«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить

Глава двадцать вторая Монголия Июнь — август 1945 года

В начале июня сорок пятого года со станции Черчаны под городом Бенешовом в Чехословакии девятью эшелонами наша 52-я стрелковая дивизия была отправлена на Родину. Прага, Усть, Парна, Дрезден, Варшава, Познань, Минск и наконец — Москва.

На всем долгом пути от Праги до Москвы запомнилось немногое. Дотла разрушенный Дрезден. В развалинах вокзала пряталась молодая немка, предлагая себя за полбуханки хлеба. Широченная Эльба, в которой мы купались и сплавали на тот берег. В Польше вся территория железнодорожной станции была загажена человеческими нечистотами так, что ступить негде. Сожженная фашистами Белоруссия…

Наш эшелон прибыл в Москву как раз в день Парада Победы — 24 июня 1945 года. Столица ликовала. От нашей дивизии еще в мае в Москву было тайно отправлено на парад двадцать пять человек. Но нам, ветеранам дивизии, стало известно об этом только много лет спустя из разговоров с самими участниками того парада.

Когда из Москвы эшелон двинулся на восток, а за Читой свернул в Монголию, мы окончательно поняли, что едем воевать с Японией. Ехали мы в теплушках, по 40–50 человек, на полу и на нарах. Вагончики были двухосные, маленькие. В таких же вагончиках стояло по восемь-десять лошадей, их разместили справа и слева от дверей, головами внутрь. Орудия и машины закрепили колодками и растяжками на платформах. Я беспокоился, как бы на большой скорости на поворотах материальная часть не соскочила с платформ, поэтому время от времени вылазил на ходу через окошко с нар и бегал по крышам вагонов к технике. Спрыгивал на платформы, проверял службу охранения, наличие и состояние креплений. И все это на высокой скорости движения поезда. Но боялся я тогда только встречных эстакад, тоннелей и проволочных перетяжек.

Большую часть дороги мы стояли у открытых дверей вагона и жадно смотрели на родные просторы, на наших людей, особенно на детей и женщин, которых давно не видели. Двигались быстро. Перегоны были большие, многие станции проскакивали на полной скорости. Умывались утром, на остановках, прямо на рельсах. Питались три раза в день. После Читы на станции Карымская свернули вправо, на Борзю. Далее Соловьевск, разъезды от 71-го до 79-го. Ничего примечательного на заключительной части пути переезда мы не увидели — песчаные пейзажи, тощая растительность да множество табарганов, крупных сурков, они столбиками стояли на задних лапках и зорко осматривались вокруг.

Ночью на остановке у одного из разъездов наших солдат разбудил веселый многоголосый девичий смех, девушки попросились подвезти их до соседнего разъезда, где они работали. Солдаты с удовольствием приняли молодых попутчиц. Вскоре с нар послышались шумная возня, смех, визг — благо тьма была кромешная. На следующей остановке девушки, к великому огорчению солдат, сошли. Ребята успокоились и заснули.

А утром эшелон прибыл к месту назначения — на станцию Боин Тумень в Монголии под Чойбалсаном. Все сошли из вагонов… и не узнали друг друга. Лица, обмундирование солдат были густо измазаны черным мазутом — результат жарких ночных братаний со смазчицами.

15 июля на станции Боин Тумень разгрузились, И сразу — 50-километровый марш по жаре в район сосредоточения на реке Керулен. Переход показался нам очень тяжелым.

В дивизионе у меня 250 человек, 130 лошадей и десять машин. Все имущество: снаряды, связь, кухни, дрова, овес, продовольствие, подковы — погружено на машины и полсотню повозок. Четыре гаубицы прицеплены к «Студебеккерам», а восемь пушек тянут кони, по три пары каждую, на каждой левой лошади восседает ездовой. Жара — под пятьдесят градусов. На небе ни облачка. Кругом бескрайняя серо-белая песчаная степь, до самого горизонта глазу не за что зацепиться, от скудной весенней травки остались на песке лишь небольшие грязноватые пятна. Солнце глядится на синем небосклоне маленьким желтым пятнышком, но от него исходят беспощадные, обжигающие, как пулеметные трассы, лучи. Нос щекочет запах дикого чеснока.

И вот река Керулен. Всего 15 метров шириной. Вода мутная, грязная, сплошь загаженная грязной, жирной овечьей шерстью. Став лагерем на берегу, первым делом приняли противоэпидемические меры: различные уколы получили не только люди, но и кони.

Началось наше привыкание к ужасным условиям пустыни. На реке мы простояли почти неделю, с 17 по 22 июля. Дивизия получила тысячу человек молодого пополнения 1927 года рождения. Офицеры изучали построение и тактику японской армии, знакомились по топографическим картам с местностью предстоящего маршрута. А карты представляли собой белые листы бумаги, на которые были нанесены сетка Гаусса-Крюгера, долгота и широта да кое-где коричневато-красные крапинки — зыбучие пески. И это все. Ни рек, ни возвышенностей, ни дорог, ни населенных пунктов, ни колодцев.

Жизнь в Монголии особая. Люди на конях со всеми пожитками, вплоть до юрт, перемещаются вместе с большими отарами овец от одного пастбища к другому. В более северных районах встречаются в низинах одинокие оазисы, отдаленные друг от друга на сотни километров. В них-то и теплилась жизнь: вода, скудная растительность, кочевое население.

Однажды к нашему лагерю подъехало на маленьких мохнатых лошаденках десятка полтора всадников-монголов с длинными шестами в руках. Это были пастухи. Мужчины и женщины. Они спешились метрах в пятидесяти и долго молча рассматривали лагерь. Изредка до нас доносились возгласы удивления, вытянутыми руками они показывали друг другу изумившие их предметы. Самое большое впечатление произвели наши трофейные бельгийские битюги с короткими хвостами, их мы впрягали в качестве корневых в дышла орудийных передков. Мы тоже с любопытством смотрели на кочевников. Тела всех были плотно закрыты одеждой — наверное, от песка и солнца. На мужчинах — плотные темные рубашки и узкие брюки; на женщинах — то же самое плюс длинные и широкие разноцветные юбки-колокола. Некоторые дамы, не сходя с места, держась за руки своих кавалеров, на пару минут приседали. Когда они уехали, наиболее любопытные наши солдаты обнаружили в местах приседаний мокрый песок и еще кое-что. В пустыне скрыться от посторонних взоров невозможно, поэтому естественная надобность справляется там, где человек находится в данную минуту. Когда мы после возвращения из похода посетили город Чойбалсан — вторую столицу Монголии, то подобное наблюдали прямо на базарной площади.

Удивляли нас не только местные монголы, но и наши старшины. Однажды в моем дивизионе после обеда, на котором присутствовал комполка Рогоза, старшина дивизиона Макуха обратился к нам:

— Товарищи офицеры, не хотите ли выпить холодного чешского пива?

Мы восприняли это как шутку, сразу вспомнив, как перед самым отъездом из-под Праги наслаждались прекрасным чешским пивом.

— При такой жаре мы и за прохладную воду были бы благодарны, — ответил майор Рогоза, — о пиве теперь можно только мечтать.

Старшина невозмутимо удалился, а через некоторое время появился с канистрой:

— Держите кружки!

И верно, в канистре оказалось холодное пиво! Двухсот литров — по алюминиевой кружке на каждого — хватило на весь дивизион. Ай да Макуха! В тайне от всех из самой Чехословакии вез бочку пива, и в дороге хранил ее под ветошью для чистки пушек, и здесь, в Монголии, на стоянках непременно выкапывал глубокую яму, охлаждая драгоценный напиток.

За время стоянки на реке мои разведчики поймали с десяток небольших бесхозных монгольских коней, прямо с седлами. Скорее всего они отбились от своих хозяев и блуждали по пустыне. Разведчики догнали табун, окружили и с трудом, но оседлали всех коней, кроме вожака. Хотя с конями нам обращаться было не впервые, этих «мышат» не так просто было объездить и приручить. Они дичились. Не скакали, а быстро-быстро бегали. Не ели овес. Если во время скачки такая лошадь замечала на почве небольшую нору или кочку, тут же, с испуга, на полном скаку всем телом бросалась в сторону — да так неожиданно и резко, что всаднику удержаться в седле было практически невозможно, он неминуемо падал в противоположную броску сторону. Самый крупный из пойманных, почти с наших коней ростом, удивил всех — вороной, быстрый, с какими-то отчаянно-безумными большими черными глазами, озверело смотрящими из-под прядей длинной распущенной гривы. Это был вожак табуна. Седла на нем не было, удалось, правда, накинуть ему на шею петлю. Так и подвели его ко мне, держа за шею на растянутых в стороны веревках:

— А этого мы дарим вам, товарищ капитан!

Боясь приблизиться, концы веревок едва удерживали в руках по два десятка самых увесистых солдат.

Молодой жеребец возглавил отбившийся от монголов-хозяев небольшой табун, на что у него хватило смелости и силы. А вот опыта было маловато. Табун ушел из предпустынных долин в пески и заблудился там.

Сильный жеребец никого и близко не подпускал к себе. Он брыкался, рвал зубами, ухитрялся ударять даже туловищем всякого, кто хотел подойти поближе. И все-таки ребята сумели взнуздать ретивого коня, накинуть и закрепить на нем седло:

— Садитесь, товарищ капитан! На таком коне только вам подобает ездить!

И как ни опасно, даже страшно было садиться на мощного дикого жеребца, делать было нечего: я — командир, старший по должности, в глазах подчиненных — самый спортивный, самый бывалый, хотя молодой, но никогда ничего не боявшийся на войне человек. С большим трудом, с помощью десятка солдат водрузился в седло, еще успел схватиться за повод, сунуть ноги в стремена — и тут началось! Вольный конь, на котором никто никогда не сидел, чего только не вытворял, чтобы сбросить с себя человека. Взвивался свечой вверх, вскидывался на задние копыта, подбрасывал круп так высоко, что едва не кувыркался вперед через голову. А когда перестали его держать, пустился в такой бег — только ветер свистел в ушах! И только когда его смоляная спина покрылась белой пеной пота, а от всего тела повалил густой пар, скакун, глубоко дыша, перешел наконец на шаг. С тех пор я стал постоянно ездить на Монгольце, как мы прозвали этого норовистого коня.

И все же дважды он сбрасывал меня на землю. Последний раз, правда, без злого умысла. На быстром скаку Монголец увидел на ровной, как стол, степной тверди едва заметную редкую норку-лаз степного тарбагана. Мгновенный рывок в сторону — и я, выскочив из седла, на полном скаку повис вниз головой на левой ноге сбоку лошади. Сапог застрял в узком монгольском стремени, никак не удавалось освободить ногу, мимо глаз мелькали мощные копыта несущегося во весь опор коня. Ни упасть, ни оторваться я не мог. Того и гляди копыто левой задней ноги размозжит мне голову. Что делать?! Изогнулся, схватился рукой за ремень стремени, подтянулся и другой рукой, как это делают наездники в цирке, вцепился в седло. Кое-как освободил ногу и кубарем полетел в песок.

Потом я приручил этого своенравного быстрого коня, и он обеспечивал мне большую подвижность. За считаные минуты я объезжал во время движения километровую колонну дивизиона; мог выскочить вперед и догнать разведчиков.

