Лабиринт Ванзарова

24 декабря 1898 года, четверг

До начала праздника остались считаные часы: вечером уже рождественский сочельник. День пролетит, и не заметишь. А сколько еще надо успеть! Как обычно, к празднику ничего не готово. Мечутся, бегают, толкаются по магазинам отцы семейства, разыскивая подарки. Кухарки с ошалевшими лицами носятся из лавок в лавки с корзинами, набитыми провизией. Горничных раз по десять посылают к модисткам проверить вечернее платье, которое должно быть «исключительным». Барышни толпятся у прилавков, за которыми улыбаются измученные приказчики. Извозчики только успевают менять седоков. Уличные разносчики, что с лотков торгуют сонниками, книгами гаданий и «чародейными оракулами» по пятачку да по гривеннику, только успевают накладывать товар: все желают знать, что ждет в грядущем.

В праздничной кутерьме никто не ругается, не скандалит, все улыбаются и просят прощения, если вдруг отдавили ногу или оборвали подол платья. Нельзя теперь сердиться, нельзя пускать в сердце злобу, ругань, черные мысли – только радость, только счастье. Мир наполнен тихим светом доброты. Как будто у каждого в душе вспыхивает крохотный лучик этого света. Пусть ненадолго, пусть на считаные дни, если не часы. Но сейчас на сердце так хорошо, так радостно, как должно быть каждый день. Ах, если бы так! Что за жизнь тогда была бы… Нельзя уж и помечтать.

Сладкий туман праздника не проник в душу начальника сыска. У господина Шереметьевского были дела важнее, чем предаваться детским радостям. Накануне он получил приказание предоставить Ванзарову помещение сыска в полное распоряжение для проведения неких опытов, результаты которых ожидает начальство. Что за опыты, какие результаты должны быть получены, не сообщалось. Что лишь усилило подозрения Леонида Алексеевича: его несносному, непокорному, вздорному сотруднику поручено нечто столь важное и секретное, что остается страдать черной завистью.

Глубокую обиду Шереметьевский припрятал не менее глубоко. Обижаться потом будет, сейчас надо решить практический вопрос: явится Ванзаров с каким-то субъектом, и что ему делать? Покинуть сыск и чиновникам приказать удалиться? Тем самым дать понять, что начальник уже не главный. Есть персона поважнее. Совершенно невозможно. У чиновников чутье, как у крыс. Сразу поймут, что господин Шереметьевский списан со счетов. Конец авторитету, конец послушанию. Нет, отрицать его распоряжения, конечно, не посмеют, но станут ухмыляться у него за спиной и лебезить перед Ванзаровым. Отвратительная картина. Нельзя до такого довести.

Поискав выход из мышеловки, Леонид Алексеевич нашел единственно возможное решение. Простое и разумное. Настолько разумное, что приставы трех участков Казанской части вежливо переспросили: точно ли надо в канун Сочельника устраивать полицейский рейд на Никольский рынок? Не подождать ли денька три до конца праздников? Те, кого предстоит отловить – беглые, беспаспортные, находящиеся под запретом пребывать в столицах, бывшие ссыльные и разыскиваемые воры, – никуда не денутся. Они тоже люди, тоже понятие о празднике имеют. Все аргументы Шереметьевский отмел и приказал участкам в полном составе прибыть ранним утром к Никольскому, окружить и приступить к проверкам. Чиновникам сыска было приказано на утреннем совещании принять участие в полицейском рейде, что привело их в тихое изумление. Ванзарову же было приказано оставаться в сыске для исполнения особого поручения.

Отдав эти приказы, Шереметьевский кожей ощутил раздражение чиновников. Пусть считают самодуром, больше бояться будут. И тут же Леонид Алексеевич нашел новую выгоду своему поступку: доложит начальству об усердии. Вот каков начальник сыска, несмотря на праздник, устраивает рейд. Печется о службе, не жалея себя. Из здания Казанской части он вышел в бодром расположении духа, не замечая взглядов, пропитанных ненавистью. Повел за собой роту городовых в морозной утренней мгле.

Ванзаров остался в одиночестве. В приемном отделении сыска было непривычно тихо. С улицы доносились отголоски проезжавших саней и невнятный шум. Тикали настенные часы. Лебедева до сих пор не было. Криминалист обещал прийти пораньше, но бессовестно опаздывал. Что он скажет, если доктор Котт не явится, несложно предсказать. Зато Ванзаров знал, какой розыск ему предстоит.

День, для всех радостный, начался для него с письма, которое доставил курьер. Письмо прислал брат. Борис корил младшего в дипломатических выражениях. Что в переводе на уличный язык означало пятиэтажную ругань. Ванзарову было заявлено, что он не ценит родственные чувства, заставил печалиться Елизавету Федоровну. И особенно юную особу, которая так мечтала о встрече, что прочла все рассказы о Шерлоке Холмсе, чтобы разузнать приемы полицейского сыска. Под конец старший брат давал шанс искупить вину: прибыть сегодня в Сочельник на ужин. Иначе последствия будут ужасны. Вероятно, в первую очередь для Бориса.

Письмо Ванзаров аккуратно засунул в трубу самовара. Пригодится для растопки.

Около половины десятого раздался стук в дверь. Неужто доктор явился раньше намеченного срока? Начинать опыт без Лебедева не имело смысла. Ванзаров поднялся из-за стола и громко разрешил войти. Дверь распахнулась, раскрыв нежданного гостя. Пристав Хоменко вошел, снял шляпу, поклонился и огляделся с некоторым опасением. Будто попал в волчье логово.

– Никого нет, – подтвердил он очевидное, не опечалившись, что не застал чиновников.

– Отбыли на полицейский рейд, – сказал Ванзаров.

Лицо пристава отразило чувства, какие испытали его коллеги по Казанской части.

– Рейд? Сегодня? Ну-ну… – только сказал он.

– Господин Шереметьевский приказал устроить внезапную облаву… Вы, Николай Иванович, к господину Шумейко, наверное? Ищите его на Никольском рынке.

Пристав хмыкнул, будто смущенная барышня, и положил шляпу на стол того самого Шумейко, что сейчас мерз на Никольском, проклиная в душе своего начальника.

– Я к вам, господин Ванзаров, – сказал он тихо и загадочно.

– Ко мне? По какому же вопросу?

– Позвольте присесть…

Исполняя долг вежливости, Ванзаров предложил продавленный стул, на котором обычно размещались воры и преступники.

– Чем могу, Николай Иванович?

Хомейко закинул ногу на ногу и помалкивал, явно собираясь сделать то, что ему не слишком хотелось.

– Дело в том… Дело в том, – никак не мог начать он. – Дело в том, что я открыл дело об убийстве купца Морозова.

Для раннего утра новость была необычной. Трудно предположить, что Шумейко заставил пристава взять на свой участок убийство. Обменявшись взглядами, оба прекрасно поняли то, чего не сказали вслух. Чтобы не случилась неловкость. В полицейской службе часто так бывает: понимают друг друга телепатически.

– Что стало причиной? – напрямик спросил Ванзаров.

– Найден свидетель, – ответил пристав.

– Насколько помню, витрина магазина была закрыта ставнями с навесным замком. Кто-то сумел подсмотреть в щель? Видел убийство, не побежал за городовым, а утром сознался?

Пристав одобрительно кивнул.

– Понимаю ваши сомнения, господин Ванзаров. Но тут другое. Дворник рынка вышел ночью проветриться и заметил быстро удаляющуюся фигуру. Он окликнул, решив, что вор пожаловал. Неизвестный не отозвался. Дворник догнал, схватил за шиворот и получил удар в лицо. В себя пришел, лежа в снегу. Побрел к сторожке, к больному месту приложил лед. Синяк остался знатный. Показания его занесены в протокол.

– Тот, кого хотел поймать дворник, был в длинной шинели старого покроя? Ковылял? Удалялся от корпуса Козлова, где магазин Морозова?

– Совершенно верно, господин Ванзаров… Дворник сказал, что вернулся к корпусу, но снаружи не заметил следов взлома. Отправился к себе до утра. Когда господин Шумейко начал составлять протокол, как вы понимаете, дворник объявился и доложил о ночном происшествии. Тут уж нельзя было отмахнуться.

– Что стало главной причиной принять такое решение?

Хомейко убедился, что чиновник сыска обладает редкой проницательностью.

– Уж не знаю, как вы догадались, – начал он и пресек слишком вольный тон. – Вчера днем в участок заявилась мадам Морозова и предложила подарок на праздник: тысячу рублей… Якобы награда за быстрое завершение дела и открытие магазина. Ну, вы понимаете.

Ванзаров прекрасно понял.

– Вы опечатали магазин?

– Совершенно верно. Ничто не тронуто. Все на своих местах, как было. Только тело вынесли, разумеется.

– Разумный поступок, Николай Иванович.

– Когда пожелаете, сможете осмотреть место преступления. Я запретил прикасаться даже к осколкам. А безутешную вдовушку прогнал вон.

Выказав такое рвение по службе, пристав наверняка ожидал, что Ванзаров не откажется помочь. То есть возьмет на себя все хлопоты розыска.

– Полагаете, мадам Морозова наняла убийцу, чтобы получить наследство от мужа?

– Что же еще. Это же очевидно. Она молода, хороша, богата, не слишком умна, ее распирает плотская страсть… Многие согласятся оказать услугу, чтобы получить ее и деньги. Маскарад с шинелью и хромотой – хитрая маскировка. Предположу, что Морозова задушил кто-то из его друзей…

– В таком случае вам несложно найти убийцу, – сказал Ванзаров.

