«Без меня баталии не давать»

1 Накануне

У подьячихи Авдотьи Евменовны Золотарёвой день радостным выдался. Её муж Евстигней повёл ныне сына их Василия в Посольский приказ дьяку казать на предмет приискания места там же, где сам трудился в должности подьячего. Сам-то Евстигней цельный год учил сынка грамоте, чтению по Псалтыри, а ещё писать на бумаге.

По чтению-то сынок-золотце Васенька весь Псалтырь на зубок взял, и, когда начинал честь его вслух, мать Авдотья с замиранием сердца слушала, благоговея, а то и слезилась, за сына радуясь. Вот с письмом трудно шло, Евстигней за кажну букву шибко серчал на сына. «Пишешь как курица лапой, — долбил по голове недоросля. — С таким письмом не то, что в приказные, а и в площадные не возьмут». Однако ж додолбил-таки. Хороший почерк стал у Васеньки, буквы ровные, стройные, ровно горшки на полке.

— Ну вот, — сказал намедни Евстигней, — теперь не стыдно и дьяку показать.

И вот ушли с самого ранья, а бедная подьячиха ровно на иголках, сидеть не может, мечется по избе туда-сюда, на кухне едва квашню не опрокинула, хорошо девка Дунька подхватить успела.

— Да ты что, Евменовна, в себе ли?

— Ох, молчи, девка.

— Радоваться надо, что сына в приказ берут.

— Я и радуюсь, но что-то сердце шибко волнуется. Как там Васенька?

— А что Васенька? Пишет гораздо, такие-то завсе на вес золота. Чего беспокоиться?

— Вот когда у тебя такой свой будет, единственный, вот тогда и поймёшь материнско сердце.

Нет, не обмануло ретивое подьячиху, не обмануло. Вскоре явился Васенька, встал в дверях бледный, испуганный.

— Что? — едва выдохнула Евменовна. — Неужто не взяли?

— Взяли, — пролепетал сынок со всхлипом.

— Так что ж ты, — облегчённо вздохнула подьячиха, поняв, что сынок от радости слезу сглотнул.

Парень опустился на лавку у печи, просипел:

— Пи-ить.

— Дунька, воды, — скомандовала подьячиха.

Девка скоренько притащила из сенок ковшик воды с ледком. Васенька попил, поставил ковш. И, словно от воды выпитой, явились слёзы на глазах.

— Пропал я, маменька, пропал.

— Христос с тобой. Что так-то? Ты ж сказал, взяли.

— Взяли. В волонтёры, маменька, взяли.

— В каки таки волонтёры? Что ты городишь? Ты ж в писчики поступать пошёл.

— Вот то-то, — всхлипнул Васенька. — Пошёл в писчики, угодил в волонтёры.

— А что ж отец-то?

— А что отец?

— Ну как же, он же с дьяком договорился.

— А что тот дьяк? Государь явился, он вместе со всеми носом в пол пал.

— Какой государь?

— Какой, какой. У нас один он, Пётр Лексеич. Царь.

— Ты расскажи хоть толком, сынок, — попросила Евменовна, тёплой ладонью отерев слезинку со щеки у сына. — Как было-то?

— Ну как? Пришли. Дьяк посадил писать меня, проверить, годен ли по письму я. Пишу я, он за спиной стоит. «Изрядно, — хвалит, — изрядно». А тут на вот те, царь на пороге. Все пали перед ним, а я замешкался, из-за стола вылезая. А он-то в два шага — и уж возле стоит. «Ты написал?» — спрашивает, лист беря. Я, отвечаю. «Значит, грамотен?» Грамотен, говорю, государь, вот пришёл место в приказе просить. «Место в приказе?» — переспрашивает. А тут дьяк с колен поднялся, говорит, вот, мол, государь, к себе берём парня. А царь и скажи: «Вас тут, чернильных душ, и так густо, а я парня в волонтёры забираю». Повернулся к сопровождающему кому-то: «Плещеев, запиши его в свою десятку». И пошёл к главе приказа, к Нарышкину[1]. Плещеев записал меня и велел к двадцать третьему февраля на Красной площади быть, оттель, сказал, за рубеж побежим.

— Но ты б сказал, мол, жениться собираешься, уж и невеста, мол, есть.

— Сказал я.

— А он?

— А он засмеялся, говорит: «Женитьба — не гоньба, поспеешь».

Вот тебе и нарадовалась подьячиха.

— Это всё ты, дура стоеросовая, — напустилась на Дуньку. — Ты сглазила.

— Я? — дивилась девка.

— Ты молотила: «Сынка в приказ берут». Вот и накаркала. Бедный мой дитятко, — причитала Евменовна, приклоняя к себе голову сына. — Да за что нам напасть этакая? За каки таки грехи?

Дуньку за язык дёрнуло:

— А може, в волонтирах-то лепш, чем в писчиках.

— Замолчи, дура, — рявкнула подьячиха и опять завыла ровно по покойнику: — Да кабы знать нам беду эту, да рази б пошли мы в приказ этот проклятущий.

Вытьём своим травила Евменовна не только себя, а и сына своего разнесчастного. Вася тоже слезами заливался, правда, не выл, лишь соплями швыркал. Жизнь-то у него рушилась, ему уж и невесту присмотрели у Бухвостовых, сказывали, девка кровь с молоком, рассчитывали, как Васятко устроится в приказе да станет деньгу получать, так и женить можно. А вот как обернулось. В волонтёры какие-то записали, за тридевять земель гонят. Было б за что, а то ведь ни сном ни духом — и нате вам.

К вечеру побитым псом явился из приказа домой сам Евстигней. Был невесел, хотя и в подпитии, наверное, кому-то челобитную писал, заработал на кружку.

Хлебал щи, вздыхал тяжело, каялся:

— Как же я, старый хрен, не сообразил. Надо б было с недельку потерпеть, пока это треклятое Великое посольство отъедет[2]. Тогда б и тащить Васятку к дьяку. Эх!

— Что это ещё за посольство-то? — тихо спрашивала жена, за день выревев всю силу свою.

— Да царь хотит других государей на турка сговорить, чтоб, значит, не нам одним с ним воевать.

— Так Васенька-то при чём?

— Да с посольством царь волонтёров везёт, чтоб учить делам разным, чтоб строить могли и прочие разные художества делать. Вот и набирает молодых да здоровых.

— Ну а Васятко-то...

— Что ты заладила, Васятко, Васятко. Когда он вон и голицынских детей гонит, Долгоруких, Черкасских, Волынских, Урусовых и даже имеретинского царевича Аргиловича записал. А вы — Васятко. Царь сам десятником с имя записался.

— Как? Царь десятником?

— Вот именно. Первым десятником Гаврила Кобылий едет, вторым сам царь записался Петром Михайловым, а третьим Фёдор Плещеев. У этого как раз не хватало до десяти, а тут вот мы и навернулись. Ах, кабы ж знать-то.

— Так их что? Всего тридцать и едут?

— Это волонтёров только столько. А в посольстве будет более сот двух, у нас в приказе списки составляли.

Царь едва ль не кажин день у нас бывает. Ах, как же я обмишурился, старый хрен! Было-к подождать недельку. И на ложе в темноте долго ворочался и кряхтел подьячий Евстигней Золотарёв, казня себя за промашку.

— А что, если Васятке не явиться, да, всё, — шептала жена.

— Как это не явиться? Да меня тогда не то что с приказа выгонят, батогами, а то плетьми забьют, а дом и всё жилое на государя отпишут. Ты в уме, старая? Он ведь, царь-то, ни на что не смотрит, у бояр вон деревни за это отымает, даже своих нарышкинских гонит[3].

— Ох, Господи, что ж делать? — вздыхала жена, всхлипывая. — Васятку жалко.

— А мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.

— Знать бы, так лепш и не учил бы.

— Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.

— Ох, час от часу не легче.

— То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?

— Кому радость?

— Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта[4] гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.

— Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.

— Кода хошь, а собери. Встань поране.

— С ём бы слугу надо какого-никакого.

— А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?

— Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.

— Курмашку, чё ли?

— Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.

— Пожалуй, ты права. Пусть Курман при Васе будет. Всё польза.

До вторых петухов шептались старые Золотарёвы о несчастье, нежданно-негаданно свалившемся на них. Евменовна всю подушку слезами умочила, виня во всём и мужа, и Дуньку, и даже царя-аспида, в един миг слизнувшего её кровинушку Васеньку.

А меж тем в Немецкой слободе во дворце Франца Яковлевича Лефорта стоял дым коромыслом. Светились все окна, играла музыка, пелись песни, стонали половицы под танцующими.

Сам царь Пётр Алексеевич сидел во главе стола и хохотал, слушая чей-то весёлый рассказ. По-за спинами гостей проскользнул к нему слуга лефортовский, шепнул на ухо:

— Государь, вас просят выйти.

— Кто?

— Стрельцы. Говорят, дело срочное, безотлагательное.

Пётр поднялся, прошёл из залы в соседнюю комнату. Там два стрельца, увидев его, бухнулись перед ним ниц.

— Государь, ты в опасности, на тебя злоумышление готовится.

— Кто? Где?

— Полковник Цыклер подбивает людей ныне напасть на дом сей, поджечь и в суматохе тебя убить[5].

— Где он?

— Он у себя дома с заговорщиками.

— Спасибо за новость. — Нахмурился Пётр и ушёл в залу. Там от дверей ещё, поймав на себе взгляд Меншикова[6], кивнул ему: подойди.

— Что случилось, мин херц? — приблизился тот.

— Сейчас пойдёшь со мной.

— Куда?

— Там узнаешь. Возьми ещё Сергея Бухвостова[7], Плещеева и ещё пару-тройку преображенцев, кто поздоровее.

Потом прошёл к Ромодановскому[8], огрузно сидевшему за столом, наклонился, молвил негромко:

— Фёдор Юрьевич, изволь немедля в приказ свой следовать.

— Что так-то, Пётр Алексеевич? С утра бы уж.

— Езжай немедля. Ныне тебе работа грядёт. Буди своих кнутобойцев.

— Ну, коли работа, — со вздохом поднялся Ромодановский. — От неё я не бегаю.

Подошёл Лефорт, спросил:

— В чём дело, Пётр Алексеевич?

— Да так, ерунда, Франц Яковлевич. Продолжай веселье. Занимай гостей. Мы скоро воротимся.

В доме полковника Цыклера Ивана Елисеевича в большой горнице за длинным столом сидели стольник Пушкин Фёдор Матвеевич, боярин Соковнин Алексей Прокопиевич — старовер, родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру[9]. Алексей Прокопиевич в упрямстве своим сёстрам не уступит. Там же были стрелецкие командиры, пятидесятники Рожин Фёдор и Василий Филиппов.

У всех них обид против Петра выше головы. У Цыклера: что не ценит его заслуг царь, после взятия Азова[10] заставил его с полком Таганрог строить, от себя отодвинул, наградами обошёл, ко всем в гости захаживает, а к нему ни ногой. Соковнин с Пушкиным возмущены, что, не спрося их согласия, отправил царь ихних детей за границу учиться. Мыслимо ли — без отцова благословения да в такую даль. Ровно оголил стариков.

Они уж давно стакнулись, а ныне собрались решить окончательно: Петру не жить.

— Надо так створить, — наставлял Цыклер пятидесятников. — К третьим петухам перепьются они, ни тяти ни мамы. Поджигаем гнездо Лефортово, окружаем как бы тушить. А царь там явится обязательно, он пожары не пропускает.

— Да вон надысь в Замоскворечье, — сказал Рожин. — Я сам зрел его на пожаре, воду таскает, багром орудует.

— И это царь, — с презреньем молвил Соковнин.

— Вот именно, — поддакнул Пушкин. — Токо имя царское бесчестит.

— Вот и хорошо, — сказал Цыклер. — Его там в суматохе и порежем.

— Можно и багром по башке-те оглушить, — посоветовал Филиппов. — Как бы нечаянно. Кто там разберёт.

— Можно и багром, — согласился Цыклер. — Лишь бы убрать.

— А кого возведём-то опосля? — спросил Пушкин. — Опять Софью[11]?

— Возведём царевича Алексея[12], — сказал Соковнин. — Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.

— Там решим, кого возвесть, — молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.

«Вот и сговаривайся с такими, — думал Иван Елисеевич. — Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло — Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим».

Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.

— Кто там? — насторожился Цыклер.

— То, наверно, мои молодцы, — сказал Рожин. — Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.

— A-а, ну то другое дело.

За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.

— A-а, — молвил с весёлой злостью. — Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?

Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:

— Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.

И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.

2 Розыск

Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!

— С кого начнём, Пётр Алексеевич? — спросил Ромодановский.

— С того, кто послабее. Сам решай.

Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер — ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его[13]. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин — зятёк соковнинский[14], этот подойдёт для начала.

— Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, — приказал подручным. — Остальных уведите пока.

С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы. «Господи, Господи, Господи», — лепетал он.

— Може, так сознаешься? — спросил его Ромодановский.

— В чём, князь? Не ведаю.

— Ах, не ведаешь?! — вдруг вскочил царь и, подбежав, закричал в лицо несчастному: — А о чём сейчас у Цыклера сговаривались? А? Забыл?

Пушкин испуганно втянул голову в плечи, ожидая от царя удара, настолько страшен был его вид. Голова дёргалась, лицо кривилось. Но Пётр не ударил, круто поворотившись на каблуках, вернулся к столу. Дышал тяжело, часто, словно воз вёз. Кивнул Ромодановскому:

— Начинай, князь.

Подручные Ромодановского работали молча и споро, со знанием дела, начальника с полуслова, даже со взгляда понимали. Когда оголили по пояс несчастного стольника, один кнутобоец только взглянул на Фёдора Юрьевича вопросительно: как, мол?

— В передней, — молвил князь негромко.

Всё понял палач. В передней позиции — это значит руки связывать впереди и в таком положении поднимать на дыбу. Кнутобойцы считали такую позицию менее мучительной и меж собой называли её «детской». Совсем другое дело, когда «в задней» командовалось, тогда руки связывали сзади и при подъёме на дыбе выворачивали, вывихивали суставы в плечах, порывая порою внутри и связки, и мышцы плечевые.

Многие от такой пытки тут же и сознание теряли. Видимо, это и учёл Ромодановский, заботясь о том, чтобы Пушкин не обеспамятел перед государем.

Завизжал блок, стали несчастного подтягивать под потолок. Так с вытянутыми вверх руками и повис стольник, белея в полумраке оголённым телом.

Кнутобоец опять взглянул на Ромодановского вопросительно: сколько? Князь вместо ответа молча выбросил перед собой на мгновение руку с растопыренной пятерней. Палач кивнул понимающе: пять ударов.

— Ну, вспоминай, Фёдор Матвеевич, о чём говорили, — сказал Ромодановский, и в тот же миг кнут, свистнув в полумраке, врезался в спину стольника. Тот охнул, дёрнулся, извиваясь. А палач, размеренно откидывая кнут за спину, бил, бил, бил, полосуя нежную дворянскую кожу. Отмерил пять ударов, остановился.

— Ну, вспомнил? — спросил Ромодановский.

— Да, да... — просипел бедный стольник.

Его отпустили, но дали лишь на ноги встать, а руки так и держали ввысь.

— Ну, — подстегнул Ромодановский.

— На государя умышляли зло.

— Пиши, — кинул Ромодановский подьячему, — всё, что скажет. — Обернувшись к Пушкину, спросил: — Сам ты умышлял?

— Да.

— Когда? Где?

— Накануне Рождества был у Соковнина Алексея в доме, и он говорил мне, что государь хочет отца моего убить и дом наш разорить.

— А ты что отвечал? Ну? Чего молчишь? Ещё пяток горячих дать прикажешь?

— Нет, нет, — взмолился стольник. — Я отвечал, что если государь нам такое творит, то и я ему... это...

— Что ты ему? Что?

— Что я тоже убить смогу.

— А Соковнин что говорил против государя?

— Соковнин за детей шибко обиду имел, что их государь за границу отправил. И потом за старину, что-де государь всю старину рушит, попирает законы дедовские.

— Так. — Ромодановский обернулся к подьячему: — Ты всё записал?

— Всё, Фёдор Юрьевич.

— Не забудь, что стольник Пушкин умышлял покушение на государя.

— Я записал, записал.

Ромодановский взглянул на Петра, тот, видимо, краем зрения уловил это, махнул вниз рукой. Князь понял знак.

— Опустите его. И давайте сюда Соковнина. Старый седой Соковнин, борода едва не до пояса, выдержал десять ударов и оговорил зятя своего Пушкина:

— ...После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отце его государев гнев, что за море детей посылал... А и сын мой Василий говорил, что-де посылают нас за море учиться неведомо чему...

Если Пушкина с Соковниным пытали щадя, не возраста и высокого положения ради, а дабы не уморить несчастных до плахи, то стрелецким командирам-пятидесятникам пришлось испить сию горькую страшную чашу полной мерой. И к подъёму на дыбу вязали руки сзади, и подымали, с хряском вывихивая плечи, и били так, что, если б и невинны были, всё едино б наговорили на себя всего, что пытчикам было надобно.

Ещё висел на дыбе измученный, изломанный Филиппов, признавшийся, как Цыклер подговаривал убить царя, когда поедет он с Посольского приказа, тут явился в застенок присланный Львом Кирилловичем Нарышкиным некто Елизарьев, пятидесятник стременного полка. По его приходу и догадались пытчики, что наверху уже день наступил. Елизарьев, рассмотрев в полумраке царя, пал перед ним на колени.

— В чём дело, Ларион? — нахмурился Пётр.

— С доносом я, государь.

— На кого?

— На полковника Цыклера, государь. Я донёс сперва Льву Кирилловичу, он до тебя послал, сказал: марш в Преображенское до царя.

— Говори, — приказал Пётр.

— Пиши, — толкнул подьячего Ромодановский.

— А кто это? — тихо спросил подьячий.

Вопрос этот услышал Пётр, сказал, полуобернувшись:

— Ларион Елизарьев, Канищевского полка пятидесятник.

Подьячий скоро застрочил по бумаге.

— Ну, — понукнул Елизарьева царь.

— Цыклер недавно, поймав меня у Охотного ряда, спросил: смирно ли у вас в полках? Я ответил: смирно. А он: ныне государь едет за море, а ну, мол, ежели с ним что там случится, кто у нас государем будет? Я ему говорю, мол, у нас есть государь царевич. А он мне: нет, мол, государыня наша в Девичьем монастыре ныне.

— Всё? — спросил Пётр.

— Всё, государь. Но ещё мне Григорий Силин сказывал, что-де Цыклер ему так прямо и говорил, что-де государя можно изрезать ножей в пять.

Пётр быстро взглянул на Ромодановского.

— Вызови к себе Силина, князь.

— А где он?

— Да в этом же полку, что и Ларион. И ежели подтвердит, всё равно дай ему пяток горячих за недонесение.

— Хорошо, Пётр Алексеевич.

— А я пойду, дела ждут. Ты, Ларион, останься, кстати пришёл. Сейчас Цыклера подвесят, начнёт запираться, вот и уличишь его. А листы пытошные, Фёдор Юрьевич, потом мне пришли, зачитаю в думе боярам.

Пётр вышел из застенка, от света дневного, разом ударившего по глазам, невольно зажмурился. Спать не тянуло, но зато зверски есть хотелось. Тут как тут Меншиков, словно всю ночь караулил.

— Алексашка, жрать хочу.

— Готово уже, Пётр Алексеевич.

Пошли прямо в Преображенскую поварню, там подали им бараний бок с гречневой кашей. Мясо рвали руками, крепкими зубами. Ели так, что за ушами трещало.

Из Преображенского в санях поехали в Посольский приказ. Там встретил их сам глава приказа Лев Кириллович Нарышкин, дядя царя. Едва поздоровавшись, Пётр спросил, поморщившись:

— Не рано ли начал, Лев Кириллович?

— Всего один стаканчик, Пётр Лексеич, чтоб голова не болела.

— Ну, гляди. Отъезд, сам видишь, отложить придётся. Пока эту заразу не выжгем. Сейчас пошли кого за мастерами каменных дел, да и плотниками распорядись.

— Зачем тебе они?

— Плотников отправь в Преображенское, пусть помост ладят повыше.

— A-а, — догадался Нарышкин. — Для энтих?

— Да, да, для «энтих». А мастеров каменных ко мне сюда, им я сам скажу, что делать. Давай мне бумагу, перо.

— Вот садись за мой стол.

Пётр сел за стол, притянул чистый лист бумаги, взял перо.

— Да, Петя, — хлопнул себя по лбу Нарышкин. — Я ж тебе печать приготовил.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Пётр.

Нарышкин полез на полку из-за книг, достал небольшой бронзовый кружок, подал царю. Пётр, щурясь, смотрел на печатку.

— Ты намажь, намажь чернил ом. Тисни. Всё мастер сделал, как ты нарисовал, всё до точечки.

Пётр намазал печатку чернилом, стукнул на бумаге раз, другой. Если первый оттиск размазался, то второй был ясен и хорошо прочитывался.

— Вот вишь, видно все твои струменты, — говорил Нарышкин. — И топор, и долото, и слова читаются: «Я есмь в чине учимых и учащих мя требую».

— Спасибо, дядя, — отвечал Пётр, довольный. — Мастеру-то заплатил?

— А как же? Всё ладом.

— А моим инкогнито озаботился?

— Само собой. Везде по бумагам ты либо урядник, либо десятник Пётр Михайлов. Царя в посольстве нет, — засмеялся Нарышкин. — И в Псков, и в Ригу сообщу, что едет Великое посольство с тремя великими послами Францем Лефортом, Фёдором Головиным и Прокофием Возницыным.

— С кем в Ригу-то сообщить?

— С купцом Любсом ведомость отправлю. Он не сегодня-завтра отъезжает.

— А самому Любсу не сказал обо мне?

— Что ты, Петя? Ни Псков, ни Рига не узнают, но мню я, — усмехнулся Нарышкин, — шила в мешке не утаишь ты, ей-ей. Да ещё такого роста «шило»-то, под матицу. Хе-хе-хе.

— Ладно. Там видно будет. Послал за мастерами?

— Послал.

Явившиеся каменных дел мастера, увидев царя, хотели пасть на колени, но Пётр махнул рукой.

— Не надо. Тут дело есть срочное. Идите-ка сюда, смотрите, что я нарисовал.

Мастера приблизились, стараясь не дышать, так как с утра приняли за воротник. Но царь всё равно почуял, проворчал добродушно:

— Уже причастились, молодцы.

— Дык холодно на улице, государь, — промямлил один мастер. — Мы для сугреву.

— Ладно. К делу, — сказал Пётр, показывая им чертёж. — Видите сей столп?

— Видим, государь.

— Тут ничего мудреного. Надо в два-три дни выложить его из камня на Красной площади.

— Где?

— Около Лобного места. И обязательно, вот видите на чертеже, вмуруйте в камень вот такие железные рожны, чтоб вот так же ввысь смотрели и острые чтоб были.

— Сколько, государь? Рожнов сколько?

— Пять рожнов, столько же, сколько на чертеже. Я сегодня скажу в кузню, они к завтрему готовы будут. Вы пока основание закладывайте. Всё.

Прежде чем уйти из Посольского приказа, Пётр, оставшись опять наедине с Нарышкиным, сказал ему:

— Лев Кириллыч, ты останешься на Москве за меня с Борисом Голицыным, Прозоровским и князем Ромодановским. Будете моим именем указы писать. Понял?

— Понял, Петя.

— И обо всём мне сразу сообщайте. Обо всём, что в государстве случится. Ежели вдруг Фёдор Юрьевич что-то утаить горькое схочет, якобы меня щадя, ты всё пиши до точки. Всё, что бы ни случилось. Да ещё прошу тебя: во всём помогайте Виниусу[15] по изысканию железных руд на Урале. Он просил меня там приискивать мастеров по железному литью и по горному, я буду сие в уме держать. А ты его письма ко мне непременно отправляй.

— Хэх, Виниус почтами командует, наши б грамоты не задерживал.

— И ещё, Лев Кириллыч, о чём прошу тебя озаботиться вместе с князем Юрием. Уговорите вы Евдокию в монастырь съехать[16]. Висит она мне камнем на шее.

— Вот, вот, Петя, женишься раз, а плачешься век. Куда её прикажешь? В Новодевичий?

— Упаси Боже. Она там с Софьей стакнётся, этакое гнездо образуется под самым боком. В Суздаль везите, там постригайте.

— Хорошо, постараемся.

— Постарайтесь для Бога.

— А силой нельзя?

— Не хотелось бы, какая-никакая, а царица. Патриарх ещё осерчает. Не хочу с ним ссориться из-за неё.

— А ты его попроси, она его-то, пожалуй, скорее послушает, чем нас, питухов[17].

— Попрошу, если найду час для встречи.

Пётр поднялся, собираясь уходить, Нарышкин предложил:

— Може, выпьешь, Петь, для поправки головы? А?

— Нет, дядя. Делу время, потехе час. А голову мне уж в застенке поправили. Вечером у Лефорта с Ивашкой Хмельницким встретимся. А сейчас мне надо обоз раскассировать, всю Ивановскую площадь в Кремле санями забили. Сегодня ж хотели выезжать. Забыл, что ли?

Именно на раскассировке обоза, приготовленного для отправки Великого посольства, нашёл царя посыльный из Немецкой слободы.

— Государь, мне велено сообщить тебе, что ныне помер корабельный мастер Муш.

— Клаус? — переспросил в изумлении Пётр.

— Он, государь.

— Ах, горе-то какое!

Посыльный видел, как печаль мгновенно изменила лицо царя. Даже вроде потемнело оно. Вскочив в первые же свободные сани, Пётр кивнул посыльному: садись. А возчику скомандовал:

— На Кукуй. Да живо.

Войдя в комнату, где лежал покойный Клаус Муш, царь, скинув шапку, прошёл к гробу, постоял, всматриваясь в лицо умершего, потом наклонился, поцеловал, и, когда выпрямился, присутствующие увидели слёзы в глазах царя.

— Спасибо, друг, — молвил Пётр. — Ты дал мне в руки великое мастерство, а я... я... — Голос царя пресёкся, он повернулся и поспешно вышел, видимо устыдясь собственной слабости.

На крыльце, отдышавшись от горечи, перехватившей горло, он увидел кузнеца Киста, выходившего из дома.

— Кист, ты ещё не уехал?

— Нет, государь. С расчётом затяжка.

— Я распоряжусь. Ныне ж рассчитают, всё до копейки выплатят, и подорожные велю сполна выдать. Почему раньше не сказал?

— Спасибо, Пётр Алексеевич. Мало у тебя забот.

— Скажи, Геррит, у Клауса кто там в Голландии остался?

— Только жена в Саардаме, вдова теперь.

— Передай ей искреннее моё соболезнование и получи для неё пятьсот гульденов. Отвезёшь. Я распоряжусь. Когда отъезжать собираешься?

— Не знаю. Вот как получу деньги, так и отъеду.

— Получишь сегодня, я сказал. А пристанешь к оказии купца Любса, с ним будет безопаснее, на дорогах разбои.

— Но согласится ли он?

— Я сам его попрошу.

Нет, не ушёл царь от гроба корабельного мастера Клауса Муша. Проводил до самой могилы, и там помогал спускать гроб на верёвках, и первый кинул горсть земли в гулкую крышку, молвив негромко:

— Прости, друг мой дорогой. Прости.

И все видели, как блестели слёзы на лице царя, и он не скрывал их, словно и не горе выжимало слёзы, а резкий февральский ветер, сёкший колючей снежной крупой пополам с мокрядью.

3 Приговор

Боярская дума собралась в Грановитой палате. Сидели бородачи по лавкам в своих горлатных шапках, слушали царя, читавшего опросные листы, принесённые из Преображенского приказа. Тихо было в палате, некие не то что шептаться, а и дышать громко боялись, дабы ни единого слова не пропустить царского.

Пётр разложил листы по нарастающей, вначале читал показания Пушкина и Соковнина, начинающиеся вроде бы не с такого великого греха — с недовольства отсылкой детей за границу. Эва, удивил. Да тут, в думе-то, наверно, поболе половины тем же недовольны, только что помалкивают. Не на дыбе, чай, на лавках сидят.

В январе ещё повелел царь отправить для учёбы за границу — в Италию, Голландию и Англию — 122 человека. Строго указав: «С Москвы ехать сим зимним временем, чтоб к последним числам февраля никто здесь не остался». Под страхом потери земли и имущества велено ехать на собственный кошт, и никто не может возвращаться без свидетельства об образовании. И из этих посылаемых 60 стольников, в числе их 23 княжеские фамилии. Причём каждому стольнику велено взять с собой солдата, везти на свои средства и тоже обучить тем же морским наукам. Когда ж сие было-то? Во многих семьях ревмя ревут, провожая отроков. Что отроков? Толстому вон за пятьдесят, а тоже гонят на учёбу, как мальчишку. Ужас. Как тут не посочувствовать Соковнину и Пушкину?

Но когда при чтении листов дошло дело до покушения на жизнь государеву, тут, конечно, запереглядывались бояре, закачали головами укоризненно. Как так? На помазанника руку подымать? Да об этом и помыслить грех величайший.

Конечно, нонешний царь — не подарок, чего уж там. Вот и сейчас взять. Вместо того чтобы на троне сидеть, он как простой подьячий стоит за столом и читает листы. Его ли это дело?

Но царь же! Надо терпеть, такого Бог послал. Но чтоб покушаться? Боже упаси и в мыслях держать.

А когда дошёл Пётр до показаний Цыклера, тут у многих от ужаса под горлатными шапками волосы зашевелились, а кое у кого в портках и мокро образовалось.

— «...Научал я государя убить, — читал Пётр, — за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского[18] и что меня он никогда в доме не посещал... Как буду на Дону у городового дела Таганрога и как отъедет царь за рубеж, то, оставя ту службу с донскими казаками, пойду к Москве для её разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин...»

Ничего себе обещаньице! Да за это за одно...

— Ну так как, господа бояре? — спросил Пётр после некой паузы, дав долгобородым уразуметь услышанное. — Что присудите сим злодеям?

Молчат горлатные шапки — думают. И тут князь Ромодановский прохрипел:

— А что тут думать, четвертовать к чёртовой матери!

Ну «монстра»! Глазищи — сверла, такими в застенке и сверлить, кнута не надо. Да ещё ж пьян, как всегда. Богохульник. За спиной на стене апостолы, а он чертей поминает.

— Может, у кого другое мнение есть? — спрашивает Пётр.

Другое мнение? Може, оно и есть, другое-то. Да кто ж после «монстры» заикнётся о нём. Кому его недругом заиметь захочется? Бог с ним. Четвертовать так четвертовать. Тем более что разинщиной повеяло от всего этого. У стариков ажник мороз по коже диранул. Помнят долгобородые, все помнят, не забыли.

И Пётр подытожил:

— Цыклер-то командир стрелецкой. И я думаю, никому из вас не хочется повторения восемьдесят второго года[19].

Свят, свят, Боже сохрани. В году том несчастном сразу после смерти Фёдора Алексеевича какие страсти-то начались. Стрельцы-то каково расходились, на бояр поднялись. Начали с Матвеева, переключились на Нарышкиных, добрались до Долгоруких. Даже Юрия Алексеевича Долгорукого не пощадили, этого героя войны с поляками, победителя над Разиным, убили и волокли как собаку на Красную площадь. Да и его ль одного! Господи, помилуй и не приведи.

— Значит, четвертуем? — спросил царь, быстро обводя взором думу.

— Четвертуем, четвертуем, — прошелестело по рядам, и шапки закачались утвердительно.

Приговорили единогласно.

Из Кремля в Преображенское ехал царь в одном возке с Ромодановским.

— Ну и припугнул ты их, Пётр Алексеевич, — усмехнулся Фёдор Юрьевич.

— Я? С чего ты взял?

— Ну как же? Восемьдесят второй год вспомнил. Они, поди, пообмочились со страху-то.

— Этот год и мне зарубка на всю жизнь. У меня на глазах моих дядьёв растерзали. Век не забуду. А всё сестрица Соня с Милославским раскачали тогда стрельцов. Жаль, помер Иван Михайлович, жаль, а то б я ныне его к Цыклеру присовокупил, уложил бы на одну плаху.

Высказанная мимоходом мысль о «присовокуплении» Милославского не дала Петру в ту ночь спать. Ну и что ж, что умер? Ну и что ж, что похоронен? Вытащить мерзавца на свет Божий, опозорить, обесчестить, напоить кровью сообщников хоша бы и труп.

И чуть свет послал Пётр в Донской монастырь ломать усыпальницу Милославских. Велел вытащить гроб злодея, поставить на самые худые сани, на которых дерьмо и навоз возили, запрячь шестериком свиней и везти в Преображенское через всю Москву, к помосту позорному.

Свиньи не кони, к упряжи не приучены, едва не вдесятером впрягали их в сани, гнали через всю Москву, не давая им разбегаться, распрягаться, пороли почём зря в три кнута.

И эта визжащая, хрюкающая упряжка доехала-таки до Преображенского.

А там уж у помоста выстроены в каре преображенцы и семёновцы. На помосте три палача. Топоры, вскинув белые хвосты, торчат из колоды.

Народ сбежался. Кому не видно из-за солдат, на крыши соседние лезут, мальчишки на деревьях все ветки обсели, как воробьи. Не каждый день такое представление случается.

Пётр здесь же — в Преображенском мундире, верхом на коне. Приказал сорвать крышку с гроба и поставить открытый под помост.

Привели и осуждённых, поставили у помоста. Наверх взобрался подьячий, развернул лист, быстро, едва ли не в минуту, зачитал приговор, по всему видно, написанный самим царём — короткий и ясный: виновны в злоумышлении против государя и смерти подлежат через четвертование.

Едва слез с помоста подьячий с приговором, как по знаку царя ударили барабаны, заглушив все посторонние шумы.

Первым на помост палачи потащили Цыклера, сорвали лохмотья, оставшиеся на нём после пыток, повалили на плаху. Двое держали, один рубил. Отрубил одну руку, потом вторую. Цыклер закричал, даже барабаны не могли заглушить его нечеловеческого воя. Два палача прижали его доской, тот, что с топором, сделал сильные намахи и отрубил одну за одной обе ноги под самый пах.

Откинув доску, палачи ухватили Цыклера за волосы, приподняли, показали этот орущий обрубок зрителям, из него во все стороны хлестала кровь. Потом бросили на плаху. И следующий взмах топора пресёк мучения несчастного. Палач рубивший схватил за волосы голову Цыклера, поднял высоко, показывая народу, что дело своё исполнил хорошо, и кинул её в корзину. А барабаны гремели.

Соковнин при виде всего этого ужаса сомлел, потерял сознание. Его беспамятного втащили на помост. Быстро отрубили руки, ноги и с головой не замешкались. Кричал ли он? Никто не слышал. А если бы и кричал, то густой барабанный бой подавил бы голосишко измученного, истомлённого старика.

Но голову Соковнина поднял палач за длинную седую бороду, показав лицо вверх тормашками, так как лыс был стольник и ухватить не за что. И тоже кинул в корзину.

Менее чем в полчаса всё было кончено. Гроб Милославского, стоявший под помостом, был обильно залит кровью казнённых. После казни он был заколочен и водворён на место.

Корзину с отрубленными пятью головами увезли на Красную площадь и там все их вздели на острые рожны, торчавшие вверху только что воздвигнутого у Лобного места каменного столпа.

— Не снимать, пока вороны не объедят, — приказал царь. — Другой сволочи в назидание.

А вороны уже на следующий день обсели головы и, поскольку спугивать их было запрещено, вскоре принялись за своё дело, начав с главного лакомства — выклёвывания глаз.

Что и говорить, страшен был для москвичей этот столп с головами казнённых, боялись близко подходить к нему, а уж ночью за версту обходили. Лишь бродячие собаки по ночам крутились около в надежде на поживу. Да высоковата была она, не достать. Поскулив, облизывались и бежали дальше.

4 В пути

На две недели задержался из-за всего этого выезд Великого посольства из Москвы. Теперь назначили на десятое марта. Снег-то уж вовсю таял, однако выезжали на санях. Обоз растянулся на добрую версту, а то и на все две. С собой везли не только продукты — крупы, муку, хлеб, рыбу вяленую, овёс для коней, но и оружие и даже невеликую пушку с ядрами и запасом пороха, а потому в обозе едва ли не на каждого был мушкет, заряженный пулей, сабля или протазан.

На третьих от переду санях под неусыпным присмотром Алексашки Меншикова везли казну немалую, окромя денег на нескольких санях везли в мешках главную валюту Руси — меха драгоценные, связанные в «сороки», то есть по сорок шкурок в связке. Так что получить в подарок от московитов такую «сорочку» не зазорно было желать самому высокому лицу любого государства, хотя бы королю или курфюрсту. Выходило, отчасти и прав был Цыклер, дувший в уши своим сообщникам, что-де царь всю казну увозит за границу. Оно хоть и не всю, но немалую часть её.

Ну а что делать было Петру? За границу с ним ехало около двухсот пятидесяти человек, в том числе тридцать пять волонтёров, охрана, слуги и даже доктор с аптекой и священник, и не на день, не на два и даже не на месяц. На многие месяцы, а может, даже и годы. Ехали работать и учиться. И одной из главных задач посольства было нанять как можно больше специалистов самых разных профессий — кораблестроителей, мастеров литейного, канатного, кузнечного, горного дела, архитекторов, офицеров, моряков, врачей. А коли нанимать, то и платить сразу надо, и платить хорошо. Немалые деньги понадобятся и для закупки оружия, корабельных материалов. Но и это ещё не всё. Великим послам предстояло вести переговоры на предмет поиска союзников для войны с Турцией, а в таких делах не последним аргументом могли стать «сорочки», которые ох как шибко любили на Западе. Какая ж казна могла сие выдержать?

Впрочем, царя в обозе как бы и не было. Был господин бомбардир Пётр Михайлов, он же урядник. И всем было строго наказано так и называть его в пути: «господин бомбардир» или «господин урядник». Великим послам можно было величать по отчеству.

— О государе и величестве забыть, — строго наказал Пётр. — Кто вякнет, плетей схлопочет.

Мало того, и оставшимся в Москве правителям было наказано слать письма вдогон Великому посольству на имя урядника Петра Михайлова с обращением «герр Питер», никак не выше.

Великие послы ехали в каптане, этакой избушке на полозьях, в другой каптане везли казну. В первый день едва одолели тридцать вёрст. За Москвой снег пока держался, но был рыхл и тяжёл.

Остановились у какой-то деревушки в несколько дворов. Сани велено было выстроить в подобие каре, съехаться покучнее, чтобы ни один воз не остался в стороне и не подвергся ночью нападению разбойников. В лесу застучали топоры, вскоре тут и там загорелись костры, забурлило в котлах варево.

Пётр отправился осматривать лагерь, увидел на одном из возов скрюченную фигурку под башлыком, подошёл, взялся за башлык, чтобы заглянуть в лицо.

— Никак, заболел?

— Нет, ваше... господин бомбардир, — отвечал Василий Золотарёв, вскакивая.

— А что такой кислый? По жене заскучал?

— Я не женатый, господин бомбардир.

— Счастливчик. Меня вот такого-то зелёного оженили, теперь разженить не могут. Верно пословица молвит: женился — как на льду обломился. Так что не горюй, Василий, радуйся, что не в цепях. Кто это тебе такой славный башлык сгоношил?

— Маменька.

— Вот видишь, у тебя маменька есть и отец же. Верно?

— Да, он в Посольском приказе подьячим, Золотарёв его прозвище.

— Ну вот видишь, какой ты счастливый, и маменька и отец живы. А у меня, брат, никого, круглый сирота, и то не унываю. Выучишься, воротимся, я тебе сам невесту сосватаю.

— Так я уж выучился однако, господин бомбардир, — промямлил Василий.

— Писать? Верно, горазд, — засмеялся Пётр. — Видел. Помню. Но мне, брат, моряки нужны.

В это время появился Курман с дымящимся котелком.

— Вот, барин, я кашу сварила.

— Никак, раб твой? — удивился Пётр.

— Да, слуга, господин бомбардир, — смутился Василий. — Мать с отцом навелели, чтоб, значит, было кому прислуживать мне.

— Грамотный парнишка?

— Не. Какой там. Темень.

— Ну вот тебе и занятие, — усмехнулся Пётр. — Чтоб не скучал, выучи его буквам. До Риги недели три будем ехать.

— Как же без перьев, без бумаги?

— А снег для чего? — Пётр схватил какой-то прутик, черк-черк по снегу, нарисовал букву. — Что это?

— Аз, — сказал Василий.

— А ты что молчишь? — обернулся Пётр к Курману. — Запоминай. Ну?

— Аз-з, — сверкнул глазёнками парнишка.

— На эту букву вот твой армяк начинается. Понял?

— Ага, — закивал Курман.

— Вот и слово «ага» тоже на «А» начинается. Сообразил?

— Сообразила, — засмеялся парнишка.

— А ну-ка нарисуй, — подал Пётр ему прутик.

Курман, высунув язык, нарисовал на снегу букву «А».

Взглянул на Петра вопросительно.

— Ну что ж, похоже, — сказал Пётр. — В Ригу приедем, чтоб всю азбуку знал. Спрошу.

— Господин бомбардир, — заныл Василий. — Ну как же? Я всю зиму учил, да с бумагой, с чернилами, а тут...

— А я в три дни одолел.

— Ну то вы.

— Что я, что я? Мне тогда было пять лет всего, когда я азбуку выучил. А он эвон бейбас какой. — Схватил за вихры мальчишку, откинул голову ему, чтоб лицо видеть. — Как звать-то?

— Курмана я.

— Хэх, татарская душа. Если в Риге азбуку не скажешь, твоему барину от меня палкам по затылкам будет. Понял?

— Поняла, — осклабился парнишка. — Все буква скажу. Не хочу барина палкам по затылкам.

— А ты не путайся, Василий, за занятием, глядишь, и скучать перестанешь, — сказал Пётр Золотарёву. — Бывай.

И пошёл дальше. Возле одного костра пригласили господина бомбардира каши гречневой отведать. Не отказался. У другого затирухой угостили, убрал за милую душу. Воротился к каптане уже в темноте. Открыл дверцу, спросил:

— Александр, ты тут?

— Тут, мин херц, куда мне от казны деться.

Влез в калтану Пётр, сразу темно стало. Опустился рядом с Меншиковым, хотел вытянуть ноги, наткнулся на мешки с казной. Проворчал:

— A-а, чёрт, некуда ноги деть.

— А ты поверх мешков, мин херц. Я вот так сделал.

— Что? Так и спать с задранными ногами?

— Тогда бы пошёл в избу.

— Блох кормить? Да, Александр, я видел, наши возчики стог растаскивают. Это не дело. Мы, чай, не на вражеской территории, на своей.

— А ему сено и не надо, хозяину-то.

— Как так?

— У него разбойники корову свели. Всё равно теперь оно пропадёт, сено-то. Сам-то его есть не станет.

— Вот те раз. Те — корову, мы — сено, выходит, и мы разбойники?

— Но ведь оно ему не нужно теперь, мин херц.

— Ты мне эту моду брось, Александр. Мужик труд вложил в это сено? Вложил. Чтоб завтра же утром уплатил ему всё сполна.

— Ладно. Раз велишь, уплачу. Токо ежели мы в каждой деревне будем платить, то в Европу без казны явимся.

— Ничего, с пяти рублей казна не обеднеет.

— Почему пять-то? За пять он две коровы купит.

— Вот и ладно. Давай спать.

Однако на рассвете, когда в слюдяном оконце каптаны сереть начало, грохнул выстрел, за ним второй. Пётр локтем открыл дверцу, выскочил из каптаны.

— Что случилось?

— Разбойники хотели коней покрасть.

— Ну?

— Сергей Бухвостов из мушкета застрелил одного. А другой в лес бежал, ребята имают.

Волонтёры, в основном преображенцы, уже повоевавшие под Азовом, нюхнувшие пороху, быстро изловили разбойника, привели к Петру. Тот хмуро взглянул на рыжего мужика с полушубке, спросил:

— Воровал?

— Нет, бавился, — осклабился мужик.

— Ну за забаву тебе и плата. Повесьте на воротах.

И отвернулся Пётр, пошёл к каптане, в которой послы ехали. Из неё вылезал, позёвывая и потягиваясь, Лефорт.

— Как спалось, Франц Яковлевич? — спросил Пётр.

— Не очень, герр Питер. Возницын храпел так, что стенки дрожали, приходилось будить. А тут, едва задремал, стрельба началась. Что там случилось?

— Разбойники коней чуть не покрали.

— О-ля-ля. Но не покрали?

— Нет. Одного Бухвостов с мушкета уложил. Другого вон вешают на воротах.

— Гм, — хмыкнул Лефорт, глядя за спину Петра на ворота, на которых пока никого не было видно.

Из каптаны, кряхтя, выбрался Возницын.

— Доброе утро, Пётр Алексеевич.

— Доброе, Прокофий Богданович. Придётся тебе далее в другом возу спать, Прокофий, а то ты мне из первого посла скелет сделаешь.

— Да уж лучше в избе вдругорядь лягу, тут на возу и не повернуться.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Лефорт, — когда Прокофий начинал ворочаться, каптана трещала, грозя развалиться.

Возницын посмеивался, беззлобно глядя на Лефорта. Пётр спросил:

— Но ты-то хоть выспался, Прокофий?

— Какой там, Пётр Алексеевич. Едва очи прикрою, Франц в бок тычет: не храпи, велит. А я и не храпел вовсе.

— Храпел, храпел, — молвил Головин, выбираясь из каптаны.

— Ну, Фёдор Алексеевич, я надеялся, хоть ты за старика вступишься, — нарочито обиделся Возницын.

— Рад бы, Богданыч, но ты и мне спать не дал.

Так перешучивались великие послы, разминаясь после ночи. Лефорт вдруг спросил:

— Герр Питер, а где ж тот разбойник? Не вижу.

Пётр оглянулся, на воротах и впрямь никто не висел.

— Хых, канальи, куда они его дели?

— Может, упустили?

— Преображенцы-то? — Пётр увидел Меншикова, выходившего со двора через эти самые ворота. — Данилыч, в чём дело? Почему не исполнили мой приказ?

— Исполняют, герр бомбардир. Вот на берёзу его повели вешать.

— Но я же сказал на ворота.

— Хозяин взмолился, на коленях просил: не надо, мол, на ворота.

— Почему?

— Он признал злодея, этот самый у него корову увёл, чуть самого не убил. Но, говорит, если на моих воротах повесите, то его приятели мне в отместку хату сожгут, да ещё и самого убьют.

— Пожалуй, он прав, — согласился Пётр. — Ты рассчитался с ним?

— Рассчитался и велел нашим возчикам весь стог забрать на возы. Заплачено ведь, зачем оставлять половину.

— Вели запрягать. Будем трогаться.

— Сейчас приговор исполнят, и начнём запрягать. Трубач уж команду ждёт.

5 Лифляндия

Вскоре после Пскова Великое посольство въехало в Лифляндию — владения Швеции. В это время особое беспокойство Петру доставляла Польша. Несколько месяцев назад там умер король Ян Собеский[20], и полякам предстояло избрать нового короля. На корону эту рассчитывали около десятка претендентов, но самыми серьёзными были два из них — французский принц де Конти и саксонский курфюрст Август Фридрих I[21]. Для России крайне нежелательно было избрание французского ставленника, так как в этом случае Польша могла, нарушив мирный договор с Россией, стать союзником Турции, а значит, и врагом России, поскольку Франция, несмотря на разность религий, традиционно во всём поддерживала Порту в её притязаниях к соседям.

Поэтому Пётр велел русскому резиденту в Варшаве Никитину Алексею Васильевичу всячески поддерживать сторону курфюрста Августа на избрание королём, не жалея для подкупа панов ни денег, ни «сорочек».

Именно для поддержания сторонников Августа царь придвинул к польским границам армию и отдал приказ усилить её четырьмя стрелецкими полками Чубарова, Колзакова, Чёрного и Гундертмарка, перевести их из Азова в Великие Луки под команду князя Михаила Григорьевича Ромодановского. Это давало возможность резиденту Никитину не только задаривать панов, но и угрожать им, что-де в случае избрания де Конти русское войско вступит в пределы Польского королевства.

Не дремала и французская сторона, их посланник обещал польским магнатам, что в случае избрания королём де Конти султан вернёт Польше крепость Каменец и заключит с Польшей сепаратный мирный договор.

Споры на сейме между сторонниками принца и курфюрста нередко кончались потасовками с применением не только кулаков, но и сабель.

Чтобы не раздражать поляков — этот растревоженный улей — Великое посольство ехало не через Польшу, а кружным путём через шведские владения, продолжая внимательно следить за событиями в Речи Посполитой и по возможности влиять на них.

Первого апреля подъезжали к Риге. Пётр оказался прав, три недели ушло на дорогу. За это время дорогу так развезло, что сани ехали едва ли не по земле.

За милю до Риги посольство поджидали три кареты, высланные навстречу губернатором Дальбергом.

— Герр Питер, — окликнул было Петра Лефорт, кивая на одну из карет.

Пётр отрицательно замотал головой.

— Сие великим послам предназначено. Езжайте.

Великие послы не стали чиниться. Первый посол адмирал Лефорт уселся в первую карету, во вторую генерал Головин и в третью думный дьяк Возницын. Так они и двинулись, а урядник Михайлов шагал возле каптаны с казной, отказываясь садиться в сани, дабы легче было коням тянуть воз по земле. Глядя на него, не осмеливался влезать в каптану и Меншиков, шагал рядом, стараясь идти в ногу с бомбардиром.

Уже в виду Риги послов встретил отряд рейтар в парадных бархатных мантиях, в шляпах со страусовыми перьями, со знамёнами, с трубачами и литаврами. Тут же русских ждали шесть карет.

— Ты глянь, мин херц! — сказал Меншиков восторженно. — Встречают-то по-королевски. Уж не пронюхали ли про твою милость?

— С чего ты взял?

— А ты вон на ту карету глянь. Золочёная ведь.

— Ну и что?

— Так для кого она?

— Для Франца Яковлевича, он тут заглавное лицо.

Командир рейтар майор Врангель, привстав на стременах, произнёс приветственную речь, «от всей души приглашая дорогих русских гостей в столичный град Лифляндии, от имени губернатора Дальберга обещая им всяческое содействие в их высокой миссии».