В последние дни июля мы совершили свой первый трехдневный переход на юг на 140 километров в глубь пустыни, в выжидательный район Араджаргаланта Хид. То было тяжелое испытание как для людей, так и для конского состава. Обжигающий ветерок. Мелкий-мелкий, как пыль, раскаленный песок. Колеса пушек и повозок увязают в песке, кони тянут, упираются изо всех сил и быстро устают. Люди, даже ездовые пушечных упряжек, бредут рядом с конями и едва не падают, вытаскивая ноги из раскаленного глубокого песка. Пропал аппетит у людей и лошадей, на привалах единственное желание — хотя бы глоток воды. А пить нечего, вода кончилась. Уже давно послали за водой к прежней стоянке, а машин все нет и нет. Начали волноваться: может, моторы перегрелись, вода в радиаторах выкипела? Что будем делать в пустыне без воды? Наконец показались машины — в резиновых мешках, в бочках, термосах они везли вожделенную влагу. Каждому человеку выдали на сутки по фляге воды (0,7 литра), коням — по полведра. «Студебеккеры» с гаубицами на прицепах и остальные шесть машин перемещались вслед за конным обозом перекатами от привала к привалу, то есть оставались на месте стоянки, а потом догоняли нас у следующего бивака.

После первого трехдневного перехода последовал новый, 120-километровый марш, строго на восток, в исходный район трех колодцев Хуре Худук. Потом еще 50 километров, снова на восток, к озеру Сангиндалай Hyp, в район сосредоточения дивизии. Куда мы и прибыли 7 августа.

Боевой приказ о наступлении на части японской Квантунской армии мы получили утром 9 августа, сразу после объявления Советским Союзом войны Японии.

В то же утро мой артдивизион первым двинулся на юг, в пустыню Гоби, на встречу с японскими самураями. Через сутки за нами по проложенной дивизионом дороге должна последовать вся дивизия — с конной разведкой, саперами, моторизованными подразделениями, пехотой, артиллерией и тылами.

К тому, что я иду всегда впереди, будь то особо опасный бой, неизведанная местность или сложный переход, я уже привык. Видимо, и на этот раз начальство посчитало, что я, несмотря на свою молодость, являюсь самым грамотным и самым опытным офицером во всей дивизии, который сумеет с помощью примитивного компаса проложить дорогу в пустыне и выиграть бой при возможной встрече с японцами.

Вся трудность заключалась в том, каким образом одолеть безводные пески. Со мною 250 человек и 130 лошадей. Как напоить их всех? Где взять воду? Как провести людей, животных, технику, снаряды, продовольствие, овес, дрова, воду, весь скарб дивизиона сквозь раскаленные сыпучие, зыбучие пески? И никого не потерять при этом, боеспособным оказаться на месте.

Конечно, к двадцати четырем годам у меня накопился значительный боевой опыт. Но пустыню я не знаю, а никаких наставлений и рекомендаций на этот счет у нас нет. Поход наш научно не обеспечен. Правда, здесь, в Монголии, я уже кое-чему научился, проделав немалый путь по пескам от одного источника воды до другого — четыре марша в 50, 140, 120 и еще 50 километров, то есть триста шестьдесят километров. Но тогда каждый переход заканчивался гарантированным источником воды. На нашем пути встречались урочища из кустарников, влажные балки, заросшие травой; отары овец, перегоняемых с одного пастбища на другое, монгольские кочевья. Нам было жарко, мучительно, тяжело, но мы находились в однодневных и двухдневных переходах от людей, животных, воды и растительности. Теперь же моим людям и коням предстояло преодолеть четыреста с лишним километров при 50-градусной жаре по пустыне, где один только песок да жгучее солнце — и никаких источников воды. К тому же нужно быть постоянно готовым к отражению атак японцев. Что хочешь, то и делай, но боевой приказ выполняй! А нужно к определенному, очень сжатому сроку прибыть к горному хребту Большой Хинган, к месту, откуда начинается единственная в этих краях дорога-тропа через горы в Китай.

Итак, мы выступили. Колонна орудийных упряжек, повозок и машин растянулась на целый километр. Каждую из восьми пушек тянут, как обычно, три пары коней, запряженных цугом, но трое ездовых не восседают, как обычно, на каждой левой лошади, а уныло бредут рядом со своей парой уставших коней, положив им на головы белые полотенца, чтобы предохранить от солнечного удара. В песок врезаются колеса орудийного передка и самой пушки. Покрытые потом кони напрягаются изо всех сил, чуть не лопаются постромки. Вслед за каждым орудием толчется по песку его расчет, человек шесть-семь, — люди в любую минуту готовы налечь на колеса или повиснуть на стволе, чтобы облегчить продвижение застрявшей в песке пушки. Около сорока пароконных армейских повозок загружены снарядами, патронами, продовольствием, водой, подковами, ломами, лопатами и прочим имуществом батареи. Армейские трехосные автомобили-тягачи «Студебеккеры» везут на прицепах тяжелые гаубицы с передками. Их кузова тоже забиты снарядами и имуществом трех батарей. Следом едут несколько немецких трофейных грузовых автомобилей, четыре из которых везут в бочках, мешках, термосах воду и опустевшую тару из-под нее. И замыкает колонну старшина дивизиона, везущий на двух машинах бензин, связь, продукты, штабное и свое имущество. Как и прежде, машины движутся за конным обозом перекатами, от одного привала к другому.

Мои разведчики, командиры конных батарей и я, командир дивизиона, перемещаемся то пешком, то верхом на монгольских конях. Привычные к условиям пустыни быстрые «монголки» позволяют нам легко перемещаться вдоль движущейся колонны. Запасные лошади привязаны к задкам последних подвод.

Если отъехать подальше и посмотреть на колонну со стороны, она увидится тоненькой, жалкой, копошащейся среди бескрайних песков полоской. Кроме нас, в пустыне никого и ничего нет. Ни кустика, ни травинки, ни птиц, ни насекомых, ни даже ящериц и тарбаганов. От горизонта до горизонта один только песок, да высоко в небе недвижно стоит жгучее, все испепеляющее солнце — даже не верится, как ему, такому маленькому с виду, удается распалить до ста градусов этакую массу песка и прогреть до пятидесяти градусов прозрачный воздух. Есть ничего не хочется целый день, а пить хочется каждую секунду. В носу, во рту, в гортани и глотке все пересохло и саднит. Песок не только в сапогах, на гимнастерке, но и в волосах, в ушах, на всем теле, он скрипит на зубах, режет глаза.

Направление движения выбираю, как в море, по компасу. А он наручный, неточный. Идем строго на юг. Свое местоположение определяю по времени и скорости движения. Сверить с картой местоположение не по чему. На совершенно пустом листе топографической карты среди сетки Гаусса-Крюгера отмечаю время и место наших привалов.

Единственными приключениями на первых этапах перехода были встречи с большими отарами овец. Они перемещались самостоятельно из одного урочища в другое. Куда девались пастухи-монголы, мы не знали. Но после двух-трех встреч с «бесхозными» овцами дальнейших встреч не последовало. Монголы как-то узнавали о движении нашего каравана и направляли свои отары так, чтобы они с нами больше не встречались. Наверное, поначалу монголам было не жалко жертвовать несколькими десятками овец из многих десятков тысяч. Каждый орудийный расчет ловил понравившуюся ему овцу или барана, резал и в охотку разговлялся свежим мясом. Но люди есть люди. Начались безобразия: ловят овцу, вынимают печень, чтобы поджарить, а все остальное бросают в песок. Мы, офицеры, за такие действия наказывали солдат, но эффективнее нас сработали монгольские чабаны. Они изменили маршруты перегона отар.

На большой привал в Халахара — последний населенный пункт Монголии у границы с Манчжоу-Го — мы прибыли, пройдя 50 километров по пятидесятиградусной жаре, вконец изнуренными. Три пустые землянки — вот и все, что мы увидели. Это и был населенный пункт. Землянки здесь закапывались в грунт вровень с поверхностью песка, так как только глубоко в грунте можно было спастись зимой от лютого мороза и ветра, а летом — от нестерпимого зноя; сезонный перепад температур достигал тут ста градусов по Цельсию.

Одно название, что «населенный пункт», даже колодца нет. Но вот подошли с тыла машины с водой, задымили кухни. Люди и кони отдохнули, поели, утолили жажду и улеглись спать на горячий песок там, где стояли.

Проверяя ночью охранение, я обратил внимание на небо. Оно было черное-черное и сплошь усыпано громадными, висящими прямо над землей звездами. Луны не было. Светили звезды и Млечный Путь.

Этой же ночью случилось одно происшествие. Монгольские лошадки порвали лежавшие на повозках мешки с овсом, много его поели, а больше растеряли в песке. До этого «монголки» овес не ели, как мы ни приучали их. А тут, с голодухи, попробовали, раскушали, и он им очень понравился.

Из Халахара наш маршрут пролегал через пустыню Гоби и хребет Большой Хинган в направлении на китайский город Кайлу, а после Кайлу — к берегу Желтого моря и Порт-Артуру.

Двигаться через пустыню Гоби нам предстояло не по наторенному тракту Чойбалсан — Кайлу, а километров на пятьсот западнее — по пустынному бездорожью. И хорошо, что наш путь перенесли на 170 километров восточнее центра пустыни. Западнее нас через пустыню Гоби пыталась пройти только одна колонна войск, но она завязла в песках, потеряла много людей, и ее остатки чуть живыми вывезли на самолетах. Таким образом, мы оказались самыми западными, самыми «пустынными» из всех воинских потоков, следовавших в Китай.

В последующие пять дней нам предстояло пройти уже по совершенно безлюдной, без единого населенного пункта и колодца, пустыне 270 километров. Пешком и на конях, да еще при жаре и по песку — это очень много. Два первых больших привала, каждый на ночь, я организовал через 50 и 70 километров. За водой на первых привалах посылал машины назад. Заблудиться они не могли: наш обоз проделал в пустыне весьма заметную пока дорогу. А вот на третий день, когда ехать за водой назад стало далеко — не хватит ни времени, ни бензина, нужно было искать источники воды впереди, по ходу движения. Однако на пустой карте в радиусе семидесяти километров не было ни озерца, ни колодца. И только в ста километрах слева-спереди я заметил маленькое голубое пятнышко с пометкой «г.с.», что означало: вода в озере — горько-соленая. Как его, это 15-метровое озеро, отыскать при таких расстояниях? Да и не пересохло ли? Может, от него и следа не осталось, все песком занесло?.. Однако выбора не было.

На последних километрах перехода людям стали мерещиться миражи: на фоне раскаленного зноем песка вдруг появлялись фантомы водной поверхности, даже волн и скал, деревьев и отражений в воде. Но по мере приближения видения отдалялись. А сейчас, на привале, почти бездыханные люди и кони повалились под жгучим солнцем в горячий песок и только время от времени открывали пересохшие рты, стремясь уловить что-то влажное и прохладное. Но горячий ветерок лишь еще больше обжигал слизистые горла и носа.

Никому, даже самому опытному офицеру в дивизионе, доверить четыре машины с тарой для воды я не мог. В пустыне, как в море, очень легко заблудиться, а если они заблудятся или моторы заглохнут, сломаются, где их тогда искать? Сами погибнут, и мы пропадем. Решаюсь ехать искать воду сам.

