут оказались? – услышал он, не разжимая глаз.

– Да вот решил навестить друга, который прячется два месяца…

– Совсем не прячусь.

– Ну конечно! Жульничать не выйдет… Все, беру вас под арест.

– Я не могу.

– Знать не желаю, друг мой! Едем к Палкину[15], у меня пролетка ждет.

– Зачем?

– О боги естественных наук! Что за человек? Угощу поздним завтраком.

– Благодарю, не голоден.

– Двадцать третье декабря, праздник почти наступил. Пора веселиться. Прокутим наши премиальные. На «гуся» получили? Спустим подчистую. Поехали!

– В другой раз.

– Обидеть хотите? Столько не виделись, и вот так встречаете?

– Давайте не сейчас…

– Чем же так заняты?

– Вызвали в Апраксин рынок, там происшествие.

Пяткин услыхал тираду, от которой и лошадь покраснеет. Но страх поубавился: вроде его арестовать не спешат. Может, опять пронесет… Приоткрыв глаза, он оглянулся. Рядом с пассажиром стоял коренастый господин в каракулевой шапке «Рафаэль». Незнакомец глянул так, что извозчик вжал голову в плечи.

Высказав все, что думает про неугомонных чиновников сыска, Лебедев предложил довести до Апраксина. Дождется, пока Ванзаров закончит свои делишки, и все равно отвезет к Палкину. Свои решения великий криминалист не менял.

Указав Ванзарову залезать первым, Аполлон Григорьевич запрыгнул и втиснулся на диванчик пролетки. Было тесно. Теснота не мешала. Уточнив, куда именно в Апраксин, Лебедев приказал подъехать со стороны Фонтанки. Пяткин обрадовался, что не оказался за решеткой, и забыл сторговаться. Так и поехали.

Аполлон Григорьевич легонько ткнул локтем в бок. У обычного человека уже бы перехватило дыхание, Ванзаров не шелохнулся.

– Ну и что это означает?

– О чем вы?

– Не стройте из себя дурака, оставьте эту привилегию нашему начальству.

Настроение Лебедева было игривым. Проверять его на прочность не следовало. Даже лучшему другу. Ванзаров придвинулся к уху великого криминалиста и спросил шепотом:

– Чем напугали извозчика?

Лебедев пыхнул сигаркой, облачко дыма отнесло на кухарку, которая выронила корзинку и зажала ладошкой нос.

– Чтоб я обидел трудовой народ? Он двойной тариф содрал, я виду не подал.

– Наверно, показалось, – согласился Ванзаров. И принялся рассматривать замерзшую реку Мойку, которую проезжали.

Аполлон Григорьевич издал предупреждающее хмыканье.

– Не увиливайте, друг мой. Не отстану.

– Я знаю.

– Тогда не измеряйте глубину моего бездонного терпения, – Лебедев довольно ухмыльнулся. – Чем занимались все эти дни, пока заживали живописные шрамы?

– Октябрьские истории напоминать не надо?

Последовал утвердительный кивок: такое не забывается.

– Под конец тех событий мне было обещано, что произойдут ужасные происшествия, которые нельзя остановить, – продолжил он. – Были обещаны мне лично. При последней встрече с известным вам отчаянным господином.

– Тот самый ссыльный тип?

– Дал мне слово за несколько мгновений до своего конца. Слово было пропитано ненавистью, какую скопил за долгие годы.

Лебедев согласно кивнул.

– Такой человек слов на ветер не бросает, – сказал он, выпустив облачко сигарного дыма. – Обещание серьезное.

– Я пытался понять, где может быть нанесен удар. Ждал и готовился.

– Рассчитывали, что некие личности под его гипнозом будут убивать, не понимая, что делают? Как сомнамбулы?

– Наиболее логичный вывод, – ответил Ванзаров. – Однако ничего не произошло. Совсем ничего, что могло быть запущено как мина замедленного действия. Каждый день проверял сводки, дал указание приставам докладывать о любом странном случае. Ничего.

– Возможно, время не пришло?

– Два месяца – большой срок. Сила гипноза должна ослабнуть. Он был выдающимся гипнотистом[16], но не всесильным. Спланировать убийство при помощи сомнамбулы на отдаленный срок – маловероятно.

– Напомните, как он заставлял становиться убийцей?

Лебедев ничего не забывал и отлично помнил все детали прошлых событий. Ванзаров сделал вид, что поверил в забывчивость друга.

– Под гипнотическим внушением гипноту[17] отдается приказ: выполнить конкретное действие, когда тот услышит ключевую фразу. Человек мог внезапно порезать ножом или опрокинуть кипящий самовар, ударить чем-то тяжелым, убить случайного человека. Убийца не осознавал, что делает.

– Фразу спусковой крючок узнать удалось?

– Только одну. Должны быть иные.

– Круг лиц, из которых он мог подготовить механических убийц?

Ванзаров только головой покачал.

– Логично предположить, что такому гипнозу подверглись те, кто не вызывает подозрений: молоденькие барышни, матери семейств, почтенные дамы…

– И в результате?

– Я ошибся…

Аполлон Григорьевич без церемоний выбросил сигарилью, чуть не угодив в проезжавшую пролетку.

– Не припомню, когда слыхал от вас подобное признание, друг мой… Чем же вам помочь… Рассматривали возможность, что могло ничего не случиться? – спросил он.

– Потому что машина страха уничтожена? – в ответ спросил Ванзаров. – Эта мысль очевидная. И ошибочная.

– Почему же?

– Обещая бедствия, каторжанин не мог знать, что машина страха погибла, а его сподручный мертв.

– Ну так в этом все дело! – обрадовался Лебедев. – Совершенно очевидно: он рассчитывал, что машина страха будет запущена. Наверняка она должна управлять сомнамбулами. А раз ее нет – ничего не произойдет.

– Так думали господа революционеры и охранка, когда пытались ее найти, – ответил Ванзаров. – Машина страха не может создавать сомнамбул-убийц. К тому же предмет, который уничтожили в доме на Екатерининском канале, совсем не машина страха. Каторжанин это знал. Иначе не выдал бы, где она находится, своему помощнику. Он его обманул, потому что использовал для своих целей. Хоть и поплатился за это.

– Где же тогда настоящая машина страха? – в задумчивости спросил Аполлон Григорьевич. – Где пресловутое изобретение господина Иртемьева, великого спирита, которое принесло столько бед и погубило своего создателя?

– Машина страха – не предмет и не аппарат. Это нечто другое.

– Что же?

– Допускаю, что миф, которым Иртемьев прикрывал пустоту. Он так заботился о своем величии, что мог выдать желаемое за действительное. Пустил слух, ему поверили, ну и бросились искать то, чего не было.

– Верится с трудом…

– Помните свояченицу Иртемьева?

– Тихоню, что погибла в тюрьме?

– Мадемуазель обладала невероятной силой гипнотизма, которую использовала для своих целей. При этом жила в квартире Иртемьева на правах сестры его жены. А он ничего не замечал.

– Хотите сказать: некто неизвестный и есть истинная машина страха?

– Нельзя исключить. Назвать кандидатуру не могу.

– Может, ваши беспокойства напрасны, друг мой?

Ответил Ванзаров не сразу.

– Обещание каторжанина исполнится. Я уверен. Но не могу вычислить, где. И с кем, – добавил он, невольно представляя конкретную персону.

– Что намерены делать?

– То, что могу: разыскать тех, кто может знать важные подробности.

– Например, бывший филер Почтовый, что так ловко сдал вас на эксперименты в больницу умалишенных? – Великий криминалист не упускал случая воткнуть булавку.

Ванзаров согласно кивнул:

– И доктор Охчинский, что бесследно пропал. Ну и не откажусь побеседовать с ловкой барышней, которая блестяще провела начальника охранки.

– Пирамидова? – обрадовался Лебедев. – Я бы многое отдал, чтобы поцеловать ей ручку. Болвана полковника стоило проучить. Что сделала эта чудесная девушка?

– Это секрет, – ответил Ванзаров, но, получив удар по ребрам и взгляд, обещавший гром и молнии, не без удовольствия сдался: – Только вам, Аполлон Григорьевич, потому что никому не расскажете…

– Тот-то же! Сгораю от нетерпения.

– Она заявилась к полковнику Пирамидову прямо в охранку и представилась женой… – тут Ванзаров назвал фамилию, которую принято было называть шепотом.

Лебедев издал рык голодного кота, поймавшего мышку.

– Какая умница, – с почтением проговорил он.

– Какая дерзость, – согласился Ванзаров. – Она заставила полковника привезти из Петропавловской крепости на спиритический сеанс известную вам польку. Что должно было закончиться катастрофой…

– Изумительная! Роскошная! Чудесная! – Лебедев изобразил, что целует кончики пальцев. – И вы не знаете, кто эта редкостная барышня?

– Узнаю, когда познакомлюсь…

Между тем пролетка минула желтую громаду Министерства внутренних дел на набережной Фонтанки и остановилась, не доехав до здания Малого театра[18]. В широком проеме виднелись корпуса Апраксина рынка.

– Приехали, господа, – пробурчал Пяткин, старательно не поворачиваясь.

– Могу задержаться, стоит ли вам ждать, – сказал Ванзаров, вставая с диванчика.

Лебедев подхватил походный саквояж желтой кожи, с которым никогда не расставался, и спрыгнул с пролетки.

– Замешкаетесь, так потороплю… Не сидеть же на морозе… Извозчик, дожидайся. Как вернемся, поедем на Невский к Палкину, ценой не обижу: три рубля за все разъезды, – и Аполлон Григорьевич уверенно пошел к толпе зевак, которую отгонял городовой.

Прежде чем сойти, Ванзаров постучал извозчика по спине. Пяткин глянул из-за поднятого воротника.

– Чего изволите?

– Вот что, любезный, если чего боишься, приходи в сыскную, спросишь Ванзарова, это я. Все как на духу расскажешь, найду способ тебе помочь…

– С чего взяли, господин хороший? – пробормотал Пяткин, глотая сердце в горле.

– Ты от городовых голову воротишь. Приходи, как страх победишь.

Сойдя в утоптанный снег, Ванзаров догнал Лебедева.

Магазин антикварных предметов торговца Морозова находился внутри Апраксина рынка в корпусе Козлова, что располагался между Шмитовым проездом и набережной Фонтанки, невдалеке от Малого театра.

Городовой отдал честь и распахнул дверь магазина. Словно дождавшись, на пороге появился пристав Хомейко. Пристав был в гражданском пальто, потому что не служил в армии, имел чин статского советника, а вид сонный и домашний. Как кот, которого согнали с теплой печи.

– Господин Ванзаров, рад видеть, – сказал он без радости, слепо сощурившись. Но, разглядев, кто рядом с чиновником сыска, подобострастно добавил: – Господин Лебедев, ну зачем же вас побеспокоили…

Хомейко не столько испытывал почтение к великому криминалисту, сколько помнил, как Лебедев выбросил в Фонтанку пристава, посмевшего ему перечить. В столичной полиции Аполлон Григорьевич заработал репутацию безжалостного, вздорного, строптивого и неуправляемого чудовища, без которого нельзя обойтись. Что давало преимущество: дураки в чинах старались держаться от него подальше. Про убийственные никарагуанские сигарки и поминать не стоило.

– Тут купец повесился? – спросил Ванзаров.

Пристав усмехнулся.

– Повесился? В каком-то смысле… Извольте сами взглянуть.

Просмотрев последние записи в историях болезней, доктор Успенский вызвал санитара и попросил привести больного, которого доставили из Обуховской. Как и прочие лечебные заведения столицы, больница Святителя Николая Чудотворца готовилась к бедствию. То есть к праздникам. Их пациенты падали первыми жертвами от обилия выпивки, закусок и чрезмерных развлечений. Больное сознание не выдерживает сильных эмоций и крепких градусов. Новый пациент был первой ласточкой. Болезнь его имела столь редкую форму, что Сергей Николаевич захотел ознакомиться лично, пока больной не попадет к лечащему врачу.

В дверь постучали, Успенский разрешил войти. Санитары вкатили каталку, на которой сидел спеленатый мужчина. Над белым коконом смирительной рубашки, перетянутой ремнями, торчала взлохмаченная шевелюра, будто человека ударило током. Доктор знал, что электричество к пациенту еще не применяли. Вкололи двойную дозу успокоительного. Глаза пациента были мутны, но смотрел он с ненавистью. Успенский попросил санитаров выйти.

– Как себя чувствуете? – он приподнял подбородок больного, разглядывая зрачки и синеватую шишку на лбу.

Тот резко дернул головой.

– Зачем со мной так поступили?

Успенский не стал возбуждать пациента, отодвинулся и мирно скрестил руки.

– В чем же мы провинились перед вами, милейший?

– Прекратите разговаривать со мной как с умалишенным! – пробурчал пациент.

– Ну что вы… Мы просто хотим вам помочь. Немного перенервничали. Устали… Вижу, головой ударились.

– Это неудачный переход… Ничего, я привык… Шишка заживет.

– Не первый раз головой ударяетесь?

Пациент дернулся как бабочка, которой пришло время вылететь из кокона. Ремни держали крепко.

– Не смейте говорить со мной подобным образом!

– Спокойнее, милейший, спокойнее… Поверьте, у меня и мысли нет вас обидеть. Мне важно разобраться, что с вами произошло, найти настоящую причину и помочь вам…

Связанный презрительно хмыкнул.

– Помочь… Помочь мне вы не можете… Вы не понимаете, что случилось…

– Так расскажите, с удовольствием вас выслушаю, – мягко ответил Успенский.

– Я… Я… – признание не давалось бедняге. – Я промахнулся… И опоздал…

– Опоздали на встречу?

– Да, пусть так: на встречу! – вскрикнул больной.

– Ну-ну, тише, – доктор сделал примирительный жест. – С кем была назначена встреча? С дамой или знакомым?

– Вас не касается! – посмел дерзить связанный.

– Как вам будет угодно, не смею настаивать…

– Вы просто не сможете понять… Это выходит за рамки вашего понимания. Что выходит за границы вашего разума – того не существует. А говорящий об этом – сумасшедший. Вы же заранее считаете любую странность бредом. Я прав?

По опыту доктор знал, что больные бывают настолько красноречивы, что хочется им поверить.

– Как бы вы поступили на моем месте?

Его наградили циничной усмешкой.

– На вашем месте я не окажусь. Никогда. Прошу: развяжите и отпустите меня. Это слишком важно.

Чего и следовало ожидать: за разумными аргументами непременно следует попытка побега. Типичная картина. Успенский улыбнулся.

– Допустим, отпущу вас. Куда вы пойдете?

– Куда мне крайне необходимо попасть…

– А точнее?

– Я не могу объяснить… Вы не поймете…

– Что ж, не смею настаивать, – доктор изобразил покорный вздох. – Позвольте узнать: почему в мороз оказались без пальто и шляпы?

– Я спешил… Не рассчитал…

– Спешили. Это бывает. Однако костюм на вас довольно… своеобразный, – сказал доктор, глядя на кокон, под которым мерзло нагое тело. – Вы актер, вероятно?

– Почему так решили?

– В Петербурге редко встретишь господина в таком… веселом клетчатом костюме. Разве только на арене цирка…

Больной издал обиженный звук.

– Обычный костюм, почти новый, – ответил он и вскрикнул, будто опомнился: – О чем тут говорить? Отпустите меня! Прошу вас!

– Сделаю все возможное, – привычно ответил доктор. – Только поясните, как же вы заработали такую роскошную шишку?

– Опять… Ну хорошо… На пути оказалось препятствие… Ударился об него… Оказался ствол елки… Довольно болезненно… Потерял сознание… Так бывает… Довольно часто… При переходе…

– Не заметили елку в лесу?

Несчастный издал рык и попытался броситься, но съехал на каталке. Заглянули санитары. Успенский попросил усадить буйного и обождать. Когда за санитарами закрылась дверь, он виновато покачал головой.

– Прошу простить за неуместную шутку, – искренно сказал он. – Мне чрезвычайно важно понять, что с вами случилось. Давайте начнем с простого… Поясните, пожалуйста, что имеете в виду, когда говорите: переход. Куда переходили?

Опустив голову, спеленатый пациент сидел молча. Доктор решил, что острая фаза перешла в апатию как-то слишком быстро. Он собрался проверить пульс, когда больной глянул разумным взглядом.

– Вы не поверите…

– Обещаю выслушать со всем вниманием.

– Хорошо, расскажу вам все…

– Крайне признателен.

– Вы знаете, кто я?

Успенский глянул в историю болезни: имя как имя. Что-то знакомое. Хотя верить нельзя: больной сам назвался.

– И кто же вы? – спросил он, предполагая неизбежный ответ.

– Я – путник.

Это было записано в истории болезни.

– Иными словами: путешественник?

– Оставьте ваши глупости…

Доктор слушал внимательно, не перебивал. Под конец убедился: случай не только редкий, но чрезвычайно интересный. С таким изысканным помешательством сталкиваться не приходилось. Он решил лично вести больного. Какая интереснейшая находка, какая занятная вещица, пожалуй, будет полезна для диссертации.

К вещам Ванзаров относился с равнодушием. В его съемной квартире было только самое необходимое, то есть книги. Прочее он считал излишним, чем печалил матушку. Она знала: не родилась еще женщина, которая согласится жить в домашней пустыне ради любви. А если жена обставит их квартиру, как полагается, растратив приданое, Ванзаров плечами пожмет и будет пользоваться одной чашкой и ложкой. Конечно, стул, стол, рукомойник, какая-то посуда и даже старенький самовар в хозяйстве чиновника сыска имелись. Но если бы они исчезли, Ванзаров, пожалуй, и не заметил бы.

Зато в антикварном магазине прилавки и шкаф были забиты тем, что многие века изобрели для ублажения прихотей, наслаждения вкусом и неги комфорта. Вещи фарфоровые, бронзовые, медные, мраморные, золотые, серебряные толкались друг с дружкой. Среди изобилия предметов глядели римские головы и тикали часы, которые показывали разное время. Голова лося взирала с безразличием, подпирая рогами потолок. Картины в затейливых рамах свисали со стен углом, будто хотели спрыгнуть. Все держалось в порядке, известном хозяину, но для постороннего напоминавшем свалку.

Нечто похожее по размаху хлама находилось в кабинете Лебедева. Великий криминалист имел привычку хранить любую мелочь, которая доставалась ему после очередного дела. Аполлон Григорьевич назвал свою коллекцию фундаментом будущего музея криминалистики. Но Ванзаров подозревал, что друг страдает болезнью Плюшкина: накопительством ненужных вещей. Только не может в этом сознаться. А диагноз ему поставить некому. Таких смельчаков нет.

– Долго будем торчать на пороге? – спросил Лебедев, не торопясь войти. Будто издалека любовался тем, что находилось посреди зала. – От хозяина приглашения не дождемся.

Ванзаров обернулся к приставу Хомейко.

– По магазину ваши люди прошлись?

– Никак нет… Городовой у дверей стоял, я прибыл незадолго до вас, счел за лучшее оставаться у входа.

– Благодарю. Тогда не будем терять время, – сказал Ванзаров, сделал короткий шаг, оглядел каменный пол и двинулся дальше. Однако Лебедев не шелохнулся, будто уступил свое право чиновнику сыска осматривать место преступления первым. Что было необычно.

В торговом зале оставалось не так много свободного места. Теснота считалась частью антикварной торговли. Ванзарову хватило трех шагов, чтобы оказаться рядом с тем, что привлекало внимание. Видеть такое ему не приходилось.

Около прилавка стоял старинный резной стул с подлокотниками, мореного дуба, сколоченный во времена средневекового английского короля. Напротив него находилась консоль с гнутыми ножками во вкусе кого-то из французских Людовиков. Быть может, того, которому отрубили голову и его супруге заодно. На стуле восседал хозяин магазина. Из одежды на нем были турецкие тапки с загнутыми носками. Цветастая шелковая кучка у ножки стула говорила, что купец скинул халат, прежде чем уселся. Тело мужчины было еще крепким, хоть животик округлился. Кожа имела белесый оттенок, казалась мраморной. Он сидел излишне прямо, прижавшись спиной к спинке стула и запрокинув голову. В шею впилась петля, которая спускалась плетеным шнуром за спинкой, проходила под сиденьем стула и появлялась спереди. Шнур был обмотан вокруг кисти правой руки, кончик виднелся из кулака. Голый купец смотрел в пустоту чугунной рамы, упиравшейся на лапы сказочного дракона. То, что содержала рама, блестело осколками на полу. Перед рамой находилась пара фунтовых свечей: одна догоревшая до огарка, другая почти не тронута.