– Родион Георгиевич… Конечно, дело на моем участке и формально сыск не должен вмешиваться, но я прошу вас об услуге: помогите найти злодея.

Просьба была странной. Редко когда приставы просили Ванзарова найти преступника. А уж тем более оказать услугу. Обычно они старались спихнуть на сыск дело или закрыть поскорее. Если Хомейко хочет найти настоящего убийцу, значит, у него особый интерес. Морозов мог платить ему понемногу. Но ведь новая хозяйка сразу предложила серьезную сумму. А затем наверняка продолжит традицию мужа.

– Зачем вам это? – спросил Ванзаров со всей возможной прямотой.

– Вчера вечером я получил письмо. Отправлено накануне. Вероятно, немного запоздало из-за праздников. Господин Морозов предупредил, что с ним может случиться непредвиденное происшествие. Включая его исчезновение или потерю рассудка. В таком случае он попросил меня позаботиться, чтобы наследство было передано его сыну.

– Вы упоминали, что Морозов прогнал сына за растрату денег.

– Именно так. Тем не менее в случае смерти Алексея Николаевича его магазин, квартира, денежные средства и прочее передаются его единственному сыну Федору Алексеевичу Морозову.

– Вы смотрели завещание? – спросил Ванзаров.

Пристав выразительно повел плечами.

– Разумеется, нет. Это невозможно по закону. Содержание знает только нотариус. Алексей Николаевич сообщил в письме самое важное и указал, где хранится новое завещание.

– Где именно?

– У нотариуса Мерца Романа Александровича своя контора на Вознесенском.

– Нотариус Мерц ранее не вел дела господина Морозова?

– Именно так.

– Вдова знает о новом завещании?

Улыбкой Хомейко выразил все, что не желал говорить вслух.

– Не могу знать. Надо спросить у госпожи Морозовой.

– Могу взглянуть на письмо?

Пристав повел головой, словно осматривал незнакомое место.

– Прошу простить, не захватил с собой… Там личное, – ответил он.

Наверняка купец Морозов оставил за хлопоты некую сумму. Вот истинная причина: личный интерес. Психологика не ошибается. Если ошибается, то все равно права.

– Так я могу рассчитывать на вашу помощь, Родион Георгиевич?

– Морозов описал, что может стать причиной несчастного случая?

– К сожалению, нет… Так я могу надеяться?

Пристав вцепился мертвой хваткой. Так бы занимался обычными делами, не только выгодными. Чем же помочь? Рассказать ему про попытку выхода в четвертое измерение? Пожалуй, решит, что над ним насмехаются.

– Могу дать совет, – сказал Ванзаров, поглядывая на часы. – Опросите городовых вашего участка и соседних, Спасской и Казанской части, о человеке в длинной шинели, лицо замотано шарфом, на ногах флотские сапоги. Он появляется в разных местах… Вчера ночью городовой 2-го Казанского видел, как избил кого-то на улице, причем выбил финку… Он опасен и силен. Его пора найти. Запросите помощь приставов этих участков… Допросите еще раз дворника, может быть, он вспомнит что-то еще…

Николай Иванович желал продолжить такой важный для него разговор, но дверь приемной части распахнулась с грохотом, чуть не слетев с петель. Вошел тот, кто один имел право так вести себя в сыске. Кто же рискнет ему запретить? Аполлон Григорьевич держал в зубах незажженную сигарилью, а в руке походный саквояж. Хомейко был облит взглядом, предвещавшим мало хорошего.

– Этот что тут делает?

Пристав подскочил, схватил шляпу, отдал поклоны и исчез, будто ветром унесло. Дверь за собой тихонько затворил.

– Прохвост! – сказал Лебедев, ставя саквояж на письменный стол чиновника Ильина.

– Этот прохвост открыл дело об убийстве Морозова, – ответил Ванзаров, пожимая крепкую и холодную ладонь криминалиста.

– Надо же… С чего вдруг такое усердие?

– Совесть затребовала…

Лебедев снял пальто, бросил рядом с саквояжем.

– Совесть пристава в его кошельке. Выйдя в отставку, купить домик в деревне или дачку. Как у них принято… Ну да ладно. Где ваш чудо-экспонат?

Часы обещали, что в запасе есть четверть часа, прежде чем идти в адресный стол и далее на розыски.

– Скоро будет, – ответил Ванзаров, будто держа пари с самим собой. – Аполлон Григорьевич, обещали узнать про доктора.

– Обещания держу, – сказал Лебедев, усаживаясь около саквояжа. – Доктор Котт имеет репутацию ученого высшей марки, умница, талант, его любят и ценят, считают гением, который открывает в науке новые горизонты. Чудесный человек с непререкаемым авторитетом. Все только и ждут, когда он совершит великое открытие…

Благодарность Ванзаров отдал поклоном.

– Иными словами, доктор Котт имеет самую ужасную репутацию, – сказал он. – В сообществе врачей руки ему не подают, считают сумасшедшим, характер вздорный, ни с кем не общается, не имеет друзей, последние годы занимается непонятно чем… Ничего не напутал?

Аполлон Григорьевич спрятал сигарилью в нагрудный кармашек пиджака.

– Уже выяснил? – раздраженно спросил он.

– Не было ни времени, ни возможности, – как всегда честно ответил Ванзаров. – Психологика вас разоблачила: если хвалите безмерно, значит, думаете наоборот. Просто, как детская игра «Угадай по трем словам».

– Жулик, – улыбка великого криминалиста сияла добродушием. – В одном ошиблись: у вашего чудо-доктора имелся друг, с которым он поддерживал отношения все пятнадцать лет, как его выгнали из психиатрии. Тоже бывший доктор. Два сапога пара. Такой же сумасшедший, тоже свихнулся на ясновидении и тому подобной чуши. Вот они друг дружку, наверно, нахваливали… Ладно… А где же сам дражайший субъект? Сколько еще ждать? Я не намерен в такой день оставаться без приятных развлечений…

Стрелки показывали без трех минут десять.

Надо было чем-то занять неуемную натуру. Хотя бы на полчаса.

– Хотите знать, чем Морозов занимался перед зеркалом? – спросил Ванзаров, забрасывая приманку.

Лебедев жадно заглотил.

– Я и так это знаю, друг мой. Ну и чем же?

– Он не колдовал, не занимался спиритизмом или плотскими экспериментами, а пытался выйти в четвертое измерение.

– Куда-куда? – переспросил криминалист, глубоко изумленный.

– Четвертое измерение было теоретически предсказано Карлом Целльнером. Он вместе с Генри Слейдом делал опыты по проникновению туда.

– Целльнер… Ах да, помню… Был такой толковый естественник и физик… Только свихнулся на почве вашего спиритизма… Да и умер лет двадцать назад, кажется… Кто же это вздумал обмануть купца?

– Тот, кто его убил, – ответил Ванзаров и вынул из кармана дощечку со шнурком. – Это не игрушка, а прибор, который показывает: попали в четвертое измерение или еще в нашем.

– Каким образом?

– Если сможете завязать на шнурке узелок, не отрывая концы, значит, вы в четвертом измерении. Узелка нет. Значит, у Морозова ничего не вышло.

Тут Аполлон Григорьевич выразился оборотами, которые на тонкую натуру действуют как метко брошенное полено.

– Как вы со всей вашей логикой могли поверить в этот бред? – закончил он тираду.

– В это верил Морозов. За что заплатил жизнью. Хотя предполагал, что может закончиться плохо.

– Четвертое измерение! – воскликнул Лебедев, выпуская остатки пара. – Подумать только! Конец девятнадцатого века, прогресс науки и тут же – дремучее невежество. Четвертое измерение! Еще расскажите о путешествиях в иные миры.

– Не буду, – легко согласился Ванзаров.

– И на том спасибо. Не хватало услышать от вас бред курильщика опия… Кто вам лапшу про четвертое измерение навешал?

– Корреспондент журнала «Ребус».

– Да неужели? Кто такой?

– Мадемуазель Рейс. Убеждала, что в результате неудачного опыта в наш мир из четвертого измерения пролезло нечто ужасное, что убило Морозова.

– Ужасом Россию не напугаешь, – с гордостью отметил Лебедев. – А ведьма хорошенькая?

– В вашем вкусе: рыжая.

– Вот как? Рыжая ведьма… Любопытно, – Аполлон Григорьевич не скрывал интереса. Он вообще любил женщин, рыжих – особенно, а ведьм – тем более. Все сошлось как нельзя лучше. – Она вас околдовала, друг мой.

– Попыталась. Так старалась напугать, что выдала себя: мадмуазель Рейс явно намеревалась побывать в четвертом измерении. Одна или в компании с Морозовым. Исключить нельзя.

Аполлон Григорьевич собрался проехаться по четвертому измерению всем весом науки, но тут раздался робкий стук.

– Войдите! – крикнул Ванзаров, глянув на часы: ровно десять.

Дверь осторожно скрипнула.

– Простите, господа, куда я попал?

Начальник сыска понял, что оказался в щекотливой ситуации. А ведь как бойко начиналось. Рейд полиции был проведен по правилам осады вражеской крепости. Роты трех полицейских участков окружили Никольский рынок так, что и муха не пролетит. Хотя какие мухи зимой? Ну, пусть вместо мухи снежинка не проскочит. Входы в лавки, главная арка и склады позади рынка были перекрыты. После чего полицейские силы вошли внутрь рынка, чтобы провести строжайший досмотр и выяснение всяких сомнительных личностей.