На четыре трофейные немецкие машины с посудой и тарой для воды посадил по два крепких солдата с ломами, лопатами и мотыгами, веревками, ведрами, и мы выезжаем в неизвестность. Направление держу по наручному компасу, по времени и спидометру примерно определяю пройденное расстояние. Скорость — километров сорок. Сотню километров на стареньких машинах уже одолели. Но нигде вокруг, сколько ни всматриваюсь, взобравшись на кабину машины и вытянувшись во весь рост, даже приподнимаюсь на носки, озерца заветного не видно. Уж слишком мала точность нашей ориентации на местности. А может, озера-то уже и в помине нет? Между тем радиаторы машин кипят, пар от них валит. Солдаты мои беспокоятся. Они верят в меня, но могут подвести машины — и что тогда? Куда прыгнешь-подашься, и что будет без воды там, с нашим дивизионом, оставленным за сотню километров? Выехать искать нас им не на чем, да и как они найдут нас в бескрайней пустыне?

Не показываю солдатам своего волнения, направляю машины вправо, влево, вперед — нет озера! Ну, должна же хоть какая-то впадинка от него остаться, цвет песка, в конце концов, измениться? Стоп! На ровном, тысячелетиями утрамбованном песчаном грунте вижу небольшую полосу светло-желтого песка! Это явно наносный песок, под ним должна быть низина. Значит, это и есть ложе того самого озерца, которое мы ищем.

Единственное полезное дело сделали, побывав у высохшего озера: произвели точную привязку к местности. Теперь мы точно знали свое местоположение. Карта показывала еще одно маленькое озерцо километрах в тридцати впереди по маршруту нашего движения. Солнце уже в зените. Вода в радиаторах машин кипит, бензина остается только-только на путь к этому озерцу и на возвращение к стоянке дивизиона. Кончится бензин, станешь в пустыне — пешком далеко не уйдешь! А рация наша слабовата, за сотню километров не слышна.

Подъезжаем ко второму озеру. Солдаты с машин еще издали его заметили. На пустом серо-желтом песчаном просторе маленьким темным пятнышком виделось желанное озерцо. Когда остановились около черно-синей тарелочки воды, затерявшейся в бескрайних песках пустыни, радости нашей не было конца. Подошли к воде, попробовали ее руками. Она хотя и мокрая, но теплая-теплая, чуть не горячая. А на вкус — горше самого лютого рассола. На озерце ни травинки. Но у противоположного берега — прямо не верится! — плавает пяток уток. Они совсем маленькие, но поразили нас своим светло-желтым цветом, потому-то мы сразу и не заметили их.

Солдаты напрямую, по воде, бросились к уткам. Озеро оказалось неглубоким. Когда через тридцать-сорок метров они достигли противоположного берега, утки нырнули в воду и вынырнули в разных местах посреди озера. Я заметил для себя, что глубина озера не более метра. Между тем солдаты вошли в раж и, как дети, увлеклись ловлей уток. Потом начали стрелять.

— Зачем вам нужны эти несчастные птицы? И разве можно их убивать? — обращаюсь к солдатам.

— Сварим, — отвечают.

— В горько-соленой воде? Кто же их есть станет? Единственное живое, что мы обнаружили в округе сотен километров, и вы решили убить эту жизнь!

Солдаты одумались и засмущались: командир прав.

Снова всматриваюсь в карту. Ее белизна в лучах ярчайшего солнца режет глаза. У голубого пятнышка вижу совсем маленький, едва заметный голубой кружочек и букву К. Это означает колодезь. Но на местности никакого колодца и в помине нет. Всюду ровный, утрамбованный песок. Но ведь был же здесь когда-то колодезь. Может, вода ушла, и он совершенно исчез? А что, если вода на глубине снова появилась? Что же делать?

— Попробуем копать, — объявляю солдатам, — может, на глубине метров восемь-десять и появится вода? Ведь чем-то испаряющееся озеро питается. Должна быть вода, — убежденно говорю.

Быстро, посменно раскопали круглый колодезь метра три в диаметре. Углубились метров на пять — никаких признаков воды, один сухой песок. Продолжаем копать ствол, но теперь поуже. Прошли еще метра три. Пошла сухая глина, но очень твердая. Стали бить ломом. Грунт на веревках ведрами поднимаем. Но водой, как говорят, и не пахнет. И бросать рыть дальше не хочется, и бесполезным делом заниматься нет у нас времени. А главное, нет никакой надежды на воду.

— Давайте, ребята, еще метра на два углубимся, — предлагаю.

Но вот очередной солдат кричит из колодца:

— Тут холод адский, голыми ногами стоять невозможно! И что-то гудит при ударе ломом, будто над погребом.

Начали долбить ломом небольшую скважину, чтобы только ведро пролезло.

Я всмотрелся в поднимаемый на поверхность грунт. Он был холодный, как лед, и, мне показалось, в нем блестят на солнце кристаллики льда. Подержал кусочек глины в руке. Он стал мокрым. Значит, это на самом деле лед. Но разве может находиться лед, даже в глубине, когда на поверхности 50 градусов? Смотрю еще раз на карту. На белом листе видна едва заметная тонкая голубая линия. Она замыкается вокруг озерца. Ранее я такого топографического знака никогда не видел. Смотрю в условные обозначения внизу листа и читаю: «район вечной мерзлоты». Для нас это было удивительным открытием: вечная мерзлота в середине пустыни Гоби?!

Когда пробили грунт еще сантиметров на восемьдесят, лом при очередном ударе провалился вниз. Солдат едва удержал его в руках, чтобы не утонул. В образовавшуюся дыру хлынула ледяная вода! Она шла под таким напором, что испугавшийся солдат, ухватившись за веревку с ведром, попросил поскорее его вытащить. Когда он оказался наверху, зачерпнули ведром воду. Я припал губами к краю ведра, чтобы попробовать, какая она на вкус: пресная или горько-соленая? Ледяная вода обожгла рот, а зубы до боли заломило — и я ничего не понял, какая она. Только со второго раза вода показалась мне пресной. Вскоре мы раскушали, что вода не только пресная, но и очень вкусная! Радости нашей не было конца! Щадя свои саднившие горла, мы медленно, мелкими глотками пили самую вкусную на свете ПРЕСНУЮ ВОДУ! И на всю жизнь запомнили счастливое 13 августа 1945 года.

Между тем вода в колодце заметно прибывала и поднялась уже метра на два. Мы быстро наполнили всю тару, которую везли в четырех машинах. Шоферы слили горячую воду из радиаторов машин и наполнили их свежей, холодной. Попробовали еще раз связаться со своими по радио. И на этот раз получилось. Мы сообщили о своей удаче и попросили передать координаты колодца в штаб полка.

Когда к вечеру мы вернулись к своим с водой, радовались не только люди. Кони тоже почуяли запах разливаемой воды и заметно повеселели. Часть воды сразу же раздали солдатам — по котелку на троих. По полведра выделили каждой лошади. А повара, все-таки экономя воду, принялись готовить обед.

Этот вырытый нами в пустыне колодезь в дивизии стали именовать «Михин колодец». Через него шла на юг вся наша дивизия. Правда, тыловики рядом с нашим, для увеличения дебета, вырыли еще несколько колодцев.

И опять мы в пути.

Середина августа — самое жаркое время в пустыне. Температура под пятьдесят. Бескрайняя, до самого горизонта плоская равнина. Утрамбованный веками песок. И никакой растительности. Серо-белая почва. Обжигающий огнем ветерок. Горизонт теряется в дрожащем мареве, земля сливается с небом какой-то мутной полосой. На бездонном иссиня-голубом небе небольшим желтым пятном видится зловещее ядовито-яркое солнце. Дышать нечем. Горло пересохло и саднит. Кажется, в глотку уже и вода не потечет. Есть не хочется. Кругом — только раскаленный песок. Изнемогающие кони понуро опустили головы, вот-вот свалятся замертво. Кто же тогда потянет по пескам все наше вооружение и имущество? Радиаторы кипят, и без воды не только кони — не пойдут и машины.

Особенно сложно дались нам последние семьдесят километров. Кончились продукты, фураж, вода, горючее, измотанные переходом люди валились с ног. Десяток машин перекатами нагоняли нас на привалах. Воодушевляли нас только показавшиеся далеко в дымке высокие горы. Это Хинган. Там, у подножия гор, должна быть вода, а значит, трава и какая-то прохлада. Еще километров пять — и конец пустыне. Медленно продолжаем двигаться вперед…

Преодолев пустыню Гоби, мы подошли к подножию хребта Большой Хинган. Позади более 700 километров пути по горячим пескам пустыни Гоби. Остановились мы у самых гор. Кони и люди попадали наземь и рады месту. В километре справа виднеется речушка, воды — хоть опейся, но я предупредил командиров на этот счет: вода — с гор, ледяная, могут от жажды и люди, и кони опиться и заболеть.

Речка Джагасутен вырывалась из расщелины горного хребта Большой Хинган. Выйдя на простор, она не продолжила свое течение прямиком на запад и не бросилась в жаркие объятия пустыни Гоби, а, как бы не желая расставаться с могучим Хинганом, свернула и потекла вдоль его подножия. На берегу реки, там, где она круто поворачивала на юг, отделяя пустыню от гор, умные и предприимчивые буддистские монахи создали громадный мужской монастырь Эдичин Сумэ, нам видны его строения.

Разведчики доложили: японцев поблизости нет. Сел на коня и поехал с разведчиками к монастырю. Пушки на всякий случай привели в боевое положение в направлении монастыря. По пути встретили множество разбросанных повсюду двухметровой высоты конусов из сухих лепешек коровьего помета — точь-в-точь таких, как из кизяков у нас в деревне. Вдруг вспомнил, что в детстве мы прятались в них, и подумал: этим и японцы могли бы воспользоваться.

Постройки монастыря обнесены высокой насыпью и глубоким рвом. Подъехали к каменным воротам. О нашем появлении монахам уже известно, нас встречает настоятель монастыря с переводчиком и охраной. Настоятель — крупный лет шестидесяти мужчина в черном одеянии. На широком бабьем лице небольшие, черные, настороженно-злые глаза, под глазами мешки.

Поприветствовали друг друга, и я сказал, кто мы, с чем пожаловали:

— Советский Союз и Монголия объявили войну Японии. Наша задача — прогнать японцев из Китая. При нашем приближении японцы убежали в горы. Мы освободили вас. Никакой дани мы с вас брать не будем. Разбив японцев, мы уедем домой. Мы — передовая часть Красной Армии. Наши тылы отстали, мы крайне нуждаемся в провизии, у нас кончились продовольствие и фураж. Нам же надо преследовать японцев. Мы просим вас одолжить нам немного риса, масла и овса. Я дам вам расписку. А когда подойдут наши тылы, они или вернут взятое нами, или расплатятся с вами.

Пока мы разговаривали с настоятелем, мои разведчики успели проникнуть с другой стороны в монастырь, пообщаться с монахами и выяснить запасы продовольствия.

— Там рису, масла, овса и прочего на сто лет на целую дивизию хватит, — доложил мне скороговоркой подошедший сзади Коренной.

Настоятель же, в ответ на мои разъяснения, говорит, что монастырь совсем обеднел, никаких запасов продовольствия у них нет, монахи сами чуть ли не голодают, поэтому помочь нам они ничем не могут. На этом он откланялся и скрылся за воротами.