– Аполлон Григорьевич, не стесняйтесь.

Криминалист неторопливо оторвал плечо от дверного косяка и сделал два шага. При этом обошел место, где на полу виднелись смазанные следы, даже не изволив наклониться. Ванзаров не припомнил случая, чтобы Лебедев всем видом выражал нежелание исполнять свои обязанности. Нельзя допустить, чтобы предвкушение празднования заглушило его несгибаемое чувство долга.

– Вас что-то смущает? – тихо спросил Ванзаров.

Лебедев изобразил гримаску.

– Смерть не может меня смутить, – ответил он, будто был с ней приятелем.

– В чем причина ваших сомнений?

Прежде чем ответить, Аполлон Григорьевич выудил сигарилью из кармашка и воткнул в зубы. К счастью, не закурил.

– Как по мне, так это дело дурно пахнет уже издалека…

– Не ощущаю подобного запаха.

– Это потому, что вы загорелись охотничьим азартом.

– Совершенно спокоен.

– Не отпирайтесь, друг мой. Подлецу Шереметьевскому можете голову дурить, а я вас изучил как лабораторную мышь. От меня не скроешься, вижу, как довольны: вот оно, случилось то, чего ждали два месяца. Не так ли?

Ванзаров глянул на дверной проем, в котором виднелся пристав Хомейко.

– Нет, не так, – ответил он.

Мало кто мог позволить с Лебедевым такую дерзость. Вернее сказать: такой храбрец еще не родился. Великий криминалист пока излучал дружелюбие.

– Натворить такое человек может, задурив себе голову отравой или под гипнозом, – Лебедев величественно оглянулся. – Пустых бутылок или принадлежностей для курения опия не вижу. Что же остается? Что нам говорит лживая психологика?

– Аполлон Григорьевич, это не смерть сомнамбулы.

– То есть, полагаете, купца не подвергли гипнозу, чтобы он покончил с собой?

– Нет.

В лице криминалиста мелькнуло раздражение.

– Но почему?

– Сомнамбулу можно загипнотизировать на простое действие.

– Что здесь сложного? – с вызовом спросил Лебедев.

– Морозов переставил мебель в середину торгового зала, установил тяжелое зеркало, разделся догола, закинул за спинку стула шнур, накинул петлю себе на шею, накрутил конец шнура на руку…

Лебедев ждал. Продолжения не последовало.

– Горю от нетерпения: что же дальше?

– Дальше черед криминалистики, – ответил Ванзаров смиренно.

Разжался мощный рык, от которого пристав вздрогнул.

– Не вздумайте увиливать, друг мой.

– Не имею такой привычки.

– Объяснитесь.

– Как прикажете… Вначале простой вопрос: Морозов задушен?

Нагнувшись со своего гвардейского роста, Аполлон Григорьевич рассмотрел шею, заглянул в широко раскрытые глаза и в раззявленный рот торговца.

– Явные признаки удушения, – ответил он. – Окончательно скажу после вскрытия, но пока никаких сомнений.

– Когда он умер?

Поленившись вытаскивать градусник из саквояжа, Лебедев снял перчатку и коснулся мертвой груди. Прикинув нехитрый расчет, заявил, что где-то между двумя и тремя часами ночи, может, чуть раньше, в магазине очень холодно.

– Намного раньше: между одиннадцатью часами и полночью, – сказал Ванзаров и приготовился к буре.

Криминалист нахмурился, заложив саквояж за спину. Будто готовясь к драке.

– Учить меня вздумали?

– Вывод логики.

– Да неужели?

– Две фунтовые свечи, – Ванзаров жестом заставил Лебедева повернуть голову. – Одна догорела, другая почти не тронута.

– Что с того?

– Потухла свеча с правой стороны зеркальной рамы. Почему? Простой ответ: огонек задул поток воздуха, когда захлопывалась дверь. Просто потому, что эта свеча ближе к двери. А левая – чуть дальше, прикрывается ею и отчасти бронзовой рамой. Огонек удержался. Такая свеча горит примерно двенадцать часов. Сравнив разницу между целой и потухшей, получаем нужное время смерти Морозова.

Ванзаров выражал такую невинность, что Аполлон Григорьевич насторожился.

– Хотите сказать, дверь захлопнул убийца?

– Чтобы проверить этот вывод, позвольте вопрос: Морозов мог задушить себя сам?

Упорство чиновника полиции подействовало. Лебедев колебался.

– Видал я, как человек повесился на спинке кровати, стоя на коленях, – ответил он. – Задушить себя проще, чем жить…

– В любом случае, вес тела должен давить на горло тем или иным способом.

– Разумеется.

– В нашем случае Морозов сидит, на шею действует сила только одной руки, как подъемный рычаг, который натягивает веревку из-под стула. Вы говорили, что тело борется за жизнь до последнего. Разве мышцы руки не должны инстинктивно ослабеть, когда была передавлена трахея? Разве рычаг не должен был упасть?

Лебедеву очень хотелось возразить, но не нашлось подходящих слов.

– Жулик, – сказал он добродушно. – Считаете, купцу помогли задохнуться?

– Нетрудно проверить, – ответил Ванзаров.

– Ну, вынимайте вашу логику, – согласился Аполлон Григорьевич. «Шулерские фокусы», как он называл майевтику Ванзарова, доставляли ему особое удовольствие. Приятно, когда разум торжествует. Редкий случай в быстротекущей жизни.

– На полу осколки зеркала.

– Разбито вдребезги.

– Морозов мог до него дотянуться?

Прикинув на глаз расстояние, Лебедев ответил:

– Только ногой толкнуть этажерку.

– В этом случае зеркало упало бы целиком. Но рама на месте. Что это значит?

– Что? – спросил криминалист, предчувствуя наслаждение.

– Стекло было разбито прямым ударом, – последовал ответ. – Встать или дотянуться Морозов не мог. Да и зачем сидеть перед пустой рамой? Это бессмысленно. Прежде чем задохнуться, Морозов смотрел в целое зеркало. Тот, кто был с ним, разбил стекло и ушел. А перед этим помог торговцу задохнуться.

Лебедев был доволен. Только виду не показывал.

– Чтобы мертвец не смотрелся в зеркало? Суеверие?

Отвечать Ванзарову не хотелось. Чтобы не испортить победу признанием, что логика не все может.

– Важно иное: тот, кто был здесь, не дал руке, сжимавшей петлю, отпуститься.

– Это значит…

– Вы правы, Аполлон Григорьевич, – поторопился Ванзаров. – Морозов не собирался умирать. Ему помогли. Вот какой вывод вы помогли найти. Остается теперь убедить в этом пристава…

Пока Лебедев наслаждался собственной значимостью, Ванзаров поспешил спросить:

– Позвольте узнать: почему сказали, что дело это дурно пахнет?

В ответ ему грозно помахали сигарильей.

– Не увиливайте, друг мой! Не заметили главного, так и признайтесь: логика зашла в тупик. Наконец уже…

Ванзаров предпочел не заступаться за логику. Она сама себя защитит.

– И все же, почему?

Ответил Лебедев не сразу.

– Ладно, так и быть, вам скажу… Пристав такое в протоколе не оставит… Знаете, я всякого навидался… Любых мерзостей, какие может выдумать извращенный мозг человека… Картина, в общем, знакомая… Почтенный купец, пожилой человек, ему наверняка за пятьдесят, ночью раздевается донага, садится перед зеркалом, накидывает петлю на шею… К нему приходит некто… Что это такое?

– Договаривайте, Аполлон Григорьевич…

– Вы человек не женатый, а потому не знаете: есть любители придушить себя во время плотского сношения. Для усиления чувств… Особенно когда с возрастом половая сила слабеет. У господина купца, сами видите, что произошло… Теперь заметили?

Заметил Ванзаров давно. Ждал, когда Лебедев сам укажет.

– Насколько помню, при повешении это происходит по причине оттока крови…

– А также прочие физиологические проявления.

– Тогда это может быть естественным следствием…

Лебедев решительно мотнул головой.

– Не сомневайтесь, друг мой, торговец антиквариатом пытался достичь высот наслаждения. Там его и поймали…

– Благодарю, – согласился Ванзаров, чтобы окончательно не расстроить друга. – Кстати, что скажете про оружие убийства?

– Обычный шелковый шнур… Купец в своих запасах раскопал.

– Шнур не Морозова, – поторопился Ванзаров. И пожалел. Но было поздно. Лебедев нахмурился.

– Как же смогли узнать?

– Из шнура торчат ниточки.

– Что такого? – Аполлон Григорьевич сегодня явно был не в настроении.

– Простой ответ: шнур оторвали от шторы, к которой он был пришит. Нельзя предположить, что Морозов тщательно подготовился, а самое главное забыл. И пришлось ему портить свои гардины… Да их нет в магазине…

Как ни странно, Аполлон Григорьевич согласно кивнул.

– Я же говорю: тут была женщина. Шнур с гардины – вот окончательное доказательство: его убила женщина, – проговорил он, словно любуясь.

– Невозможно, – ответил Ванзаров.

– Что именно?

– Чтобы женщина испортила свои шторы, оторвав шнур.

Ванзаров чуть не добавил, что психологика это отвергает, вовремя сдержался. За что получил дружеское похлопывание по плечу. После такого обычный человек не устоял бы на ногах.

– Вы мало знаете женщин, друг мой… Они не такое могут, – Аполлон Григорьевич величественно взмахнул сигарильей, пресекая дальнейшие споры. – Мой вам совет: держите свои мысли при себе. Пусть пристав в этой мерзости копается. А мы – к Палкину. Извозчик заждался…

– Извозчик давно уехал, – сказал Ванзаров, думая о другом. – Вас не затруднит разжать левый кулак Морозова? Там что-то находится, не могу разобрать, что.

Ледяные пальцы Лебедев разомкнул с усилием. И вынул дощечку со шнурком, закрепленным с двух концов и свободно свисающим в середине.

– Это что же такое? – спросил он, вертя находкой так, что шнурок крутился вокруг деревяшки.

Ванзаров рассмотрел вещицу. Антикварной ценности не представляет. На детскую игрушку не похожа. На примитивный музыкальный инструмент – тем более. Деревяшка и кусок веревки. Для чего она понадобилась Морозову, не было никакого предположения. И психологика молчала в задумчивости. Ванзаров опустил предмет в карман пальто.

– Прошу простить, но я вынужден остаться, – сказал он. – Иначе пристав спишет на самоубийство.

Лебедев швырнул сигарилью об пол.

– Ну что за человек! Праздник, а ему неймется… Раз так, назло останусь с вами.

Возражать Ванзаров не стал, а призвал пристава. Хомейко ступал так бережно, будто опасался попасть в мышеловку.

– Кто обнаружил тело?

– Приказчик Лавандов. В десять пришел отпирать магазин, увидел, что замок открыт, подумал: воры забрались. Только заглянул, а тут такое, – Хомейко покосился на голого купца. – Побежал за городовым…

– Что можете сказать о погибшем?

Оказалось, Морозов личность известная в мире столичных антикваров. Однажды привез из Воронежа разобранную изразцовую голландскую печь, якобы сложенную для Петра Великого, за которую запросил баснословные двести тысяч рублей. Еще нашел письмо будто бы Марии Антуанетты, написанное незадолго до ее казни. Репутацию он имел человека удачливого и богатого, хотя как велико его состояние, доподлинно неизвестно. Одни слухи.

Выслушав доклад, Ванзаров попросил вызвать приказчика. Но прежде указал следы на полу: сапога со скошенным каблуком и полоску мусора, будто сметенную нарочно. Хомейко обещал внести в протокол. Он ушел и вернулся с продрогшим приказчиком, которого держал под надзором городового. Молодой человек приятной наружности в модном пальто натурально дрожал, на носу у него замерзла сосулька, глаза были красны, как от слез. Глянув на тело, он зажмурился и отвернулся. Мгновенный портрет рассказал о нем все до донышка. Чтобы было несложно. Как несложен был сам приказчик.

– Вы нашли тело? – спросил Ванзаров.

– Так точно-с, – Лавандов вежливо шмыгнул носом.

– Ваш хозяин…

– Алексей Николаевич, – расторопно подсказал приказчик.

– Господин Морозов, – продолжил Ванзаров, – устраивал для себя пикантные развлечения?

Лавандов выразил изумление:

– Как можно-с!

– Приводил сюда бланкеток[19] или любовниц?

Пристав подавился, а приказчик искренно покраснел. Или щеки зарделись с мороза.

– Алексей Николаевич – человек отменного поведения. Женатый и прочее… У него репутация-с! Достойнейший господин! А не то, чтобы подобными глупостями…

– Сколько лет его супруге?

– Господин Ванзаров, при чем тут это? – вмешался пристав. – Что за неприличные вопросы…

Лебедев усмехнулся наивности Хомейко: он-то знал, как поступал с приличиями чиновник сыска, когда занимался розыском. Ванзаров повторил вопрос. Лицо приказчика стало розовым, как заря. Поэтически выражаясь. Приносим свои извинения, но такой уж Лавандов…

– Простите, не понимаю-с…

– Простой вопрос, господин Лавандов: сколько лет его жене? Сколько они в браке?

Приказчик старательно закашлялся и взглядом взмолился о помощи. Пристав ничем не мог ему помочь.

– Мадам Морозова, – начал он выдавливать из себя. – Примерная супруга… Чрезвычайно милая дама…

– То есть Морозов женился на юной девице? – Ванзаров обернулся к Хомейко, передавая вопрос ему.

Теперь кашель напал на пристава.

– Первая супруга Алексея Николаевича два года назад скончалась, – наконец ответил он. – По завершении годичного траура он женился на воспитанной юной особе… Примерного поведения… Известна только с лучшей стороны…

Глазами Ванзаров спросил: «Ну и зачем с молодой женой развлечения на стороне?» Аполлон Григорьевич чуть пожал плечами: дескать, кому и за сытным обедом добавку подавай…

– Кто наследует дело? – продолжил Ванзаров.

– Не могу знать, – ответил Хомейко.

– У него нет детей?

– Алексей Николаевич прогнал сына… Проматывал отцовские деньги… Не желал вступать в семейное дело… Не так давно случилось… Это всем известно, – добавил пристав, будто извиняясь.

– Где младший Морозов теперь?

– Не могу знать, – с обидой в голосе повторил Хомейко. – Вероятно, уехал из столицы. В проступках не замечен.

Он еле терпел манеру чиновника сыска допрашивать его как виновного. Что себе позволяет? Пристав чином выше и вообще старше годами… Как смеет наглец так себя вести? Надо будет подать жалобу его начальнику…

Обиды господина Хомейко Ванзарова не интересовали. Он вернулся к приказчику.

– Чем ваш хозяин занимался вчера вечером в магазине?

Лавандова передернуло от страха или холода, доподлинно неизвестно.

– Не имею представления… В девять я запер дверь.

– Перед закрытием вымыли пол?

– Как полагается, чтобы с утра было чисто…

– У господина Морозова были свои ключи?

– Ну разумеется!

– Где они?

Из кармана приказчик выудил связку трех ключей на большом кольце. Два явно были от квартиры.

– Откуда они у вас?

– С обратной стороны двери были-с, – ответил Лавандов. – Поначалу машинально вынул и тут увидел такое…

Молодой человек картинно закрыл лицо ладонями. Тонкость нервов Ванзарова не тронуло. Он указал на чугунную раму:

– Вам известна эта вещь?

Лавандов глянул, куда указали, и вдруг издал вопль.

– Какой ужас! Кошмар! О, какое бедствие!

Отчаяние было глубоким. Ванзаров спросил, в чем причина горя. Оказалось, что разбито не просто зеркало, а зеркало редчайшее: XV века, выпуклое венецианское со ртутным покрытием. Таких в России больше не сыскать, в Европе их считаные экземпляры. В ту эпоху умели делать слишком хрупкие выпуклые стекла. Довольно часто они лопались сами по себе. Прочих не пощадило время.

– Сколько стоило зеркало? – прервал стенания Ванзаров.

– Трудно представить! – Лавандов не мог утешиться. – В столице или в Москве могли дать двадцать тысяч. В Италии, может, пятьдесят, а если бы довести до Америки, так и все сто! Алексей Николаевич не думал продавать. Это жемчужина его коллекции!

Аполлон Григорьевич свистнул: стоимость зеркала впечатлила. Целое состояние.

Ванзаров хотел узнать другие подробности, но тут в дверях раздался шум. В магазин ворвалась барышня в новеньком полушубке и изящной меховой шапочке, под которой виднелись светлые волосы. Городового она ударила муфтой, прикрикнув:

– Только посмей меня держать!

Барышня оглянулась и одарила таким взглядом, что Лебедев растаял. Этот взгляд, дерзкий и манящий, в котором порок смешался с невинностью, был ему знаком. Именно так гипнотизировали состоятельных мужчин его знакомые актриски. Перед этим взглядом купец Морозов был беззащитен, как мышонок.

– Кто вы такие? – строго спросила она, разглядывая троих и не замечая Лавандова, будто тот призрак. – Господин Хомейко? Что вы тут делаете?

Ванзаров заслонял собой тело.

– Позвольте вернуть вопрос вам, мадам, – сказал он, не давая приставу рта раскрыть. – С кем имею честь?

И получил тот самый взгляд. Ванзаров ему не поддался. Он был занят мгновенным портретом: барышня двадцати шести лет, не слишком образованна, скорее всего, сирота, воспитывалась у родственников, возможно, служила горничной в доме, обладает расчетливым умом и природной хитростью. Нужные качества, чтобы выйти замуж за богатого старика. А теперь стать богатой вдовой. Возможно, очень богатой.

– Полина Витальевна Морозова, – ответила она почти ласково, изучая Ванзарова. – Что происходит, господа?

– Как вы здесь оказались? – будто не услышав, спросил Ванзаров.

– Пришла из дома… А где Алексей Николаевич?

Щелкнув застежкой саквояжа, Лебедев приготовил пузырек с нашатырем: ожидался женский обморок.

– Почему ищете мужа здесь?

Мадам Морозова сморщила носик, что не портило заманчивую красоту.

– Алексей Николаевич не был на завтраке. Что мне оставалось? Почему городовой и толпа у магазина? Вы тоже из полиции?

Вместо ответов Ванзаров шагнул в сторону. Заметив посиневшую статую мужа с петлей на шее, мадам Морозова не упала в обморок, не зарыдала, не стала рвать на себе шапочку. Шелковый платочек приложила к сухому носику.

– Какое несчастье, – сказала она. В голосе мелькнули игривые нотки.

Аполлон Григорьевич собрался утешить хорошенькую вдову, но Ванзаров вмешался:

– Прошу прощения, мадам Морозова, вчера вечером ваш муж сказал, куда идет?

Вдовушка теребила платочек.

– Алексей Николаевич сообщил, что у него встреча с важным клиентом.

– С кем именно?

– Не вникаю в дела мужа…

– Вас не удивило, что господин Морозов не вернулся ночью?

Что-то блеснуло в ее глазках, будто лис пробежал и хвостиком махнул.

– Не смею требовать отчета у мужа… Он мой благодетель. Мог отправиться куда угодно: в театр, в гости, поехать в ресторан… К тому же у нас разные спальни. Было скучно, я рано легла…

Глазки послали сигнал, который трудно спутать. Как вдруг она заметила то, чем был засыпан пол у консоли. Лицо ее изменилось, словно сдернули маску. Показался хищный зверек, который оскалил зубки.

– Лавандов, это что такое! – вскрикнула она, указав на осколки.

Приказчик почтительно склонил голову.