— Сладко поёт, — заметил Пётр, — не набил бы оскомину.

Однако встреча ему понравилась, рейтары с обнажёнными мечами с музыкой сопровождали Великое посольство до самой отведённой для них резиденции. Русские разместились в трёх домах. И сразу же Лефорт с Головиным отправились к губернатору представиться и поблагодарить за оказанный приём. Едва дождавшись их возвращения, Пётр приступил к расспросам:

— Ну как?

— Губернатор очень любезен, — сказал Лефорт. — Заранее просил извинения за некие неудобства, связанные с неурожаем.

— Что он имел в виду?

— А то, Пётр Алексеевич, — сказал Головин, — что нам придётся пробавляться на подножном корму, то бишь кормиться за свой счёт. А в связи с неурожаем тут дороговизна страшная.

— А как насчёт телег?

— И телеги наша забота, и сани продавать нам же самим.

— Да что мы сейчас за них выручим? Кому они летом нужны?

— В том-то и дело, Пётр Алексеевич, пролетим мы на этих санях да телегах.

— Ну вот, как я и говорил, со сладкого оскомина нас доймёт.

— Но и это не всё, герр Питер, — молвил Лефорт. — Дальберг просил без нужды в город не выходить.

— Ну, этого он не дождётся, — нахмурился Пётр. — Кто ему сообщил о нашем приезде?

— Сперва купец Любе, а потом официально наместник псковский предупредил.

На следующий же день Пётр в сопровождении переводчика Шафирова и нескольких волонтёров отправился в гавань, однако их задержали у цейхгауза[22].

— Сюда нельзя.

— Почему?

— Приказ губернатора посторонних не пускать.

— Ладно, — сказал Пётр, — идём посмотрим крепость. Алексашка, замеряй глубину рва у крепости.

— Хорошо, герр бомбардир.

Но уже на подходе к крепости их встретили солдаты с мушкетами и тоже заступили путь.

— Ну их к чёрту. Идём вперёд, — решительно молвил Пётр, не привыкший к тому, чтобы ему отказывали.

Однако солдаты угрожающе закричали и вскинули мушкеты.

— Чего они орут? — спросил Пётр Шафирова.

— Тут и без перевода ясно, господин бомбардир, кричат: если ещё сделаем шаг, откроют огонь.

— Мин херц, стоит ли на рожон лезть, — сказал Ментиков. — Ну их в баню. Оне караульные, выстрелят и будут правы.

Однако Пётр, воротившись в резиденцию, прошёл в комнату главного посла и загремел:

— На кой чёрт мне любезности вашего губернатора, если мне не дают сделать по городу и шагу? Что я, шпион, что ли?

— В каком-то смысле так, герр Питер, — разулыбался Лефорт. — И Дальберг со своей стороны прав, не желая пускать посторонних к военным объектам. Не забывай, что Рига пограничный город, герр Питер. И потом, наверно, они помнят, как сорок лет назад твой отец подступал под их стены[23]. А ну ты подступишь.

— Я же воюю с Турцией, не со шведами. Ты бы мог объяснить этому графу, ты же первый посол, тебе вон и золотую карету подают. Что стоило тебе попросить за бомбардира.

— Потому и не могу просить за бомбардира, мой друг, дабы не открыть твоё инкогнито. Неужто не понимаешь?

— Да понимаю я, — отмахнулся Пётр. — Но зло берёт. Хотел посмотреть, может, что для Азова перенять.

И налил себе из корчаги, стоявшей на столе, водки. Выпил, крякнул, сказал хмурясь:

— Проклятое место.

Хотел Пётр немедленно покинуть «проклятое место», но тут тронулась река, и Великое посольство невольно застряло в Риге. Впрочем, задержал не только ледоход, но и смена саней на телеги. Пётр, томимый вынужденным бездельем, писал друзьям письма в Москву: «...Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях и на первый взгляд кажутся правдивыми, однако с ямщиками нашими за копейку лаются, покупая сани, а тут же продают их втридорога».

Но сытость зрением не помешала Петру сообщить в письме Виниусу и количество постов на валах, и даже примерную численность там находящегося гарнизона, и где что не доделано в крепости. А Ромодановскому он послал подробный рисунок перевязей на солдатах, дабы потом подобные делать и для своих полков: «Зело красиво и практично».

Через день к великому послу Лефорту прибыл от губернатора капитан Лильешерна. Щёлкнув каблуками, он представился и сказал:

— Господин посол, я имею поручение от графа Дальберг а просить от его имени извинения за то, что намедни стража не дозволила лицам вашей свиты прогуливаться на валах и по контрэскарпам крепости. И так как лица не хотели удалиться, стража вынуждена была пригрозить оружием.

— Я принимаю извинения графа, капитан, и прошу передать ему, что стража исполняла свой долг и действовала совершенно правильно.

— Господин посол, граф Дальберг надеется, что подобные огорчительные случаи далее не будут иметь места.

— Передайте графу, господин капитан, я уже отдал приказ, чтоб подобное не повторялось. А виновных за вчерашнее уже наказал. — Лефорт покосился на стоявшего у окна Петра, опасаясь, как бы тот ненароком не рассмеялся.

— Благодарю вас, господин посол, за понимание.

Когда капитан удалился, они расхохотались вместе.

Но Пётр, вдруг оборвав смех, молвил вполне серьёзно:

— А я ведь ждал, как ты начнёшь меня распекать при нём.

— Серьёзно?

— Конечно. Тебя, великого посла, подвёл под графские упрёки какой-то урядник. Надо было задать этому уряднику хорошего перца.

— И ты б стерпел?

— А то нет.

— Ну ладно, — усмехнулся Лефорт, — учтём на грядущее.

— Послушай, Франц Яковлевич, не могу я сидеть здесь с вами до морковкиных заговен.

— А я разве держу тебя, герр Питер? Вот пройдёт ледоход, переправляйся и тори нам путь.

Однако до конца ледохода русское Великое посольство отпраздновало ещё Пасху. Свой походный поп отслужил торжественную службу, и помогал ему в торжестве наскоро собранный из волонтёров и солдат хор певчих, в котором отлично вёл басовую партию бомбардир Пётр Михайлов. И после службы все радостно христосовались, и каждому было лестно поцеловаться с бомбардиром, попростеть у него прощения, а получив таковое, просить и его самого. Он христосовался со всеми, был ласков, растроган и непривычно тих.

6 Курляндия

Перед отъездом Петра в Курляндию Лефорт написал герцогу Фридриху Казимиру письмо и вручил его бомбардиру.

— Герр Питер, курляндский герцог мой давний приятель, в письме я сообщаю о своём скором прибытии и, блюдя твоё инкогнито, прошу не оставить вниманием моего посланца урядника Михайлова со товарищи.

— Спасибо, Франц. Я думаю, ты долго не задержишься?

— Выеду следом, как только поставлю всё посольство на колеса.

— Казна остаётся с тобой, Франц, поскольку я забираю Меншикова. Доверь охрану её Сергею Леонтьевичу Бухвостову — это мой первый преображенец, ручаюсь за него как за самого себя.

Взяв свою десятку волонтёров, Пётр переправился через реку, уже очистившуюся ото льда, и направился в Митаву — столицу Курляндского герцогства, где 10 апреля предстал перед Фридрихом Казимиром.

— О-о! — воскликнул он радостно, прочтя письмо. — Вы друг моего друга, герр Питер, значит, и мой друг. Я рад принять вас в своём доме.

После скудного рижского стола у герцога Фридриха волонтёры наконец-то ели досыта, правда, в основном рыбные блюда. Сам герцог дотошно расспрашивал герра Питера:

— Ну, как живёт Франц в России?

— Хорошо живёт. У царя он любимец.

— О-о, это прекрасно.

— Он носит два воинских звания — адмирала и генерала.

— Значит, у царя есть и флот?

— Да. Благодаря флоту, которым командовал Франц Лефорт, царю удалось взять крепость Азов на Азовском море.

— Надо же. Вот тебе и Франц, вот тебе и гуляка, — удивлялся герцог. — Скажу откровенно, герр Питер, я не ожидал от него подобной прыти.

— Почему?

— Ну как? Он прекрасный товарищ, балагур, весельчак, танцор — и вдруг адмирал, да ещё и генерал.

— Вот за это его и любит царь.

— Франц ведь и выпить не дурак.

— Царь тоже далеко не трезвенник, — усмехнулся Пётр, которому вдруг показалось забавным говорить о себе как о постороннем человеке. — Скажу вам откровенно, герр Фридрих, царь настоящий пьяница.

Меншиков, сидевший напротив, поперхнулся от услышанного и едва не подавился. Пётр метнул на него сердито-озорной взгляд, и Алексашка закашлялся, клонясь под стол, дабы подавить смех.

— Хм, — кивнул на него Пётр, — как с голодного мыса, спешит, аж давится. Ешь по-человечески, не аки пёс.

— Прости, господин бомбардир, — явился наконец из-под стола Меншиков, отирая слёзы. — Не в то горло попало.

Великое посольство прибыло в Митаву через день после Петра. Встреча двух старых друзей, герцога и Лефорта, была радостной и тёплой. Застолье обильное и весёлое с изрядным запасом вина. За столом были все послы, и по настоянию великого посла приглашён был и господин бомбардир, который не отставал ни в чём от хозяина и гостей и в питье, и в песнях, и в беседе.

— Нас беспокоит сейчас Польша, — признавался Лефорт герцогу. — Вот-вот выборы, и не дай Бог выберут француза. Тогда мы окажемся в затруднительном положении. Впору назад поворачивать.

— Я им выберу, я им выберу, — молвил угрозливо бомбардир, опоражнивая третью кварту вина.

Герцог покосился с неким удивлением на Петра, взглянул вопросительно на Лефорта, тот махнул рукой.

— Не обращай внимания, Фридрих, мой друг Питер как хватит через край, так и готов в драку с кем угодно.

Таков характер. Он и под Азовом лез со шпагой в самое пекло.

— А вот скажите, герцог, — заговорил бомбардир, гладя в глаза хозяину вполне трезвыми глазами, — отчего это Курляндия не согласилась в своё время на предложение моего... то бишь нашего царя построить у вас русскую гавань?

— Когда это было, герр Питер? — удивился герцог.

— В шестьдесят втором году, при Алексее Михайловиче.

— Охо-хо, — засмеялся герцог. — Тогда меня и на свете ещё не было, герр Питер.

— А вы знаете, что ответили ваши дипломаты?

— Нет. А что?

— Не очень-то вежливо: мол, пристойнее великому государю заводить корабли у Архангельска.

— Согласен, ответ был не очень вежлив. Но разве я могу отвечать сейчас за тех не очень-то умных дипломатов?

— Верно, Фридрих, — поддержал герцога Лефорт. — Ныне Курляндия самый лучший друг России. Верно?

— Точно, Франц. Сколь помню себя, мы всегда испытывали к России самые тёплые чувства. И даже сейчас, если б зашёл разговор о постройке у нас русского порта, я готов вести переговоры. Но ведь шведы ж будут против, они считают Балтийское море своим.

— Нынче нам со шведами ссориться не с руки, — сказал Пётр. — Дай Бог с турками управиться. Чёрное море — вот наша цель ныне.

— Говорят, Франц, ты в фаворе у царя? — спросил герцог.

— Кто говорил?

— А вот герр Питер.

Лефорт быстро взглянул на Петра, подавляя усмешку в углах губ.

— Верно. Царь мне выстроил настоящий дворец в Москве. Пожалуй, поболе твоего будет. В зале враз полтыщи человек могут пировать.

— О-о, я рад за тебя, Франц. Искренне рад. Ты, наверно, и на родину не хочешь ворочаться?

— В Швейцарию?

— Ну да.

— А что мне там делать? В Швейцарии и моря нет, а я всё-таки адмирал. И вот уж двадцать лет служу России. Ей обязан всем, и карьерой, и счастьем. Верно, Питер? — Лефорт подмигнул весело бомбардиру.

— Верно, Франц Яковлевич. Дай Бог нам, грешным, когда-нибудь дослужиться до адмирала.

— Дослужишься, герр Питер. Помяни моё слово.

— Дай Бог нашему теляти вашу корову зьисты, — отвечал Пётр малороссийской присказкой, наливая себе ещё вина.

Глядя на него, герцог с сожалением подумал: «Сопьётся ведь этот «адмирал». А жаль. Парень красавец!»

Вечером, когда собрались укладываться спать и остались одни, Пётр сказал Лефорту:

— Кстати, господин адмирал, я ведь ещё в Архангельске заслужил звание морского офицера. И между прочим, начал с юнги.

— Да? — удивился Лефорт, валясь на кровать. — А почему я не знаю?

— Потому что я не болтаю, как некоторые.

— Ну расскажи же, Питер. Кто ж тебя аттестовал-то?

— Когда я был в Архангельске, — начал рассказывать Пётр, — туда пришёл фрегат под командой капитана Виллемсона. Ну, сам понимаешь, сколь радостно мне было явиться на фрегат. Говорю ему: я хочу пройти все морские должности. Какая самая первая? А он мне отвечает: самая первая каютный юнга, но, мол, это не для вашего возраста, государь. Ничего, говорю, начнём с юнги, командуйте, капитан. Он мне и гаркнул: «Юнга, рюмку водки и трубку капитану!» Я кинулся к буфету, там, слава Богу, нашлась и водка и поднос. Тут я ему и представил на подносе и рюмку, и закуску, и трубку не забыл. Выпил он, крякнул: хорошо, говорит, юнга, перевожу тебя в матросы. Ну я говорю: рад стараться, господин капитан. Командуйте. А он: «Может, хватит на сегодня?» А я: нет, говорю, жду приказа. Он мне командует: «Матрос Питер, убрать грот-бом-брамсель!» А это, скажу я тебе, почти самый верх грот-мачты. Выше только ещё грот-трюмзейль. Но я мигом взлетел по вантам, убрал парус. Спустился. Виллемсон смеётся: «Скажу честно, государь, такого матроса я б хоть сейчас зачислил вахтенным офицером». Так что, Франц, — засмеялся Пётр, — нос очень-то не задирай. Ты-то, как я думаю, под грот-бом-брамсель не лазил.

— Нет. Бог миловал, — смеялся Лефорт. — Не хватало ещё царскому любимцу по вантам бегать.

Они смеялись, вспоминая сегодняшние разговоры в присутствии герцога.

— Слушай, Питер, герцог мой давний друг, и мне как-то неловко дурачить его. Может, всё же сказать ему по секрету, кто ты на самом деле?

— Ладно, скажи, — вздохнул Пётр, — но только после того, как я отъеду из Митавы.

— Но почему, Питер?

— Да не хочу я привязывать к себе ничьего внимания. Мы же договорились в Москве, все лавры сбираешь ты. И даже если скажешь Фридриху, попроси его поменьше болтать. Пока, слава Богу, никто не догадывается и волонтёры с солдатами держат язык за зубами.

— Кому ж захочется твою плеть на себе опробовать.

Они ещё вдвоём выпили несколько бутылок вина и легли спать уже за полночь, что было несвойственно бомбардиру. Но всё равно Пётр проснулся, едва начал брезжить рассвет. Чтоб не разбудить храпевшего Лефорта, тихонько оделся, натянул сапоги и вышел на цыпочках, прикрыв осторожно дверь.

Во дворе за сараем справил малую нужду и, услышав ширканье пилы и стук топора, доносившиеся откуда-то из-за построек, прошёл туда. Там три плотника трудились, обтёсывая брёвна, видимо готовясь из них рубить сруб.

— Доброе утро, — приветствовал их по-немецки Пётр, снимая шляпу.

— Доброе, доброе, — отозвались те.

И когда двое, отложив топоры, взялись за двуручную пилу, Пётр попросил:

— Позвольте-ка мне поразмяться малость? — И взял топор. — Как прикажете отёсывать?

— Квадратом, господин. Брусом.

Пётр выбрал бревно помощнее, взял дручок, накатил его на полено. Встал так, чтоб бревно было у него меж ног, и, поплевав на ладони, начал отёсывать сразу с двух сторон попеременке. Плотники намётанным глазом определили, что-де парень знает дело. Однако едва он прошёл пару футов, как старый плотник предложил:

— Давай-ка, парень, отобьём черту всё же.

— Давай, — согласился Пётр.

Вместе с плотником он натянул на бревне чёрную бечеву, отбили черту с одной стороны, потом — с другой.

— Ну вот теперь легче идти будет. Верно? — молвил старик.

— Верно, дедушка, — согласился Пётр, берясь опять за топор.

Солнце уже высоко поднялось, когда отыскал его Меншиков.

— Мин херц, меня послали тебя искать. Герцог на завтрак зовёт.

— Это бревно я дотешу́, — сказал Пётр плотникам. — Не трогайте его.

— Хорошо, господин, — отвечал старик, с уважением поглядывая на бомбардира.

В тот день Пётр добил-таки бревно, вытесав из него хороший ровный брус. Старик вымерял все стороны, погладил рукой, похвалил:

— Хороший ты мастер, господин.

— Спасибо, дедушка.

— За что, сынок?

— За оценку.

С вечера Пётр договорился с Лефортом, чтобы завтра выехать пораньше с волонтёрами на Либаву.

— Возчики отвезут нас и воротятся. Я из Либавы на Кёнигсберг хочу пройти морем, а вы уж валяйте по суше.

— Хорошо, Питер. Нетерпелив же ты.

— Хочу скорей увидеть Балтийское море, Франц Яковлевич.

— Ладно, ладно, скачи.

Утром Лефорт вместе с герцогом проводили Петра, уезжавшего с волонтёрами на пяти подводах. Помахал рукой и, дождавшись, когда телеги скрылись за кустами лесной дороги, сказал герцогу:

— Ты уж на меня не серчай, Фриц.

— За что я на тебя должен сердиться, Франц?

— Дело в том, что герр Питер вовсе не бомбардир, хотя и бомбардир тоже.

— А кто же?

— Царь. Государь всея Руси.

— Ты что? Серьёзно? — вытаращил глаза герцог.

— Разумеется, — вздохнул Лефорт.

— Да что ж ты мне раньше-то... да я бы хоть поговорил... посмотрел бы.

— Он не разрешил, Фридрих. Он путешествует инкогнито, считает, что любопытные зеваки только мешают ему. Кстати, разрешив открыть тебе его инкогнито только после отъезда, он очень просил, чтоб ты никому не сообщал этого без нужды. Хорошо?

— Ах ты, — не мог успокоиться герцог, — да если б я знал. Вообще-то он произвёл на меня очень хорошее впечатление. Нет, я-то каков, — сокрушался Фридрих и вдруг словно что-то вспомнил: — Погоди, погоди, он же, кажется, что-то там делал с моими плотниками.

— Ну что? Известно, тесал, наверное. Он же отличный плотник.

Герцог тут же побежал за амбары, где работали плотники.

— Эрнст, — обратился к старику. — Что у вас делал наш гость? Ну герр Питер?

— Вытёсывал брус из бревна.

— А где он? Брус где?

— Вон он. Скоро положим в стену.

— Не кладите его.

— Почему?

— Не кладите. Я очень прошу. Возьмите коней и приволоките ко мне во дворец.

— Во дворец? — удивился старик.

— Да, да, во дворец.

Плотники переглянулись в удивлении, пожали плечами, двинули выразительно бровями.

— Нет, нет, Эрнст, — успокоил герцог. — Я в своём уме. Как велю, так и сделайте.

— Хорошо, перед обедом привезём брус.

— Только обязательно этот, Эрнст, который вытесал герр Питер.

Брус перед обедом приволокли с помощью двух коней, кое-как втащили его в нижнюю залу. Он был довольно тяжёл, и помогали ещё плотникам конюхи, положили у стены.

— Спасибо, Эрнст, ступайте, — отпустил герцог рабочих.

Фридрих сел на брус, похлопал по нему ладонями, засмеялся, довольный, и сказал Лефорту:

— Надеюсь, ты-то, Франц, понимаешь, что это для меня лучший и самый дорогой сувенир от русского царя.

— Понимаю, Фриц, — засмеялся Лефорт.

И не догадывались оба, что сувенир этот переживёт и их, и даже их внуков и правнуков, а через сто лет станет одной из замечательных достопримечательностей Митавы: «Это бревно отёсывал сам Пётр Первый!»

Однако бомбардир Пётр Михайлов всё ещё находился в Курляндии. Едва прибыв в Либаву, он тут же побежал к морю. Балтийское море встретило его неприветливо, штормом. Но он стоял на берегу, придерживая рукой шляпу, чтоб не сорвало ветром, и был счастлив, глядя на накатывающие седые валы, на болтавшиеся на рейде судёнышки с голыми мачтами.

Незаметно сзади подошёл какой-то незнакомец в матросской куртке, встал рядом и, выругавшись, что-то сказал. Пётр плохо расслышал из-за ветра, крикнул:

— Что ты сказал, друг?

— Я говорю, траверсье, и, кажется, надолго.

— А что такое траверсье?

— Так называют здесь ветер, дующий прямо в порт. Он очень опасен, — матрос сплюнул. — Не даёт выйти в море.

— Будем знакомы!— крикнул Пётр. — Меня зовут Питер. А тебя?

— Билл.

Незнакомец чем-то приглянулся Петру, видимо тем, что он угадал в нём профессионального моряка.

— Послушай, Билл, ты не находишь, что после такого ветра не мешает опрокинуть по стаканчику?

— Оно бы неплохо, но я на мели.

— Я угощаю. Веди, где тут у вас кабак?

В портовом кабаке, где пахло не только спиртным, но и жареным мясом и ещё чем-то вкусным, Пётр ощутил неутолимый голод.

— Что будем пить, Билл? — спросил он моряка, усаживаясь с ним за свободный столик.

— Ром хорошо согревает, Питер.

— Ром так ром. Эй, малый! — окликнул Пётр мальчика, прислуживавшего в кабаке. — Три бутылки рома. И что-то поесть. Что у вас есть?

— Баранья спинка, сударь, с кашей, яичница с салом.

— Три бараньих спинки, три яичницы. Да поживей, мы с другом продрогли. — Пётр подмигнул моряку: — Верно, Билл?

— Верно, Питер, — согласился тот, с некоторым уважением начиная посматривать на спутника. — Я вижу, Питер, ты неплохо устроился, коль заказываешь ром бутылками, жратву тройками. Нас же двое.

— Я ем за двоих, Билл. Ну и тебя же надо угостить.

Они выпили по первому стакану. Моряк погладил свою грудь, молвил удовлетворённо:

— Захорошело-о. — И, принимаясь за баранью спинку, спросил: — Скажи, Питер, где ты так славно устроился?

— Я-то? — переспросил Пётр, быстро соображая себе денежную морскую должность. — Я, Билл, шкипер с капера[24]. С русского.

— У-у, — понимающе протянул моряк. — Вашему брату, конечно, живётся не то что нам.

— А ты где, Билл?

— Я на «Святом Георгии» моряком. Он здесь на рейде болтается.

Пётр наполнил ромом снова стаканы.

— Ну и куда ж твой «Георгий» идти собирается?

— Купец. Куда подрядится, туда и пойдёт. А где твоя посудина?

— Моя? — опять переспросил Пётр, вновь соображая, куда бы ему поместить своего мифического капера. — Наш корвет в Кёнигсберге стоит на приколе.

— И на кого ж вы охотитесь?

— Ну, Билл. — Пётр с укоризной покачал головой, ещё не придумав, на кого бы он здесь «охотился», и прекратил дальнейшие вопросы, намекнув на секретность своей миссии. — Сам понимаешь...

— Всё, всё, Питер, молчу, — удовлетворённо закивал моряк, поняв свою оплошность: кто ж спрашивает государственного пирата, на кого он охотится.

Впрочем, подумав, Пётр сам сообразил, что каперу, да ещё русскому, в Балтийском море делать нечего. Во-первых, у России здесь пока, слава Богу, нет врагов. Но самое главное, нет и кусочка балтийского берега, где мог бы быть русский порт. Другое дело капер на Черном море, там хоть Азов есть, Таганрог строится. А то в Балтийском море! Эх, Питер, Питер! Но Билл, слава Богу, не очень-то задумывается, вон с удовольствием расправляется с бараньим седлом. Пётр вновь наполнил стаканы ромом.

— Выпьем, Билл.

— С удовольствием, Питер, — раскраснелся моряк. — Прекрасный ты парень, Питер. Хотелось бы и мне что-то сделать для тебя приятное.

— Я ведь не здешний, Билл, если б ты мог подсказать мне, кого здесь можно арендовать на один рейс.

— Куда?

— До Кёнигсберга.

— A-а, добраться до своей посудины? — догадался моряк.

— Ну да. Я хорошо заплачу.

— Это надо обмозговать, Питер. Вот ветер утихнет, подойдёт «Георгий» к берегу, попробую моего Деда уговорить.

— Вот и славно. Твоё здоровье, Билл.

Они выпили уже и по третьему, и по четвёртому стакану. Моряк опьянел, но Пётр, привыкший в своём «всепьянейшем соборе» пить без меры, был трезв. Заметив, что Билл умял и барана и яичницу, Пётр велел принести ему дюжину горячих пирожков с убоинкой, только что изжаренных к тому времени.

В кабаке появился Меншиков.

— Мин херц, мы тебя потеряли.

— А-а, — отмахнулся Пётр и сказал: — Билл, знакомься, это мой матрос Алексашка.

— Билл, — представился моряк, делая вид, что хочет привстать, но смог лишь приподнять руку.

Меншиков мгновенно сообразил: раз Пётр представил его матросом, то и он сам, стало быть, уже не бомбардир, а какой-то морской чин. Но какой? Не капитан же. Судна-то нет. А — была не была.

— Командор, экипаж волнуется за тебя.

— Ничего. Всё ладом, — сказал Пётр и велел принести ещё две бутылки, стакан и баранины с яичницей для Алексашки. — Давай, догоняй нас с Биллом. Стоп. Погоди. Билл, а Билл?

— Слушаю, Питер. — Моряк устремил на Петра замутнённый взор.

— Хочешь увидеть, как пьёт мой матрос? Алексашка, покажи-ка ему свой фокус.

О предстоящем фокусе заслышали за соседними столами, оборачивались с любопытством. Меншиков не спеша налил до краёв стакан, заложил руки за спину, наклонился к столу, ухватил стакан зубами, приподнял и стал пить, цедя ром в рот, не разжимая зубов, постепенно откидывая голову назад. Выпил. И выпустил стакан, сбросив на стол.

— Браво! — послышалось за соседним столиком, кто-то даже похлопал в ладоши.

Возвращались они из кабака уже в темноте. Шторм не утихал.

— Да, — вздохнул Пётр. — Билл был прав, это проклятое траверсье, видно, надолго. Не хочет нас отпускать Курляндия, никак не хочет.

— Отпустит, командор. Куда денется?

— Ты с чего это меня так высоко подкинул в морском звании?

— Откуда мне было знать, кем ты назвался? Скажи спасибо, что в адмиралы тебя не произвёл.

— Я б тебе влепил такого адмирала в ухо...

— Ну вот, чуть что, сразу «в ухо». Как только ты назвал меня своим «матросом», я вмиг сообразил, что ты теперь не ниже командора.

— Молодец, Сашка. Я шкипер.

— Всё равно командор красивше звучит, а шкипер где-то у шкапа отирается.

Билл оказался прав, шторм бушевал трое суток, не позволяя никому выйти в море. Со шкипером Питером они виделись каждый день, и тот щедро угощал не только его, но всякого моряка, подсаживавшегося к их столу. С удовольствием слушал их рассказы, шутил, смеялся и в конце концов в винном погребке стал самым желанным гостем.

Там же Билл свёл его с капитаном «Святого Георгия», и они, опорожнив несколько бутылок, стали друзьями. Убедившись, что шкипер Питер настоящий моряк, капитан согласился взять его на борт бесплатно:

— Ну отстоишь вахту-другую, и будем квиты.

— С удовольствием, — искренне радовался Пётр, что его ждёт хоть небольшая, но всё же практика.

— Ну, а за команду надо заплатить, герр Питер. Не гнать же мне судно задарма.

На следующий день, 2 мая, «Святой Георгий» вышел в море, имея на борту русских волонтёров, представленных капитану как команда корвета, ждущего их в Кёнигсберге. Вскоре на шканцы поднялся шкипер Питер и заступил на вахту. «Святой Георгий» на всех парусах шёл в бакштаг, но по команде вахтенного ему добавили ещё лиселей — боковые паруса, и судно прибавило ходу.

7 Вполне достаточно

Курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм был уже предупреждён о прибытии высокого гостя в его владения. Для Петра и его спутников в Пиллау была приготовлена просторная квартира, и едва они появились в порту, как были встречены церемониймейстером Бессером. И хотя Пётр был представлен ему как обер-командор, Бессер попросил его незамедлительно следовать за ним, так как его уже ждал курфюрст.

Узнав, что Фридрих хорошо владеет голландским языком, Пётр не стал брать с собой переводчика, но Меншикову разрешил сопровождать себя, наказав ему:

— Лишнего не болтай.

— Мин херц, о чём ты говоришь? Буду нем как рыба.

В кёнигсбергской резиденции Фридрих радостно встретил дорогого гостя:

— О-о, ваше величество! Я счастлив обнять вас.

Пётр дружески похлопал курфюрста по спине и тут же попросил:

— Дорогой брат мой Фридрих, поскольку я путешествую инкогнито, очень прошу тебя более меня так не величать.

— А как же?

— Зови просто герр Питер или командор, как окрестил меня намедни мой клеврет.

— Ну что ж, герр Питер так герр Питер, — несколько обескураженно согласился Фридрих и широким жестом пригласил гостя в соседнюю комнату: — Прошу ко мне.

Там они сели к столу, на котором стояли серебряные кубки, и венгерское вино в тёмных бутылках, и ваза со сладостями. Фридрих сам наполнил кубки.

— Ну, за встречу, герр Питер, и за нашу дружбу.

Они выпили. Вино было душистое, хорошее, но Пётр, привыкший к более крепким напиткам, не ощутил от него никакого «сугрева».

— А где ж твоё посольство, герр Питер?

— Они ползут по земле, брат Фридрих. А я морем на парусах, как на крыльях. В два дни добежали. Слава Богу, был ветер попутный, почти фордевинд.

— Как ты смотришь, Питер, если мы заключим с тобой оборонительный союз?

— Против кого?

— Неужто не ясно? В Швеции сел на престол очень воинственный малый, Карл Двенадцатый[25]: будучи наследником, рубил головы телятам прямо во дворце, став королём, возьмётся за Европу. А начнёт с нас, как самых ближайших.

— Дорогой брат, у нас со шведами мир[26], это во-первых, а во-вторых, мы воюем с Турцией. Может быть, ты всё преувеличиваешь? Одно дело рубить головы телятам и совсем другое — замахиваться на соседей. У нас же союз с империей против Турции[27], как ещё император на это посмотрит.

— О-о, Вене ныне не до нас, им бы разделить Испанское наследство с Парижем[28].

— Дорогой брат, я ныне лицо частное и не имею никаких полномочий. Для того у меня есть великие послы, обо всём этом надо с ними договариваться. Даже если мы о чём-то договоримся и напишем договор, я не имею права его подписывать.

— Но почему, герр Питер?

— Именно потому, что здесь я всего лишь герр Питер. Или командор, или бомбардир, если угодно. Согласись, бомбардира к государственным бумагам и близко подпускать нельзя. Его дело из пушек палить. Верно?

Пётр засмеялся, довольный, что ловко ушёл от делового разговора. Однако Фридрих был не так прост. Шутливо пригрозив собеседнику пальцем, он сказал с ухмылкой:

— Ох, герр Питер, герр Питер, а не смотрят ли те послы в рот бомбардиру?

— Кстати, дорогой Фридрих, я наслышан о великом искусстве твоих пушкарей.

— Да, — согласился курфюрст, поддавшись на нехитрый комплимент. — Есть очень хорошие артиллеристы.

— Рекомендуй меня в ученики самому искусному из них. А? Пожалуйста.

— В ученики? Тебя?

— Меня. А что?

— Но царское ли сие дело?

— Фридрих, мы же договорились, что здесь нет царя. Нет. Я же просил беречь моё инкогнито.

— О-о, Питер, прости, я не хотел тебя обидеть. Я вызову сюда главного инженера прусских крепостей Штейтнера фон Штернфельда. Этот не только великолепно стреляет, но и знает досконально устройство всех пушек и мортир. И даже их изготовление.

— Вот за это спасибо, брат. Только опять же очень прошу тебя представить меня ему просто Петром Михайловым. Хорошо?

— Ладно, ладно, Пётр Михайлов, будет тебе учитель.

— И ещё, ты здесь, в Бранденбурге и Пруссии, первое лицо, пожалуйста, не отдавай мне визита.

— Почему?

— Всё потому же, чтоб не привлекать внимание людей к моей персоне.

— Хм. Странный ты человек, Питер. Но что делать, ты мой гость, и я постараюсь, чтоб здесь тебе было хорошо.

Подполковник фон Штернфельд оказался сухощавым, стройным мужчиной где-то под сорок лет, ростом чуть ниже Петра, с ухоженными усами и бородкой клинышком. Очень серьёзен и деловит. Первый вопрос, который он задал ученику, был краток:

— Вы, сударь, стреляли ранее?

— Да, герр подполковник.

— Стало быть, вы знакомы с пушками?

— Да.

— В таком случае, герр Михайлов, прошу вас всё забыть, что вы знали о них.

— Почему, герр подполковник?

— Потому что в ваших знаниях не было системы, научного подхода. Ведь так?

— Так, — легко согласился Пётр, почувствовав в лице этого «сухаря» настоящего учителя.

— После окончания курса, герр Михайлов, я должен буду вас аттестовать и не хочу, чтоб из моих рук явился свету посредственный стрелок. Это стало бы позором для моих седин.

— Я не опозорю вас, герр подполковник, — вполне искренне сказал Пётр и, чтоб окончательно успокоить учителя, добавил: — Будем считать, что я всё забыл, что знал ранее.

— В таком случае начнём с чистого листа, — молвил фон Штернфельд и, сделав краткую паузу, дабы отделить пустословие от дела, начал: — Выстрелы военная наука подразделяет на три категории — прицельный, навесной, перекидной. Выстрел прицельный применяется по открытым целям, как-то: по судну, по скоплению людей, конницы и, наконец, по пушкам противника. При прицельном выстреле траектория должна иметь меньшую кривизну, при которой снаряд ударил бы в цель. Отчего же зависит кривизна траектории? — спросил подполковник и сам же начал отвечать чётко, без запинки: — Кривизна траектории снаряда зависит от скорости вылета снаряда из орудия и от угла возвышения, образуемого осью канала пушки с горизонтом. А скорость вылета снаряда зависит от величины заряда. Чем весомее заряд, тем выше скорость полёта снаряда, тем точнее стрельба. Но, повышая вес снаряда, мы должны помнить о прочности орудия. Да, да, сударь. Мы можем так увеличить заряд, что вместо противника можем сами взлететь на воздух. — В углах губ «сухаря» явилось какое-то подобие улыбки, скорее презрительная усмешка к незадачливому стрелку. — Что, увы, ещё нередко случается с горе-бомбардирами, стреляющими на авось, без точного расчёта.

«Уж не по моему ли адресу прокатывается, — подумал Пётр. — Неужели Фридрих представил меня ему бомбардиром? Впрочем, как бы ни было, «сухарь» прав».

— Как правило, это является для бомбардира его последним выстрелом в жизни, — заключил Штернфельд.

«Значит, не обо мне. Я-то, слава Богу, ещё жив».

И чем дальше говорил подполковник, тем больше он нравился ученику, уважавшему людей любой профессии, знающих и любящих своё дело.

Учёба началась.

Ещё до приезда Великого посольства фон Штернфельд перешёл со своим учеником к практическим занятиям, к стрельбе на полигоне. И хотя долговязый ученик проявлял удивительные способности, порою поражая цель с первого выстрела, подполковник не был щедр на похвалы.

— Вполне достаточно, — говорил он, и это была его высшая оценка.

Промах отмечался кратким и выразительным восклицанием:

— Фуй!

Меншиков, толкавшийся здесь же, представленный подполковнику как денщик Михайлова, после окончания занятий возмущался:

— И чего он фуйкался, ты вполне прилично стрелял.

— Он прав, Алексашка. И я добьюсь, что ни одного «фуя» от него не услышу.

Однако когда перешли к стрельбам с качели, имитировавшим огонь с корабля, качающегося на волнах, «фуи» посыпались как из рога изобилия.

— Герр Михайлов, вы не учитываете время горения пороха в запальной трубке, — палил подполковник ровным бесстрастным голосом. — Когда вы подносите фитиль?

— Как только цель появится в прицеле.

— А надо с опережением. Запомните, если вы не попадаете в корабль противника, он попадает в вас. Вы этого хотите?

— Нет, что вы, герр подполковник.

— Тогда продолжим. Заряжайте.

Пётр вновь заряжал пушку, установленную на качели. Фон Штернфельд командовал:

— Волнение три балла.

Эта команда была для денщика, и Меншиков начинал раскачивать качелю до команды: «Достаточно». Затем следовала команда: «Огонь!» Грохотал выстрел. Щит, изображавший противника, был невредим. И звучало брезгливо-сакраментальное:

— Фуй!

Пётр злился и начинал снова заряжать пушку. А когда подполковник сказал: «На сегодня хватит», — он решительно заявил:

— Нет, герр фон Штернфельд, я настаиваю на продолжении. Это не дело — «фуй» да «фуй».

Фон Штернфельд позволил себе даже улыбнуться, услышав столь решительный отказ ученика. И великодушно согласился, скомандовав:

— Волнение пять баллов.

Было ясно, что он хочет закончить занятия, доказав ученику на сегодняшний день его несостоятельность в стрельбе с «корабля». Меншиков раскачал качелю до пяти баллов, и когда после команды «Огонь» грянул выстрел, вдали от щита брызнули щепки.

— Ур-ра-а-а! — подпрыгнув от восторга, закричал Алексашка, радуясь, так словно это он попал в цель.

— Вполне достаточно, — процедил Штернфельд.

Пётр, закопчённый пороховым дымом и ставший похожим на араба, блеснул зубами:

— Алексашка, картуз!

Штернфельд, сам помешанный на артиллерийской науке, вполне понимал чувства ученика и позволил вновь зарядить пушку. И подал милостиво команду:

— Волнение три балла.

Из его уст это звучало уже уступкой.

И вновь брызнули щепки. И вновь последовала высшая оценка: «Вполне достаточно».

Но Пётр опять потребовал картуз с порохом и ядро. И ещё дважды попал в щит, превратив его в груду щепок.

Фон Штернфельд был удовлетворён успехом ученика и даже позволил себе после последнего выстрела и оценки его молвить лишнее, несерьёзное:

— Вполне достаточно... противник пошёл на дно.

8 Переговоры и аттестация

Восемнадцатого мая прибыло наконец и Великое посольство, ровно через десять дней после приезда Петра. Великому посольству был отведён большой дом, при входе в который их встретил камергер курфюрста и произнёс прочувствованную приветственную речь. Столы были уже накрыты, посуда была серебряная и фаянсовая. Послов ждал богатый обед и хорошая выпивка. Тосты произносил сам генерал-кригскомиссар, и, когда он поднял тост та здоровье царя, за окном грянули пушки и музыка.

— Не к добру эта пыль в глаза, — проворчал Возницын.

— Отчего так думаешь? — спросил Лефорт.

— Оттого, что за такие почести будет и запрос большой. Вот увидишь, Франц Яковлевич. Уж поверь мне. Ты видел дорогой прусские деревни? Голь, нищета. А тут вон сплошное серебро.

После обильного обеда явился церемониймейстер Бессер и официально пригласил великих послов на торжественную встречу с курфюрстом в крепостной замок. Обговаривая протокол встречи, Бессер заметил как бы мимоходом:

— После этого, господа, вы должны подойти и поцеловать руку курфюрсту.

— Мы? — удивился Головин. — Ни в коем случае, господин церемониймейстер.

— Но почему вам не оказать уважение курфюрсту Бранденбурга и Пруссии?

— Это, господин Бессер, привилегия царей и королей, а Фридрих пока лишь курфюрст.

Головина поддержали и первый и третий послы, и Бессер вынужден был отменить целование руки. А ведь так хотелось ему угодить своему суверену.

Поскольку торжественная церемония была назначена на следующий день, вечером Пётр провёл совещание с послами, на котором строжайше наказал:

— Ни о каком военном союзе речи быть не может. Как бы он вас ни умасливал. Отговорка важная — война с Турцией.

— Но как-то надо бы его хоть в чём-то поддержать, Пётр Алексеевич, — сказал Головин. — Что ни говори, а ведь под Азовом нам немало помогли немецкие инженеры.

— За инженеров поблагодарите. Что касается союза, предложите ему торговый союз, поманите дорогами в Персию через Россию. И ещё. Обязательно обговорите для наших молодых людей свободный проезд на учёбу в Европу. Это очень важно. Очень.

— А где ты будешь, герр Питер? — спросил Лефорт.

— Пётр Михайлов будет в вашей свите, Франц Яковлевич, где ему и положено. И прошу вас на него не оглядываться. Да, Фридрих приготовил вам пышную и богатую встречу, посему облачайтесь в лучшие ваши платья, не ударьте лицом в грязь.

Перед уходом Пётр обратился к Головину:

— Фёдор Алексеевич, ныне мы близко от Польши. Озаботься связаться с Никитиным, как там дела? Сообщи ему, что я жду подробного отчёта. И пусть ничего не скрывает.

— Хорошо, Пётр Алексеевич. Я уж и сам о том подумал.

На следующий день за послами было прислано пять карет, одна из них раззолочена. В неё и сели послы. В остальные расселось их сопровождение, секретари, переводчики, охрана. В самой последней ехали командор Пётр Михайлов с Алексашкой.

На великих послах были парчовые кафтаны с бриллиантовыми пуговицами, на их меховых шапках сверкали алмазами двуглавые орлы.

Курфюрст принял их, восседая на троне, одетый в красное бархатное платье, усеянное бриллиантами. На голове шляпа со страусовым пером, на груди рыцарский знак. По сторонам трона стояли маркграф Альбрехт и герцог Голштинский, министры и вельможи тоже в богатых, сверкающих драгоценностями одеждах.

После обычных приветствий Фридрих спросил:

— Как здоровье великого государя Руси?

— Государь наш, слава Богу, здоров, — отвечал Лефорт, — и его неусыпными трудами держава день ото дня усиливается на страх врагам имени Христова.

— Мы рады слышать это и тешим себя надеждой иметь такого государя нашим другом и защитником.

— Наш великий государь будет счастлив иметь такого друга...

«Куда его понесло? — подумал Пётр. — Вот мне ещё глухарь на току явился». Сам он стоял у стены, смешавшись с посольской свитой.

— ...Наш государь велел передать вам благодарность за присылку инженеров, оказавших армии нашей неоценимые услуги при взятии Азовской крепости.

— Мы рады, что смогли помочь великому государю в его битвах с неверными. Там на полях сражений родилось прекрасное чувство притяжения между нашими народами, и оно должно час от часу крепнуть, и мы, государи, не должны мешать ему в его естественном стремлении к объединению.

«Ах ты, лиса бранденбургская, звон куда метнул».

Однако волновался Пётр напрасно, сии обоюдные любезности ничего не значили в дальнейшем, когда Великое посольство уселось за стол переговоров. Там его послы с завидной стойкостью выдержали натиск бранденбургских министров, настаивавших на письменном договоре о наступательном и оборонительном союзе.

В то время как внизу в одной из комнат шли переговоры, курфюрст и Пётр стояли наверху у окна и любовались фейерверком, взмывавшим в небо в честь Великого посольства.

— Ну как они там, — бормотал курфюрст, — договорятся до чего-нибудь?

— Не беспокойся, дорогой Фридрих, обязательно договорятся, — успокаивал Пётр, тщательно скрывая собственное волнение.

— Ты бы, Питер, хоть сказал бы им.

— Я здесь лицо частное, Фридрих, и стараюсь не вмешиваться в посольские дела. У меня другая задача.

— Какая?

— Как можно больше увидеть, узнать, научиться, дабы нести эти знания моему народу. Понимаешь?

— Понимаю. Кстати, как твоя учёба у инженера фон Штернфельда?

— Великолепно. Я уже сдал практику, не сегодня-завтра сдаю теорию. Скажу тебе честно, он специалист отменный. Научил меня и порох составлять, и высчитывать варианты пушек, мортир при их отливке. Я ему очень благодарен. И дивлюсь, что такой специалист ходит у тебя в подполковниках.

— А сам-то ты? — усмехнулся курфюрст. — Государь великой России, а всего лишь бомбардир или ещё командор.

— По знаниям и звания, дорогой Фридрих. Государь я по рождению, а командор по знаниям. Буду много знать, заслужу делом, даст Бог, и в генералы выйду. А твой Штернфельд у меня бы уже давно генералом был, ей-богу. Он заслуживает.

— Ладно. Уговорил. Присвою ему полковника.

Пётр оказался прав. Великие послы договорились с министрами Фридриха и даже подписали договор. Но не тот, на котором настаивал курфюрст Бранденбургский — не наступательно-оборонительный, а торговый.

Фридрих, узнав, был несколько обескуражен, но Пётр, полуобняв его, утешал:

— Милый Фридрих, ну что тебе эта бумага — договор? Что тебе её, на лоб клеить, что ли? Я думаю, слово государево ценнее всех этих бумажек. А? Ты согласен?

— Ну и что?

— Как что? Я тебе даю слово, что в обиду тебя никому не дам. Ты веришь мне?

— Эх, Питер, ты же частное лицо ныне, сам же говоришь.

— Отринь на миг. Я великий государь России, и вот тебе моё слово: кто нападёт на тебя, станет и моим врагом.

— И шведы?

— И шведы, и англичане, да хоть сам чёрт.

— Но почему ты не хочешь письменно это закрепить?

— Да пока я связан войной с Турцией, я не могу искать себе ещё и второго врага. Дай Бог с одним управиться. Я же не зову тебя: пойдём воевать Турцию.

— Ну, Турция от нас эвон где, — усмехнулся кисло курфюрст, — за тридевять земель.

— Вот видишь, я же это учитываю. Почему же ты не войдёшь в моё положение?

— Ладно, чего уж там, — вздохнул Фридрих.

Пётр поймал руку курфюрста, сжал в своей мозолистой и сильной ладони, мягкую и нежную, тряхнул крепко.

— Вот моё слово, Фридрих. Веришь?

— Верю, верю, Питер, — изморщился курфюрст, пытаясь освободить руку из этих тисков. Пётр сам догадался отпустить её.

На следующий день он явился к Штернфельду аттестоваться по теории.

— Герр Михайлов, если вы ответите на три вопроса без запинки, я более не задержу вас.

— Задавайте, герр подполковник.

— В каких пропорциях составляется порох?

— Семьдесят пять частей селитры, пятнадцать древесного угля и десять частей серы, — отчеканил, не задумываясь, Пётр.

— Какое дерево предпочтительнее для пороходеланья?

— Для пороходеланья надо использовать малоплотные породы, как-то: ива, орешник, тополь, черёмуха, осина, липа в возрасте не моложе двух и не старше десяти лет.

— Для какого калибра орудия предназначено двадцатичетырёхфунтовое ядро?

— Для шестидюймового орудия, господин подполковник.

— А двенадцатифунтовые ядра?

— Для четырёх и восьми десятых дюйма.

— Вполне достаточно, герр Михайлов, пришлите завтра ко мне вашего денщика за аттестатом. Вы обратили внимание, сколько я задал вам вопросов?

— Обратил, герр подполковник.

— Сколько?

— Вы обещали три, а задали четыре вопроса.

— Молодец, герр Михайлов. Теперь я убеждён, что мне не придётся краснеть за вас. Идите...

На следующий день сияющий Меншиков принёс аттестат, написанный ровным каллиграфическим почерком на немецком языке. Пётр позвал Шафирова, подал ему аттестат:

— Переведи, Петро.

— «Сие свидетельство выдано господину Петру Михайлову, — читал Шафиров, — в том, что благоупомянутый господин в непродолжительное время, к общему изумлению, такие оказал успехи и такие приобрёл сведения, что везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника почитаем быть должен. Чему свидетельствует главный инженер прусских крепостей фон Штернфельд и печать свою и руку прилагает».

— Алексашка, — позвал Пётр.

— Да, мин херц, — подскочил Меншиков.

— Возьми «сорочку» соболей и отнеси ему, скажи, сия плата ему за науку.

— Не жирно, мин херц?

— Марш. Исполняй.

9 Дела польские

Собственный успех в огнестрельном мастерстве был недостаточен для Петра. Затребовав список волонтёров, он сам отобрал пять человек и велел Меншикову:

— Вызови сне Степана Буженинова, Данилу Новицкого, Василия Корчмина и двух Иванов — Овцина и Алексеева.

— Вот что, братцы, красна птица перьем, а человек ученьем, — сказал Пётр, когда волонтёры явились и стали у дверей. — Я определяю вас на ученье по пушечному делу. Василий, ты будешь старшим и о том, как будете учиться, станешь писать мне регулярно. Понял?

— Слушаю, господин бомбардир, — отвечал Корчмин.

— Мы скоро отъедем в Амстердам, туда и пиши мне на имя Петра Михайлова. Всем сержанта Корчмина слушать, как меня. А буде кто вольничать и отлынивать от занятий, с тем я сам займусь опосля, да так, что небо тому в овчинку покажется. Слышь, Данила?

— Слышу, господин бомбардир, — отвечал, несколько смутившись, Новицкий.

— У тебя есть замашки выпячивать свою персону. Не спесись перед товарищами. А ты, Василий, мне в письмах пиши про успехи каждого и неуспехи тож. По окончании учёбы чтобы каждый имел на руках аттестат с оценкой. А воротитесь домой, ещё и сам проэкзаменую.

— А где мы начнём, господин бомбардир? — спросил Буженинов.

— Начнёте ученье здесь, а потом переедете в Берлин. Наперво выучите язык немецкий, учителя будут немцы. Ну с Богом, братцы, очень прошу, не осрамитесь.

— Не подведём, господин бомбардир, — отвечал за всех Корчмин. — Не изволь беспокоиться. Правда, ребята? Не подведём же.

— Не подведём, не подведём, — отвечали нестройно волонтёры.