Когда мы двигались по Восточной Европе, воюя с фашистами, в дружественных странах население встречало нас с радушием и делилось последними продуктами. Так было в Болгарии, Югославии, Чехословакии. Правда, некоторые венгры и австрийцы, особенно зажиточные, настороженно к нам относились, но фураж для коней давали добровольно, скорее всего из опасения навлечь на себя наш гнев за прошлое сотрудничество с фашистами. За взятое продовольствие, овес, кукурузу и сено для коней наши старшины выдавали владельцам расписки.

Здесь не так. Но как поступить с монахами? Продовольствие и фураж нужны нам позарез. К вечеру многие кони протянут ноги, да и люди не поднимутся. А ведь мы должны, не мешкая, двинуться через горы. Населения поблизости нет. Больше, кроме как в монастыре, взять съестные припасы негде.

Сидим с разведчиками в раздумье у монастырских ворот. Подходит замполит капитан Карпов — не вытерпел, решил разузнать, чем разговор с монастырем закончился. Карпов старше меня, жизненного опыта у него побольше, может, он что придумает?

— Не дают, — печально произнес я.

— Силой брать нельзя, будут судить за самоуправство.

— А что делать? Иного выхода нет, тылы подойдут только через несколько дней. Нельзя же дивизион обрекать на гибель, а с ним и боевую задачу. Давай действовать вместе, — предлагаю.

— Можешь брать силой, но отвечать будешь сам, — сухо, как посторонний, ответил мой заместитель. Поднялся и пошел.

Обозлился я на своего замполита. Он не только в боях никогда не участвовал, но и в вопросах воспитания личного состава, в решении бытовых дел не проявлял заинтересованности. Строчит ежедневно политдонесения в полк — вот и все его заботы!

Возненавидел я и настоятеля монастыря. Где же его милосердие?! Привитый нам с детства атеизм и негативное отношение к религиозным организациям брали свое, а безвыходность положения подхлестывает желание во что бы то ни стало раздобыть продукты. Перед глазами стоят осоловелые лица солдат, раскрытые рты лошадей. И я решаюсь еще раз поговорить с настоятелем. Передаю вызов через охрану ворот. Долго не показывался рассерженный старик. Наконец вышел с видом: ну чего еще надо?!

Пытаюсь, обрисовав положение дивизиона, пробудить сострадание и милосердие. Ведь нам и нужно-то два раза покормить людей и лошадей: четыре мешка риса, пару горшков топленого масла и полтонны овса. Настоятель не соглашается. Тогда я пригрозил:

— Ваши возможности и запасы продовольствия нам известны. Если вы не дадите нам просимое подобру, возьмем силой. Я не смогу остановить голодных солдат, а они вооружены. Напишу вам расписку, и вы дадите продукты! Через три дня наши тыловые службы с вами рассчитаются, я предупрежу их.

Тут я почему-то подумал: не сообщил бы духовный отец японцам о нашем положении, еще и нападут.

Переводчик прочитал мою расписку, и настоятель согласился дать продукты. Вскоре, уже в темноте, засветились костры и огни кухонь, солдаты повеселели, загомонили. У штабного котла сидел улыбающийся замполит и вместе со всеми с аппетитом уплетал рисовую кашу с топленым сливочным маслом.

Наутро, покормив еще раз людей и лошадей, мы двинулись узкой горной тропой по разлому вдоль речки Джагасутен поперек хребта Хинган — догонять японцев.

За многие миллионы лет Джагасутен, эта, казалось бы, небольшая речушка, проделала в горах каменного Хингана громадную расщелину. Люди с древнейших времен использовали эту щель в горах для того, чтобы преодолевать горный хребет и попадать с одного его склона на другой — из Монголии в Китай и обратно. Постепенно в отвесных скалах по левому берегу реки была вырублена узкая дорога, которая, петляя вместе с речкой, возвышалась над бурлящими водами реки на сотни метров. Вырубленные в скале карнизы нависали над пропастью ущелья и изобиловали множеством крутых поворотов. По этой дороге с риском для жизни перемещались запряженные осликами двуколки. Вполне возможно, что в ее строительстве и эксплуатации принимали участие и монахи древнейшего монастыря.

Основной путь из Монголии в Китай через хребет Большой Хинган проходил двумястами километрами севернее, через перевал Хорохан. Но через него летом сорок пятого шло много советских войск, поэтому нашу 52-ю дивизию направили в Китай по этому ущелью, через перевал Шарагата.

Когда мы, войдя в ущелье, посмотрели на серпантин дороги, вьющейся высоко в скалах, сердца наши зашлись пуще, чем перед самым страшным боем с немцами. Хорошо были видны узкие карнизы, нависавшие над пропастью, и крутые повороты, по которым дорога обходила отвесные выступы скал. Солдаты забеспокоились:

— Как же мы потянем пушки на трех парах коней, связанных друг с другом постромками? Стоит одному битюгу поскользнуться и свалиться в пропасть, как он тут же потянет за собой остальных коней, передок и пушку.

— А «Студебеккеру» с передком и гаубицей как развернуться здесь? У него же левые колеса повиснут в воздухе, — вторили им шоферы машин.

А что было делать мне, их командиру? По воздуху не полетишь, а пути иного нет. Стал воодушевлять солдат:

— А как Суворов через Альпы переходил?

— Так у него же горные пушки были, стволы отдельно на ремнях тащили, а у нас пушка от конца станин до дула — шесть метров!

— Будем переправляться через Хинган любой ценой. И плакаться нам не пристало, — твердо заявил я.

Солдаты верили в меня и знали мою решимость. Да, пришлось кое-где выпрягать коней, на руках катить орудия, заносить над пропастью стволы и станины, держать их плечами, на веревках, прикрепленных к вбитым в скалы крючьям. Подтягивали и машины. И дорогу приходилось расширять, и крутой уступ скалывать. Двигались мы только днем. Мук и страхов натерпелись вдоволь! Но не потеряли никого и ничего!

Когда наконец закончилось ущелье и колонна выбралась на поверхность горы, мы так обрадовались — солнцу, ветру и кое-где проступавшей зелени!

Но тут, в открытых горах, появились свои трудности. Крутые подъемы чередовались с умопомрачительными спусками. Оказалось, труднее спускаться с вершин, чем подниматься на них. Не спасали никакие тормоза. Только плечи и грудные клетки людей, упиравшихся спереди в повозки, машины и орудия, спасали дело. И еще надо отдать должное лошадям. Они отменно понимали, а вернее, чувствовали, все наши трудности и неминуемость их преодоления. Они работали из последних сил и, преодолевая, как и люди, страх, выкладывались до конца.

18 августа мы были на вершине хребта. Сравнительно легко преодолев саму вершину (ее высота всего две тысячи метров над уровнем моря), мы спустились в зеленую лощину и остановились на ночь. Вспоминая дикую жару пустыни, люди блаженствовали в тени небольших, с плоскими кронами деревьев. Воду мы экономили, потому что посылать за нею назад по дороге было нельзя. Вслед за нами по узкой дороге двигались основные силы дивизии, и разъехаться было невозможно. Но и на скудном водяном пайке солдаты не унывали. Солнце теперь не жгло их, а согревало.

Позавтракав и покормив лошадей, рано утром 19-го снова двинулись в путь. Когда проехали километров десять, дорога стала более широкой, открытой и безопасной. Светило солнце. После бессонной ночи я решил отдохнуть. Спешился и забрался в повозку-кибитку. Но не успел заснуть, как меня будят. Колонна въехала в полосу сильнейшего тумана, в трех метрах ничего не видно, люди боятся ехать, как бы в пропасть какую не свалиться.

Сел я на своего Монгольца и поехал с разведчиками и одной повозкой вперед. Когда мы осторожно проехали по туману километра два и выехали снова на солнце, я оглянулся назад, посмотреть, как продвигается наш обоз… И, пораженный увиденным, несколько секунд ехал с раскрытым ртом, развернувшись в седле. Сзади нас, метрах в трехстах, прямо на горной дороге, по которой мы только что проехали, лежало небольшое белое-белое кучевое облако. То, что мы с детства привыкли видеть высоко в небе — кучевые, пышные, медленно клубящиеся белыми завитками облака, — лежало прямо на земле! Рядом с нами! Когда шок удивления прошел, я крикнул ехавшим со мной разведчикам:

— Ребята, да вы оглянитесь! Посмотрите назад!

Разведчики обернулись и были поражены не менее моего. Никому из них, как и мне, не приходилось находиться рядом, на одной высоте с облаком, да еще на повозке проехать сквозь него. На самолетах-то мы тогда не летали. После бурной радости, восторгов и удивления один из разведчиков решил вернуться к облаку и потрогать его руками. Но я разубедил его. Никакого белого края он не увидит! А, въезжая в облако, ощутит то же, что мы только что наблюдали, когда выезжали из тумана, только наоборот: сначала редкий, едва заметный, потом все гуще, гуще и наконец густой-густой туман. И все же солдату захотелось проверить. Он поскакал к облаку и скрылся в нем. Через несколько минут он выехал из облака уже вместе с колонной. Видимо, он рассказал людям суть дела, и все они, оглянувшись, пережили наш первый восторг.

— Ну, когда бы мы с вами в облаках на повозках проехались?! — обратился я к своим спутникам.

Несколько минут, пока не подъехали к нам первые орудия, мы молча сидели, как вкопанные, в седлах, любуясь красавцем-облаком. Вспомнился Лермонтов: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана…» Вспугнуть многокилометровую «птичку» с «груди великана» мы не смогли, она продолжала дремать, пока не скрылась из наших глаз.

Спускаться с хребта было и легче, и тяжелее. Повозки и орудия накатывали на лошадей, все время надо было на ходу притормаживать пушки и коней, хорошо, что у нас были горные тормоза — такая лапа на цепи, которая охватывает колесо спереди около самой земли и мешает ему крутиться. Но часто приходилось всем миром сдерживать транспорт руками, тут офицеры были начеку, страховали, чтобы кто из солдат не попал под колесо или не свалился в пропасть.

К концу дня внезапно закончился наш стокилометровый путь через Хинган. Все мы, кони и люди, сильно устали, и вдруг в просветах между скал далеко-далеко впереди в сизой дымке показалась обширная долина — на десятки километров до самого горизонта простиралась ровная, как стол, земная поверхность. По своей геометрии она ничем не отличалась от памятной нам пустыни, но она была не желтой и серой, а густозеленой с переходом в синь дымки. Это был Китай. За долгие дни тяжелого пути по пустыне Гоби и каменному Хингану мы так изголодались по зелени, что представшая перед нами картина пьянила, обещая теплую влагу, светлый вечер, шорох листвы, хруст овощей…

Наконец мы выехали на последний спуск с горы. Это была довольно крутая, но ровная и прямая, как желоб, лощина. По ее середине спускалась вниз хорошо укатанная дорога. Переходя в горизонтальную, она шла по равнине и далеко внизу скрывалась в густой зелени.

Я остановил движение, вызвал в голову колонны командиров батарей, и все вместе мы стали советоваться, как лучше и безопаснее организовать спуск. Он был не такой крутой, но очень длинный, километра четыре, и затяжной, а это было опасно. Решили попробовать спустить сначала машину с кухней на прицепе. Проверили тормоза, шофер сел за руль, перекрестился и включил первую скорость. Притормаживая, поехал вниз. Мы с волнением наблюдали за спуском. Постепенно машина стала разгоняться все быстрее и быстрее.