– Я, мадам… Я-с…

– Что ты? Как посмел? Ты что натворил? Тебе за что платят?

– Мадам… Я не… Тут… Совсем… Прошу-с… – лепетал бедный юноша, которого рвали на клочки, как зайца.

– Ты у меня заплатишь! До копейки отдашь! – сорвалась она на крик. И вдруг все кончилось. Так же внезапно, как началось. Вдовушка стыдливо потупилась, скромно улыбнулась, будто ища поддержки у мужчин.

– Прошу простить, господа… Этот болван не уберег зеркало, которым так дорожил мой муж, – она вновь промокнула платочком блестевшие глазки.

Лебедев многозначительно хмыкнул и спрятал пузырек нашатыря.

– Вынужден просить вас, мадам Морозова, прибыть в сыск для дачи показаний. Спросите Ванзарова. Это я.

Хорошенькие губки сложились бантиком.

– Ну зачем же мне в полицию, – ласково ответила она. – Приходите лучше вы к нам… Хоть сегодня вечером… Обещаю отменный ужин, у нас чудесная кухарка… Скажем, в восемь вечера. Вас устроит, господин Ванзаров?

Мерзкий смешок, который Аполлон Григорьевич позволил себе, Ванзаров простил. Он хотел продолжить расспросы вдовы, но в магазине появился чиновник Шумейко, запыхавшийся и румяный. Прямо с порога доложил: Ванзарова требуют в Департамент полиции. Срочно. Про поручение Шереметьевского чиновник благоразумно умолчал. Только приставу кивнул благожелательно.

Секретный обмен взглядами Ванзаров не упустил. Ловкие господа друг друга отлично поняли: сляпают дело о самоубийстве в два счета. К взаимному удовольствию и выгоде.

Петербургский житель, ограниченный в средствах, отправляется за подарками в Гостиный двор или Апраксин двор. Не ограниченный направляется туда же. Купцы-гостиннодворцы и апраксинцы заманивают покупателя в свои магазины «дешевкой»: продавая товар с такой уступкой, что кажется, торгуют себе в убыток. В чем клянутся, бия себя в грудь. Или в грудь приказчиков. Так ведь еще и поторговаться можно, выгадав рубль, а то и два. От такой удачи покупатель теряет голову, хватает что попало и выплывает из магазина с горой кульков и бумажных пакетов под поклоны и благодарности приказчиков. Дельцы знай себе потирают руки: выгода досталась немалая. О том, что жуликоватые купцы, скидывая цену, все равно торгуют в разы дороже, известно каждому жителю столицы. В газетных фельетонах сколько раз про их хитрость пропечатывали. Знать-то все знают, ругают торговцев, но что поделать, если сердечный подарок непременно надо купить в Гостином или Апраксином. Иначе это не дар, а так, пустячок.

А вот в Никольские ряды, что вытянулись каменной галереей вдоль Садовой улицы напротив Никольского собора, за подарками не ходят. Тут продается товар практического свойства: продукты, бакалея, мясное, посуда, мука. Ткани самого простого вида, обувь и готовая одежда, чтоб было тепло и удобно. В общем, не для господ, а для трудящего люда. В лавках, что занимают торговые места в главной линии, торгуют без запроса, три шкуры не дерут. Бывает, скинут знакомому покупателю копеечку, и то из уважения. Торговаться тут не принято. Да и покупки невелики. Но если в кармане пусто, одежда износилась, а есть хочется, тут уж одна дорога: Никольский рынок, что расположился во дворе Никольских рядов, закрытый с четырех сторон корпусами, будто крепостью.

Сюда доброму человеку лучше не заходить. Как попал, обратно не вернешься. Отдашь ростовщику рваное пальтишко за двадцать копеек. За копейку получишь кусок хлеба, испеченный из пыли, что выбивают из мучных мешков, и миску мясной бурды, сваренной из требухи, костей, копыт, коровьих шкур и такого, о чем лучше не знать. За три копейки нальют стакан самогонки. Набьешь пузо и полезешь отсыпаться в ночлежные подвалы среди таких же голодранцев. За фасадом Никольских рядов скрывалось чрево столицы: царство воров, нищих, беглых и каторжных. Человек мог сгинуть здесь, будто нырнул в прорубь. Тайны Никольского оставались тут навсегда погребенные. Полиция лишний раз сюда не совалась.

Около полудня к Никольским рядам подошла девушка в овчинном полушубке и простой юбке. Голова и шея были замотаны скромным платком, как это принято у народа. На локте у нее весел увесистый узел, смотанный из серого одеяла. Наверняка кухарка или горничная: с места выгнали, деньги кончились, принесла заложить последние вещички. Она подошла к торговке сбитнем, что сидела у арки, за которой виднелась толкотня рынка, поклонилась и сказала:

– Прощения просим, матушка, не подсобите в беде моей?

Лицо девушки было милым и скромным, обращение самое вежливое, так что горластая баба благосклонно пробурчала:

– Милостыни не проси, не дам, самой есть нечего.

– Что вы, матушка, мне бы разузнать надобно…

– Чего тебе, краля? – ответила торговка, выпустив облачко пара.

С вежливым обхождением девица пояснила: среди прислуги пошел слух, что в Никольском появился чудо-лекарь, который исцеляет всякую хворь и денег не берет. У нее надобность, а денег на докторов нет. Нельзя ли узнать, как его сыскать. Просьбе торговка не отказала: пояснила, где найти чудесного целителя. И даже рукой махнула, в какую сторону идти. Девушка поклонилась, прошла через арку и повернула в другую сторону, чем было сказано. Побродив среди торговцев мелочным товаром, она выбрала мужика с лотком валенок. Снова рассказав печальную историю, спросила: где найти чудодейственного знахаря. Сжалившись над бедняжкой, торговец указал, куда отправиться, пояснил, как к нему попасть.

Поклонившись и ему, девица исчезла в толпе. Побродив, она приметила торговца, который черпал из большого мешка семечки в газетный кулек, подошла и опять поделилась своей бедой. И хоть торговец посматривал так, будто желал познакомиться поближе, просьбе не отказал. Пояснил, как найти врачевателя, чтобы к нему допустили, потыкал пальцем, куда идти, а под конец отсыпал в карман горстку семечек. Еще вслед ей смотрел, пока она не исчезла в толчее.

В дальнем углу рынка имелась широкая дверь, на которой была намалевана надпись ободранной краской: «Старые вещи Семина». К ней девица и направилась. Приподняв юбку, она саданула носком ботиночка в жестяную обивку. Затем повторила дважды. Дверь издавала ржавый грохот, пока не распахнулась со скрипом. На пороге стоял мужик в холщовой рубахе и штанах, заправленных в мятые сапоги. Вид имел столь приятный, что приличная барышня упала бы в обморок. Он окинул взглядом дерзкую, посмевшую поднять шум.

– Че те надо?

– К Обуху проведи, – ответила она без страха, будто приказывала.

Такое обращение мужика повеселило, он смачно плюнул ей под ноги.

– Ты кто такая будешь?

– Тебе знать не положено. Проводи к Обуху…

Терпеть наглость какой-то мелкой шавки с узлом мужик не собирался. Оттолкнув дверь, сделал шаг, чтобы как следует проучить оплеухой. Но тут и замер. В лицо ему целился вороненый ствол. Крохотный пистолет будто вырос в руке девицы. По виду казался игрушкой, но кто его знает.

– Ты что, шалая, жить надоело? Ты кому грозить посмела? Знаешь?

– Знаю, – ответила она, не спуская прицела. – Дернешься – получишь пулю. Лучше делай, что сказала. Здоровее будешь.

Мужик колебался. В голове его не складывалось: какая-то сопля худосочная грозит пукалкой. По виду шалая, не пойми, что ожидать. Все-таки гордость воровская не могла позволить взять верх женщине. Он вскинул лапищи, чтобы заграбастать девицу. Но схватился за плечо, завыл и упал на колени, будто прося прощения.

– Следующая в лоб, – сказала она, вскинув руку так, чтобы исполнить угрозу.

Больше уговоров не потребовалось. Поднявшись и придерживая раненое плечо, отчего скособочился, мужик поплелся в проем двери. Девица следовала за ним, опустив руку с крохотным браунингом.

В лавке было темно, пахло грязным тряпьем. Меж гор тряпья и старых вещей остался узкий проход, в конце которого виднелась некрашеная дверь. Мужик подошел и постучал особым образом. Приглушенный голос разрешил войти. Девица оттолкнула его и сама распахнула дверь. За ней оказалось конторское помещение, только без окон. За письменным столиком, занимавшим половину свободного места, сидел невысокий старичок благообразного вида в стареньком пиджачке и поддевке. Девицу, которая возвышалась над ним, встретил с полным спокойствием, будто привык, что к нему захаживают гости с браунингом.

– Кто такая будешь? – спросил он, разглядывая узел и чернявые локоны, выбившиеся из-под платка.

Незваная гостья захлопнула дверь, сбросила узел, наклонилась к уху старичка и прошептала. Подвинула табурет и села без приглашения. Услышав, кем прислана девица, старичок виду не подал, только чуть сгорбился. Будто признавая, что теперь она главная.

– Как звать-величать вас, чернавка милая? – спросил он, косясь на браунинг, который лежал у нее на коленке. Палец в опасной близости от курка.

– Сара Бернар, – ответила она с наглой искоркой в глазах.

– Вот как… Значит, Сара… Еврейка, что ли?

– Разве не заметно? – Она приподняла лицо тонкой славянской красоты, замотанное платком.

– Да я уж понял, – согласился старичок, догадавшись, что девица непростая. – С чем пожаловали?

– Пояснения с вас требуются, уважаемый Обух.

– Пояснения? С меня? И какие же?

Подобный разговор, да еще в его конторе, был немыслим. Только страшное имя, произнесенное на ухо, удерживало от быстрой расправы.

Несмотря на безобидный облик старичка, обитатели Никольского рынка трепетали перед ним. По полицейской картотеке Семен Пантелеевич Обухов проходил под кличкой Сенька Обух. Он был известен как воровской старшина, который держал под собой всех воров Казанской части столицы и весь промысел нищих. Калеки, убогие, уродцы, инвалиды и прочие несчастные, включая детей, что просили милостыню у церквей и питейных заведений, были наемными работниками, приносившими прибыль Обуху. Невидимая фабрика работала без забастовок и выходных. Нищих гоняли городовые, но копеечки милостыни сливались в рубли, рубли в тысячи. Никто не знал, насколько богат Обух, но слушались беспрекословно. За непослушание или сокрытие денег Обух карал быстро: провинившиеся догнивали под полом лавки и всплывали в каналах.

– Вам был передан человек под ваш присмотр, – сказала девушка, отлично зная, кто перед ней, смело глядя ему в глаза.

– Истинно так.

– Вам было заплачено за хлопоты.

Обух промолчал, незаметным движением головы согласился.

– Был уговор: о нем никто не должен узнать, – продолжила она.

– Наше слово крепче купеческого, милая…

– Неужели? – Она подняла руку и приложила браунинг к платку. – А прислуга шепчется, что в Никольском появился чудо-доктор, который лечит бесплатно от всех болезней. Трое торговцев на рынке указали мне, где найти чудесного Корпия, как его окрестила воровская братия. Это так держите слово?

– Укажите тех, кто болтал, мы языки-то укоротим.

– Всему рынку языки отрежете? Всем вашим людям в Казанской части?

Отвечать было нечего. Обух понял, что попал в трудную ситуацию, которая может дорого обойтись. Подвела его гордость. В его налаженном хозяйстве не хватало только одного: знаменитости. Вот, к примеру, в Пономаревском ночлежном приюте, что на 7-й Роте[20], имеется чудесный писарь, бывший письмоводитель. Умеет писать такие жалобные прошения, с которыми просители получают щедрые подаяния «ввиду своего бедственного положения». Ничего такого выдающегося у Обуха не было. Когда взял на сохранение человечка, не знал, какое сокровище получил. С виду мужчина не от мира сего: на вопросы не отвечал, сидел в углу и смотрел в потолок. Ел кое-как. В общем, убогий. Как-то раз один из воров вывихнул руку. Сидел и стонал. Тут блаженный подходит к нему, хватает и вправляет сустав. Одним движением. И опять к себе на кровать. Будто ничего и не было. Потом у другого заразу вылечил, рецепт записал для аптеки, не глядя на бумажку. Потом нарыв вырезал. Ну и пошло дело. Обух на блаженном зарабатывать не стал, слава важнее. Вскоре мир воровской узнал, что у Обуха есть кудесник по кличке Корпий. Приходи, лечись, мир воровской, у кого за душой ни копейки. Обух угощает…

– Не стоит беспокоиться, про него никто не знает. У него кличка. Я сам не знаю, кто он такой, – ответил Обух. Что еще тут скажешь.

Девица с браунингом благосклонно кивнула.

– Ну, тогда все разъяснилось, – сказала она и улыбнулась так, что Обух вжался в спинку стула. – Не подумали, что слух о чудесном знахаре может дойти до ушей тех, кому знать не надо?

– Мир воровской его не тронет.

– А если не ваши?

– Кто же тогда? – усомнился Обух.

– Например, полиция…

На это воровской старшина позволил себе ухмылку.

– Уж с ними мы договоримся.

– Вам ничего не говорит фамилия Ванзаров?

Судя по бегающим глазам, фамилия эта говорила Обуху многое.

– Если он вдруг пронюхает и заинтересуется? – продолжила она. – Если придет узнать, кто такой Корпий? Что будете делать?

Как справиться с таким несчастьем, Обух не знал. Потому что знал Ванзарова не понаслышке.

– За доставленную неприятность готов вернуть плату… в тройном размере, – только смог придумать он.

Девица усмехнулась с брезгливым превосходством.

– Не все решают деньги… Корпий должен исчезнуть.

Это значит понимать так, что придется пачкать руки в крови невинного, который столько добра сделал? Нет уж, не по-людски это. Воры свое понимание имеют… Возражать Обух не стал, но придумал, как выкрутиться: Корпия вывезет из столицы, припрячет в деревне. А если потребуется, найдет, кому вместо него умереть.

– Как прикажете…

– Вы не поняли, господин Обух. Мы забираем Корпия. Сводите его в Усачевские бани, оденьте в новую одежду, – девица кивнула на тряпичный узел. – Сегодня ближе к вечеру заберу.

– Сделаем, не сомневайтесь.

– Слух пустите: исчез, куда делся, неизвестно.

– Это можно…

Она встала, браунинг придерживала у юбки.

– Утром господин растрепанного вида посылку вам оставлял?

– Не было такого, – твердо ответил Обух.

– Верю, – сказала она, помахав браунингом. – Не прощаюсь. Скоро свидимся.

Дверь захлопнулась. Из лавки слышалось, как постанывает раненый.

Обух задумался, что теперь делать: не исполнить приказ нельзя. И с Корпием расставаться жаль. Может, собрать ребяток да порешить дерзкую девицу? Нет, это не выход. Только хуже будет. Поразмышляв, Обух понял, что в этот раз попался накрепко. Держат его крепче тюремных замков. Не сбежать, не выбраться.

Пристав Хомейко так обрадовался, что Ванзаров освободит от своего присутствия, что предоставил полицейскую пролетку. Лебедеву тоже срочно понадобилось вернуться к себе. Кабинет и лаборатория его находились в Департаменте полиции. Аполлон Григорьевич втиснулся между Ванзаровым и свободным местом, устроил саквояж на коленях и приказал полицейскому, сидевшему вместо кучера, трогать. Пролетка неторопливо покатила по набережной реки Фонтанки, миновала здание Министерства внутренних дел, которому Лебедев отдал салют, и свернула по Чернышеву мосту на другой берег. До департамента было недалеко.

Ванзаров молчал, глядя в черную шинель сидевшего на козлах. Аполлон Григорьевич мучился желанием поболтать, но друг его, как нарочно, воды в рот набрал.

– Откуда знали, что извозчик сбежит? – наконец не выдержал он. – Первый случай в мировой истории, когда ванька отказался от денег. Чую очередное жульничество. Наверняка подговорили, друг мой?

– Страх сильнее жадности, – ответил Ванзаров, не повернув головы.

Лебедев не понял, к чему эта мудрая мысль, но признаться не захотел.

– Можно считать дело решенным, – сказал он, подпихнув Ванзарова плечом.

Чиновник сыска не дрогнул и покачивался вместе с пролеткой.

– Вы полагаете?

– Друг мой, вы наверняка уже догадались. Преступники очевидны.

– Вы полагаете? – повторил Ванзаров.

– Это вы полагаете, – с некоторой досадой вернул Лебедев. Когда Ванзаров впадал в состояние сонной апатии, это означало, что он бродит по тропинкам мысленных дебрей. Проникнуть в них или понять, о чем он думает, не было никакой возможности. Что сильно раздражало криминалиста. – Не смейте сказать, что не знаете подозреваемого.

– Как прикажете, – согласился Ванзаров и покорностью раззадорил окончательно.

– Конечно, знаете! Как там ваши простые вопросы: кто самый верный подозреваемый? Кто еще, как не вдовушка с глазками похотливой кошки. Устала от старика, заманила его в ловушку и разделалась.

– Простой вопрос: это она пришла в магазин ночью?

– Конечно, она!

– Она придержала руку Морозова, чтобы тот задохнулся?

– Женской силы хватит, – заявил Лебедев так, что сомневаться было грех. – Ловко придумала, шельма: предложила мужу пикантное развлечение не дома, а в лавке. Для повышения градуса. Дескать, давай, милый муженек, украсим скучную жизнь яркими эмоциями. Ты иди первым, приготовь все для утехи, я позже подойду. Вам в новинку, но я с такими шалунами встречался…

– Она разбила зеркало, но, обнаружив осколки, чуть не загрызла приказчика?

– Обман и притворство. Все врет, шалунья… Врет про зеркало, изображая невинность… Врет, что легла спать. Она была в магазине. Для нее Морозов оказался в неглиже…

– Несомненно, врет, – ответил Ванзаров.

– Ну вот! – обрадовался Аполлон Григорьевич.

– Врет и скрывает что-то иное.

– Это почему же?

– След, который остался на полу от сапога, кажется, флотского. Полоска мусора сметена полой длинной шинели до пят, вероятно, старого покроя. Полагаете, мадам Морозова для тайных утех переоделась в сапоги и шинель?

Лебедев набрал в легкие воздух, чтобы ответить мощно и окончательно, но пришлось выдохнуть. Аргументов что-то не нашлось.

– Убийца очевиден: сынок, которого Морозов выгнал, вернулся и покончил с ним, – с жаром заявил он. – А всего вернее: сынок сговорился с молодой вдовушкой убить отца и жениться на ней! Наверняка оба пылали страстью. Заманили похотливого старика и прикончили…

Ванзаров обернулся к другу, который разошелся не на шутку.

– Любовь к театру до добра не доводит.

Фыркнув, Лебедев всем видом показал, что обижен до глубины души. Обижались даже кончики его усов. Странно другое: прежде он не позволял себе высказывать версии расследования. Держался исключительно фактов криминалистики. Что же случилось?

– Аполлон Григорьевич, что вы пытаетесь мне сказать?

Вопрос был задан тоном, будто покорный ученик отвесил поклон учителю. Лебедев забыл про обиды.

– Дайте вы этим негодяям завернуть дело на самоубийство. Не лезьте в него, поверьте моему опыту: дурно пахнет… Забудьте и отпустите…

Ванзаров молча смотрел в черную шинель возницы. Подождав, Лебедев убедился, что упрямство чиновника сыска не исправить, не сломить. И ничего не поделать.

– Ну и зачем вас директор департамента призвал? – с досады спросил он.

– Поверите, если скажу, что не имею ни малейшего представления.

– Может, сообщат о назначении начальником сыска?

– Невозможно.

– Отчего же… Давно заслужили… Не все же дуракам начальством быть.

– Шереметьевский знал, что меня вызовут к Зволянскому, старательно нахваливал директора департамента. У меня ни единого предположения.

Лебедев только рукой махнул.