Появление черных шинелей с шашками и кобурами торговцы встретили приветливо. С городовыми здоровались, поздравляли с грядущим праздником, угощали тем, чем торговали, наливали сбитня и чаю, совали сушки и пряники. Такое дружелюбие привело в смущение. Городовым и так не хотелось тревожить людей в такой день, а тут еще принимают как родных, никто слова бранного не бросил. В общем, досмотр и проверка личностей проходила на честном слове. Городовой спрашивал смутного мужичка:

– Паспорт есть?

Мужичок улыбался, протягивал стаканчик самогона и отвечал:

– Есть, ваш бродь!

Тогда городовой оглядывался, чтобы не попасть на глаза пристава, который старательно не вмешивался, опрокидывал стаканчик, утирал усы и спрашивал:

– Не в бегах? Не ссыльный? Не в розыске?

– Вот те крест, ваш бродь, невинен аки дитя… С праздником великим, ваш бродь, добра тебе, прибытка и легкой службы!

– И тебе, любезный, того же… Смотри не попадайся…

На том и расходились.

Результатом таких усиленных розысков стали трое мужичков, которые не вязали лыка и не могли сказать, кто такие. Они были выведены на Садовую и представлены Шереметьевскому.

– Это что такое? – спросил он.

– Наш улов, – ответил за всех Минюхин, суровый, но справедливый пристав 3-го участка Казанской части, подполковник по армейской пехоте, перешедший в полицейскую службу. Ходил слух, что пристав находился в добрых, то есть разумных отношениях с Обухом. В чем именно они состояли, было покрыто тайной, однако люди Обуха старались не шалить на участке.

– Как же так? – не мог принять очевидное Шереметьевский.

– Так ведь разбежался преступный народ перед праздником. Тоже люди, понимание имеют. А может, предупредил кто, – продолжил пристав с серьезным лицом.

Как известно, начальник сыска был достаточно умным человеком. Ему хватило ума понять: над ним смеются буквально в лицо. Все три казанских участка. Сделали дураком и всеобщим посмешищем. Дескать: хочешь рейд, когда все хотят праздновать? На, получи. Его чиновники торчат на морозе, тоже, небось, довольны. Одна шайка подлецов.

Что делать?

Требовать, чтобы перетряхнули рынок как следует, бесполезно. Кричать не поможет. Угрозы бессильны. Остается сделать вид, что так и должно быть.

– Благодарю, господа. Прошу не уводить людей, я сам пройдусь по рынку.

Пристав Минюхин не успел рта раскрыть, как Шереметьевский со всей решимостью вошел во двор рынка. Он и не думал проверять паспорта или вспоминать лица по разыскным фотографиям. Он действовал просто: первую подозрительную личность, что не стояла за торговым прилавком, требовал арестовать. Городовые извинительно кивали попавшим под горячую руку начальства, брали под локоток и выводили. Прогулявшись подобным образом, Леонид Алексеевич арестовал дюжину проходимцев. Невинных среди них нет. Хватит, чтобы заполнить общую камеру 3-го Казанского.

Утолив жажду охоты, Шереметьевский повернул к выходу и тут заметил у основания арки человека, одетого в старенький тулуп, в бараньей шапке, вывернутой мехом наружу, и в валенках по колено. Неизвестный уселся прямо в снегу и, кажется, не обращал внимания на происходящее. Шереметьевский возвышался над ним.

– Кто такой? – спросил строго.

Человек поднял лицо, не ответил и беззаботно улыбнулся. Глаза его смотрели в неведомую даль.

– Паспорт имеется?

Вопрос остался без ответа.

«Наверняка беглый, притворяется сумасшедшим», – подумал Леонид Алексеевич, смутно вспоминая, что где-то видел это лицо. Только не мог припомнить, где.

– Взять, – через плечо бросил он городовому, топтавшемуся позади.

Откуда-то вырос пристав Минюхин.

– Господин Шереметьевский, позвольте разъяснить…

– Что вам, пристав?

– Оставьте его, он блаженный, человек Божий, мирный, добрый, мухи не обидит. Его весь рынок любит, он у них вроде счастливого талисмана для торговли.

Леонид Алексеевич склонен был поверить, что перед ним действительно лишившийся ума: наверняка паспорта нет, но и опасности не представляет. Ну, может, на паперти кинут ему монетку-другую. Кому от этого хуже? Народ блаженных привечает, оберегает. Забрать несчастного в такой день – обозлить народ. Никакой чести арест ему не сделает, никакой выгоды тоже. Но согласиться с просьбой пристава невозможно. Нет иного выхода. Хотя на душе противно. Надо будет потом грех отмолить… Где же он мог его видеть?

– Гляжу, пристав, у вас слишком тесные отношения с рынком, – зло ответил он, поправляя сбившийся шарф. – Не о том печетесь.

Такой тон армейский подполковник спустить не мог. Минюхин выпрямил спину и сжал эфес шашки.

– Прошу разъяснить, господин коллежский советник, что означает ваше заявление, – сказал он сдержанно, но громко. Так, чтобы все слышали.

Вот теперь пора было показать, кто тут главный.

– Означает одно, подполковник, – последовал не менее громкий ответ. – Вам отдан ясный и четкий приказ. Извольте исполнять. Возражения имеются? Вам все ясно?

Минюхин скрипнул зубами, но честь отдал. Как полагается.

– Так точно.

– Очень хорошо, Михаил Васильевич, ведите задержанного в участок.

Смакуя вкус маленькой, но заслуженной победы, Шереметьевский вышел на улицу, где толпились его чиновники. Они наблюдали, как начальник разделался с приставом. И снова готовы были служить со всем старанием. «Народ наш понимает только кнут. Ничего другого не понимает, к сожалению», – с печалью подумал Шереметьевский. Глубоко-глубоко в душе, там, где никто не найдет, он был либерал.

Леонид Алексеевич оказался настолько добр, что отпустил подчиненных обедать. Не приказав сегодня возвращаться в сыск. Уговаривать не пришлось, чиновники разбежались с прытью. «Нет, еще и пряник нужен», – подумал он с не меньшей печалью.

Занятый философскими мыслями, Шереметьевский не замечал, как отчаянно умолял Обух не трогать блаженного, а пристав Минюхин только руками разводил. Он человек подневольный, приказано – изволь исполнять. Есть сила выше его. Ничего тут не поделать.

Городовой подхватил мужичка в тулупе и поволок к толпе арестованных.

Одинокий человек в дверях сыска выглядел странно. Серое пальто, пережившее множество зим, без шарфа, мятый галстук, чистая, но застиранная сорочка, судя по воротнику; на ногах ботинки не для мороза, трости нет. Зато в руке держал роскошную шляпную коробку черного шелка для цилиндра.

Мгновенный портрет сомневался и не мог сказать определенно: доктор или занесло случайного визитера. Господину не было еще пятидесяти, вид имел болезненный, плечи сгорблены, лицо усталое и потертое, покрасневшие глаза слезились. Казалось, он перенес тяжкое заболевание и окончательно не оправился, с трудом встал с постели, еле передвигает ноги. В самом деле, его малость покачивало, наверняка от слабости телесной. Похмельного духа Ванзаров не ощутил.

– Куда намерены попасть?

Господин прищурился и смахнул слезинку рукавом пальто.

– Сыскное отделение, к чиновнику Ванзарову, – проговорил он, оглядываясь.

– Позвольте узнать, кто вы такой.

– Доктор Котт, Николай Петрович… Мне назначено.

Ванзарову требовалось несколько секунд, чтобы примерить мгновенный портрет на доктора. Но тут Аполлон Григорьевич вскочил со стула, уперев руки в боки и наградив презрительным, если не сказать высокомерным взглядом.

– Чиновник Ванзаров к вашим услугам. По какому делу явились? – прогремел он на пустое приемное отделение.

Чуть склонив голову, доктор завел коробку за спину, будто оберегая.

– Прошу простить, лицо знаменитого ученого, криминалиста и естественника Лебедева известно в России каждому. Ваши портреты печатались в журналах… Ваши заслуги столь значительны, что гремят на всю Европу… Чрезвычайно рад знакомству.

Господин Котт снял шляпу и отдал самый почтительный поклон.

Смутить Аполлона Григорьевича мало кому удавалось. По чести сказать, почти никому. Ванзаров не в счет. Скромный доктор сумел. Лебедев на мгновение потерял дар речи, смущенно крякнул, пригладил пробор, сунул сигарилью в зубы, вынул и воткнул в нагрудный кармашек.

– Приятно познакомиться, господин Котт, – пробурчал он. – Прошу простить за неуместную шутку.

Проверка удалась: дала результат совсем не тот, на который рассчитывал криминалист. Лебедев испытал нечто вроде уважения. Да, господа, лесть – страшное оружие. Мало кто может ему противостоять. А вы?

– Чиновник Ванзаров, – сказал тот, кто был им в самом деле, отдавая короткий поклон. – Проходите, господин Котт. Вешалка в углу.

Не расставаясь с шелковой коробкой, доктор проковылял к вешалке, с мучениями вынул руки из рукавов, устроил пальто на крючке, а шляпу над ним. Передвигался он трудной походкой больного человека. Подойдя к столу, опустил коробку около ботинок.

– Если вам нездоровится, можем перенести на другой день, не к спеху, – сказал Ванзаров, изучая помятый пиджак, неглаженые брюки и обручальное кольцо, вросшее в палец.