Вдруг кухня-двуколка на каком-то ухабе повернулась в сторону, сорвалась с крюка, обогнала машину, развернулась хоботом-прицепом назад и покатилась по дороге вниз. Кольцо-проушина прицепа цеплялось за дорогу, подскакивало, билось о грунт и тем самым тормозило и направляло движение колес строго по дороге. Скорость движения кухни нарастала с каждой минутой. Она стала часто подпрыгивать, но удерживалась на дороге, пока не скатилась с горы. Но и дальше, на горизонтальном пути, продолжала движение на бешеной скорости до самых посевов. Потом, наверное, наскочила на какую-то неровность, свернула в сторону, накренилась, перевернулась и кубарем полетела в зелень, еще много раз перевернувшись, пока не разлетелась в щепки. Это было от нас так далеко, что мы не слышали никаких звуков, сопровождавших аварию. Машина же, что везла кухню, благополучно, на тормозах, со многими остановками съехала в долину.

За спуском кухни наблюдал почти весь дивизион, и ее авария послужила всем нам наглядным уроком. На опыте спускавшейся машины мы поняли, как осторожно, поэтапно, на тормозах надо спускать вниз машины, повозки и орудийные упряжки. Что мы хотя и с трудом, но все-таки проделали.

Глава двадцать третья Китай Август 1945 года

Закончились наконец горы Хингана с их подъемами, спусками, узкими карнизами над провалами. Там, где издревле с риском для жизни перемещались лишь запряженные осликами двуколки, пешие путники да всадники, мы сумели провезти длинные пушки с передками, запряженные цугом тремя парами битюгов. Тяжко нам пришлось! Попробуй развернись с двадцатиметровым поездом на узкой дороге с крутыми поворотами над пропастью. Да и трехосному «Студебеккеру» с гаубицей и передком на прицепе непросто обогнуть скалу, когда полколеса повисает в воздухе. Сколько сил потрачено, сколько страха натерпелись, но стокилометровый перевал преодолели, не потеряв ни одного человека, ни коня, ни машины. Успешно скатились мы и с самой последней горы в китайскую долину.

И вот перед нами раскинулась зеленая плоская равнина. За два месяца пребывания в жаркой пустыне Гоби и каменистых ущельях Хингана мы так соскучились по зелени, мирному человеческому жилью, что готовы были, забыв обо всем, просто вдыхать аромат свежих растений и взирать на окружающий мир. Со слезами на глазах смотрели мы на райские кущи благоухающих растений, на бесконечные ленточки хорошо обработанных полей, где росли неведомые нам культуры: высокий, как наша кукуруза, гаолян, но без початков, а с метелкой семян на самой верхушке; чумиза, похожая на наше просо, но с более мелкими и жесткими семенами. Посевы вплотную примыкали к горам, не видно было ни пяди заброшенной, замусоренной сорняками земли. Землю здесь ценили и усердно обрабатывали. Каковы же ее хозяева, китайцы, думали мы, похожи ли они на свои прекрасные поля?

Первым делом осмотрели сломанную кухню. Хорошо, что повар крепко привинтил крышку к котлу, мы обнаружили вполне сохранившийся закрытый котел, изуродованное основание кухни и сорвавшуюся с рессор, отскочившую в сторону ось-диффер с колесами.

И тут мы увидели их. Китайцев. К разбитой кухне они пришли раньше нас и теперь поднялись нам навстречу из густо заросших грядок. Мы их не сразу и заметили.

— А если бы это были японцы?.. — пошутил кто-то из солдат.

К нам подошли мужчина и женщина. Муж и жена, как мы узнали позже. Им было за тридцать. Худые, смуглые до черноты, обожженные солнцем, жилистые. Поразила их одежда. Оба были в замусоленных, оборванных остатках трусов, едва прикрывавших переднюю часть тела. У женщины свисало с плеч еще и подобие простенькой кофточки, вконец полинявшей и изодранной. Длинные волосы женщины были распущены и завязаны сзади какой-то тряпочкой, с головы мужчины свисали мелкие косички. Они приветливо улыбались нам. По жестам мы поняли, что они сочувствуют нашему горю — аварии с кухней. Потом они показали на отскочившую от кухни стальную ось с диффером и колесами, попросили отдать ее.

— Нет, — сказал шофер, — колеса я сниму, они нам самим пригодятся. А вот ось пусть берут.

Так и сделали. Нас удивляло: зачем без колес она нужна им? Когда китайцы из разговора на языке жестов убедились, что мы не возражаем, они чинно поблагодарили нас, попрощались, сгибаясь в поклонах, и вдвоем покатили по дорожке между посевами тяжелую круглую ось.

А мы остановились на двухчасовой привал. Повар сразу открыл крепко завинченную крышку котла, и на нас пахнуло вкусным запахом допревшей, еще не остывшей каши. Мы принялись за ужин. Лошадей покормили овсом и свежескошенной травой, вдоволь напоили. Воду мы уже не жалели, выпили и использовали всю до капли в надежде найти поблизости щедрый ее источник.

Конные разведчики доложили, что на расстоянии десяти километров японцев не обнаружили, и мы двинулись в путь.

Со своим ординарцем Коренным я по привычке ехал впереди дивизиона. Подо мной был уже привыкший к хозяину вороной Монголец. Своими черными, с кровяными прожилками на белках глазами он дико озирался из-под длинной, свисавшей почти до ноздрей косматой гривы. Ехали мы сквозь высокую зелень посевов гаоляна, и на своих низких монгольских конях едва возвышаясь над зарослями. Впереди и по сторонам, насколько глаз хватало, не было ни одного селения, никакой постройки, однако узкая полевая дорога была набита до пыли, сквозь буйную мураву заметно выделялись наезженные колеи. Значит, по этой дороге происходит интенсивное движение. И все же нигде не видно ни конного, ни пешего, ни единой повозки. Наверное, на полях закончилась прополка и люди на время удалились, чтобы и самим отдохнуть, и не мешать буйному росту посевов.

Вдруг за поворотом чуть не из-под самых копыт вспорхнула стайка ребятишек и тут же исчезла в густых зарослях гаоляна. Они были голые и настолько грязные, что спины их сливались с дорожной пылью, как тельца серых воробьев с густым безлистным кустарником. Мы не сразу их и заметили в пыли дороги, а они, видно, увлеклись игрой, не ожидали нашего появления, поэтому так близко нас подпустили.

Мы спешились. Отдал поводья Якову и стал быстро пробираться сквозь гаолян вслед за убежавшими детьми. Метров через сто посев закончился, и я оказался в густом кустарнике. Осторожно выглянул. Впереди стояла одинокая фанза с плоской крышей, ее окружал небольшой прямоугольный двор, огороженный тонкими слегами. Во дворе не было никаких построек, даже туалета, и ничего не росло, но он был чисто выметен: видно, двор служил хозяевам как ток, на котором они обмолачивали зерновые культуры.

Сразу зайти в фанзу я остерегся: там могли быть и японцы. Решил несколько минут подождать, может, кто и выйдет. Спрятался за куст, наблюдаю сквозь ветки за двором. Яшка с автоматом на шее и поводьями в руках стоит за соседним кустом. Кони, опустив головы, жуют траву. Минут через пять из дома не спеша вышла стройная средних лет женщина. Она была совершенно голой. В руках — ничего. Длинные черные волосы распущены. Женщина медленно шла по двору и внимательно смотрела под ноги. Что-то она искала. Постепенно подошла к забору напротив меня, увидела сухую древесную кору, быстро подняла, затем подобрала несколько сухих травин. Я понял, что она ищет материал для растопки. Не взглянув в мою сторону, вернулась в фанзу. Окликать, тем более разговаривать с обнаженной женщиной я не стал, понадеялся, что следом выйдет мужчина.

Из фанзы не доносилось никаких звуков. Терпеливо жду еще несколько минут. В дверях появляется та же самая обнаженная женщина. Когда она направилась опять в мою сторону, я медленно вышел из-за кустов. Пистолет на ремне загодя убрал за спину, руки мои свободно свисают вниз. Улыбаясь, доброжелательно смотрю на хозяйку. Она сначала испугалась, вздрогнула. Потом, зажав груди руками, стала внимательно меня рассматривать. Между нами метров шесть. Оставаясь на месте, я жестами стал спрашивать, где японцы. Показываю на звездочку на пилотке, кладу ладони на погоны, затем плоскими ладонями провожу от переносицы в стороны вверх, показывая раскосые глаза японцев. Она поняла, что я спрашиваю о военных японцах. Поочередно быстро подняла колени к животу, изображая бег, и, повернувшись ко мне спиной, вытянутой рукой обозначила направление бегства японцев. Чтобы не вести дальше диалог с неодетой женщиной, я изобразил на голове косички, тем спросив: а хозяин — мужчина где? Она и это поняла. Что-то крикнула в фанзу. Появился и встал с нею рядом мужчина, тоже голый и действительно с косичками на голове. Тогда я уперся глазами в китайца и начинаю разговаривать жестами только с ним. Женщина поняла мой намек, пошла в фанзу и быстро вернулась уже «одетая». В жизни не встречал больше женщин, которые бы так быстро одевались! С ее бедер свисали остатки трусов, немного прикрывая переднюю часть тела. Груди она по-прежнему держала в ладонях и всем своим независимым видом показывала, что на этот раз она уже одета и стесняться ей нечего. Теперь я все внимание обратил на лицо женщины. Мужчина догадался, что и ему надо бы одеться. Сходил в фанзу и предстал передо мною в таких же точно трусах, что у жены. Затем хозяин пригласил меня в дом. Я позвал Яшку, он привязал коней к изгороди и встал у входа в фанзу.

Дверей ни в сени, ни из сеней в комнату не было, только проемы. Спрашиваю, где же двери? Китаец показал на лежащие в углу маты из стеблей гаоляна. Входим в комнату размером четыре на четыре метра. Рамы в двух окнах есть, а стекол нет. Ветерок шелестит остатками вырванной промасленной бумаги. Значит, на зиму окна, вместо стекол, заклеивают промасленной бумагой. Пол глиняный, чисто убран. Слева от входа, на некотором отдалении от стен и угла, стоит чугунный котел, вмазанный в печку. По диаметру — сантиметров семьдесят, вписывается в квадрат печки, оставляя вокруг небольшой, в полкирпича, зазор. На этой приступочке лежат штук десять палочек — это их ложки. Котел чисто вымыт. Рядом стоит погнутое, из тонкой белой жести ведерко. Стола нет. Представляю, как готовится обед и идет семейная трапеза. В котел наливают пару ведер воды, засыпают гаолян (крупа по цвету и форме похожая на нашу гречку, но твердая и невкусная) и варят. Потом семья окружает котел, вооружается палочками и быстро опустошает посудину. Из того же погнутого ведерка можно испить воды. Никакого стола, посуды для всего этого и не требуется, и мыть ничего не надо, палочки всегда облизаны.

Больше в фанзе ничего не было. От печки по полу вдоль стен шел квадратный глиняный дымоход-кан, уходящий возле стены вверх. В противоположном от печки-котла углу на полу лежала большая куча золы. Я спросил, почему хозяева не убирают из помещения золу? Китаец сначала не понимал моего вопроса. Тогда я взял в пригоршню часть золы и выбросил во двор через окно. Хозяин понял вопрос и высоким тинькающим голоском начал мне объяснять, зачем здесь зола. Я, естественно, не понимал. Тогда он высунул голову в окошко и громко что-то крикнул. В комнату вбежало четверо ребятишек от трех до семи лет. Все они были голые, грязные, пузатые и улыбающиеся. Они внимательно смотрели на отца, ожидая, зачем он позвал их сюда. Отец что-то сказал сыновьям. Они подбежали к вороху золы, легли на него с разных сторон и быстро зарылись в пепел, оставив на поверхности только головы. Зажмурили глаза и изобразили спящих. Тут я понял: зола служит им постелью. Опять же — остроумно, быстро и просто.