Пролетка подъехала к парадным дверям Департамента, над которыми возвышался кованый козырек, а перед ними мерз пожилой швейцар. Аполлон Григорьевич соскочил и вошел первым, будто не желал больше иметь с Ванзаровым ничего общего. Об этом сообщала его могучая спина.

Поднявшись на второй этаж, Ванзаров вошел в приемную директора. Секретарь Войтов поднялся из-за стола, вежливо поклонился. Такое почтение предназначалось далеко не каждому посетителю. Чиновнику сыска было сказано, что его ожидают. Ванзаров не дал себя уговаривать, толкнул тяжелую дверь кабинета и вошел.

Директор Зволянский был занят важнейшим государственным делом: разглядывал в окно заснеженную набережную с Инженерным замком. Обернулся на шум. В первое мгновение, когда он увидел Ванзарова, на лице его мелькнула тень брезгливости, какую испытывает благородный человек перед чем-то мерзким, с зажившими шрамами и плохо отросшим ежиком волос. Про усы и говорить нечего. Однако в следующий миг Сергей Эрастович вполне овладел собой, изобразил дежурное радушие, сообщил, как рад видеть, и предложил садиться за стол совещаний, который составлял с рабочим столом директора букву «Т».

Сев напротив господина со шрамами, Зволянский не знал, как начать разговор. Осведомился: получили ли чиновники сыска на «гуся», как настроение и о прочей ерунде. Ванзаров отвечал кратко, как положено почтительному чиновнику. То есть ничем не помог Сергею Эрастовичу выпутаться из затруднения. Наконец не осталось тем, чтобы тянуть время.

– Господин Ванзаров, прошу ответить откровенно, – взялся он сразу, будто перескочил через пропасть. – Вы уверены, что тот… тот самый… ну вы меня понимаете… тот прибор… погиб окончательно?

По какой-то причине Зволянский не хотел произносить вслух «машина страха» и тем более machina terroris.

– Никаких сомнений, господин директор, – ответил почтительный чиновник, про себя думая, что из-за такой ерунды его бы не стали вызывать на личную аудиенцию.

– Ошибки быть не может?

– Никак нет.

– Уверены?

– Могу ручаться, аппарат уничтожен, – ответил Ванзаров настолько честно, насколько его спросили.

Зволянский изобразил барабанную дробь пальцами по столу.

– Что ж, тем лучше, – сказал он. – В таком случае для вас будет новое поручение. Прошу учесть: строго конфиденциальное. Ни ваш начальник, ни кто другой не должен знать, в чем оно состоит на самом деле. Вам ясно?

– Так точно, – ответил Ванзаров завзятым служакой. Разве каблуками не щелкнул.

– Перейдем к сути вопроса…

И Сергей Эрастович изложил все, что вчера узнал от вышестоящего лица.

Слушая со всем почтением, какое мог изобразить, Ванзаров подумал, что интерес в высших кругах империи к шарлатанству растет быстрее, чем строительство крейсеров. Ничем другим объяснить поручение от самого директора Департамента полиции невозможно: изучить аппарат телепатического угадывания мыслей. Уж лучше бы там фокусами интересовались или индийских факиров приглашали. От них больше пользы.

Закончив рассказ, который нравился ему как стухшая селедка, Зволянский не заметил в лице чиновника сыска ни удивления, ни интереса. Будто каменная стена с зажившими ранами. Чего доброго, откажется. Что тогда делать?

– Что-то смущает, господин Ванзаров? – строгий начальственный тон был нужен.

Искренно ответить нельзя. Просто невозможно. Совсем не из страха подать в отставку. Ванзаров старался не показать Зволянскому, как глупо выглядит секретное поручение. А еще полиция, хребет империи называется. Чем должны заниматься? В какие игры играть?

– Никак нет, господин директор, – ответил он, немного затянув паузу. – Еще один чудесный аппарат и изобретатель.

Сергей Эрастович развел руками, показывая, что и он бессилен.

– Как видите… Могу рассчитывать, что подойдете к делу добросовестно?

– Так точно, – последовал ответ, который снял груз с души Зволянского. – Позвольте уточнения?

– Конечно, конечно…

– Изобретателя с аппаратом допускать к настоящим делам?

– Ни в коем случае! – Зволянский рубанул воздух ладонью.

– Как же его проверять?

– Ну, придумайте что-нибудь, господин Ванзаров… Вы сможете, я не сомневаюсь. Главное убедиться: обман или в самом деле приносит пользу.

– Необходима помощь господина Лебедева.

Взвесив на мысленных весах, насколько просьба выходит за границы, которые ему обозначили, Зволянский счел, что не слишком. И милостиво дал согласие.

Такой новостью грех было не поделиться.

Войдя в кабинет-лабораторию, Ванзаров нашел великого криминалиста в глубокой тоске. Лебедев сидел за лабораторным столом, подперев щеку рукой, при этом поглаживая по темечку чей-то череп. Он походил на Гамлета, который поднял из раскопанной могилы череп шута Йорика. Нельзя не умилиться. Ванзаров сдержался.

– Что ужасного, мерзкого или кошмарного принесли от Зволянского?

– Исключительно хорошие новости.

– С вами так не бывает… Хотел приятно провести время с другом у Палкина. И что в итоге?

– В качестве извинения приготовил сюрприз, – сказал Ванзаров, присаживаясь рядом на лабораторный табурет.

– Вам меня не испугать. Даже не пытайтесь.

– Не имел такой цели, – ответил Ванзаров и пересказал секретное поручение с тайными полномочиями, которые ему предоставил директор Зволянский.

Выслушав, Лебедев открыл дверцу внизу лабораторного стола, извлек бутыль с кристально чистой субстанцией и разлил по мензуркам. Волшебный напиток его изобретения под названием «Слеза жандарма», состав которого хранился в тайне, был необходим в эту трудную минуту. Напиток следовало употреблять одним махом и без закуски. Мало кто не падал с ног, сраженный глотком. Зато вставал обновленным и счастливым. Только сильные, исключительные натуры могли пить «Слезу» как водицу.

– Победили машину страха, и это чудо одолеем, – сказал Лебедев, занюхивая сигарильей.

– Правильный настрой, – согласился Ванзаров. – Вас не затруднит узнать все, что возможно, об изобретателе чудесного аппарата, свалившегося на наши головы?

– Доктор Котт, говорите… Выясним, – Лебедев наметил разлить еще по мензурке, но Ванзаров решительно отказался.

– Знаете, на какой вопрос нет ответа? – сказал он, чтобы загладить обиду.

– Удивите меня. Вы на это мастер, – ответил Аполлон Григорьевич.

– В эксперименте Морозов использовал вещь, которую до сих пор берег.

Лебедев насторожился, как гончая.

– Венецианское зеркало?

– Разумеется. Если ему потребовалось зеркало, не важно для чего, мог взять любое. Почему он выбрал самое дорогое, почти бесценное?

– У хваленой психологики нет ответа? – с тихим злорадством спросил криминалист.

– Никакого, – признался Ванзаров. – Также остается неясным, зачем было уничтожать драгоценность.

– Что будете делать?

– Поищу ответы.

– Где будет рыскать?

– Там, где водятся ответы, – сказал Ванзаров и подмигнул.

– Жулик, – заключил Аполлон Григорьевич, восхищаясь своим невероятным другом.

Шарадами, анаграммами, ребусами и прочими глупостями журнал «Ребус» не занимался. А занимался исключительно серьезными вопросами научного толка. То есть: спиритизмом, животным магнетизмом, левитацией, телепатией, ясновидением, привидениями, призраками, потусторонними явлениями, предсказаниями, фантомами и фата-морганой. Издатель журнала, господин Прибытков, выйдя в отставку в чине капитана 1-го ранга, отдавал все силы и свободное время любимому детищу и научному подходу в изучении спиритизма. Чему способствовала его покойная жена, которая была, по общему мнению, одним из сильнейших медиумов в России.

Сегодня Виктор Иванович был занят чрезвычайно. 27 декабря, как всегда по воскресеньям, должен был выйти последний номер года с самыми лучшими материалами. Номер в печать надо сдавать уже завтра, а в верстке оставалось еще пустое окно. Прибытков думал, чем его занять: статьей об очередном сеансе спиритизма Евзапии Паладино, знаменитого итальянского медиума, которую много раз ловили на обмане, или дать развернутый материал о нечистой силе в народных верованиях. Выбирать не пришлось. Нечистая сила явилась к редактору в виде коренастого господина в шапке «Рафаэль».

Этот человек принес столько неприятностей, из-за него произошло столько всякого дурного, что чуть не уничтожило журнал, поэтому видеться с ним Виктор Иванович желал бы уже на Страшном суде, где этом субъект должен получить по заслугам. А когда страшный человек снял теплую шапку и поклонился, Прибытков просто испугался. Вид шрамов и ужасной прически не сулил ничего хорошего. И усы роскошные куда-то делись. Вместо них торчали кустики-недоросли.

– Давно не виделись, Виктор Иванович, – сказал Ванзаров будто в оправдание испуганному взгляду.

Прибытков предпочел бы не видеться никогда, но все же, из жалости или вежливости, в точности неизвестно, спросил:

– Что с вами случилось?

– Ничего особенного, сходил к докторам, – ответил Ванзаров.

Виктор Иванович согласно покивал, а про себя подумал: наверняка разбойничал.

– Как поживаете? Что слышно с того света? – продолжил незваный гость так, будто ему здесь рады. Нет, ему здесь не рады. Совсем.

– Чрезвычайно занят, сдаю последний номер этого года. Совсем нет времени.

После такого намека любой воспитанный человек должен откланяться. Видимо, чиновник сыска был не тем человеком.

– Долго не задержу, – сказал он. – Всего лишь несколько вопросов.

Прибытков знал, что от этого субъекта можно отвязаться только одним способом.

– Извольте, – вздохнув, согласился он. – Только прошу вас, поскорее.

– Вам известен некий доктор Котт?

– А почему он должен быть мне известен? – спросил Виктор Иванович.

– Говорят, он занимается научными исследованиями, близкими вашему журналу.

– Какими именно?

– Точно не известно, одни слухи, – соврал Ванзаров, как полагается нечистой силе. – Вроде изобрел какой-то магический аппарат.

Когда дилетант суется в научные сферы, это всегда вызывает смех и презрение. Именно такие чувства испытал редактор уважаемого в спиритических кругах журнала. Особенно возмутило, что полиция проверяет какие-то дурацкие слухи.

– Уверяю вас, ни этот доктор, ни его занятия мне не знакомы. Скажу более: категорически не интересы, – ответил Прибытков. – Если вас интересуют по-настоящему выдающиеся личности, то могу сообщить: в последних числах декабря к нам прибудет из Варшавы Стефан Самбор, непревзойденный медиум. Будет давать сеанс, рекомендую…

Редактор с гордостью повернул снимок в рамке: слащавый юноша с усиками. Барышни таких обожают. Прибытков тоже: держит портрет на столе.

– Еще один медиум из Варшавы? – вырвалось у чиновника сыска. Следы от предыдущего гостя не зажили.

– Не понимаю вашу иронию, господин Ванзаров. Господин Самбор поистине уникум. Надеюсь, это все?

– Последний вопрос: при каких мистических практиках применяется зеркало? Насколько помню, в спиритическом сеансе вы его не использовали.

Можно было удивляться безграничной наглости и необразованности полицейского. Задать такой вопрос! Чтобы ответить на него, потребуется целая лекция. Нет, на это решительно нет ни времени, ни желания. Виктор Иванович пригласил следовать за ним. Он провел полицейского в большую залу, которая использовалась для демонстрации необъяснимых явлений. Когда их туда приглашали. Сегодня в зале находилась дама в черном платье с глухим воротником. На длинном мундштуке она курила папиросу «Нимфа», пуская карамельный дым в потолок, поближе к иным мирам. Прибытков представил Гортензию Рейс – корреспондента журнала и знатока мистических практик.

Ванзаров поклонился. Его ощупали взглядом от темечка до ботинок. В ответ дама получила не менее пристальный взгляд. Было на что посмотреть. Мадам Рейс раскинула по плечам пышные огненно-рыжие локоны, ничем не сдержанные. Ванзаров невольно подумал, что в славные времена святой инквизиции ее бы сожгли на костре. На всякий случай. А теперь приглашают в корреспонденты журнала. Образ настоящей ведьмы дополняли нос с горбинкой и жгучие черные глаза.

Между тем мгновенный портрет сообщал, что дама перешла возрастную черту, за которой нет шанса выйти замуж, мало спит, слишком много курит, характер имеет властный и дерзкий, при этом грызет ногти и пудрится, то есть глубоко прячет неуверенность; ранима и обидчива чрезвычайно, считает себя умнее всех, но готова покориться чужой воле.

Упустив дуэль взглядов, Прибытков не преминул сообщить, кого именно злая сила принесла в редакцию, попросил оказать возможную помощь и удалился так стремительно, будто сбежал.

Не предложив мужчине сесть, Рейс выдохнула в него облачко сладкого дыма.

– Вы полицейский? – спросила она. Голос под стать внешности: глубокий и манящий. Настоящая ведьма.

– Чиновник сыскной полиции, – привычно уточнил Ванзаров.

– Хотите вам погадаю?

– Благодарю. Мне сегодня уже погадали. Кстати, вам знакома гадалка Ленорман?

Его окатили надменным взглядом.

– Я не общаюсь с цыганками. Что же вам надо, чиновник сыска?

– Позвольте описать воображаемую сцену. Довольно поздно, около одиннадцати, некий господин садится перед зеркалом, ставит две фунтовые свечи. Он обычный торговец, в мистицизме не замечен. Что мог делать перед зеркалом?

Рейс издала загадочный смешок.

– Свечи черные?

– Обычные, восковые.

– Под зеркалом нарисована звезда Давида?

– Потертая столешница старинной консоли.

– Перед зеркалом положен труп черной кошки или вороны?

Ванзаров чуть не сболтнул, что труп был, но не животного.

– Ничего такого.

– Торговец сидел голым?

Следовало промолчать. Кажется, Рейс догадалась. Огонек папиросы на мундштуке сделал круг.

– Все понятно, – сказала ведьма, таинственно улыбаясь.

– Прошу пояснить, – Ванзаров не терпел, когда понимали другие, а не он.

– Этот человек глуп. Пытается войти в сношения с силами, которых не знает и не понимает… Примитивный магический ритуал. Вероятно, начитался всякой глупости, решил испытать на себе. Добром такое не кончится.

– Что может произойти?

– Сойдет с ума… Или умрет… Зависит от воли тех, кого побеспокоил своим неумелым вторжением… Ванзаров, говорите до конца, раз начали. Что видели еще необычного?

С умными женщинами чиновник сыска любил иметь дело. Но в любом правиле нужны исключения.

– Допустим, зеркало было довольно редким.

Мадам Рейс проглотила наживку, показав явный интерес.

– У него было магическое зеркало?

– Что это такое?

– О, наивность… Отполированная медная платина. Или черный полированный камень. Или лист черной бумаги. Нечто такое?

– Венецианское зеркало XIV века, вогнутое с ртутным покрытием.

Ведьма отложила мундштук.

– О боги Шумера и Египта… Откуда…

– Он коллекционер, – как мог, ответил Ванзаров. – Это что-то меняет?

– Решительно все! – вскрикнула она. – Такое зеркало – мечта любого мага и мистика… Оно может вызвать… Впрочем, неважно… Я могу на него взглянуть?

– К сожалению, нет.

– Зеркало было разбито? – в голосе послышалась тревога.

– Если предположить, что вы правы, что означает такая неприятность?

Она резво встала, оказавшись ростом выше Ванзарова, походила, уткнув нос в сомкнутые пальцы, и остановилась напротив него.

– Неприятность? О нет… Какое легкомыслие… С зеркалами нельзя шутить… Наши барышни, которые на Святки смотрят в круглое ручное зеркальце, чтобы узнать будущего мужа, совершают большую ошибку… То, что случилось с венецианским зеркалом, не ошибка, а большая беда… Это означает, что силы, которые вызвал ваш торговец, вырвались из зеркала и остались в нашем мире. Они разбили стекло, чтобы никто не смог вернуть их обратно… Это очень плохо… Полагаю, торговец мертв? О, не стройте непроницаемое лицо, Ванзаров, я вижу вас насквозь… Эта смерть только начало… Последуют другие… Ребенку нельзя давать нож, он порежется…

Волнение мадам Рейс было настоящим. Ванзаров не мог открыть, что потусторонние силы оставили отпечаток сапога. Из кармана пальто он вынул дощечку с закрепленным шнурком.

– Для чего используется этот предмет?

Ведьма повела себя как обычная женщина: вскочила, схватилась за волосы и издала звук, будто добрый инквизитор жарил ее на костре. Трудно было предположить, что скромная дощечка будет иметь такой успех.

– О нет… Не может быть! – вскрикнула она. – Неужели? Откуда у вас это?

– Было найдено невдалеке от зеркала, – ответил Ванзаров, опустив некоторые подробности. – Какой-то магический амулет?

В глубине черных глаз бегал страх.

– Дайте ее мне…

Из вежливости Ванзаров протянул. Делу о самоубийстве улика не пригодится. Рейс схватила ее и сжала обеими ладонями, как великое сокровище. Совсем не так, как сжимал кулак Морозова.

– Вы не представляете, что это такое…

– Буду благодарен, если разъясните.

– Ванзаров, это… Это просто невероятно…

Обычного распорядка дня Александр Ильич избегал. Он делал так, чтобы нельзя было проследить за его привычками: когда и где он бывает. Никаких регулярных событий в его расписании не было, включая выезды на службу и возвращение домой. Если бы кто-то захотел установить, в каком ресторане заместитель министра МВД привычно ужинает в субботу или где гуляет в праздничные дни, никакой системы установить бы не удалось. В случайном беспорядке его жизни нельзя было подстроить засаду или подложить бомбу под любимый столик в ресторане. Предусмотрительность Александра Ильича зашла так далеко, что по воскресеньям он никогда не посещал один и тот же храм. С недавних пор он стал опасаться за свою жизнь. Поэтому никому не доверял, включая прислугу. О своих планах не сообщал даже жене. И вообще старался не планировать жизнь. Только приглашение министра не попадало под это правило.

Сегодня Александр Ильич внезапно сообщил, что будет обедать дома. Был приглашен гость: начальник Охранного отделения полковник Пирамидов. Он так обрадовался оказанной чести, что надел новый, недавно сшитый мундир, который берег для рождественского приема в Министерстве внутренних дел. Получив приглашение, полковник успел забежать к парикмахеру, теперь сиял лакированными висками и благоухал одеколоном. Испытывая стеснение, он держался подчеркнуто строго, стоя почти по стойке смирно. Смущение окончательно охватило его, когда в столовую вошла супруга шефа, Адель Ионовна. Полковника смутила не тонкая красота молодой женщины, которую он отметил. Мучило воспоминание: к нему явилась мерзавка, которая представилась Аделью Ионовной и заставила совершить невероятную глупость. Ошибку простили, но забыть такое невозможно. Во взгляде Адели Ионовны была приветливость, но полковнику казалось, что она над ним потешается. Пирамидова даже бросило в жар.

Заметив робость подчиненного, Александр Ильич проявил чуть больше радушия, чем желал. Пригласил отведать скромный обед из пяти блюд, завершаемый портвейном с французскими сырами. Он подмигнул Адели Ионовне, чтобы супруга была ласкова с гостем. За столом Александр Ильич вел непринужденную беседу, шутил и демонстрировал дружелюбие. Супруга была умна и очаровательна. Все выглядело так мило, что полковнику каждый кусок давался с трудом. Он натянуто улыбался, отвечал односложно и еле дышал: новый мундир был пошит в начале осени, а теперь стал слишком тугим.

После вонючего сыра, от которого Пирамидов отказался, мучениям пришел конец. Супруга, извинившись, оставила мужчин, хозяин пригласил в сигарную, хотя оба не курили даже папирос. Александр Ильич невольно копировал министра Горемыкина – устраивать подчиненным доверительный разговор. Усевшись у модного камина, который не грел, зато создавал атмосферу, он указал полковнику кресло напротив. Скрипнув ремнями, Пирамидов кое-как уселся, но сидеть мог только прямо. Чтобы швы не лопнули.