Когда волонтёры вышли, Пётр сказал Меншикову:

— А ты говорил, не жирно ли за науку? Вот теперь Штернфельд разве откажется выучить ещё пятерых? А? Вот то-то. Смотреть дальше своего носа надо, Алексашка.

А меж тем в Польше в связи с выборами короля нарастало напряжение, и Великое посольство вынуждено было сидеть в Кёнигсберге, не двигаясь далее.

— Не дай Бог, изберут француза, — вздыхал Головин.

— Не моги и думать об этом, Фёдор Алексеевич, — сердился Пётр. — Кого угодно, хоть последнего пана, но только не Конти.

— Но Никитин пишет, что французская партия усиливается, а на него самого уже покушение готовится.

— Понятно, он им как кость в горле стоит.

— И сторонники Конти грозятся прямо в лицо нашему резиденту, что, как только выберут принца, пойдут у нас Смоленск отбирать.

— Ну, Смоленск, положим, они не отымут, — говорил Пётр. — Хуже, когда Польша из антитурецкого союза выпадет. Вот этого допустить нельзя.

— Близятся выборы, Пётр Алексеевич, может, ты сам напишешь Никитину?

— Я не только Никитину, я всему сейму напишу. Пусть он не свою глотку рвёт, а зачитает им царскую грамоту.

— Верно, Пётр Алексеевич. Пиши.

Пётр сел к столу, придвинул лист бумаги, взял перо, одно, осмотрев, отбросил. Взял второе и его швырнул в угол.

— Кто очинивал перья? — спросил раздражённо.

— Я, господин бомбардир, — тихо отозвался подьячий Ларионов.

— Плохо чинишь.

Ларионов взглянул на Головина, мол, хорошие ж перья, но тот, кивнув одобрительно, развёл руками: что поделаешь, терпи, не на тебя гнев, на ясновельможных, а рядом-то ты.

— Вот это попробуйте, господин бомбардир, — подал подьячий другое перо.

Пётр, даже не взглянув на очин, умакнул перо в чернильницу и начал писать быстро, словно летя по бумаге, разбрызгивая чернила:

«Ясновельможные Панове! До нас, Государя всея Руси, дошла ведомость, что на великопольском сейме, готовясь к избранию короля, многие наклоняются в сторону французского принца де Конти. Должен напомнить ясновельможным панам, что сим избранием будет нарушен «вечный мир» между Россией и Польшей, так как де Конти, став королём, явно намерен вступить в союз с турецким султаном и крымским ханом. В этом случае Польша нарушит союзнический договор с Австрией, Венецией и Россией, что обернётся худом и для самой Польши. И посему, имея к государству вашему постоянную дружбу, мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем, а желаем, чтобы выбрали вы себе короля какого ни есть народа, только был бы он не противной стороны, в доброй дружбе и крепком союзе с нами и цесарем римским, против общего неприятеля Креста Святого.

Речи Посполитой верный друг и союзник Пётр».

Закончив писать, отодвинул лист на край стола, буркнул подьячему:

— Перебели. Я подпишу.

И снова, умакнув перо, начал писать на другом листе резиденту Никитину:

«Дорогой Алексей Васильевич! Посылаю тебе грамоту мою, адресованную ясновельможным, учини так, чтоб размножить её, а того крепче, зачитать на сейме. Не забудь оговориться, что грамоту сию ты получил из Москвы от государя. Обязательно. И от себя напомни спесивцам, что армия князя Ромодановского стоит у границ и что государь, мол, двинет её немедля, если случится противно его слову. Самому мне грозиться невместно, а тебе Бог простит, а я дак ещё и награжу. Что б ни учинилось, пиши мне сюда в Пиллау незамедлительно. Да поможет тебе Бог. Пётр».

Подьячий Ларионов перебелил сеймовскую грамоту, не сделав ни единой помарки.

— Господин бомбардир, каким числом ставить?

— Так. Сегодня у нас двенадцатое июня, а поскольку она из Москвы следует долее, ставь-ка: писано на Москве тридцать первого мая тысяча шестьсот девяносто седьмого года. Государь должен в столичном граде обретаться.

Подьячий вписал, как было велено, протянул лист Петру. Тот принял, перечитал, остался, видимо, доволен. Подписал грамоту. Сказал Ларионову:

— Прости, Михайло, что давеча накричал на тебя безвинно, воистину от болезни сердца сие. Не серчай.

— Что вы, господин бомбардир, да разве я посмею.

Тут же грамота польскому сейму и письмо Никитину были отправлены незамедлительно в Варшаву на имя резидента.

Приходилось ждать, что более всего невыносимо было для деятельного Петра. Он облазил Пиллау вдоль и поперёк, снял план Кёнигсбергской крепости. И наконец, при поддержке курфюрста, договорился с начальником порта Пиллау оставить здесь двенадцать солдат для изучения «морского пути». Опять взяв списки, отобрал двенадцать человек. Когда они явились, проверил по списку, велев отвечать по-морскому — «Есть!»

— Кирилл Рыбаков!

— Есть!

— Иван Шестаков!

— Есть!

— Савва Литвинов... Семён Вонифатьев... Игнат Озоркин... Никифор Басманников... Семён Воронцов... Афанасий Бурлив... Алексей Драчёв... Данила Ухватов... Елисей Ширяев... Семён Козлов.

Услышав последнее «Есть!» от Козлова, спросил:

— Глаз всё ещё болит, Семён?

— Да нет, прошёл, господин бомбардир.

— Ну и слава Богу. Вы останетесь здесь, братцы, для изучения морского дела. Вас распределят по кораблям. В первую очередь изучайте управление судном, компас и всю оснастку корабля. Чтоб вы не явились на корабли полными чурбанами, я вам нарисую на доске основные ветры по отношению к кораблю, вы их выучите и уж на судно явитесь не полными дураками. Смотрите сюда.

Пётр быстро, в несколько штрихов, нарисовал абрис судна и несколько стрел, направленных на него с разных сторон.

— Вот видите эту стрелу, бьющую прямо в корму? Запомните, это фордевинд. Самый попутный и желанный ветер для моряка. А вот эти стрелы справа и слева от него — это бакштаг, тоже, как вы понимаете, ветры, благоприятные ходу судна. Ну, бакштаг есть ещё полный, крутой. С ними пока не путайтесь, на практике поймёте. Далее ветер, дующий прямо в бок судну, называется боковой галфинд. Ну, а далее к носу бейдевинд — полный, крутой. Что такое, Кирилл?

— Я хотел спросить, господин бомбардир, при этих бейдевиндах судно, значит, не может иттить?

— Что ты, дорогой! — воскликнул Пётр, обрадованный таким вопросом Рыбакова. — Корабль может идти при любом ветре. Всё зависит от искусства моряка. Вот и хочу, чтобы вы научились этому искусству.

Большие глаза Петра блестели, лучились радостью, ибо разговор пошёл о его любимом деле — морском.

— Кто из вас лучше освоит кораблевождение, воротившись на родину, получит в управление корабль и звание лейтенанта флота. Это я обещаю твёрдо.

Наконец пришло сообщение из Польши от Никитина, что 17 июня состоялись выборы короля: «...Сторонники саксонской партии провозгласили королём Августа, но французская партия, не согласясь с этим, затеяла драку, дошло до сабель, но, слава Богу, никого не убили, только кому-то отсекли нос да, кажись, два или три уха. Поле осталось за саксонской стороной. Грамота государя сделала своё дело, проняла ясновельможных. С чем и поздравляю, ваше величество».

Прочитав донесение резидента, Пётр тут же написал поздравление Августу и отправил его Никитину с просьбой передать по назначению. Резидент не задержал с ответом:

«...Новый польский король Август привёл саксонскую армию, принял католическую веру и присягнул на верность Речи Посполитой. Получив вашего величества поздравления, он сказал мне, что даёт честное слово быть с царём заодно против врагов Креста Святого и что изъявленный ему вашим величеством аффект никогда не изгладится из его памяти. Посылаю вашему величеству поклон, король поклонился гораздо низко».

— Ну и слава Богу, — перекрестился с облегчением Пётр. — Но армию Ромодановского всё равно пока нельзя отводить от границы.

Можно было следовать далее, но тут подоспел день тезоименитства Петра, 29 июня, и господин бомбардир решил отметить его хорошим пиром и фейерверком в компании с курфюрстом Бранденбургским Фридрихом.

Пётр сам занялся приготовлением фейерверка, решив применить только что полученные знания на практике, а курфюрсту в Кёнигсберг отправил приглашение:

«Пресветлейший и вельможный курфюрст, любезный брат и друг мой! Понеже 29 июня день моего тезоименитства, я тщу себя надеждой видеть брата моего за моим столом.

Ваш верный друг и брат Пётр. Писано в Пиллау 27 июня».

Однако «тщил» себя бомбардир напрасно, вместо брата Фридриха в Пиллау явился канцлер курфюрста граф Крейзен. Объявив о том, что его суверен не может прибыть на торжества в связи с занятостью, граф начал приветствие от имени курфюрста:

— ...Дорогой брат мой, от всей души поздравляю тебя с твоим днём ангела и...

И чем далее говорил он, тем мрачнее становился именинник. Пётр стоял в окружении послов и многочисленной свиты. Самолюбие его было уязвлено, хотя обычно он был равнодушен к протоколу официальных процедур. Но здесь в ответ на его искреннее приглашение к семейному торжеству, по сути, было проявлено неуважение. Так, по крайней мере, он считал.

Лефорт дал знак Крейзену заканчивать эту витиеватую поздравительную речь, уловив на лице своего царственного друга великое неудовольствие и признаки надвигающейся грозы.

Крейзен смущённо умолк, виновато улыбнувшись. Отчего-то эта улыбка канцлера разозлила Петра, он сказал Лефорту:

— Курфюрст добр, но его советники черти драные.

Лефорт, стараясь замять возникшую неловкость, пригласил всех к столу.

Несмотря на музыку, игравшую что-то радостное, обед более походил на поминки, чем на весёлое торжество. Даже шут Яшка Тургенев, пытавшийся развеселить Петра, не смог преуспеть в этом.

Пётр, обладавший талантом заражать других своим настроением, ныне вполне преуспел в этом. В конце концов и музыканты поняли, прекратили игру. Праздник был испорчен.

Пётр, хмурый, поднялся из-за стола, что явилось знаком и для других. Подойдя к графу, он толкнул его в грудь, сказал сердито:

— Пошёл, пошёл...

Крейзену ничего не оставалось, как быстренько удалиться. Лефорт, последовавший за Петром в его комнату, сказал:

— Зря ты так, герр Питер. Граф-то этот при чём?

— А ты что, не видел его змеиную усмешку?

— Да какая она змеиная? Скорее жалкая. Думаешь, ему сладко было исполнять эту миссию?

— Курфюрст тоже хорош гусь. Он звал — я явился. Я зову — он занят. Это как?

— Ох, Питер, — усмехнулся Лефорт, — не забывай, ты здесь всего лишь бомбардир, а он курфюрст и, вполне возможно, у него действительно важные государственные дела. У тебя на Москве мало их? Вот то-то. И у него наверняка хватает. Одну нашу ораву содержать немалых забот стоит.

— Да, — неожиданно встрепенулся Пётр. — Как ты думаешь, Франц Яковлевич, если я подарю ему в знак благодарности вот этот рубин?

— Что ж, это вполне по-царски, — согласился Лефорт. — Тем более что бомбардир подвесил его курфюрству полторы дюжины учеников.

Лефорт умел уговаривать своего царственного друга, и вскоре Пётр уже сожалел о случившемся и как-то желал его поправить.

— Напиши курфюрсту прощальное письмо, — посоветовал Лефорт.

— Да, да, — обрадовался Пётр.

Едва он сел к столу и взялся за бумагу, как явился Меншиков.

— Мин херц, может, поджечь фейерверк-то? А то, не ровен час, дождь начнётся.

— Поджигай.

— Есть! — обрадовался Алексашка.

— Да рожу-то не опали.

— С чего ради, чай, она своя, — усмехнулся Меншиков и исчез за дверью.

Пётр начал писать: «Милостивый государь, ваши депутаты сегодня, поздравив меня от вашего имени, не только поступили неприветливо, но даже причинили нам такую досаду, какой я никогда не ожидал от вас, как от моего искреннего друга, а что ещё хуже, они, не заявив об этом и не дождавшись нашего ответа, убежали. Я должен сообщить об этом вам, лучшему моему другу, не для разрушения нашей дружбы, но в знак неподдельной дружбы, дабы из-за таких негодяев-служителей не возникало без всякой причины несогласия».

За окном под крики «Ур-ра-а-а!» взмывал вверх фейерверк, а по улице в сторону Кёнигсберга спешил первый преображенец Сергей Бухвостов, неся за пазухой письмо бомбардира, а в кармане драгоценный рубин. И сопровождали его два преображенца с заряженными мушкетами. Надо было спешить, дабы поспеть возвратиться к отплытию.

10 Взглянуть на дикарей

Несмотря на то что Пётр путешествовал инкогнито и грозил карами всякому спутнику, посмевшему бы проболтаться о нём, уже после Кёнигсберга при многих европейских дворах знали, что с Великим посольством едет сам царь.

Ганноверская курфюрстина Софья, узнав, что у зятя Бранденбургского курфюрста Фридриха вот уже несколько недель гостит русский царь, немедля отправилась в дорогу.

Приехав в Берлин, явилась к дочери Шарлотте и, едва поцеловавшись, спросила:

— Где он?

— Кто, мама?

— Ну царь этот московитский.

— Был в Пиллау, насколько мне известно.

— А разве он в Берлин не приезжал?

— Нет. Я уж говорила Фридриху, привези его сюда, так он говорит: ему не до этого, царю то есть, взялся стрелять учиться, крепость в Кёнигсберге всю излазил.

— Как бы хотелось повидать его, Шарлотта.

— А мне, думаешь, не хотелось бы.

Вскоре приехал сам курфюрст Фридрих, тёща и жена напустились на него:

— Почему не привёз царя?

— Только в Берлине мне его не хватало. Он с его посольством и так влетел мне в копеечку. Сто пятьдесят тысяч талеров улетело на этого гостя. И всё зря.

— Почему же зря? — спросила тёща.

— Ни в какую не захотел заключать договора о военном союзе. Как только я его не обхаживал. Штернфельду велел его артиллерийскому делу учить, мало того, он подсунул ещё мне волонтёров своих для учёбы. А на прощанье оскорбил моего канцлера и едва не поколотил его.

— Боже мой! — воскликнула Софья. — Какой дикарь! За что же он?

— А иди спроси. У него был день тезоименитства, он пригласил меня, а я был занят.

— Ну здесь, зятёк, ты тоже поступил не лучшим образом.

— Да, Фридрих, это было невежливо с твоей стороны, — согласилась с матерью Шарлотта.

— А с его стороны вежливо? Он даже запрещает себя величеством называть.

— Как? — едва не в один голос воскликнули мать с дочкой. — А как же?

— Говорит, зовите бомбардиром или командором, а лучше герр Питером.

— Ой как интересно, — едва не захлопала в ладоши Шарлотта. — Как бы его увидеть?

— Он отплыл из Пиллау на двух кораблях, я дал им. Ему хотелось бы плыть до самой Голландии, однако пришлось высаживаться в Кольберге на берег. Дело в том, что царь изрядно насолил французам, не дав принцу де Конти стать польским королём. И, как я догадываюсь, французы, обозлясь, выпустили в море каперов. Вот бы им приз был — захватить русского царя. Мои капитаны посоветовали ему не рисковать. Он послушался и отправился посуху.

— Так где же он?

— Наверное, в Ильзенбурге или в Блоксберге.

— Что он там делает?

— Осматривает железные заводы.

— Зачем?

— А спроси его. Я не удивлюсь, если он встанет с ломиком к плавильной печи и сам начнёт пробивать летку.

— Мама, мы должны увидеть его, — решительно сказала Шарлотта.

— Но как?

— Мы поедем в Коппенбург, он, едучи с заводов, никак не минует его.

— Верно, дочка.

— Я тоже хочу с вами, — заявила стоявшая в дверях Доротея — десятилетняя принцесса.

— А ты как тут оказалась?

— А я через дверь услышала, что вы про какого-то дикаря говорили. Я тоже его увидеть хочу.

— Милочка, это не дикарь. Это царь русский, — сказала Софья.

В дверях появился принц Георг, взглянув несколько свысока на сестрёнку, молвил твёрдо:

— Если уж берёте Доротею, то я тем более дома не останусь.

И уж назавтра кавалькада чуть ли не из двадцати карет выехала из Берлина. Курфюрстины, мать и дочь, взяли с собой и слуг, и поваров, и парикмахеров, и камергера. И захватили с собой даже итальянских певцов с музыкантами, гастролировавших в эти дни в Берлине. Им очень хотелось чем-то удивить царя, они слышали, что в Московии медведи по улицам ходят, а родители нередко поедают своих детей, цари рубят своим подданным головы и пьют вёдрами водку. Разве не дикари? Именно поэтому по совету Фридриха принцессы везли целый воз с вином как в бутылках, так и бочонках. Запаслись и провизией не на один день, и посудой серебряной фамильной. Ну и, конечно, гору нарядов везли в отдельной карете.

В Коппенбурге, маленькой деревушке, конечно, не было строений, достойных столь высоких дам, однако на окраине стоял старый большой дом, к которому и подъехала вся кавалькада. Тут же курфюрстина Софья приказала камергеру:

— Вилли, ступай в деревню и узнай, не проезжал ли царь.

Камергер ушёл. Хозяев дома, двух стариков, напуганных неожиданным появлением высоких гостей, немедленно отправили к соседям. Повара развели на кухне огонь, перетащили туда всю провизию и посуду и принялись готовить обед для всей оравы.

Софья и Шарлотта чуть ли не час просидели в карете, дожидаясь, пока комнаты этой развалюхи будут приведены в божеский вид — выметен мусор, перемыты полы, окна. За это время вернулся из деревни камергер.

— Ну? — спросила Софья.

— Нет, не проезжал, сказали.

— Это точно?

— Точно, ваше высочество. Они только от меня услыхали, что здесь будет проезжать царь.

— А не проедет ли он другой дорогой? — засомневалась Шарлотта.

— Да нет, с заводов в сторону Голландии тут дорога через Коппенбург только.

Наконец из дома явился дворецкий и пригласил курфюрстин в комнаты. Тут же началась выгрузка коробок с платьями, шляпками и прочими принадлежностями дамского туалета.

В комнатах-уборных развёрнуты были походные трельяжи, и парикмахеры приступили к своим обязанностям — сооружать причёски принцессам. Даже Доротее была сделана пышная причёска с огромным бантом наверху. И не только курфюрстины, но и все девушки их свиты затягивались в корсеты, взбивали под фижмами турнюры[29], румянились, щедро обливались духами.

Курфюрстина Ганноверская Софья, как старшая, приказала и дворецкому и камергеру сменить чулки и подать достойные торжества туфли с золочёными пряжками, с красными каблуками. Камергер было засомневался, что-де в деревне грязно и пока, мол, доберётся до царя, туфли запачкает. Софья осталась непреклонной:

— Грязь к красоте не пристанет. Переобуйтесь, Вилли.

К обеду все были готовы, столы накрыты, посуда расставлена, жаркое изготовлено, бутылки выстроены. Артисты, занявшие мезонин, настроились, опробовали инструменты, певицы пропели свои октавы, прочищая горловые связки. Дело было за царём, который всё ещё не появлялся и не давал о себе знать, как это обычно делали высокие лица, отправляя вперёд скороходов-оповещателей. Что с него взять — дикарь.

Все истомились этим ожиданием. Дети, Доротея и Георг, успели выспаться, а царя всё не было. Наконец, когда солнце уже клонилось к закату, в деревню въехало Великое посольство.

Пётр остановился в убогой крестьянской хатёнке и ещё не успел толком осмотреться, как на пороге появился камергер Вилли в блестящем от серебряных нитей жюстокоре[30], в белых чулках и, изящно поклонившись, молвил с достоинством:

— Их высочества курфюрстины Ганноверская и Бранденбургская просят пожаловать ваше величество отужинать с ними.

— Чего он там молотит? — спросил Пётр Шафирова, а узнав, отрезал жёстко: — Скажи, я не пойду.

— Скажи курфюрстинам, что герр Питер отказывается. Он не придёт.

— Но почему? — выпучил глаза камергер. — Ведь это ж курфюрстины.

— Ну и что ж, что курфюрстины, — сказал Шафиров. — Мы тоже не ниже их, а може, и повыше. Ступай, братец, ступай. Сказано же тебе, мы не придём.

Грустный воротился камергер к своим госпожам.

— Как так не придёт? — возмутилась Софья. — Когда приглашают дамы, разве можно отказывать? Это ещё что за чудище? Мы тащились в такую даль, ночь не спали, а он не придёт. Сейчас же отправляйся назад, Вилли, и без царя не являйся. Если не приведёшь, лишу места, пойдёшь на конюшню навоз чистить. Отправляйся, я ничего знать не хочу.

Вилли поплёлся назад, но на этот раз ему в поддержку был ещё выделен дворецкий. Однако ответ был тот же: нет: Обескураженный дворецкий уже повернулся к выходу, но камергер остался стоять, лепеча:

— Мне нельзя без царя... меня прогонят... я умоляю... — На глазах Вилли явились даже крупные слёзы.

— Чего он там? — спросил Пётр Шафирова.

— Говорит, его прогонят со службы, если он без тебя воротится, герр Питер.

— Вот бабы, — покачал головой Пётр, — это ж надо так над слугой изгаляться. Ладно, скажи ему, мол, приду, но только чтоб, кроме курфюрстин, никого там не было. С ними посижу, так и быть, часок. Надо ж выручать парня.

— Он говорит, там ещё музыканты.

— Никого, я сказал. Музыканты у нас и свои есть. Будут один-два застольных слуги, и довольно.

Камергер летел назад как на крыльях, уже не разбирая дороги, все чулки даже сзади забрызгал. Софья, узнав об условиях гостя, поворчав: «Дикарь есть дикарь», — приказала всем удалиться, а итальянских музыкантов и певицу загнала в мезонин, велев сидеть там тихо, как мышкам.

— Ступай, Вилли, веди царя.

Пётр взял с собой Меншикова и позвал Лефорта.

— Идём, Франц, ты знаешь, как с этими принцессами надо обращаться. Да и переводчиком будешь, где надо.

Когда вышли и двинулись по сумеречной улице, Пётр увидел впереди у дома кучу народа, спросил камергера:

— Что это там за люди?

— Это все придворные курфюрстины, она их выгнала из дому, а они хотят видеть вас.

— Я что им, слон? — проворчал Пётр и свернул в переулок. — Зайдём с задов.

Камергер не смел перечить, хотя очень хотелось ему пройтись перед своей дворней с царём рядом. А пришлось пробираться через сад, мимо дровяного сарая и конюшни, окончательно ухлюстав туфли.

Курфюрстины Софья и Шарлотта, оправив свои кринолины, сидели, не сводя глаз с входных дверей. Около были и присмиревшие Доротея с Георгом.

Но камергер вдруг появился с другой стороны, из кухни, и, вытянувшись, произнёс торжественно:

— Его величество герр Питер!

И отступил, как и положено, уступая дорогу гостям.

Обе курфюрстины были ошарашены столь необычным появлением царя из поварни. Софья и забыла, что надо было сказать при этом. Смутились не только хозяйки, но и сам гость до того, что даже прикрыл рукой глаза.

— О, государь, как мы благодарны вам за столь высокую честь, — заговорила наконец Софья, делая изящно книксен.

Лефорт перевёл её слова. Пётр смущённо пробормотал:

— Я не могу говорить.

Но находчивый Франц Яковлевич перевёл, что герр Питер тоже безмерно счастлив видеть таких прекрасных дам. Однако ни Пётр, ни курфюрстины не поверили переводу, поскольку он оказался раза в три-четыре длиннее царской фразы.

— Франц, не ври, — сказал сквозь зубы Пётр.

— Что ты, Питер, разве я посмею.

Лишь принцессы тактично промолчали о своей догадке.

— Прошу, ваше величество, разделить с нами скромный ужин, — пригласила Софья гостя к столу.

С двух сторон возле Петра сели Софья и Шарлотта. Он чувствовал на себе их любопытствующие взгляды, оттого сильно стеснялся и даже краснел, и от некоего волнения голова его дёргалась чаще, а лицо время от времени искажала невольная гримаса.

Говорила в основном Софья:

— Ваше величество, как вам показалась наша страна?

— Франц, скажи им, пусть называют меня просто герр Питер. Ваша страна прекрасна, я ей очарован, принцесса.

— Чем она понравилась вам, герр Питер?

— О-о, у вас есть море, прекрасные корабли, заводы. А какие у вас мастера!

Меж тем по знаку Софьи лакеи стали разливать по кубкам вино, принесли жаркое и начали раскладывать его по тарелкам. С лакеями курфюрстина объяснялась лишь знаками, не произнося в их сторону ни одного слова. Она была всецело поглощена высоким гостем.

Выпив вина и приступив к жаркому, Пётр наконец обрёл свойственную ему естественность, ел с аппетитом и довольно шумно, не обращая внимания на Лефорта, который знаками пытался объяснить Петру, для чего возле его прибора лежит салфетка. Франц тыкал себя в грудь, прикрытую салфеткой, призывая Петра сделать то же. Но где там!

— Скажите, герр Питер, я слышала, что вы берётесь за всякую чёрную работу. Для чего это?

— Милая принцесса, — улыбнулся Пётр, действительно находя свою собеседницу милой. — Я хочу образовать свой народ, научить новым ремёслам, профессиям и потому должен уметь всё. Понимаете? Всё сам.

— И вы умеете?

— Да. Не всё, конечно, но многое. На море, например, я могу делать всё от юнги до капитана. Я знаю корабли от киля до клотика, от форштевня до ахтерштевня. Я могу плотничать, токарничать, конопатить, смолить, красить, класть стену, печь, рубить дом, стрелять из пушек и мортир. Разве это плохо?

— Но, герр Питер, вы же государь, это не ваше дело. Есть на то подданные.

— Нет, милая курфюрстина, я должен являть своим подданным пример в любой работе. Только так я смогу вытащить мою страну из нищеты и темноты.

— А достанет сил?

— А почему бы и нет, — засмеялся Пётр и, взяв со стола серебряную тарелку, свернул её в трубку. — Пока есть, как видите.

— Поразительно! — воскликнула Шарлотта.

С немым восторгом смотрел на Петра юный Георг, как всякий мальчишка, уважающий настоящую силу. И тихонько под столом тужился скрутить, согнуть ложку.

— Но что вы более всего любите, герр Питер?

— Конечно, море, — не задумываясь, ответил Пётр. — Но у меня его, увы, мало, да и то за него воевать приходится, поневоле начнёшь учиться стрелять.

— Ну кроме моря что? Охоту, музыку?

— Нет. Охоту мой отец любил, я к ней равнодушен. А музыка? Как сказать? Когда повеселиться, подвыпив крепко, тогда и музыка годится.

— Тогда давайте выпьем ещё, герр Питер, — неожиданно предложила сама Софья.

— С удовольствием, милая принцесса. За ваше здоровье.

После этого все присутствующие выпили за здоровье хозяйки, а Пётр ревниво следил, чтоб все выпивали до дна. И сделать это даже принцесс заставил:

— Попрошу зла не оставлять.

Шарлотта, до того более помалкивавшая, предоставив возможность матери вести разговор, неожиданно попросила:

— Герр Питер, покажите, пожалуйста, ваши руки.

Пётр с удовольствием протянул ей руки ладонями вверх.

— Пожалуйста, милая курфюрстина.

Шарлотта потрогала белым пальчиком мозоли, ставшие давно твёрдыми и коричневыми. Софья тоже потрогала их.

— А я, — неожиданно подала свой тоненький голосок Доротея.

— О-о, милое дитя. — Пётр вскочил с места, подошёл к девочке, неожиданно схватил её за головку, прижав ладонями уши, приподнял и поцеловал и, засмеявшись, молвил: — Ах, жаль мой сынишка мал ещё. А то б всенепременно сосватал за него это сокровище. («Сокровище» сердито поправляло сбитую царём причёску).

— У вас есть сын, герр Питер?

— Да. Алексей.

— И сколько ему?

— Семь лет всего.

— А не пора ли этому сокровищу идти спать? — молвила Софья. — И тебя, Георг, касается.

— Что я, маленький? — отвечал мальчик.

— Позволь и тебя поцеловать, дитя. На прощанье, — сказал Пётр и тоже поцеловал мальчика в лоб. — Раз мама отсылает, надо слушаться.

— Герр Питер, ваше величество, — взволнованно сказал Георг. — Отчего я не смог даже ложку согнуть?

— Ах-ха-ха-ха, — рассмеялся весело Пётр, увидев в руках мальчика злосчастную ложку. — Вырастешь, согнёшь, если, конечно, будешь трудиться.

— Вот видишь, Георг, его величество попрощался с вами. Идите спать. Вилли, позови Фриду.

Камергер вышел. Мальчик попросил Петра:

— Ваше величество, покажите мне на ложке, как это делается.

— Георг, — с укоризной сказала Софья.

— Нет, нет, я с удовольствием, — сказал Пётр и взял из рук Георга ложку. — Вот смотри, сынок.

И легко, безо всякой натуги, сперва скрутил её, а потом и согнул в кольцо.

— Как видишь, всё просто.

— Я возьму её на память, — сказал мальчик и засунул в карман.

Пётр ласково потрепал Георга по голове. Камергер пришёл с девушкой, она сделала глубокий книксен в сторону Петра.

— Фрида, уложи детей, — приказала Софья.

— Где, ваше высочество?

Софья переглянулась с Шарлоттой.

— В самом деле, где их уложить? В мезонине если, но там... Герр Питер, — обратилась Софья к Петру, — вы не хотите ли послушать прекрасную итальянскую музыку?

— Воля ваша, милая принцесса, вы тут капитан, командуйте, — отвечал Пётр, взявшись вновь наполнять кубки.

— Вилли, зови итальянцев. Фрида, а ты с детьми ступай туда. Мы потом приищем место музыкантам, в крайнем случае в каретах переночуют.

Музыканты, спустившись сверху, быстро расселись и ударили по струнам, смычкам и клавишам. Певица запела чистым, знойным голосом. Пётр, поманив пальцем Меншикова, что-то сказал ему, тот исчез за дверью, ведущей на кухню, и вскоре явился с подносом, заставленным стаканами. Пётр стал деловито наполнять их вином и, едва певица кончила песню, сказал:

— У нас не принято на сухое горло и петь и плясать.

И понёс поднос музыкантам, велел всем выпить, не исключая и певицу. Как-то незаметно случилось так, что гость стал распоряжаться в доме, а настоящая хозяйка тому не только не противилась, а, наоборот, радовалась.

— Герр Питер, — сказала Софья, уже захмелевшая. — А не станцевать ли нам?

— С удовольствием. Но сперва я должен посмотреть, как танцуете вы.

— Шарлотта, давай покажем.

Музыканты заиграли, курфюрстины начали танцевать, но что-то не устраивало Петра, он кивнул:

— Алексашка, тащи наших музыкантов.

Меншиков исчез и вскоре появился с нашими балалаечниками, ложечниками, дудочниками.

— Мин херц, что ж мы тут с двумя фраумами, там такие девчонки-ягодки.

— Зови всех.

С улицы стайкой входили служанки и слуги принцесс, жались к стенам. Пётр окончательно взял в свои руки управление вечером. Разлив вино в стаканы, он первым делом напоил музыкантов и приказал:

— Ребята, жарьте нашу плясовую.

Те ударили «русскую», на круг вылетел Алексашка и пошёл так отбивать дробь, что звенела посуда на столе. Пётр, размахивая руками, кружился вкруг него. Ментиков запел:

— Что, что он спел? — пристала Софья к Лефорту, заинтригованная смехом русских.

— Он спел о любви соловья к кукушке, ваше высочество, — перевёл Лефорт. — А это на русском языке очень смешно.

А Меншиков, притопывая, заорал другую:

Тут и Лефорт не удержался, захохотал, и опять курфюрстина Софья попросила перевести.

— Это, ваше высочество, река Дон разлилась, а воробей и заяц, подтянув штаны, переходят вброд.

— Воробей и заяц подтягивают штаны, это вправду смешно, — согласилась, улыбаясь, принцесса.

— Танцевать всем! — закричал Пётр, не любивший бездельных зевак даже в веселье. — Всем, всем.

Кончилась пляска, Софья неожиданно заявила:

— Я хочу тоже научиться «русскую» плясать.

— Лефорт, покажи, видишь, я занят, — приказал Пётр, снова наполняя стаканы. — Алексашка, угощаем всех!

Сам нёс на подносе стаканы, заставлял пить и мужчин и женщин, кто отказывался, настаивал с упрёком:

— Как так? За здоровье своей курфюрстины не выпить? Пей, душа моя, пей.

А Лефорт меж тем, выйдя с Софьей на круг, показывал, как пляшется «русская».

— С каблука на носок, ваше величество, с носка на пятку. Вот так, вот так.

А Пётр не успокоился до тех пор, пока не обнёс всех вином, заставляя мужчин пить и по два стакана, второй уже за его, Петрово, здоровье.

Потом начались всеобщие танцы. Пётр приказал своим преображенцам-музыкантам разбирать дам и танцевать: «Пусть играют итальянцы». Сам схватил Софью, кружился с ней, хохоча и притопывая. Несмотря на большой рост, был ловок и галантен. Софья тоже раскраснелась от выпитого вина и от веселья, виновником которого был её высокий гость — царь всея Руси.

— Мин херц, — подлез Меншиков к Петру. — А что это у их дам рёбра как железные, взяться не за что, пощупать невозможно.

— Дурак, — рассмеялся Пётр, — это у них корсеты на китовом усу. Вот воротимся домой, велю нашим боярышням носить такие же. А то расплылись квашнями, видеть тошно. А эти, вишь, стройные как осы.

Веселье продолжалось до рассвета. Пётр велел притащить бочонок с вином и угощал всех, уже почти силой. Дворецкий, смекнув, что этак можно и окочуриться, потихоньку смылся, вскоре за ним истаяли и камергер с поварами. Видать, не зря молвится: что русскому здорово, то немцу — смерть.

И несмотря на шум и музыку, нёсшуюся снизу, вскоре уснула в мезонине принцесса Доротея, будущая королева Пруссии. Не отстал от неё и брат Георг, которого в грядущем ждала английская корона. Отдавшись в сладкие объятия Морфея, принц держал под подушкой руку, где лежала искрученная царём ложка — такой дорогой приз для мальчишки.

11 Саардамские дни

Пётр не мог передвигаться столь медленно, как ползло Великое посольство, тащившее с собой огромный багаж. От Коппенбурга он доехал с ним до реки Липпе, а там купил большую лодку, оставил посольство и поплыл к Рейну, взяв с собой восемнадцать волонтёров. Поплыл в Голландию.

Доплыв до Амстердама, Пётр высадил всех, поручив заботам Фёдора Плещеева, и, взяв с собой лишь самых близких людей, отправился далее к Саардаму, о котором много был наслышан от плотников-голландцев, трудившихся на воронежской верфи. В Амстердаме в одной из портовых лавчонок Пётр переоделся в одежду голландского плотника — в красную фризовую куртку и холщовые шаровары, а на голову водрузил клеёнчатую шляпу.

Ночь на 7 августа застала их в пути. Пришлось ночевать на берегу в какой-то сторожке. Едва начало светать, двинулись дальше. Над рекой вис туман, постепенно начинавший редеть. Впереди по курсу увидели небольшую лодку рыбака. Подплыли ближе.

— Эй, — крикнул Пётр рыбаку, — далеко ли до Саардама?

Рыбак повернулся к ним лицом и вдруг вскричал в изумлении:

— Ваше величество, вы ли это?

— Ба-а, Геррит Кист, — узнал в рыбаке Пётр кузнеца, которого отпустил из Москвы домой. — Подгребёмся-ка, ребята.

Лодки сошлись, все радовались нежданной встрече, особенно кузнец и Пётр.

— Вот хорошо, что мы тебя встретили, Геррит, снимем у тебя квартиру. Пустишь?

— Государь, но я беден, и тебе, царю, разве пристало жить в лачуге?

— Ты что, забыл, Кист, что я не привередлив в жилье? Ныне вон в лодке спал — и ничего.

— Но у меня нет и свободной комнаты.

— Ерунда. Найдётся какой-нибудь чуланчик, нам и довольно. Мы ведь всего на неделю, ну на десять дней, не более. Ах, Кист, разве гостей так встречают?

— Прости, государь, я очень рад, но... — Кист стал выбирать самодельный якорь. — Поплывём, что-нибудь придумаем.

— А далеко ещё?

— Да вот тут за излукой.

Лодки поплыли рядом, Пётр сказал:

— Да, Геррит, о чём попрошу тебя, не говори никому, кто я есть. Ладно?

— А как же мне сказать?

— Скажи, мол, знакомые плотники из России приехали.

— А как же вас-то звать мне?

— Зови герр Питер. И всё. Мол, вместе на верфи трудились.

Кист поскрёб затылок, покряхтел:

— Какая незадача.

— В чём дело, Геррит?

— Да у меня в задней половине живёт вдова-подёнщица, как-то её выселить надо. А как?

— Вот эту твою половину мы и снимем. Алексашка, дай задаток ему.

— Сколько?

— Ну гульденов тридцать. Хватит тридцать, Геррит?

— Конечно, конечно, ваше... герр Питер. Этого даже много.

— Не много. Вдове, чай, отступные потребуются, гульденов десять. Кстати, Кист, ты передал вдове Муша те пятьсот гульденов, что я послал?

— А как же, герр Питер. Сразу же. Она так была довольна, что даже плакала.

— Потом покажешь мне её дом.

— Она через два дома от меня живёт. Почти соседка. Долго ль добирались до нас, герр Питер?

— Да почитай пять месяцев.

— Ого. А я за месяц доехал.

— Ну ты был налегке. А у нас целый обоз, да и встречи были деловые.

Они подплыли к первым домам, и Кист указал на крайний — с длинной трубой, сложенной из кирпича.

— Вот это мой дом, герр Питер. Вы плывите дальше до гостиницы «Выдра», там в пивной подождёте. Мне ж надо половину-то освободить, прибрать там и Герту предупредить.

— Кто это?

— Старуха моя. Очень уж справедливая, наверняка за вдову вступится, а против двух баб, сами знаете, трудно устоять.

День был, видимо, нерабочий, и у гостиницы толпилось много праздного народа, и, конечно, появление русских в пивной не прошло незамеченным.

— Кто такие? Откуда?

Отвечать пришлось Петру, единственному из компании знавшему голландский язык.

— Плотники мы. Приехали работу искать. У вас тут не слышали, где требуются плотники?

— Эй, Марсен, ты не знаешь, где нужны плотники?

— На верфи Линста, кажется, нужны.

— А где это? — заинтересовался Пётр.

— В Бейтензане, тут недалеко. За мостом.

И несколько человек стали подробно объяснять, как добраться до верфи Линста. А когда Пётр угостил их вином, то тут уж совсем друзьями стали. Советовали:

— Конечно, Линст скряга, много не заплатит, но работкой не обидит.

Вскоре явился вспотевший Кист, пробрался к столику Петра.

— Герр Питер, комната готова.

— Садись, Геррит, выпей стаканчик.

— Премного благодарен, герр Питер, — присел на краешек стула Кист и взял стакан.

— Кист, так это твои знакомые? — раздалось от соседнего столика.

— Да, да, — кивал Кист с гордостью. — Это мои друзья, вместе трудились в России. Хорошие плотники.

Пётр ободряюще подмигнул ему: молодец, мол, правильно говоришь. Допив вино, гости отправились к Кисту. Кроме самого Петра, ещё Меншиков, Гаврила Головкин, доводившийся родственником Петру по матери, и имеретинский царевич Аргилович, которого обычно Пётр кратко называл Аргил.

Хозяйка не проявила особой радости при появлении квартирантов, видимо, Кист с трудом уговорил её выселить временно вдову и поселить на недельку русских плотников. Грету убедил не столь сам муж, сколько гульдены, высыпанные им на стол. И выселяемую вдову не обидели, вручив ей целых семь гульденов: плотники уедут, пустим снова. Где ж это видано, чтоб хозяин дома да платил квартиранту? А вот Кист заплатил, а жене ещё сказал:

— Если бы ты знала, какие услуги мне оказывали в России эти ребята.

— Какие?

— Когда-нибудь расскажу. Ахнешь.

Он рассчитывал, что, когда Пётр с товарищами уедет, он, Кист, откроет жене, кто ж в действительности жил у них. Вот тогда она и должна будет ахнуть.

Комната действительно оказалась небольшой, с одной деревянной кроватью, столь древней, что казалось, она доживает последние дни. Скрипела, качалась, угрожая полным и внезапным разрушением в любой миг. По понятным причинам её уступили герру Питеру, и он тут же попросил у Киста кое-какой инструмент и принялся за ремонт сего одра, наперво разобрав его на части. Нашёлся в доме и столярный клей, который Пётр быстро развёл в баночке. Из каких-то обрезков дров настругал клиньев. И через час кровать была собрана.

— Как новая, — радовался Кист и сел на кровать, тщетно ожидая услышать скрип. — Грета, иди посмотри, что сделал герр Питер.

Жена опробовать кровать не пришла, но мужу выговорила:

— Сразу видно, что у герра Питера золотые руки, не то что у тебя. Десять лет обещал: сделаю, сделаю. Человеку надо было из России ехать, чтоб сделать твою работу. Герр Питер, не желаете ли ухи похлебать?

— Нет, спасибо, госпожа Кист, мы только что из трактира. Сыты.

Ясно, что сердце хозяйки было завоёвано. И чем? Пустяком, для герра Питера разумеется.

Чуть свет Пётр поднялся и, умывшись прямо из канала, отправился с Меншиковым искать магазин, где продавался бы инструмент. Нашли. И хотя магазин ещё был закрыт, Меншиков сумел уговорить хозяина, скорее всего сунув ему несколько гульденов.

Инструмент отбирал сам Пётр. Наперво выбрал два топора, затем несколько стамесок и долот, два коловорота, молотки, киянку, ручную пилу, гвоздодёр, футовик[31] и ещё ящик с ручкой для инструментов.

— Алексашка, расплатись.

— Пятьдесят гульденов, — щёлкнул на счетах заспанный продавец.

Расспросив у хозяина магазина, как найти верфь Линста, они отправились туда. Перешли через мост, прошли вдоль берега и ещё издали у плотины, отгораживавшей Саардам от моря, увидели рёбра шпангоутов строящегося на стапеле корабля.

— Сдаётся мне, это будет гукар, — сказал Пётр, — грузовое судно о двух мачтах с гротом и бизанью. Впрочем, возможно, я ошибаюсь.

— А Гаврила Иванович не обидится, что мы без него ушли? — спросил Меншиков.

— Пусть поспит старик, пока мы разведаем, а Аргил тем более поспать любитель. («Старику» Головкину было 37 лет.)

Басом[32] на верфи оказался седой, но ещё крепкий и доброжелательный старик Ригге.

— Хорошие плотники нам всегда нужны.

— Мы вроде неплохие, — сказал Пётр.

— Посмотрим, — усмехнулся Ригге. — С недельку испытаем вас, а там и примем напостоянно.

— Договорились, — обрадовался Пётр. — Давайте работу.

— А что ж об условиях-то не спрашиваешь, молодой человек? — удивился бас.

— Да, да, конечно, — спохватился Пётр. — Сколько платить будете?

— Пять гульденов в неделю.

— Негусто, — вздохнул Пётр, слегка изображая некоторое колебание. — Но мы согласны.

— Как вас зовут?

— Меня герр Питер, его Александр.

— Ты, Питер, будешь отёсывать и зарезать бимсы[33], а Александр пусть пока долбит гнезда для мачт в кильсоне[34]. Места уже там размечены.

— А чертежи есть? — спросил Пётр. — Бимсы-то разной длины должны быть.

— Есть. Вот смотри, герр Питер. Начни с носового, самого короткого. Постарайся выдерживать точно по размеру.

— Постараюсь, господин Ригге, — сказал Пётр, доставая из ящика топор, пилу и футовик.

Меншикову понадобились долота и молоток. И они приступили к работе. Ригге с первых же ударов намётанным глазом определил, что эта ребята опытные, и подумал: «С той недели, если так пойдёт, можно накинуть им по паре гульденов».

Обедали они в ближайшей от верфи харчевни, а после работы там и поужинали. Когда перешли мост и направились к своей квартире, за два дома до неё Пётр сказал Меншикову:

— Ты иди, Алексашка, а я зайду к вдове Клауса Муша. Посмотрю, как она живёт.

Женщина возилась на кухне у очага, когда на пороге её жилища появился высокий молодой человек.

— Здравствуйте, госпожа Муш.

— Здравствуйте, — отвечала она, вопросительно глядя на вошедшего.

— Я плотник Пётр Михайлов, недавно приехал из Москвы и вот пришёл попроведать жену моего друга Клауса. — Пётр перекрестился.

— Господи, — всплеснула женщина руками. — Вы знали Клауса?

— Да. Мы работали вместе.

— Проходите, пожалуйста, господин Михайлов, садитесь вот сюда, — засуетилась вдова. — Рассказывайте.

— Что рассказывать, — сказал Пётр, усаживаясь у стола. — Работник он был хороший. Царь его очень ценил.

— Да, да, да, — закивала вдова, отирая ладонью вдруг явившиеся слёзы. — Царь ведь прислал мне пятьсот гульденов. Да. Я таких денег в жизни в руках не держала. Как они выручили меня. Вы...

— Герр Питер, — подсказал Пётр.

— Вы, герр Питер, когда-нибудь сможете увидеть царя?

— Да, конечно.

— Пожалуйста, передайте ему моё огромное спасибо. Он так помог мне, так помог... — Вдова всхлипнула.

— Я ему передам, мадам, обязательно передам.

— Не хотите ли отужинать со мной, герр Питер?

— С удовольствием, госпожа Муш, — снял Пётр шляпу и положил на лавку.

— Зовите меня просто Маргрет.

— Хорошо, Маргрет.

Несмотря на то что Пётр только что был в харчевне и довольно плотно поужинал, он и у вдовы Муш с удовольствием навернул тарелку бобов и съел целый калач. Закончив ужин, Пётр положил на стол два гульдена.

— Зачем, герр Питер, — сказала вдова, — я от чистого сердца, как друга Клауса.

— Всякий труд требует оплаты. И потом, мне твой ужин очень понравился, Маргрет. И чем мне оставлять деньги в харчевне, лучше я буду оставлять их у тебя. Если не возражаешь, я стану заходить к тебе ужинать?

— Конечно, герр Питер. Я буду только рада.

— Ну и всё. А деньги тебе на продукты понадобятся. Бывай, Маргрет, — поднялся Пётр, надевая шляпу.

— А что вам приготовить, герр Питер?

— То, что умеешь хорошо готовить. А у плотников аппетит, сама знаешь, — съедят и жареное долото.

На следующий день Пётр повёл на верфь всех своих спутников, и им там нашлась работа. И ими вполне был доволен бас Ригге. Глядя на Петра, никто из них не смел делать плохо или лениться, даже имеретинский царевич Аргилович, которому была поручена нехитрая операция — строжка рубанком, трудился до пота. Пётр, глядя на его старания, поощрял:

— Молодец, Гамарджоба[35], я из тебя сотворю плотника, с голоду не помрёшь.

Старику Корнелию пришло письмо от сына, находившегося вот уже два года в России. В нём он, в частности, писал: «...недавно отправилось в Голландию русское Великое посольство, в числе которого поехал и сам царь. Он очень хотел побывать в Саардаме, о котором нас много расспрашивал. Поехал он под чужой фамилией, так как хочет быть неизвестным. Но его легко узнать среди других, он очень высок ростом, на правой щеке у него бородавка, голова у него трясётся, и больше всего он размахивает правой рукой. По этим приметам, отец, вы его легко узнаете».

Корнелий побежал с этим письмом к цирюльнику, так как это был человек уважаемый в Саардаме, которого знали все, и он знал всякую собаку.

— Виль, прочти вот письмо от сына. Что ты на это скажешь?

Цирюльник прочёл с интересом, взглянул на старика и промолвил:

— Вполне может быть, Корнелий, что к нам приедет сам царь. Вполне.

— Ну а к тебе такой господин не являлся?

— Да нет вроде.

Так сидели они и мирно беседовали, как вдруг дверь отворилась и на пороге появились русские плотники. Корнелий и цирюльник поразинули рты, так как во главе их стоял высокий, под потолок, плотник с бородавкой на правой щеке.

— Свят, свят, — пробормотал испуганно Корнелий, словно сон увидел нехороший.

— Бреем? — спросил плотник громко.

— Б-бреем, — сглотнув от волнения слюну, промямлил Виль.

Великан прошёл к креслу, сел, взглянул на себя в зеркало, провёл ладонью по щетине. Приказал:

— Всё снять. Оставить лишь усы над губой.

Цирюльник, взбивая трясущимися руками мыло в стакане, не знал, как подступиться к делу. Он видел эту самую бородавку, вот она рядом, и голова у клиента нет-нет да встряхивалась. Порой у Виля перехватывало дыхание: «Господи, царь! Вне всякого сомнения. Он! Как же мне быть? Проклятый Корнелий подсунулся со своим письмом. Лучше б я ничего не знал. А теперь как же я буду брить? У меня ж руки трясутся, как у пьяницы. Боже мой!»

— Ну чего ты? — покосился на цирюльника клиент, и взгляд его словно молнией ударил бедного Виля.

— Сейчас, сейчас я, — лепетал Виль, затягивая время в надежде, что руки наконец перестанут трястись. Взбил мыло, взялся точить на оселке бритву.

— Ты что, пьян? — неожиданно спросил Пётр.

— Нет, что вы, сударь...

— Ладно. Я сам управлюсь, — сказал клиент и начал намыливать лицо, потом забрал бритву из рук оробевшего цирюльника. Побрился. Сказал другому, такому же долговязому:

— Садись, Алексашка.

Быстро побрил его, оставив такие же, как у себя, усики. Бросив на столик серебряный гульден, молвил:

— Не за работу, за инструмент.

И вышел вместе со спутниками. Старик Корнелий, не произнёсший ни звука за всё это время, наконец прошептал из угла:

— Это он, ей-богу он. Что ж у тебя заколодило-то, Виль?