Когда я выходил из комнаты в сени, увидел у стены прикрытую травой нашу ось от разбитой кухни. Я показал на нее рукой и несколько раз потыкал себе в грудь: дескать, это наша ось, это мы отдали ее вам. Китаец понял, внимательно всмотрелся в меня и, узнав, стал низко кланяться. Я же ни его самого, ни жену не признал. Нам все китайцы казались на одно лицо и одного возраста — тридцать лет. Кроме стариков, конечно.

В дальнейшем голые китайцы и китаянки встречались нам и в поле, и в кустарнике, где они работали или пасли скот. В населенных пунктах бедра всех взрослых китайцев были прикрыты. А богатые китайцы шествовали в длинных шелковых халатах. В первых небольших населенных пунктах, которые оказывались на нашем пути, нас поразило, что во всех поселках было по единственному топору на все селение. Топор был прикован цепью к внешней стороне большого пня, на котором люди рубили принесенные хворост, дрова и прочее.

Так произошло наше знакомство с китайцами в августе сорок пятого года.

Кайлу — первый китайский город, встретившийся на нашем пути после того, как мы преодолели Большой Хинган. В этом городе мы организовали большой, часов на шесть, привал дивизиона. Нужно было покормить личный состав и коней, привести в порядок транспортные средства, разведать дальнейший путь.

Город, состоявший из одно — и двухэтажных домиков, был сравнительно чистым. Стояла тихая солнечная погода, на открытых верандах хозяева-повара и парикмахеры настоятельно предлагали свои услуги. Они демонстрировали чистоту воды и посуды, своих рук и продуктов, готовые сразу, по знаку посетителя, приступить к готовке еды или бритью.

Японцы покинули город перед самым нашим приходом, и китайцы встречали нас восторженно. Мои артиллеристы тут же воспользовались радушием хозяев и посетили не только магазины и ресторанчики, но успели посмотреть местный диковинный для нас дом терпимости. Однако обслуживать их проститутки отказались, вывесив на дверях каморок, располагавшихся вдоль длинного коридора, красные тряпочки. Скорее всего их смутило большое количество «экскурсантов», а может, и интуитивное предчувствие неплатежеспособности посетителей. Но размалеванных молодых китаянок в ярких разноцветных халатиках наши люди рассмотреть успели.

Более пожилые солдаты прошлись по магазинчикам, в которых ловкие продавцы, жонглируя не то аршинами, не то какими-то другими измерительными инструментами размером в полметра, предлагали свой товар: тонкую, не очень плотную, шириной сантиметров тридцать тускло-бледную, выкрашенную зеленой или синей краской ситцевую ткань.

У меня было много дел по подготовке к дальнейшему движению и возможной встрече с японцами, поэтому сам я город Кайлу и его домики видел лишь мимолетно. Солдаты же успели все рассмотреть и даже попробовать, о чем потом с упоением мне рассказывали. И все же с одним настойчивым китайцем, предлагавшим мне выпить чая, я объяснился по-китайски. Я вспомнил, что в учебнике «Языкознание» китайский язык отнесен к группе аморфных языков, то есть в нем нет склонений. В учебнике был приведен пример: ча-во-бу-хе — чай я нет пить. Когда я сказал это китайцу, он сразу перестал предлагать мне угощение.

Из Кайлу мы двинулись дальше. По пути нам встретился совсем маленький город, обнесенный высокой белой каменной стеной. Орудия дивизиона еще втягивались на бугор к городку, а мы с Коренным на конях уже подъехали к городской стене. Прямо у дороги в стену были встроены громадные ворота, запертые крепкими деревянными створами. Над воротами нависал массивный балкон. Как только мы с Коренным появились вблизи ворот, они с громким скрипом растворились и балкон заполнила местная знать. Располневшие, разодетые в шелка пожилые китайцы расселись на скамейках, а их предводитель, склонив голову, встал перед барьером с сомкнутыми перед грудью ладонями.

Поднятием руки я остановил колонну. Мой конь замер на месте как вкопанный. Главный китаец обратился ко мне с речью. Я жестами показал, чтобы он спустился ко мне, вниз. Глава города вместо того, чтобы выйти навстречу, прислал мне переводчика — сухонького, небольшого роста босого старичка в ветхой рубашонке и брюках, подпоясанных веревочкой. На ломаном русском старичок-переводчик сказал, что меня приглашают на балкон, а войско пусть въезжает в город.

— А что написано на плакате? — спросил я, показывая на иероглифы, начертанные на белом полотнище, висевшем на барьере балкона.

Переводчик мучительно наморщил лоб, но никак не мог найтись с ответом. Потом он откашлялся и сказал:

— Твоя ходыла и ходыть будет!

Я перевел себе это так: «Да здравствует Красная Армия!» На вопрос, откуда он знает русский язык, старичок сказал, что в 1905 году работал во Владивостоке грузчиком.

Между тем знать спустилась с балкона и стала приветливо звать меня наверх. На балкон взбираться я не пожелал и вводить в походном состоянии орудия в город тоже отказался: не хватало еще в ловушку угодить.

— Японцев в городе нет. Они рано утром убежали, — успокаивали меня китайцы, уловив мою настороженность.

И все-таки привал мы организовали в кустарнике за пределами городка. Чтобы размяться после долгого пребывания в седле, я взял в руки хворостинку и пошел с фотоаппаратом на шее в глубь кустарника. На полянке усердно щипали траву с десяток овец. Когда я подошел к ним, навстречу из кустов вышла пожилая женщина. Видно, она хотела своим появлением предупредить меня, чтобы я не принял овец за бесхозных. Овцы были, как и наши, небольшие. Зато китаянка поразила меня: она была полностью обнаженной. К моему удивлению, она нисколько не смущалась своей наготы. Видно, у них было так заведено, что в городе, поселке следует кое-как прикрывать бедра и грудь, а в кустарнике, в поле можно и раздетым ходить. Я поднес фотоаппарат к глазам, чтобы заснять женщину, но тут она застеснялась и повернулась ко мне спиной. Мне стало стыдно, и я опустил камеру.

Вернувшись в расположение дивизиона, я увидел, что он окружен плотной многорядной стеной китайцев. Взрослые и дети, мужчины и женщины из близлежащих деревень пришли поглядеть на странных русских военных. Они внимательно рассматривали орудия, повозки, машины, лошадей, солдат и все, чем солдаты занимаются: как готовят обед, как и что едят, как осматривают коней, повозки.

Китайцев было так много, что наши двести пятьдесят человек со всем имуществом утонули в их плотном кольце. И только проворный старшина Макуха умело управлял этой толпой: показывал местным жителям черту, за которую они не должны ступать, что-то жестами объяснял, а главное, вел с ними, как и другие солдаты, бойкую торговлю. Покупал он у китайцев только те продукты, которые нельзя загрязнить, — арбузы и яйца. Макуха поднимал высоко над головой, например, рваную гимнастерку, а проще говоря, ветошь, предназначенную для чистки пушек, и желающие купить эту вещь китайцы поднимали руки. Старшина смотрел, у кого арбуз покрупнее, и знаком подзывал к себе. Тот подходил, клал арбуз к ногам покупателя и получал взамен гимнастерку. Потом старшина стал разрывать гимнастерки на части и получать арбуз уже за каждый рукав или спинку. Увидев это безобразие, я возмутился. Но старшина успокоил меня:

— Товарищ капитан, они ничего не понимают, рады любой тряпке, чтобы прикрыть наготу.

Я запретил разрывать вещи, и китайцы стали выторговывать цельные брюки и гимнастерки. Но я заметил, что многие наши солдаты покупали яйца и арбузы на деньги, сохранившиеся у них с войны на Западе. В ход пошли драхмы и левы, марки и пенги. Дело дошло до этикеток с пачек сигарет. Неграмотные китайцы все принимали. А политработники дивизиона безучастно наблюдали такую «торговлю» и только улыбались. Пришлось сделать им внушение, а солдатам запретить обманывать несчастных людей.

В 1947 году, демобилизовавшись из армии, я продолжил учебу в институте. Жили мы с женой так бедно, что годовалому сынишке не из чего было сшить курточку. В ход пошла реликвия — мои изрешеченные осколками мины брюки. Тогда-то я и вспомнил бедных китайцев. Мы оказались не богаче их.

Ляо-ха-хе — это приток многоводной и коварной реки Ляо-хе. Направляясь из города Кайлу, расположенного в предгорьях хребта Большой Хинган, в Порт-Артур, мы пересекли громадную низину Северо-Восточного Китая и удалились от хребта уже километров на триста. Японцев мы так и не встретили, они поспешно убегали при нашем подходе. Наш дивизион продолжал двигаться в авангарде дивизии, и я первым из всех командиров дивизии встречал, наблюдал, удивлялся, преодолевал всевозможные препятствия неведомого нам доселе Китая.

Двигаясь по Китаю, мы всматривались в детали жизни крестьян и горожан. Удивило, например, что у каждой лошади и осла сзади был подвязан мешочек для сбора навоза. Не успеет наш конь набросать помет, как подбегает китаец с коробком и собирает навоз для удобрения своего участка. Китайцы встречали нас дружелюбно. Но к их наготе и бедности (хуже, чем в Румынии) было невозможно привыкнуть.

Однажды утром, часов в десять, в теплый, солнечный день, стояло полное безветрие, с конной разведкой мы вырвались вперед и уже километра четыре ехали по ровной, чистой и гладкой поверхности, состоявшей из плотного мелкого белого песка. Вокруг — ни деревца, ни кустика. Оказалось, это было старое русло отступившей реки. Невдалеке виднелась и сама Ляо-ха-хе. В полукилометре за ней, на сухом месте, вырисовывался высокий, длинный деревянный мост. Мы приблизились к руслу. Бурная, светло-коричневая Ляо-ха-хе не отливала серебром, как наши реки, а темнела среди искрившегося на солнце светлого прибрежного песка. Шириной она была метров двести, но мелкая. Посередине русла возвышался продолговатый островок. По всему было видно, что река пришла сюда не так давно, текла она прямо по песку, никаких берегов с отмоинами, бугорками, растительностью не было и в помине. Однако течение в мелкой реке было очень быстрое. Мутная вода неслась с такой скоростью, что ее потоки, перебегая один в другой, завихрялись, вспучивались, уходили вглубь — смотреть на них и секунду невозможно: кружилась голова. В какую точку ни глянь, всюду стремительно закручиваются и тут же исчезают причудливые буруны. К тому же мутный, желтый поток искрился на солнце великим множеством мелких песчинок. Впечатление было, что вода, взбухая, мерцая, переливаясь, стоит на месте, а ты сам с головокружительной скоростью несешься по ее волнам, качаясь из стороны в сторону.

Судя по колеям, уходившим в воду, мы подъехали к броду. Я пришпорил Монгольца, но он заупрямился, в воду не шел, боялся; наверное, у него, как и у нас, кружилась голова. Я спешился, вошел в воду и, прищурив глаза, двинулся поперек реки. Под ногами было твердое дно, вода даже не заливала сапог. Прошел метров сто, до самого острова, и только кое-где погрузился до краев голенищ. Ну, подумал, ничего страшного, завяжем глаза коням полотенцами и поведем за поводья.