– Нет, нет, все хорошо… Ненавижу зиму, люблю тепло, – ответил доктор, сохраняя равновесие. – Не стоит откладывать, я так долго ждал этого момента, столько сил было потрачено. Не стоит откладывать…

– Желаете укрепляющий напиток? У меня имеется особый, – Аполлон Григорьевич похлопал по саквояжу. – Мигом приводит в чувство. «Слеза жандарма». Секретный рецепт и гарантия немедленного результата, как бы написали в рекламном объявлении.

– Благодарю, господин Лебедев, я не пью.

– Глоток поставит вас на ноги, коллега…

– Прошу меня простить, вынужден отказать.

– Зря… Да, что стоите, коллега, садитесь. В сыске вежливости не дождетесь.

– Премного благодарен…

Родственные научные души нашли друг друга. Ванзаров был лишним.

– Господин Котт, в сыскной полиции обязательные правила. Могу взглянуть на ваш паспорт? – напомнил он о себе.

И получил негодующий взгляд: как не стыдно спрашивать паспорт у человека, который восхваляет великого Лебедева.

– Понимаю, господа, формальности…

Сунув руку за отворот пиджака, Котт достал серую книжечку годового паспорта. Ванзаров полистал страницы. Дата рождения, вероисповедание, имя-отчество, запрета на проживание в столицах нет. На странице регистрации стояла свежая запись: доктор Котт жил недалеко, на Казанской улице. Паспорт чистый, обложка гладкая, документ содержали в образцовом порядке. Жаль, что пока не вклеивают фотографию, как за границей.

– Благодарю, – Ванзаров возвратил паспорт владельцу. – Вам сорок два?

– Сорок три… Вы же видели дату моего рождения. К чему спрашивать?

– Сколько лет женаты?

– Давным-давно, – ответил Котт, засовывая книжицу в глубины пиджака.

– Господин Ванзаров, формальности улажены? – Аполлон Григорьевич будто переметнулся на сторону доктора и не скрывал раздражения. Такой открытый человек.

– Вполне, господин Лебедев… Господин Котт, нам поручено проверить действия вашего изобретения. Насколько понимаю, оно имеет отношение к телепатии…

– Прошу не путать, – перебил Котт так нервно и резко, будто его обидели. – Мой прибор позволяет ставить эксперименты в области ясновидения. Это исключительно разные направления.

– В чем они разнятся?

– Телепатия изучает возможность передачи мысли между двумя субъектами. Ясновидение занимается получением визуальных образов психической энергии.

Ванзаров подумал, что начальство жаждет получить нечто обладающее невероятными возможностями и путает телепатию с ясновидением. Он ждал, что сейчас Аполлон Григорьевич возмущенно фыркнет и покажет свое презрение к лженауке. Ничего подобного. Великий криминалист слушал с интересом прилежного ученика. Ванзаров остался в одиночестве.

– Ваше изобретение… – начал он и был снова прерван.

– Мой аппарат – результат научного изучения ясновидения и применения его на практике, – Котт все более горячился.

– Чрезвычайно интересно, коллега! – заявил Лебедев. Кто бы мог ожидать.

– Очень хорошо: ясновидение…

– Господин Ванзаров! – резко оборвал доктор. – Позвольте сделать необходимые разъяснения.

Он дышал так, будто еле справлялся с волнением. Лебедев похлопал его по спине.

– Не переживайте, коллега. В сыске служат бесчувственные личности. С удовольствием выслушаю вас.

– Премного благодарен, Аполлон Григорьевич, – Котт старательно держал себя в руках. – Не сомневаюсь, что вы навели справки о моей скромной персоне. Не сомневаюсь, какие рекомендации дали мне мои бывшие коллеги. Однако хочу внести ясность. Я ученый. Не верю ни в мистицизм, ни в спиритизм, ни в магию, ни в колдовство. Я доктор психиатрии, который пытается проложить новые пути в науке. Многие считают это сумасшествием. Считают те, кто держатся за старые принципы лечения. Они не излечивают больных, но менять их никто не намерен. Моя попытка была расценена как бунт и разрушение основ. Поэтому я вынужден был уйти. Но я не отказался от своей цели. И вот теперь я готов показать результат…

– Браво, коллега! – Лебедев хлопнул в ладоши. Как выстрел в пустом помещении.

Ванзаров помалкивал.

– Прежде чем проведем эксперимент, позвольте пояснить, на каких принципах основано действие моего аппарата, – продолжил доктор. – Наше сознание разделено на две области: верхнюю и нижнюю. Это деление было дано немецким психиатром Максом Дессоиром в его работе о двойственности личности «Das Doppel-Ich»[24] и развито профессором Августом Ворелем. В верхнем сознании мы мыслим, думам, анализируем. Нижнее сознание недоступно нашему пониманию. Именно в нем происходят самые важные и загадочные процессы. Нижнее сознание излучает психическую энергию в виде N-лучей. Это открытие недавно было сделано французским физиком Рене Блондло, опыты над нижним сознанием проводил знаменитый психиатр Август Шарпентье…

Котт тяжело дышал. Лебедев предложил воды, но гость отказался.

– Позвольте продолжить… N-лучи истекают из нижнего сознания невидимо, но чрезвычайно сильно. Все случаи спиритизма, чтения запечатанных писем, гипнотизма, шаманства, средневекового колдовства, автоматического письма под гипнозом и тому подобного объясняются не мистикой, а их проявлением…

– Блестяще, коллега! Я так и подозревал.

– Рад, что наши идеи сошлись, – ответил доктор. – Именно эти N-лучи, которые я буду называть мозговыми лучами, одной природы с радиоактивной субстанцией. Они излучаются и образуют эманации психической энергии, при этом накапливаются на коже, как на конденсаторе. А раз так, то мы можем получить эту энергию в виде понимаемых образов в нашем верхнем сознании. Это и есть принцип ясновидения.

– Просто и гениально! – воскликнул Лебедев. При этом старательно отворачивался от Ванзарова.

– Мое изобретение основано на усовершенствовании аппарата, который изобрел Поль Жуир, президент Общества психических исследований Парижа. Жуир называл его «стенометр». Он использовал его, чтобы доказать: из организма исходит невидимая, необъяснимая сила. Я сделал следующий шаг: усовершенствовал стенометр и применил его для ясновидения. Пора показать мое изобретение…

Водрузив шляпную коробку на стол, Котт открыл замочки и поднял цилиндрическую крышку. На днище коробки стоял стеклянный колокол, внутри которого на тонкой проволочке висела алюминиевая стрелка. Проволока проходила наружу сквозь стеклянный шарик на верхушке колокола. К ней была припаяна широкая спираль из медного провода, похожая на легкий корсет, на каком дамы носят пышные юбки.

– Господа, готовы испробовать действие аппарата?

– Я готов! – Аполлон Григорьевич протянул руку. Однако стать жертвой эксперимента ему не позволили. Чиновник сыска напомнил, что поручение дано ему, стало быть, ему и быть подопытной мышкой.

– Что я должен делать, господин Котт?

Правила оказались несложными. Доктор вынул из шляпной крышки два медных провода, загнутых на концах буквой «Г». Крючок полагалось зацепить за медную спираль. Другой конец зажать в кулаке. Что Ванзаров послушно исполнил. Котт попросил лист бумаги с карандашом и взялся за свой провод левой рукой. За подготовкой эксперимента Лебедев наблюдал с жадным интересом, подбадривая доктора.

– Что мне делать? – спросил Ванзаров, сжимая медный крючок.

– Представьте недавнее событие, которое еще не поблекло. Лучше – вчерашнее. Представьте, будто оно сейчас у вас перед глазами.

– Давать появление?

– Ясновидение происходит в полной тишине.

– Глаза закрыть?

– Непременно… Господа, прошу полную тишину, – Котт сделал медленный вдох, уткнул карандаш в бумагу и закрыл глаза.

Аполлон Григорьевич затаил дыхание. Как хищник перед прыжком.

Поначалу ничего не происходило. Лишь стрелка внутри колокола чуть заметно качнулась, указав острием на Ванзарова. Как вдруг рука доктора стала писать, будто без его воли. Карандаш выводил слова, замирал и снова что-то писал, широко и размашисто. Пока не выпал из пальцев.

Отпустив провод, Котт откинулся на спинку стула и отрыл глаза.

– Прочитайте, что там…

Лебедев чуть замешкался, Ванзаров успел выхватить лист.

Буквы прыгали, строчки плясали, но прочесть труда не составило. Карандаш вывел: «Апраксин… Лавка… Антиквар… Зеркало… Шнур… Стул… Холодное тело… Осколки… Шинель… Ночь… Убегает… Сапоги… Шарф… Поймать…»

Протянув лист, Ванзаров наблюдал, как брови криминалиста поползли вверх.

– Ну и ну… – проговорил он без тени веселья.

– Господин Котт, что значат эти слова?

– Не имею представления, господин Ванзаров. Я всего лишь передатчик образов вашей психической энергии, которая через аппарат вошла в мое нижнее сознание и вышла в виде автоматического письма… Я всего лишь винтик телеграфа психической энергии. Сообщение отправили вы.

– Об этом в газетах ничего еще не было, – начал Лебедев, но получил такой особенный взгляд чиновника сыска, что осекся.

– Господин Котт, кому принадлежит холодное тело?

Доктор только головой покачал.

– Сапоги?

– Не знаю…

– Шинель?

– Не знаю… Это ваши образы…

– Кто был одет в шинель?