— Небось заколодит. Выше бургомистра ещё никого не брил. А тут царь, аж коленки затряслись. Принесло тебя с письмом.

Так из цирюльни выпорхнул слух, что в Саардаме живёт русский царь. А уж на следующий день докатилось до Амстердама: русский царь в Саардаме.

Ночью Грета приступила с расспросами к мужу:

— Ты что ж, старая перечница, не сказал мне, что у нас царь поселился? А?

— С чего ты взяла? — прошептал Геррит так, чтоб не услышали за стеной.

— Да весь посёлок болтает, что у Кистов живёт царь.

— Мало ли чего наболтают. Это плотник герр Питер, мы с ним вместе на верфи...

— Хватит болтать, — зашипела Грета змеёй гремучей.

Ничего не поделаешь, доняла-таки жена мужа, допекла.

— Ладно, — сдался наконец он. — Токо никому не слова. Слышишь? Он сам просил об этом. Сам. Ты хоть понимаешь?

— Что я, дура, что ли?

— Он действительно царь. Но хватит об этом. Молчок. И ему-то не проговорись, что знаешь. Он герр Питер. И всё.

Однако утром, едва квартиранты ушли на верфь, к Кисту явилось несколько соседей.

— Ай, Геррит, как нехорошо.

— В чём дело? — удивился Кист.

— У тебя живёт царь, и ты хоть бы словечко.

— Какой царь?! — возмутился Кист. — Это московский плотник Питер Михайлов, мы с ним вместе работали на верфи в Воронеже.

— Ну, ну. Вон Корнелию письмо из Москвы от сына пришло. Там так и написано: в Саардам приедет царь. И все приметы его совпадают с твоим плотником.

— Мало ли что написал сын Корнелия, — стоял на своём Кист. — Это плотник герр Питер, мы с ним работали на верфи, мы с ним из одного котла ели, мы...

Он не успел договорить, жена грохнула по столу уполовником, выкрикнула с возмущением:

— Ненавижу-у-у! Ненавижу, когда ты врёшь!

То самое шило, которое таится в мешке, укололо Киста в самое неподходящее время и в непотребное место. Вот тут и доверяйся жёнам.

Пётр решил после обеда уйти с верфи и посетить местные заводы: лесопильный, бумагоделательный, маслобойный. Предупредив об этом баса Ригге, он постарался до обеда выполнить дневной урок и где-то после часа дня вышел с верфи.

У старухи, сидевшей на дороге, он купил слив и высыпал их в шляпу. Шёл, с аппетитом ел, выплёвывая косточки. Едва взошёл на мост, как к нему подбежали мальчишки.

— Дядя, дай нам слив.

Пётр насыпал им в пригоршни. Едва эти отстали, как явились другие, уже постарше и группой побольше.

— Эй, долговязый, дай слив.

— Марш, нахалы! — рассердился Пётр и пошёл дальше.

И тут у самого уха прожужжал камень. Пётр оглянулся и едва не получил камнем в лоб, инстинктивно увернулся от него.

— Что вы делаете, мерзавцы?! — вспылил Пётр, от возмущения у него затряслась голова.

А мальчишки, следуя в отдалении, продолжали бросать камнями, палками, песком. Не имея возможности избавиться от них, Пётр вбежал в гостиницу «Три лебедя» и, увидев её хозяина, вскричал грозно и требовательно:

— Дайте мне немедленно бургомистра!

— Сейчас, сейчас, господин, — пробормотал хозяин, почувствовав в голосе иностранца властную интонацию. «Господи, наверно, он и впрямь царь. В глазах-то гром и молния». За бургомистром немедленно послали, и через несколько минут хозяин городка предстал перед грозные очи иностранца:

— Чем могу служить?

— Что у вас творится? — загремел Пётр. — Какие-то мальчишки не дают взрослым прохода, бросаются камнями, грязью. Вы кто тут, хозяин или тряпка?

— С вашего позволения...

Но Пётр не дал договорить.

— Немедленно наведите порядок, — распорядился он и, хлопнув дверью, вышел, всё ещё клокоча от возмущения.

Бургомистр ошарашенно переглянулся с хозяином «Трёх лебедей», развёл руками:

— Надо ж, эти сорванцы могут опозорить нас на всю Европу.

— Да, да, господин бургомистр, — согласился хозяин.

Ни тот ни другой не заикнулись о личности и имени потерпевшего. И даже назавтра в появившемся на стенах постановлении городской управы об этом умалчивалось: «Бургомистры, к своему сожалению, узнали, что дерзкие мальчишки осмелились бросать грязью и камнями в знатных иностранцев, которые у нас гостят и хотят быть неизвестными. Мы строжайше запрещаем такого рода своевольство, под опасением жестокого наказания».

Более того, у моста, через который ходил «знатный иностранец» на работу, был выставлен караул, и ему вменено было приказом управы не позволять народу толпиться и надоедать высокому гостю. И этот приказ, и этот караул на мосту окончательно убедили саардамцев, что у них действительно живёт царь.

Придя на бумажную фабрику Коха, Пётр попросил мастера показать ему всё производство, представившись герром Питером. Мастер уже слышал, кто в действительности этот «герр», и потому с удовольствием исполнил эту просьбу. Показал от самого начала, от загрузки сырья, и до выхода продукции — листов бумаги.

Пётр постоял, внимательно приглядываясь, как мастер зачерпывает жидкую массу, как разливает её тонким слоем наподобие блина, как она тут же высыхает и становится листом бумаги, на котором можно сразу писать.

— Позвольте-ка мне, — сказал он, забирая из рук мастера ковш.

Тот не посмел отказать. Пётр зачерпнул и ловким движением, словно он давно только это и делал, разлил бумажную массу ровным слоем. Лист получился ровный, гонкий, без малейшего изъяна.

— Прекрасно, герр Питер, — похвалил мастер.

Вдохновлённый успехом, Пётр сделал ещё два листа, чтобы закрепить навык.

— Я готов хоть сегодня принять вас на работу, — пошутил мастер, улыбаясь.

— Спасибо, мастер, — вернул Пётр ковш и, вынув из кармана гульден, вложил его в руку мастера.

— За что? — удивился тот неожиданному подарку.

— За науку, герр мастер.

В следующий раз, оказавшись возле строящейся мельницы-крупчатки, Пётр посмотрел на работу каменщиков, укладывавших кирпичи, и, воспользовавшись тем, что один из них куда-то отошёл, ни слова не говоря, занял его кельму[36] и принялся за работу. И укладывал кирпичи так быстро и так ровно, что, глядя на него, и другие каменщики вынуждены были ускорить темп. А воротившийся хозяин кельмы не посмел отбирать инструмент у «знатного иностранца», а занялся подноской ему кирпича и раствора.

Узнав о появлении на его строящейся крупчатке «знатного иностранца», туда пришёл купец Кальф. Полюбовавшись на чёткую и быструю работу добровольного работника, он не удержался от восклицания:

— Браво, герр Питер, отличная работа!

Пётр отрешённо взглянул на него, видимо не желая отрываться от дела, и тут же снова продолжил кладку.

Кальф помялся, постоял и сказал уже более определённо, представившись такому рьяному работнику:

— Герр Питер, я Кальф, хозяин этой стройки, и хотел бы познакомиться с вами.

— A-а, — сказал Пётр, с некоторым сожалением откладывая кельму. — Пётр Михайлов. — И подошёл к купцу, протянул руку, едва отерев с неё капли раствора. — Хорошая будет мельница, главное — на удачном месте, — сказал Пётр вполне искренний комплимент.

— А вы знаете, как я её назову, герр Питер?

— Как?

— Я назову её крупчаткой великого князя, — сказал, лукаво улыбаясь, Кальф, надеясь, что герр Питер оценит его намёк.

— Ну что ж, это дело хозяйское, — пожал плечами равнодушно Пётр.

— Герр Питер, послезавтра я спускаю на воду своё судно.

— В море? — сразу оживился Пётр.

— Да. Вы не хотели бы взглянуть, как это у нас делается?

— С удовольствием, — загорелся Пётр, и, видимо, нетерпение его было столь велико (это ждать аж до послезавтра!), что он попросил Кальфа: — Расскажите, как это у вас делается. И покажите ваше судно.

— С удовольствием, герр Питер. Пройдёмте на верфь.

И они отправились на верфь, оживлённо беседуя о предстоящем событии.

— Спуском на воду у нас занимается особая компания, герр Питер, — рассказывал Кальф. — Плату за это берут от пятидесяти до двухсот пятидесяти гульденов, это смотря по величине судна.

— А как? Как это делается?

— Корабль спускают в канал, подводят к плотине, потом с помощью машин поднимают на насыпь плотины, протаскивают по ней. А это ни много ни мало сто пятьдесят футов, такова ширина плотины, и на другой стороне опять спускают в воду. Это очень трудная и опасная операция, герр Питер.

— Я представляю себе, господин Кальф, представляю. Я постараюсь помогать вам.

— Нет, нет, герр Питер, это могут делать высокие специалисты, знающие хорошо эту работу. Вас я приглашаю только посмотреть.

— Ничего, там посмотрим, — усмехнулся Пётр, и Кальф понял, что этот «герр» вряд ли будет простым зрителем.

— Вот моё судно, — указал Кальф, — оно готово полностью, хотя ещё без мачт.

— Конечно, — догадался Пётр, — мачты при перетаскиванье излишни. Это, как я понимаю, кофа?

— Вы угадали, герр Питер, — удивился Кальф. — По каким признакам?

— По обводам и величине. Да и потом, у вас в основном грузовые, купеческие суда строятся, так что угадать нетрудно. На неё, насколько я помню, ставится две мачты, грот[37] и фок[38].

— Совершенно верно, герр Питер.

Они поднялись на палубу кофы, спустились в трюм.

— Сделано на совесть, — отметил Пётр качество работ и, когда поднялись наверх, обратил внимание на новенькое одномачтовое судно, с подобранным гротом стоявшее у берега.

— А это чей буер?

— Мой, герр Питер.

— Продайте мне его, — неожиданно попросил Пётр.

— Но он недёшев, герр Питер.

— Сколько?

— Четыреста пятьдесят гульденов.

— Я его беру.

— Но-о, — замялся Кальф, — он ещё как бы не окончен.

— Вы имеете в виду бушприт?

— Ну да.

— Это я быстренько сделаю сам. По рукам, господин Кальф?

— Что делать? Берите. Не смею вам отказывать, герр Питер.

Отыскав Меншикова — своего походного казначея, Пётр сказал ему:

— Я купил буер у Кальфа, иди и расплатись.

— Но у нас же есть лодка, мин херц, — пытался Алексашка защитить казну.

— Дурак. Сравнил лодку с буером.

— А за сколько?

— За четыреста пятьдесят.

— Ух? Те-те-те-те, — воскликнул казначей, но отправился исполнять приказание, понимая, что с «мин херцем» спорить бесполезно и даже опасно.

Отправившись к своей новой покупке чуть свет, когда на верфи ещё и сторож спал, Пётр принялся мастерить бушприт, мачту, лежащую на носу почти горизонтально. Вместе с Меншиковым установил его, закрепил, оснастил.

— А зачем нам ещё бушприт, мин херц? Грота мало?

— Как зачем? Не пойдём же мы на одном гроте, поставим кливера.

А когда на верфи застучали топоры, молотки, завизжали пилы, по глади залива побежал новенький буер под всеми парусами. Промчавшись до плотины, отделявшей залив от моря, он сменил курс и, меняя галсы, пошёл назад к посёлку.

В Саардаме вмиг разнеслась весть, что царь плавает на буере, и сразу к берегу повалил народ. Галдели, спрашивали друг друга:

— Который из них?

— Тот, что за рулём.

— Нет, тот, что тянет шкоты.

Издали и впрямь трудно было узнать, который из двух человек царь, — оба одного роста, у обоих усы в ниточку.

Наконец Меншиков напомнил:

— Мин херц, бас Ригге будет недоволен нашим отсутствием, ещё и оштрафует.

— Хорошо. Я тебя высажу, а ты ему объясни, мол, Питер купил буер и опробует его. Он поймёт, чай, сам моряк.

Высадив Меншикова у самой верфи, Пётр направил буер к самому центру залива. Он был вполне счастлив, сердце его ликовало при виде туго надутых бризом парусов, при плеске рассекаемой форштевнем воды, незаметно для себя он мурлыкал под нос какую-то весёлую песенку.

А между тем Кальф, явившись к бургомистру, сообщил, что он пригласил «знатного иностранца» на завтрашний спуск корабля. Если в народе говорили прямо: «царь», то среди официальных лиц это слово не произносилось. Был просто «знатный иностранец». Бургомистры, как могли, оберегали инкогнито Петра, хотя оно давно было открыто.

— Наши люди потеряли всякую совесть, не дают ему прохода. Стыд, стыд, стыд.

— Я полагаю, — сказал Кальф, — надо устроить неподалёку от места спуска помост для иностранцев, чтоб с него они могли наблюдать за происходящим без помех.

— Пожалуйста, Кальф, озаботьтесь помостом, а я велю его оградить ещё и палисадом и выставлю стражу. А иначе не обобраться нам позора. Сейчас вся Европа смотрит на Саардам.

— Неужто? — усмехнулся недоверчиво купец.

— А как вы думали, — вполне серьёзно отвечал бургомистр. — Ведь он... ведь он это самое...

На большую откровенность бургомистр не отважился, но очень выразительно ввернул указательный палец вверх.

А Пётр весь день плавал по заливу на своём буере, добиваясь от него хорошего хода, а главное, набивая руку по управлению парусами, хотя их и было немного — грот и три кливера. И весь день на берегу толпился народ, и было это вполне объяснимо: когда ещё в Саардаме будет живой царь? Да никогда. Разве можно было упустить возможность увидеть его. И выползали к берегу дряхлые старики и старухи, а уж о молодёжи и говорить нечего. А цирюльник в сотый раз рассказывал, как он брил царское лицо и как это было трудно, поскольку голова у царя трясётся, но он всё-таки ни разу не порезал его и в оплату получил целый гульден.

— Вот он, — показывал цирюльник царскую монету и даже давал её потрогать: царская ведь.

Однако когда Пётр причалил к берегу и сошёл на землю, народ так окружил его, что пройти было очень трудно.

— Дайте же дорогу, — требовал Пётр, отталкивая любопытных.

А тут некий обыватель Марсен, разинув рот и вылупив глаза, так налезал на Петра, так путался под ногами, что Пётр, разозлившись, влепил ему звонкую пощёчину.

В толпе расхохотались и мгновенно поздравили разиню:

— Браво, Марсен! Ты пожалован в рыцари.

Кое-как Пётр протолкался через толпу к гостинице «Три лебедя», запёрся там и потребовал от хозяина никого не пускать.

Немного перекусив, он просидел там до темноты и ушёл лишь после того, как толпа разошлась, разгоняемая самим бургомистром.

— Кажется, нам завтра не дадут посмотреть на спуск корабля на воду, — придя на квартиру, сказал он товарищам.

— Но, мин херц, они там для нас помост выстроили, огородили палисадом, — сказал Меншиков.

— Что тот палисад, тут впору пушкам пробиваться, — невесело пошутил Пётр.

И, увы, он оказался прав. На следующий день на спуск корабля собралось столько народу, что пройти к верфи оказалось невозможно. Мало того, народ сломал палисад, свалил помост, смял караул в поисках главного дива — русского царя.

Видя, как расстроился Пётр, Меншиков утешал его, как мог:

— А ну их к чёрту, мин херц, с ихним спуском. Али мы мало спускали в Воронеже?

— Тут, Алексаха, совсем другое. Тут тянут судно через плотину, очень уж посмотреть хотелось. Где ж это увидишь, кроме Голландии?

Спуск корабля так и прошёл без «знатных иностранцев». И на торжественный обед в честь спуска Пётр идти отказался, молвив присловье из русской сказки: «По усам текло, да в рот не попало. Чего уж пить за то, чего увидеть не дали».

Утром следующего дня прибыл бургомистр с извинениями, которые Пётр великодушно принял и даже успокоил его:

— Не переживайте, дорогой друг, вы сделали всё, что могли. А остальное ни от вас, ни от меня не зависело. Спасибо вам.

— За что, герр Питер?

— За то, что хотели добра нам. И простите, что я тогда наорал на вас.

В тот же день явился в Саардам посланец от главы Великого посольства.

— Господин бомбардир, адмирал Лефорт просил вас прибыть завтра к торжественному въезду посольства в Амстердам.

— Ну вот, — обернулся Пётр к Меншикову. — А ты говорил, зачем нам буер? Вот на нём и пойду в Амстердам.

— А мы, мин херц?

— Вы оставайтесь. Учитесь не только топором махать, это можно и дома, а строить корабль по правилам, а не так, как в Воронеже было, абы как. Я въеду с посольством в Амстердам и ворочусь.

12 В Амстердаме

Торжественный въезд Великого посольства в Амстердам происходил 16 августа. В первых золочёных каретах ехали великие послы в богатых, шитых золотом одеждах, за ними следовала их свита и охрана, и где-то перед телегами с багажом посольства ехала карета, в которой сидел бомбардир в обычном зелёном кафтане, надвинув на глаза шляпу. Он и сюда въезжал инкогнито, хотя бургомистр Амстердама Николай Витзен уже знал о его присутствии в Голландии, знал по сообщениям из Саардама. Он был лишь наслышан о Петре, но никогда его не видел. И поэтому после приветственных речей с той и другой стороны тихонько спросил Лефорта:

— Господин посол, не будете ли вы столь любезны представить мне вашего... гм... — Витзен заколебался, соображая, как сказать, не нарушив инкогнито царя, и наконец нашёлся: — Вашего саардамского плотника.

— С удовольствием, господин бургомистр. — Лефорт повернулся и направился к Петру, возвышавшемуся среди свиты.

— Герр Питер, бургомистр хотел бы поговорить с тобой.

— Хорошо, — отвечал Пётр, — после протокола, когда вы удалитесь, я останусь один. Но скажи ему, чтоб никого здесь не было и с его стороны.

Так и было сделано. Великие послы торжественно представились правителям Амстердама, прослушали в ответ не менее торжественные приветствия и изъявления в дружбе и любви и удалились со всей свитой. Ушли по знаку Витзена и его помощники, принимавшие участие в церемонии встречи.

В большом зале магистрата остались двое — несколько одутловатый и погрузневший бургомистр Амстердама Николай Витзен в синем камзоле с золотыми отворотами и в блестящих башмаках с серебряными пряжками и высокий стройный бомбардир в тёмно-зелёном кафтане с оловянными пуговицами и в сапогах, увы, давно не чищеных.

— Я приветствую ваше величество, — торжественно произнёс Витзен на чистом русском языке. И именно это обстоятельство приятно удивило Петра.

— Вы знаете наш язык, господин бургомистр?

— Я как же. Я бывал в России.

— Когда?

— О-о, тому уж... сколько же? — Витзен на мгновение взглянул вверх. — Да. Без малого тридцать три года тому. И я написал о вашей стране книгу.

— Да? — ещё более заинтересовался Пётр. — Почему же я её не знаю? Как она называется?

— Название несколько скучноватое: «Татария восточная и южная». А не знаете вы её, видимо, потому, что написана она на голландском языке, ваше величество.

Пётр поморщился:

— Дорогой бургомистр, давайте без «величеств».

— А как?

— Зовите меня просто герр Питер.

— Но как-то неловко вас, царя, и по имени.

— Ну тогда Пётр Алексеевич. Кстати, а как вас?

— Меня Николай Корнелий.

— Ну значит, по-нашему, Николай Корнеевич.

— Пусть будет так, — улыбнулся Витзен.

— Николай Корнеевич, я надеюсь, вы подарите мне сию книгу?

— С удовольствием, Пётр Алексеевич, но учтите, она на голландском.

— А я знаю ваш язык. Так что мы квиты, Николай Корнеевич.

— Квиты, — засмеялся Витзен, — ей-богу, забыл, что это значит.

— Квиты — значит в расчёте с вами. Вы знаете мой язык, я — ваш, вот и квиты.

— Ах, вот в чём дело. Хорошее слово «квиты».

— Николай Корнеевич, если вы были у нас тридцать три года назад, когда, кстати, меня ещё и на свете не было, значит, вы виделись с моим отцом?

— Увы, видел, но не виделся. С ним говорил посол, а я в посольстве был в должности незначительной, Пётр Алексеевич.

— Как я, — улыбнулся Пётр.

— Не совсем, Пётр Алексеевич. Далеко не совсем.

— Но с кем-то ж вы были знакомы?

— С патриархом Никоном был очень близок.

— Ну, Никон нам дров наломал[39], Николай Корнеевич, до сих пор расхлебаться не можем.

— Что так?

— Церковь расколол. Конечно, без умысла, но всё же.

— А как?

— Провёл церковную реформу, исправил старопечатные книги. Тогда явились защитники старого, и пошло-поехало. До самосожжений дошло.

— А мне он показался умным человеком.

— Наверно, не дурак был, раз реформу затеял. Но с отцом моим не поладил.

— В чём?

— Объявил своё священство выше царского. Отец и выслал его. А в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году на соборе его лишили и сана патриарха.

— А когда он умер?

— Да ещё при моём брате Фёдоре, в тысяча шестьсот восемьдесят первом году. Брат пожалел его, решил из ссылки к Москве воротить, а он в дороге и помер. Не доехал, царствие ему небесное. — Пётр быстро перекрестился. — Значит, Николай Корнеевич, вы по России поездили, раз книгу написали.

— Нет, герр Питер, — вздохнул Витзен. — На какие шиши мне было тогда раскатываться? Сейчас я бы смог, но уж силы не те. А тогда был молод, вроде вас, но средств не было.

— А как же вы книгу написали?

— А расспрашивал всех, кого мог найти на Москве: казаков, калмыков и даже самоедов, ваших же послов донимал. И потом, мне позволяли некоторые документы переписывать. И они шли в дело. Донесения с разных концов страны. Так и наскрёб.

— Вот видите, вы Россию, наверное, лучше меня знаете.

— В чём-то, может быть, и лучше, Пётр Алексеевич. А в чём-то она так и осталась для меня за семью печатями.

— Ничего, Николай Корнеевич, общими усилиями распечатаем, — пошутил Пётр. — Такого дела ради хочу потрудиться. И ведь от вас много будет зависеть.

— От меня?

— Ну да. Например, очень хочу просить вас помочь моим послам в найме различных специалистов.

— А кто же вам нужен?

— Господи, да все, кто знает хорошо дело какое-нибудь. Моряки, артиллеристы, офицеры, железные мастера, врачи, строители. А ныне позарез нужны по горному делу знающие люди. На Украине железо найдено, а как его взять, никто не умеет. Покупаем в Швеции, а своё под задницей лежит.

— Постараюсь помочь, Пётр Алексеевич.

— Пожалуйста, очень прошу, Николай Корнеевич.

— Пётр Алексеевич, а зачем вам инкогнито? Ведь оно же белыми нитками шито.

— Увы. Мне оно было необходимо, дабы я имел возможность без помех узнать как можно больше, всё попробовать. А царю разве дадут хоть что-то сделать? Вон в Саардаме случайно узнали, так мне проходу не давали. Из-за этого не удалось посмотреть спуск корабля через плотину в море. Нет, как хотите, Николай Корнеевич, а я прошу вас далее никаких мне визитов не отдавать. И царём нигде не называть.

— Хорошо, но как быть со штатгальтером нашим — королём Англии Вильгельмом Третьим[40], он очень хотел бы вас видеть.

— Я много о нём наслышан ещё с детства и готов с ним встретиться, но только как частное лицо, Николай Корнеевич, и только наедине, как с вами.

— Хорошо, я переговорю с ним, Пётр Алексеевич, и дам вам знать. И ещё. У вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Есть. И главное. Я приехал сюда и привёз людей учиться строить корабли. Дома мне очень нахвалили Саардам, что-де там только и живут корабельные мастера. Но оказалось, что там строят в основном купеческие, торговые корабли и небольшие. К тому ж, нас приняли на верфь достраивать корабль уже начатый. А нам надо бы от самого начала, от заложения и до спуска всё самим, но, конечно, под руководством доброго мастера. Вот это была б для меня самая большая услуга.

— Что ж, постараюсь вам помочь, Пётр Алексеевич. Дело в том, что я ещё являюсь директором Ост-Индской компании...

— Бог мой! — не удержался Пётр от радостного восклицания. — Это же прекрасно!

— Погодите радоваться, Пётр Алексеевич, я же не один, нас несколько директоров. Я буду на совете директоров говорить об этом. Будем надеяться, что мне не откажут.

Вернулся Пётр к своему Великому посольству, расположившемуся в одной из отведённых гостиниц, в хорошем настроении, однако о разговоре своём с бургомистром сообщать никому не стал, чтоб не сглазить. А решил немедленно с ними выработать программу переговоров с голландским правительством.

— Первое, постарайтесь склонить Голландию к союзу против Турции, — начал настаивать Пётр.

— Это сумнительно, Пётр Алексеевич, — вздохнул Головин.

— Почему, Фёдор Алексеевич?

— Ну суди сам. Они только что кончили войну с Францией, теперь ведут с ними в Рисвике переговоры о мире[41]. Если заключат мир, а всё идёт к тому, что заключат с Людовиком мир, то как же им идти на союз с нами? Пётр Алексеевич, смекни-ка?

— Пожалуй, ты прав, Фёдор Алексеевич. Если мы у них Польшу увели, то за Голландию Франция костьми ляжет.

— Да она-то не ляжет. Голландцы сами не захотят с Францией ссориться.

— И всё равно, Фёдор Алексеевич, попробовать надо.

— Конечно, будем склонять, на что ж мы сюда приехали, как не для этого.

— Вы раньше времени об этом заговорили, — сказал Лефорт. — До переговоров ещё далеко. Правительство-то в Гааге. Вот въедем туда, даст Бог, тогда и переговорим. А сегодня нас пригласили в театр. Герр Питер, ты бы переоделся для сего случая во что приличное.

— У тебя есть что-нибудь?

— Для такого случая приищем в моих баулах царю подходящее платье.

В тот вечер в театре Амстердама давался балет «Очарование Армиды». Великие послы с Питером сидели в одной ложе, внимательно следили за происходящим на сцене.

После спектакля Лефорт спросил Петра:

— Тебе понравилось?

— Да так, — неопределённо пожал Пётр плечами. — По раз люди идут смотреть, видимо, это надо. Воротимся домой, прикажу соорудить такую же храмину в Москве.

— Где?

— А хотя бы на Красной площади.

На следующий день Петра и великих послов бургомистр Витзен пригласил осмотреть амстердамские верфи. Сам водил их, сам объяснял, и столь обстоятельно, что Пётр сказал ему:

— Николай Корнеевич, так вы и в кораблестроении великий знаток.

— Как же мне не знать сего дела, когда я и по нему книжку издал.

— Ну вот. А отчего ж мне не прислали, я ж просил у вас в письмах чертежей яхт, гальот, флейт?

— А когда ж это было-то, Пётр Алексеевич, уж три года тому. А книжка вышла только что. И потом, вы просили точных мер разным судам, а ведь всякий мастер делает по своему рассуждению, как ему нравится.

— Но всё равно какие-то пропорции должны быть соблюдены? — допытывался Пётр.

— Возможно, возможно, — пожимал Витзен плечами, дивясь дотошности своего гостя. — Но я и в книжке не даю точных размеров.

Осматривая строящиеся корабли, Пётр не скрывал своего восхищения:

— Вот настоящие мореходы! А у нас что?

— Но, герр Питер, — возражал Лефорт. — Если мы в Норонеже построим такой, как же он поплывёт? Он тут не сядет на грунт.

— Вот то-то и оно, Франц. Море нам надо, море, а не речка, где, как говорит Алексашка, воробьям — по мудям, заяцам — по яйцам.

Витзен рассчитывал, что пройдут по верфи, посмотрят да вернутся в управление компании, где ждали уже столы, уставленные винами и закусками для торжественного ужина в честь царя. Но Петра не так просто было увести с верфи, он не довольствовался внешним осмотром. Лез на палубу, спускался в трюм, лазил там по всем переходам, допытывался, для чего предназначено то или иное устройство. Добирался даже до балласта, проверял его крепление. К концу экскурсии Витзен, уже выбившийся из сил, не стал спускаться вниз за Петром, посылал вместо себя кого из мастеров. Несколько раз он пытался напомнить Петру:

— Может, хватит, Пётр Алексеевич, нас ведь ждут в Ост-Индской компании.

— Ещё вон тот фрегат осмотрим, и всё.

Однако после фрегата Петра увлекал стоявший за ним корвет, потом галиот. Он измучил не только Витзена, но и великих послов. Где-то, махнув рукой, отстал Возницын. Наконец Лефорт не выдержал:

— Питер, в конце концов, поесть надо, да и Ивашка Хмельницкий рассердится.

— Не говори, — согласился Пётр. — Жрать как волк хочу.

В Ост-Индской компании Витзен представил Петру всех директоров. Пётр жал им руки и говорил, не скрывая восхищения:

— Это здорово! Ваша верфь чудо! Спасибо.

А кому ж не льстят подобные хвалы, да ещё из уст государя великой державы. И директора тут же, пока гости рассаживались за столы, буквально мимоходом скучковались около Витзена, перекинулись несколькими фразами, покивали головами и расселись между гостями.

Витзен, как директор компании и бургомистр Амстердама, взял руководство застольем на себя.

— Господа, прошу наполнить ваши бокалы.

И когда бокалы были наполнены, произнёс тост за здоровье великих послов России и высокого гостя Петра Алексеевича. И едва он кончил и все поднесли ко рту чарки, как небо с грохотом окрасилось фейерверком. Пётр был в восторге. Едва выпив первый бокал, он тут же наполнил его снова и, вскочив, предложил тост:

— Друзья, а я предлагаю тост за Ост-Индскую компанию, за всех директоров её. Виват!

В темнеющем небе рассыпался фейерверк, за столом под навесом у Ост-Индской компании гремели вилки, ложки, звенели бокалы, раздавался смех, разговоры. За день все проголодались и ели с величайшей охотой. Когда первый голод был утолён, Витзен опять поднялся с бокалом, постучал вилкой по тарелке, привлекая внимание:

— Господа! Дорогие наши гости, уважаемый Пётр Алексеевич, дирекция нашей компании приняла решение предоставить вам возможность заложить на наших стапелях фрегат и самим построить его под руководством нашего лучшего баса Геррита-Клауса Поля.

Пётр, сидевший рядом с Витзеном, мгновенно вскочил, опрокинув свой стул, схватил за голову Витзена и расцеловал, сдвинув ему набок парик, расплескав вино из бокала.

— Спасибо, Николай Корнеевич! Спасибо великое, — бормотал он растроганно. От восторга в глазах его вроде и слёзы явились. — Спасибо, господа!

И, выпив свой кубок, поднял упавший стул, но не сел на него, а, приставив за спинку к столу, сказал:

— Я сейчас же еду в Саардам за инструментом.

— Но, Пётр Алексеевич, куда такая спешка, — сказал Витзен, поправляя сбившийся парик. — Завтра со светом.

— Сейчас уж ночь, считай, — уговаривали другие. — Опасно ночью-то.

— Ничего, ничего. Я пройду. Путь мне ведом.

— Франц Яковлевич, — апеллировал Витзен к Лефорту. — Что ж вы-то молчите? Уговорите.

Лефорт вздохнул и, вытерев салфеткой губы, махнул ею с безнадёжностью: мол, бесполезно. Уж он-то знал характер своего царственного друга, не имевшего привычки менять свои решения.

И Пётр ушёл, убежал даже, не простившись, не извинившись.

— Знать бы, сколь пороховой характер у герра Питера, — сказал Витзен. — Объявили б утром.

А Пётр среди ночи приплыл в Саардам, разбудил и семью хозяина, и своих волонтёров. Вздули огонь, зажгли свечи.

— Алексашка, Гаврила, вставайте. Да поживей, засони. Аргил, проспишь царствие небесное.

— Что за пожар, мин херц?

— Ост-Индская компания даёт нам возможность заложить и построить фрегат на их стапелях.

— Что, фрегат не мог до утра подождать? — ворчал Меншиков.

— Одевайтесь быстро. Забирайте все инструменты. Отплываем немедля.

— Лёг бы ты спать, бомбардир, — посоветовал Головкин. — Утро вечера мудренее. Ночью кто ж по каналам плавает?

— В Саардам мне только ночью и приезжать теперь, пока ротозеи спят. Быстрей, быстрей.

При посадке на буер Меншиков умудрился свалиться в воду. Вымок. Матерясь, влез на палубу, а там в крохотную каюту. Пётр кинул ему куртку.

— Накинь, а то околеешь, моряк.

— Да, мин херц, бас нам заплатил вчерась за неделю.

— По скольку?

— Как и договаривались, по пяти гульденов.

— И мои отдал?

— Отдал. Тебе он накинул ещё пять.

— Ого. Это за что же?

— Ну как? Ты, чай, шишка, не нам чета. Он сказал: теперь я, мол, за эту посудину вдвое запрошу, раз её сам царь строил.

— Алексашка, скинь штаны, они ж у тебя мокрые. Там под банкой мои рабочие, вздень. Да на ветер не вылазь. Сиди уж, горе луковое.

Пётр ловил парусом ночной бриз, натягивал кливершкоты.

13 Челобитие

Утром они были уже в Ост-Индской компании на верфи. Усатый корабельный бас Геррит Поль был несколько удивлён, когда Пётр, поставив у двери инструмент, молвил:

— Мы прибыли закладывать фрегат.

Поль неожиданно закашлял, но не оттого, что подкатило, а чтобы скрыть от русских смех, — столь наивно прозвучало заявление этого долговязого царя. Прокашлявшись, он сказал:

— До закладки, ребята, ещё далеко. Надо подготовить стапель, но главное, вытесать брусья и детали для киля. Вот когда мы положим на стапель первую деталь киля, тогда и будем считать, что фрегат заложен.

— Так это когда ж случится-то? — спросил Пётр.

— Ну, если вас столько будет работать, то месяца через два-три.

— Нас будет много, мастер, столько, сколько скажете.

— Надо бы не менее десяти человек, герр...

— Питер, — подсказал бомбардир. — Хорошо, будет десять. Где прикажете нам разместиться, мастер?

— Верфь не имеет гостиницы, герр Питер. Размещение — это уж ваша забота.

— А что это за домик у ворот?

— Это дом канатного мастера.

— Он нам подойдёт, — решительно сказал Пётр. — Алексашка, ступай сыми комнату, лучше две. За ценой не стой.

— Эх, — вздохнул Меншиков, — говорил же, фрегат подождёт. Слушать надо умных людей, мин херц.

— Ступай, умный. Снимай квартиру.

Когда Меншиков ушёл, Пётр сказал мастеру:

— В таком случае, мастер Поль, давайте обсудим, какой фрегат будем строить.

— Давайте, — согласился Поль, доставая из шкафа кипу чертежей и раскладывая их на столе. — Прошу вас, герр Питер.

Они долго листали изрядно потрёпанные чертежи. Поль объяснял кратко:

— Это стопушечный, тут вот его размеры киля, деков, мачт... А это девяностопушечный... Вот восьмидесятипушечный... Семидесятипушечный...

— Мастер Поль, — сказал Пётр, — всё это хорошо. Но какой вы нам посоветуете заложить?

— Я бы посоветовал вот этот... длина по килю сто футов.

— Почему именно его?

— Как я понял, вас будет десять человек, по десяти футов на каждого в самый раз.

— Согласен.

— Ну что ж, берём его, — сказал бас, вытаскивая из вороха бумаг чертежи выбранного корабля. — Кстати, вы знаете, как будет называться ваш фрегат?

— Нет. А что?

— Директора определили ему имя — «Святые апостолы Пётр и Павел».

— Ну вот, — засмеялся Пётр, — имя есть, осталось всего ерунда — построить.

Усмехнулся и Геррит Поль, вполне оценив шутку «знатного иностранца». И отвечал в тон ему:

— Тем более что в брёвнах он уже готов.

И оба рассмеялись, довольные друг другом.

— Тогда завтра и приступим, — сказал Поль.

— Почему завтра? Сегодня начнём.

И Пётр отправился с Полем отбирать лес для будущего фрегата, пред тем приказав Головкину:

— Гаврила, ступай к нашим, найди Плещеева, пусть пришлёт ещё шесть или семь волонтёров, желательно из преображенцев, имеющих плотничьи навыки. Да не мешкав бы и не с пустыми руками.

Где-то уже к обеду Головкин вернулся с волонтёрами и сообщил Петру:

— Господин бомбардир, адмирал Лефорт велел тебе быть у него немедленно.

— Что там случилось? Не раньше, не позже, — проворчал Пётр, но вызовом адмирала не стал пренебрегать, хорошо усвоив урок капитана Виллемсона: чтобы повелевать, надо учиться подчиняться другим.

— Подтаскивайте пока брёвна, помеченные басом, и начинайте тесать. И нарезайте чурки для стапеля. Я постараюсь скоро вернуться. Алексашка, командуй.

— Есть! — весело ответил Ментиков.

Лефорт ждал Петра в резиденции. В передней, неожиданно для Петра, со стульев на пол бухнулось горохом около десятка молодых людей, ударив лбами в пол.

— Что это ещё? — удивился Пётр, но, сообразив, что это его подданные, приказал: — Сядьте на стулья и берегите лбы, тут вам не Москва.

Ворвавшись к Лефорту, даже не поздоровавшись, Пётр спросил:

— Что случилось, адмирал?

— От короля польского Августа к тебе посланец, Пётр Алексеевич. Спешный.

— А в приёмной что за рабы?

— О-о, это твои спальники, которых ты зимой отправил на учёбу.

— Чего они хотят?

— Говорят, выучились, науки превзошли, в Москву просятся.

— Уже-е? — скривил насмешливо губы Пётр. — Поглядим.

— Надо, Питер, сперва августовского посланца принять, а после уж и за спальников браться.

Лефорт вызвал своего слугу, приказал:

— Пригласи посланца короля пана Бозе.

Явился стройный и подтянутый, в расшитом кунтуше[42], с лихо закрученными усами и с саблей на боку пан Бозе. Лефорт сказал ему по-немецки:

— Пан Бозе, можете вручить грамоту адресату, — и кивнул на Петра, стоящего у окна.

Бозе с подозрением взглянул на адресата, одетого в рабочую куртку и холщовые штаны.

— Но грамота сия его величеству государю России.

— Давай, давай, — нетерпеливо сказал Пётр. — Я и есть то самое величество.

— Да, да, — подтвердил Лефорт. — Государь здесь инкогнито, а посему и сей маскарад. Вручайте грамоту.

Пан Бозе выхватил грамоту откуда-то из-за обшлага, чётко чеканя шаг, приблизился к Петру и тут же отошёл, пятясь.

Пётр сорвал печать, развернул грамоту.

— Тут по-немецки, Франц, прочти, — и кинул её на стол Лефорту.

— Мы ещё не ведаем польского языка, — виновато сказал Бозе, оказавшийся, как и король, саксонцем.

— Ничего, научитесь, даст Бог, — сказал Пётр.

— Значит, так, — пробежав грамоту глазами, начал говорить Лефорт. — Он просит ввести наше войско в Польшу.

— Что так приспичило-то? — спросил Пётр непонятно кого: не то Лефорта, не то Бозе.

— Пишет, что партия де Конти усиливается и даже вооружается.

— Это так? — спросил Пётр посыльного.

— Да, ваше величество.

— Я помогу, но при одном условии: если просьба будет не от Августа, а от сейма. И обязательно письменная. Ты же понимаешь, Франц, если я сейчас двину армию Ромодановского, то половина Польши возопит: завоеватели пришли. Верно ведь?

— Да, Питер, ты прав, пожалуй.

— Да не пожалуй, а точно. Я знаю поляков, зовут на помощь, а потом вопят: грабители. Так и пиши Августу. Впрочем, давай я сам.

Пётр сел за стол, взял перо, придвинул лист бумаги, начал писать быстро, перо аж посвистывало в руке. Кончил, подписал.

— Франц, запечатай. А вас, пан Бозе, я вот что попрошу передать Августу на словах. Армию я введу сразу же, как только поступит на моё имя просьба сейма, ни дня не задержу. Я союзник верный и надёжный. В моём слове пусть не сомневается. А так, с его слов, я не могу вводить войско, потому что его же противники обвинят меня в нарушении договора о «Вечном мире», о котором Август, видимо, не знает.

Отпустив королевского посланца, Пётр, присев к столу, сказал Лефорту:

— Ну а теперь, господин адмирал, изволь испытать тех, кто в Москву засобирался. На что годны ли?

— Всех сразу?

— Нет, пусть по одному входят, всяк за себя отвечает.

Первым вошёл Долгорукий, хотел пасть ниц, но Пётр предупредил его:

— Это лбобитие мы уже зрели, князь. Ты лучше выдь да войди снова да доложи вон господину адмиралу как человек военный.

Долгорукий вышел, вошёл снова, остановился посреди комнаты и гаркнул:

— Князь Долгорукий прибыл, господин адмирал.

— Ну вот, совсем другое дело, — сказал Пётр. — А теперь скажи, князь Григорий, что ты освоил за время обучения здесь?

— Компас, ваше величество.

— Ну что ж, дело хорошее. А ещё что? Кстати, я здесь бомбардир — не величество, князь. Запомни.

— Слушаюсь, господин бомбардир.

— Какие основные румбы ты знаешь?

— Норд, зюйд, вест, ост.

— Сколько румбов в морской навигации?

— Тридцать два румба, господин бомбардир.

— Так. Что ты ещё освоил за это время, Григорий?

— Узнал названия мачт.

— Ещё?

— Парусов, господин бомбардир.

— Какие паруса тебе пришлось ставить самому?

Долгорукий смущённо замялся.

— Ну так в чём дело, матрос Долгорукий?

— Не приходилось, ваше... господин бомбардир.

— Почему?

— Я думаю, командиру лазить по мачтам не пристало.

— Это все там так думают? — кивнул Пётр на дверь.

— Наверное.

— Тогда позови всех, Григорий. Да не вели лбы бить.

Вошли молодые князья Хилковы, Гагин, двое Урусовых и ещё несколько, все остальные древних фамилий. Встали кучкой.

— Князь Долгорукий сказал мне, что командиру корабля не пристало лазить по мачтам. Кто из вас думает иначе?

Молчали волонтёры, тогда Пётр попросил:

— Подымите руки, кто сам ставил паруса?

И опять молчание в ответ.

— Ну вот, господин адмирал, — обернулся Пётр к Лефорту. — Возьмёшь таких в капитаны? А?

Лефорт уловил интонацию Петра, подыграл ему:

— Не могу, господин бомбардир.

— Возьми, всё-таки все князья, не обсевки какие.

— Нет, нет. Они ж мне корабли побьют.

— Отчего ж, господин адмирал, — продолжал Пётр ломать комедию. — Глянь, какие красавцы, кровь с молоком. А корабль сломают, другой дашь.

— Нет, нет, не уговаривай, господин бомбардир.

— Вот видите, орлы, — обернулся Пётр к волонтёрам. — Не берёт адмирал вас. А почему? Князь Юрий, скажи-ка.

— Практикума-с нет, — отвечал Трубецкой.

— Точно, князь. Молодец, что сам догадался. Ехали за тридевять земель, чтоб только компас узнать? Маловато, друзья, маловато. Я вам и в Москве мог компас показать и рассказать. А сюда мы прибыли учиться, ребята, учиться. И я в том числе. Ныне вот на верфь плотником приняли, взялся за топор, а тут мне про вас: мол, все науки превзошли и в Москву просятся. Нет, друга мои, пока по вантам не побегаете, пока не научитесь вождению корабля и прочим премудростям мореходным, ни о какой Москве не помышляйте. А кто вздумает самоволом уехать, тому не миновать Преображенского приказа князя Фёдора Юрьевича Ромодановского. А он мастер спины расписывать, ох мастер. Так что ж будем делать? — Пётр обернулся к Лефорту. — Господин адмирал, они согласны. Куда велишь им следовать на практику?

— Днями отходит корабль к устью Эльбы, попрошу, чтоб взяли их матросами. Надеюсь, за плавание научатся чему-то.

— Я тоже надеюсь. И чтоб каждый потом представил мне свидетельство, подписанное капитаном, о ваших успехах. Запомните, лодырю капитан никакого свидетельства не даст. Так что трудитесь, ребята, а за мной добрая служба не пропадёт. Ступайте.

После ухода волонтёров Пётр опустился на стул, сказал с горечью:

— Вот так, Франц, я их за уши к свету тяну, а они раком назад пятятся. До каких же пор? Когда сами учиться запросятся?

— А уж есть и такие, герр Питер. Есть.

— Кто же это?

— А наш посольский подьячий Михайло Ларионов вот тебе челобитную написал. — Лефорт стал рыться в бумагах, лежавших на столе.

— О чём?

— Просит средства выделить на обучение латинскому языку сына его Петра.

— А где этот Пётр?

— Он при нашем же посольстве младшим подьячим. Очень старательный малый.

— Так надо выделить, о чём речь.

— Вот его челобитная, Питер, изволь сам начертать на ней свой приказ.

Пётр взял челобитную, быстро прочёл её, похвалил:

— О-о, молодец Михайло, уже и учителя сыну приискал, пастора какого-то.

— Илью Косиевского.

— Молодец, молодец. — И, взяв перо, написал прямо на челобитной: «Ученье Петра Ларионова оплатить, на покупку латынских книг выделить 15 золотых. Пётр».

— Ну вот, — молвил Лефорт, прочтя царскую резолюцию. — А ты говоришь, всех надо за уши тянуть.

— Вот, Франц, подьячий сообразил, что сыну учиться надо. А эти, почитай, все князья, компас одолели — и уже доки. Спасибо, Франц, что малую радость учинил.

— Чем, Питер?

— Как чем? Этой челобитной.

14 Завидно любознателен

Так и пошло. С утра Пётр с мастером Полем определяли, что нужно сделать за этот день — что вытесать? где выдолбить? где зарезать? что сплотить? куда вбить? Расставляли волонтёров, и начиналась работа. Причём Пётр старался сделать так, чтоб каждый поработал и топором, и пилой, и долотом. Поскольку самого Петра помимо верфи ждали и другие дела, он старался не терять ни минуты, делая редкие и короткие передышки. От него ни в чём не отставал Меншиков, тоже отлично владевший всеми плотницкими инструментами. И когда Петра отвлекали для других дел, именно Меншиков оставался за него, и работа нисколько не замедлялась, а, казалось, ускорялась ещё более.

— Давайте-ка, братцы, порадуем бомбардира, — говорил Алексашка волонтёрам, и все понимали, что это значило. Надо как можно больше сделать до возвращения Петра, чтоб, воротившись, он мог воскликнуть:

— Ого, славно работнули, друга.

Для Меншикова это было лучшей наградой — порадовать «мин херца».

К вечеру все уматывались так, что, поужинав в харчевне, едва добравшись до квартиры — домика канатного мастера, — валились и засыпали почти мгновенно.

А Пётр, как правило, в это время садился разбирать почту, приходившую из России, Вены, Берлина и из Польши. И почти на каждое письмо старался ответить. Ложился он уже далеко за полночь. Для восстановления сил ему хватало четырёх-пяти часов сна.

И когда в последний день августа на верфи появился Витзен и сообщил Петру, что назавтра они отправляются в Утрехт на встречу с королём, он не проявил особой радости, хотя ещё в Москве мечтал увидеться с Вильгельмом Оранским.

Ведь именно его победе над французским флотом в 1692 году Пётр салютовал из пушек на Переяславском озере, где строил тогда свой первый флот.

— Ну что ж, с королём так с королём, — сказал Пётр, всаживая топор в бревно.

— Чем-то недоволен, Пётр Алексеевич?

— Закладка затягивается, — вздохнул Пётр. — Вот уж две недели потеряли.

— Ничего себе «потеряли», — сказал подошедший Поль, — наворочали столько, что другим в месяц не управиться.

— Значит, неплохо трудятся наши гости? — спросил Витзен.

— Куда уж лучше.

— А когда действительно заложите корабль?

— Я думаю, через неделю. И если так же будут трудиться, я не удивлюсь, если в декабре спустят на воду готовое судно.

— Там поглядим, — сказал Пётр с оттенком упрямого несогласия.

Однако когда на следующий день Пётр и бургомистр ехали на свидание с королём, он был оживлён и всю дорогу выпытывал у Витзена, как осуществляется управление таким большим городом, как Амстердам. Бургомистр, насколько мог, удовлетворял это любопытство.

Перед выездом Пётр побрился, скинул рабочую одежду, пропахшую потом и смолой, надел новый камзол, купленный ему накануне Лефортом, белые чулки и новые блестящие туфли с серебряными пряжками.

— Мин херц, ты — картинка, — молвил удовлетворённо Меншиков, осматривая Петра в этом наряде.

— Ты лучше проследи, чтобы лапы зарубали с припуском небольшим, чтобы при стыковке не хлюпали, а входили плотно.

— Не беспокойся, мин херц, сделаем впритирку.

— Если припуск будет большой, расколете лапу.

— Да ладно, бомбардир, а то я не знаю. Далась тебе та лапа. Лепш о короле думай.

И хотя Пётр просил, чтобы встреча с королём была неофициальной, частной, всё равно камергер и церемониймейстер Вильгельма настояли на соблюдении некоего придворного этикета и протокола: «Вы должны дойти до середины залы и там встретиться с его величеством, поклониться учтиво, и если он подаст вам руку...»

Все эти наставления Пётр тут же отмёл, едва увидел короля, вступившего в залу с другой стороны. Пётр, зашагав широченными шагами, промчался через всю залу, мигом преодолев не только свой путь, отмеренный ему протоколом, но и королевский участок.

— О-о, ваше величество, как я рад! — искренне воскликнул Пётр, обнимая Вильгельма.

Ошарашенный такой бесцеремонностью, но не теряя самообладания, король молвил негромко, увы, тоже нарушив этикет:

— Я тоже, мой друг.

Церемониймейстер едва не упал в обморок. Однако король, сбитый с толку этим русским верзилой, и дальше продолжал не по-королевски. Взяв Петра под руку, повернул назад, шепнув:

— Идёмте ко мне, мой друг.