Подошла колонна дивизиона. Я собрал командиров батарей и взводов, дал советы, как преодолеть водную преграду, и переправа началась. Сначала мы беспрепятственно переправили на тот берег автомашины, затем «Студебеккеры» с гаубицами и принялись за пушки и повозки. С завязанными глазами, ведомые тянувшими их за поводья ездовыми, лошади шли по бурлящей воде спокойно и уверенно. На случай, если лошадь оступится и упадет, каждую из них сопровождали с боков по три-четыре солдата, держа наготове веревочные постромки, чтобы в случае чего просунуть их под живот коню и помочь ему подняться на ноги. Как и большинство командиров, я был в одних трусах, весь перепачканный илом, метался от пушки к пушке.

Когда стали переправлять последнюю, восьмую пушку, одна тяжелая коренная лошадь упала, и ее сразу не смогли поднять. Пока распрягали упряжку, вызволяли упавшего битюга, передок орудия засел в иле настолько, что его едва вытащили всем миром. Увлеченные поднятием передка, забыли про орудие. А оно за это время ушло в ил, даже щита не видно. Пришлось подкапываться под станины и колеса, чтобы просунуть постромки. А для этого нужно было, задержав дыхание, опуститься с головой в воду, быстро раскопать ил и успеть протащить несколько концов веревок в проушины колеса. Вот тут-то мы в полную меру ощутили коварство Ляо-ха-хе. Дно оставалось твердым пока идешь или едешь, но, стоило остановиться, бурлящая вода мгновенно вымывала ил из-под ступни или колеса, и человек, машина или орудие быстро оседали, погружаясь в ил. Из всех солдат и офицеров я оказался самым выносливым, мог, находясь под водой, не дышать несколько минут, чтобы успеть справиться с засасывающим илом и выдать наверх концы постромок. И вот двадцать концов веревок выведены наружу. За них схватилась сотня солдат. Командую:

— Раз, два, взяли!

Веревки натянулись, как струны, люди с постромками на плечах поднатужились и рванули вверх. Ура, пушку вытащили! Но что такое?! Правое колесо пушки оказалось отделенным от орудия. Тащили с такой силой, что сломалась стальная ось, которая выдерживала толчок при выстреле пушки.

Сломанную пушку вытащили на берег. Но как ее теперь транспортировать? На прицепе не повезешь. Надо в кузов ставить, а на машинах нет и сантиметра пустого пространства. Да и саму пушку жаль. Хотя в боях с немцами мы теряли их не единожды — но то в боях, а тут переправа.

Уставшие, голые и грязные с ног до головы, удрученные потерей орудия, мы сели на песок островка, чтобы отдышаться.

— Смотрите, ребята, какие-то легковые машины подъехали, — заметил один из разведчиков.

Действительно, с машин спрыгивали на прибрежный песок военные, мужчины и женщины. Один из офицеров поднялся в открытой кабине автомобиля и стал громко и требовательно звать нас к себе, как видно, возмущенный, что мы не бросились к машинам сразу же, едва они подъехали к берегу. А мы до того устали, повозившись с конями и пушками, что не в состоянии были подняться на ноги, не то, чтобы из подхалимства или любопытства броситься к подъезжавшим. Поэтому на зов офицера никак не отреагировали. Если надо, пусть подойдет к нам на остров, мы с удовольствием поделимся горьким опытом переправы через каверзную реку. А пока что мы отдохнем и придем в себя.

Между тем нетерпеливый и строгий офицер — он оказался капитаном — вошел в сапогах в воду и быстро пошел в нашу сторону. Едва ступив на островок, он матерно обругал нас и скомандовал:

— Встать! Смирно!

Видавшие виды фронтовики не испугались окрика пришлого офицера. Они устремили взгляды на меня, своего командира, намереваясь действовать в зависимости от моей реакции. А я продолжал сидеть, спокойно глядя на капитана.

— Кто из вас старший?! — визгливо выкрикнул он.

— Я старший, — отвечаю, не двигаясь. — В чем дело?

— А ну встать! Ты как разговариваешь, скотина?! — капризно заверещал офицер, намереваясь пнуть меня носком сапога.

— Чего вы хотите от нас, капитан? — неторопливо отвечаю. — Говорите спокойно и не кричите. Я тоже капитан, и нечего на меня орать. А то мы устали, голодные и злые, можем и морду набить.

Капитан резко развернулся, хрустнув новенькой портупеей, и побежал обратно по воде к машинам. О чем он говорил со своими спутниками, нам было не слышно, но вскоре он поднял руку и подал сигнал: ко мне. Мы продолжали сидеть не шевелясь. Тогда капитан снова прибежал на островок.

— Тебя полковник вызывает! — обращается ко мне.

Полковник для меня — начальник. Поднимаюсь, иду на вызов.

Полный, лет пятидесяти, полковник встретил меня хмуро, видно, капитан наябедничал. Начальственно спросил:

— Вы кто такой?

— Капитан Михин, командир дивизиона тысяча двадцать восьмого артполка. Произвожу переправу подразделения через реку Ляо-ха-хе.

— Ну и как идет переправа?

— Хорошо. Только одна пушка застряла, но мы ее вытащили. А вот ось сломалась.

— Как? Сломалась ось? — округлил глаза полковник. — Из нее стрелять можно?

— Нет, нельзя. Надо сменить боевую ось.

— Мы вас судить будем! — повысил он голос. — Я — прокурор армии. Это что за вредительство?! Капитан Сухарев, — повернулся полковник к уже знакомому мне капитану, — следствие поручаю вам.

— Вы меня арестовывать будете? — спросил я, понимая, что дело принимает серьезный оборот.

— Пока выполняйте боевую задачу, а потом мы вас найдем.

— Разрешите идти? — козырнул я.

— Идите.

Прихожу к своим.

— Ну что там, товарищ капитан? — с нетерпением спрашивают.

— Судить меня будут.

— За что?!

— За то, что пушку сломал.

— Да что мы — специально ее ломали?! Мы же ее вытаскивали!

— А если б она утонула в иле — лучше бы было?! — возмущались солдаты.

Мы поднялись и направились на правый берег речки к своему дивизиону. Кто-то из ребят оглянулся и с интересом сказал:

— Смотрите, машины в воду пошли.

Повернувшись, мы увидели, как две прокурорские машины, «виллис» и «амфибия», нагруженные чемоданами и девицами в военной форме, резво покатили по твердому песку в речку, далеко разбрызгивая водяные струи. Прошли метров пятьдесят по воде. Но вот одна из них остановилась и стала погружаться в воду. Девицы с визгом выпрыгнули из машины и, задрав юбчонки, бросились бежать к берегу. Вслед за первой остановилась и вторая машина. С берега к машинам устремились прокурорские солдаты и офицеры. Сначала они попытались столкнуть машины с места, но это им не удалось. Тогда они принялись хватать всплывавшие из открытых кузовов чемоданы. Девицы и чемоданы вернулись на берег, а машины продолжали медленно, но верно погружаться в воду. Смотрим, к нам бежит злополучный капитан.

— А ну, быстро к машинам!

Я возмутился: почему это он командует моими солдатами?!

Капитан убежал к полковнику, затем возвратился назад и потребовал, чтобы я снова явился к прокурору. Я направился на левый берег, а солдаты кричат мне вдогонку:

— Товарищ капитан, не торопитесь! Пусть их машины покрепче засядут в иле, тогда узнают, что это за река!

Докладываю о своем прибытии.

— Быстро берите своих солдат и вытащите на тот берег мои машины, — приказывает полковник.

— Я попытаюсь это сделать, товарищ полковник, но машины уже глубоко ушли в ил. Мы сможем их вытащить, но только без колес.

— Ты с ума сошел?! — перешел полковник на крик. — Я за эти машины расписался, они новенькие! Как это можно их ломать?!

Я вернулся на островок к солдатам:

— Пошли, ребята, надо вытаскивать. Жаль технику, уйдет под воду.

Солдаты встали и нехотя направились к машинам. Между тем колеса уже скрылись в иле, из воды торчали только кузова. Попробовали тащить машины вверх, но поддавались лишь кузова, колеса уже намертво схватил уплотнившийся ил. Скрипели рессоры, того и гляди сломаются.

— Вытащите, пожалуйста, хотя бы одну машину, — уже плаксиво взмолился полковник.

Тут мы по-настоящему взялись за «амфибию»: она меньше углубилась. Принесли веревки, подкопались к колесам, скрываясь с головой в мутной воде, просунули под оси веревки и дружно потянули машину вверх. Поскрипев, она, наконец, поддалась и медленно стала подниматься над водой. Когда вытащили и отволокли «амфибию» на другой берег, от «виллиса» торчало над водой только ветровое стекло.

Подъехал наш командир полка. Я доложил обстановку. Он распорядился машины других дивизионов таскать через реку только тракторами, а полковнику предложил:

— Я даю вам на том берегу трофейный «Опель-Капитан», а вы мне разрешите взять себе утонувший «виллис».

— Я же расписался за машины, — снова, как и мне, запел полковник.

«Виллис», как и застрявший полковой «Студебеккер» — громадная машина, метра три высотой, скрылись в бурунах речушки. Чудеса и только: воды в речке ниже колен, а автомобили скрылись под водой. Кстати, когда мы возвращались той же дорогой от Порт-Артура в Чойбалсан, я специально остановился и осмотрел место нашей бывшей переправы. Река была уже в полукилометре по другую сторону моста, а бывшее русло бурной реки представляло собой ровное, голое, твердое, как камень, заиленное поле. В одном месте из утрамбованной тверди торчал сантиметров на десять угол брезентового кузова «Студебеккера». От «виллиса» же и следа не осталось. Я знал, что Рогоза не смог вытащить «виллис», так что обмен у них с прокурором не состоялся.

До конца того трудного и зловещего дня мы приводили имущество, коней, орудия в порядок. Ночь отвели на отдых. А рано утром, позавтракав, двинулись снова вперед. Я, правда, немного задержался. Во время завтрака подбежал посыльный от армейского прокурора и повел меня к полковнику. Не без волнения подходил я к сидевшему на песке офицеру. Чем черт не шутит, может и арестовать, а мы знали, каково приходилось на допросах арестованным.

— Садись! — властно скомандовал прокурор, показывая место напротив себя.

Еще при подходе я заметил на разостланных плащ-палатках содержимое чемоданов. Сушились в лучах всходившего солнца бесчисленные пачки сигарет, обмундирование, белье. Перед полковником на раскинутой простыне-столешнице стоял завтрак и раскрытая бутылка водки.

Я в нерешительности потоптался на месте и стал медленно опускаться на колени рядом с прокурором.

— Ну, посмелее, посмелее. Позавтракаем вместе, — почти ласково проговорил полковник. Лицо было добродушным и улыбчивым. Налил в два стакана водку и подает один мне.

— Как-то неловко, товарищ полковник, с подследственным выпивать, — говорю.

— Давай, давай! Выпьем! Бывает, что и прокуроры ошибаются. Впервые встречаю такую реку. А ты молодец! Хорошо переправу провел.

На другой день в армейской газете появилась статья о том, как мы героически спасали в бурной реке пушку и машины.

