«Экс» и «Нео»: разноликие правые

Истекало 20 лет после окончания второй мировой войны…

Дата 8 мая[4], как всегда, была днем Памяти, однако впервые она стала и днем Забвения.

В большинстве западноевропейских стран 20 лет считают предельным сроком, по истечении которого прекращается действие судебных приговоров, аннулируются иски к правонарушителям, так и не представшим перед судом.

Сколько экс-нацистов, рассеянных по белу свету, мечтали об этом дне! И, конечно, раньше всех о прощении военных преступников объявили на Рейне…

Чтобы хоть немного представить себе, что же происходило в Европе в те дни, перелистаем протоколы заседания Национального собрания Франции, состоявшегося 16 декабря 1964 г. От имени парламентской комиссии проект закона о неприменимости сроков давности к геноциду и преступлениям против человечества изложил в своем докладе ее председатель, депутат Поль Кост-Флоре:

— Господа! Заявление правительства ФРГ о том, что начиная с 8 мая 1965 года все виды военных преступлений подпадут под срок давности — идет ли речь о преступлениях против мира, против человечества или собственно военных преступлениях, совершенных нацистами и поразивших мир своей жестокостью, — немедленно вызвало повсюду, в том числе и в нашей стране, сильнейшее волнение…

Многие страны мира уже приняли законы о преступлениях против человечества, не подлежащих сроку давности. Так поступили Советский Союз, Польша, Чехословакия, Венгрия, Германская Демократическая Республика, Израиль. Парламент соседней Бельгии продлил срок давности с 20 до 30 лет. Напомню также, что законодательство англосаксонских стран вообще не признает сроков давности уголовных преступлений.

Если свериться с историей, нам придется констатировать, что понятие о сроках давности слишком долго пробивало себе дорогу. Римское право не признавало его в области уголовных правонарушений, в частности для ряда особенно жестоких преступлений, таких как отцеубийство.

В своем трактате «О преступлениях и наказаниях», изданном в 1764 году, Беккариа[5] отстаивал принцип неприменимости сроков давности к преступлениям. Позитивисты высказались в том же духе столетие спустя.

В знаменитом труде «Рассуждение о преступлениях и наказаниях» Бентам[6] так излагает свое понимание давности преступлений: «Это триумф злодейства над невинностью, ибо вид преступника, наслаждающегося миром, защищаемого законами, которые он преступил, есть не что иное, как приманка для других злоумышленников, оскорбление порядочных людей, публичный вызов морали». Если отвлечься от цветистого стиля эпохи, мы могли бы почти слово в слово повторить ту же мысль в защиту недопустимости сроков давности к преступлениям против человечества…

Депутат Мари-Клод Вайян-Кутюрье, вдова писателя-коммуниста Поля Вайян-Кутюрье:

— Федеративная Республика Германии находит возможным применить срок давности к военным преступлениям в силу того, что ее внутреннее законодательство распространяет этот принцип на уголовные преступления; иначе говоря, те, кто принял такое решение, не усматривают исключительного характера гитлеровских преступлений.

Между тем применение срока давности к преступлениям этого рода нигде не будет иметь столь серьезных последствий, как в Западной Германии. Доктор Роберт Кемпнер, бывший помощник главного обвинителя от США на международном процессе в Нюрнберге, теперь адвокат во Франкфурте, недавно заявил: «Тысячи убийств, совершенных нацистами, останутся безнаказанными. Тысячи убийц вернутся в Федеративную Германию или выйдут из подполья в случае, если 8 мая 1965 г. их преступления будут аннулированы за давностью прошедшего времени…»

Вот почему Международный трибунал в Нюрнберге судил фашистских убийц именно за геноцид и преступление против человечества, а резолюция ООН от 14 декабре 1948 г. призвала сделать этот закон нормой не только международного, но и национального права каждой страны.

Франция сделала выбор: обе палаты парламента единодушно проголосовали за бессрочное действие Закона о геноциде и преступлениях против человечества.

Однако в следующую четверть века этот закон ни разу не был применен. Отнюдь не потому, что в нем ни разу не возникло нужды. Все это время вокруг нескольких фашистских преступников в стране шли изнурительные диспуты правоведов. Но ни одно из этих дел так и не дошло до суда…

Наконец, летом 1987 года ссылка на закон впервые прозвучала в судебном собрании.