– Вы должны знать, – раздраженно ответил Котт. – Ясновидение не отвечает на вопросы, моя методика показывает образы, что исходят из головы человека. В данном случае – вашей, господин Ванзаров. Мой аппарат можно применять для изобличения преступника, обнаружив, что скрывается в его мозгу, что излучает его психическая энергия, его мозговые волны. Считайте, что это машина правды. Обмануть ее невозможно. Образы будут переданы помимо воли преступника. Но конкретные имена и фамилии чаще всего находятся в верхнем сознании, они не опускаются в нижнее. Поэтому их трудно уловить.

– Просто фантастика! – сообщил Лебедев. – Преступлениям настал конец.

Котт устало улыбнулся.

– Крайне признателен, Аполлон Григорьевич, за такую оценку моего изобретения…

– Да какое там, коллега! Это невероятно! Изумительно! Волшебно! Ванзаров, что вы молчите? Боитесь потерять должность? С машинкой правды сыск будет не нужен. Отправитесь в архив.

Ванзаров хранил молчание. Отложив исписанный лист, он скрестил руки на груди и смотрел на доктора.

– Господин Котт, чтобы ваш аппарат уловил психическую энергию, человек обязательно должен держать медный провод?

Вопрос был награжден снисходительным кивком.

– Как раз об этом собирался рассказать. Дело в том, что мой аппарат может улавливать мозговые волны на расстоянии.

Во всю длину перроны Варшавского вокзала были покрыты утоптанным снегом. Господа встречающие мерзли, дожидаясь прибытия поезда. В такой день встречали самых дорогих, родных, долгожданных, с кем счастье провести веселые праздники в столице. Мимо дам, прятавших носики в меховые воротники, и их бодрящихся мужей прогуливался господин, прилично одетый, ничем особо не выделявшийся. Жандармы, которые несут службу на железной дороге, отдавали ему честь. В ответ господин коротко кивал и шел дальше. За ним незримо следовали невзрачные личности.

Директор департамента полиции распорядился об особых мерах: затребовал из отряда филеров самых толковых и лично отправился встречать особого гостя. Филеры были не только на перроне. Двое перекрывали выход из вокзала, еще пара находилась около стоянки извозчиков. Карета самого господина Зволянского была оставлена в стороне под наблюдением агентов в штатском.

Точно по расписанию стальной лик паровоза показался в облаках пара и тумана, будто чудовище выползало из бездны. На перроне случился обычный переполох. Дамы и господа поняли, что неверно определили, где остановится нужный им вагон, и побежали в разные стороны, сталкиваясь и прося прощения. Носильщики смотрели на извечную суету снисходительно: чудят господа.

Зволянскому не требовалось угадывать. Вагон был первого класса, то есть находился сразу за паровозом. Агенты уже заняли позицию, ему оставалось только дождаться, когда дверь вагона окажется точно напротив. Проводник спрыгнул и протер рукоятку, покрытую морозной коркой. Первой вышла дама в меховой пелерине, за ней субъект откровенно варшавского[25] вида, за ним последовали другие пассажиры. Наконец на подножке показался молодой человек в легком пальто и модном котелке. Гость из Варшавы явно не знал о прелестях петербургской зимы.

Филеры мягко оттеснили проводника и окружили сходни вагона. Господин Зволянский поднял фуражку с околышем МВД, приветствуя гостя.

– Добро пожаловать, господин Самбор. Как доехали, как дорога, попутчики не беспокоили? – спрашивал он, зная, что в соседнем купе от самой Варшавы ехал агент полиции. На всякий случай.

– Благодарю много, – отвечал молодой человек с приятными усиками, что шли вытянутой форме его лица. Ощутив стальное дыхание Северной столицы, он не решался покинуть теплый вагон.

– Спускайтесь, мы позаботились, чтобы вы не замерзли, – Зволянский дал знак, и на перроне появился тулуп с овчинной шапкой. И тепло, и маскировка. Директор был доволен своей придумкой.

Агенты помогли юноше спуститься по скользким ступенькам, одни заботливые руки накинули тулуп, другие поменяли котелок на ушанку. Все случилось так быстро, будто испробовано не раз.

– Прошу за мной, – директор департамента указал направление.

Идти в тяжелом тулупе было непросто, но агенты оберегали юношу. И подсадили в карету, куда он не мог забраться.

Усевшись напротив, Зволянский рассмотрел лицо прибывшего. В кармане у него лежал фотопортрет Самбора, который был изучен тщательно. Перед встречей сверился еще раз. Сомнений не осталось: прибыл точно Самбор. Молодой человек, наделенный невероятными спиритическими способностями, которыми восторгался князь Оболенский, казался обычным варшавским лоботрясом. Сладким, модным и прилизанным. От таких проходимцев барышни тают.

Карета мягко тронулась.

Самбору хотелось смотреть в окно, но Зволянский попросил его внимания.

– На понедельник 28 декабря у вас назначено публичное мероприятие, которое организует журнал «Ребус».

– Так есть, – ответил юноша.

– Послезавтра состоится сеанс, ради которого вас пригласили.

– О, так есть, пан Зволански.

– До окончания нашего сеанса прошу сохранять полное инкогнито. В Петербурге у вас наверняка есть друзья, почитатели и поклонники. Они не должны знать, что вы уже прибыли.

– Но то так, прошу пана…

– Прошу вас не покидать гостиницу до проведения сеанса. Все необходимое будет предоставлено в номер. Можете целиком рассчитывать на наше гостеприимство. Все оплачено. Недостатка ни в чем не будет.

– Дзенкую, пан… Я то розумем…

– Рад слышать. Позвольте спросить: в чем заключаются ваши способности медиума?

– О, то ни есть так латво… просто, – и Самбор на приличном для поляка русском языке, отчаянно путая слова, рассказал, что умеет не только вызывать спиритические силы, но и выходить в иной мир, который он назвал четвертым измерением, откуда приносит разные сувениры.

Сергей Эрастович не поверил ни единому слову медиума, считая затею своего шефа откровенной блажью. Вслух выразил комплименты и пожелание: пусть визит в столицу и праздники для пана Самбора пройдут наилучшим образом.

Карета подъехала к «Англии». Гостиница была выбрана Зволянским не случайно. От Исаакиевской площади рукой подать до дома, где должно состояться главное таинственное событие. Глубоко секретное, важности исключительной. Как заявил князь Оболенский. Из-за чего директор департамента лишился покоя.

В холле уже ждал наряд филеров. Зволянский подвел гостя к стойке портье, вручил паспорт на имя Николаева, проводил до люкса на втором этаже и оставил номер своего телефона, чтобы обращаться по любой надобности. В ресторане гостиницы для гостя был открыт неограниченный кредит. На всякий случай Зволянский забрал тулуп с шапкой. В тонком пальтишке далеко не уйдешь. Тут вам не Варшава, тут климат иной.

Спустившись в холл, Сергей Эрастович отдал филерам строжайшее распоряжение: если гость попытается высунуть нос из гостиницы, вернуть обратно. Руки не ломать, шум не поднимать, действовать обходительно. В ресторане следить, чтобы к Самбору не подсели девицы шатких моральных качеств или господа, желающие выпить на брудершафт. Не должно быть никакой случайности. Опеку юноша заметить не должен, но и вольности ему не давать. Не позволять никаких общений. Пылинки сдувать. Беречь как зеницу ока. Ну и так далее…

Филеры приказ поняли, вопросов не имелось. Дело несложное. Дело привычное.

– Ваш вопрос имеет особую научную значимость, господин Ванзаров, – ответил доктор, несколько успокоив дыхание.

– У вас имеется ответ?

– Да, коллега, что ответите недоверчивому сыщику? – вставил Лебедев.

– Сложность, господа, заключается в том, что большой город – это океан психической энергии. Она выделяется в таком огромном количестве и разнообразии, что пропитывает собой всякую вещь и насыщает весь воздух, вследствие этого она находится повсюду в нераздельном или сильно запутанном виде. Эманации энергии сильно смешаны.

– Насколько понимаю, энергия, о которой вы говорите, может иметь разную силу…

– Вы совершенно правы, господин Ванзаров.

– Чем сильнее энергия, тем ярче образы ясновидения.

– Нельзя не согласиться.

– В таком случае вы наверняка проводили опыты, чтобы опробовать ваш аппарат в свободной охоте, так сказать, – Ванзаров отметил ехидный прищур Лебедева. Великий криминалист был чрезвычайно доволен сообразительностью своего друга. – Не желаете продемонстрировать нам?

Сунув руку в перевернутую крышку, Котт вытащил кружок беловатого цвета диаметром расстояния между растянутыми большим и указательным пальцами.

– Это что такое? Для чего? Как применяется? – нетерпеливо спрашивал Аполлон Григорьевич. Научный зуд требовал удовлетворения.

– Картонный кружок, покрытый тонким слоем сернистого кальция, в темноте фосфоресцирует, – ответил доктор, не выпуская картонку. – Для метода ясновидения это экран, который улавливает внешние эманации психической энергии. Соединив его с аппаратом, мы можем уловить образы, которые витают в воздухе, так сказать.

– Так чего мы ждем! Давайте проводить эксперимент! – потребовал Лебедев, непривычно возбужденный. Не заметил, как сигарилья выпала из кармашка.

– Может быть, вам немного отдохнуть, господин Котт? – спросил Ванзаров.

– Мы, ученые, привыкли жертвовать собой, – заявил Аполлон Григорьевич за обоих. – Не так ли, коллега?

Доктор Котт выразил согласие. Он положил экран на верхний виток медной спирали, зацепил оба медных провода, сжав их концы в кулаке. Лебедев с готовностью подложил чистый лист.