– Владимир Михайлович, могу рассчитывать, что разговор останется между нами?

Полковник заверил: в его преданности можно не сомневаться.

– Что удалось выяснить о той барышне? – последовал вопрос, которого начальник охранки ждал. Не нужно уточнять, о ком спрашивает шеф.

– Ничего, ваше превосходительство.

– Совсем ничего?

Пирамидов отрицательно дернул головой.

– Проверили картотеки, расспросили всех агентов. Сделано все, что возможно.

Можно не сомневаться, что полковник душу вынул из подчиненных, искупая свой грех. Александр Ильич не сомневался. Но проверить надо.

– Вы теперь познакомились с моей женой и за обедом могли достаточно изучить ее, – сказал он. – Возможно, это она приходила? Не бойтесь сказать правду.

– Исключено, – убежденно ответил полковник. – Между Адель Ионовной и той гадиной, простите, ваше превосходительство, ничего общего. Разве только возраст. Меня ввели в заблуждение уверенность и дерзость ее поведения.

«А еще желание услужить начальству», – подумал Александр Ильич. Но благосклонно кивнул.

– Отрадно слышать, Владимир Михайлович, сняли камень с души. Остается вопрос: кто она такая? Вам ничто не показалось странным?

Напрягая все извилины, начальник охранки так и не смог выжать из себя ничего, кроме очевидного признания.

– Рассмотрим этот вопрос с другой стороны, – продолжил Александр Ильич. – Что вы думаете о чиновнике сыска Ванзарове?

Надо было угадать, что хочет услышать шеф: личное отношение Пирамидова или похвалить за пронырливость. Размышлять некогда. Пришлось делать выбор.

– Считаю его исключительно скользим, если не сказать подозрительным типом.

– Хорошо, что имеете свое мнение и не поддаетесь всеобщим восторгам в отношении этой личности, – сказал Александр Ильич. Полковник смог вздохнуть с облегчением. – Что думаете о его роли в поисках машины страха?

– Считаю, что он обвел всех вокруг пальца, ваше превосходительство.

– То есть обманул и вел нечестную игру?

– Так точно. Не удивлюсь, если Ванзаров добивался каких-то своих целей.

– И возможно, их добился, – подхватил Александр Ильич. – Я пришел к такому же выводу. Этот субъект крайне подозрителен. Не удивлюсь, если он подстроил все, что случилось, когда машина страха погибла у всех на глазах. Не удивлюсь, если это была вовсе не машина страха, а фальшивка. Не удивлюсь, если Ванзаров стоял за трагедией, которая чуть не разыгралась в этой квартире восемь недель назад.

Вывод был столь неожиданный, что полковник не сразу осознал его значение.

– А зачем ему это понадобилось?

– Хороший вопрос, Владимир Михайлович… Или Ванзаров сам играет в какую-то сложную игру с непонятными целями. Или он – всего лишь исполнитель чужой воли, винтик в чьем-то преступном заговоре.

– Я так и знал! Какой подлец! – вырвалось из души полковника. – Простите, ваше превосходительство.

– Что вы, голубчик, рад, что вы искренно преданы службе… Раз наши мысли сходятся, делаем вывод: вы не можете найти эту барышню потому, что не там искали. Вы проверяли ваших революционных подопечных, а надо было искать рядом с Ванзаровым.

– Прикажете арестовать и допросить?

Такую горячность Александр Ильич погасил взмахом руки.

– Ни в коем случае, голубчик… Ванзаров отопрется и затаится. Да еще найдутся защитники и покровители. Нет, с ним надо действовать умно и расчетливо.

– Что прикажете?

– Установите за ним наблюдение… Не торопитесь, Владимир Михайлович, филерам петербургского отряда поручать нельзя. Старший филер Курочкин с Ванзаровым приятельствует, будет доложено сразу… Я позаботился, прибыли филеры из московского отряда, они в вашем распоряжении. Глаз с него не спускать, но соблюдать предельную осторожность, он зверь матерый…

– Так точно.

– И еще. Ванзарову поручено провести опыты над одним любопытным изобретением, которое может принести большую пользу нашему делу. Как полагаете, что доложит Ванзаров?

– Доложит, что изобретение бесполезно, – сообразил Пирамидов.

– Конечно! Сам же припрячет для своих целей… А когда мы это установим, быть может, обнаружим машину страха, которую он скрывает. Согласны, Владимир Михайлович?

– Так точно, ваше превосходительство! – полковник буквально рвался с поводка.

Александру Ильичу понравилось. С таким подчиненным удобно загребать жар чужими руками. И князю Оболенскому свинью подложить, и кое-какие собственные мотивы исполнить. Он и себе не мог признаться в том, насколько личные причины были на первом месте в задуманном. Тонкая интрига должна отвести от него участь Каренина: рогатый муж и позорный развод. Что такая участь может угрожать ему, Александр Ильич догадывался. Хотя и держал страх в темницах сердца.

– Всецело рассчитываю на вас, полковник, – сказал он как полководец, благословляющий войско на битву. – Только помните: в этом деле нужны разумность, выдержка и осторожность.

Выйдя от шефа на Таврическую улицу решительно окрыленным, Пирамидов подумал: «Вот и случилось важнейшее событие в жизни. Разоблачить такой заговор… Получится – стану генералом». Морозный воздух принес ему другую мысль: «И как он не боится столь важные беседы вести в домашней обстановке? А если прислуга подслушает?» Однако убедил себя, что шеф политической полиции знает, что делает.

Мадемуазель Рейс не знала покоя. Металась по залу пойманной птичкой. Или как ведьма в тюремной камере инквизиции. Не хватало решеток, обшарпанных стен и подстилки из гнилого сена. В общем, у мадемуазель случилась истерика.

Ванзаров повидал множество женских истерик. По поводу или вовсе без него. Сильных и слабых, громких и тихих. Можно было составить классификацию и присвоить инвентарные номера. Истерики разные, женщины не были похожи возрастом, положением и ситуацией, но в каждой истерике наблюдалось нечто общее: будто актриса разыгрывает трагическую сцену, ожидая не столько утешения, сколько аплодисментов за страдания ее. Быть может, Ванзарову так казалось. Психологика нашептывала, что здесь есть разумное зерно. Только рассказывать женщинам об этом не следовало. У него старые шрамы еще не зажили.

Сейчас происходило нечто новое. Рейс страдала молча. Не рвала себя за волосы, не стенала и даже не закатывала глаза, поднося ладонь к разгоряченному лбу. Бросив Ванзарову последнюю фразу, она принялась мерить залу шагами, сжимая дощечку. Не останавливаясь и более не обращая на него внимания. Приличия удерживали Ванзарова от того, чтобы поймать и хорошенько встряхнуть ее. Нельзя так обращаться с корреспондентом почтенного журнала о потусторонних явлениях. Приходилось ждать.

Терпение было вознаграждено. Рейс плотно закрыла дверь, за которой находился кабинет редактора и он сам, стремительно подошла к Ванзарову и стала так близко, что он уловил запах ее волос. Пахло сладкими травами и папиросным дымом. Как мечты волшебника.

– Придется раскрыть вам, – сообщила она, слишком близко глядя ему в глаза.

Ванзаров чуть отстранился.

– Благодарю.

– Только потому, что последствия могут быть ужасны, а я не смогу им помешать. И вы не сможете, но стоит попытаться.

– Я уже напуган, – признался чиновник сыска. Разумеется, искренно. Как всегда.

– Слышали что-нибудь про узел Целльнера?

– Ничего, – ответил он, глядя в черные, как бездна, глаза. – Один из морских узлов?

– Но вы не можете не знать, кто такой Карл Целльнер!

Как не хватало сейчас Лебедева. Ощущать себя неучем – чувство не слишком бодрящее. Ванзаров промолчал.

– О боги Шумера и Египта! – прошептала ведьма, тряхнув рыжими локонами. – С кем приходится иметь дело… Но выбора нет… Но ведь иллюзию Целльнера[21] вы знаете?

Оставалось развести руками.

– В сыске не до иллюзий, все более воров и каторжных ловим.

Его одарили взглядом, каким врач изучает славного, но безнадежного идиота.

– Что ж… Это даже лучше… Меньше будет сомнений… Новые знания лягут на чистую доску.

– «Табула раса», – не удержался Ванзаров показать, что идиотам знакомы латинские выражения. Не зря два года учился на классическом отделении университета. Надежды подавал, любимец профессоров. И кончил сыскной полицией. Ну да ладно… Брат Борис об этом достаточно высказался…

– Хоть тут просветление… Итак, вернемся к Целльнеру. Это был знаменитый немецкий ученый-естественник, физик, с рациональным мышлением и строго классическим подходом к изучению.

– Недавно умер? – уточнил Ванзаров с профессиональным интересом. Чтобы знать, с кем имеешь дело.

Рейс участливо кивнула.

– Более шестнадцати лет назад. Если точно: в 1882 году…

– Для вас большая потеря?

– Ванзаров, держите язык при себе. Иначе…

Чиновник сыска приложил палец к губам: с ведьмами не забалуешь. Все-таки хорошо, что Лебедев не видит. Замучил бы шуточками.

– В 1878 году он провел эксперимент со знаменитым спиритом Генри Слейдом, который уверял, что может выходить в другие измерения. Целльнер приготовил дощечку, на которую закрепил веревку с двух концов, запечатал воском и к воску приложил свою печать. Веревка располагалась на дощечке довольно свободно, длинный конец, который выходил за восковую печать, Целльнер держал в руке. Слейду была поставлена задача: завязать на веревке обычный двойной узел так, будто концы свободны. Начался сеанс, Слейд вошел в общение с силами и держал дощечку, Целльнер не выпускал веревку. Когда сеанс завершился, на веревке оказалось завязано четыре плотных узелка. Печати были не тронуты. Целльнер был так впечатлен, что повторял эксперимент со Слейдом и другими спиритами. Незадолго до смерти сам смог его повторить. По справедливости, такой узел должен был называться узлом Слейда, по имени того, кому первым удалось, но слава досталась Целльнеру.

Ванзаров не стал дразнить ведьму доводами, что фокусники и шпаги глотают, и женщин распиливают. Не говоря уже о появлении кроликов из шляпы.

– Не вижу ничего серьезного, – осторожно ответил он.

Ему ответили улыбкой жалости.

– Вы не поняли, как Слейду удалось сделать то, что сделать невозможно?

– К сожалению, – опять не с лучшей стороны показал себя Ванзаров. Доводы оставил при себе.

– Вам простительно, – успокоила Рейс. – Дело в том, что Слейд смог выйти в иное, четвертое измерение. Это измерение наполнено живыми сущностями, которые могут передать человеку способности делать все, что невозможно нам, в нашем трехмерном мире. Завязать узлы на закрепленной веревке – это милый пустяк. Для них, вероятно, нет ничего невозможного. Если преодолеть барьер, который отделяет наш мир от них, можно получить… Не важно… На основании опытов Целльнер создал теорию четвертого измерения, математически обосновал его существование, напечатал об этом книгу. Ему не поверили, сочли сумасшедшим, выставили свихнувшимся стариком. Он не вынес позора и умер. Многие считают, что на самом деле Целльнер инсценировал свою смерть, а сам ушел в четвертое измерение. И не без оснований. После него повторить опыт мало кому удавалось. Сам Слейд хранил молчание и больше не пытался выйти в четвертое измерение… Почему, спросите вы? Да потому, что он боялся встретить там Целльнера! Открыть четвертое измерение и проникнуть в него стало мечтой многих…

Нельзя сомневаться, что Рейс истово верила в то, что рассказывала. Следовало казаться туповатым полицейским.

– Мадемуазель Рейс…

– Зовите меня Гортензия, – последовал приказ.

Попробуй поспорить с ведьмой. Ванзаров не стал пытаться.

– Гортензия… История, безусловно, занимательная. Прошу простить, не вижу ничего ужасного. Допустим, кто-то захотел войти в четвертое измерение, имел при себе дощечку со шнурком. Кстати, верните мне ее… Благодарю… Дощечка нужна, чтобы проверить: там ли оказался, где надо, или пока еще в нашем скучном мире. Узла на дощечке нет, значит, выход не удался. Что опасного?

– Человек, у которого вы нашли дощечку Целльнера, мертв… Магическое зеркало, что он использовал, разбито. Пусть вас не успокаивает, что на веревке нет узелка. Это говорит совсем об ином: ваш глупец, когда увидел, какие двери раскрыл, куда попал, так испугался, что забыл про узлы…

Она выхватила у него и помахала перед носом уликой. Ванзаров осторожно вернул дощечку из женских пальцев.

– Допустим, эксперимент не удался, слабый медиум погиб по собственной неосторожности, – проговорил Ванзаров, невольно представляя петлю на шее Морозова. – Допустим, он разбил зеркало от усердия…

– Ванзаров! – яростно прошептала Рейс. – Да когда же вы поймете: все здесь имеет иной смысл! Адепт, возможно, вышел в четвертое измерение, но погиб совсем по иной причине. Оттуда вышло нечто, некая сущность и осталась здесь, в нашем измерении.

– Неужели сам Целльнер?

– Молчите! Его смерть была платой за переход, а разбитое зеркало – выброшенный ключ от двери… Забудьте, что я говорила про мистические сущности… Все значительно хуже. Среди нас находится существо, о котором мы не имеем ни малейшего представления… У него нет ни жалости, ни пощады, потому что в том мире этого не существует… Оно может делать все, что захочет… Его невозможно поймать и прогнать вон… Это катастрофа… Только не рассказывайте Прибыткову, он с ума сойдет, чего доброго, напечатает в журнале… Тогда сойдут с ума многие…

Она была так убедительна, что Ванзарову потребовалось усилие, чтобы, смахнув морок, вернуться в границы разума и логики. Не зря рыжих жгли, было за что.

– Благодарю, очень помогли, – сказал он, пряча дощечку Целльнера в пальто.

Рукав его сжали цепкие сильные пальцы.

– Ванзаров, мне надо побывать там. Увидеть это место своими глазами. Быть может, тогда я попытаюсь спасти наш никчемный мир…

Рыжие пряди касались его плеча. Психологика утверждала: благородные мотивы, о которых заявляют слишком громко, слишком часто скрывают личную выгоду. Например, когда человек оправдывает крупную подлость речами о спасении человечества. Нежные касания женских волос Ванзарова не тронули. Он отступил. Всего лишь на шаг.

– Прошу простить, категорически невозможно.

Рейс мотнула головой, будто рыжее пламя пронеслось.

– Вы об это пожалеете… Пожалеете о своем упрямстве… Вы вернетесь ко мне, когда случатся новые трагедии… Но будет поздно… Мы все погибнем…

Она развернулась и с гордой спиной покинула зал. Все же журнал «Ребус» – место необычное. Притягивает, как магнит, всякие странности.

Удивить Августа Адамовича было почти невозможно. Трудясь в Обуховской больнице, насмотрелся всякого. Народ, попадавший сюда, проявлял недюжинную фантазию. То ведро водки на спор выпьет, то коня на скаку остановит. Выдумка, как ловчее попасть из этого мира в иной, была неисчерпаема. Доктор Миллер перестал изумляться тому, что можно натворить с собой при помощи таких безобидных предметов, как стакан или скалка. К нынешним праздникам он превратился в неудивляемую скалу.

Он не удивился, когда из морга вышел мертвец и оказался обычным сумасшедшим. Не удивился, когда к вечеру в приемный покой пожаловал чиновник сыска в сопровождении пристава 2-го участка Александро-Невской части. И даже не слишком удивился, что сыщик, прилично одетый, выглядел как пациент их больницы, попавший под лошадь или сунувший голову в мельничное колесо (а такое бывало). Доктор не стал спорить, когда от него потребовали показать тело, доставленное вчера поздно ночью. Вызвав санитаров, которые могли пригодиться, когда имеешь дело с трупами, Август Адамович проводил гостей куда следовало.

Зато штабс-капитан Спринчан удивился немало. Получив вызов прибыть в Обуховскую, он не мог взять в толк, чего от него понадобилось сыску. Только подпись на депеше заставила приехать в назначенный час на набережную реки Фонтанки, дом 110. Лично с Ванзаровым он не был знаком, но наслышан немало.

С первого взгляда чиновник сыска вызвал настороженность, если не сказать опасение. Опыт говорил Павлу Ивановичу, что с этим типом ухо надо держать востро: взгляд неприятный, пронизывающий, смотрит так, будто видит душу до печенки. Не говоря уже о заживших шрамах. Медвежье рукопожатие чиновника сыска усилило опасения: хватка волчья, вцепится – не отпустит. Все это пристав перемалывал в своей голове, а внешне старался держаться любезно. Только выразил сомнения: зачем осматривать неизвестную, найденную на Обводном канале. И так ясно: по пьянству свалилась и замерзла насмерть.

– Как нашли тело? – спросил Ванзаров, пока они шли по двору больницы за доктором и санитарами.

– Случайно. Двое фабричных возвращались из трактира, товарищ споткнулся, повалился вниз, другой полез его вытаскивать. Вместо приятеля вытащил тело женщины. В темноте перепутал. Заорал во все горло, поблизости городовой оказался. Происшествие имело положительный смысл: от страха фабричные так протрезвели, что долго пить не смогут…

– Место, где ее нашли, осмотрели? – Ванзаров не заметил милой шутки.

– Никак нет, – неохотно признался Спринчан. – Мой помощник выезжал.

Что означало: пристав счел дело столь обыденным, что поленился покидать теплый участок, чтобы составить протокол.

– Как описал ваш помощник место обнаружения?

Направление разговора все менее нравилось штабс-капитану: и чего сыскной прицепился? Что ему надо?

– Собственно, тело было поднято наверх, находилось на дороге там, где фабричный выронил, когда разглядел, что вместо дружка вытащил из снега, – ответил пристав.

– Снег, где лежало тело, осмотрели?

– Темно было, – оправдался Спринчан за своего помощника.

Хотя в чем оправдываться? Если каждого пьяницу, что в сугробе замерзает, так обхаживать, службу нести некогда. Участок – рабочая окраина, народ пьет и гибнет, что тут поделать. Тоска жизни.

– Что отметил ваш помощник?

Простой вопрос прозвучал как обвинение прокурора. Приставу окончательно разонравился хваленый сыщик. Исключительно неприятный тип.

– Ничего особенного… Разве только лицо ее было наглухо замотано платком.

– То есть голова была обмотана платком? – будто не разобрав, спросил Ванзаров.

– Никак нет, именно лицо замотано наглухо.

– Как, по-вашему, женщина могла идти ночью с завязанным лицом?

Мысль была столь простой, что пристав удивился, как проглядел. Читал протокол и упустил. Вроде бы мелочь. Однако…

– Пьяная была, замоталась как попало, шла наобум, пока не свалилась…

Ванзаров не стал загонять штабс-капитана в угол.

Доктор Миллер гостеприимно распахнул дверь морга для полицейских. Санитар Ергушин отпер мертвецкую. Август Адамович был любезен и включил электрическую лампочку, что висела над прозекторским столом в простом жестяном рефлекторе. Он указал на тело, помещенное на среднюю полку деревянного стеллажа.

– Извольте, ваша подопечная, господа…

Ванзаров подошел к стеллажу и стал рассматривать. Спринчан не понимал, что он там собирается обнаружить, но держался рядом. Тело видел впервые. Ничего особенного, обычная жительница их участка…

– Кто снял платок с лица? – спросил Ванзаров, голову не повернув. Концами платка была подвязана челюсть замерзшей.

Пристав точно не знал.

– Помощник распорядился, – ответил он, чтобы не уронить честь участка. – Как же иначе? Надо было лицо осмотреть.

Спринчан хотел добавить, что у них заведено проверять найденных по спискам пропавших и беглых, но тут Ванзаров распорядился перенести тело на стол. Доктор Миллер спорить не стал, пусть полицейские развлекаются, кивнул санитарам. Ергушин с Печенкиным перетащили холодное тело под свет двадцатисвечовой лампочки.