И они ушли едва не в обнимку. В зале все остались в некоем онемении от случившегося. Только Витзен, плотно сжав губы, беззвучно смеялся, и смех его выдавал лишь трясущийся живот да лучившиеся весельем глаза.

Вильгельм, предупреждённый Витзеном о том, что царь подчёркнуто настаивал на неофициальной встрече, называл Петра просто «мой друг», и именно это обращение более всего импонировало бомбардиру.

И когда они уселись в королевском кабинете на диван, Вильгельм, как хозяин, первым спросил гостя:

— Как вы нашли Голландию, мой друг?

— О-о, ваше величество, страна ваша прекрасна! — вполне искренне воскликнул Пётр. — А флот! А море! Ведь у меня моря-то почти нет. А у вас, ваше величество, такое раздолье.

— Да, чего-чего, а воды нам хватает, — улыбнулся король. — Иной раз хотелось бы поменьше этого раздолья.

— Ну что вы, ваше величество, это счастье иметь столько моря.

— Вы так считаете, мой друг?

— Конечно, — не задумываясь сказал Пётр. — Нам за море драться приходится. С великими трудами и кровью пробились к Азовскому, теперь, пока на Чёрное море выйдем, сколь сил понадобится. Вы счастливый монарх, ваше величество. Да, да. Обладаете двумя морскими державами — Англией и Голландией.

— Мой друг, вы считаете это счастьем?

— А как же? Монарх, владеющий армией, силён, но владеющий ещё и флотом — вдвойне сильнее.

— У вас есть сын, мой друг?

— Да.

— Сколько ему?

— Уже семь лет.

— Вот вы, мой друг, действительно счастливый человек.

— Я?

— Да, вы. Вы молоды, в два раза моложе меня, и имеете наследника. А я старая бесплодная смоковница.

— Неужели у вас нет сына, ваше величество?

— Нет, мой друг, ни сына, ни дочери, — вздохнул Вильгельм. — И жены нет.

— Как? — удивился Пётр.

— Вот так, мой друг. Жена моя Анна умерла два года назад, и остался я один как перст.

— Но можно ж ещё было б.

— В вашем возрасте, мой друг, можно б было, но не в моём уже. Мне пора к встрече с Всевышним готовиться, ответ держать.

— Да, — сочувственно вздохнул Пётр и умолк.

Петру и впрямь стало жалко старика, и он не знал, как это выразить да и нужно ли выражать. Вильгельм Оранский, известный прославленный воин, ещё оскорбится этим сочувствием.

Поймав взгляд Петра, скользнувший по картинам, висевшим на стенах, король спросил:

— Вам нравятся картины?

— Да как сказать, — пожал Пётр плечами. — Вроде ничего.

И тут взгляд его упал на какой-то механизм, стоявший на столике в углу кабинета.

— Что это за прибор? — спросил Пётр.

— Это механизм для определения направления и силы ветра.

— Да? — Пётр вскочил и направился туда. — Вот это интересно.

Вильгельм, поднявшись с дивана, пошёл следом за гостем. И стал объяснять несложное устройство:

— Вот видите, эти неподвижные штанги указывают стороны света.

— Да, да, да. А вот эти короткие — промежуточные румбы, — догадался Пётр.

— Совершенно верно. И когда дует ветер, вот эти оперения поворачивают стрелу навстречу ему.

— Так, так. — Пётр повертел прибор. — Это очень интересно. Ворочусь домой, обязательно сделаю такой же. Эту деталь выточу на токарном, эту откую в кузнице. Всё, ваше величество, я запомнил. Сделаю такой же обязательно.

— Я верю, — усмехнулся снисходительно король. — Мне говорили, что вы владеете многими ремёслами.

— Да. А разве это плохо?

— Ничуть, мой друг, ничуть. Но для монарха, увы, не это главное. Не это, мой друг.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, ваше величество. Но это если у вас в стране отличные строители, моряки, мастера. А если у меня нет ни того, ни другого, что прикажете делать? Как я могу заставлять подданных строить корабль и плавать на нём, если сам не овладею и его постройкой, и управлением на море? Нет. Я считаю, сперва я должен освоить мастерство, а потом уж и требовать этого же с подданного. А он возьмёт да и скажет: «А сам-то умеешь ли?» Что я отвечу?

Вильгельм улыбнулся, слушая своего юного гостя, в глубине души завидуя ему, его молодости, любознательности. И одновременно осуждая: «Какой же он царь? Матрос! Плотник! Но только не монарх».

Уже Пётр с бургомистром готовились отъезжать, стояли у кареты, когда Витзена потребовали к королю.

— Я вас очень прошу, господин директор, всюду сопровождать его. Этот молодой человек завидно любознателен. Удовлетворяйте его любопытство насколько возможно, пожалуйста, — сказал Вильгельм.

— Хорошо, ваше величество.

— Когда его посольство намерено отправляться в Гаагу и приступать к переговорам?

— Наверно, где-то в сентябре.

— А в чём задержка?

— В нём же.

— Не понял вас.

— Ну, послы хотят дать ему от души потрудиться на верфи.

— A-а, — улыбнулся Вильгельм. — Ну что ж, ладно. Пусть трудится. Вы думаете, у них получится корабль?

— А как же, ваше величество. Мастер Поль ими доволен, говорит, что построят раньше срока.

— Ну что ж, дай Бог, дай Бог. Вы свободны, Витзен. Езжайте. Не забудьте о моей просьбе, пожалуйста.

15 Драка в харчевне

Из Архангельска и Холмогор прибыло ещё пополнение русских учеников для изучения «морского хода». Их было двадцать три человека, все незнатных фамилий, но они обрадовали Петра тем, что прибыли в Амстердам морем, а главное, в пути были не просто пассажирами, а матросами.

— Эти хлеб даром есть не будут, — говорил о них Пётр с удовольствием.

Оно и действительно, все они были из поморов, море для них было не в диковинку, и в Амстердаме им предстояло усвоить только голландские приёмы мореплавания. Некоторые из них встали на квартиры у голландцев, но большинство жило в палатках, разбитых у русского посольского двора. Кормовое содержание получали от посольства, но поскольку деньги были невелики, многие из них подрабатывали — портняжили, скорняжили.

Таким образом, с приездом поморов в нашем полку прибыло. А потому ближайшая от посольского двора харчевня не бедствовала, имея таких молодых и прожорливых посетителей. Ели они всё, что подавали, а в воскресные дни и пили вполне исправно, нередко упиваясь до бесчувствия, что среди русских считалось делом обычным.

Господин бомбардир сие не осуждал, потому как и сам был в свободное время привержен Ивашке Хмельницкому, как изящно именовал он попойки, о которых регулярно мимоходом сообщал своим московским корреспондентам даже в деловой переписке, получая и от них обстоятельные отчёты о выкрутасах Мельницкого в Москве.

И вот в один воскресный день среди перепившихся русских волонтёров и солдат началась в харчевне драка. После того как прозвучал известный клич: «Наших бьют!» — она переросла в мамаево побоище. А поскольку там все были «наши», то нейтральных не случилось. Изрядно досталось и хозяину харчевни, пытавшемуся спасти посуду и мебель от погрома. Даже окна не уцелели.

Господин бомбардир узнал о случившемся в своей клетушке в домике канатного мастера, где корпел над чертежами фрегата, намечая работу на понедельник. И поскольку запахло международным скандалом, так как харчевня была амстердамская — не московская, Пётр тут же отправился на место побоища.

Хозяин харчевни с синяком под глазом и с шишкой на лбу всё допытывался у верзилы-бомбардира:

— А за что меня? А? Я-то чем виноват?

Бомбардир знал, чем виноват голландец (не лезь под горячую руку), но более отмалчивался, осматривая «поле битвы» и в уме прикидывая, в какую копеечку это влетит Великому посольству. И поскольку он не привык откладывать никаких дел, тут же приступил к расследованию, по-московски — к розыску.

Помогал ему Адам Вейде[43], в силу своего офицерского звания не опустившийся до злополучной харчевни, а потому бывши трезв, как и сам бомбардир. Адам притаскивал очередного участника потасовки, которому рассвирепевший Пётр задавал один и тот же вопрос:

— Кто начал?

И хорошо, что бомбардир пошёл по свежему следу, не дав протрезветь драчунам. Отложи он розыск до понедельника, вряд ли нашёл бы концы. У пьяных язык не на привязи, таиться не умеют.

Всё сходилось на том, что начал архангелогородец Агафон Кокорин, «врезавший» сразу двум — Ваське Золотарёву и Митьке Лучину. Те на него «вдвох», а это «рази по правилам»? Поскольку за Агафона вступились земляки, то и московские не отстали. С того и пошло.

Уже ночью, при свечах, предстал перед Петром главный виновник Агафон. Бомбардир уже несколько поостыл и, зная поморов как людей обстоятельных и серьёзных, начал догадываться, что Кокорин не напрасно «врезал» сразу двум москвичам. Поэтому начал издали:

— Ты откуда сам, Агафон?

— Холмогорский я, господин бомбардир, — налегая на «о», отвечал Кокорин.

— Хорошие у вас места, — сказал Пётр.

— Хорошие, — согласился Агафон.

— И люди тоже хорошие.

— Тоже хорошие, — подтвердил Кокорин.

Далее оказалось и море «хорошее», и зима, и бури, и промысел, и рыба, всё «хорошее». Пётр уже прикидывал в уме, сколько плетей всыпать этому «хорошему» Агафону, но решил полюбопытствовать:

— А за что ж ты, хороший человек, избил двух своих хороших товарищей?

— За дело, господин бомбардир. Да и какие они мне товарищи?

— И всё же, за что ж ты избил их, Агафон?

— Не избивал я их, господин бомбардир.

— Целовал?

— Ещё чего? Я их взял за шкирки и лбами стукнул: не турусьте что не надо.

— Что они турусили?

— Царь, мол, наш не делом занят. Честь, мол, свою царскую роняет, топором махая, вместо того чтоб на троне сидеть.

— Ага, — прищурился хищно Пётр, и голова его дёрнулась. — Так ты их за это?

— За это, господин бомбардир, истинный Христос. За тебя обидно стало. Экие шкентеля на грот тявкают.

Петру особенно поглянулась последняя фраза холмогорца, выдававшая настоящего моряка, сравнившего шкентель с гигантом гротом.

— Ну что ж, правильно сделал, Агафон. Дал бы я тебе золотой за это, да боюсь, завтра вы все харчевни погромите. Ступай.

— Адам, — сказал Пётр Вейде. — Лучина с Золотарёвым оковать, объявить вину и готовить к отрублению головы.

— Как? — поперхнулся Адам Адамыч. — За драку?

— Не за драку, Адам. За поношение царского имени. За это ране на костре сжигали, но мы, чай, не язычники, без огня обойдёмся.

Вейде думал, что бомбардир пошутил, однако ошибся. Назавтра же, в понедельник, распределив волонтёров по работам, Пётр сказал Меншикову:

— Пойдём, Алексаха, выберем подарок князю Ромодановскому.

— Топор, — догадался Меншиков.

— Угадал.

В лавке недалеко от порта, где продавался разный инструмент, попросил у продавца самый большой топор.

— Для чего это господину? — справился продавец.

— Головы рубить.

— Вы серьёзно? — удивился тот.

— Нет, шучу, — отвечал серьёзно Пётр.

— У нас есть только для разделки мяса. Вот на выбор.

Он выложил три топора с широченными лезвиями.

Пётр подержал топоры в руках, взвесил:

— Легковаты. А нет ли чего потяжелее и покрасивее?

— Есть хромированный сверху, но он дорогой.

— Давайте дорогой.

Пётр взял блестящий топор с какими-то знаками, оттиснутыми на нём.

— Как, Алексашка?

— По-моему, хороший подарок. Только наточить надо и топорише подлиннее сладить.

— Ну это мы на верфи быстро сотворим. Сделаем бритву из него.

Весть о том, что Лучина и Золотарёва оковали и что за поношение государя их ждёт обезглавливание, мигом распространилась по посольству и какими-то неведомыми путями достигла ушей бургомистра Витзена. Он приехал на верфь и, отозвав в сторону бомбардира, спросил: правда ли это?

— Да, — отвечал Пётр. — Это наши подданные и должны отвечать за свои деяния.

— Но какое же это деяние, если парни в пьяном виде наболтали глупостей.

— Дорогой Николай Корнеевич, но по нашим законам за хулы на царя смерть полагается. А если богохульство, то и сожжение.

— Пётр Алексеевич, вы ныне в государстве, где без суда нельзя казнить человека. Понимаете?

— Понимаю, Николай Корнеевич, — вздохнул бомбардир. — Но что делать, коли мои люди кроме жесточи ничего не понимают?

— Очень прошу, Пётр Алексеевич, отменить решение. Отрубив здесь без суда головы, вы очень навредите самому себе. С вами многие не захотят знаться, и я в том числе.

— Ладно. Разве, что ради вас. Но вы уж никому не сказывайте о нашем разговоре. Казнить и миловать я сам должен. Пусть потрусятся, ожидаючи топора, портки пообмарают.

Вечером после ужина, когда волонтёры улеглись спать, а Пётр, как обычно, принялся за почту, Ментиков, вошедши со двора, сказал:

— Мин херц, там какой-то татарчонок господина бомбардира видеть хочет.

— Что ещё за татарчонок?

— Да, кажись, из прислуги посольской.

— Зачем я ему?

— Не говорит. Только господину бомбардиру. Может, турнуть? Дня ему мало.

— Ладно. Выйду покурю на воздухе. Послушаю.

Пётр набил табаком трубку, приобретённую уже в Голландии, прикурил от свечи и, попыхивая, вышел на крыльцо.

Там, увидев его в растворе двери, упал у крыльца на колени щупленький паренёк.

— Господин бомбардир.

— Ну что там? Ты чей? Кто?

— Я Курман, господин бомбардир, слуга Василия Золотарёва.

— A-а, этого злыдня, — пыхнул Пётр дымом. — С чем пожаловал?

— Прости его, господин бомбардир, не руби головы. Его срубишь, мне тоже на Москве секир башка будет.

— А тебе-то за что?

— Его отец подьячий, отпуская меня, сказал: за Василия головой отвечаешь.

— Василию, парень, давно пора самому за себя отвечать. Постой, это не тебя ли я велел ему грамоте учить?

— Меня, господин бомбардир, — улыбнулся Курман, обрадовавшись, что Пётр узнал его, не забыл.

— Ну и научил?

— Ещё как научил. Я ему теперь все уроки переписываю.

— Какие уроки?

— А по морским наукам.

— Сегодня писал?

— Писал, господин бомбардир.

— О чём?

— Из каких полотен паруса шьются.

— Так расскажи, из каких? Ты встань, встань, чай, урок отвечаешь, а не милостыни просишь.

Курман встал, отряхнул коленки и, глядя бомбардиру в глаза, начал чеканить:

— Паруса шьются из различной парусины. Толстоту парусины определяет обширность и возвышенность паруса. Самая толстая парусина именуется канифас и употребляется для нижних парусов.

— Для каких? — вставил Пётр вопрос, даже забыв затянуться трубкой.

— Для грота, фока и бизани. Для средних парусов грот-марселя и фор-марселя идёт парусина тонее канифасу и называется карельдук и клавердук, для верхних парусов идёт ещё тонее парусина, называемая брамсельдук.

— Экий ты молодчик, — искренне похвалил Пётр. — И твой Золотарёв сие знает?

— Нет, господин бомбардир. Я это сегодня писал, а он со вчерашнего под караулом.

— Так ты ему всё и пишешь?

— Всё, господин бомбардир, надо ж науку отрабатывать.

— Какую науку?

— Но вы ж сами велели ему меня грамоте учить. Он и выучил. А сюда приехали, сказал: отрабатывай. Я и стараюсь.

Пётр крякнул, спустился с крыльца, сел на верхнюю ступеньку, сказал ласково:

— Сядь-ка, дружок, вот около.

Курман думал, что ослышался, но бомбардир повторил:

— Садись, садись, не съем.

Курман подошёл осторожно, опустился рядом, стараясь не коснуться бомбардира, но тот неожиданно обхватил его за плечи, похлопал дружески.

— Эх, милый Курман, кабы твой бездельник твою голову и сердце имел, — молвил с теплотой, мало ему свойственной. — Как твоя фамилия?

— Курман.

— Это имя, а фамилия как?

— Не знаю, господин бомбардир, сколь помню себя, всегда только Курманом был.

— Тогда решим так, — сказал Пётр. — Будет у тебя фамилия Курманов. Понял?

— Понял, господин бомбардир.

— Имя Курман, фамилия Курманов. А как отца звали? Чтоб уж и отчество было?

— Не помню, господин бомбардир, — молвил виновато татарчонок. — Я не знал его.

— А ладно, — махнул трубкой бомбардир. — Бери моё. От сего дня спросят, отвечай Курман Петрович Курманов. И отныне ты не слуга балбесу Золотарёву Ваське, а полноправный ученик по морскому делу. Передай так и Плещееву, мол, бомбардир велел. Ступай, сынок.

Курман вскочил и уж сделал несколько шагов, Пётр окликнул:

— И ещё. Курманов, ежели кончишь курс на отлично, вернёшься в Россию лейтенантом флота. Это я тебе обещаю.

— Спасибо, господин бомбардир.

— И тебе тоже, друг. Порадовал ты меня. Хоть ты порадовал.

16 У профессора Рюйша[44]

Наконец 9 сентября был заложен фрегат длиной по килю в сто футов. Стапель[45] для него установили вдоль берега, что привычнее для русских, спускавших ранее в Воронеже свои корабли. Все детали киля, вытесанные из дуба, были хорошо сплочены, пригнаны, и мастер Поль был доволен. Ещё бы, отводили на подготовку месяц, а волонтёры управились за три недели. В этот же день удалось установить и два носовых шпангоута, заранее заготовленных. Однако при установке шпангоута Аргилович оступился и вывихнул ступню, и поэтому до дома волонтёрам пришлось тащить его на себе. Пётр сам исследовал больную ногу имеретинского царевича, велел лежать и тут же отправился к Витзену.

— Есть ли у вас добрый лекарь-костоправ?

— А что случилось, Пётр Алексеевич?

— Да один мой товарищ ногу подвернул.

— Есть у нас знаменитый врач, профессор анатомии Рюйш.

Пётр сам доставил пострадавшего к профессору, и когда тот, осмотрев ногу, взяв по-особому ступню и дёрнув так, что Аргилович вскрикнул, поставил сустав на место, Пётр тут же спросил:

— Господин профессор, объясните, как вы это сделали?

— Всё очень просто, молодой человек, кость выскочила со своего места, я её вернул туда, где ей положено быть.

— Но мне хочется знать, как это делается? — не отставал Пётр.

— Я могу вам это показать только на скелете, молодой человек, — отвечал Рюйш, надеясь, что таким ответом вполне удовлетворил любопытство. Кого угодно, но только не господина бомбардира.

— Значит, у вас есть скелет? — не отставал он.

— Есть.

— Вот и покажите, пожалуйста. Очень прошу вас.

— В таком случае пройдёмте в анатомический кабинет, молодой человек.

В анатомическом кабинете Пётр опешил — столь много удивительного было расставлено здесь по полкам, а у профессорского стола во весь рост стоял человеческий скелет.

— Ба-а, — воскликнул бомбардир в удивлении, — да у вас тут такие диковины!

— Это не диковины, молодой человек, — усмехнулся Рюйш. — Это препараты и пособия, изготовленные мной для демонстрации студентам во время лекций.

— Так вы читаете лекции, господин профессор?

— Да. По анатомии человека.

— Я смог бы на них побывать?

— А почему бы и нет?

— В таком случае я буду вашим слушателем, господин Рюйш.

— Завтра я веду студентов в госпиталь на практику. Приходите.

— Я обязательно буду у вас.

— А теперь смотрите сюда.

Профессор Рюйш подвёл Петра к скелету и подробно объяснил на костях ступни его, как происходит вывих и как надо сделать, чтоб вернуть кость на место. Пётр не удовлетворился объяснением, а, склонившись над ступней, несколько раз сделал скелету «вывих» и вправление кости на место.

— Только учтите, молодой человек, для пострадавшего эта операция очень болезненна. Поэтому вы должны это делать как можно быстрее, лучше мгновенно.

Увлечённые люди, а к таким именно и принадлежал Рюйш, очень ценят внимание и интерес других к их увлечению и стараются как можно больше и подробнее рассказать о любимом предмете. О лучшем слушателе, чем этот долговязый русский, и мечтать не надо было.

— А как вы изготовили скелет?

— Городские власти разрешили мне взять труп казнённого преступника, — начал Рюйш рассказывать об изготовлении этого учебного пособия в подробностях, объясняя, как вываривался скелет, как скреплялся, чем окрашивался.

После рассказа профессора Пётр шлёпнул скелет по черепу, молвил удовлетворённо:

— Служил дьяволу, а ныне — науке. Скажи спасибо, злодей.

— Вы совершенно правы, господин...

— Михайлов, — подсказал бомбардир.

— Господин Михайлов, благодарю вас за внимание, и если...

— Нет, нет. Ещё не всё, — сказал Пётр, почувствовав, что Рюйш собирается закончить беседу. — Пожалуйста, ознакомьте меня со всем, что есть у вас на этих полках.

— Но, господин Михайлов, для этого потребуется не один час. И потом, меня ждут.

— Хорошо, вы не возражаете, если я к вам ещё наведаюсь?

— Разумеется, нет.

— Тогда покажите мне ваш последний экспонат, который вы недавно изготовили и который на ваш взгляд наиболее удачен.

— Пожалуйста, — не задумываясь, сказал Рюйш. — Я недавно забальзамировал умершего младенца.

— Где он? — встрепенулся бомбардир.

— Пройдёмте в тот угол.

Пётр увидел там стеклянный ящик, в котором лежал обнажённый ребёнок.

— Да он как живой, — прошептал бомбардир восторженно, — и даже улыбается.

— Ну улыбку эту, разумеется, я сделал специально, дабы студенты не расстраивались.

— Расскажите, как вы бальзамировали его, профессор?

— Зачем вам это, господин Михайлов?

— Мне надо знать, господин профессор. Пожалуйста.

И Рюйш стал подробно объяснять секреты бальзамирования, впрочем ничего не скрывая от господина Михайлова, в котором вдруг почувствовал родственную душу. Но едва кончил рассказ, как «родственная душа» вдруг попросила:

— Позвольте, я сниму верхнее стекло?

— Зачем, господин Михайлов? — удивился Рюйш, которого ещё ни один студент не осмеливался просить об этом, мягко выражаясь, кощунстве. Да и сам он в мыслях не допускал открывать этот маленький саркофаг.

— Я хочу потрогать его. Вы не бойтесь, я не причиню ему вреда. Мне только надо убедиться, что это не кукла.

— Господин Михайлов, неужели вы думаете, что я позволю себе...

— Что вы, что вы, профессор, я знаю, что дитя настоящее. Но всё ж очень прошу, снимите стекло, оно отблёскивает и мешает подробно рассмотреть это чудо.

Рюйш, пожав плечами, сам снял стекло.

— Пожалуйста.

Пётр наклонился над ребёнком, потрогал тельце его осторожно пальцами и вдруг, склонившись ещё ниже, поцеловал прямо в губы. Выпрямившись, сказал восторженно:

— Господин Рюйш, вы волшебник!

— Спасибо, — усмехнулся тот, поражённый такой выходкой своего слушателя и одновременно польщённый высокой оценкой профессорского труда.

С трудом удалось Рюйшу увести бомбардира из анатомического кабинета в приёмный, где их терпеливо ждал вылеченный Аргилович.

— Ну что, Гамарджоба, — весело сказал ему Пётр. — Теперь побежишь сам?

— Нет, нет, — возразил Рюйш. — Мы сейчас наложим повязку, пусть он несколько дней полежит в покое. — И, уже уяснив, сколь дотошен его гость, пригласил: — Смотрите, как я это буду делать, господин Михайлов.

Пётр внимательно посмотрел, как перевязывал ногу Рюйш, и, едва тот сделал узел, сказал:

— А теперь я попробую.

И, развязав узел, смотал в клубок бинт и снова, уже сам, сделал перевязку. Кончив, спросил:

— Так?

— Так, господин Михайлов. Если собьётся во сне, утром поправьте.

— Всё сделаю, господин профессор. — Пётр вынул из кармана золотой, положил на стол. — До скорого. Ну, покалеченный, вставай, опирайся на меня.

На следующий день к Рюйшу заехал бургомистр:

— Были у вас русские?

— Были.

— Что там случилось?

— Ничего страшного. Вывих. Поставил на место. Но этот верзила, который привозил пострадавшего, меня весьма удивил.

— Он не вас одного удивляет, профессор.

— Кто он?

— А он как вам представился?

— Господин Михайлов. Любознателен сверх меры, в студенты напросился.

— Возьмите обязательно, господин Рюйш. Дело в том, что этот молодой человек русский царь.

— Царь?! — поразился Рюйш.

— Да, да. Только, пожалуйста, не говорите об этом никому и даже ему самому, если хотите сохранить с ним хорошие отношения. Он здесь инкогнито и ужасно сердится, если его называют величеством. В Саардаме, говорят, даже кого-то избил.

— Он может, — улыбаясь, покачал головой Рюйш. — Этот может, очень страстен. Я буду рад служить ему, господин Витзен.

— Ну и хорошо.

На следующий день после закладки фрегата Пётр написал патриарху Адриану письмо: «Пресвятой отче, мы теперь живём в Нидерландах в городе Амстердаме, живы и здоровы вашими молитвами, исполняя слово Божие, сказанное Адаму, трудимся в поте лица своего, делаем это не из нужды, а для того, чтобы изучить морское дело, чтобы по возвращении оставаться победителями над врагами имени Господня и освободить христиан из-под ига нечестивого, чего я до последнего дыхания своего не перестану желать».

17 Расставить все фигуры

Великий посол Головин, приехав утром на верфь, не застал там Петра.

— Он на лекции у профессора Рюйша, — сообщил Меншиков.

— А где этот профессор?

— Фёдор Алексеевич, бомбардир не велел его там беспокоить.

— Но он мне по делу нужен.

— Он тоже не бездельничает, господин посол, — отвечал сердито Меншиков. — Приезжайте вечером. Он будет обязательно дома.

Вечером Головин приехал уже не один, а с Лефортом. Они застали Петра наверху в его крохотной комнатке, склонившимся под трёхсвечным шандалом над медной доской. Не подымая головы, кивнул вошедшим: «Садитесь там».

— Пётр Алексеевич, — сказал Головин, — чего ты при свечах глаза портишь? Дня мало?

— Мало, Фёдор Алексеевич, истину молвишь. Днём фрегат, а тут вот на досуге решил художеством заняться.

— Каким ещё художеством, герр Питер? — спросил Лефорт, беря со стола какой-то пузырёк.

— Франц, — поднял голову Пётр, — поставь на место, это царская водка.

— Царская водка? — удивился Лефорт. — Я и не знал, что есть такая.

— Поставь, поставь, она, брат, не для питья. Зело ядовита. Это смесь селитряной и соляной кислоты, даже золото растворяет.

— Но зачем она тебе?

— Да вот был днём у художника Шхонебека, посмотрел, как он гравирует. Очень понравилось. Решил сам попробовать. Взял у него медную доску, царскую водку, лак, иглу вот эту и... вроде получается.

— И что же ты изображаешь?

— А вот смотрите.

Лефорт с Головиным обошли стол, встали с двух сторон за спиной Петра, склонились ниже плеч его, всматриваясь в гравюру.

— Она ещё не окончена, но уже кое-что видно, — пояснил Пётр. — Вот видите, это христианин вздымает к небу крест, а ногами попирает мусульманскую луну.

— Это тебе Шхонебек нарисовал? — спросил Лефорт.

— Ты что, Франц, — обиделся Пётр. — Шхонебек, что ли, с неверными воюет?

— Неужто ты?

— Конечно я. Шхонебек только дал мне доску и эту водку для травления. Вот закончу, тисну на бумагу, тогда увидите по-настоящему.

— Да, — вздохнул Головин, выпрямляясь, — нарисовал ты славно, Пётр Алексеевич, если б ещё и в жизни так случилось.

— Ничего, Фёдор Алексеевич, даст Бог, и в жизни восторжествуем над неверными. Вон из Москвы пишут, шведы подарили нам триста пушек для кораблей. Осталось за малым. Кстати, как у вас идёт набор специалистов? Мне нужны настоящие моряки, офицеры.

— Да уж человек около ста подрядили, герр Питер, скоро надо отправлять.

— Архангелогородцев разделите. Всех на Архангельск не отпускайте. Большую часть отправляйте с иностранцами на Нарву, а там и на Воронеж. Ружей закупили?

— Закупили, Пётр Алексеевич, тыщи две.

— Маловато. Ну и их отправляйте на Нарву, а заодно мой подарок князю Ромодановскому. Вон в углу стоит.

— Топор?

— Угу. На страх врагам нашим. Вот худо, никак не могу из Витзена выбить горных специалистов, всё меня завтраками кормит, прямо по-московски. А Виниус в каждом письме долбит: давай горных дел мастеров. Коли б мог, сам бы родил ему их.

— Мы что пришли-то, Пётр Алексеевич, — приступил наконец к делу Головин. — Пора въезжать нам в Гаагу. Мы уж и ливреи новые пошили всем, экипажи добрые приготовили. Голландцы уж намекают, когда, мол, енеральным штатам представляться будете[46]? Оно и верно, мы им в копеечку обходимся, а дела нет.

— Как нет? А фрегат?

— Ну это, конечно, тоже не безделица. Но мы ж Великое посольство, пора к переговорам приступать, а правительство-то их в Гааге.

— Это ты прав, Фёдор Алексеевич, — сказал Пётр, откладывая в сторону гравюру и снимая с себя фартук.

— Они не сегодня-завтра подпишут договор о мире с Францией[47], — продолжал Головин. — А это не для всех радость, Пётр Алексеевич.

— Для кого ж это «не для всех»?

— Для нас, например. Если Голландия подпишет мир с Людовиком, то наверняка мы не сможем склонить её к союзу против Турции.

— Это ты прав, Фёдор Алексеевич, Франция-то с султаном не разлей вода. У голландцев сразу козырь: не можем идти против друзей наших друзей.

— Но это не всё, Пётр Алексеевич. Из нашего союза против неверных может вскорости выпасть и Австрия.

— Это каким же образом? Евгений Савойский вон чихвостит турок в хвост и в гриву[48].

— Что чихвостит, это хорошо, но ведь турки при таком раскладе могут у Вены пардону запросить.

— Ты думаешь, мира?

— Вот именно. Тогда мы вообще останемся одни против неверных.

— Но мне император Леопольд[49] в каждом письме клянётся в верности.

— В дипломатии, Пётр Алексеевич, с этими письмами лучше до ветру сходить и задницу вытереть. Хоть в этом польза будет. Императору-то Леопольду надо к войне с Францией готовиться. А она не за горами.

— Какая ещё война? — удивился Пётр. — Мир же в Рисвике подписывают.

— Для того и подписывают, чтоб к другой войне приготовиться успеть.

— Ты давай, Фёдор Алексеевич, объясни толком, расставь все фигуры, как в шахматах. Чтоб ясней было.

— Пожалуйста, Пётр Алексеевич, — с готовностью отозвался Головин, машинально схватив со стола пузырёк с царской водкой.

— Э-э, осторожней! С этой «фигуры» плеснёшь ненароком — без штанов останешься. А руку так до кости прожжёшь.

Головин поставил пузырёк на стол, отёр пальцы о полу кафтана.

— Значит, так, — изморщился он, собираясь с мыслями. — Испанский король Карл Второй[50] хоша не столь стар, но здоровьем вельми слаб, подвержен падучей и не сегодня-завтра помре, прости меня, Господи. Хоть и дважды женат был, детей не нажил. По его смерти пресечётся династия Габсбургов и вмиг явятся два наследника. Это сын французского короля, поскольку Людовик женат на старшей сестре Карла Второго Марии Терезии, и, выходит, их сын законный наследник испанских владений. Второй претендент, и тоже законный, — это сын австрийского императора, поскольку матерью его является другая сестра Карла — Маргарита Терезия.

— Но ведь сам-то Карл Второй, ведь он же может назвать своего наследника, — сказал Пётр, — чай, он ныне жив ещё.

— Вот на беднягу и давят ныне со всех сторон, но если перетянет супруга его Мария Анна, а это вполне может случиться, и поскольку она сестра императора Леопольда, тогда наследником станет австрийский принц. Но ведь и французы не дремлют. Так что драка меж ними грядёт, государь, ох грядёт. И нам от неё никакого прибытка.

— Значит, считаешь, что Вена может пойти на мир с султаном?

— Вот именно. Может. Оттого Евгений Савойский и давит на турка. Леопольду надо как можно скорее развязаться с Турцией, чтоб быть готовым к драке с Людовиком. Это ясно как Божий день.

— И какая же роль нам отводится? — спросил Пётр.

— Какая? — переспросил Головин, хмыкнув выразительно. — Ну коли по-шахматному, как ты просил, Пётр Алексеевич, то роль пешки. Не обижайся.

— Да ты что, Фёдор Алексеевич, на что тут обижаться? Тут думать надо, как в ферзи выйти.

— И останешься ты, Пётр Алексеевич, как вон на гравюре твоей, один на один супротив султана.

— А Венеция? Чем не ферзь?

— Что Венеция? Она у чёрта на куличках, какая она нам помощница. Купчиха.

— Ничего. После Вены поеду в Венецию, там решим. А уж нам надо за здоровье испанского короля молиться, дабы пожил подолее, коли для нас он живой выгоден.

— Ну так как, Пётр Алексеевич, едем в Гаагу?

— Завтра поставим последний шпангоут[51], переключу волонтёров на бимсы[52]. И смогу на день-другой отъехать.

— Я тебе, герр Питер, голландское платье сшил, — сказал Лефорт. — Его и наденешь.

— Вот спасибо, Франц Яковлевич. А штаны?

— И кафтан, и штаны, и чулки новые — всё есть.

— Ну и славно. А то я эти вон царской водкой прожёг. — Пётр показал дыру у самой ширинки.

— Надо было в фартуке работать.

— Прожгло и фартук. Без фартука могло бы и до женилки добраться.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Лефорт. — С чем бы ты тогда, Питер, к даме сердца пошёл?

— Выстрогал бы из дуба, — нашёлся Пётр и засмеялся.

18 Въезд в Гаагу

Перед отъездом в Гаагу Великого посольства произошла у послов небольшая размолвка с голландцами из-за протокола. Послы, ссылаясь на московскую практику, требовали, чтобы депутаты штатов встречали их у карет, как и положено встречать высоких гостей. Витзену пришлось растолковывать им:

— Так встречают гостей слуги короля. А депутаты штатов являются носителями верховной власти в нашей республике, то бишь суверенами. Значит, они не могут опускаться до этого. Это будет для них унижением.

Узнав о сути спора великих послов с голландцами, Пётр велел передать им: «В чужой монастырь со своим уставом пусть не лезут. Спор выеденного яйца не стоит».

Узнав о словах бомбардира, великие послы наконец согласились с голландцами: «Ладно, уж так и быть, из уважения к штатам».

Поскольку в Великом посольстве было около ста пятидесяти человек свиты, в Гааге для него было отведено две гостиницы. Русские прибыли туда 17 сентября, а официальная аудиенция с Генеральными штатами состоялась лишь 25 сентября. Пётр, конечно, не мог позволить себе терять столько дней на ожидание. Он дважды возвращался в Амстердам, работал на верфи, устанавливая с волонтёрами бимсы, связывающие поверху шпангоуты и долженствующие служить в дальнейшем основанием для палубы. Несколько раз был у профессора Рюйша не только на лекциях, но и в госпитале на операциях.

Но уже 25 сентября он присутствовал в Гааге на официальном приёме Великого посольства. Стоял в свите и невозмутимо слушал торжественную речь первого посла Лефорта:

— ...Великий государь всея Руси Пётр Алексеевич, слава Богу, здоров и успешно ведёт войну с турками и делает ныне обширные приготовления, дабы завоевать и Чёрное море, изгнав из искони христианских земель неверных.

Потом выступил Возницын, призвав Генеральные штаты выслушать их великих послов, провести переговоры, заключить крепкий союз против неверных.

После выступления послов явился главный аргумент московской дипломатии — драгоценные собольи «сорочки», долженствующие подвигнуть голландцев на сговорчивость.

После вручения подарков президент Генеральных штатов в напыщенной речи приветствовал Великое посольство и выразил огромную радость по поводу побед царя над турками, пожелав в заключение, чтоб над Россией воссияло солнце тишины и благополучия.

Наконец-то после всех этих торжеств Великое посольство было официально аккредитовано в Голландии, и теперь должны были последовать официальные протокольные визиты послов других стран. Пётр строго наказал:

— Ежели, паче чаяния, явится посол французский, не принимать.

— Вряд ли он явится, — сказал Головин. — После польских событий француз знает своё место.

Первый день переговоров со специальной комиссией Генеральных штатов был назначен на 29 сентября. И начала их Пётр, естественно, ждать не хотел, не только по причине строительства корабля, но и потому что он, как лицо неофициальное, всё равно не имел права на них присутствовать.

Присутствовать права не имел, но руководить послами считал главнейшей своей обязанностью. Поэтому сразу после официальных торжеств, вернувшись в гостиницу, где остановилось Великое посольство, господин бомбардир приступил к составлению памятки для послов.

— Значит, так, господа послы, ныне и мы и они досыта наговорили друг другу приятностей, не говоря уже о «сорочках», вручённых депутатам. И теперь довольно. Пора о деле. Наперво ваша задача выяснить, доколе Генеральные штаты могут уступать нам в вопросе союза оборонительного и наступательного.

— Не пойдут они на союз, — вздохнул Головин.

— Если ты так настроен, Фёдор, то, конечно, не пойдут, — разозлился Пётр.

— Дело не во мне, Пётр Алексеевич.

— Ваше дело попробовать, — стукнул Пётр ладонью по столу. — Откажут? Ну что ж, от чужих ворот не грех заплакашми пойти. Ещё при моём отце Алексее Михайловиче именно голландцы добивались предоставления им права свободно торговать через нашу территорию с Персией и армянами. Тогда им было отказано. Теперь попробуйте поманить их этим разрешением.

— Герр Питер, — заговорил Лефорт, — ты ж сегодня был у штатгальтера. Что, не мог попросить как-то надавить на депутатов? Он же всё-таки как-никак король.

— Франц, ты забываешь, кто я при посольстве.

— Но всё равно вы встречаетесь как король и царь.

— Отнюдь, Франц, отнюдь. Он здесь штатгальтер и король Англии, а я всего лишь плотник и бомбардир.

— Неужели ты с ним о деле не говоришь?

— Почти ни слова.

— А о чём же?

— О море, о кораблях.

— Ну тогда я не понимаю, — пожал Лефорт плечами.

— Где уж тебе понять, — усмехнулся Пётр. — Эким павлином перед штатами фуфыришься.

— Не хватало ещё, чтоб я, первый посол, представитель великой державы, предстал перед президентом штатов в бомбардирском кафтане.

— Ладно, ладно, не обижайся, я же шучу. Кто Богу не грешен, тот бабушке не внук. Теперь, Фёдор Алексеевич, возьми перо и напиши, что надо у них просить.

— Пётр Алексеевич, позволь дьяка Евстафьева призвать, а то я напишу так, что после сам не разберу.

Дьяк Тимофей Евстафьев пришёл с бумагами, с перьями и даже со своей чернильницей. «Обстоятельный мужик», — с одобрением подумал Пётр, глядя на него.

— Тимофей, — попросил дьяка Головин, — постарайся писать покрупнее и почётче, чтоб я мог издали честь.

— Постараюсь, Фёдор Алексеевич.

— Итак, — начал Пётр, — как можно больше ружей. То, что купили две тысячи, ерунда. Надо ещё не менее десяти тысяч. Не менее. Свинцу для пуль пудов хотя бы с сотню. Пушек корабельных сколько возможно, но не менее двухсот. Парусины для парусов...

Пётр перечислил столь много военного и морского имущества, что дьяк начал с другой стороны листа писать. Даже драгунские барабаны не забыл господин бомбардир вписать в желаемое.

Поговорили ещё о многом, даже записали со слов бомбардира, что на какие вопросы отвечать. После того как отпустили дьяка, засобирался и Пётр.

— Пётр Алексеевич, оставайся, — сказал Головин. — Утром отъедешь.

— Нет. К утру надо на верфи быть. Начинаем корпус обшивать. Дело серьёзное. Ты, Фёдор Алексеевич, как закончите переговоры, приезжай ко мне в Амстердам. Всё расскажешь. Ну бывайте, послы. Успеха вам.

Пётр вышел и тут уже за дверью столкнулся с дьяком, видимо поджидавшим его.

— Господин бомбардир, у меня великая просьба до тебя.

— Говори, Тимофей, — сказал Пётр.

— Хочу я, Пётр Алексеевич, проситься учиться на водяного мастера.

— На какого?

— По водяным мельницам и водоподъёмным машинам. Здесь у них это хорошо развито. Я думаю, и у нас сгодится.

— Знаю, Тимофей. И всячески одобряю, — повеселел Пётр. — За чем дело стало? Деньги?

— И деньги, само собой, даром ведь не учат. Но главное — у Фёдора Алексеевича меня отпросить, он ведь не отпустит, поди.

— Молодец, Тимофей. Идём, — решил Пётр. — Я попрошу, отпустит, куда денется. Вместе челом ударим.

— И ещё, Пётр Алексеевич, уж прости за докуку. Со мной ещё солдат Анисим Моляр хотел бы учиться. Мы уж с ним были на мельнице у мастера. Договорились. Всё веселей вдвоём-то.

— Где были?

— В Амстердаме.

— Ну и правильно. Молодцы вы с Анисимом. Поболе б вас, таких-то. Идём к Головину.

Пётр вернулся с дьяком в комнату, где ещё не разошлись великие послы.

— Раздумал? Да? — обрадовался Головин.

— Нет, Фёдор Алексеевич, не раздумал. Я вот что, господа послы, забираю от вас дьяка Евстафьева и солдата Анисима Моляра.

— Мне Тимофей нужен, — сказал Головин, — на нём вся писанина. Взял бы кого из солдат.

— Ничего, привлекай подьячих, Фёдор Алексеевич, а Тимофея с Анисимом я в ученье отдаю. И не силком, как некоторых, а по их доброй воле.

— Ладно, — вздохнул Головин. — Бери. Что с тобой делать? Если так дале пойдёт, ты нас скоро и без кучеров оставишь.

— Ну вот, — обернулся Пётр к Евстафьеву, — я сказал, отпустит. Когда вы сможете с Анисимом в Амстердам ехать?

— Да хоть сейчас, господин бомбардир.

— Тогда едем. Моя коляска, поди, нас троих выдюжит. Беги за Анисимом, а я обожду вас у кареты.

19 Осечка и попадание

Когда 4 октября Головин приехал из Гааги на доклад к Петру, того на верфи не оказалось.

— Где он? — спросил Меншикова.

— Уехал с Витзеном к китобоям.

— К китобоям? — удивился Головин. — Зачем?

— Ну как зачем? Не знаешь бомбардира? А ну на Азовском море киты появятся, кто их первым гарпунить будет? Он, конечно.

— Тебе б только смешки строить.

— Со смешками лучше работается, Фёдор Алексеевич, — осклабился Меншиков.

— Когда он обещал вернуться?

— Да уж давно бы пора. Уехал-то ещё позавчера. Но ты ж знаешь его. На дороге увидит гайку с болтом, вот и пристанет: откуда она? для чего тут оказалась? дайте-ка я её на место сам прикручу.

— Это на него похоже, — усмехнулся Головин.

— Намедни пришёл сюда английский стопушечный корабль, бомбардир пошёл его осматривать. Капитан, было взявшийся сопровождать его, не выдержал, велел боцману. Так он и боцмана умотал, лазая по трюму. Вечером в харчевне англичанин пенял нашим: из-за вашего герра Питера штаны порвал, вылезая из твиндека[53].

— Так я не знаю, ждать мне его или нет? У нас шестого уже третье совещание с депутатами штатов.

— Пожди, Фёдор Алексеевич, он вот-вот должон быть, я его за пять миль чую.

Видно, Меншиков и впрямь чуял близость Петра, который вскоре появился. И первое, что скомандовал:

— Алексашка, жрать хочу.

Меншиков помчался в харчевню и вскоре приволок целую кастрюлю жаркого с гречневой кашей.

— Ну рассказывай, Фёдор Алексеевич, — сказал Пётр, принявшись с жадностью наворачивать жаркое. — Что хорошего?

— Да уж дважды заседали. Двадцать девятого, ну ты знаешь, потом позавчера вот, второго уже. И никакого сдвигу.

— Ну как? Совсем, что ли?

— Да, считай, совсем. На первом заседании предложили мы им этот путь в Персию, как ты советовал.

— А они? Обрадовались?

— Дожидайся. И глазом не сморгнули. Меж собой переглянулись.

— Сколько их?

— Девять человек.

— Есть с кем в гляделки играть. А дальше?

— Переглянулись да и говорят, вы, мол, это напишите на бумаге, мы, мол, посмотрим.

— Вот те на. Это они нам должны писать, — удивился Пётр. — Всё с ног на голову оборотили.

— И мы им то же самое.

— А они?

— А что они? Своё гнут, пишите, мол. Вот поэтому я и не приехал к тебе после первого совещания, писал всё. Франц твой не помощник, я, грит, по-русски плохо пишу, а вот пьёт по-нашему, очень хорошо.

— Узнаю Лефорта, — засмеялся Пётр. — Этот с Ивашкой Хмельницким закадычный друг. Пусть его. Зато на аудиенциях он как рыба в воде, не то, что мы, пнями неумытыми. Ну и что на втором заседании?

— На второе позавчера собрались. Опять они вдевятером, мы — втроём. Франц твой с перепоя не очухался. Я депутатам бумагу читаю, а он мне в ухо бубнит: «Федя, башка трещит, отпусти опохмелиться». А я ж не могу и бумагу читать и ему отвечать, дёргаю его за фалды: сиди, мол. Слава Богу, понял, замолк.

— Ну и как после зачтения?

— Как, как? А никак. Взяли мою бумагу, прочитали её, меж собой опять шу-шу. Да и говорят: мы, мол, это сами решить не можем, это, мол, надо на Генеральных штатах обсудить с депутатами.

— Издеваются, — сказал Пётр. — А насчёт союза закидывали слово?

— Какой там союз, Пётр Алексеевич? Они только что с французами мирный договор подписали.

— Ратифицировали?

— Да нет пока. Но это дела не меняет. Как я и предполагал, на французов кивают, мол, если заключим с вами, Париж обидим.

— Вот свинство, — отодвинул Пётр пустую кастрюлю. — В Бранденбурге союз навеливали[54], здесь табанят[55]. Отчего так-то, Фёдор Алексеевич?

— Да что тут не понять, Пётр Алексеевич. В Бранденбурге шведов боятся, им союз с Россией крайне нужен. А голландцам какой интерес с нами связываться? Турки от них за тридевять земель, и потом, они же со Средиземноморьем торг по морю ведут. Зачем им с султаном ссориться?

— М-да, осечка получается, — вздохнул Пётр. — Когда у вас с ними третье совещание?

— Послезавтра, шестого.

— Ну что, Фёдор Алексеевич, делать будем? Чую я, и на третьем будут пустышку тянуть.

— Да уж, видно, так.

— Обидно, чёрт побери. Хотел корабль кончить, пока вы там с ними басни травите.

— А много ещё делать-то?

— Да на месяц возни достанет. Обшивку кончим, за палубу возьмёмся, а там ещё каюты, шканцы, конопатка, смоление, уж не говоря о рангоуте и такелаже. Дай Бог где-то к середине ноября кончить.

— До середины ноября мы не дотянем с ними, Пётр Алексеевич. Возницын вон и тот не выдерживает, ещё, грит, два-три таких совещания — и я, грит, их душить учну.

Пётр посмеялся, вполне сочувствуя возницынскому желанию, потом посерьёзнел:

— Да, смех смехом, а придётся вам, Фёдор Алексеевич, на третьем совещании, если так дальше пойдёт, просить дать Великому посольству прощальную аудиенцию.

— Придётся, — согласился Головин. — Куда денешься. Но учти, Пётр Алексеевич, как только они дадут нам прощальную аудиенцию, снимут с содержания.

— Ну что делать? Будем на свои деньги харчиться, чай, в шею-то не выгонят. Корабль я должен кончить.

— Да, Пётр Алексеевич, пришла нам ведомость: французский эмиссар в Стокгольме склоняет шведов на поддержку де Конти против Августа.

— Вот же суки, а! Передай Лефорту, пусть напишет шведскому канцлеру Оксениггерну, дабы он пресёк происки французов.

— Мы уже говорили с шведским послом в Гааге на эту тему. Но он божится, что, мол, Москва может не опасаться, что-де шведский король к Августу благоприятен.

— Ну посол послом, а Оксенштерну Лефорт пусть напишет официальное письмо. И ещё, свяжись с Данией, склоните её как угодно, хоть «сорочками», не пропускать французские корабли в Балтийское море на помощь де Конти. Что из Вены?

— Из Вены вести хорошие. Евгений Савойский наголову разбил турок при Зенте.

— Как бы не оборотилось это «хорошее» нам к худу. Леопольд отберёт у султана часть Венгрии, Трансильванию и успокоится. Сам же говорил, он готовится к дележу испанского пирога.

— А наш агент из Вены пишет, что австрийцы хотят на Белград идти.

— Сдаётся мне, врёт твой агент, Фёдор Алексеевич. А не врёт, так его там за нос водят. Как бы то ни было, сейчас и нам на турка можно ударить, пока они от Савойского не очухались.

— Напиши сам в Москву, Пётр Алексеевич. Пусть ударят. Тогда и у нас какой-никакой козырь будет.

— Напишу сегодня же.

В дверях появился мастер Поль.

— Что, Геррит? — спросил Пётр.

— Герр Питер, ты бы помог своим ребятам брус волочь на борт.

— Сейчас, мастер, — вскочил Пётр, беря с лавки рабочие рукавицы. — Пожди, Фёдор Алексеевич, я скоро.

Оставшись в комнате один, Головин прошёл к столу, взял лежавшую там уже законченную гравюру, всмотрелся:

— Эх-хе-хе, Пётр Алексеевич, уж не себя ли ты тут изобразил, что-то союзниками и не пахнет. Не надорвался бы один-то.