– Что будем искать, господа?

Ванзаров обратил криминалисту немой вопрос, тот ответил чуть заметным движением глаз. Они прекрасно понимали друг друга. Столько лет ловят преступников вместе, никакой машинке правды не совладать.

– Если не ошибаюсь, – начал Ванзаров, – преступление должно давать сильный выплеск психической энергии.

– Вероятно, вы правы, – ответил Котт. Он замедлял дыхание, а карандаш держал на изготовке.

– В таком случае поищите образы преступления, которое могло быть совершено недавно, да хоть сегодня ночью…

Доктор закрыл глаза. Какое-то время он сидел неподвижно, пока не вздрогнул. Карандаш ожил и забегал по бумаге. Котт дергал головой, словно его било электрическим током, карандаш носился над листом. Как вдруг грифель воткнулся в бумагу с такой силой, что хрустнул, карандаш выпал из пальцев, доктор выпустил медные провода. Он откинулся на спинку стула, будто умер.

Лебедев дал знак его не трогать. Ванзаров поднял листок. Криминалист оказался у него за плечом. В бумаге зияла дырка с грифельным ободком. В хаотичном беспорядке были разбросаны слова: «Публичка… Напротив… Фигуры… Золя… Комната… Ремень… Стул… Зеркало… Холодное тело… Шинель… Осколки… Ночь… Сапоги… Шарф… Поймать…»

Ванзаров беззвучно спросил: «Понимаете, что это значит?»

На что получил точный ответ криминалиста: «Без малейшего понятия».

– Что там, господа, получилось?

– Результат интересный, – ответил Ванзаров. – Но бесполезный.

– Отчего же? – Котт открыл глаза.

– Образов много, но где конкретно и что произошло?

– Я не знаю, господа, что записал… Автоматическое письмо не поддается логике.

– Вы не знаете, что пишете?

– Конечно, нет! – Доктор сел вполне прямо.

– Как же так: видите образы, но не ведаете, что творит собственная рука? – спросил Лебедев. – Трудно поверить.

– Господа, я всего лишь передаточное звено в цепочки психической энергии. Моя задача настолько освободить собственное сознание, чтобы чужая энергия вошла в него и обратилась в слова. Помимо моей воли.

– В таком случае, вы выполняете роль медиума, – заключил Ванзаров. – Без вас аппарат бесполезен.

Кажется, доктор приложил усилия, чтобы не разразиться возмущением. А то и криками.

– Вы правы, господин Ванзаров, – ответил он мягко. – Любым аппаратом надо уметь управлять: хоть паровозом, хоть швейной машинкой. Приемы, которые позволяют руке фиксировать образы без участия сознания, чрезвычайно просты. Я могу обучить каждого. Любого чиновника полиции. Даже вас, если немного умерите скептицизм.

– Разве графический автоматизм, как это называется, не один из приемов спиритизма или результат гипноза?

– Нет! – вскрикнул Котт, подскочив. Он вцепился руками в край стола так, что старая мебель скрипнула. – Нет и еще тысячу раз нет… Да, спириты и прочие шарлатаны показывают графический автоматизм как прием общения с загробным миром. Но это наглый обман. Да, профессор Пьер Жане проводил наблюдения над истерическими больными, у которых были проявления механического письма анестетической рукой… Да, под гипнозом люди начинают писать, не зная, что делают. Но это психическая болезнь. А мой метод – научный. Он позволяет освоить приемы психической самодисциплины и применить их вместе с аппаратом. Что вы и увидели… Я ученый, доктор… У меня снова есть пациенты… Много пациентов… Моим методом я уже помогаю больным… Больше всего я хотел бы принести пользу обществу… Искоренить зло и преступления ясновидением… Мне нужна помощь, а не презрительное сомнение… Наглотался его достаточно…

– Блестяще, коллега! – воскликнул Лебедев и одобрительно похлопал Котта по плечу, отчего того перекосило.

– Крайне признателен, Аполлон Григорьевич, – волнение не угасло, но Котт овладел собой. – Мы пока не можем проникнуть в нижнее сознание и понять, какие процессы там происходят, но мы можем фиксировать их. Мой аппарат уловил чью-то сильную эманацию, моя рука передала образы в слова, дальше вам надо разгадать ребус. Войти в лабиринт и найти выход.

– Ребус, – повторил Ванзаров в задумчивости, словно в полусне, которая Аполлону Григорьевичу была знакома. В такие моменты его друг отправлялся в мыслительные дебри, из которых возвращался не с пустыми руками. – Золя… Шинель… Осколки[26]… Что их объединяет?

– Библиотека, что же еще! – от любопытства Лебедев не мог устоять на месте. – Доктор уловил образ Публички[27]. Все сходится!

– Сообщений о преступлении не поступало.

– Тогда поехали проверим! – Лебедев подхватил саквояж и пальто. – Коллега, собирайтесь, поедете с нами.

– Прошу простить, господа, не в этот раз, – ответил доктор.

– Разве вам не интересно посмотреть на реальность, которую описал графический автоматизм? Вы же ученый, а это настоящий результат эксперимента.

Котт поднялся с трудом, его пошатывало. Лицо ходило ходуном, играли желваки, а стиснутый рот вытянулся ниточкой. Доктор боролся с бешенством.

– Того, что получено, не изменить, – проговорил он хрипло. – Ошибка возможна. Поймать и разделить свободные образы – пока самая трудная задача. Могли наложиться посторонние эманации. Пока этот метод ясновидения не слишком надежен. Прошу простить…

– Отчего не проверить, – сказал Ванзаров.

– Прошу меня извинить, опыты отняли много сил, я устал… Буду к вашим услугам хоть завтра. А сейчас мне надо домой… Срочно…

Лебедев был сама любезность: помог упаковать аппарат, подал Котту пальто и придержал дверь, пожелав хорошо и весело встретить праздник. Как только дверь затворилась, услужливо-добродушное выражение слетело с лица криминалиста.

– Что думаете, друг мой? – спросил он, взяв листок с дырой и глянув через нее.

– Субъект нервный, неуравновешенный, истерический, с резкими перепадами настроения, раздутое чувство собственного величия, не признает никаких возражений, живет в большой бедности, жена за ним не следит…

– Удивляюсь, как такого к больным допускали, – сказал Лебедев, поднимая с пола сигарку и сдувая с нее мусор. – Врачебного патента у него нет, наверняка практикует на свой страх и риск, кто-то доверяет ему свою больную голову… Что его так задело? Возможно, бедняга стал раздражительным, когда его погнали из врачебного сообщества. Непризнанный гений, что ту скажешь… Странно, что не спился.

– Странно другое…

– Что именно, друг мой?

– Как легко он вошел в состояние графического автоматизма.

– Есть захочешь – не такому научишься… Пятнадцать лет тренировок дают о себе знать. Не представляю, как наших чиновников этому научить.

– Котт обещал научить даже меня. Значит, остальные справятся.

– Вы же не поверили ни единому слову уважаемого доктора.

– Как и вы, Аполлон Григорьевич, – из мысленных дебрей ответил Ванзаров. – Притворились адептом, чтобы бедняга разговорился и проболтался.

Ему погрозили пальцем.

– С кем поведешься, от того и наберешься всякого жульничества… Однако как доктор угадал ваши мысли?

– Трудный вопрос, – ответил Ванзаров. Он размял спину и руки, как перед борцовским поединком. – Поедемте, поглядим на образы ясновидения вживую. Может, станет немного яснее.

Уговаривать Лебедева не пришлось. Он стоял одетый при саквояже.

– И все же, что думаете? Не таитесь…

– Мы вошли в лабиринт, – сказал Ванзаров.

– Я говорил: не лезьте в это дело.

– Поздно сожалеть.

– Значит, готовы встретить Минотавра в глубине лабиринта?

– Всегда готов, Аполлон Григорьевич, – ответил Ванзаров. – Разыщем и поглядим в глаза чудовищу.

На взгляд кухарки, что прибежала на Никольский закупить продуктов и себе копеечку сэкономить от хозяйских денег, рынок бурлил как всегда. Продавцы торгуют с большой уступкой, зазывая народ, от самоваров сбитня ароматный пар, связки баранок шелестят, куры кудахчут, поросята визжат, не желая становиться ужином, мужики и бабы друг дружку с праздником поздравляют, смех и радость. От полицейского налета не осталось и следа.

Обида в душе Обуха тоже утихла. Залепили[28] Корпия, что тут поделаешь. Хорошо хоть в свою часть попал. Пристав Минюхин понимание имеет, напрасно злобствовать не станет. Может, к вечеру отпустит. А если фигов[29] начальник вцепится, ну подержит пристав денька три, ну пять. Не более недели точно. И отпустит с миром. Вернется Корпий, все обойдется. За решеткой посидит, станет настоящим воровским.

Размышление успокоило старшину. Он собрался побаловать душу сбитнем, но тут дверь лавки распахнулась. Невысокий господин перешагнул Мишку-Угла и Петьку-Карася, которые корчились у порога. Охрана из них, знать, никудышная. Не смогли удержать лихо. Принесло новую беду, когда не ждали…

Господин был в кепи с завязанными ушками и теплом пальто. Только рука висела плетью, будто не своя. Что Обух заметил наметанным глазом.

– Здорово, – сказал гость незваный, хуже монголо-татарина.

– И тебе не хворать, милый, – Обух сделал вид, что зад почесывает, сам же проверил рукоятку ножа под стулом. С таким гостем может пригодиться. Жаль, револьвер далеко.