Ванзаров откинул край старенькой тужурки. Открылась простая блузка из серой бумазейной ткани. В электрическом свете виднелось бурое пятно, пропитавшее материю на левом боку. Ванзаров указал пальцем на верхний изгиб пятна.

– Видите?

Штабс-капитан заметил тонкий разрез на ткани. И счел за лучшее промолчать.

– Обратите внимание на воротник блузки.

– Обычный кружевной воротничок, – ответил пристав. – Дешевый.

– Чистый, накрахмаленный, оторван у левого плеча. О чем это говорит?

– Порвала, наверное…

Ванзаров наградил таким взглядом, что Спринчан ощутил себя болваном. Чувство не из приятных.

– Доктор, прошу разрезать блузку.

– Вскрытие изволите делать, господин полицейский? – спросил Август Адамович, будто такое случалось регулярно у них в мертвецкой.

– Только внешний осмотр.

Миллер кивнул Ергушину, санитар достал ножницы, что хранились с другими инструментами в железном ящике. Доктор одним движением распорол блузку посередине, предоставив полицейскому полную свободу действий. Ванзаров откинул левую половину. Раскрылся холмик женской груди. И тут Спринчан увидел у нее под ребром тонкую почерневшую полоску с засохшей кровью.

– Что скажете, пристав?

Что тут сказать: проморгали. Однако происшествие не сильно меняется: пьяная не сама замерзла, зарезали ее ударом ножа. Придется дело открывать.

– Проглядел помощник, молодой, не такой опытный, как вы, господин Ванзаров.

– По ширине разреза нож определить можете?

Да что же такое, совсем замучил. Пристава бросило в жар.

– Что-то узкое, – попытался он угадать.

– Это финка… Скорее всего… Доктор, прошу перевернуть тело.

Наблюдая за ловкостью сыщика, Миллер забыл про иронию. Санитары переложили тело на живот и стянули старенький полушубок. Ванзаров указал приставу на разодранные локти.

– Как полагаете, при падении разодрала? – спросил он.

За неимением мыслей Спринчан полностью согласился. Он ощущал себя как нерадивый ученик перед учителем, который спрашивает заданный урок. А он не выучил.

– Доктор, будьте добры осмотреть затылок жертвы.

Миллер послушно наклонился.

– Я правильно понимаю, что вот эти следы содранной кожи жертва получила после смерти? – продолжил Ванзаров.

Август Адамович согласился: крови нет, несчастную ударили головой мертвой.

– Пристав, увидели все, что желали? Для протокола достаточно?

Спринчан желал бы совсем не видеть, но вынужден был опять согласиться. Просто нечем возразить. Ванзаров поблагодарил доктора и вывел штабс-капитана из больницы. На набережной Фонтанки гулял ветер, но приставу было жарко.

– Павел Иванович, что можете сказать о жертве?

Пристав глубоко вдохнул морозный воздух.

– Что сказать, из простых, наверно, на фабрике работает… Может, замужем… Может, дети… С горя пьет… На нож напоролась, ограбить хотели… Погибла за копейки…

Ванзаров согласно кивнул.

– Благодарю. Где именно ее нашли?

– На углу Лиговской улицы и канала.

– Кажется, это место глухое, домов близко нет?

– Да, там пустыри. А что такое?

– Позволю небольшие уточнения к вашим выводам, – сказал Ванзаров, глядя на лед реки. – Эта женщина хорошо образованна, следит за собой, но живет в бедности, еле сводит концы с концами, заложила обручальное кольцо. Сама ведет домашнее хозяйство, она замужем, но детей нет… На нож не напоролась, это мастерский удар прямо в сердце… Перед этим ей угрожали, она не сопротивлялась. Очень сильно испугалась. Следы заметны у нее на юбке… Ее схватили за воротник, который оторвался в руке убийцы: что-то требовали, она не согласилась. Тогда ее прирезали. Убили не на улице, а в помещении. Привезли на пролетке. Убийца сбежал. Извозчик обнаружил мертвое тело, не захотел связываться с полицией, сбросил с обрыва в снег.

Пристав сохранил самообладание. Насколько смог.

– Откуда узнали? – только спросил он.

– Все факты на теле. Кончики пальцев у нее в мелких заживших порезах, как у кухарки. При этом волосы ухожены, она сама сделала себе прическу. Кожа хорошая, без следов регулярного употребления алкоголя. Она бедна, вы правы, судя по ботиночкам, юбке и блузке: одежда старая, много раз стиранная, заношенная, но опрятная, воротничок накрахмален. Женщина следит за собой. На пальце след от обручального кольца, которое многие годы не снимала, но вынужденно отдала в заклад. Значит, семья в трудной ситуации. Отсутствие детей видно по груди: она никогда не кормила младенца.

– Как определили, что ее зарезали в помещении?

– На блузке широкое пятно крови. На морозе этого бы не произошло. При этом удар ножом был нанесен по блузке. На улице нож порезал бы полушубок.

Штабс-капитану оставалось только согласиться.

– Но как определили, что убийца привез ее на пролетке? Зачем?

– Зачем? – повторил Ванзаров, раздумывая. – Чтобы увезти как можно дальше от места преступления… Остальное понятно.

– Простите, но не мне.

– Надо найти простые ответы на вопросы: почему ее лицо было замотано платком? Почему на затылке остались следы, будто ее уже мертвой били головой обо что-то твердое? Почему подраны локти на полушубке?

– У меня нет ответов, – признался Спринчан.

– Логичный вывод: извозчик обнаружил, что пассажирка мертва, дернул ее за ноги, она ударилась затылком и локтями о край пролетки и подножку. Извозчик из суеверия замотал ей лицо платком, как саваном, и сбросил в снег… Если бы она приехала на санях, следов на затылке и полушубке бы не осталось. Тут нужна высота пролетки. Чтобы найти убийцу, ищите извозчика, который вез парочку вчера поздно вечером… Когда сворачивал на Обводный, кто-то из постовых мог заметить…

Задача из разряда невыполнимых: сколько пролеток пробегает мимо городовых? Кто ее мог заметить? Разве только извозчика поискать…

– Хотя постойте… Не совсем точно, – сказал Ванзаров, глядя в глаза пристава так, что тому захотелось зажмуриться. – Ну конечно… Не было никакой парочки. Она ехала одна уже мертвая. Убийца запихнул ее в пролетку, якобы дама устала, приказал отвезти. Извозчик повез… Дальнейшее известно.

Пристав убедился: слухи о Ванзарове – совсем не полицейские побасенки.

– Как вы это делаете? – не скрывая уважения, спросил он.

– Всего лишь логика поступков людей, – ответил Ванзаров, чтобы не выдать психологику. – Извозчика с одинокой дамой городовому запомнить проще.

– Опрошу лично.

– Благодарю. Вызовите фотографа из полицейского резерва, пусть сделает снимок лица. Фотографию пришлите мне.

– Так точно, не сомневайтесь.

– Ближайшие дни следите за сообщениями о пропавших. Если будет женщина, похожая по описанию и возрасту, сразу вызывайте родственников. Крайне необходимо установить ее личность. Тогда убийцу установите.

Спринчан колебался, но все-таки решился:

– Господин Ванзаров, могу рассчитывать на ваши советы в этом деле?

Чиновник сыска протянул руку. Медвежье рукопожатие пристав с честью вытерпел. Чем мог гордиться.

– Все необходимые сведения у вас имеются, Павел Иванович. Моя помощь не требуется. Дальше дело сами расследуете. Как поймаете убийцу, дайте знать. Приеду задать один вопрос.

– Зачем зарезал?

– Почему увез с места преступления.

Расставаться с Корпием Обух не желал. Но понимал, какой силе противостоять придется. Тут в лоб не справиться, безо лба останешься. Надо ловкостью и хитростью. Чего у воровского старшины имелось вдоволь. Управлял племенем нищих и воров он не столько силой, сколько умом. Умея поставить себя так, чтобы слова его боялись как закона. Не того, что в Уложении о наказаниях во многих томах прописан, – кто его боится, – а закона настоящего, неписанного, нерушимого. Закона воровского.

Обух не стал мудрствовать: узнает, куда отвезут Корпия, где его держать будут. Выждет недельку, а то и две, между тем присматривая за домом неусыпно. А после, когда на него и подумать будет нельзя, выкрадет Корпия и спрячет так, что никто не найдет. Дальше видно будет. Может, на тут силу у него ответ найдется. Ножичков хватает. Обмозговав, Обух остался доволен задумкой. Призвав самых толковых из своих людей, Мишку Угла и Петьку Карася, дал им наказ: взять сани, одному сесть за кучера, другому одеться пассажиром, прилично, но незаметно, чтобы в глаза не бросался. Дальше проследить, куда Корпия увезут.

Предусмотрительность Обуха зашла так далеко, что его соглядатаи сидели на морозе часа за два до того, как должна была объявиться бойкая девица. Ничего, они мужики привычные. Расчет оправдался: когда пробило семь, в лавку старьевщика вошла барышня. Нынче выглядела роскошной дамой: шубка куничья, на голове шапка-боярка камчатского бобра с перышком, закрепленным золотой брошкой. Волосы черные, как крыло ворона, колечками уложены. Знатная аристократка, не иначе. Обух заметил, что руки из муфты она не вынимает, знать, держит браунинг наготове. Тоже не доверяет. И правильно делает.

– А, Сарочка, – сказал он любезно. – Уж мы заждались. Все исполнено. Корпий помыт, одет, обут. Вас заждались.

На куче тряпья сидел мужчина, одетый в дорогое пальто с меховым воротником, новенькие брюки, лаковые ботинки. На голове у него была нахлобучена шапка с завязанными ушами. Голову он склонил, будто спал. Рядом с ним держался мужик, рука которого болталась на перевязи. Корпий успел вынуть пулю, наложил повязку. Мужик с такой ненавистью смотрел на красотку, что та ему подмигнула.

– Не скрипи зубками, красавчик, протрешь до дыр.

Мужик недобро заурчал, Обух его угомонил.

– Забирай, милая, товар. Не ровен час, передумаем. Самим такое добро нужно.

Из шубки она вытянула светло-серую тряпицу, что оказалась башлыком, нацепила капюшон на шапку Корпия и туго замотала концы. Так, что остались видны глаза и лоб. Подхватив под локоть, девица заставила Корпия встать и потянула за собой. Муфта скрывала другую руку. Воровской старшина невольно подумал: такая стрельнет и не спросит, как зовут. Лихая, ему бы такая сгодилась.

Он вышел проводить. Рядом с Никольскими рядами стояло чудо, в здешних краях невиданное: тройка в яблоках с лихачом на козлах. Девица толчком повалила Корпия в сани и накрыла медвежьей шкурой, под которой он вконец затерялся. Сама уселась рядом, показав красные сапожки. И одарила Обуха улыбкой.

– Ну, прощайте, люди добрые. Не поминайте лихом… Пошел, милый!

Лихач свистнул звонко, щелкнул кнутом. Тройка взяла с места так резво, что Обуха окатило облаком льда и снега. Миг – и она уже вдалеке улицы. Сани с Мишкой Углом и Петькой Карасем еле успели развернуться в погоню.

Лихач мчал с ветерком и гиканьем. Тройка проскочила Садовую улицу, вылетела на Невский проспект, помчалась к Дворцовой площади, по ледяному мосту выскочила на Петербургскую сторону и понеслась по Каменноостровскому проспекту. Пока не въехала на Крестовский остров. Здесь пошла шагом на узких улочках, засыпанных снегом, и встала у деревянной дачи, в которой светилось одинокое окно.

Мишка с Петькой загнали лошадку, но успели. Держались за кустами в отдалении.

– Назад вертаем? – спросил Мишка. От езды и ветра лицо его превратилось в ледышку.

– Погодь, – ответил Петька, более сообразительный. Ему было тепло и весело мчаться в санях как чистому господину. Вот какая бывает жизнь хорошая. – Обух как велел: убедиться, чтоб ошибки не вышло. Краля ушлая, может провести.

– Да что, она его перепрячет? – не соглашался Мишка, которому хотелось в тепло.

– Замолкни. Ждем, – Петька поудобнее уселся в санях.

Прошло с полчаса. Мишка вконец окоченел, собрался стегануть лошадку. Но тут в дверях дачи показался Корпий. Придержав дверь, пропустил девицу. Затем как галантный кавалер взял под руку и повел. Причем вел беседу такую приятную, что барышня хохотала, только слов не разобрать. Мишка с Петькой глазам не поверили: Корпий, всегда молчаливый, сжавшийся воробушком, преобразился сказочно. Будто другой человек: и держится, и говорит как бойкий ухажер. От него и слов-то почти не слыхали. А тут…

– Он ли? – оборотившись, спросил Мишка.

Сомнения одолевали Петьку.

– Он, башлык снял… Дай маленько в сторонку, вишь, щас тронутся.

И правда, Корпий подвел даму к саням, помог сесть, накинул покрывало, обежал сани, сел с другого бока и крикнул: «Трогай!»

Тройка пролетела мимо затаившихся в темноте. Мишка с Петькой кинулись в погоню.

Сани остановились на Невском у Малой Садовой улицы, где самые роскошные магазины столицы. Корпий помог даме вылезти из саней. И отправились они прогуливаться, вставали около витрин, рассматривали, обсуждали, смеялись. Петька следовал за ними тенью. И не мог поверить, что это их Корпий. Будто подменили человека. А может, вправду провела стерва: догадалась о слежке, заготовила на даче двойника, отвлекла фальшивкой, а сообщник увез настоящего Корпия туда, где не сыщешь. И поминай как звали… От такой мысли Петьке стало нехорошо. Представил, что с ним сделает Обух, если их провели, как щенков. Отгоняя страшные картины, вор старательно исполнял роль филера.

Дойдя до Полицейского моста, парочка развернулась. Петька сделал вид, что изучает витрину, пропустил их, двинулся следом. Корпий вел себя бодро. Что-то обсуждая с дамой, махал руками и смеялся во все горло так, что на него оборачивались. Они подошли к тройке. Петька увидел, как девица привстала на цыпочки и что-то стала нашептывать кавалеру на ушко. Корпий слушал. Вдруг плечи его опустились, он поник, сгорбился и чуть не повалился мешком. Девица удержала его, опустила в сани. Прикрыла с головой меховой накидкой, уселась и приказала трогать.

Успев добежать, Петька запрыгнул в сани.

– Не упусти, – запыхавшись, приказал он Мишке.

Однако тройка не спешила. Лихач вел шагом по Садовой. Пока не добрался до Никольских рядов, развернулся и встал там, откуда отправился. Девица привстала на санях и помахала стоявшим невдалеке саням.

– Господа воры! – звонко крикнула она на всю пустую Садовую. – Забирайте вашего красавца. Я передумала. Пусть у вас пока поживет.

С этими словами она приподняла мужскую фигуру и вытолкнула. Тело упало ничком на утоптанный снег. Девица засмеялась, прыгнула в меха и подушки и крикнула лихачу, чтобы не жалел коней.

Тройка унеслась.

Мишка с Петькой сидели как оглушенные. Наверняка обманула мерзавка, увела от них Корпия. Обух – не присяжные, за такое не помилует. Хоть в бега подавайся.

Заезжать в гости на чай с пряниками Ванзаров не собирался. Не потому, что мучили «тяжкие воспоминания». Воспоминания были засунуты в архив памяти в раздел «Полезный опыт» и там хранились на всякий случай. Возвращаться в больницу, где над ним чуть не поставили научный опыт, не имело практического смысла. Сразу после октябрьских событий Ванзаров допросил всех, кто имелся в наличии. Были оставлены самые строгие инструкции. Если бы появилась крохотная весточка от пропавшего доктора Охчинского, ему бы сообщили.

Однако нынешним вечером Ванзаров оказался не так далеко, чтобы не посетить милейшее заведение. Да и новый повод имелся. Он нашел извозчика и назвал адрес.

В западной окраине Петербурга слияние рек Пряжки и Мойки образовывали почти натуральный квадрат. Удобное место было использовано с толком: на нем возвели больницу для умалишенных во имя Святителя Николая Чудотворца. Громадное четырехэтажное здание по форме напоминало букву Н, у которой сильно вытянули перекладину. Так сильно, что буква напоминала больничную койку. Это если рассматривать чертеж здания. А с другого берега Мойки больница выглядела настоящей Бастилией психиатрии, крепостью, огражденной мощным забором в два человеческих роста. Чтобы несчастный, попавший сюда, обратно не сбежал от заботы врачей.

Подъехав к главному входу, Ванзаров не испытал ни злости, ни мстительности, ни страха. Расплатился с извозчиком, прошел мимо сторожа, дремавшего в обширном тулупе. Он помнил, где находилось дежурное отделение.

Вежливо постучав и услышав разрешение войти, Ванзаров распахнул белую дверь. Он не рассчитывал произвести эффект или вогнать в икоту доктора. Однако нечто похожее случилось само собой. Доктор Успенский выпучил глаза, будто увидел призрака, резко привстал, поправил галстук, провел ладонью по затылку и, наконец, овладел собой.

– Господин Ванзаров, раз вас видеть, – проговорил он, хотя улыбка мученика выдавала его.

– Добрый вечер, Сергей Николаевич, – Ванзаров снял шапку, показывая суровые украшения. Чем привлек интерес доктора.

Забыв робость, Успенский заметил последствия научного эксперимента.

– Чудесно, чудесно, – приговаривал он, разглядывая шрамы. – Все зажило, и волосы отросли… Прошу простить… Прошу садиться… Приказать чаю или кофе?

От больничных угощений Ванзаров отказался. Повесив пальто на вешалку, он присел на вращающийся табурет, на котором пациенты вертятся в лапах психиатрии.

– Прошу простить за беспорядок, – учтиво сказал Успенский, указывая на кипу папок на столе. – Наш главный врач, Оттон Антонович Чечотт, заболел, так я и его замещаю, и дежурю. Праздники у нас трудное время… Чем могу быть вам полезен?

Ванзаров спросил: не появлялось ли новых сведений о докторе Охчинском? Быть может, случайных и малозначимых.

Сергей Николаевич горел желанием помочь, даже румянец выступил. Но ничего кроме сокрушенного покачивания головой, предложить не смог.

– К величайшему сожалению… Никаких новостей… Помню ваши наставления… Врачи и санитары получили самые строгие инструкции на этот счет… Сам лично наведывался к супруге нашего дорогого пропавшего Константина Владимировича… Она сильная женщина, не теряет надежду, но уже надела траурное платье… Все-таки столько времени прошло… Ее положению не позавидуешь: жалованье мужа не выплачивается из-за его отсутствия на службе, но нет и пенсии по причине потери кормильца, так как официально он не числится умершим. А у нее двое детей, средства остались самые незначительные… Доктора собрали, сколько могли, с наших премиальных… Выразили посильную помощь и передали слова горячей поддержки…

– Сергей Николаевич, прошу вас еще раз вспомнить вечер накануне исчезновения доктора Охчинского, – сказал Ванзаров так, будто чужое горе его не касалось.

У супруги Охчинского он побывал дважды, застал женщину в глубочайшем горе и страхе, чем кормить детей, расспросил и незаметно оставил несколько красных ассигнаций: все, что у него оставалось от жалованья. Ванзаров считал, что помогать надо втайне.

Успенский только плечами пожал.

– Ничего особенного… Как обычно, мы собрались своим врачебным кругом обсудить текущее состояние больных, как это у нас заведено… Константин Владимирович рассказал о своих пациентах… Слушал доклады других… Потом ушел первым.

– Прошу пояснить: что значит ушел первым?

Доктор замялся, но по опыту знал: от этого господина отделаться не удастся. Проще поддаться.

– У нас, знаете, неписаные правила поведения врачей… Не принято уходить с вечерней конференции, не выслушав все доклады коллег…

– Иными словами, в тот вечер Охчинский грубо нарушил правила, которых всегда придерживался, внезапно встал и ушел?

Полицейская лапа влезала в сокровенное врачебного мира. Вопрос был столь неприятен, что Успенский невольно поморщился. Но вовремя выправил лицо.

– Нам показалось довольно странным.

– Что стало причиной такого поступка?

Сергей Николаевич решительно помотал головой.