Китайское Приморье — это обширные низины с бесконечными хорошо ухоженными полями, которые пересекало множество рек, текущих с Хингана в Желтое море. Летом реки то пересыхали, то вспучивались от дождей, превращаясь в бурные, мутные потоки, сметающие все на своем пути. Эти мелкие широкие потоки с меняющимися руслами свободно перемещались на сотни метров, а то и на километры, оставляя далеко в стороне построенные на них мосты. Там, где они текли в данное время, ил пропитывался влагой настолько, что быстро засасывал не только остановившиеся на реке повозки, но и скрывал в своей толще громадные автомобили вместе с кузовами. Приходилось нам очень тяжело. Но мы упорно продвигались, вслед за отступавшими японцами, к Порт-Артуру. На большие и малые привалы останавливались в каком-нибудь кустарнике или рощице поблизости от воды. Деревни проезжали мимо из-за их антисанитарного состояния.

При выезде из одного большого села я обратил внимание на длинное строение с затейливой крышей — вроде и не сарай, и дом не дом, окошки странные: щелевые, расположенные под самой крышей. Но размеры внушительны, метров тридцать на двенадцать.

Дивизион продолжал двигаться, а мы с начштаба дивизиона Советовым, моим одногодком, и разведчиками подъехали к заинтересовавшему нас строению. Я не обратил тогда внимания на ориентацию здания относительно сторон света, но вход в него был один, с торца. Большие створчатые до самого потолка двери оказались открыты настежь. Мы вошли в помещение. Обширный коридор был пуст. Спросить о назначении здания было не у кого. Пол коридора из очень толстых черных досок был тщательно вымыт, но некрашеные доски не выскоблены. Да их из-за неровностей и глубоких трещин и невозможно было скоблить. Между досками зияли широкие щели. В местах наибольшего хождения пол был сильно протерт ногами. Постройке было не менее трехсот лет.

Внутри коридора, по обе стороны от входной двери, стояли две, скорее всего бронзовые, но почерневшие от времени скульптуры высотой примерно в рост человека. На первый взгляд эти толстые, пузатые, многорукие чудища на коротких, массивных полусогнутых ногах напоминали каких-то гигантских каракатиц, поставленных животом вперед на хвост.

Одна из скульптур, по левую сторону от входа, изображала божество мужского пола: лысого, широколицего, с небольшой круглой кудрявой бородой и небольшими жидкими усами, зато с громадными бровями, между которыми на лбу располагался третий глаз и тоже с бровью. Лицо по-звериному оскалено. Демон был страшен. Тело украшали рельефные позолоченные изображения атрибутов демона: широкую, круглую грудь пересекали от плеч к бедрам скрещение ремней, сплетенных из множества крученых шнурков, перекрестие ремней прикрывала окружность с восьмилучевым солнцем внутри; с левого плеча свисал шнурок с четырехлучевым орденом, с правого — некая грамота. Из боков чудища вырастали раскинутые в стороны руки, по три с каждой стороны, покрытые круглыми металлическими крагами от плеча до локтей и от локтей до кистей рук. Пальцы всех шести рук с куриными когтями были растопырены и приподняты вверх, большие и средние персты сведены в касании, совершая или призывая к молитве. Короткие ноги поджаты в присяде. На громадных пальцах ног — большие звериные когти. Нам было не ясно: добрый это демон или злой — дьявол это или бог? Но в целом фигура внушала какой-то ужас. В ногах чудища находились две небольшие сидящие фигурки: двурукие, трехглазые, с большими ушами и длинными, торчащими вверх волосами, их раскрытые рты искажали страшные гримасы. Фигурка побольше была с бородой, поменьше — с женской грудью.

Справа от входной двери стояла групповая скульптура. Центральная фигура — мужское божество в сдвинутом на лоб и облегающем затылок головном уборе. В центре лба барельефом выступает изображение небольшой кокарды на широких тонких ремнях. Безусое лицо божества сосредоточенно. Рот полуоткрыт. Руки, по семь с каждой стороны, обрамляют фигуру наподобие плоских вертикальных вееров. Ладони всех четырнадцати рук просяще раскрыты вверх.

За головой этого божества возвышалась более изящная погрудная фигура женщины. Ее нежное, отрешенно спокойное лицо ничего не выражает. С мочек ушей массивными полосками свисают серьги. Волосы короткие. На шее и на плечах полукруглые латы. За головой — громадный деревянный, уже потрескавшийся и почерневший от времени ромбовидный лист растения, являющий собой что-то вроде нимба.

К груди фигуры четырнадцатирукого божества прислонена спиной фигура простого смертного мужчины — нагого, но в таком же головном уборе, как у его покровителя или судьи. Лицо смертного задумчиво, с устремленным внутрь взором открытых глаз. Руки мужчины охватывают спину и прижимают к себе обращенную лицом к нему длинноволосую женщину. Ее тело тоже обнажено, руки лежат на плечах мужчины. Женщина, как и обе мужские фигуры, в полуприсяде. Правая нога изогнута в колене под острым углом и прижата к левой ноге мужчины с аналогичным изгибом. А левая нога женщины, как и правая мужчины, в близком единении отставлены в сторону. Позы мужчины и женщины демонстрируют явное обоюдное согласие. Если посмотреть на скульптурный ансамбль сбоку, то хорошо видны в действии их детородные органы. Что изображает эта групповая скульптура, нам было не ясно. Не то она призывала к единению полов под покровительством четырнадцатирукого божества и бюста миловидной богини за его спиной, не то осуждала этот акт, неминуемо свершающийся под недремлющим оком всевидящих богов. Спросить было не у кого, да и по-китайски мы не говорили, если бы и случились поблизости местные жители.

Из коридора со скульптурами мы прошли внутрь здания. Это было совершенно пустое обширное пространство с таким же старым полом, как в коридоре. Никакой мебели. Нигде ни соринки. Зала, вероятно, предназначалась для молящихся. Но не было ни алтаря, ни иконостаса. Метрах в четырех от противоположной входу стены на невысоком подиуме стояла узкая, длинная — почти во всю ширину залы — курильница, на треть заполненная золой. В золу в один ряд на расстоянии 15–20 сантиметров были воткнуты тонкие палочки, горевшие без пламени, тлеющим огнем. Над ними вился голубой дымок, источая едва уловимый приятный запах. Осыпавшийся пепел падал в золу. По-видимому, священнослужители в этом храме исполняли службу, находясь на возвышении по ту сторону курильницы. Лицом ли к молящимся? Говорили они проповеди или пели? Опять-таки узнать было не у кого.

Правая и левая стены этого помещения с узкими щелями-оконцами под потолком были старательно расписаны красочными сюжетами. На левой стене подробно показывалось множество путей измены мужу. Вот из фанзы вышел на улицу муж и направляется на работу. С конца палочки, которую он несет на плече, свисает круглая плоскодонная корзина с узелком-обедом. Сосед уже заглядывается через плетень на жену работяги. На следующих картинках изображалось, как сосед перелезает через плетень к соседке, затем они уединяются в фанзе. Множество других сценок живописали способы измены жен в различных иных житейских ситуациях. Разнообразие сюжетов было велико.

На правой стене показывалось, какие кары ожидают изменниц в загробном мире. Мужчин эти потусторонние ужасы не касались. В ответе только женщины.

Расправляются с неверными женами демоны-мучители, изображенные в виде губастых, с рогами, темнокожих существ, выпускающих густой дым изо рта, ушей и ноздрей. Эти деятельные прислужники со страшным оскалом длинных острых зубов и отвратительными гримасами подвергают несчастных женщин самым изощренным пыткам и казням. Зажимают их тела в некие станки и распиливают пилой вдоль и поперек. Бросают с вышки на бороны, лежащие на земле вверх зубьями. Кипятят в смоле, топят в колодцах, сжигают на кострах, раздирают на части, подвязав за ноги к верхушкам двух согнутых деревьев. Ну и прочие другие свершают казни.

Эта агитация в картинках, видимо, рассчитывалась исключительно на неграмотных китаянок, чтобы, убоявшись мучений в грядущем, они не изменяли мужьям в земной жизни.

Стояли тихие и теплые августовские дни. Впереди и по бокам конной колонны дивизиона в поисках японцев рыскали мои конные разведчики. А я, его командир, ехал во главе колонны на своем красивом, блестевшим вороной шерстью монгольском жеребце-иноходце. Полудикий конь жадно жевал удила и сквозь напускавшуюся ему на голову косматую гриву исподлобья зло сверкал своими черными, с огромными белками глазами. Ему не терпелось выпрямить шею и, вытянув вперед узкую морду, броситься вскачь. И только с помощью узды твердая рука наездника держала голову коня подтянутой к груди. Чувствовал, конечно, конь и как туго сжимают колени всадника его бока. Норовистый скакун тонко чувствует, кто на нем сидит, и соответственно ведет себя.

Трудности наши в Монголии и Китае происходили в основном от природы. Пустыня Гоби, потом хребет Большой Хинган, за Хинганом переправы через Ляо-хе и Ляо-ха-хе, а затем топи и реки Китайского Приморья. Японцев мы почти не встречали, они убегали от нас до самого Порт-Артура, не вступая в бой. Отдельные отряды сдавались в плен, мы отбирали затворы их винтовок и тайком бросали в реки.

3 сентября 1945 года закончилась война с Японией. А мы завершили свой путь по Китаю в городе Фусинь, не дойдя пять-семь километров до Желтого моря.

Недели две мы простояли в Фусине. За это время тысячи две молодых солдат отправили в Порт-Артур на пополнение гарнизона. А дивизия должна была возвратиться в Монголию, в Чойбалсан, — к нашему ужасу, тем же путем, что преодолели в наступлении. Единственное, что радовало: путь знакомый. Все подвохи знаем, а в пустыне колодцы уже отрыты.

25 сентября одолели снова хребет Большой Хинган у перевала Шарагата и 28 сентября достигли границы с Монголией.

2 октября первым в Чойбалсан возвратился наш 1028-й артполк. 7 октября в пяти километрах от Чойбалсана дивизия расположилась лагерем в палатках на песке.

8 октября демобилизовали «стариков» — 45-50-летних. Затем дивизию расформировали, а наш артполк отправили в 677-ю артбригаду в город Бикин на реке Уссури, под Владивосток.

Когда в июне 1945 года наша дивизия ехала эшелонами из Чехословакии и состав с моим дивизионом останавливался в Москве, ко мне обратилась капитан медслужбы военврач 106-го медсанбата нашей дивизии Варвара Александровна Сомова с приказом командира дивизии посадить ее в мой состав. Она ехала с первым эшелоном и делала остановку в Москве. Я разместил ее в вагоне санчасти. По пути мы познакомились и подружились. В Монголии и в Китае часто встречались. После войны, когда дивизия вернулась в Монголию и ее стали расформировывать, мы решили пожениться. Зарегистрировали мы брак в советском консульстве Чойбалсана. Была в песках большая свадьба. Более двухсот человек выпили около пятидесяти литров медицинского спирта.

Только после свадьбы мы с супругой вспомнили, что встречались еще до знакомства в эшелоне. В Чехословакии я был ранен и лечился в медсанбате. Когда встал на ноги, то от безделья сделал себе экскурсию по врачебным кабинетам. Со мной приветливо беседовали, особенно радушно встречали медсестры, девушки-хохотушки. Лишь в одном кабинете строгая и серьезная, к тому же красивая, капитан медслужбы укоризненно заметила:

— Вижу, вы скучаете, но, извините, у нас много работы.