А бомбардир в это время, ухватив конец верёвки, захлестнувшей брус, командовал своим волонтёрам, соблюдая ритм:

— Раз! Два! Подали-и!

И брус подавался на фут от общего мгновенного усилия.

— Все вы лодыри-и!

Ещё на фут продвигался брус. Алексашка рядом с Петром, но за другой конец верёвки держится, весело подхватывает:

Стоялыми жеребцами ржут волонтёры, но дружно, под каждую строчку, напрягая силы, подвигают брус. Затащили на палубу, отирают пот, развязывают с бруса верёвки.

Пётр сбежал по трапу с корабля, увидел вышедшего на улицу Головина.

— Что, Фёдор Алексеевич, уезжаешь?

— Да поеду я. Ваш мастер Поль и так уж косится на меня, отвлекаю вас от работы.

Пётр проводил Головина до тележки, прощаясь, решил сообщить хоть что-то приятное:

— Да, Фёдор Алексеевич, я у Витзена из-под носа склюнул литейного мастера, — и засмеялся, довольно потирая руки.

— Как склюнул?

— А просто. Он привёз меня в литейку, а сам ушёл куда-то в дирекцию. Ну я разговорился с литейщиком, неким Вильгельмом Геннином. Ну и сосватал. Готов ехать к нам хоть завтра. Я ему задаток дал.

— А Витзен как к этому отнёсся?

— В том-то и дело, он этого не знает. Он меня уж сколько «завтраками» кормит, когда я начинаю горных мастеров просить. Знать бы, давно сам такого отыскал бы. Виниус уж ругается в письмах, и правильно делает. Так что вы там шибко не расстраивайтесь, если ничего не получится. Добейтесь от них хотя бы разрешения для нас нанимать свободно людей. И за то спасибо.

— Попробуем, Пётр Алексеевич.

— Ну и закупку имущества морского.

— Хорошо, хорошо.

— Да как можно далее отодвиньте прощальную аудиенцию.

— Сделаем насколько возможно. Постараемся.

Пётр проводил Головина, вернулся на верфь, взялся опять за топор. До вечера было ещё далеко, работы выше головы.

20 Чтоб не морщились

В последнее воскресенье октября Пётр сказал Меншикову:

— Сбрасывай, Алексаха, рабочее платье. Ныне отдохнёшь со мной с пользой, не всё ж с Ивашкой Хмельницким. Да и Гавриле не худо бы проветриться.

Велено было принарядиться и Головкину Гавриле Ивановичу.

Меншиков побрился, умылся, переоделся в голландский короткий кафтан, чулки, туфли с серебряными пряжками. Картинка — не узнать, только по рукам натруженным и можно было определить, чем занимается сей франт.

Переоделся и Гаврила Головкин в голландское платье. Выехали втроём в карете.

— Куда хоть едем-то, мин херц? — спросил Меншиков.

— В город Лейден, Александр, к профессору Бургаве[56].

— К профессору — это хорошо.

— Вы там на верфи кроме сучков ничего не видите, а в Голландии есть что посмотреть, есть чему поучиться. Вот хотя бы дороги возьмите, вишь какие ровные, ухоженные. А в России? За Тушино выедешь — и по уши в рытвину, в грязь.

— Сравнил тоже Голландию и Россию. У них её можно в два-три дня всю обскакать. А Россию? До Китая за год не доскачешь.

— А деревни? Домики аккуратные, палисаднички, цветы. А у нас? По улице не проедешь, дохлых кошек, мусор прямо на дорогу, избы крапивой, лебедой заросли. На крышах козы пасутся. Срамота.

— Тут ты прав, мин херц, токо забыл для полной картины пьяного мужика в лебеде.

— Тебе, Алексаха, зубы бы поскалить, а у меня сердце болит. Ну чем мы их хуже? Чем? Работать умеем. Вон Поль, мастер наш, дал сроку для спуска корабля декабрь, а мы его через пару недель спустим.

— Но мы и пить умеем, мин Херц, не голландцам чета.

— При чём тут «пить», среди них тоже есть питухи, нашим не уступят. Главное у них — стремление к лучшему, к порядку, к чистоте. Вот чему учиться надо. А наши? Князей мне приходилось палкой на учёбу гнать. А? Это как? Что ж тогда с простолюдина спрашивать?

— Их, мин херц, природа воспитывает. Природа. Земли мало, да и над той вечно угроза с моря, того гляди, плотину прорвёт да и рванёт на поля. Голландцу некогда в лебеде лежать, плотину надо обихаживать. Забудь про неё — вмиг без земли окажешься. Вот он и исхитривается, разные машины делает, мельницы ветряные и водяные. А наш мужик что? Над нами, мол, не каплет. А если закапает, так и то хорошо, жито доброе вырастет.

— Да наш мужик только на Бога и надеется, это ты прав, Алексаха. Но ничего, воротимся, раскачаем и его. Вон адмиралтеец наш Протасьев Александр Петрович пишет из Воронежа, что очень хорошо кумпанства наши корабли строят. Воротимся домой, есть на чём будет Чёрное море у султана воевать. Так что годится и наш мужик для кой-чего. Годится.

— Они там хоть для нас строят, мин херц. А мы для какого дяди стараемся?

— Для себя, Данилыч, для себя. Мы здесь навыка, опыта набираемся, как правильно корабли строить. В Воронеже всё на глазок, а здесь всё по чертежу, по плепорциям...

Пётр умолк, словно натолкнулся на какую-то преграду, заставившую забыть о разговоре. Но молчал недолго.

— М-да... Плепорции... Как я заметил, и наш мастер Поль не во всём дока, не во всём. А ведь он лучший мастер в Ост-Индской компании. Спрашиваю его: как рассчитать корабль, ещё не построенный, чтоб он отвечал заданным требованиям — остойчивость, грузоподъёмность, скорость? А он не знает этого. Спасибо хоть, что честно признается.

— А кто ж эту науку должен знать? — спросил Головкин. — Да и есть ли она?

— Должна быть, Гаврила, должна. В Дании, я слышал, мастера получше голландских. Я уж Протасьеву написал, чтоб более доверял датчанам, чем голландцам, при закладке и постройке. И у англичан такая наука должна быть, эти совсем на острове живут. Я вон осматривал их стопушечник, так там, братцы, всё так разложено, распределено, пригнано, что диву даёшься: какая умная голова всё это продумывала?

— Теперь небось и на наших так же будешь распределять и раскладывать?

— А как же? Что я, зря, что ли, все деки[57] облазил, весь трюм исползал. Всё запомнил, хоть сейчас нарисую.

Не доезжая Лейдена, свернули в придорожную харчевню, где любезный хозяин в белом колпаке быстро приготовил им жаркое с лапшой, подал большие обливные кружки с пенящимся пивом.

— Ну вот, пожалуйста, — кивнул Пётр. — Чисто, веж либо, вкусно. А у нас?

— А у нас если лапша, то с мышиным помётом, сказал Меншиков. — Если пиво, то бурда с мухами.

— Слушай, Алексашка, — рассердился Гаврила, — не порть аппетит, а то по шее дам.

Пиво понравилось, поэтому выпили ещё по две кружки. И уж в Лейден въехали сытые и весёлые.

Несмотря на воскресный день, профессор ждал их в своём кабинете.

— A-а, приехали. Очень хорошо, мне как раз утром доставили одного беднягу, сбили на дороге, все органы в отличном виде. Идёмте.

Меншиков переглянулся с Головкиным в удивлении: куда, мол, мы попали? Но бомбардир был непреклонен:

— Пошли, ротозеи, сейчас узнаете, из каких деталей вы состоите.

— Но, Пётр Алексеевич... — начал было мямлить Головкин.

— Идём, идём, Гаврила, — взял его под локоть Пётр. — Ничего страшного. Они там все мёртвые, ни одного живого.

— Господи, помилуй, — закрестился Головкин. На всякий случай перекрестился и Меншиков, но последовал за бомбардиром не прекословя.

Профессор ввёл их в просторный зал, где пахло резко и неприятно. Посреди зала стоял стол, обитый железом, и на нём лежал обнажённый труп мужчины с полностью вскрытой брюшной полостью.

— Молодой мужик-то, — сказал Пётр. — Как он угодил-то?

— Да вот, — профессор указал на правый висок. — Ударился о камень. И всё. Родных нет, привезли мне. Это на ваше счастье.

Однако, судя по виду спутников бомбардира, они не очень были «счастливы», зато сам Пётр с любопытством рассматривал внутренние органы и внимательно слушал профессора.

— Вот это лёгкие, господа... Это сердце, видите, какое здоровое, крепкое, с ним бы он ещё пятьдесят лет прожил. А это печень, она несколько увеличена, видимо, хозяин злоупотреблял алкоголем. Это желудок... Кишечник... А вот здесь... — профессор полез руками в полость отстранять кишки, дабы лучше показать почки, и в это время рядом с Петром нехорошо икнул Головкин.

Бомбардир взглянул на него, увидел бледное, страдальческое лицо, но не проявил никакого сочувствия:

— Ты чего изморщился?

— Н-не могу, господин бомбардир... Запах...

— Я те дам «не могу», слушай и запоминай.

Но, обернувшись на Меншикова, Пётр и в его лице не обнаружил научного рвения, лишь брезгливо сморщенные губы.

— Алексаха-а?

— Слушаю, мин херц.

— Не меня, профессора слушай, дурак.

— Вот почки, господа, — продолжал как ни в чём не бывало профессор, приподняв над ними кишки столь изящно, словно это были верёвки. — И тоже вполне здоровые и крепкие.

— А нельзя ли увидеть их в разрезе, господин профессор? — спросил Пётр.

— У меня есть. Я сейчас вам покажу, — профессор, оставив кишки, отправился к одной из полок, бормоча с гордостью: — Вот тут у меня есть прекрасный препарат.

Едва профессор удалился от секционного стола, как Пётр, метнув свирепый взгляд на своих спутников, прошипел грозно:

— А ну, скоты, грызите мертвяка.

— Ка-ак? — пролепетал бледный Гаврила Иванович.

— Зубами, зубами. — Пётр схватил обоих за шиворот, пригнул прямо к трупу. — Ну, хватайте за брюшину. Ну!

Меншиков с каким-то вздохом, похожим на скуление, цапнул ртом отвёрнутую брюшину трупа и не столько жевал, сколько рычал от отчаяния. Не удалось и Гавриле отвертеться, тоже пришлось вцепиться с брюшину с другой стороны, почти столкнувшись лбом с Меншиковым.

Профессор, доставший с полки свой «прекрасный препарат» — заспиртованную почку в разрезе, нёс её к столу и был немало удивлён, увидев, как два его слушателя терзают зубами брюшину несчастной жертвы.

— Что это? — воскликнул профессор в изумлении.

— Не волнуйтесь, господин Бургав, — сказал Пётр. — Всё не съедят. Это им в науку, чтоб впредь не брезговали.

И по-русски скомандовал:

— Хватит. Оставьте профессору, черти драные.

Профессор протянул стеклянную банку Петру:

— Видите, как всё прекрасно видно. Молодой человек, что с вами?

Это уже относилось к Головкину, который стоял бледный как полотно, с отсутствующим взглядом и с вполне понятным намерением.

— Вам плохо? Да?

Головкин что-то промычал и схватился за рот, зажимая его. Профессор догадался:

— Сюда, сюда, — и, ухватив Головкина за рукав, потащил в уголок, к смыву.

Профессор вернулся к столу, стал объяснять Петру устройство почки и её назначение в организме человека. И даже Меншиков, подражая бомбардиру, усиленно изображал внимание, но ухом слушал не профессора, а рыгающего Головкина и сочувствовал: «Бедняга выбросил и жаркое и пиво, наверное. Эвон как выворачивает».

После обстоятельной лекции о назначении и устройстве основных органов Пётр поблагодарил профессора и оставил на столе его три золотых.

Выходя, спросил спутников:

— Ну как? Понравилось? Верно же, интересно?

— Оч-чень, — ехидно сказал Меншиков.

На обратном пути заехали в ту же харчевню, но позеленевший Головкин категорически отказался даже входить туда. Пошли Пётр с Меншиковым, заказали два жарких, но когда их принесли, Алексашка не стал есть, отодвинул свою тарелку бомбардиру.

— Ты что?

— Не могу, мин херц.

— А что ж будешь?

— Разве молочного.

Принесли молоко, белый калач, и Меншиков стал есть, стараясь не смотреть в сторону бомбардира, уплетающего два жарких.

— Отнеси кружку Гавриле. Пусть выпьет, от молока полегчает.

Когда Меншиков вернулся с пустой кружкой, Пётр спросил:

— Выпил?

— Выпил.

— Ну и слава Богу, до Амстердама не помрёт.

Садясь в коляску, толкнул дружелюбно локтем в бок Головкина:

— Прости, брат. Я ж не думал, что ты такой брезга.

— Ладно. Чего уж, — вздохнул Гаврила примирительно.

21 Матрос и король

Переговоры Великого посольства с Генеральными штатами закончились практически безрезультатно, голландцы отказали в помощи России, ссылаясь на убытки, понесённые в войне с Францией. Единственно, чего удалось добиться послам, это официального разрешения властей на закупку в неограниченном количестве военного и морского имущества и в найме специалистов, потребных России в различных отраслях хозяйства.

Прощальная аудиенция в Гааге была дана послам 14 ноября 1697 года, на ней, пожелав русским всяческих благ и успехов, депутаты преподнесли послам в подарок несколько золотых предметов. Как впоследствии оказалось, цена их точно соответствовала цене тех собольих «сорочек», что были вручены голландцам великими послами при первой аудиенции.

Этим как бы было сказано: мы с вами в расчёте. Ничего не скажешь, хорошие купцы в Голландии — честные и точные.

С 15 октября Великое посольство было официально снято со всех видов довольствия. Однако оно не бедствовало. Вернувшись в Амстердам, занялось закупкой оружия, да не сотнями или тысячами, а десятками тысяч ружей. Лефорт, как и прежде, задавал пышные балы и пиры (знай наших!), Пётр если и вылезал с верфи, то лишь для того, чтобы посетить госпиталь Рюйша и присутствовать, а порою и помогать при очередной операции профессора. Поскольку и здесь инкогнито царя было раскрыто, профессор Рюйш специально для него велел пробить дверь, через которую Пётр мог без помех, минуя зевак, проходить в госпиталь. И этой потайной двери предстояло в будущем стать главной достопримечательностью госпиталя: «Здесь проходил Пётр Великий».

Впоследствии Рюйш подарил своему самому добросовестному ученику Петру Михайлову набор зубоврачебных инструментов. И с этого дня бомбардир начинает зорко следить за здоровьем своих волонтёров и всего посольства, жаждая полечить любого занемогшего. Стоило кому-то лишь охнуть: «Болит зуб», как тут же перед ним возникал бомбардир со своими инструментами: «А ну-ка открой рот». И попробовал бы кто не открыть.

В конце октября король Вильгельм Оранский, собираясь отплыть в Англию к своему престолу, вновь пригласил к себе Петра Михайлова. Они встретились как старые знакомые и беседовали по-приятельски, словно и не существовало категоричного отказа Генеральных штатов хоть чем-то помочь России.

— Как ваши успехи, мой друг, с постройкой корабля? — спросил Вильгельм.

— Пока хорошо, ваше величество.

— Почему «пока»?

— Скоро спуск на воду. Спустим. И что?

— Как что? Своими руками построили корабль. Это, скажу я вам...

— Для меня этого мало, ваше величество.

— Как? А что ж вы ещё хотите?

— Мне бы хотелось не просто построить корабль, а научиться их конструировать. Чтоб, скажем, решив тридцатипушечный заложить, знал бы, как рассчитать его, начертить на бумаге.

— Но для этого, мой друг, есть конструкторы.

— Это, наверно, у вас в Англии есть, ваше величество. У меня, увы, нет. И я пока что просто плотник, не архитектор корабля.

— Приезжайте в Англию, мой друг, и я постараюсь помочь вам.

— Спасибо, ваше величество, но мне надо ещё здесь окончить дела. Тот же корабль, после спуска на нём ещё уйма работы. И потом меня ждёт Вена, Венеция.

— Венеция? А она-то к чему вам?

— Ну помимо того, что она наша союзница против врагов Христовых, там в совершенстве владеют постройкой галер. Я это должен обязательно увидеть, а если повезёт, то и самолично построить галеру. Построил же здесь фрегат.

— Неужто галера лучше парусного корабля?

— Она, может, и не лучше, но у неё есть достоинства, которых не имеет парусник.

— Какие?

— Она может двигаться и в штиль. Более того, как мне кажется, она более манёвренна в бою. Представьте себе, ваше величество, полный штиль, и тогда одна галера может справиться с десятком парусников. Она их перебьёт, как слепых котят.

— Но извините, мой друг, — улыбнулся король столь ярко нарисованной картине. — На парусниках ведь пушки, как они позволят приблизиться галере?

— А зачем ей подставляться под бортовой огонь? Она вполне может подойти с носа или кормы и, развернувшись, ударить со всех бортовых орудий.

— О-о, мой друг, вы рассуждаете как истый адмирал, — сказал Вильгельм вполне искренний комплимент.

Но бомбардир не принял его.

— Какой я адмирал, ваше величество. Я пока лишь палубный матрос, хотя капитан английского флота, некто Виллемсон, одно время готов был принять меня вахтенным офицером.

— И что ж вас удержало?

— Увы, престол. Как у нас говорится, не привязанный, а визжишь.

— Как? Как вы сказали? — засмеялся король.

— Не привязанный, а визжишь, — повторил Пётр. — А что?

— Это почти точно о наших должностях, мой друг.

— Я об этом и говорю. Иной раз жалею, что не родился в семье моряка. Честное слово. А вообще я завидую вашему величеству. Вокруг вашего королевства море. Это же счастье. А у меня? Белое море, так оно полгода непроходимо из-за льда. Кое-как пробился к Азовскому, так султан далее Керчи не пускает. У турок взять можно только силой, и силой морской. И я это сделаю обязательно и дослужусь до адмирала, ваше величество. Непременно дослужусь.

Столь страстные речи молодого бомбардира забавляли Вильгельма Оранского, человека, умудрённого опытом и долгой бурной жизнью, напоминали ему его молодость. И хотя он в своё время не так увлекался морем, но именно в сражениях на воде был более удачлив, чем на суше. И сейчас, глядя на Петра, на клокочущую в нём энергию, невольно начинал сочувствовать этим неуёмным мечтам. И даже задался мыслью сделать что-то приятное этому юноше.

— Вы когда собираетесь отъезжать, мой друг? — спросил он, выслушав из уст Петра хвалебную оду морю и морской службе.

— Надо сначала пустить в плавание наше детище, ваше величество, корабль «Святые апостолы Пётр и Павел».

— Значит, после спуска корабля?

И после спуска на нём дел достаточно, вряд ли сразу удастся. И я ещё мало нанял специалистов, особенно моряков. А уж за горным специалистом готов всю Европу опполкать. У нас на Урале железо найдено, а горных мастеров хоть шаром покати.

«Ну, значит, успею, — подумал Вильгельм. — Надо. Обязательно надо осчастливить этого чудака».

22 Торжество с горчинкой

Уже после десятого ноября, когда ещё заканчивалось конопаченье судна и вовсю шло смоление, была начата подготовка к спуску корабля на воду.

В ряду клетей, обращённых к морю, меж ними вбивались под днище судна стойки приблизительно одинаковой толщины. После этого удалялись костры клетей, и судно как бы повисало на стойках. Затем меж стоек укладывались длинные струганые брёвна, одним концом уходившие под днище корабля, другим — в воду и имевшие наклон в сторону моря. Для лучшего скольжения судна по слипу бревна сверху были смазаны салом.

На носовой шпиль[58] корабля был накручен канат, длинный конец которого был выброшен на землю и там уложен в бухту.

Торжественный спуск фрегата «Святые апостолы Пётр и Павел» был назначен на 16 ноября. На торжества явилось всё Великое посольство во главе с Лефортом, и, поскольку последний носил адмиральское звание, Пётр испросил у него разрешения к началу:

— Господин адмирал, позвольте начать спуск?

— Валяйте, — разрешил Лефорт, ещё не очухавшийся после вчерашней пирушки.

— По местам! — скомандовал бомбардир.

И волонтёры с топорами разбежались каждый к своей стойке. Однако у средней стойки никого не оказалось, а возле неё с топором должен был встать Меншиков.

— Где Меншиков? — грозно рявкнул бомбардир.

Волонтёры переглядывались, пожимали плечами: никто не знал, куда делся Алексашка.

— Позвольте мне, господин бомбардир, — вызвался Аргилович.

— Я сам. — Пётр, взяв топор, отправился к средней, основной стойке, поплевал на руки, ухватил крепко топорище. Скомандовал врастяжку: — Внимание-е-е!

И сразу все, стоявшие у стоек, подняли топоры, замерли в замахе.

— Р-руби! — крикнул Пётр и первым вонзил топор в свою стойку.

Засверкали, затюкали топоры, посыпались щепки от стоек. У бомбардира первого, хрустнув, переломилась пополам стойка, и Пётр, пригнувшись, нырнул под днище судна. Одна за одной ломались другие стойки, и рубщики исчезали под днищем, убегая на другую сторону. Корабль начал крениться, удерживаемый на одной ещё не перерубленной стойке. Она трещала, волонтёр, оказавшийся один под нависавшим над ним судном, лихорадочно тюкал топором по зарубу. Казалось, корабль сейчас упадёт на него и раздавит как букашку. Все замерли в ужасе.

Пётр был уже у носа дрожавшего от потери равновесия судна, мгновенно оценив ситуацию, он крикнул:

— Ложись!

В это время стойка наконец хрустнула, и запоздавший рубщик её упал тут же у бревна слипа, прижавшись к земле. А фрегат, наклонившись, заскользил по брёвнам к воде. Ударился об воду, образовав волну, побежавшую по глади залива. Брёвна, по которым только что промчался корабль, подымливали. Из-за одного из них поднялся бледный от испуга замешкавшийся рубщик.

Сам фрегат, разогнавшись при спуске, поплыл от берега, за ним, разматываясь из бухты, убегал в воду канат.

— Держать! — крикнул Пётр, бросаясь к канату и хватаясь за него.

Однако инерция корабля оказалась столь сильной, что едва не свалила Петра с ног. И тут все бросились хвататься за канат. Лишь тогда, когда облепили его как муравьи всем Великим посольством, удалось остановить фрегат и начать подтягивать его к берегу.

И тут на носу фрегата появился Меншиков и, в восторге махая руками, заорал:

— Ур-р-ра-а!

— Ах ты паршивец! — крикнул бомбардир и погрозил ему кулаком, хотя в тоне его не угроза слышалась, а скорее удивление проделке Меншикова.

Захлестнув верёвку за причальную сваю, Пётр крикнул Меншикову:

— Берись за вымбовку[59], бездельник, подтягивайся.

— Есть! — с готовностью отозвался Алексашка и, ухватившись за вымбовку, стал вращать шпиль, накручивая на него канат и этим подтягивая судно к причалу.

Наконец на борт был брошен трап. С корабля по трапу спустился улыбающийся Меншиков.

— Всё в порядке, господин бомбардир.

— Ты что ж это сбежал, чертяка?

— А кто тогда б на шпиль встал? — нашёлся Меншиков.

— Мог бы сказать.

— Тебе скажи, как же. Сам бы туда забрался.

— Ну как? Течи нет?

— Надо посмотреть. Я ж из трюма выскочил, как только он об воду ударился.

Пётр сам поднялся на корабль, спустился вниз, прошёл по трюму, внимательно осматривая днище. Вылез оттуда довольный.

— Сухо.

— Сам смолил, — отвечал с гордостью Меншиков.

Начались поздравления, объятия, рукопожатия.

— Молодец, герр Питер, — обнял Лефорт бомбардира. — За девять недель такого красавца отгрохал. Жаль, не наш он.

— Нами сделан, значит, наш, хотя и будет ходить под голландским флагом. Ему, господин адмирал, и океаны не страшны будут.

Бомбардир не ошибся: фрегат «Пётр и Павел» много лет бороздил моря и океаны, побывав многажды в Ост-Индии и благополучно возвращаясь к родному причалу.

Но пока после спуска на воду предстояло ещё много работы внутри корабля, устройство перегородок, кают, установка рангоута, подгонка такелажа.

И если дома в Воронеже Пётр, как правило, сопровождал каждый спуск корабля хорошим пиршеством прямо на палубе новорождённого, то здесь в Голландии довольствовались скромной выпивкой в харчевне. Возможно, именно потому, что «Пётр и Павел» был «не наш», как сказал Лефорт.

Однако вскоре Пётр был приглашён купцом Яном Тессингом — знакомцем ещё по Архангельску — в его загородный дом на весёлую пирушку. Там было очень много гостей, и не только из голландцев, но и англичан.

И хотя бомбардир был представлен гостям как «хороший русский друг Пётр Михайлов», все знали, кто он в действительности, а потому оказывали всяческое внимание.

Все пили, ели, в меру веселились, один «русский друг», хотя и не отставал в выпивке, однако был несколько задумчив, если не печален.

— О чём грустишь, герр Питер? — спросил его хозяин дома.

— Не обращай на меня внимания, Ян, занимайся гостями.

— А ты разве у меня не гость? Гость, да ещё какой. Самый дорогой. Разве я могу забыть, как ты встретил меня в Архангельске. Тогда ты был весел и говорлив, как весенний ручей. Ну говори же, отчего не весел, может, я смогу чем помочь?

— Да нет, пожалуй, здесь ты не поможешь, — вздохнул Пётр. — Понимаешь, Ян, ехал сюда с мыслью конструировать корабли, познать секреты архитектуры этого искусства. А был всего лишь плотником, таким же, как на своей воронежской верфи. Понимаешь?

— Понимаю, герр Питер, — посочувствовал Тессинг.

— Оттого, брат, и не весело мне. Такую даль волочиться и ничему не научиться.

Разговор этот слышал англичанин, сидевший напротив.

— Прошу прощения, сэр Питер, я слышал о вашей печали. У нас в Англии искусство кораблестроения находится на высочайшем уровне... Вам надо ехать в Англию, и там в короткий срок вы сможете овладеть этим искусством.

— Между прочим, вы не первый говорите мне об этом, — заметил бомбардир, вспомнив недавний разговор с королём Вильгельмом.

— Ну вот. Тогда в чём дело?

Действительно, в чём дело? На руки выдан прекрасный документ, гласящий:

«Настоящий аттестат выдан Петру Михайлову в том, что он был прилежным и разумным плотником на верфи Ост-Индской компании, научился добросовестно выполнять операции кораблестроителя — верчение, долбление, сплочение, связывание, строгание, конопаченье, смоление, а также изучил корабельную архитектуру и черчение планов столь основательно, сколько сами разумеем.

Корабельный мастер Геррит-Клаус Поль».

Но не зря у русских молвится: «На ловца и зверь бежит».

В один прекрасный день примчался к «Петру и Павлу» взволнованный Лефорт, взбежав по трапу наверх, отыскал Петра, оббивавшего свинцовыми пластинами шпигаты.

— Питер, я получил из Англии письмо от маркиза Кармартена, — сообщил он, размахивая бумагой.

— А кто это? — поднялся Пётр.

— Это, как я понял, корабельный конструктор. Послушай, что он пишет мне. «Сэр, наш король Вильгельм Третий, будучи в Голландии и часто беседуя с господином Михайловым, узнав о его горячей любви к мореплаванию, дарит ему только что построенную по моему проекту яхту «Транспорт Ройял». Это судно помимо изящества имеет отличный ход. Уведомьте о сём господина Михайлова и сообщите ему, что я готов порекомендовать и капитана для его яхты».

Лефорт ещё не кончил читать, как оказался в объятиях восторженного бомбардира.

— Франц, — сжал его Пётр так, что затрещали косточки. — Франц, как ты обрадовал меня.

— Питер, ты же меня задушишь. Отпусти. Это не я тебя обрадовал, а король. Изволь его жамкать.

— Надо немедленно отправить человека в Англию, принять подарок.

— Кого бы ты хотел?

— Майора Вейде.

— Отлично. Я думаю, мы ещё поручим ему сообщить от имени государя о нашей победе над турками под Таванью на Днепре.

— Да, да, да, Франц. Обязательно. Вели размножить это сообщение и разослать ко всем высоким дворам Европы.

— И во Францию?

— И во Францию. Пусть проглотят и эту пилюлю.

Перед отправлением Вейде в Англию Пётр сам наставлял его:

— Официально, Адам, ты едешь от Великого посольства сообщить королю о нашей победе и принять подарок. Но постарайся намекнуть Вильгельму о его приглашении, которое он сделал мне перед отъездом. Спроси, осталось ли оно в силе? Да не напугай его, что, мол, со мной явится всё Великое посольство. Только я со слугами. Хорошо?

— Хорошо, господин бомбардир.

— Ну с Богом, Адам. — Пётр перекрестил посланца, похлопал дружески по плечу. — Да не утопи мне яхту.

23 Здравствуй, Лондон!

Вейде воротился в конце декабря, приведя две яхты и два сорокапушечных корабля.

— Это все за тобой, господин бомбардир.

— Как? Ты напомнил ему?

— Нет, он сам сказал: я приглашал господина Михайлова к нам в гости, и мы ждём его с нетерпением.

— А корабли?

— Он сказал: это почётный эскорт.

— А моя яхта?

— Твоя стоит на Темзе, и маркиз Кармартен хочет лично вручить её тебе, он же её конструктор.

— Немедленно выходим в море, — загорячился Пётр.

Однако, поразмыслив, понял, что надо всё же кончить фрегат, тем более что там осталось не так много работы. Однако не отказал себе в удовольствии выйти на яхте в залив и походить на ней часа два.

Быстро были закончены отделочные работы на «Петре и Павле». И опять явился Бозе, посланец польского короля Августа, всё с той же просьбой: помочь войсками, поскольку-де Конти не смирился и уже собрал под свои знамёна армию в одиннадцать тысяч человек.

— А разве у самого Августа нет армии?

— Есть.

— Ну так в чём дело?

— Его армия из саксонцев, и если учинится драка, ещё неведомо, на чьей стороне окажутся поляки.

— Но я же говорил, чтоб нам вступить в Польшу, нужна письменная просьба сейма, — сердился Пётр.

— Но её невозможно сейчас получить, ваше величество.

— Почему?

— На сейме до сих пор много сторонников де Конти. И дело часто доходит до потасовок. Разве вы не знаете поляков? Кроме того, на стороне де Конти и литовский гетман Сапега.

— Август обращался к кому-нибудь ещё за поддержкой?

— Да. К Австрии.

— И что Вена?

— Австрия обещала помочь.

Пётр посмотрел на Лефорта, Головина.

— Ну что скажете, великие послы? Франц? Фёдор?

— У Австрии действительно сейчас собрана стотысячная армия, — сказал Головин. — Так, по крайней мере, сообщает наш агент, но она вроде назначена не для Польши. Но с другой стороны султан шлёт в Вену своих эмиссаров просить мира.

— Не завирается ваш агент?

— Не должен был.

— Я должен отъехать в Англию и быть спокойным за Польшу. А как быть спокойным, если даже на море от французов надо остерегаться. Сдаётся, и Вильгельм для этого прислал два военных корабля.

— Ну это не обязательно для охраны, герр Питер.

— А для чего же?

— Для чести. Он же знает, кто ты в действительности.

— Я думаю, надо написать князю Ромодановскому Михаилу Григорьевичу предписание: немедленно вступить в Польшу, как только этого потребует король Август, — решил Пётр. — Пишите официальное предписание, а я черкну ему несколько слов.

Предписание князю Ромодановскому было составлено и запечатано в пакет с двумя печатями — Великого посольства и царя. Записка Петра, вложенная туда вместе с предписанием, была короткой:

«Михаил Григорьевич, для Бога окажи королю Августу всяческую поддержку, как он лично укажет. Пётр».

Вручая пакет Бозе, Пётр сказал:

— Ты знаешь, что в нём. Пусть и король его не распечатывает. А когда явится вдруг нужда в незамедлительной помощи, пусть вручит этот пакет князю Ромодановскому лично. Он стоит с армией у границ Польши. Запомни, печати эти сорвать должен только князь Ромодановский, никто более.

Теперь, казалось, можно было отправляться в Англию, но Лефорт возразил:

— Уезжать насухую, Питер, великий грех. Ивашка Хмельницкий обидится.

— Ты окончательно обрусел, Франц, — засмеялся Пётр. — Приглашай и офицеров английских.

На «прощальный ужин» — так было названо это событие — были приглашены капитаны и офицеры всех кораблей во главе с вице-адмиралом Митчелом.

Ужин вылился в обычную попойку, где и хозяева и гости, изрядно опьянев, пели песни и русские, и английские. Один из первых тостов, пока ещё все были трезвые, Лефорт посвятил Петру:

— Друзья мои, господа, я вручаю вам моего лучшего друга герра Питера и надеюсь, вы доставите его в вашу чудесную страну в целости и сохранности. Пью за ваше счастливое плаванье.

Бомбардир хотя и был пьян, но время даром не терял. Залучив в уголок капитанов, он договорился, чтобы они зачислили в матросы на время перехода его волонтёров.

— И гоняйте их как Сидоровых коз.

Шафиров, переводивший разговор, сказал:

— Господин бомбардир, они интересуются, что это за козы Сидоровы?

— Объясни им, это те козы, которым не надо давать поблажки. Гонять вниз-вверх от палубы до клотика. Ну, а если серьёзно, чтоб они обязательно постояли на вахте. Обязательно.

Капитаны обещали, и обрадованный Пётр стал сам наливать им кубки с вином, не забывая и себя, более того, являя достойный пример в винопотреблении.

Тут же на ужине Пётр договорился с вице-адмиралом идти вместе на его фрегате.

— Я буду у вас матросом, — сказал он Митчелу.

— Почту за честь, сэр Питер, — отвечал адмирал.

Девятого января 1698 года состоялось отплытие Петра в Англию. Зима — не самое лучшее время для морских путешествий. Дули сильные холодные ветры, море бушевало. Вместе с Петром были на фрегате и саардамские спутники бомбардира — Ментиков, Головкин и Аргилович.

Пётр был одет в тёплую матросскую куртку и, несмотря на пронизывающий ветер, не хотел уходить с палубы. Приходилось и Митчелу торчать наверху.

Шли в полный бейдевинд[60], ветер дул в левую скулу судна, и его изящно качало и бросало, что веселило бомбардира, но не его спутников. Имеретинскому царевичу было плохо, его тошнило. Когда очень уж накатывало, он выскакивал на палубу, склонялся через поручни, блевал в зелёную кипящую воду. Пётр хватал его сзади за куртку, чтоб бедняга не свалился за борт, успокаивал как мог:

— Ничего, ничего, Аргил. Это пройдёт. Терпи.

Не намного лучше чувствовали себя и Головкин с Меншиковым, лежавшие пластом в каюте.

И поэтому, когда последовала команда капитана: «Взять рифы!», что означало уменьшить площадь парусов, то «брать» их вместе с матросами полез на мачту и сэр Питер и справился с этим вполне профессионально. Но, «взяв рифы», он отчего-то не захотел спускаться на палубу, а оставался на марсе, да ещё махал оттуда рукой вице-адмиралу, звал к себе.

Митчел, улыбаясь, показывал рукой свою комплекцию, не могу, мол, с таким весом лезть на мачту. Пётр хохотал и не спешил спускаться вниз.

Митчел, воспользовавшись тем, что дотошный матрос наверху, ушёл в капитанскую каюту покурить. Набил трубку, затянулся с блаженством. Но вскоре туда явился и матрос Питер и бесцеремонно протянул руку к вице-адмиралу:

— Дай-ка затянуться.

Митчел предложил свою табакерку, мол, набивай трубку, закуривай, но матрос всё же забрал адмиральскую, затянулся раза два и вернул. Лишь после этого достал из кармана свою.

— Видишь, мокрая.

Вытер трубку прямо о куртку, продул, выбил о стол из неё чёрную мокроту, достал из кармана обрывок пеньковой верёвки, насухо протёр и только после этого стал набивать табаком.

Закурив, деловито спросил:

— Сколько будем идти до Лондона?

— Дня два-три. Не меньше.

— Так долго?

— Ветер-то видишь какой, идём в бейдевинд, а в море как бы не пришлось идти в крутой бейдевинд.

— А если б шли в бакштаг[61]?

— Дошли б в два дня, а то и меньше.

Вице-адмирал оказался прав, когда вышли из залива в Северное море, то попали в самый настоящий шторм. Пришлось зарифить полностью все паруса, оставив лишь штормовые косые кливера на бушприте.

В Лондон приплыли лишь 11 января, вошли в Темзу, в которой кишмя кишели корабли самых различных стран. Устроив гостей в отведённой для них квартире на берегу Темзы, адмирал отправился в Кенсингтонский дворец на доклад к королю Вильгельму Оранскому.

— Ну как вам, Митчел, понравился наш друг? — спросил король, выслушав доклад.

— Неугомонный человек, ваше величество, он почти весь путь пробыл на палубе и с большим азартом выполнял все матросские обязанности.

— Чудак, — усмехнулся Вильгельм. — Но вы, надеюсь, исполняли все его просьбы?

— Да, ваше величество, я рассказывал ему обо всём, что его интересовало.

— Я догадываюсь, что его интересовало. Море? Верно?

— Верно. Он только о нём и расспрашивал.

— Ну что ж, мы должны полностью удовлетворить любознательность этого чудака. Пусть забавляется, коли ему это интересно. Удивляюсь, как он может править страной.

— Мы об этом не разговаривали, ваше величество.

— Ну, конечно. До того ль ему.

После ухода Митчела были вызваны к королю маркиз Кармартен и известный художник Кнеллер[62].

— Маркиз, — сказал король, — прибыл наш друг, которому была подарена ваша яхта.

— Царь Пётр?

— Да. Только, пожалуйста, не называйте его так, маркиз.

— А как?

— Ну, герр Питер, сэр, наконец. Молодой человек забавляется инкогнито, ну и пусть. Доставьте ему это удовольствие, чем бы дитя ни тешилось. Называйте сэром, но ни на миг не забывайте, кто он в действительности. Я поручаю его вашим заботам, передайте ему яхту, плавайте с ним, дружище. Показывайте всё, ничего не скрывайте. Ну и, пожалуйста, докладывайте мне обо всём, чем он ещё нас удивит.

— Слушаюсь, ваше величество. Благодарю вас за доверие.

После маркиза король принял художника Кнеллера.

— Дорогой Готфрид, я хочу заказать вам картину.

— С удовольствием выполню ваш заказ, ваше величество, — отвечал Кнеллер, понимая, что королевская плата будет самая щедрая.

— Вы должны написать портрет молодого человека в полный рост и в натуральную величину.

— Каков его рост?

— Где-то под семь футов.

— Ого-о! — воскликнул Кнеллер. — Кто ж этот великан, позвольте спросить?

— Это русский царь, Готфрид.

— Царь? — не скрыл удивления художник.

— Да, царь Пётр. Но поскольку он у нас инкогнито, то зовите его просто герр Питер. Так будет лучше.

— А когда я могу пригласить его в мастерскую?

— Боюсь, что никогда. Он столь дорожит временем, что позировать вряд ли согласится. Вам придётся приходить к нему и делать эскизы прямо у него.

— Но согласится ли он?

— Не волнуйтесь, я буду у него сегодня с визитом и договорюсь. Когда увидите его, не удивляйтесь, если он будет одет в матросскую одежду или даже в фартук мастерового. Как вы понимаете, мне нужен портрет не матроса или мастерового, а царя. Поэтому на портрете он должен быть в рыцарских доспехах и в королевской горностаевой мантии.

— Доспехи у меня в мастерской найдутся, но вот горностаевой мантии...

— Возьмите во дворце, я распоряжусь.

24 «Я хотел бы...»

Король, как и обещал, нанёс первым визит Петру. Приветствуя его на английской земле, Вильгельм сказал:

— Мой друг, всё, что вас интересует, будет открыто для вашего посещения. На днях в Портсмуте для вас будет устроен показательный морской бой.

— А я могу в нём участвовать?

— Если хотите, пожалуйста, — пожал король плечами, никак не рассчитывавший, что высокий гость-зритель вдруг захочет стать участником спектакля.

— Вас будет сопровождать маркиз Кармартен, который, кстати, является автором проекта вашей яхты.

— Это прекрасно! — не удержался Пётр от восторга.

— Да, да, — улыбнулся Вильгельм, — вот с ним вы обязательно найдёте общий язык. Уж в чём, в чём, а в кораблестроении маркиз разбирается получше меня. А у меня к вам единственная просьба.

— Какая, ваше величество?

— Я хочу в память о нашем знакомстве и, надеюсь, искренней дружбы иметь ваш портрет.

— Пожалуйста, ваше величество.

— Ценя ваше время, я не смею просить вас о позировании, а всего лишь допускать художника Кнеллера иногда к себе.

— Он хороший художник?

— Ученик Рембрандта, а это, пожалуй, лучшая рекомендация в Европе.

— Ну что ж, я уважаю мастеров в любом деле. Пусть приходит ваш художник, мы с ним поладим.

— Что бы вы хотели увидеть у нас, разумеется, помимо моря и кораблей?

— Я хотел бы побывать на вашем монетном дворе, ваше величество. Судя по вашим деньгам, у вас отличное производство. Я, увы, этим не могу похвастаться.

— Хорошо, я сообщу об этому сэру Ньютону, он у нас директор монетного двора.

— Далее я хотел бы посетить все музеи.

— Ну на все вам просто не хватит времени. Маркиз поможет вам выбрать самые интересные и поучительные.

— Затем я хотел бы посетить различные производства, скажем, литье пушек, производство парусины, якорей, канатное. И главное, ваше величество, мне нужен учитель по теории кораблестроения.

— Ну одного я вам уже назвал, это маркиз Кармартен, и ещё с вами будет заниматься инспектор королевского флота сэр Альтон Дин. Более знающего учителя трудно сыскать.

— Огромное вам спасибо, ваше величество.

— Ну что вы, мой друг, я рад, что могу быть хоть чем-то вам полезным.

— Когда я могу увидеть маркиза?

— Насколько мне известно, он уже ждёт вас на яхте «Транспорт Ройял».

После ухода короля в сопровождении Меншикова и Шафирова Пётр отправился к яхте. Маркиз ждал его на носу, тепло одетый, так как шёл снег с дождём, и курил трубку. Это был высокий белокурый молодой человек, улыбчивый и располагающий к себе. Когда Пётр взошёл по трапу на яхту, Кармартен сказал полувопросительно:

— Сэр Питер?

— Да, маркиз, — шагнул ему навстречу Пётр. — Я рад познакомиться с вами и с вашей прекрасной яхтой.

Вместе с капитаном они спустились в каюту, где на небольшом столике их уже ждали бутылки, хлеб, сыр на тарелке и истекавший пахучим жиром балык.

— Прошу, господа, — пригласил маркиз гостей.

Когда все расселись, он кивнул капитану:

— Боб, откройте, пожалуйста.

Капитан стал вкручивать в пробку штопор, потянул, но штопор выскочил, сыпнув пробковой крошкой.

— Позвольте, капитан, — забрал из его рук бутылку Пётр. — Это дело матроса.

Взяв в левую руку за горлышко бутылку, он так правой ладонью ударил по дну, что пробка вылетела в потолок.

— Браво, Питер, — не удержался маркиз.

Пётр взял вторую бутылку и тем же способом вышиб из неё пробку.

— Алексашка, разлей.

Меншиков с готовностью наполнил пять стаканов.

— За что выпьем? — спросил Пётр, беря в руки стакан. — Предлагаю за нашу встречу, маркиз.

— Я согласен, — улыбнулся англичанин. — И за нашу дружбу.

Едва выпили по первой, ещё и закусить как следует не успели, как Меншиков по знаку Петра стал снова наполнять стаканы. Малость не хватило, и он тем же способом, что и Пётр, вышиб пробку из другой бутылки.

— А теперь, друзья, прошу выпить за нашу красавицу яхту «Транспорт Ройял», — опять предложил Пётр.

И за яхту выпили все дружно. Стали закусывать более основательно. Меншиков высказал некое сомнение:

— Вот как только мы её домой повезём, мин херц?

— Через Архангельск. Как ещё? А там на Волгу перетащим. Найдём ей дорогу-то.

— Как вам понравился ром, сэр Питер? — спросил маркиз.

— Из чего он изготовлен?

— Из сахарного тростника.

— Неплохой. Но против нашей водки слабенек будет.

— Неужто? А из чего вы её делаете?

— Из хлеба. Да я вас как-нибудь угощу.

— У вас есть с собой?

— Нет. Но я умею делать водку. Александр, надо змеевик достать, сделаем аппарат.

— Мин херц, я видел тут в лавке трубку. Что, мы не сможем её закрутить?

— Купим и закрутим. Наливай-ка ещё.

Кармартен, уже захмелевший, стал набивать трубку табаком. Пётр достал свою и, забравшись в маркизову табакерку, тоже взял добрую щепоть.

— Вы курите? — спросил маркиз.

— Курю, а что?

— Но я слышал, что в России за курение отрезают носы.

— Было. Отрезали. А сейчас я сам закурил и всем разрешил. Патриарх, правда, сердится. Ну ничего, привыкнет.

— Удивляюсь, — сказал маркиз, пуская под потолок клубы дыма. — Что плохого в курении?

— Я тоже не вижу ничего плохого, — согласился Пётр.

— В Италии не далее как пять лет тому пятерых монахов замуровали живьём в стену за курение.

— Ну, видно, там строгости хуже нашего.

— Вы полагаете, герр Питер, в России есть табачный рынок?

— Есть, конечно. Правда, пока слаб, только что из запрета явился. Но даст Бог, со временем не хуже винного станет.

— Хочу вам сказать, герр Питер, что табак можно сделать хорошей статьёй дохода для казны.

— Некогда мне этим заниматься, маркиз. У меня есть дела поважнее.

— Хэх, — усмехнулся, покачав головой, англичанин. — По-моему, казна государства — это тоже не последнее дело. Согласитесь?

— Согласен, — сказал Пётр, беря стакан. — Давайте за неё и выпьем.

— За кого?

— За казну, чтоб не скудела.

Чокнулись, выпили. Кармартен не допил свой, поставил на стол.

— Чего так-то? — спросил Пётр. — За казну ведь тост-то.

— Я помню, помню, сэр Питер. Просто пока голова соображает, я хотел бы закончить свою мысль.

— Заканчивайте, — сказал Пётр, начиная разрывать руками балык. — Я слушаю.

— Вы зря столь пренебрежительны к табаку как к статье дохода. Зря, герр Питер.

— Я не пренебрегаю. Просто мне сейчас не до него.

— А вам и не надо тратить на него времени. Продайте монополию на табак, и уже завтра у вас в кармане будет хорошая сумма.

Пётр с Меншиковым многозначительно переглянулись. Уж кому-кому, а им-то хорошо было известно, насколько оскудела казна с наймом мастеров, с закупкой оружия. Уже и в Москву сколько писали: шлите деньги. А откуда их взять?

— Это надо обдумать, маркиз, — наконец сказал Пётр.

— Разумеется, — отвечал Кармартен.

— Дело в том, что здесь я лицо неофициальное. И должен кое с кем посоветоваться.

— Я понимаю, понимаю.

— Ну и раз вы завели этот разговор, то сколько бы могла стоить табачная монополия в России?

— Это смотря на сколько лет.

— Ну лет на пять, например?

Кармартен взглянул в потолок, видимо что-то в уме прикидывая. Пётр подумал, глядя на него: «Маркиз, маркиз, а пальца в рот ему не клади, откусит».

— Думаю, около двадцати тысяч фунтов стерлингов, герр Питер.

— И деньги сразу?

— Можно и сразу, а можно и по частям. Как только заключаем договор, деньги на бочку, как говорят моряки.

— А кто будет с английской стороны подписантом?

— Ваш покорный слуга, — засмеялся маркиз.

— Да? — удивился Пётр. — Вы ещё и коммерсант, друг мой?

— Вы же тоже, герр Питер, не только плотник и матрос.

И оба захохотали, довольные друг другом. А Пётр снова стал наливать ром в стаканы.

— Это дело надо отметить, дорогой маркиз.

— Но мне уж довольно бы...

— Ничего, ничего, друг мой, доволен бывает петух, с курицы слазя, да и тот в суп попадает.

Вечером, уже на квартире, когда волонтёры все поуснули, Пётр сел за стол писать. Заготовив два пакета, он пронумеровал их: 1-й и 2-й. В первый вложил записку, в которой написал: «Господа великие послы! Мы, слава Богу, живы и здоровы. Здесь нашли мы доброе предложение для пополнения нашей отощавшей калиты.

Но допрежь читать его, а оно в пакете № 2, осушите-ка по чарке, нет, по три чарки водки. Только после этого вскрывайте пакет».

Он понимал, что с продажей монополии на табак будут дома неприятности не только со своими купцами, но и с патриархом. И конечно, для Великого посольства такое предложение явится громом с ясного неба. Для того и повелевал им как следует напиться перед чтением, хотя, конечно, за этим стояла шутка, столь ценимая самим бомбардиром и его соратниками. Шутка в нешуточном, серьёзном деле.

25 Морской бой

В Портсмут с Кармартеном они прибыли вечером и заночевали у губернатора. С утра отправились в порт, где их уже ждал шестивёсельный ял[63] с адмиральским флагом.

Матросы дружно налегли на вёсла, и ял помчался к выстроившимся в море кораблям. Их было двенадцать, в числе их два трёхдековых стопушечника. Едва лодки с высоким гостем поравнялась с флагманом, с кораблей загрохотали пушечные выстрелы, громкими криками команды кораблей приветствовали Петра.

Ял прошёл вдоль всей линии строя, и бомбардир не скрывал своего восторга от этого грохота и крика сотен лужёных глоток.

Лодка подплыла к корме восьмидесятипушечного фрегата, и Пётр по штур-трапу — верёвочной лестнице — взошёл на корабль вместе со своим провожатым и переводчиком.

Они прошли на шканцы, где находились вахтенный офицер и командир фрегата. Командир знал, что за гость на его корабле, но удостоил его лишь скупым кивком головы и отдал команду ставить паруса. По вантам помчались вверх матросы, и Пётр был в восторге от их выучки и исполнительности. Особенно когда одновременно раскрылись на всех мачтах нижние паруса, за ними последовали средние, а потом и самые верхние.