– Никакой явной причины… Вероятно, у него появилось срочное дело.

– После Охчинского более не видели?

– Совершенно верно…

– В котором часу он ушел из больницы?

Успенский глянул на дешевый маятник, лениво мотавший ножкой.

– Обычно мы засиживаемся до восьми… Вероятно, где-то в половине восьмого… А какое это имеет значение?

Вопрос Ванзаров попустил мимо ушей.

– Можете вспомнить: после каких именно слов Охчинский вдруг ушел?

Доктор не позволил себе усмехнуться.

– Это невозможно… Шел самый обычный разговор о пациентах… Я и внимания не обратил бы… Да и столько времени прошло… Но почему вас это интересует?

– Вы действительно хотите знать?

– Разумеется!

Ванзаров взял паузу, как хороший актер.

– Не имею права разглашать подробности. Однако могу сообщить: странности поведения Охчинского, включая то, что он пытался сделать со мной, могут иметь простое объяснение: воздействие очень сильного гипнотиста…

Успенскому потребовались лишние секунды, чтобы осмыслить. Вначале он хотел возразить, затем нашел, что мысль не так глупа, как кажется, а под конец растерялся.

– Вы полагаете… – только проговорил он.

Ответили ему уверенным кивком.

– Охчинского могли загипнотизировать на слово-ключ. Среди совещания он услышал и стал сомнамбулой. Вышел из больницы и исчез.

Согласиться – значило уронить врачебное достоинство. Успенский собрал все силы, чтобы разбить в пух и прах глупость дилетанта.

– Послушайте… Но послушайте… Но… – пробормотал он.

– Такой гипнотист был, – опередил Ванзаров. – К сожалению, допросить его невозможно. Известно точно: он имел прямое общение с Охчинским. А значит, нет ничего невероятного в том, что ради своих целей он заложил в голову Охчинского слово для исполнения команды… Готов принять ваши аргументы.

Сергей Николаевич был неглупым человеком и хорошим доктором. Когда он сталкивался с проблемой, то не отмахивался, а старался разобраться. Потому он впал в глубокую задумчивость. Ванзаров не мешал. Лишь крутанулся на табурете и еле удержался, чтобы не повертеться еще. Что было мальчишеством.

– Послушайте, – проговорил Успенский, рассматривая что-то на полу. – А ведь в тот вечер мы как раз обсуждали гипнотическое воздействие при лечении… Константин Владимирович принимал живое участие… Как вдруг…

Тут доктор поднял голову и глянул на гостя.

– Вспомнили слово? – спросил Ванзаров.

– Боюсь ошибиться… Но… Мне теперь кажется… Что это случилось, когда… Когда была произнесена…

– Моя фамилия.

Сергей Николаевич сжал губы, будто опасался проболтать врачебную тайну. Но глаза его выдавали: попал в точку. В кабинете повисла тишина.

– Благодарю, вы очень помогли, – сказал Ванзаров. – Теперь, когда мы решили столь сложную загадку, прошу, не скрывайте, что вертится у вас на языке. Даже если это сущая глупость…

– Откуда вы знаете? – спросил доктор, не веря, что полицейский может быть столь наблюдателен.

– Мимика часто выдает то, что человек скрывает. Так что же случилось?

Успенский тяжко вздохнул, признавая превосходство методов сыска, о которых никогда не слышал. Кто же ему расскажет про психологику? Это тайна тайн…

– Глупейший случай… Как-то с месяц назад оказался я около Никольского собора… Случайно… Жена потащила, – будто оправдываясь, добавил доктор, чтобы нельзя было усомниться в его атеизме. – На паперти заметил нищего… Весь в лохмотьях, бороденка драная… Шапка в клочках ваты… Грязный весь…

– Он был похож на Охчинского.

– Отдаленно… Только потом сообразил, когда уехали, на кого смахивал… Наверняка ошибка… Зрение подсказало то, что мне хотелось видеть… Этого не могло быть.

– Чего ни привидится, – согласился Ванзаров. – Сергей Николаевич, вам знаком некий доктор Котт? Насколько понимаю, он занимается психиатрией.

На лице Успенского было написано столь глубокое удивление, будто ему сообщили, что всем пациентам вернулся разум.

– Как вы сказали? – спросил он, нахмурившись.

– Котт, два «т», Николай Петрович…

Тут доктор хлопнул себя по колену и издал звук обрадованного слона.

– Ну точно! Вот оно… А я вспомнить не мог…

– Что именно? – спросил Ванзаров, как лиса в сказке спрашивает дорогу к курятнику.

– К нам вчера пациента доставили, фамилия Котт, а я не мог вспомнить: что-то знакомое. Ну конечно! Однофамилец нашего Котта… Столько лет прошло… Десять… Нет, позвольте: пятнадцать лет, как о нем не было ни слуху ни духу! И вот, пожалуйста!

Ванзаров спросил: нельзя ли узнать подробности? И тут Успенского прорвало. Забыв про секреты врачебной корпорации и прочую ерунду, он выложил сплетни.

Доктор Котт пришел в больницу примерно двадцать лет назад. Подавал большие надежды, считался среди молодых врачей самым перспективным. Как вдруг его подменили: он начал заниматься вопросами телепатии. Заявил, что, проникая в мысли больных, их можно излечивать. Ему предложили забыть антинаучные теории. Он отказался. Шарлатанство терпеть не стали, Котта с позором выгнали из больницы, лишили врачебного патента. После чего он исчез. Лет пять тому назад в руки Успенскому попала брошюрка за авторством Котта, в которой он развивал свои безумные идеи про телепатию.

– Совершенно выживший из ума тип, – закончил Успенский.

– Я заметил, что в психиатрии грань между больным и врачом бывает слишком тонка, – сказал Ванзаров.

Доктор не стал фальшиво возмущаться.

– К сожалению, вы правы, Родион Георгиевич… Общаясь с больными, порой не замечаешь, как сам уходишь во тьму. Такие случаи известны…

– На ежевечерних встречах наблюдаете друг за другом, чтоб не упустить момент?

– Не стану скрывать: не без этого…

– Благодарю за сведения. Вы очень помогли… Как можете охарактеризовать господина Котта?

– Насколько помню, у него был мерзкий, вздорный, скандальный характер. Считал себя гением, ко всем относился свысока… Не имел друзей, кроме одного, такого же безумца, как он сам… Все ходили парочкой, шушукались… Одним словом: хам, выскочка и неуч.

«Три слова», – невольно подумал Ванзаров. Логика любит точность.

– Пациент-однофамилец его родственник?

Сергей Николаевич уверенно отмахнулся:

– С какой стати… Скажу вам по секрету: фамилия накладывает отпечаток. Этот Котт еще похлеще того Котта.

– Неужели?

– Именно так… Сумасшествие столь изысканное, что похоже на бредовые идеи моего бывшего коллеги.

– В чем?

Не замечая, что опять раскрывает врачебную тайну, Успенский рассказал довольно занятную историю. Настолько, что Ванзаров захотел повидаться с больным. Причем немедленно. Доктор понял, что не уследил за языком и наговорил лишку. Самое ужасное: он не мог отказать чиновнику полиции. Хотя бы в качестве возврата неоплатного долга. Нечего сказать: устроил себе развлечение под праздник.

Веселая тройка встала у парадной арки гостиницы «Англия», называемой на французский манер «Angleterre». Поднялось и опало облачко снега. Бубенцы спели песенку и затихли. Из саней поднялась красавица в куничьей шубке и шапочке с перышком, под которой вились черные колечки волос. Пряча ручки в муфту, она подошла к лихачу.

– Всем ли довольны, мадам? – спросил он, подмигнув и улыбаясь призывно.

– Довольна, – ответила она. – На сторублевку[22] сговорились. Так ведь?

– Всенепременно так, мадам! Вам уступку готов сделать…

Из муфты появились две сторублевые ассигнации.

– Вот тебе вдвое больше, красавец… Но с условием, – она подошла так близко, что лихач ощутил на щеке ее дыхание. – Забудь все, что видел, где были, куда катались. Забудь накрепко. Особенно если тебя спросят…

– Да кто же спросит, – начал он, но горячие пальчики припечатали его губы замочком.

– Кому положено, тот и спросить может, – сказала она так, что лихач оторопел. – Понял, красавец? Слово даешь молчать? Ничего не знаю, никого не видел, возил гвардейского офицера с барышней…

Пальчики отпустили его губы.

– Слово даю, – выдохнул он, сраженный норовом пассажирки. Эх, закрутить бы с такой кралей, загулять…

Ему протянули бумажки. Приняв, лихач, сорвав с головы шапку-бадейку, поклонился.

– Благодарствую, барыня…

В муфте прятался крохотный браунинг. Она прикинула: приложить муфту к затылку, будто обнимает и одаривает поцелуем. Маленькая пулька пробьет черепную кость, войдет в мозг. Лихач умрет, охнуть не успев. Будет сидеть на козлах, пока не обнаружат. Выстрел неслышный. Слишком много лихач знает, слишком много видел того, чего не полагается. Нет, риск слишком велик: швейцар посматривает, из Исаакиевской аптеки и парикмахерской люди выходят. Надо было заехать в пустое место, хоть на Обводный, и там… Может, так и сделать, пока не поздно? Нет, поздно, сани приметные, швейцар запомнит. Надо было лихача раньше кончать. Стрельнуть сзади и выпрыгнуть на малом ходу. Лошади далеко бы увезли…

Она улыбнулась, даря лихачу жизнь.

Не знает, глупый, как ему повезло. Не знает, какой подарок судьба ему поднесла…

А может, все-таки всадить пулю? Сани тронутся, и понесут его кони…

Соблазн велик…

Тройка сорвалась с места. Бубенцы затянули серебряную песнь.

Швейцар с поклоном открыл даме парадную дверь.

Холл гостиницы 1-го разряда наполнял дух праздника. Она привычно осмотрела диваны и кресла, затянутые красным плюшем, редких гостей, куривших за столиками с газетами, и пальмы. Опасности и филеров нет. Фигуру, которая бросилась к ней, заметила, как только та вскочила с кресла.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Часа два тебя дожидаюсь, Ариадна, – проговорила подбежавшая барышня, будто запыхавшись. Из-под шапочки выбивались огненно-рыжие локоны.

Взяв ее под руку, Ариадна отвела к дальнему дивану, прикрытому лапами пальмы, усадила, спросила, что произошло.

– Нас опередили… Один человек совершил опыт… Он погиб… Ко мне обратилась полиция… Я была так взволнованна, что наговорила лишнего…

– Полиция? – переспросила Ариадна. – Как они могли найти тебя?

– Он пришел в «Ребус», дурак Прибытков указал на меня, чтобы дала консультацию. Этот Ванзаров из сыска страшный человек…

Перышко на шапочке дрогнуло, указывая, что его хозяйка взволнованна.

– Ты ничего не путаешь, Гортензия? Тебя точно допрашивал Ванзаров?

– Не путаю… Его Прибытков представил… Он не допрашивал… Разговаривал… Но лучше бы допрашивал… Я проговорилась и про узел Целльнера, и прочее… Пугала его, как могла, он не поверил…

– Нехорошо, очень нехорошо, – в раздумьях проговорила Ариадна. – Но, как понимаю, не все дурные новости.

Гортензия согласно покивала.

– Зеркало разбито…

Не выразить чувств Ариадне стоило больших усилий. Нельзя показать слабость перед рыжей глупышкой.

– Постой… Ты хочешь сказать…

– Да! Да! Да! Я была у Полины, она подтвердила. Сказала, что муж погиб и зеркало разбито. Выгнала меня, сказала, что у нее будет важный гость… Сама в траурном платье, а уже мужчину ждет… От нее сразу к тебе приехала… Села дожидаться…

Красивая девушка умела быстро соображать. Она сложила уничтоженное зеркало и Полину в платье вдовы, сделав единственный вывод:

– Значит, проводил опыт муж Полины?

– В том-то и дело! – Гортензия схватила ее за руку. – Он пытался совершить переход… Сам погиб и зеркало погубил… Откуда мог узнать? Ведь безграмотный купец… Я просила Ванзарова отвезти меня на место, чтобы убедиться, что разбито именно венецианское зеркало, но получила решительный отказ… Что нам теперь делать?

С такой новостью было трудно совладать.

– Постой, – проговорила Ариадна в задумчивости. – Но как это возможно? Почему он погиб? Нас уверяли, что переход совершенно безопасен…

– Как оказалось, нет… Сведения были неверны…

– Ты уверена, что Морозов занимался не домашним колдовством?

Гортензия издала жалобный стон.

– Ванзаров нашел дощечку… К счастью, без узелков… Показал мне, не понимая, что к нему попало.

– Но ты ему объяснила. Теперь он знает… Чудесно…

– Прости… Прости… Прости… Я не хотела, не знаю, как так вышло… Будто под гипнозом все ему выложила… Он страшный человек, – закрыв лицо ладонями, Гортензия вздрагивала от неслышных рыданий.

Плакать Ариадна не умела. Она пыталась осознать, насколько велика катастрофа. Размыслив, сочла, что еще не все потеряно. Старинное зеркало не вернешь. Значит, будет другое. Сейчас есть дела поважнее.

Сунув Гортензии платочек, Ариадна приказала успокоиться, ехать домой, ждать вестей. Об остальном позаботится она.

Заботясь о душевном здоровье пациентов, прочими удобствами их не баловали. Четкий распорядок дня и правила поведения больных подкреплялись строгостью обстановки. В лечебных целях, разумеется. Потому отличие больницы от тюрьмы было не слишком заметно тому, кто побывал и там, и там. Здесь имелось даже тюремное отделение для тех, кто попал под судебное разбирательство, и присяжные требуют выяснить: подозреваемый порубил жену топором, потому что умалишенный или хитер?

Палата, в которую привел доктор Успенский, вполне годилась для ареста. Металлическая дверь запиралась на крепкий замок и наружный засов, стены выкрашены в мышино-серый цвет, окно заделано двойной решеткой так, что рукой до свободы не дотянуться. Тусклая лампочка над дверью сидела птичкой в клетке. В прямоугольном помещении размером три шага в длину имелось две кровати. Левая была пуста, матрас свернут. Напротив находился человек, закрытый под горло больничным одеялом. Голова его провалилась в подушку. Из продавленной ямки торчали пики рыжих волос. В глазах его бурлила ненависть. Лежал он тихо и прямо, как послушный мальчик. Одеяло скрывало ремни и матерчатые жгуты, которые держали в покорности. Ванзаров помнил их ласковые объятия.

– Вот наш герой, – проговорил Успенский. Он держался позади, будто опасался, что пациент порвет вериги и бросится на него.

– Сергей Николаевич, вы позволите?

Намек вежливый, но прямой. Доктор замялся, но отступать было поздно, он разрешил пять минут. Обещал ждать в коридоре, мало ли что. Дверь прикрыл так, что осталась достаточная щель подслушивать.

Ванзаров взялся за спинку стула, обнаружив, что ножки накрепко приделаны к полу. Пришлось подчиниться больничному порядку. Прежде чем сесть, отдал поклон и представился официально.

– Господин Котт, ваш доктор довольно подробно рассказал, что с вами случилось. Позволите задать несколько вопросов?

По лицу, торчащему над одеялом, было трудно составить мгновенный портрет. Лишь отдельные детали: больному более тридцати лет, вполне здоров, не считая шишку на лбу, не злоупотребляет крепкими напитками, цвет волос намекал на ирландские корни, а торчащая шевелюра говорила о взрывном, неустойчивом темпераменте. В сочетании с костюмом в желто-красную клетку, который показал Успенский, господин Котт, вероятно, натура нервная, неуравновешенная, подверженная истеричным поступкам.

Взгляд сверлил, но губы стиснуты.

– Насколько я понял, вы путник, – продолжил Ванзаров. – Странствуете между мирами. Прибыли к нам из иного мира, вошли не слишком удачно: ударились о ствол елки на Сенатской площади. Могу узнать, почему выбрали для визита елочный базар?

Молчание.

– Из какого мира к нам прибыли?

Молчание.

– Ваш мир можно назвать четвертым измерением?

Снова молчание. Только губы сжались, побелев.

– Повторили опыт Карла Целльнера и Генри Слейда?

Никакого ответа. Глаза светились яростью. Этот блеск Ванзаров знал. Так отчаянный разбойник, пойманный и скрученный, бросает молнии в бессильной злобе. Охотники говорят, что у матерого волка, которого стреножили, такой же взгляд: разорвал, если бы пасть не связали.

– Господин Котт, у меня нет желания сделать ваше положение хуже, чем оно есть. Помочь вам не смогу. Говорю честно, как есть, – он следил за выражением лица. Нет, не пробиться. – По некоторым причинам мне важно понять, насколько возможны переходы между мирами или четвертым измерением. Мои знания в этом вопросе ограничены трудом христианского философа IV века Оригена Александрийского «О началах». Вам он, вероятно, знаком… Ориген утверждал, что Господь создал множество миров, причем различных. По мысли Оригена, эти миры не могут быть одинаковыми. Иначе Адам или Ева снова совершат грехопадение, снова будет потоп, снова Моисей поведет народ свой из Египта, Иуда снова предаст Господа. Ориген считал, что миры должны значительно различаться. Но сколько их и каковы они в сущности – он признавал полное неведение… Мысль по-своему красивая. Жаль, что Оригена объявили еретиком… Кстати, греки тоже говорили о множестве миров, называя их сферами или эонами. Пророк Варух говорил о семи мирах… Евангелист Иоанн пишет: «В доме Отца Моего обителей много»[23]. Простите, увлекся… Так из какого мира вы прибыли?

Раздалось хрипение, будто больной прочищал горло. Готовится что-то сказать. Или плюнет что есть мочи. Ванзаров вынул дощечку со шнурком. Успенский позволил осмотреть костюм путника. В карманах было пусто.

– Вам известно назначение этого предмета?

Котт дернул головой отчаянно, одеяло не шелохнулось.

– Все вы одинаковы, – прохрипел он и закрыл глаза, будто унимая бешенство.

– Выразитесь яснее, – попросил Ванзаров. Он не стал спрашивать: в иных мирах путник тоже попадал в дом умалишенных и имел дело с той полицией? Кто его знает, как у них там устроено.

– Вы не понимаете… И не поймете, – Котт начал медленно и глубоко дышать. Кажется, гнев затухал.

– Обещаю приложить все усилия, если разъясните…

Путник выдавил хриплый смешок, похожий на кашель.

– Разъяснения… Что это изменит… Уже поздно… Я опоздал…

– Знать – всегда вовремя, – ответил Ванзаров. – Любопытно: насколько другие миры отличаются от нашего? Могу предположить, что там есть Россия, говорят по-русски. Вероятно, есть полиция… Довольно похожее устройство. Не так ли?

– Ванзаров! – вскрикнул больной. – Вы не похожи на других, у вас есть ум. Но даже вы не в состоянии осознать величие того, что называете другими мирами… Вы рассуждаете о четвертом измерении… Как смешно… Четвертое измерение всего лишь дверь, через которую иногда можно войти… Но и только… Для того чтобы переходить из мира в мир, оно мне не нужно… Да, я путник. Я видел многое… Чтобы удовлетворить ваше любопытство, отвечу: миров бесконечность, их так много потому, что они отличаются немногим… Иногда совсем малостью… Я видел таких же, как вы… Впрочем… Я уже опоздал, и ничего не исправить… В этот раз… В другой раз не совершу ошибку…

Психологика, конечно, не могла сравниться с психиатрией в знании больных. Однако Котт говорил так ясно, так убежденно, что Ванзаров не заметил следов помешательства. Недаром доктора предупреждают: больные шизофренией бывают так убедительны, что могут повести за собой толпу.

Одна мысль немного смущала: неужели в других мирах, если они существуют, другие Ванзаровы тоже служат в сыске? Ничего более им не суждено? Вечная и бесконечная обреченность?

– Господин Котт, вы сказали, что опоздали, – неторопливо проговорил Ванзаров, отгоняя видение бесконечной череды отражений Ванзаровых, служащих в полиции. – Чему вы должны были помешать?

Взгляд путника стал ясным, в нем не было злости, только печаль.