– Зови Корпия.

К этому Обух был не готов. Не то чтобы страшился, но думал, что сегодня за ним точно не придут. Девка же сказала: пусть еще побудет. Зачем возвращать вечером, чтоб сегодня обратно забирать?

– Что же вы человека-то умаяли! – с обидой заявил он.

Гость насторожился.

– Ты о чем толкуешь?

– Да как же! Вчера – отдавай. Ладно, на – заберите. Попрощались. А потом к ночи – вот вам обратно. Это что такое? Человек, чай, не собачка, чтобы его туды-сюды таскать. Не делается так, не принято у нас. Забрал, так держи слово. А то что же получается… Днем волокут, к ночи – нате назад, будьте любезны… У нас тут не гостиница…

Всем видом Обух показывал благородное возмущение. У вора оно тоже имеется. Притом следил, что сделает гость проклятущий. Тот повел себя странно: стоял молча, вроде как не ожидал подобного оборота.

– Так было надо, – ответил он вскоре.

Обуха не проведешь: не знает, голубчик, про вчерашнее катание. Неужто девка лихая его обманула? Или своевольничает. А может, и не его девка вовсе. У них не разберешь…

– Корпия зови.

Не просит, приказывает. Что тут делать?

– А тебе зачем, Филюшка?

– Здоровье подправить.

– Так сходи к доктору. Тебя везде примут, не то что нашего брата, – Обух старался потянуть время, может, кто из своих явится, половчее Мишки и Петьки, их списать придется. Удача воровская отвернулась. Сила подняла Обуха, ворот рубахи сдавил горло удавкой, в кадык уткнулось острие. Попался, как птичка в силки. Ножик сокрытый не поможет.

– Ты что мне баки вкручиваешь[30], старик? – услышал он тихий голос. Глаза волка, пустые и злые, смотрели так близко, что поплыло. Воровской старшина всякого повидал, не из робких, но тут малость струхнул. Будто сама смерть взяла его за грудки. Не с полицией дело имеешь, не откупишься.

– Пусти… Пусти, миленький, – прохрипел он.

Ворот ослаб, нож не отпускал.

– Говори, – последовал приказ.

– Забрали его… Сегодня с утра…

– Кто?

– Облава был…

– Врешь… Какая облава перед праздником…

– Вот те крест, Филюшка… Свалились как снег на голову… Наш-то пристав сам обомлел… Забрали Корпия…

– Ванзаров облаву устроил?

– Что ты, Филюшка… Начальник сыска командовал… Шальной совсем… Собственной персоной… Лично по рынку шастал, людей забирал… Корпий ему попал под горячую руку… Совсем шальной…

Острие ножика отстало. Обух смог вздохнуть почти свободно. Если не считать, что перчатка скручивала ворот узлом.

– Ванзаров был на облаве? Он указал на Корпия?

– Не было его… Отпусти, задохнусь…

– Куда Корпия повели?

– Известное дело: в полицейский дом на Офицерской. В общей камере болеет[31].

– Смотри, старик, если узнаю, что вздумал меня обмануть…

Лезвие прижалось к горлу. Обух поежился.

– Что ты, Филюшка, какой мне резон… Там он, в Третьем участке Казанской части… Да ты не переживай: денька через три пристав его отпустит… Ну, может пять, уж никак не дольше недели продержит… Вернется целым и невредимым, отъестся на тюремных харчах…

– Денька три или пять, – повторил Филюшка так ласково, что Обух похолодел и поджилки затряслись. – Говоришь, облава… Говоришь, Третий Казанский… Я вот что полагаю, старик… Тебе на сохранение Корпий был оставлен. Так?

– Так, Филюша… Да кто ж знал…

– Тебе за него заплатили, а ты деньги принял. Так?

– Твоя правда, Филюшка… Но…

– Выходит, у нас с тобой уговор вышел… Уговор дороже денег… Не сдержал ты слово воровское, Обух… Нарушил уговор… Вот как получается… Должен был сохранить Корпия… Хоть сам вместо него за решетку лезь, а слово держи… Ты уговор нарушил… И вот тебе за то благодарность… Чтоб навсегда запомнил.

Боль пронзила щеку. Показалось, будто в голову ударила молния, а из глаз искры посыпались. Обух не завыл, не застонал, чтоб не уронить чести воровской, повалился на колени, прижимая ладонями боль, которая разрывала лицо на клочки. Липкое и теплое текло сквозь пальцы. Он зажмурился, слезы покатились.

– Молись, старик, чтобы Корпий был в участке. За хеврой[32] своей не спрячешься, везде достану…

Носок ботинка ударом выбил воздух из тела. Обух повалился, приложившись лбом о каменный пол. Напоследок ему врезали по ребрам. Он и не заметил. Обух тонул в раскаленном котле. Как в детстве, когда на него уронили кипящий самовар. Сейчас было хуже. Хуже некуда.

Лучше развлечений, чем на праздники, не бывает. Развлечения на любой вкус. В Крестовском саду – ледяные горы, такие высокие и быстрые, что от визга барышень закладывает уши. В «Аквариуме» роскошная электрическая елка, детские балы, танцы, фокусники, клоуны, два оркестра. В Михайловском манеже рождественские гуляния и елка. В зале Дворянского собрания – симфонические концерты. На Семеновском плацу рысистые бега. В цирке Чинизелли большое гала-представление. В театре «Альказар» на Фонтанке – экстраординарный концерт-монстр. В зимнем саду «Аркадия» – музыкально-вокальные вечера и оркестр венгерских цыган. В театре «Фарсы» – новейшая пьеса «Клуб обманутых мужей». В Итальянской опере – «Фауст». В императорские театры, Александринский и Мариинский, соваться бесполезно: все билеты раскуплены до января. В Соляном городке – кустарный базар. В Сельскохозяйственном музее – ярмарка «Космополис» с роскошными товарами из Англии, Турции, Франции, Японии и Германии. Столичному жителю есть где отвести душу и потратить все до копейки. Если времени в избытке и денег не жаль.

Среди громких развлечений и шумных балов, которые промелькнут и нет их, не теряются скромные заведения, открытые весь сезон. Одно из них расположилось на Невском проспекте. У дверей собралась небольшая толпа из студентов и курсисток, которым не нужно женское счастье, пока народ прозябает в безграмотности.

Подъехавшая пролетка была встречена недобрыми взглядами юношей и барышень. Особенно молодежи не понравился статный господин барской наружности в распахнутом пальто с желтым саквояжем и сигарильей в зубах. Наверняка угнетатель народа, капиталист, аристократ. Пассажир в каракулевой шапке «Рафаэль», спрыгнувший следом, был зачислен в его компаньоны. Впрочем, на него мало кто обратил внимание. Как обычно, Аполлон Григорьевич приковал всеобщий интерес к себе.

Оглянувшись на вывеску, он скроил гримасу.

– Музей-паноптикум? Это сюрприз, о котором молчали всю дорогу? Что вы тут собираетесь найти, друг мой? Вы ошиблись, жертву следует искать в Публичной библиотеке. Где-то среди книжных шкафов лежит связанный ремнем труп. Если эманации доктора не ошиблись…

– Ясновидение указало дом напротив, – ответил Ванзаров, осматривая витринные окна. Рекламные плакаты призывали почтенную публику познакомиться с выдающимися знаменитостями. – Здесь есть фигура Золя.

Лебедев глянул на афишу.

– Приятная компания: Дюма, Дрейфус, Наполеон, герцог Веллингтон, Мария Стюарт, Бальзак и так далее. Это что ж такое?

– Выставка пластических механических фигур.

– Что-то вроде чучел?

– Восковые головы, внутри винтики и шестеренки. Фигуры поворачивают головы и двигают руками.

Криминалист выразил на лице пренебрежение.

– Трупы в анатомическом театре интересней… Это вас с холостой жизни потянуло на мумии? – Лебедев пошло хихикнул. А студенты и курсистки окончательно вычеркнули наглого капиталиста из светлого будущего.

– Надо проверить предположение, – ответил Ванзаров, научившись прощать другу и не такое. Наверняка страдает, что его фигуры нет среди великих.

– Какое именно?

– Видения доктора Котта повторились в некоторых деталях.

– Я заметил.

– Отличие довольно странное.

– Это вы про Золя? – спросил Лебедев. – Может, он обожает французские романы. Или навеяло чью-то эманацию.

– Допустим…

– Я хоть не владею логикой, а психологикой подавно, но предположу, что доктор фатально ошибся.

– Почему?

– Сами видите: ни городового, ни пристава, ни санитарной кареты. Нет обычной суеты при нахождении жертвы… Пошли в Публичку, поищем труп. Разгоним кровь библиотекарям… Тут нам делать нечего: мир, покой и мерзкие курсистки.

Трудно было возразить. Когда пролетка свернула с Садовой улицы, издалека Ванзаров не заметил ничего, что нарушало бы обычное течение жизни. Можно было приказать извозчику поворачивать. Ванзаровское упрямство, которое доводило до бешенства начальника сыска, не дало согласиться с разумным доводом криминалиста.

– Вы так рвались проверить, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров. – Идем до конца. Убедимся, что ясновидение на расстоянии ошибается, и вернемся на службу.

Лебедев погрозил пальцем, чем вызвал молчаливое возмущение молодежи: грозит наемному рабу, капиталист проклятый.

– Нет, друг мой, отсюда прямым ходом к Палкину. Сегодня не улизнете. Пора обедать и праздновать.