И поскольку ветер был несильный, были выстрелены лисель-шпирты и поставлены лисель-зейли[64].

— Ну как? — спросил Петра Кармартен.

— 3-замечательно! — сказал Пётр. — Вот чего я хочу добиться и у себя, маркиз. И обязательно добьюсь.

— На Азовском море? — спросил маркиз с плохо скрытой иронией.

— На Черном, сэр, на Черном.

Пётр свято верил, что рано или поздно Чёрное море станет русским, как это и было в древности. Иначе к чему эти хлопоты, эти колоссальные затраты сил и средств?

А меж тем английская эскадра направилась в открытое море к острову Уайту, где было запланировано провести учебный показательный бой.

Корабли двигались строго в кильватер, и это было прекрасное зрелище. Однако на траверзе острова вдруг стих ветер, паруса опали, наступил полный штиль.

Командир корабля, взглянув на гостя, пожал плечами, словно это по его вине наступил штиль, и ушёл к себе в каюту. Мол, в штиль ему на шканцах делать нечего. Остался лишь вахтенный.

Вскоре от капитана явился юнга и пригласил гостей в каюту командира. Пётр с Кармартеном отправились вслед за юнгой.

Капитан предложил гостям крепкий чай с галетами. Молвил успокоительно:

— Ничего, к утру обязательно будет ветер.

Пётр взял в руки горячую кружку, отпил большой глоток.

— Я полагаю, будь в ордере галеры, и штиль не стал бы помехой.

— Возможно, возможно, — согласился капитан, скорее из приличия. — Но для меня всё же предпочтительнее парусное судно.

— Слов нет, парусник прекрасен, — отвечал Пётр. — Я тоже люблю его более всего. Но надо ж не забывать об успехе морского боя.

— На галере слишком много едоков, — возразил капитан. — А стало быть, она не годна для дальнего перехода.

— Об этом я не спорю. Я говорю о морском бое. Явись, к примеру, сейчас сюда вражеская галера, она бы перещёлкала всю эскадру как орехи.

— О чём вы спорите, господа, — вмешался Кармартен. — Англия морская держава, имеет колонии едва ль не во всех частях света, до иных надо плыть месяцами. Конечно, галеры не годны для этого. Какие б крепкие мускулы ни были у гребцов-галерников, они не идут ни в какое сравнение с пассатами низких широт, дующих постоянно. Гребцу надо отдыхать, есть, спать, а пассат беспрерывен.

— Пассаты в океанах, — сказал Пётр. — А у нас моря-то порядочного нет. И флот мы будем строить в расчёте не на месячные переходы, а на завоевание морей, нас облегающих. И галеры займут у нас место равное с парусниками.

— Но вам понадобится тогда в два раза более моряков.

— Гребец-галерник, какой он моряк? Я посажу на вёсла воров и преступников, этих паразитов державы.

— Но какие они гребцы, эти бездельники?

— Н-ничего, кнут их быстро выучит труду.

В словах Петра была такая твёрдая убеждённость, что капитан счёл за разумное не спорить с этим молодым человеком, личным гостем короля.

— Пожалуй, вы правы, сэр, — вздохнул он, конечно оставшись при своём мнении.

Переведя последнюю фразу капитана, Шафиров добавил от себя:

— Вряд ли ты переубедил его, Пётр Алексеевич.

— А чёрт с ним, — проворчал Пётр, хрустнув галетой. — Важно, что мы убеждены в нашей правоте. У них моря дармовые, а нам за них сколько пота и крови пролить придётся. Но будет Чёрное море русским, Петро, обязательно будет, помяни моё слово.

Утром действительно повеял ветерок, и сразу ожили корабли, разделились на два отряда. Одна половина ушла в море и там, сделав разворот, пошла навстречу другой. Они сближались встречными курсами. Две эскадры изображали противников. Одна шла в бакштаг и посему имела большую скорость, встречная двигалась в бейдевинд. Поравнявшись, эскадры открыли друг в друга пушечный огонь, разумеется холостыми зарядами. Но пальба была столь частой, что корабли окутывались дымом, как в настоящем сражении.

Пётр стоял на шканцах и, вцепившись в поручни, любовался этим бескровным сражением, особенно нравилось ему, сколь быстро артиллеристы управлялись с заряжанием пушек.

— Ах, молодцы! Ах, канальи! — восклицал он.

Сэр Кармартен охлаждал восторги:

— Это они без ядер столь быстры. А начали б стрелять ядрами, прыти б поубавилось.

— Всё равно молодцы, — хвалил Пётр. — По-моему, наш борт скорее того супротивного заряжается. Те один раз, а наш дважды бьёт за это время.

— Возможно, возможно, я не считаю.

— Как не считать, маркиз? — удивился Пётр. — В бою тот победит, кто скорее перезарядится.

— Ну, слава Богу, это не бой. Ученье.

— Вот на ученье и надо набивать руку. А в бою уже надо побеждать, сэр.

Прощаясь с капитаном, Пётр поблагодарил за прекрасное представление и не удержался от похвалы:

— А артиллеристы ваши просто молодцы, они же супротивника засыпали «снарядами». Как лицо нейтральное считаю, вы «потопили» своего противника.

— Мы обязаны были это сделать, сэр, поскольку знали, сколь драгоценен на борту у нас гость, — пошутил капитан. — Но как бы там ни было, я передам команде вашу высокую оценку. Спасибо.

Из Портсмута в Лондон возвращались дилижансом. Опустившись на сиденье рядом с Петром, Кармартен приветствовал господина, севшего напротив:

— Здравствуйте, майор.

— Добрый день, маркиз, — отвечал тот.

— Герр Питер, позвольте представить вам моего коллегу майора Фан дер Стама.

— Очень приятно, — поклонился Пётр сдержанно.

— Майор Фан дер Стам столь набил руку на корабельных чертежах, — сказал маркиз, — что по одной какой-нибудь величине может назвать класс корабля.

— То есть как это? — заинтересовался Пётр.

— А так. Корабль строят по известной пропорции длины к ширине, к высоте мачты, стенег и к глубине трюма и другим величинам. Майор на зубок знает эти пропорции и безошибочно скажет, о каком корабле идёт речь.

— Господин майор, — громко сказал Кармартен, привлекая внимание попутчика. — Мой русский друг герр Питер весьма интересуется кораблестроением, а если точнее, теорией кораблестроения. Вот я ему, извините, сказал, что вы по величине любой части корабля можете назвать класс его.

— Ничего в этом мудреного нет, — пожал плечами Фан дер Стам.

— Тогда давайте удовлетворим интерес нашего друга. Скажите, мачта в сто семнадцать футов какому кораблю принадлежит?

— Стопушечному.

— А какова она у восьмидесятипушечного?

— Сто семь футов.

— Грот-стеньга в шестьдесят шесть футов чья?

— У девяностопушечного фрегата, — отвечал, не задумываясь, майор.

Пётр во все глаза смотрел на майора, как на какого чудотворца, хотя, конечно, не мог знать этих величин, но был убеждён, что майор отвечает точно, так как рядом сидел тоже порядочный дока в этом деле — маркиз Кармартен, и он бы не позволил соврать. И бомбардир тоже решился на вопрос:

— А какова грот-стеньга у пятидесятипушечного?

— Пятьдесят три фута, сэр.

— Точно, — подтвердил Кармартен.

Нет, такого человека Пётр не мог так просто упустить.

— Сэр, как вам удаётся держать в памяти все эти величины?

— Мне достаточно много приходится чертить всё это. Но главное, все они подчинены величине дека, то есть длине и ширине палубы. Например, длина нижнего дека семидесятичетырехпушечного корабля равна ста семидесяти шести футам, ширина сорок восемь футов восемь дюймов. Мы складываем эти величины и получаем двести двадцать четыре фута восемь дюймов. Делим это число на два и получаем сто двенадцать футов и четыре дюйма. Это и есть длина грот-мачты. Полусумма длины и ширины. А от неё легко высчитываем другие величины, если помним, что фок-мачта восемь девятых от грот-мачты, а грот-стеньга, о которой мы говорили, три пятых от грот-мачты и так далее.

— Значит, я, к примеру, составляя чертёж будущего корабля, могу сразу точно указывать на нём все величины? — спросил Пётр.

— Совершенно верно, сэр, — подтвердил майор. — Эта система позволяет заготовку деталей корабля вести в одном месте, а сборку в другом.

— А вы не могли бы, господин майор, продать мне чертежи какого-нибудь корабля?

— Продать? — вскинул в удивлении брови майор.

И тут, видя некое замешательство Фан дер Стама, вступил в разговор Кармартен:

— Не удивляйтесь, майор, любопытству нашего гостя. Он друг нашего короля, и его величество распорядился ничего не таить от Питера. Никаких секретов.

— Даже военных?

— Даже военных, Фан дер Стам. Уж если герр Питер поручен моим заботам, это должно что-то вам говорить.

— Ну что ж, — несколько поколебался майор. — Я мог бы вам кое-что показать, сэр Питер. Только показать.

— А где вы живете?

— Я живу в Детфорде, рядом с верфью.

— Где это? — обернулся Пётр к маркизу.

— Это мили полторы от Лондона на правом берегу Темзы.

— В таком случае едем в Детфорд, — решительно сказал Пётр.

Пришлось взять два кеба и ехать в Детфорд на квартиру к майору Фан дер Стаму.

26 Монетный двор

Нет, не смог Фан дер Стам устоять перед напором долговязого русского, пришлось ему всё же уступить Петру полный чертёж стопушечного фрегата.

— Для чего это вам, сэр?

— Хочу заставить моих бездельников выстроить точно такой же.

— Но это не так просто.

— Выстроят. Куда они денутся.

Пётр не сказал, что строить «бездельники» будут модель фрегата.

Если корабль «Святые апостолы Пётр и Павел» они оставили голландцам, то уж стопушечник, выстроив, увезут с собой, и он станет в России прекрасным пособием для будущих учеников морской школы, которую бомбардир обязательно откроет в Москве.

— Господин Стам, как вы смотрите на то, чтобы поехать в Россию и передавать ваши знания русским морякам?

— Оно, конечно, интересно, но...

— Без всяких «но», здесь вы всего лишь майор, а у нас станете генералом, и содержание ваше будет в два-три раза выше.

— Я подумаю, герр Питер.

— Подумайте. Время есть. Когда решитесь, я вызову из Амстердама официальное лицо, генерала Головина, и он заключит с вами договор по найму.

На следующий день, пригласив своих «бездельников» к столу, Пётр расстелил на нём чертежи стопушечного фрегата.

— Вот что, братцы, довольно нам на глазок строить. Будем строить по чертежам вот этого красавца.

— Фью-ить, — присвистнул Головкин. — То мы усиливали флот голландцам, теперь на англичан хрип гнуть.

— Не бойся, Гаврила, ныне на себя будем. Начнём строить точно по чертежам, но в пятьдесят раз меньше. В общем, модель.

— Ну так это другое дело.

— И стапелем нам станет вот эта комната. Основные строители ты, Гаврила, Александр и Аргал. У меня хлопот и без того много будет. Однако для фрегата я выточу все сто пушек. Других волонтёров на канатное и парусное производство определю.

Пётр сам не хотел терять ни одного часа и волонтёрам не давал быть праздными.

Маркиз Кармартен сам представил гостю управляющего монетным двором:

— Сэр Исаак Ньютон, герр Питер, наш великий учёный и астроном.

И хотя самому Ньютону высокий посетитель был представлен как Пётр Михайлов, он не счёл нужным лукавить, а спросил прямо:

— Что интересует ваше величество?

Петру не понравилось такое обращение, но на этот раз он смолчал, слишком серьёзным показался ему начальник монетного двора.

— Меня интересует всё производство, от начала до конца, сэр Ньютон.

— В таком случае пройдёмте на литейные машины. Вот сюда мы засыпаем серебряный лом, а вот в этих изложницах получаем бруски серебра, готовые к рубке. Как видите, одна изложница даёт полосы сечением в один дюйм, другая в четверть дюйма. И естественно, из первой рубятся заготовки для фунта стерлингов, а из четвертьдюймовых вырубаем заготовки для шиллингов. Как вы знаете, в одном фунте содержится двадцать шиллингов или двести сорок пенсов.

Теперь прошу, ваше величество, пройти в цех, где эти полосы уже рубятся на заготовки для чеканки.

— Скажите, сэр Исаак, как долго ваши фунты истираются? — спросил Пётр. — И от чего зависит скорость истирания?

— Это, ваше величество, называется терпимостью монеты. Терпимость монеты зависит от силы давления пресса. Если раньше, когда употреблялся ручной труд, а попросту удар молотком по матрице, терпимость обычно не превышала восьми лет, то сейчас, когда у нас установлены машинные прессы, терпимость фунта достигает сорока лет. Как видите, машина повысила терпимость в пять раз.

— Вы знаете, сэр Исаак, — вздохнул Пётр, — мне очень нравятся наши монеты. Вот посмотрите, — он вынул из кармана два рубля, — ценность каждой монеты одна — рубль, а вес разный, и сами они какие-то кривобокие. Отчего бы это?

Ньютон подержал рубли, внимательно осмотрел их.

— М-да. У них аверс и реверс[65] плохо пропечатаны, ваше величество, уже не говоря о легенде, она почти не читается. И опушка лишь с одной стороны, с другой её нет. Если б эти рубли я получил не из ваших рук, ваше величество, я бы счёл их работой фальшивомонетчика. Причём небрежной работой.

— Чего уж там, — смутился Пётр. — Так отчего так-то?

— Ну, судя по всему, у вас рубят заготовки на глазок. Уверен, из пяти рубленых у вас все разного веса. Взгляните на наш станок, в него вкладывается полоса точно в пятнадцать дюймов или вон в двадцать четыре. Вся полоса сразу разрубается на равные части. Вот возьмите.

Пётр взял в ладонь три кружочка, подержал каждый в пальцах, осмотрел.

— Да, они по весу равны.

— Ну это относительно, — сказал Ньютон. — На сотые, на тысячные они обязательно разнятся. Но этот так называемый ремедиум законом вполне допускается. Теперь идёмте к прессу.

Рабочий, сидевший за прессом, брал заготовку, опускал её в матрицу и затем, взявшись за рычаг, опускал пуансон, сдавливая заготовку.

— Здесь в машине сила давления превышает давление при ударе молотком не менее чем в семь — десять раз, — объяснял Ньютон. — Вот осмотрите, что получилось.

Вынули ещё тёплую монету, подали Петру.

— Вот видите, опушка ровная по всему кругу, легенда чёткая.

— Позвольте мне, — сказал Пётр.

— Простите? — не понял Ньютон.

— Позвольте мне на прессе поработать?

Ньютон переглянулся с Кармартеном, тот, улыбаясь, ответил за управляющего:

— Пожалуйста, герр Питер.

Пётр сел к прессу, быстро кинул в углубление матрицы заготовку, нажал рычаг. Выбросил готовую монету, тут же кинул другую заготовку. Быстро, чётко и без единого лишнего движения. Фунты со звоном улетали в железную коробку.

Рабочий, только что трудившийся на прессе, стоял в некотором смущении, возможно думая о том, уж не привели ли на его место новичка. Эвон как старается, из-за него, чёрта долговязого, могут и уволить.

— Может быть, хватит, ваше величество? — сказал наконец Ньютон.

«Величество, — подумал с облегчением рабочий. — Значит, не уволят».

— Прекрасная машина, — сказал Пётр, с некоторым сожалением вставая с сиденья. Потом вдруг схватил руку рабочего, пожал крепко.

— Спасибо, друг.

Тот так и не понял, за что жал ему руку этот «чёрт долговязый» и что он там сказал на своём языке. А перевести ему эту фразу никто не счёл нужным.

В кабинете управляющего Пётр был несколько задумчив, машинально отхлёбывая чай, наконец попросил:

— Я бы хотел купить такие прессы.

— Это не ко мне, ваше величество, — отвечал Ньютон. — Впрочем, в них ничего мудреного нет.

— Тогда позвольте мне прийти ещё к вам зарисовать их.

— Пожалуйста, ваше величество, в любое время кроме воскресенья. Я надеюсь, вы на меня не обиделись?

— За что?

— Ну что я назвал ваши монеты фальшивыми.

— Что вы, сэр, — засмеялся Пётр. — Кто ж за правду обижается?

— Так они что? Действительно фальшивые?

— Нет, нет, — захохотал Пётр.

— Кстати, как у вас наказываются фальшивомонетчики?

— А просто. Олово, из которого они, как правило, чеканят рубли, расплавляется и заливается им в рот.

— Наказание не из приятных.

— А в Голландии, Франции их варят в котлах, разве это приятней?

— М-да, — вздохнул Ньютон, — а люди всё равно продолжают заваливать рынок фальшивыми монетами.

— Ничего. Вот поставлю у себя такие же машины, как у вас, пусть попробуют подделать.

— Попробуют, ваше величество, обязательно попробуют.

— Сэр Исаак, о чём бы я хотел просить вас, — сказал Пётр, отодвигая пустую чашку. — Я хочу у себя устроить навигацкую школу для подготовки моряков, мне нужен хороший математик. Не посоветовали бы вы, к кому я могу обратиться?

Ньютон взглянул на Кармартена, как бы приглашая вместе ответить на вопрос высокого гостя. Но маркиз пожал плечами:

— Вам, сэр, они известнее, нежели мне.

— Как я понимаю, нужен человек молодой, а не такое старье, как я. Кого б вам присоветовать, ваше величество?

Ньютон помешал ложечкой в остывшем чае, изморщил лоб, наконец сказал не очень уверенно:

— Вам надо переговорить с сэром Фергарсоном. Он молод, здоров и в Англии один из ведущих математиков.

— Где он?

— В Оксфорде.

— Едем, — поднялся Пётр из-за стола.

— Герр Питер, — взмолился маркиз. — На ночь-то глядя? Да уж и дилижанс последний давно ушёл.

— Но ещё не ночь.

— Хорошо. Давайте, пока светло, осмотрим Тауэр.

— Давайте. Но завтра с первым же дилижансом едем в Оксфорд к сэру Фергарсону.

— Хорошо, хорошо, — ответил Кармартен с готовностью.

Что делать? Надо зарабатывать обещанную табачную монополию. И не только деньгами.

27 Детфорд

Однако главный интерес для Петра был сосредоточен на верфях Детфорда, куда он наведывался, в сущности, почти каждый день. И уже не с топором, нет. Здесь под руководством инспектора флота сэра Альтона Дина он досконально изучал теорию судостроения.

— Учтите, герр Питер, — поучал инспектор Дин. — Никогда невозможно построить идеальный корабль. Если вы, борясь за остойчивость, спроектируете его шире, вы потеряете в скорости, если, борясь за скорость, сделаете корпус уже, неизменны потери остойчивости и при хорошем шторме возможен оверкиль. Работа конструктора заключается в том, чтобы найти золотую середину и примирить непримиримые тенденции. Дать кораблю хорошую остойчивость и наибольшие возможности в скорости и манёвре — вот от чего зависит успех в бою. Для начала вы лично перечертите восьмидесятипушечник и двухмачтовый бугалет. Этого будет достаточно, чтоб ознакомиться с общей тенденцией в проектировании военного и гражданского корабля. Затем вы сами попробуете спроектировать корабль по моему исходному заданию. Желаю успеха.

И Пётр засел за работу. Имея под рукой кучу чертежей, перечертил и другие — пригодятся: барку, биландер, бомбардирский кеч[66], галиот. И особенно радовался, когда наткнулся на подробный чертёж двухмачтовой галеры.

Когда вставал от чертежей, то шёл к токарному станку точить пушки для модели. Вечерами поднимал паруса на своей яхте «Транспорт Ройял» и плавал по Темзе вместе с Кармартеном. И уж угощал маркиза водкой собственного изготовления. С гордостью демонстрировал ему сделанный уже здесь, в Англии, аппарат, с помощью которого гнал зелье.

Чтобы сократить себе путь к верфи до минимума, Пётр снял в Детфорде квартиру у сэра Эвелина, которая находилась радом с доками.

Сэр Дин учил Петра просчитывать пропорции корабля в зависимости от предназначения судна — военное, купеческое, грузовое или просто рыбацкое.

Однако руки его скучали по физической работе, и он стал вечерами изготовлять мебель — стулья, столы, комоды. На вопрос сэра Эвелина: «Для чего не отдыхаете вечером?» — отвечал вполне серьёзно:

— Именно с рубанком и стамеской я и отдыхаю.

Однажды сэр Эвелин пригласил к себе Петра и представил ему своего друга Джона Перри, с которым они сидели за бутылкой рома. Пётр тут же сходил к себе за бутылкой водки.

— Вот попробуйте моей, собственного изготовления.

Судя по всему, Джон был из мастеровых, Пётр это определил по рукам, а к таким людям он относился с уважением. Разлив водку по стаканам, сам же и предложил тост:

— За наше знакомство, Джон.

Сказал это по-английски и, видимо, с таким акцентом, что невольно развеселил и хозяина и его гостя. Пришлось звать Шафирова.

— Садись, Петро, и переводи. Я что-то такое загнул по-английски, что они вон едва не подавились. Скажи им, что я произнёс тост за знакомство.

— Они говорят, что так и поняли.

— Джон тоже судостроитель? — поинтересовался Пётр.

— Нет, я мастер по шлюзам, — отвечал Перри.

— Как? — едва не поперхнулся Пётр. — По шлюзам?

— Именно так, герр Питер.

— Послушай, Джон, мне позарез нужен мастер по шлюзам. — Пётр даже провёл ладонью по горлу, изображая этот самый «зарез».

Удивительно, он встречал едва ли не каждый день какого-нибудь мастерового — столяра, плотника, кузнеца, часовщика, ювелира — и всё время оказывалось, что каждый ему нужен «позарез».

— Простите, герр Питер, а что же я буду у вас делать?

— Как что? Шлюзы. Я намереваюсь соединить Волгу с Доном в том месте, где они близко подходят друг к другу. Там уже были начаты работы, но, увы, нанятый для строительства полковник Вренкель оказался неспособным и бежал. Всё остановилось. Вы, Перри, как специалист, очень нам подходите.

— Но это так далеко... Волга и Дон, — сказал Перри.

— О, Джон, и это говорите мне вы — англичанин, ваши соотечественники без боязни ходят в Индию. Конечно, это не близко, но я и платить буду в два-три раза больше, чем вы зарабатываете здесь...

— Хорошо, я подумаю, герр Питер.

— Подумайте, Перри. Я скоро вызову сюда генерала, который и заключит с вами договор о найме, и выдаст деньги на дорогу. Подумайте, ведь вы поедете не один, с вами будет много земляков, даже лондонцев.

— Так ещё кто-то едет из наших?

— Да, я уже договорился с многими вашими. Наберётся не менее полусотни. Едет даже профессор ваш.

— Ну что ж, пожалуй, и я соглашусь.

— Тогда давайте выпьем. Нет, нет, моей, моя-то будет покрепче вашей.

Да, посещая музеи, заводы, верфи, склады, полигоны, бомбардир не только осматривал достопримечательности, но находил там людей, готовых ехать в Россию и обучать русских своему ремеслу или искусству. Он записывал их в особый список, где помечал профессию и адрес проживания. Список готовился для Головина, который должен был приехать и как официальное лицо узаконить все эти устные договорённости бомбардира. Одно огорчало Петра: он никак не мог отыскать специалиста по горному делу, о котором в каждом письме напоминал ему Виниус.

Почта Петру шла из Москвы, Амстердама и Берлина.

«Наш агент в Вене сообщает, — писал Головин, — что в Москве престол заняла Софья и уже ворочает из ссылки своего разлюбезного Ваську Голицына[67]».

«Вашего агента в Вене, разлюбезный Фёдор Алексеевич, — отвечал Пётр, — я давно предлагал гнать в шею, а лепш зачислить в сказочники при «всепьянейшем соборе». Мы здесь, слава Богу, все здоровы и при деле. Дни три тому был я в часовой мастерской сэра Карте и, поглядя на сие дело хитрое и тонкое, сел к столу и освоил его, и сэр Карте часами моими был весьма доволен. И хоть собрал я часы знатные, но дело это не по мне, пока сбирал, дыхнуть боялся, чтоб не разлетелись те винтики, которые семя конопляного менее. Однако ж и в сём деле не оплошал. Фёдор Алексеевич, я тут сговорил уж с полсотни мастеров разных, давай приезжай не мешкая для заключения наймов и отправки их в Россию. О деньгах не беспокойся, добудем здесь, как я писал ранее».

Из Берлина пришло письмо от сержанта Преображенского полка Василия Корчмина:

«Господин бомбардир, рад доложить твоей милости, что мы успешно закончили стрельбы из мортир и пушек. Все зело стараются, и не хочу ни на кого возводить напраслину. Ныне вот приступаем к изучению тригонометрии, науки, сказывают, для артиллеристов наиважнейшей. Остаюсь вашей милости раб Васька Корчмин».

Пётр отвечал незамедлительно: «Вельми радостно было мне читать письмо твоё, Василий. Но дивлюсь я, как же Степан Буженинов, будучи неграмотным, осваивает тригонометрию?»

Корчмин отвечал вскоре: «...И я ж про то не ведаю, господин бомбардир, как неграмотный Степан науку одолевает, но мню я, что Бог и слепых просвещает».

Радостно было на сердце бомбардира от таких писем. Прорастал его посев, суля всходы добрые, отчине полезные.

Помимо найма специалистов Пётр закупал, не жалея денег, различные механизмы и приспособления, которых не имелось в России. Всё это загромождало комнаты, но волонтёры терпели. Только когда бомбардир купил и приволок чучело крокодила, даже Меншиков возроптал:

— Мин херц, а на кой хрен нам эта образина?

— Дурак ты, Алексаха, мы будем свою кунсткамеру строить, вот туда и станем сбирать всякие дива. С чего-то ж начинать надо.

— Так они ж, эти твари, у нас и не водятся.

— Тем более, людям интересно будет взглянуть на заморскую диву. И здесь они не водятся, везли аж из Индии. А для чего? Вот то-то.

Меншиков не стал спорить, но постарался подальше запрятать эту «диву», чтоб, упаси Бог, ночью не наткнуться.

28 Потехе час

Конечно, инкогнито Петра никого не вводило в Англии в заблуждение. Где бы маркиз Кармартен с ним ни появлялся, все знали, кто этот долговязый парень, но в силу английской сдержанности, а отчасти и островной спеси величали гостя, как ему было угодно: «герр Питер» или «сэр», но никак не выше.

Маркизу не без труда удалось уговорить Петра посетить театр, для чего пришлось сшить новое платье, вполне отвечавшее лондонской моде.

— Боже мой, вы, сэр, затмите всех наших кавалеров! — воскликнул Кармартен, увидев Петра в новом наряде.

Однако Пётр не хотел никого «затмевать», а потому и появился в ложе за минуту до начала спектакля, дабы как можно менее привлекать к себе внимание.

Давали «Укрощение строптивой» Шекспира, и, когда пошёл занавес, маркиз шепнул Петру:

— Хоть посмеёмся от души.

Но смеяться пришлось лишь англичанам, а Петру приходилось напрягаться, дабы со своим скудным запасом английских слов хотя бы догадываться, что там творится вкруг этой строптивой бабёнки, недвусмысленно крутившей бёдрами.

— Ну как? — спросил Кармартен Петра после первого действия. — Понравилось?

— Понравилась, — признался бомбардир.

— Что именно?

— Её задница.

— Нет. Не могу, — ухватился за живот маркиз, стараясь подавить хохот, рвущийся наружу. Кое-как справившись с собой, спросил:

— Хочешь, я тебя ей представлю?

— Как? — насторожился Пётр.

— А просто. Пройдём за кулисы. Это Летиция Кросс, одна из ведущих артисток театра. Уверен, она будет счастлива.

— Нет, пожалуй.

— Но почему?

— Там будет куча ротозеев, а я этого не люблю. Осточертели они мне.

Нечаянное признание высокого гостя об интересующем любого мужчину предмете, пусть высказанное в такой откровенно неприличной форме, несколько озаботило маркиза. С Летицией он близко не был знаком, но вполне осведомлён о её лёгком поведении, что конечно же было весьма кстати.

Чего не сделаешь ради табачной монополии. И маркиз, отправившись к директору театра, уговорил его устроить маскарад, мимоходом намекнув, что в нём будут участвовать и «высокородные особы». Директор не осмелился интересоваться: кто именно? Возможно, король? Поскольку маскарад на то и маскарад, чтоб на нём никто не был узнан. Кармартен сам добился изготовления пригласительных билетов для избранной публики, но главное, боясь не найти среди масок искомую даму, он решил действовать наверняка. Придя в уборную к Кросс, он без обиняков спросил её:

— Мисс Летиция, в какой маске вы намерены выступить в маскараде?

— О-о, — кокетливо повела глазами Кросс, — это тайна, маркиз.

— Видите ли, мисс, вы очень понравились моему другу. И он опасается не найти вас или с кем-то перепутать.

— Да-а? — промурлыкала удовлетворённо актриса, польщённая столь высоким вниманием. Уж кто-кто, а актёры-то знали, с кем маркиз был в ложе на спектакле.

— Я буду в тёмно-вишнёвом домино и вот с этим черепаховым веером в руках.

— Простите, мисс Кросс, но я уверен, этих домино будет ползалы, а черепаховые веера у каждой второй дамы.

— Тогда в чём будете вы?

— Я?

— Да, да, вы, маркиз.

— Но я-то тут при чём?

— А при том, что я, приблизившись к вам, шепну на ушко: «Это я». И вы тут же представите меня его величеству.

— Не вздумайте так назвать его, мисс.

— Почему?

— Вы можете всё дело испортить. Он здесь герр Питер. И если вы назовёте его «величеством», он просто может отвернуться от вас и уйти. Зовите его так, как я его вам представлю. Я буду в тёмном жюстокоре с белой бутоньеркой на отвороте. Впрочем, вы легко найдёте меня возле него, герра Питера ни под какой маской не спрячешь, — усмехнулся Кармартен, — разве что нарядив под Большого Бена.

По дороге на маскарад маркиз обещал Петру:

— Та, которую я тебе порекомендую для танца, и есть та самая Летиция, корма которой тебе приглянулась. Бери на абордаж, она из тех, кто только этого и ждёт.

— Спасибо, маркиз. Плохо, что я по-английски мало нахватался.

— Тю, Питер, не смеши. Что по-русски, что по-английски это делается одинаково.

И оба расхохотались.

Маски их были просты: чёрного бархата повязки с прорезями для глаз. И, однако, даже в столь немудрёной маске бомбардир чувствовал себя защищённым от любопытных глаз. Однако, возвышаясь над всеми едва ли не на целую голову, он не мог скрыться, по-настоящему затеряться в веселящейся толпе. И конечно же стал неким центром внимания прекрасной половины. Перед ним закрутилась карусель маскарадных нарядов, страстных взоров, призывных вздохов, уже не говоря о головокружительном букете запахов. Ясно, что привлечь к себе внимание русского монарха хотелось не одной Кросс.

— Это я, — жарко прошептали в ухо маркизу уста с кокетливой мушкой над верхней губой.

Кармартен поймал её за оголённый локоть, обернулся к своему спутнику:

— Питер, позволь тебе представить... Впрочем, сегодня никаких представлений. Но эта мисс великолепно танцует. Попробуй.

Маскарадная толчея мало походила на танцы, однако Пётр, крепко ухватив Летицию за талию, умело избегая столкновений, вёл её под музыку через гудящий улей залы.

Мисс Кросс таяла от блаженства, чувствуя на талии крепкую, сильную руку партнёра, и, чтоб как-то затеять разговор, сказала по-английски:

— Вы прекрасно танцуете, герр Питер.

— Ол-райт, — отвечал Пётр, скорее догадавшись, чем поняв, что сказала мисс, но потом, спохватившись, что хватил через край, не очень-то впопад пробормотал: — Ес, ес.

Летиция вначале опасалась, что кончится танец — и партнёр может оставить её и потерять. Однако вскоре убедилась, что герр Питер не собирается «терять» её, что он неутомим в танцах, и уже через час Кросс едва переставляла ноги от усталости, а иногда попросту повисала на руках партнёра. И наконец пролепетала:

— Ай уд лайк хаус.

— Хаус так хаус, — согласился Пётр, догадавшись, что речь идёт о доме.

Кросс накинула на себя сюрко[68], и они вышли на улицу. Поймали кеб, тесно устроились на его сиденье.

— Флит-стрит, — скомандовала мисс Кросс. И одноконный экипаж-кеб побежал по сырым и промозглым улицам Лондона, увозя бомбардира к любовной пристани.

Привыкший вставать рано, Пётр и здесь в мягкой постели мисс Кросс проснулся, едва начало светать. Слез с ложа, стал одеваться. Летиция с трудом разлепила глаза, начала что-то полусонно лепетать нежное, протягивая к Петру обнажённые тёплые руки.

— Некогда, некогда, милая мисс, работа ждёт.

На прощанье поцеловал, прошептал в ухо:

— До встречи, дорогая.

«Надо купить ей какой-то подарок, — подумал он, выходя на пустынную улицу. — Но какой?»

Он шагал, прислушиваясь к тишине, надеясь услышать цокот копыт, но в такой ранний час не только кебмены, но и бродячие коты спали. И тут из-за угла явилась какая-то фигура в обтрёпанном кафтане, молвила хрипло:

— Хэлло, мисти, гив ми смоук.

— Хэлло, хэлло, — отвечал Пётр, догадавшись, что человек просит закурить, достал из кармана кожаную табакерку. — Плиз.

Но когда незнакомец подходил к нему, Пётр затылком почувствовал, что ещё кто-то стоит у него за спиной. Сообразил: «Грабители» — и вдруг повеселел, видимо от предвкушения предстоящей потасовки сбросив остатки сна. Уж чего-чего, а силу в себе он чувствовал сокрушительную.

— Ду ю хэв мани?[69] — В руке «любителя закурить» блеснул нож.

— Ах, ты уже мани захотел, сука. — Пётр в мгновение схватил бандита за запястье и крутанул его, словно кнут, вкруг себя, сбивая им стоявшего за спиной. Тот, упав на землю, вскочил на карачки и тут же от сильнейшего бомбардирского пинка улетел ещё дальше, бороздя носом мостовую. Любитель «мани», скуля от боли, с вывихнутой костью уползал прочь.

Пётр не стал преследовать несчастного грабителя, а, подобрав его нож, пошёл дальше, тем более что где-то впереди послышался цокот копыт.

Меншиков встретил Петра ещё лёжа в постели:

— Ну что, мин херц, намаскарадился?

— Намаскарадился, — усмехнулся Пётр, бросая на стол нож. — А вы чего вылёживаетесь, али дел нет? Буди Шафирова.

29 Прибытие Головина

Великий посол Головин Фёдор Алексеевич, прибывший в Англию по вызову Петра, не нашёл его в Детфорде.

— Где он? — спросил Меншикова, строгавшего на верстаке какие-то детали.

— В парламенте.

— Где? — удивился Головин.

— В парламенте.

— Что он там делает?

— А спроси его. Говорит, это вроде нашей думы, надо обязательно посмотреть, на думу не нагляделся, вишь.

— Ну как вы тут живете?

— Сам видишь, Фёдор Алексеевич, в поте лица трудимся. Бомбардир ни себе, ни нам скучать не даёт. Даже до здешних храмов добрался.

— А церкви-то при чём?

— Ну говорит, надо посмотреть, как они с государством сосуществуют, може, что и нам хорошее перенять. А тут ещё вера какая-то мормонская зовётся, так бомбардир иху веру хвалил очень.

— Хвалил?

— Да. Сказал, что государь, который по ихой мормонской вере жить станет, счастлив будет. Ихний епископ Пен сколь раз уж у нас бывал, всё бомбардира своей верой заманивал.

— Ну и заманил?

— Какой там. Бомбардира рази своротишь, говорит Пену: хороша, мол, ваша вера, очень хороша. А тот: ну так переходи, мол, к нам. Э-э, нет, отвечает бомбардир, я не один, за мной четырнадцать миллионов, их, мол, спросить надо. Да, говорит, и наша ж православная хороша, ежели б все по ней жить стали. Так не живём же, грешим напропалую.

— А ты чё строжешь?

— Так мачты к восьмидесятипушечнику. К модели. Сделали стопушечник, он на первой фатере у Головкина, так бомбардир велел восьмидесятипушечник строить. Вот и стружу.

— А куда эти модели-то?

— Эге. Бомбардир хочет навигацкую школу в Москве иметь, так туда для пособий делаем всякие.

— Навигацкую школу? — удивился Головин. — Так ведь туда преподаватели нужны.

— Не боись, Фёдор Алексеевич, он их уж тут набрал, тебя ж для того и звал, чтоб с имя договора заключить. Раздевайся, чего стоишь, Фёдор Алексеевич?

Головин снял плащ, повесил у двери на гвоздь, сел на стул.

— Ну, как стул? — спросил, ухмыляясь, Меншиков.

— А чего? Стул как стул.

— Как, да не как, господин посол. Бомбардиром сделан стул-то.

— Да? — подскочил Головин и стал внимательно осматривать седалище. — Дак это что? Все шесть его?

— Все его, — сказал с гордостью Меншиков. — Вон комод в углу. Хозяину шкаф сделал.

— Хороши, хороши. Да крепкие какие, — удивлялся Головин. — Значит, на мебель с кораблей потянуло?

— При чём мебель? Кораблями он все дни занят, эвон чертежей гору начертил. А мебель так, для передыху, как он говорит.

К обеду явился Пётр с Шафировым.

— Ба-а! — радостно вскричал с порога бомбардир. — Фёдор Алексеевич! Наконец-то.

Обнял старика, расцеловал, словно век не виделись.

— Алексашка, беги в харчевню, тащи, что там есть у них, да хлеба не забудь. Петро, давай стаканы, бутыль на стол. Да живей ворочайтесь.

Сел рядом с Головиным, спросил с великой заинтересованностью:

— Ну, как там у вас?

— Да всё так же, Пётр Алексеевич. Покупали оружие, отправляли на Нарву. Нанимали моряков.

— Есть интересные?

— Есть. Например, капитан Крейс очень хороший моряк, много плавал, воевал.

— Такие годятся. Ежели такой, как говоришь, будет у нас адмиралом. Ещё что?

— С Веной что-то неладно, Пётр Алексеевич. С турками шушукаются, не думаю, что в нашу корысть.

— Как на материк вернусь, сам поеду к императору, пусть честно скажет, какого рожна ему надо.

— Ох, не скажет он, Алексеич, — вздохнул Головин, — уж поверь старому волку.

— А что из Москвы?

— В Москве ничего хорошего, Пётр Алексеевич.

— Что такое?

— Твой двойник объявился.

— То есть как?

— А так. Тебя почитай год нет на Москве, пустили слух, что ты загинул. Ну а раз загинул, то тут как тут лже-Петр объявился.

— Где?

— Вроде на Псковщине.

— Вот черти полосатые. Чего ж Ромодановский-то смотрит?

— А что ему делать? Ну схватит он этого лже-Петра, ну повесит. Так ведь другой объявится. Забыл Смутное время? Я думаю, пора тебе домой ворочаться, Пётр Алексеевич.

— Нет, Фёдор Алексеевич, меня ещё Венеция ждёт. С полдороги не хочу.

Явился Меншиков с кастрюлей, полной жаркого с кашей, с булкой хлеба. С Шафировым достали какие-то чашки, стаканы, ложки. Ложки со стаканами, видно, плохо мыты были, Алексашка на всякий случай полой кафтана всё протёр. Заблестели. Расставили всё на столе, разложили жаркое, стаканы водкой наполнили.

— Прошу, господа, — произнёс Меншиков величественно, словно за королевский стол звал.

— А что ты делал в парламенте? — спросил Головин, осушив стакан и берясь за ложку.

— Да я в нём, честно признаться, и не был.

— А Меншиков говорил, что ты там.

— Верно говорил. Меня в парламент звали. Но я подумал, если приду туда, опять не заседание будет, а глазение на царя. Я залез на крышу и через слуховое окно всё видел. Петро вон переводил мне их разговоры.

— Ну и что? Понравилось?

— Да как сказать? Королю вон в глаза неприятное говорят. Ничего, терпит.

— А что неприятное-то?

— Да попрекают его, что-де он больше внимания Голландии оказывает, а не Англии.

— А что, это действительно так?

— Не знаю. Но Вильгельм-то голландец, и он же штатгальтер Голландии, может, и действительно в чём-то родине благоволит. Вон мне, как ни нравится Англия, а Русь всё едино, хошь и кривобока и подслеповата, а дороже ж.

— Так когда всё же на материк-то, Пётр Алексеевич?

— Теперь уж от тебя зависит, Фёдор Алексеевич. Заключишь договор на табачную монополию с Кармартеном, получишь с него деньги, наймёшь мной отобранных мастеров, выдашь им дорожные, отправишь. А там и я отчалю на своей яхте. Я сам в нетерпении скорее с императором Леопольдом свидеться. Уж очень много у меня вопросов к нему накопилось.

Несмотря на то что за этим простым обедом было выпито по три стакана водки, Пётр тут же потащил Головина прямо домой к маркизу Кармартену, у которого уже не однажды бывал. Сведя их и представя друг другу, вернулся в Детфорд. Сказал Меншикову:

— Езжай, Александр, в театр королевский, найди Летицию Кросс, вручи ей от меня прощальный подарок.

— Какой?

— А я знаю? Купи, что там бабам любезно.

— Ты хоть сколь раз был у неё?

— А тебе-то что?

— Ну как? Чтоб знать, за сколько платить.

— Дурак ты, Алексаха. Ну три раза. Ну и что?

— Как что? Деньги счёт любят.

— Отправляйся, счётчик.

Меншиков долго не возвращался. Пётр, сидя за чертежами, уже и забыл о нём. Но едва он появился в дверях, вспомнил:

— Ну как? Вручил?

— Вручил.

— Что?

— Деньги.

— А почему не подарок?

— А откуда мне знать, что ей дарить? Подумал, за три раза хватит ей триста гиней.

— Ого! Это ж более двух тысяч рублей.

— Что «ого»? Она недовольна была.

— Как? — удивился Пётр. — Ещё и недовольна?

— Говорит, царь бы мог быть и пощедрее.

— А ты?

— А что я? Накинул ещё двести гиней.

— Ну и мот же ты, Алексашка.

— Какова работа, такова и плата, — вздохнул Ментиков, искренне пожалев, что добавил артистке.

30 Прощай, Англия!

Восемнадцатого апреля Пётр в сопровождении Головина прибыл в королевский дворец с прощальным визитом. Вильгельм тепло принял его.

— Я пришёл проститься с вами, ваше величество, и поблагодарить вас за всё, что вы для меня сделали.

— Я рад, что хоть чем-то был вам полезен, — сказал Вильгельм. — Надеюсь, об Англии у вас останется доброе впечатление.

— О-о, ваше величество, этот остров английский я считаю лучшим и самым красивым островом в мире.

— Надеюсь, вы всё посмотрели, всё попробовали, что вас интересовало, мой друг?

— Да, ваше величество, если б я не побывал в Англии, я так бы и остался плотником. Только здесь благодаря помощи Альтона Дина я научился конструировать корабли.

— Как вы нашли наш парламент?

— Многому дивился, но у нас пока рано ещё заводить такой.

— А вы знаете, мой друг, один дипломат уже злословил на наш с вами счёт.

— Уже? И каким же образом?

— Он сказал: я видел редчайшую вещь на свете — короля на троне и царя на крыше.

— Вот сукин сын, — засмеялся Пётр. — Но не сердитесь на него, ваше величество. Всяк чем-нибудь должен кормиться. Дипломат языком.

— А сейчас куда ваш путь, мой друг? Домой, наверное?

— Нет, ваше величество, я, кажется, уже говорил вам, что должен побывать в Венеции.

— A-а, посмотреть галеры?

— Не только посмотреть, может, удастся и построить.

— Ну что ж, успехов вам, мой друг.

— Спасибо, ваше величество, и позвольте мне преподнести вам подарок.

Пётр залез в карман, вынул свёрток из коричневой ткани, отряхнул с него табачинки, протянул Вильгельму.

— Здесь самый крупный алмаз, ваше величество, какой был у меня. Хотелось бы, чтоб он стал украшением вашей короны.

Вильгельм взял свёрток, развернул его, осмотрел сверкающий камень и впервые назвал Петра царским именем:

— Я благодарю вас, ваше величество, за истинно царский подарок.

Оба с достоинством поклонились друг другу, и Пётр удалился, сопровождаемый Головиным, не произнёсшим за всё время аудиенции ни единого слова.

— Ну, кажись, всё сделали, — сказал на улице Головин. — Можно отъезжать.

— Э-э, нет, Фёдор Алексеевич, я не англичанин, а русский всё же. А у нас, как ты знаешь, надлежит пир отходной. Мы что с Алексашкой, зря, что ли, целую неделю водку гнали? Теперь я должен напоить друзей-моряков от всей души, чтоб знали наших.

— Так это у тебя опять на неделю?

— Нет, что ты, Фёдор Алексеевич. Неделю они не выдержат, это тебе не соборяне, довольно им и дня будет.

На следующий день Пётр приказал загружаться на яхту, поручив руководить загрузкой Меншикову.

— Мебель твою тоже брать? — спросил Алексашка.

— Нет. Мебель пусть остаётся на память. Но модели все до одной, даже не оконченные, все мои чертежи и покупки.

— А ты куда?

— Поеду в Чатам прощаться с моряками.

Из своих Пётр взял с собой только Шафирова. Поехали вместе с Кармартеном в его карете, захватив бочонок петровской водки.

В Чатаме Пётр напоследок ещё пальнул три раза из корабельной пушки и пригласил адмиралов и офицеров на прощальный ужин. И произнёс первый тост сам:

— Господа адмиралы и офицеры, прощаясь с вами, я хочу выразить вам глубокую свою благодарность за ваше гостеприимство, за всё, чему вы научили меня. И поверьте мне, друзья, у английского адмирала жизнь гораздо веселее, чем у русского царя. Спасибо!

Пётр единым духом выпил чарку водки. Второй тост произносил адмирал Митчел:

— Дорогой сэр Питер, за время нашего знакомства ещё при переходе из Голландии я убедился, что вы настоящий моряк. И я верю, что со временем у вас будет большой флот, о котором вы мечтаете. Обязательно будет. Позвольте мне от имени моих товарищей преподнести вам подарок — адмиральскую зрительную трубу.

Пётр вскочил со своего места, подбежал к адмиралу и, схватив трубу, неожиданно сграбастал Митчела в объятия и расцеловал. Подарок привёл его в такой восторг, что в глазах слёзы заблестели. Наконец, кое-как успокоившись, Пётр сказал:

— Спасибо, милые друзья, за этот прекрасный подарок. У меня будет флот, и я уверен, я просто убеждён, что английский и русский флоты, встречаясь, будут стрелять из пушек, только салютуя друг другу. А если и пойдут на абордаж, то лишь для того, чтобы вместе осушить по доброй чарке водки. Я пью за это. Ура-а-а!

Пётр так рявкнул своё «Ура!», что застолье было вынуждено поддержать этот искренний и страстный порыв, тем более что все уже изрядно захмелели от «петровки», как был тут же окрещён крепкий царский напиток.

К концу попойки Пётр так разошёлся, что, прощаясь, обнимал и целовал всех подряд и даже не упустил матроса, прислуживавшего за столом. Тот, считая, что царь обнял его по ошибке, бормотал:

— Но я не офицер, сэр, я матрос.

— Знаю, — сказал ему Пётр и тут же налил полную, до краёв, чарку и приказал: — Пей! Я тоже матрос.

Возвращались уже вечером. Пётр как ребёнок, радуясь подарку, то и дело высовывал из кареты зрительную трубу, пытаясь смотреть в неё. И был недоволен, что начинало темнеть.

— Ни черта уже не видно.

— Завтра насмотритесь, герр Питер, — утешал Кармартен.

Наконец, когда совсем стемнело и Пётр наконец успокоился со своей зрительной трубой, маркиз заговорил:

— Согласно нашему договору, сэр, мы отгружаем три тысячи бочек табаку и я их отправляю через Архангельск к вам.

— Три тысячи бочек — это сколько в фунтах? — спросил Пётр.

— Это полтора миллиона фунтов, герр Питер.

— Ну что ж, хорошо. Подымим.

Помолчали. Кармартен опять заговорил:

— Конечно, через Архангельск он дороже становится, лучше б было через Балтику, но ведь там у вас ни одного порта. Ведь так?

— Увы, — вздохнул Пётр.

— А ведь, насколько мне известно, Россия когда-то имела выход к этому морю.

— Имела. Да потеряла.

— А что, если поискать потерянное-то? А?

Пётр долго не отвечал маркизу, тот уж начал подумывать: не заснул ли царь.

— Надо сперва на Чёрное море выйти, — наконец заговорил Пётр. — За двумя-то зайцами, знаете...

— А что вам даст Чёрное море, друг мой? Что? Ключ-то от Средиземноморья у султана останется, проливы-то за ним.

— Эх, маркиз, и зачем ты мне портишь вечер?

— Но ведь я правду говорю, герр Питер.

— А что ты думаешь, я не знаю этого? Знаю. Но ведь с чего-то надо начинать. Давай не будем далеко заглядывать. А?

— Почему?

— А шоб не сглазить. Думаешь, я не знаю, что через Архангельск табак чуть не вдвое дорожает. Знаю. И ты знал, когда монополию покупал.

— Я купил её на шесть лет. Надеюсь, потом продлим её. А? Питер?

— Там посмотрим, маркиз. Надо дожить до этого.

Дожили. И Пётр не продлил монополию, хотя англичане потом чуть не вдвое повышали плату. Надо было поддержать своих купцов, наполнять свою казну, а не английскую.

31 Мир Левенгука

Возвращались в Голландию на двух яхтах. На «Транспорт Ройял» шёл Пётр со своими волонтёрами, на другой, выделенной адмиралом, везли багаж бомбардира, всё накупленное им в Англии, изготовленное волонтёрами. На этот раз почти весь путь шли в бакштаг, и Пётр искренне радовался попутному ветру, и зрительная труба, висевшая на боку, имела частое применение. Едва на горизонте являлась точка, как Пётр вскидывал трубу к левому глазу и говорил: «Купец идёт» или «Рыбак болтается».