– То, что уже наверняка случилось… В этот раз… Ничего не поделать… В этом вашем мире, у которого даже номера нет в моем списке…

– Какое-то преступление?

– Вы мыслите как полицейский… Пусть так… Я хотел помешать, но… Но промахнулся… Опоздал на встречу… Не успел остановить… Последствия будут печальны… Для вашего мира…

Больной лежал тихо, смежив веки, и казался невезучим, которого занесло за решетку больницы умалишенных.

– Вам знаком некий доктор Котт Николай Петрович, ваш полный тезка? – спросил Ванзаров.

Ответа не последовало.

– Ради него перешли в наш мир? Чтобы спасти его? Или его изобретение? Не успели с ним повстречаться на Сенатской площади? Почему именно там?

Глаза резко открылись.

– Не может быть… Необычно… Ну, допустим… И что же дальше?

– Доктору Котту грозит опасность?

Сказав, Ванзаров понял, что логика промахнулась. Совсем немного. Но этого было достаточно. Лицо путника скривилось усмешкой.

– А я-то думал… Эх вы, философ-полицейский… Ладно, так и быть… Только потому, что вы не похожи на других… Котт уже мертв… А его изобретение пропало… Меня это уже не касается… Тут мне делать больше нечего… Тут все кончено… Разбирайтесь сами… Впереди новая дорога… Уходите… Больше от меня ничего не услышите…

И он закрыл глаза. Будто опустил занавес.

Заглянул Успенский, напомнив, что время вышло. Ванзаров спрятал дощечку в карман и вышел в коридор. Доктор закрыл замок на три лязгнувших оборота.

– Как впечатления, Родион Георгиевич?

– Какой диагноз ему поставлен?

– Прошу простить, это относится к врачебной тайне, – ответил Успенский. – Гляжу, пациент произвел на вас глубокое впечатление.

– Необычная личность.

– О да! Займусь его изучением с большим интересом. Мой вам совет: не верьте ничему, что он рассказывает. Некоторые больные обладают своеобразным гипнотическим воздействием.

– Вы должны помнить, что я не поддаюсь гипнозу, – ответил Ванзаров. – Чиновнику сыска по должности верить не полагается. За возможность пообщаться с вашим пациентом – искренно благодарю. Множество миров – заманчивая идея.

Успенский проявил вежливый интерес:

– Что же вас привлекло?

– Если что-то не вышло в этом мире, значит, есть шанс исправить в другом. Это успокаивает, дает надежду… Остается небольшой вопрос.

– Какой же?

– Как попасть в тот мир и что делать, если встретишь там двойника. Кстати, Ориген говорил, что рай – это школа душ. Где души получают сведения о последующем и о будущем.

Промолчал доктор слишком выразительно. А санитары стояли поблизости.

Ванзаров поспешил откланяться.

Дежурный чиновник 3-го Казанского участка приветствовал и доложил, что сыск пуст. Господин Шереметьевский отбыл еще днем, а чиновники разошлись по важнейшим делам. А других у них не бывало.

Ванзаров поднялся на третий этаж, отворил приемное отделение, вошел в темноту большой залы, включил электрическое освещение, повесил пальто на вешалку и сел за письменный стол, задвинутый в угол у самого окна. Подозрительным образом растаяла стопка неразобранных справок, запросов, отношений, заявлений, ходатайств, поручений по розыску беглых и прочая бумажная тоска, что выливалась на сыск обильным потоком.

Неужели коллеги-чиновники проявили дружеское усердие, взвалив на себя скучнейшие обязанности? Поверить в человеколюбие было невозможно. Не иначе господин начальник распорядился. Вроде простое указание, а какое ловкое – убивает сразу двух зайцев: Ванзаров обязан испытать к Шереметьевскому благодарность, а чиновники сильнее его невзлюбить. И то, и то полезно для тонкой подковерной игры, в которой начальнику сыска не было равных.

В окне сгустилась снежная тьма Офицерской улицы. Ванзаров смотрел на падающие хлопья и не мог решить: отправиться на Садовую улицу в адресный стол и выяснить, где проживает доктор Котт? Чтобы к нему наведаться? То есть поддаться бреду больного человека. Если доктор жив, будет досадно, что не сохранил ясность ума. А если нет… Если нет, что тогда? Маловероятно. Не было сообщений о смерти этого господина. Хотя из участка могли не сразу доложить. Да и адресный стол уже закрыт.

Рассмотрев возможности, Ванзаров счел за лучшее дождаться утра. Не придет в назначенный час, будет повод искать доктора.

С одной задачкой покончено. Оставалась более сложная. На часах было девять, а это значит, что в доме брата за стол рассаживаются гости. Стул, который должен занять самый важный гость вечера, пустует. Без него нельзя начинать. Наследница фабриканта наверняка надела лучшее вечернее платье, Елизавета Федоровна сверкает декольте и брильянтами. Борис, напомаженный, в парадном фраке, нервно посматривает на часы. Все готово, чтобы жертвенный ягненок стал угощением ужина.

От этой мысли шея Ванзарова ощутила невидимую удавку. Не прийти – все равно что проявить трусость: выглядеть Подколесиным из гоголевской «Женитьбы», который сбежал от невесты в окно. Да кто сказал, что сдобная барышня его невеста? Кто так решил? Почему за него, взрослого, самостоятельного мужчину, женщины вечно принимают решения? То матушка, то теперь золовка принялась. Когда этому конец наступит?

Взбодрив себя подобным образом, Ванзаров решил отказаться от ужина. Но что делать с другим ужином? Веселая вдова антикварного торговца наверняка закатила стол. От нее нужны сведения, и ничего, кроме сведений. Ситуация будет хуже застолья, за которым Ванзарову устроят смотрины. Тут женить не станут, во всяком случае сразу. Тут натиск будет откровенный. Чувственный.

Для чего вдовушке какой-то чиновник сыска? При таком богатстве и красоте пол-Петербурга будет у ее ног. Один разумный довод: на всякий случай. Связать сладкими кандалами. Чтобы Ванзаров не захотел копаться в убийстве ее супруга. Вдруг откопает, что мадам Морозова не свидетель, а преступница. Откопать-то откопает, но будет поздно: не сможет выдвинуть обвинение, не лишившись службы. Женская ловушка ей по силам.

Бояться порочной вдовушки? Уклоняться от опасности? Не бывало такого…

Или все-таки отправиться к брату?

Клубок сомнений был разрублен стуком в дверь. Вошел дежурный чиновник, отдал послание, которое только что передал не курьер или посыльный, а какой-то кучер.

Крохотный конвертик дорогой бумаги, в каком принято рассылать визитки к праздникам или приглашения на прием. На лицевой стороне быстрым почерком написано: «Г-ну Ванзарову лично». Клапан заклеен. Пахло от конверта… Ванзаров узнал бы этот запах посреди парфюмерной лавки в Париже. Запах неповторимый, единственный, сладостный, мучительный.

Взяв с чужого стола нож для бумаг, он поддел клапан острием и, стараясь не порвать, провел по линии клея. Конвертик раскрылся. Внутри пряталась визитка. На внешней стороне бумага была пуста и чиста. На той, что скрывалась от случайного взгляда, быстрый подчерк вывел: «Жду внизу. А.».

Сунув визитку в конверт, а конверт в карман сюртука, Ванзаров схватил с вешалки пальто с шапкой, несколькими прыжками одолел лестницу.

Вьюга мела, мела во все пределы. Вьюга рыскала по улицам, проспектам, площадям. Искала кого-то в окнах, дворах, подворотнях. Заметала Петербург морозной пеленой. Офицерская была пуста. Никого – ни прохожего, ни мерзнущей фигуры. Только на той стороне улицы стояла карета. На козлах сидел возничий: пряча нос за воротником тулупа, безучастно дремал. В окошке появилось белесое пятно, сделало движение и скрылось. Ванзаров перешел улицу, распахнул дверцу, ступил на подножку, от чего карета накренилась, запрыгнул внутрь и захлопнул за собой.

В сумраке поблескивали украшения бального платья, мех шубы и серьги под газовой шалью, накинутой на сложную прическу, какая требуется для торжественного вечера. Ванзаров понимал только блеск ее глаз.

– Я сбежала с официального приема, сославшись, что разболелась голова. Муж должен был остаться, я попросила карету у знакомой дамы, чтобы добраться до дома. У меня мало времени…

– Простите мою медлительность, – сказал он, проклиная себя, что потерял драгоценные мгновения.

– Как я рада вас видеть, Родион Георгиевич.

– Взаимно, Адель Ионовна, – ответил Ванзаров, не справляясь с голосом. Горло повело себя подло, сдавило и хрипело в самый неподходящий момент.

– С нашей последней встречи прошло, кажется, два месяца, Родион Георгиевич.

– Пятьдесят дней, Адель Ионовна…

Не так давно они общались по имени. Но сейчас, не сговариваясь, будто понимая друг друга и причину, по которой должны говорить так, а не иначе, они обращались, как требуют приличия при встрече замужней дамы и мужчины, стоявшего на несколько ступенек ниже ее. Эти ступеньки социальной лестницы ему не перепрыгнуть. А ей незачем спускаться.

Поощряемый темнотой, Ванзаров смотрел на чужую женщину прямо, не отводя глаз. И не мог насмотреться. В размытых чертах она казалось настолько прекрасной, невероятной, невозможной, словно таких земных женщин нет и не может быть. Она не материальное создание из плоти и крови, она выдумка сна. Приходит в мечтах и уходит, оставляя в сердце тоску.

Словно забыв о приличиях, Адель Ионовна отвечала таким взглядом, будто обмахивала ресницами его лицо. Губы ее чуть-чуть изогнулись месяцем.

– Вы изменились, – прошептала она, продолжая гладить взглядом. – Стали почти прежним.

– Благодарю, – выдавил Ванзаров. Он мял шапку так, что вот-вот потечет сок.

– У нас мало времени, – повторила она.

– Так точно, – брякнул язык, которому не сиделось спокойно.

Волшебные глаза съедали душу. Будто что-то хотели сказать, но не смели и ждали, когда он сам догадается. В карете было тихо. Они оба молчали.

Пришла странная мысль: если множество миров существует, там снова и снова случается это счастливое мучение? Или там ему и ей выпадает шанс испытать другое счастье – простое, земное, немыслимое здесь. Счастье быть вместе, счастье не ломать свою и ее жизнь безумным поступком, о котором потом оба будут жалеть. Поступком, про который занимательно читать в «Анне Карениной», но лучше не испытывать на собственной жизни. Неужели в ином мире все только чуть-чуть по-другому? Надежды нет? Одна неизбежность, сколько миров ни пройди…

Он видел ее лицо, ее глаза, но перед его внутренним взором закрутились, завертелись, побежали странные картины, в которых смешалось все: что было с ним и чего не было, и чего не могло быть, что-то из этого мира, из каких-то других миров. В картинках, сменяемых с быстротой синематографа, мелькала она и другие люди, уже погибшие и еще живые. Странные события, бывшие и небывалые. Да и прочая чепуха. Ванзаров тряхнул головой. Наваждение пропало. Чего не привидится в темноте кареты, когда смотришь в бездну глаз. А бездна смотрит на тебя.

– Верьте мне, – тихо сказала Адель Ионовна. Она сидела прямо, прислонившись к обивке кареты.

– Я вам верю, – ответил он честно.

– Вам угрожает опасность, – проговорила она, выделяя каждое слово. – Узнала только сегодня. Должна была вас упредить. Прошу простить, не могу сообщить детали. Иначе это будет предательством. Вы достаточно умны, чтобы понять, откуда опасность может вам угрожать.

– Благодарю… Благодарю сердечно…

Логике было достаточно. Ванзаров понял.

Опасность могла исходить только от шефа политической полиции, мужа Адели Ионовны. Высший сановник не может оставаться в долгу перед заурядным чиновником сыска. Не может наградить или поощрить: присутствие этого человека будет напоминать неприятную историю, которая чуть не стоила сановнику жизни. Поразмыслив, государственный муж мудро решил, что Ванзаров обманул, то есть припрятал машину страха. Которая так нужна для государственных целей. Никаких сомнений в гнусном обмане. Надо чиновника Ванзарова изобличить и выгнать с позором. А может, упечь за решетку годика на три. Чтобы не смел засматриваться на чужих жен. Или, как его превосходительству намекнули, на то, чего нет и быть не может. Возможности у Александра Ильича огромные. Он с революцией борется, а букашку Ванзарова прихлопнет играючи. Силы охранки будет достаточно.

– Благодарю, – повторил он.

Адель Ионовна протянула карточку салонной фотографии, наклеенной на картонку. В темноте мерцало золото виньеток и медалей фотографа.

– Прошу, примите мой скромный дар. Хочу, чтобы этот снимок был у вас. Смотрели и вспоминали меня.

Соблазн был велик. Видеть ее воочию, а не в мыслях, прятать у сердца.

– Простите, я не могу принять, – заставил он себя произнести.

– Вы отказываетесь?

– Если меня арестуют и найдут при мне снимок, у вас возникнут неприятности. Ваш муж не поверит, что это всего лишь… Всего лишь знак дружбы. Я не желаю, чтобы у вас были неприятности.

Он знал: надо вернуть записку, чтобы следов не осталось. По почерку могут узнать ее руку. Прямое доказательство их встречи. Тут не подозрения, а готовое обвинение, если правильно подать. Надо вернуть, даже если она обидится. Надо вернуть. Только не сейчас… Сейчас сил не хватит. Придет домой и сожжет.

Карточка, которую Ванзаров желал получить бесценным даром, исчезла в складках шубки.

– Вы замечательный человек, – сказала Адель Ионовна, не протянув руки для прощального поцелуя. – Будьте осторожны. Верьте мне, Родион Георгиевич… Верьте мне.

Ванзаров захлопнул дверцу кареты. Возница очнулся, хлестнул застоявшихся лошадок. Карета неспешно тронулась. Он смотрел вслед, пока силуэт не растаял в снежной пелене. Ветер жег. Снег налипал на лицо. Ванзаров не замечал пустяков. Его охватила светлая, невыразимая, сладкая грусть оттого, что сделал, чем пожертвовал и чего не вернуть. Грусть, какую нельзя описать, а только пережить. Но лучше обойтись без подобного опыта. Хотя бы в одном из возможных миров.

Нахлобучив шапку и не застегнув пальто, он двинулся вниз по Офицерской. В доме его ждали книги с холодным самоваром. Ванзаров осматривался, но филеров охранки не заметил. Или еще не приставили, или слишком хорошо ведут.

Недалеко от Вознесенского проспекта из подворотни выскочила барышня, пряча руки в короткой муфте. Нападения Ванзаров не боялся, лишь прикрываясь правым плечом.

– Сударь, прошу простить, – услышал он робкий голосок. – Как ваше имя?

«О боги Древней Греции и не менее древнего Рима!» – мог бы воскликнуть Ванзаров. Жаль, не имел такой привычки. Девушкам так не терпится узнать суженого, что не могут дождаться Святок. Гадают по старинному обычаю раньше времени. Почему женщинам надо знать будущее? Почему спешат? В знаниях одни печали. Что в этом мире, что во всех прочих. Куда спешат милые создания… Зачем дергают судьбу за подол?.. Будет то, что суждено?.. Или не будет.

Философскую печаль Ванзаров оставил при себе. Все-таки под Рождество случаются чудеса. Если уметь их делать. Без магии и колдовства.

– А вы как полагаете, сударыня? – ответил Ванзаров.

– Петр? – спросила она.

Столько надежды, столько ожидания счастья, столько веры в исполнение заветного желания было в ее голосе. Ванзаров обязан сотворить обыкновенное чудо.

– Как вы угадали? Меня действительно зовут Петр… Тимофеевич, – добавил он для правдоподобия.

– Слава Богу! – выдохнула барышня, истово перекрестившись. Как только в милой головке уживается христианство и дремучие языческие верования. Впрочем, не у нее одной. – Спасибо, сударь, что повстречались мне… Хорошего и светлого праздника вам и вашей семье!

Счастливая барышня заторопилась прочь. Пока не исчезла в летящем снеге.

Ванзаров побрел к Вознесенскому.

Дойдя до угла Казанской улицы, он заметил городового, который возвращался на пост, дыша так, что пар валил. Бегать зимой городовым трудно, шинель с шашкой мешали ужасно. Городовой был знаком, из соседнего 2-го участка Казанской части. Отдав честь, он никак не мог успокоить дыхание.

– За кем была погоня, Корнеев?

– Да кто ж его знает, ваш бродь, – не совсем по службе ответил городовой.

Сообразив, что позволил себе лишку, доложил как положено.

Стоя на посту на углу Казанской и Вознесенского, Корнеев заметил, что в середине улицы происходит беспорядок: фигура размахивала руками, отчаянно мутузя того, кто валялся на тротуаре. Драка необычная: ни шума, ни криков, ни призыва о помощи. Беззвучное избиение. Корнеев засвистел. Драчун махнул разок и бросился наутек, к Демидову переулку. Тут уж городовой начал погоню. Сначала подбежал к лежащему. Тот был избит, но живой. Обещав вернуться и оказать помощь, городовой кинулся за хулиганом. Выскочил на Демидов, а того уже след простыл. Корнеев сбегал в оба конца, да без толку. Вернулся он, чтобы отвести побитого в участок и сдать врачу. Однако нашел примятый снег и капельки крови. Жертва исчезла.

Ванзаров захотел осмотреть. Городовой подвел к месту драки. Кровь уже присыпало. Ванзаров нагнулся и заметил след от сапога. В сторону переулка уходила цепочка таких же следов, которую пересекали другие, от сапог городового. Следы исчезали на глазах. И не было Лебедева, когда он так нужен. Оставалось запомнить рисунок в мутной тьме. На подметке виднелся скос, как от хромоты.

Пошарив рукой в снегу, Ванзаров наткнулся на что-то твердое.

– Ух ты ж, финка, – проговорил городовой, разглядывая находку. – Не иначе беглец потерял.

– Как выглядел?

Вопрос привел городового в замешательство: роста среднего, шинель старого покроя до пят, шарфом замотан, на голове фуражка черная. Лица не видел, только со спины. Когда убегал, вроде прихрамывал. Да и что разглядишь в темени?

– Жертву рассмотреть успели?

Блеснуть Корнееву особо было нечем. Господин самый обыкновенный, неприметный, лицо круглое, чисто выбритое, без усов и бороды, лет около сорока, пальто добротное, с воротником.

– Стрижка у него короткая, – добавил городовой. – Вместо шапки кепи модное. Как только не мерзнет в такую стужу.

– Составьте рапорт о происшествии. Подробно опишите нападавшего. Укажите, что неизвестный, на которого напали, оборонялся ножом, – сказал Ванзаров, протягивая финку.

Городовой засомневался.

– Разве так?

– Нападавший не стал бы махать руками, а пустил оружие в дело. Тот, кто лежал на тротуаре, защищался финкой, пока не выбили. Или сам выронил.

– Простите, ваш бродь, не докумекал.

– Передайте приставу мою просьбу: проверить по участку похожие случаи.

– Так точно… Неужто завелся у нас злодей, что озорует и людей грабит?

– Благодарю за сообразительность… Спросите своих товарищей по роте, может, видели, как личность в шинели озорничала, но рапорт не стали подавать. Сведения пришлите как можно скорее.

– Не сомневайтесь, господин Ванзаров, сделаем, – сказал Корнеев, отдавая честь и смахнув снег с усов. Чиновник сыска заслужил награду, какую нельзя заработать, выслуживаясь перед начальством: уважение простых городовых. Это дорогого стоит.

Ванзаров попрощался и направился к дому. Немного отойдя, он оглянулся.

Фигура городового чернела над белой улицей. Следы происшествия укрыли снежные хлопья. Вьюга прячет надежно. Что забрала, то не отдаст. Спрячет так, что не сыщешь до конца этого мира. Спросить бы ее: кого прячешь, кого скрываешь, кого бережешь? Так не ответит, плутовка, усмехнется, хлестнет морозной ладошкой, чтобы не смел дерзить, и закружит вихрем, пока не сгинешь до конца.