За стеклянной дверью появился господин с подкрученными усами в парадном смокинге. Страдать в таком наряде обязан хозяин паноптикума. Ему полагает солидность. Повозившись с замком, он перевернул табличку «Закрыто» и распахнул дверь.

– Прошу, дамы и господа… Рады видеть на нашей выставке!

Толпа тронулась, чтобы приобщиться к знаменитостям мира сего, но на пути вырос господин, который заявил, что полиция просит немного обождать. Угнетенный раб оказался прислужником капиталиста. Студенты были возмущены, курсистки особенно. Барышни не любят обманываться. А кто любит! Нет, скажите? Ну не важно…

Заслонив проход молодежи, Ванзаров показал зеленую книжечку Департамента полиции.

– Вы хозяин паноптикума?

– Совершенно верно, Карл Стефансон, к вашим услугам. С кем имею честь?

Ванзаров представился. Иметь честь с сыскной полицией хозяин явно не рассчитывал. Особенно с утра пораньше.

– А в чем, собственно, дело? – спросил он вежливо, но войти не предложил.

– Позвольте осмотреть помещение.

На лице господина Стефансона заиграла ехидная улыбочка.

– Но, господа, позвольте, я преподнес приставу щедрый подарок на Рождество… Билет у нас стоит двугривенный, студентам скидка… Кажется, в полиции приличное жалованье… Неужели… Но если желаете, ради праздника, извольте бесплатно…

Хозяин посторонился.

– Вы неверно поняли, – ответил Ванзаров, зная, что затылок прожигает дружелюбный взгляд Лебедева. – Механические куклы нас не интересуют.

Господин Стефансон выразил вежливое непонимание. Даже смокинг его выразил то же чувство.

– Что же вам угодно?

– Когда вы пришли в паноптикум?

– Четверть часа назад…

– Что-то пропало, сломано, похищено? – спросил Ванзаров, предвидя ответ.

– Премного благодарен за хлопоты, все прекрасно, – Стефансон улыбался, как джентльмен, которому приходится объяснять примитивные истины. – Электрическое освещение работает, механизмы фигур в порядке… Вас что-то еще интересует?

Спрашивать, не заметили ли случайно труп, было опрометчиво. Господин Стефансон примет за неудачную шутку. И так у полиции репутация ужасная. А еще приставы на праздник получают подарки с каждой лавки, магазина и заведения своего участка. Они ничего не требуют, конечно, тут не Москва, порядки строгие. Но кто же обойдет заботой свою родную полицейскую власть.

– Благодарю, – ответил Ванзаров, развернулся и отошел. Мимо него прошли студенты с курсистками, бросая презрительные взгляды.

Взяв Ванзарова под руку, Лебедев приятельски толкнул.

– Не печальтесь, друг мой… Без ошибок даже наука не развивается… Или поверили в ясновидение?

– Не поверил, Аполлон Григорьевич. Произошедшее не имеет смысла.

– Что именно?

Ванзаров смотрел вдаль Невского проспекта. Мороз сверкал дымкой. Спешили прохожие, спешили извозчики, торопились лотошники сбыть подарочный товар. Только чиновнику сыска торопиться некуда.

Мимо прошел господин в полицейской шинели с погонами полицмейстера. Он вертел головой, что выдавало всякого гостя столицы.

– Кого только на Невском не встретишь, – сказал Лебедев, провожая его взглядом. – Киевский полицмейстер Цихоцкий гуляет один и без тюремной охраны. Чего давно заслужил… И почему полиция так притягивает мерзавцев?.. Ну да ладно… Так что там со смыслом?

– Бессмысленно, если Котт соврал и выдумал образы, – ответил Ванзаров, помедлив, будто не заметил полицмейстера. – Доктор нервный, но умный человек. Не мог не понимать, что ложь тут же раскроется. На этом его аппарату придет конец. Со всеми надеждами продать изобретение полиции и разбогатеть.

– Поэтому не захотел ехать с нами.

– Причина иная: я его сильно разозлил.

– О, в этом вы мастер! – засмеялся Лебедев так, что проходящая барышня отшатнулась.

– Благодарю…

– Не дуйтесь, друг мой…

– Не имею такой привычки… Поступок Котта не просто глуп, он не вписывается в логику поведения.

– Опять эта психологика! Все проще.

– Неужели? – спросил Ванзаров.

– Ну конечно. Вам не дает покоя, что ясновидение выстрелило в десятку. Вы изменили своим принципам, логику задвинули в угол, поверили в чудо. И сразу разочарование: второй раз ясновидение угодило в молоко.

Ванзаров промолчал. Аполлон Григорьевич заглянул ему в лицо.

– Не поверили? Скрытничаете? Недоговариваете? От друга скрываете? Так-так…

Ванзаров шел и упорно молчал. Будто принимал трудное решение. И вдруг остановился. От паноптикума они отошли на десяток шагов.

– Хотите пари? – сказал он, обернувшись к Лебедеву.

Криминалист вынул сигарилью, зубами сорвал перчатку, плюнул на ладонь по-купечески и протянул.

– На что угодно!

– Сейчас что-то произойдет…

– Что я получу, когда проиграетесь в пух и прах?

– Выполню любое ваше желание, – ответил Ванзаров. С серьезностью, в какой нельзя сомневаться. Вообще, когда чиновник сыска дает слово – нельзя сомневаться.

– Принято!

Они ударили по рукам.

– Сколько мне ждать легкую победу? – спросил Лебедев.

– Минуту, – ответил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич демонстративно вынул из кармашка жилетки часы.

– Время пошло, – заявил он.

Ванзаров мысленно стал считать. Когда он проговорил «восемнадцать», позади раздался шум. Не сговариваясь, они оглянулись. На ступеньки паноптикума выскочил господин Стефансон. Лицо его было перекошено, манишка съехала набок.

– Господа! – закричал он истерически. – Умоляю! Помогите!

Губы его тряслись, взгляд ошалевший. Как будто механические куклы ожили и потребовали жалованье за год.

– Господа, скорей! Умоляю, скорей!

Лебедев спрятал часы.

– А я на пари ничего не ставил, – заявил он. – Свяжешься с вами, друг мой, так и останешься на праздник голодным.

Паша Парфенов отпил чаю и закусил бутерброд, приготовленный матушкой. Ему было скучно и грустно до слез, но что поделать. Его как самого младшего чиновника по чину и возрасту оставили дежурить в 3-м Казанском в предпраздничный день. Прочие чиновники участка, по примеру сыскных, давно разошлись по важнейшим делам. Сейчас бегают за покупками или гуляют в ресторане с друзьями. А может, дома ожидают застолье сочельника. Как же им хорошо. И как ему плохо. Делать нечего: служба.

Вытерев губы чистым платочком, сунутым маменькой, Паша намерился скрасить скуку чтением приключенческого романа в свежем номере «Нивы». Он вытащил журнал, который прятал в ящике стола, и раскрыл страницу, заложенную маменькиной фотографией. Не успел прочесть полстраницы, как над головой у него кто-то решительно кашлянул. Паша, хоть и полицейский, вздрогнул от неожиданности: не слышал, чтобы дверь участка открывалась. Подняв глаза, он увидел кругловатое лицо с коротким ежиком волос. Незнакомый господин нависал над перилами ограждения от посетителей, к которому был придвинут стол дежурного чиновника.

– Отвели? – спросил господин с таким напором, будто от этого зависела судьба мира. Глаза у него были холодные, резкие, колючие. Это Паша про себя отметил. В романах, которые он любил, герои все исключительно по глазам и взглядам понимают. И у нас тут в романе все так же… М-да…

– Кого? – растерянно спросил Паша.

Тут господин шмякнул по стойке так, что перила заходили ходуном.

– Так и знал, что бездельники поленятся или забудут! – сказал он. – Ладно, я сам справлюсь. Ведите, молодой человек.

Паша спрятал журнал, маменька оказалась придавлена страницами.

– Прошу простить, кого вести?

Господин отчаянно махнул кепи с завязанными ушками.

– Да что же такое! – в глубоком отчаянии проговорил он. – Уже приказы не исполняют. Совсем от праздников ошалели. Вам что, не доложили?

– Н-нет, – проговорил юный чиновник, поднимаясь. – Распоряжений не поступало.

– Бездельники! Лодыри! Трутни! Ну, я им! – господин погрозил кому-то невидимому кулаком. – Ладно, молодой человек, надо торопиться. Выводите скорее, время не терпит.

Окончательно сбитый с толку Паша остатки служебной бдительности не растерял.

– Позвольте знать, кто вы такой?

– Я кто такой? – удивился господин в кепи так, будто был оперной примой. – Кто я такой? Ах да… Вы же молодой… Сколько в участке служите, полгода?

– Пять месяцев, – признался Паша.

– Вот и гляжу, лицо новое… Вот кто я, – господин помахал зеленой книжечкой Департамента полиции. – Филер отряда Курочкина. Почтовый моя фамилия, зовут Филипп Филиппыч. Запомнили, молодой человек? Легко запомнить… Удостоверение проверять будете?

Паша застыдился исполнять правила: человек старше его, опытный, наверняка давно служит, тем более фамилию эту странную где-то слышал. Станет книжку листать – раскраснеется, от волнения ничего не разберет.

– Не нужно, – ответил он со строгостью ребенка. – Кто вам требуется?

– Задержанные с утренней облавы на Никольском здесь?

– В общей камере…

– Господин Ванзаров срочно затребовал одного субъекта, передал приказ, да наши прозевали… Он меня направил проверить, почему до сих пор не доставили…