В Амстердаме ждал его не только Лефорт, но и огорчительные новости из Москвы. Все корреспонденты его, словно сговорившись, паниковали: «Где Пётр?»

— Они что там, белены объелись? — возмущался Пётр. — Похоронили меня?

— А ты как думал, Питер, — защищал московских правителей Лефорт. — Случись, не дай Бог, что с тобой, где они будут?

— Но ведь я жив-здоров.

— Откуда им знать. Там вон и Софья уже в монастыре зашевелилась. Если воцарится, она ж их в лучшем случае в ссылку отправит, а то и на плаху пошлёт.

Пришлось Петру срочно писать ободрительные письма в Москву, в которых он, как следует посрамив правителей за «бабьи страхи», в конце всё же просил не серчать на него, так как писал «истинно от болезни сердца».

Неутешительны были новости и из Вены, Австрия всё более склонялась к миру с Турцией, и это угрожало распадом антитурецкой коалиции[70].

Приказав посольству готовиться к отъезду в Вену, Пётр отправился в Лейден, где наметил посетить анатомический театр. Там, разговорившись с доктором Бидло Николаем Робертовичем[71], Пётр узнал о существовании в Голландии ещё одного чуда, а именно микроскопов, увеличивающих предметы в двести — триста раз.

— Где я могу их увидеть?

— В Делфте, герр Питер. Там живёт изобретатель их Антони ван Левенгук[72].

— Я слышал о нём в Англии в Королевском научном обществе.

— Да. Он является членом этого общества уже почти двадцать лет.

— Как велики его микроскопы?

— Что вы, герр Питер, его микроскоп можно носить в кармане.

Явившись на яхту, Пётр приказал:

— Плывём в Делфт.

И они каналом поплыли в Делфт. Когда причалились, найдя у берега не занятое никем место, Пётр сказал Меншикову:

— Александр, сходи в город, узнай, где живёт Левенгук. Воротишься, пойдём к нему в его лабораторию.

— Как его полностью-то звать?

— Антони ван Левенгук.

— Ага, значит, Антон Иванович по-нашему.

— Выходит, Антон Иванович.

Меншиков ушёл и менее чем через час воротился, ведя с собой гладко выбритого старика с крохотными усиками и в пышном белом парике, одетого в колет[73] и буфоны[74]. На голове его была тафья[75]. Меншиков помог спутнику подняться на яхту и представил его:

— Мин херц, к вашим услугам Антон Иванович.

— Ваше величество, — шаркнув ногой о палубу, поклонился Левенгук. — Я приветствую вас и благодарю за приглашение.

— Приглашение? — переспросил Пётр по-русски, взглянув в недоумении на Меншикова. — Я же тебе сказал, мне надо увидеть его лабораторию.

— Мин херц, как оказалось, у него нет таковой.

— Как нет? Он же член Королевского научного общества.

— Но он всего лишь рядовой служащий при городской ратуше.

— Так ты, охломон, наверное, не того привёл. — Пётр обернулся к голландцу. — Простите, я имею честь видеть господина Левенгука?

— Да, ваше величество, — улыбнулся голландец, видимо догадавшийся о возникших сомнениях у русских. — Я тот самый Левенгук, член Королевского общества.

— Дело в том, дорогой Антон Иванович, что я хотел бы побывать у вас и посмотреть ваши микроскопы.

— О-о, ваше величество, мои микроскопы вот. — Левенгук вынул из кармана какую-то дощечку, покрытую лаком и имевшую с одной стороны вырезы, представлявшие как бы рукоять. С другой стороны дощечки виднелся крохотный стеклянный шарик, вправленный в сквозное отверстие в дощечке.

— Что? И это микроскоп? — удивился Пётр, ожидавший увидеть нечто похожее на зрительную трубу или даже посложнее её.

— Да, ваше величество, это и есть мой микроскоп.

— Но как в него смотреть? — Пётр поднёс стеклянный шарик к своему глазу. — В него ж ничего не видно.

— Верно, ваше величество, в него надо смотреть совершенно по-другому, нежели в подзорную трубу. Молодой человек, — обратился Левенгук к Меншикову, — зачерпните, пожалуйста, из канала немного воды.

Меншиков схватил ведро с верёвкой, кинул его в воду, зачерпнул, поднял на борт почти полное. Спросил:

— Хватит?

— Более чем достаточно, — улыбнулся Левенгук и достал из кармана стёклышко и два кубика. Кубики он положил на крышу рубки, на них стёклышко, на которое капнул каплю с пальца, омочив его в ведре.

— Смотрите сюда, ваше величество. Вы берёте микроскоп вот так, подносите его к глазу и приближаетесь к этой капле. Вот так, как я.

Левенгук, медленно склоняясь над стёклышком, держал дощечку перед левым глазом.

— Примерно вот так, — он замер над самым стёклышком с микроскопом в руке.

— И что я там увижу?

— Вы увидите животный мир, ваше величество, который мы не можем увидеть простым глазом.

Пётр взял из рук Левенгука дощечку-микроскоп и, точно повторяя движения изобретателя, осторожно склонился над стёклышком и замер, затаив дыхание.

— Доннер веттер, — прошептал он восторженно. — И это в чистой воде?

— Относительно чистой, ваше величество.

— Алексашка, Гаврила, посмотрите-ка.

Пётр подал Меншикову микроскоп, начал учить тут же:

— Да не так, вот так. Наклоняйся... Вот, вот. Видишь?

— Вижу, мин херц. Мама родная, и мы это пьём?

Пётр повернулся к Левенгуку:

— В чём секрет вашего микроскопа, Антон Иванович? Это же чудо. Никогда не подозревал, что в чистой воде водятся животные.

— Всё дело в увеличительном стекле, ваше величество.

— Но вот в зрительной трубе тоже ведь увеличительные стёкла, однако ж они увеличивают всего в несколько раз.

— Там большие, широкие стёкла, а мои стёкла не более горошины, но зато более выпуклы. И заметьте, чем оно меньше, тем больше увеличивает. Вот то, в которое вы смотрели, увеличивает примерно в двести раз. А вот это почти в триста.

Левенгук извлёк из кармана дощечку, завёрнутую в мягкую фланель.

— Посмотрите через этот.

Все начали наперебой рассматривать в микроскопы соскобы с зубов, слюну, опять воду. Восторгам и восклицаниям не было конца. Наконец Пётр спросил:

— Антон Иванович, а вы не пытались что-нибудь ещё рассматривать?

— Разумеется, пытался.

— Что, например?

— Я рассматривал под микроскопом строение растений, мышц животных, даже срезы кишок.

— Ну и что?

— Я подробно описал это в книге, ваше величество. Она была напечатана три года назад.

— Я могу иметь эту книгу?

— Я подарю её вам, ваше величество. Но напечатана она на латинском языке.

— Ну и что? Разве мы не переведём её? Антон Иванович, вы совершили настоящее чудо, открыв нам неведомый животный мир. Неужели у вас действительно нет своей лаборатории?

— А к чему она мне, ваше величество?

— Как? Вы же учёный. А каждый учёный должен иметь лабораторию.

— Простите, ваше величество, но у меня нет того образования, какое положено иметь учёному. Я просто любопытный.

— Мне бы таких любопытных! — воскликнул Пётр. — А что? Антон Иванович, едемте в Россию. А? Я создам вам все условия для работы, у вас будет своя лаборатория, хорошее денежное содержание.

— Спасибо, ваше величество, за столь лестное предложение. Но я слишком люблю свой Делфт, меня манили в Амстердам, но я отказался.

— Неужели вам, Антон Иванович, не интересно попутешествовать, посмотреть мир?

— Ваше величество, вы только что говорили, что я открыл для вас неведомый мир. Это и есть мой мир, — улыбнулся Антони. — Мир Левенгука. Спасибо ещё раз за лестное предложение, но мне достаточно этого мира, ваше величество. И не забывайте, что я уже не молод. А старику лучше уж прижать задницу и сидеть на своей печке.

— Жаль, очень жаль, — сказал Пётр. — Вы бы у нас были первым учёным. Мы бы создали вам такие условия...

— Спасибо, ваше величество, за столь высокую оценку моего труда.

— Антон Иванович, продайте мне какой-нибудь ваш микроскоп.

— Я готов подарить его вашему величеству.

— Э-э, нет, Антон Иванович, слишком большой труд вложен в них. А всякий труд требует оплаты.

— Ну что ж, — вздохнул Левенгук, — покупайте.

— Сколько?

— Не знаю, ваше величество, ведь в нём моя душа, а её трудно оценивать. Даже, я бы сказал, грешно.

— Ладно. Грех будет на мне. Тысячи гульденов будет достаточно?

— Много, ваше величество, — смутился Левенгук.

— Не много, Антон Иванович. За новый мир даже мало. Алексашка, рассчитайся с господином Левенгуком. И проводи его, а там возьмёшь обещанную книгу.

Меншиков вернулся скоро, принёс большую книгу в тёмном переплёте. Лефорт прочёл и перевёл латинское название её: «Тайны природы, открытые Антонием Левенгуком при помощи микроскопов».

— Приедем домой, надо перевести на наш язык. Петька Ларионов зря, что ль, латыни обучается, — сказал Пётр. — А ты что такой кислый, Алексаха?

— Так ты, мин херц, за какую-то фиговину отвалил тысячу, небось скиснешь. Опосля опять зазудишь: куда потратил, мот?

— Это не фиговина, Данилыч. Это большое научное открытие. Да, да. Может, тебе обидно, что у тебя полон рот этих тварей? Так не горюй, у нас у всех их не меньше. Важно, что мы открыли для себя новый мир, и всё благодаря ему — Левенгуку.

32 Дрезден

Как ни спешил Пётр в Вену, он не отказывал себе в удовольствии посещать в каждом городе музеи, фабрики, мастерские. А в Лейпциге от души настрелялся из пушек и мортир, показав присутствующим, как это надо делать — заряжать быстро, попадать в цель точно.

В Дрездене — столице Саксонии — встретили Петра со всей возможной пышностью и искренней признательностью за польскую корону курфюрсту Саксонскому Августу. Здесь понимали, кому обязаны были королевством Польским.

Однако новоиспечённого короля в Дрездене не оказалось, Август был в Варшаве, и принимал Петра наместник граф Фюрстенберг.

Что портило настроение Петру, так это толпы зевак, жаждавшие лицезреть русского царя. Фюрстенберг провожал его до отведённой для русских резиденции в центре города. Однако, увидев толпу возле дома, где предполагалось его поселить, Пётр сказал наместнику:

— Граф, или вы уберёте зевак, или я немедленно уеду из Дрездена.

Фюрстенберг приказал охране оттеснить толпу, и по образовавшемуся коридору Пётр прошёл в резиденцию, надвинув на глаза шляпу.

Из нескольких комнат, отведённых русским, он выбрал себе самую маленькую.

— Но это лакейская, ваше величество, — сказал Фюрстенберг.

— Ничего. Зато я никого беспокоить не буду.

— Что вы имеете в виду?

— Мне сказали, что здесь рядом кунсткамера.

— Да. Совершенно верно.

— Я намерен её посетить.

— Завтра?

— Нет. Сегодня после ужина.

— Но почему не днём, ваше величество?

— Днём я иду в цейхгауз, граф. У вас, говорят, богатейший артиллерийский парк.

— Да. Это верно. Ну что ж, — вздохнул граф, — тогда придётся вызвать смотрителя кунсткамеры.

— Пусть откроет, зажжёт канделябры и уходит.

После ужина все улеглись спать, а Петру с Меншиковым действительно постелили в лакейской, поскольку от неё было ближе к выходу.

— Мин херц, ты надолго? — спросил Алексашка.

— Откуда я знаю. Спи.

— Ничего, я подожду тебя, — сказал Меншиков и даже не стал тушить свечи.

Ждал час, другой и не заметил, как задремал. Проснулся уже утром, при свете дня. Свечи в шандале давно догорели и погасли, а Петра всё не было. Наконец появился бомбардир.

— Ты где был? — удивился Меншиков.

— В кунсткамере.

— Всю ночь, что ли?

— Выходит, так. Успел только две залы осмотреть. Очень интересно, очень. Вернёмся домой, будем свою кунсткамеру строить.

— А спать когда будешь?

— Какой тут «спать»? Позавтракаем, поедем в цейхгауз. А после обеда надо быть у курфюрстины Анны, а вечером на ужине у наместника.

В цейхгауз Пётр отправился с графом, по дороге заехали в крепость, взошли на стену, на знаменитую Брюлеву террасу, откуда открывался прекрасный вид на Эльбу.

— Ну как? — спросил Фюрстенберг, имея в виду впечатление от столь прекрасной панорамы. Однако бомбардир заметил:

— Да отсюда можно простреливать весь фарватер, — чем весьма обескуражил графа.

В цейхгаузе их уже ждала группа офицеров во главе с полковником. Граф обращался к высокому гостю, как тому было угодно. И представил офицерам соответственно:

— Господа офицеры, прошу любить и жаловать, герр Питер, лучший бомбардир России.

Офицеры, слава Богу, оказались понятливыми, об этом инкогнито слышали, ещё когда «лучший бомбардир» только подъезжал к Дрездену.

Однако когда начался осмотр пушек, к всеобщему удивлению, герр Питер оказался действительно докой в артиллерии. Он говорил о пушках то, чего многие офицеры никогда не слышали.

— Обратите внимание на цапфы у этих пушек, господа, — говорил Пётр. — Цапфы должны быть на середине и перпендикулярны оси канала орудия. А здесь? Цапфы отлиты выше. Что происходит в таких случаях? При выстреле давление пороховых газов заставит казённую часть подняться, пушка как бы подпрыгнет и упадёт на лафет. Это очень скоро испортит лафет. Нежелательно и нижнее положение цапф, так как это усиливает давление на подъёмный механизм.

Почти о каждой пушке или мортире Пётр нашёл что сообщить своим слушателям, хотя при начале осмотра предполагалось, что объяснение будет давать полковник саксонской армии.

На обратном пути граф не переставал дивиться:

— Ну и ну, герр Питер. Выходит, я не ошибся, представив вас лучшим бомбардиром России.

— Выходит, не ошиблись, граф, — отвечал Пётр, вполне довольный аттестацией.

Встреча Петра с матерью Августа курфюрстиной Анной была тёплой и даже нежной. Старуха вдруг обнаружила сходство Петра с её сыном и даже поцеловала его.

— Боже мой, ваше величество, вы же как родной брат моему Августу.

— Неужели? — удивился Пётр.

— Да, да, вы даже одного роста с ним, разве что он несколько полнее вас. Как жаль, что его нет дома. Может, вы поедете через Польшу и встретитесь с ним?

— Нет, ваше высочество, я через Австрию направляюсь в Венецию.

— Как жаль, как жаль, — искренне вздыхала старуха. — А он так хотел видеться с вами. Бедный Август. У него сейчас так много хлопот, так много забот. Эти поляки такой беспокойный, такой неблагодарный народ. Вы не находите?

— Нахожу, ваше высочество, нахожу, — утешал старуху Пётр.

— Вы уж не оставляйте Августа, мой друг, он так вам предан, так вас любит.

«Ещё бы не любить, — думал Пётр, — сделал его королём. Хотя повидаться, конечно, с ним надо. Всё-таки союзник».

После курфюрстины Пётр снова отправился в кунсткамеру, сказав графу:

— Я не окончил осмотр.

Вечером к резиденции Великого посольства прибыли несколько карет, и Пётр вместе с послами и Меншиковым отправились на ужин к графу Фюрстенбергу.

Алексашке всё же удалось дать соснуть «мин херцу» после кунсткамеры, правда, немногим чуть более часа, но всё равно Петру и этого хватило, чтоб вновь стать свежим и весёлым.

На ужине у графа были не только прекрасные вина, но и не менее прекрасные дамы, среди которых первенствовала красавица графиня Аврора фон Кенигсмарк. И когда начались танцы, именно она стала партнёршей бомбардира и тоже изволила заметить во время танца:

— Вы так же сильны, как и король Август[76], ваше величество.

— Сегодня меня уже второй раз сравнивают с королём, — отвечал Пётр.

— Кто же был первый? — спросила кокетливо Аврора.

— Тоже дама.

— Это неудивительно, — посерьёзнела графиня, и в голосе её Пётр уловил ревнивые нотки, но открывать ей имя «дамы» счёл необязательным.

Под конец ужина Пётр, развеселившись, взял барабан у барабанщика и стал столь искусно барабанить, что поразил не только важных саксонцев, но и самих дрезденских музыкантов.

Он бил в барабан не только марши, но и военные сигналы, поясняя слушателям:

— Это тревога... Атака... Штурм... Аккорд...

— Где ж вы так научились? — спросил поражённый этим искусством Фюрстенберг.

— А в детстве, когда занимался в потешных.

В конце вечера, залучив хозяина в уголок, Пётр сказал несколько таинственно, теребя графа за пуговицу:

— Эх, граф, если б вы исполнили одну мою просьбу.

— Всё, что пожелает ваше величество, — понизил голос и Фюрстенберг, решив, что и по дамской части гость тоже похож на Августа. Подумал: «Видно, раздразнила его Аврора. Не устоял».

— Очень прошу вас, граф, найдите мне специалиста по горному делу, — попросил Пётр. — Ну позарез нужен.

— Как «по горному делу»?! — невольно воскликнул граф удивлённо, ожидавший совсем другой просьбы.

— Понимаете, на Урале открыли железные руды, а брать их не умеем. А у вас в Саксонии наверняка...

— Господи, да завтра же я вам предоставлю такого мастера. Даже обер-мастера.

— Граф! — Пётр восторженно облапил Фюрстенберга и даже поцеловал дважды. — Да я за это...

— Что вы, что вы, — растерялся граф от такой бесцеремонности, понимая, что после царских объятий — этакого аванса — горного мастера надо доставать хоть из-под земли.

И на следующий день достали мастера, которому тут же были выплачены щедрые дорожные деньги, предоставлена крытая карета с возчиком и охраной.

Пётр призвал к себе майора Вейде.

— Адам Адамыч, ты повезёшь горного мастера в Россию, головой за него отвечаешь. Понял?

— Понял, господин бомбардир.

— Представишь его Виниусу и вот передашь ему моё письмо. Держи.

В письме было написано: «Дорогой Андрей Андреевич, поздравь меня и себя. Наконец-то сыскался горный мастер. Отправляй его не мешкая на Урал с великой оказией и великими ж полномочиями. Присовокупи к нему окромя охраны наших робят с дюжину, дабы учились от него горному делу. Да накажи им: будут лениться, шкуры спущу. С Богом. А мы потечём ныне на Вену, а там и далее в Венецию. Пётр».

Так что на графиню Аврору Кенигсмарк, несмотря на её красоту и чары, у Петра просто времени не хватило. Не повезло графине и с Карлом XII, когда через три года она пыталась обольстить его по просьбе своего любовника, короля Августа. У шведского монарха, навсегда покорённого одной «дамой» — собственной славой, наблюдалось полное отсутствие интереса к женщинам.

33 Венские выкрутасы

Одиннадцатого июня Великое посольство прибыло в Штоккерау — городок в предместье Вены. Начались утомительные переговоры о порядке и протоколе официального въезда и приёма посольства при дворе императора Леопольда. Поскольку при этом полагалось, по старой традиции, дарить собольи «сорочки», а их у великих послов уже не осталось, то был послан срочно в Москву дворянин Борзов за «сорочками».

— Гони, братец, как можно скорей, — наказал ему Головин. — От этого зависит наш въезд в Вену.

И Борзов погнал, не жалея ни себя, ни лошадей, ни кучера.

Теперь можно было и не спешить с обсуждением протокола. Но чтоб австрийцы не заметили заминки, послы стали домогаться встречи Петра с императором Леопольдом. После долгих препирательств канцлер Кинский согласился, но на условиях, что Пётр при встрече не будет вести деловых разговоров. Это каково? Петру, не терпевшему безделья и пустословия, предлагалось говорить о чём угодно, только не о деле.

— Так о чём я стану говорить?

— Ну во-первых, поблагодари его за счастье лицезреть его, спроси о здоровье его самого, жены, деток, — наставлял Лефорт, как мастер светской болтовни. — Похвали, наконец, Вену, герр Питер. Выскажи желание осмотреть её достопримечательности. Напросись в оперу. Смотри по обстоятельствам, мне ль тебя учить?

— Главное, Пётр Алексеевич, — подсказывал Головин, — старайся не раздражать старика, не дай ему повода рассердиться, будь этаким паинькой, чтоб канцлер потом не колол нам глаза: вы, мол, грубы, невоспитанны.

— Но какой же прок от такой аудиенции?

— Проку, может, и никакого, поскольку ты, Пётр Алексеевич, лицо неофициальное ныне. Да, да. Но какая-то зацепка уже будет, какая-то подвижка в переговорах наметится.

— А если он сам заговорит о деле?

— Не заговорит, Пётр Алексеевич, за это можно головой ручаться.

— И всё-таки? А вдруг?

— Если вдруг, то ты сам знаешь, чего спросить надо. По договору он должен вести наступательную войну с султаном до тысяча семьсот первого года, намерен ли он исполнять свои обязательства? Интересно, как он вывернется? Впрочем, я твёрдо убеждён, о деле он не заикнётся. Думаешь, канцлер зря настаивал на этом.

И Пётр на этот раз превзошёл самого себя. Аудиенция состоялась в присутствии канцлера и других приближённых, в огромной зале дворца. Единственное нарушение протокола сделал неумышленно Пётр, опять проскочив середину залы, где он должен был встретиться с императором. Слишком уж медленно плёлся старый Леопольд.

Встреча произошла на половине императора и со стороны выглядела трогательной и душевной.

— Ваше величество, я благодарю вас за предоставленную мне возможность лицезреть вас и приветствовать в вашем лице величайшего государя христианского мира, — начал Пётр, как и велел Лефорт, но, увидев нездоровый цвет лица императора, спросил участливо:

— Вам нездоровится, ваше величество?

— Какое здоровье, мой друг, в мои-то годы.

— А что вас беспокоит? — продолжал Пётр снимать «врачебный» анамнез.

— Да аппетит совсем пропал, — пожаловался Леопольд.

— Аппетит? — переспросил Пётр. — Попробуйте пить, ваше величество, настойку конотопа. И аппетит восстановится.

— А что это за трава конотоп?

— Эта трава растёт повсеместно, ваше величество, она ещё зовётся птичьей гречушкой. И сейчас как раз время собирать её. Я готов рассказать вашему аптекарю, как приготовить отвар.

— Спасибо, мой друг, за совет, — сказал Леопольд, беря Петра под руку. И, медленно повернув, они пошли по зале. — Я постараюсь воспользоваться им. Как вы нашли нашу столицу?

— О-о, она прекрасна, — искренне ответил Пётр, радуясь, что император сам повёл разговор ни о чём. — Какие дворцы. Я наслышан и о вашей опере, говорят, она лучшая в мире.

— Возможно, возможно, мой друг. Завтра дают «Орфея» Монтеверди, не желаете ли сходить?

— Благодарю вас, ваше величество. Я обязательно буду в опере.

Так, наговорив друг другу комплиментов, Леопольд и Пётр расстались. И когда Пётр удалился, император заметил канцлеру:

— А говорили, что он невыдержан, груб. Прекрасный молодой человек.

— С этим прекрасным молодым человеком у нас ещё будут хлопоты, ваше величество.

Встреча эта длилась не более четверти часа, но Петру она далась непросто. Едва выйдя из дворца, он увидел в пруду лодку с вёслами, подбежал, прыгнул в неё. И стал загребать столь мощно и сильно, что лодка носилась по воде, как добрая утица Несколько раз он пересёк пруд, промчался вдоль берегов его, дивя придворных императора, наблюдавших за ним из-за кустов. Эта нагрузка была разрядкой для его бурной натуры после томительных минут тягучей аудиенции.

В оперу собрались втроём — Пётр, Лефорт и Меншиков. Для такого торжества Франц Яковлевич достал из своих баулов лучшие свои платья и даже запасные парики. К удивлению, элегантнее всех вдруг оказался Алексашка, нарядившийся в рубашку с кружевными рукавами и в белый напудренный парик.

— Алексаха, — молвил удивлённо Пётр. — А ведь ты ныне что князь.

— Дай срок, мин херц, заслужим и князя, — отвечал Меншиков, оглядывая себя в зеркало и оправляя нарукавные кружева.

— Дурило, князем родиться надо.

— Ничего, мин херц, можно и выслужить.

И ведь выслужил, всего через восемь лет стал Алексаха не просто князем, а ещё и светлейшим князем Александром Даниловичем. Не родом — службой взял молодец и ратными подвигами, которых судьба ему сполна отпустила.

Сидели они в директорской ложе. В императорской Пётр увидел императрицу с принцессами и, наклонившись к Лефорту, сказал:

— Франц Яковлевич, устрой мне встречу с Маргаритой Терезией.

— Постараюсь, герр Питер.

— Только, пожалуйста, без этих церемониальных представлений.

Назавтра же Лефорт был у императрицы, и она согласилась принять царя. Местом свидания была выбрана зеркальная зала в замке Фаворит.

На встречу Пётр приехал с Лефортом, который должен был быть переводчиком. Императрица дожидалась гостя посреди залы в окружении юных принцесс, когда обер-гофмейстерина доложила ей о прибытии царя. Дверь перед ним распахнулась, и Маргарита Терезия, ласково улыбаясь, пошла ему навстречу.

— Я приветствую ваше величество.

Затем вместе с Петром, вернувшись к принцессам, она представила ему их. Пётр, целуя смущённых девочек, говорил вполне искренне:

— Какие они все красавицы.

— А у вас есть дети? — спросила императрица.

— Да. Есть сын Алексей.

— Сколько ему?

— Уже семь лет.

— Где он сейчас?

— Пока в Москве. Вот ворочусь, отправлю в Берлин учиться.

— А знаете что, ваше величество, присылайте его к нам. Здесь у нас найдутся хорошие учителя.

— Спасибо, ваше величество, пожалуй, я так и сделаю.

— Мы его и выучим, — улыбнулась Маргарита, покосившись на дочек. — И невесту ему приищем.

— О-о, это было бы прекрасно, — отвечал Пётр, вполне оценив предложение императрицы.

Мысль, высказанная ею о породнении домами, очень понравилась Петру. А императрица продолжала:

— Он будет заниматься вместе с моим сыном у лучших учителей.

— Благодарю вас, ваше величество, за столь лестное для нас предложение. Мы им воспользуемся.

На обратном пути Пётр говорил Лефорту:

— Жаль, не она правит, а то б я быстро договорился с ней. Умная баба.

— Эх, Питер, неужели ты не понял до сих пор, что обстоятельства иногда сильнее любого императора. Кстати, канцлер просил тебя изложить твои вопросы к императору на бумаге.

— А почему не при встрече?

— Как ты не догадываешься? При встрече на вопрос надо сразу отвечать. А тут они в десять голов будут думать, как ответить похитрее.

На следующий день Пётр пишет канцлеру Кинскому записку с тремя чёткими и прямыми вопросами, требуя немедленного ответа на них.

Во-первых, каково намерение императора: продолжать войну с турками или заключить мир?

Во-вторых, если император намерен заключить мир, то какими условиями он удовольствуется?

В-третьих. Нам известно, что султан ищет у цесаря мира через посредничество английского короля: какие условия предлагаются турками императору и союзникам?

Записка не только ставила вопросы, но и давала понять венским политикам, что царю известно всё об их закулисной возне. Граф Кинский, срочно созвав своих министров и пригласив посла Венеции Рудзини, зачитал вопросы царя. Именно в «десять голов» думали над ответами. И ответили. На первый: император выбирает прочный и почётный мир. На второй: мир будет заключён на основе сохранения за сторонами тех территорий, которые занимают их войска. Вместо ответа на третий вопрос были представлены копии письма турецкого визиря и ответ на него, подписанный Кинским и послом Венеции Рудзини. Самое интересное то, что ответ визирю был отправлен только что, но число было сфальсифицировано так, как будто бы оно было отправлено ещё до прибытия Великого посольства в Вену.

В тот же день 24 июня, когда были получены эти ответы, к Петру явился посланец короля Августа II генерал Карлович. Король заверял Петра, что остаётся верен ему и готов вместе противостоять интригам Венского двора. И хотя царь понимал, насколько шатко положение самого Августа в Польше, всё равно эти заверения короля были для него не только приятны, но и ценны в создавшейся ситуации.

— Передайте королю, — сказал Пётр Карловичу, — что я намерен всегда твёрдо защищать его интересы. Всегда.

А канцлеру в тот же день Пётр отправил просьбу о личной встрече, назначив её на 26 июня в своей резиденции.

Кинский приехал. За внешним спокойствием канцлера скрывалось напряжённое неудовольствие, он понимал, что разговор предстоит нелёгкий.

— Граф, — начал Пётр, едва ответив на приветствие, — почему вы идёте на нарушение нашего договора от января тысяча шестьсот девяносто седьмого года[77], в котором вы обязались вести войну с Портой до тысяча семьсот первого года?

— Но мы одержали над султаном ряд блестящих побед, и он сам стал искать мира, ваше величество.

— Император, начиная переговоры о мире с султаном, грубо нарушил наш договор.

— Но ещё ж мир не заключён.

— Я знаю, вы торопитесь с заключением мира из-за предстоящей войны с Францией за Испанское наследство, граф.

Кинский побледнел, поскольку подобное не принято было произносить вслух, а этот русский рубит сплеча, не признавая никаких приличий.

— ...И потом, — гремел Пётр, — я против такого мира, когда за каждым остаётся то, чем он владеет в данный момент. Россия заперта в Азове, не получив Керчи, мы не можем чувствовать себя в безопасности от крымских татар.

— Но, ваше величество, сие ваша задача.

— Вы что ж, граф, думаете, заключив с Портой мир за нашей спиной, гарантируете себе безопасность? Нет, милейший, как только вы перебросите войска к границам Франции с целью приобретения Испанского наследства, тут же против императора восстанет Венгрия. Венгры терпят, пока там размещены ваши войска. И что ж, вы думаете, что султан не воспользуется этой смутой?

— Но, ваше величество, мы не можем не учитывать интересов Англии и Голландии, настаивающих на скорейшем завершении войны с Портой.

— А они-то здесь каким боком?

— Но у них торговые интересы требуют мира в регионе.

— Ага, значит, император ставит торговые интересы Англии и Голландии выше соблюдения обязательств перед союзниками?

— Но что делать, ваше величество, мы все тесно переплетены и зависим друг от друга.

Пётр взволнованно ходил по комнате, более обычного дёргая головой, словно бодая кого-то. О закулисных манёврах Голландии и Англии он узнал ещё перед отъездом из Амстердама. И там на прощальном ужине сорвался и закатил своим так называемым друзьям скандал, ругая их за лицемерие и предательство. С большим трудом Лефорту тогда удалось успокоить бомбардира. А голландцы клялись, что всё это не более как слухи.

Вот тебе и «слухи». Всё оказалось истинной правдой, горькой и подлой. И Вильгельм тоже хорош: «мой друг, мой друг», а сам за спиной толкал Вену к примирению с султаном. Ни на кого невозможно положиться. Ни на кого!

— Ладно, — наконец заговорил Пётр, — я изложу наши условия в статьях, на которых мы можем согласиться на мир, и завтра же вы можете их забрать.

— Хорошо, ваше величество, — сказал с облегчением Кинский. — Я завтра заеду за вашими статьями.

На другой день граф Кинский чуть свет явился за обещанными статьями, которые и были ему вручены Головиным. Они сводились к двум пунктам: для установления прочного мира необходимо, чтобы России была передана крымская крепость Керчь. Без этого царь не видит никакой пользы от заключения мира. Если Турция не согласится отдать Керчь, то император обязан со своими союзниками продолжать наступательную войну до окончания трёхлетнего срока, то есть до января 1701 года.

Тридцатого июня канцлер Кинский вручил Петру ответ императора:

«Дорогой брат наш! Ваши требования в отношении присоединения Керчи к России справедливы. Я понимаю вас, ваше величество, и вполне разделяю ваше беспокойство. Но должен сказать вам, что турки не привыкли ничего отдавать даром. Поэтому было бы лучше, если б ваши войска взяли Керчь силой. Для этого вам хватит времени, потому что переговоры мы постараемся затянуть как можно долее. Уж потрудитесь, мой друг. Надеюсь, на переговорах будет и ваш представитель. Как видите, у меня нет от вас секретов».

Прочтя письмо Леопольда, Пётр бросил его на стол, пробормотав:

— Старый лис. Выскользнул как налим.

— А что ты хотел, герр Питер? — сказал Лефорт.

— Но ведь это же подло. Чуть более года блюли союз — и нате вам.

— Питер, да за такой кусок, как Испания, они родного отца продадут.

— Но ведь король-то испанский жив ещё. Жив. Что ж они заранее его хоронят? И ты смотри, письмо-то визирю вместе с Кинским подписал и посол Венеции Рудзини. А? Это что ж, выходит, что и Венеция хочет нарушить наш союзный договор. А?

— Ну, поедем в Венецию, там на месте выясним. Может, Рудзини действовал по собственной инициативе, без согласия с правительством.

Однако поехать в Венецию Петру не суждено было. Перед самым выездом пришло из Москвы тревожное письмо от Ромодановского:

«Пётр Алексеевич, семя, брошенное Милославским, растёт[78]. Восстали четыре стрелецких полка, что стояли на польской границе. Скинули своих командиров, выбрали новых и идут на Москву, дабы возвести на престол Софью, которая, по нашим сведениям, обещала им многие льготы и послабления. Сдаётся мне, пора вам на Москве быть».

В ответ на письмо Ромодановского, оставшегося правителем Москвы, Пётр тут же пишет ответ и шлёт его с поспешным гонцом:

«Ваша милость пишет, что семя, брошенное Милославским, растёт. Прошу вас, Фёдор Юрьевич, быть твёрдым, строгостью можно загасить разгорающийся огонь. Мне очень жаль отказаться от необходимой поездки в Венецию, но по случаю смуты мы будем к вам так, как вы совсем не чаете. Пётр».

Пётр вызвал к себе Возницына.

— Прокофий Богданович, взбунтовались стрельцы, и я боюсь думать, что там ныне творится. Ты остаёшься здесь и будешь участвовать в переговорах, блюдя, сколь возможно, наши интересы. О нашей смуте никому ни слова, более того, если пойдёт слух, опровергай, мол, мне о том неизвестно.

— Ясно, Пётр Алексеевич.

— Обеими руками держись за союзный договор, тот, январский. И если вынудят уступать, уступай с запросом и помедленнее. В случае, если припрут к стенке, кивай на меня, мол, посоветоваться надо. Тяни время, как только можешь. С волками жить — по-волчьи выть.

После Возницына к Петру были вызваны Головкин и Аргилович.

— Вот что, други мои, придётся вам в Венецию без меня ехать. Поскольку там уже готовились к нашей встрече, извинитесь за меня, мол, дела в Россию позвали. А вам главная задача: наиподробнейше ознакомиться с устройством галер. Буде возможность, сделайте модель таковой. Но более всего чертежей нарисуйте. И поподробнее. Приедете, сам буду принимать, и если чего упустите, не нарисуете, дорисую на спинах. Ясно?

— Ясно, господин бомбардир, — вздохнул Головкин. — Без тебя скучно будет нам.

— Ничего, Гаврила Иванович, мне вас тоже будет недоставать. Перетерпим.

Дивился Венский двор внезапному отъезду Петра. Утром принимал у себя наследника престола, ласково с ним беседовал. А уж после обеда — фьють! — и исчез. Ни с кем не простившись, никого не известив, ускакал на пяти каретах, в сущности со всей свитой.

Граф Кинский явился к Возницыну за объяснениями.

— В чём дело? Что случилось?

— А ничего особенного, граф, — отвечал думный дьяк со вздохом. — На то есть воля государева.

— Но какова причина столь скорого отъезда?

— Откуда нам знать, — вздыхал Возницын.

И как ни бился канцлер, кроме «воли государевой», ничего не услышал в объяснение внезапного отъезда царя. Поверил ли?

34 Лучший друг Август

А Пётр велел гнать на Москву без остановок, задержки были лишь на станциях во время смены лошадей. Так случилось, что этим занимался Меншиков, умевший где подкупом, а где угрозой ускорять перепрягание. Все спали в каретах на ходу. О том, чтоб остановиться, поспать хоть ночь по-человечески и поесть горячего, боялись и заикнуться. Бомбардир был хмур, малоразговорчив и грозен. Пробавлялись все сухомяткой.

Где-то перед Краковом слетело заднее колесо у одной из карет. Кучер чесал в затылке, не зная, как подступиться. Пётр тут же, велев притащить дёготь, сам поднял карету, установил на какое-то полено, дёгтем смазал ось, насадил колесо, вбил новую чеку вместо утерянной. Выбил полено. Скомандовал:

— Едем! — и влез в свою коляску.

А через два дня после его отъезда прискакали в Вену гонцы из Москвы с радостной новостью: стрельцы разгромлены под Воскресенским монастырём, мятеж подавлен, зачинщики казнены, многие взяты под стражу.

— Ах, — сокрушался Возницын, — где ж вы разминулись с государем? Скачите скорее следом, догоняйте, обрадуйте.

И помчались гонцы догонять царя. Догнали в Кракове. Узнав о разгроме мятежа, Пётр повеселел, поднёс гонцам по чарке:

— Спасибо, братцы, сняли камень с сердца.

Расспросил о подробностях, но гонцы мало что могли добавить к письму Ромодановского. Только сообщили, что разбили бунтовщиков боярин Шеин и генерал Гордон с князем Кольцовым-Масальским.

— Ну что, поворачиваем назад, мин херц? В Венецию?

— Погоди, Алексаха, надо подумать.

Чего там? Хотелось Петру назад через Вену ехать в Венецию, а там, может, и во Францию удалось бы заскочить. Очень хотелось. Но «семя Милославского», неожиданно давшее недобрые всходы, звало в Россию.

— Нет, не выкорчевал князь Фёдор Юрьевич все эти всходы, — вздыхал ночью Пётр, ворочаясь под рядном. — Не выкорчевал.

— Почему так думаешь, мин херц?

— Он же наверняка побоялся Соньку трогать, а всё ведь оттуда тянется, от неё, суки.

— Ну она ж царевна, как её прищучишь?

— Вот то-то и оно. Прикрывается фамилией, дрянь мордатая. Ну ничего, приеду, я и её поспрошаю как следует. И ей не спущу.

— Значит, домой поедем?

— Спи. Утро вечера мудренее.

Утром, посовещавшись с Лефортом и Головиным, решили всё-таки ехать в Россию. Пётр был убеждён, что всё было сделано слишком поспешно, а стало быть, не доведено до конца.

— Ну, вот считайте, письмо о бунте пришло шестнадцатого июля. Так? — убеждал он великих послов. — Мы выехали девятнадцатого, а через два дня явились в Вену гонцы, всё, мол, сделано. Нас они догнали двадцать четвёртого. Что можно было сделать за сей короткий срок?

— Но ты учти, Пётр Алексеевич, первое-то письмо шло обычной почтой, считай, почти месяц.

— Нет, нет, — не соглашался Пётр. — Мы вон с Цыклером сколь провожжались, а там их всего пятеро было. А здесь четыре полка взбунтовались, и они — чик-чик — в неделю управились. Не ожидал я этого от Ромодановского.

— Зря ты на князя Фёдора эдак-то, Пётр Алексеевич. Он из-за тебя ж спешил. Чтоб скорее тебя успокоить.

— Возможно, возможно. Приеду, разберусь. Сам разберусь.

Но теперь, по крайней мере, хоть гнать не стали. Ехали не спеша, останавливались на ночёвки на постоялых дворах, в гостиницах. И ели по-людски — с тарелок, горячее. И Пётр опять стал любопытен, в Величке задержался, чтоб осмотреть соляные копи. Вблизи города Бохни осмотрел лагерь польской армии. И наконец в Раве Русской встретился с Августом — новоиспечённым королём.

И хотя встретились они впервые, оба были безмерно рады встрече и знакомству. И с первого взгляда понравились друг другу, отчасти оттого, что оба действительно оказались одного роста и сильными. Август как прутики гнул и ломал подковы и, видя, что это нравится Петру, хвастался:

— Был я в Испании, смотрел бой быков. Ну что это? Ширкают, ширкают его шпагами, пиками. Пока убьют, всего кровью перемажут. Я попросился: дайте попробую. Разрешили. Бык на меня, а я его за рога, голову ему и свернул. Веришь?

— Почему не верю, — смеялся Пётр. — Верю.

— Дамы в восторге, сами на шею вешались. Ну, конечно, я не терялся. Со всякими пришлось, и с толстыми, и с тонкими. Но все темпераментные. Ух, испанки!

С первых же разговоров они, отбросив всякие протоколы, перешли на «ты» и звали друг друга лишь по имени.

С Августом Петру было интересно и весело, а главное — просто.

— Петь, ты не пробовал испанок?

— Нет, Август, — смеялся Пётр. — Я ж там не был.

— Жаль. Был я и в Венеции, там итальянки. Тоже есть хорошие.

При любом разговоре Август как-то незаметно всегда сворачивал на любимый свой предмет — на дам. Узнав, что Пётр был в его саксонской столице Дрездене, тут же спросил:

— Неужто так ни с кем и у меня?

— Ни с кем, Август. Да и времени не было.

— Боже мой, о чём ты говоришь, Пётр. Разве на это надо много времени. Ну с кем ты там хоть виделся?

— С графиней Кенигсмарк.

— Ба-а, с Авророй. И ни-ни?

— Ни-ни. Только потанцевал.

— Ну, Пётр, я тебя не понимаю. Аврору надо было лишь поцеловать, и она мигом сдаётся. Эх, жаль, меня там не было. Я б тебе таких розанчиков предоставил.

Петра отчасти утомляли эти рассказы о похождениях Августа, и он говорил Лефорту, переводившему всю эту болтовню с немецкого:

— Франц, скажи ему, давай, мол, поговорим о деле.

— О деле? Пожалуйста, — соглашался с удовольствием Август.

Выслушав все перипетии с венскими переговорами, он говорил:

— На кой чёрт тебе этот старый хрыч Леопольд? И к чему тебе Чёрное море, Пётр? Что ты с ним будешь делать? Чёрное море — это бочка воды, а затычка у султана.

— Но нас сотни лет донимают крымские татары. Житья от них нет.

— Согласен, татары — заноза в заднице. Но ведь тебе море нужно. Верно?

— Верно.

— И море такое, с которого ты мог бы плавать по всему свету. Угадал?

— Угадал.

— А в Черном куда тебе плыть? В Константинополь, к султану на рамазан?

Когда остались наедине, Август заговорил более откровенно:

— Тебе нужно Балтийское море, Пётр. Через него ты можешь плыть куда хочешь, хоть в Америку.

— Знаю я, что нужно. А как взять?

— Шпагой, как ещё. У турок отбил Азов. Что, не под силу у шведов Нарву отобрать? Насколько мне известно, она раньше ваша была.

— Там много кой-чего нашего было. Например, крепость Орешек на Неве русские строили.

— Вот видишь. Ты пойдёшь своё отбирать.

— У нас со шведами мир, вот какая штука, Август. Мы вроде друзья.

— Австрийцы тоже тебе друзья были. На три года, говоришь, союз заключили военный. А продержались лишь год. И ничего. Император небось и в очи тебе смотрел честными глазами.

— Смотрел, Август, смотрел. И сочувствовал даже.

— Как я понял, антитурецкий союз ваш на ладан дышит.

— Пожалуй, так.

— А если на шведов соберёшься, то я с тобой буду. Я твой лучший друг. Саксонская армия хоть сейчас готова в бой, а поляков заставим воевать на нашей стороне. Куда они денутся?

— А ты знаешь, Август, курфюрст Бранденбургский почти то же, что и ты, мне предлагал.

— Ну вот видишь, нас уже трое будет.

— Это надо хорошо обдумать, Август. Пока у меня с турком война, я не могу выступать против шведов. Сам понимаешь.

— Понимаю. Замирись с султаном, натяни нос Леопольду. Они ведь против Франции хотят выступить с Англией и этой проституткой Голландией. А войну с султаном хотят на тебя спихнуть. А ты возьми да и замирись с ним, вот они тогда и почешутся. Ведь султан тогда не преминет Леопольда за задницу укусить. Думаешь, он ему простил поражение при Зенте?

— Пожалуй, да. Но и на меня султан наверняка сердит за Азов.

— Но при Зенте у него потерь было неизмеримо больше, чем при Азове. Не зря после этого они у Вены мира запросили. Дыру заткнуть нечем, новые янычары не наросли.

Да, что ни говори, а лучший друг Август умел убеждать, не стесняясь в выражениях. Складно у него получалось. И Пётр невольно ловил себя на мысли, что прав его новый друг, кругом прав. Надо добиваться Балтийского моря.

Обидно, конечно, сколько трудов положено на завоевание Азова. Да и сейчас в Воронеже стучат топоры, спускаются корабли на воду — всё для того, чтоб удерживать Азов, чтоб грозить султану. Впрочем, угрожать ему всегда придётся. Иначе и мира от него не дождёшься, да и крымский хан будет потише себя вести.

Новое направление — Балтийское — они обсуждали с глазу на глаз, тайком. Слишком уж резкий поворот получался. Поехали добывать союзников на Турцию, а обрели желателей на Швецию.

Помимо переговоров закатывали пирушки, на которых если и затевался деловой разговор, то более ругательный по адресу Леопольда, о Швеции ни слова.

Устроили смотр войскам Августа, который вместе с королём принимал капитан Питер, а когда полки пошли маршем перед ними, то этот самый капитан Питер, схватив драгунский барабан, лупил в него столь чётко, что солдаты в строю невольно подтягивались и держали шаг.

Не обошлось и без стрельб. При стрельбе из пушек капитан Питер ни разу не промахнулся. Август был даже расстроен: из десяти выстрелов только два удачных было.

Зато когда начали стрелять из ружей, тут Август обошёл капитана и радовался этому как ребёнок. Едва не прыгал.

Вечером, когда укладывались спать, хитрый Ментиков спросил Петра:

— Мин херц, а на кой чёрт ты из ружья мазал?

— А что, заметно было?

— Может, для короля и незаметно, но я-то тебя знаю.

— Понимаешь, Алексаха, он человек самолюбивый. После пушечной стрельбы чуть не плакал от обиды. Надо было утешить парня, всё-таки союзник.

— Союзник, — скривился Меншиков, — из чашки ложкой.

— И такой, Алексаха, годится, помяни моё слово.

Что бы там ни говорил Меншиков, а Август Петру нравился. Здоровый, высокий, сильный, весёлый, выпить тоже не дурак. По всему видно, за Петра готов в огонь и в воду.

— Ещё бы, — ворчал ночью Меншиков. — Кто ему корону добыл?

Конечно, и Пётр понимал, откуда такая приязнь у Августа к нему, но всё равно был рад, что нашёлся союзник верный. Пусть пока на словах, но, кажется, надёжный.

Именно на словах, да и то втайне от всех, договорились они готовиться к войне со Швецией.

— Как только заключу мир с султаном, тогда и начнём, — пообещал Пётр Августу.

Бумаги писать не стали. Чего та бумага может значить между двумя друзьями? Решили скрепить свой пока тайный союз по-другому, почти по-братски. Поменялись одеждой — кафтанами, шляпами и даже шпагами, хотя королевская шпага была куда хуже царской, очень грубой работы.

— Эку дудору выменял, — проворчал Меншиков, но этим и ограничился, дабы не сердить «мин херца».

Нет, не обаятельный Август толкнул Петра на этот союз, не его страстные речи, а обстоятельства. Антитурецкий союз разваливался, и надо было искать других союзников, другую опору и менять даже направление интересов «с зюйда на норд», как выразился сам Пётр. Август просто подвернулся в нужное время и угадал и угодил сокровенным мыслям царственного друга.

Проведя с королём три дня и отдохнув несколько душой, Пётр поехал на Замостье, где пани Подскарбная, польщённая приездом высокого гостя, устроила торжественный обед, на котором к Петру подсел папский нунций и стал хлопотать о свободном проезде через Россию католических миссионеров в Китай.

— Пожалуйста, — великодушно разрешил Пётр. — Но только чтоб среди этих католиков не было французов.

Не мог Пётр забыть интриги французов в Польше да и в Голландии, не мог забыть и простить так просто.

В Томашеве он посетил католическое богослужение и охотно принял благословение от священника Вота, которого знал ещё по Москве.

— Ваше величество, — сказал Вота, — я надеюсь, что вы с королём Августом наконец-то прикончите Турцию.

На что Пётр, улыбнувшись, отшутился:

— Шкуру медведя, святой отец, делят лишь после убиения медведя.

В Брест-Литовске Пётр остановился у Виленской кастелянши, куда явился некий прелат Залевский представиться царю и побеседовать с ним.

— Что-то на меня католики навалились как мухи на мёд, — проворчал Пётр.

— Небось в свою веру хотят тебя, — хихикнул Меншиков.

Но Залевский, в отличие от осторожных Вота и нунция, решил сразу брать быка за рога:

— Если вы истинно верующий, государь, вы должны наконец признать, что Греческая церковь схизматическая.

Пётр мгновенно изменился в лице и молвил негромко, но внятно:

— Монсеньор, благодарите Бога, что вы сие молвили не в России, там бы вы за это поплатились головой. И далее я не желаю с вами разговаривать. Оставьте нас.

Залевский разинул рот от удивления, пришлось Меншикову указать ему на дверь:

— Не понял, что ли, монсеньор? Отчаливай.

Наконец-то въехали в Россию, и Пётр стал всё более и более смурнеть. После Смоленска даже Меншиков не решался прерывать размышления своего спутника, потому как рядом сидел уже не бесшабашный бомбардир или капитан, а царь всея Руси, самодержец и повелитель. И, видно, тяжёлые мысли ворочались в его голове, недобрые.

Москва ждала его и боялась, догадываясь, с чем едет самодержец, что везёт в сердце своём.

Лишь когда засияла в августовской дымке золотая голова Ивана Великого, разомкнул царь уста, сказал с горечью:

— Эх, Русь... Уезжал от крови и ворочаюсь к ней же[79].

И Меншиков понял: грядёт розыск.