На скамье подсудимых сидел «лионский мясник» Клаус Барбье. Чтобы разыскать и добиться его выдачи, Франции понадобилось… 38 лет!

Военный трибунал в 1952 и 1954 годах вынес ему — оба раза заочно — смертные приговоры как преступнику войны, повинному в убийстве 4342 человек, в аресте 14311 человек, в депортации 7951 человека. За давностью лет ни привести в исполнение (к тому же Франция в 1982 году отменила смертную казнь), ни повторно вынести подобные обвинения оказалось уже невозможным. Однако усилиями антифашистов были найдены и предъявлены суду новые документы о преступлениях бывшего шефа гестапо в Лионе, подпавшие под юрисдикцию Закона о геноциде и преступлениях против человечества.

Под преступлениями против человечества подразумеваются убийства и истязания мирного населения. А зверства на войне, в боевой обстановке? А мучительства и расстрелы безоружных военнопленных? А пытки и убийства участников Сопротивления, бойцов партизанских отрядов? Все это, увы, юрисдикция другого закона — о военных преступлениях, ответственность за которые уже истекла.

Вот почему на третьем процессе Клауса Барбье, как и на предыдущих «заочных», снова была обойдена молчанием «загадка Калюира»[7], связанная с обстоятельствами ареста руководителей французского Сопротивления в 1943 году. По чьему доносу Клаусу Барбье удалось обезглавить антифашистское движение во Франции? Кто и почему поныне упрямо хранит эту тайну?

ЗАГАДКА КАЛЮИРА

21 июня 1943 г. в Калюире айнзацкоманда Клауса Барбье нагрянула в дом доктора Дюгужона, где шло секретное совещание руководителей французского Сопротивления. Один человек на этом собрании оказался случайно — Рене Арди. Барбье прихватил семь наручников, точно по числу участников совещания, поэтому восьмому, «лишнему», наручников не хватило. Его первым выводят из дома. Неожиданно Арди сильно бьет в живот ближайшего охранника и бежит. Вслед стреляют. Пуля легко задевает беглеца. Какой-то прохожий спасает его, но в тот же день… выдает полиции. Больше месяца Арди проводит в госпитале под охраной полицейских и гестаповцев. Снова побег, на этот раз удачный, и вот в августе он наконец предстает перед товарищами по Сопротивлению. Арди вернулся в отряд «Комба», где возглавлял группу диверсий на железных дорогах. Но страшное подозрение товарищей отныне нависло над ним…

Так возникла загадка Калюира.

Лишь после войны общественность Франции в полной мере осознала трагизм происшедшего и ту зловещую роль, которую в этой истории сыграли Клаус Барбье и Рене Арди.

Барбье тотчас после войны укрылся в американской оккупационной зоне Германии, где его и обнаружило Управление стратегических служб США (УСС).

Меня подвергли многочисленным допросам… — признался Барбье в 1972 году, когда, уже разоблаченный в Боливии, пытаясь оправдаться, стал налево и направо раздавать свои интервью. — Американцы изумились тому, сколько я знал об активности коммунистов во Франции, в частности о той роли, которую они играли в Сопротивлении во время войны и после… Я выдал на этот счет все, что знал. А знал я немало».

Комиссару французской сыскной полиции Луи Бибу в 1948 году удалось добиться трех очных ставок с Барбье, но всякий раз в американской зоне и в присутствии американских офицеров. Он беседовал с ним в штабе УСС в Мюнхене.

Моя задача была чрезвычайно сложной, — вспоминает Луи Биб, теперь высокопоставленный офицер французской полиции, которого в 1983 году сумел разыскать корреспондент газеты «Санди таймс». — На допросе все время присутствовали американские офицеры. Они подвергали цензуре каждый вопрос, который я задавал Барбье, и без их предварительного согласия я ничего не мог у него спросить. Могу подтвердить, что он был тщательно оберегаем американским агентом, который занимался шпионажем в пользу военной контрразведки. Все, кто имел отношение к делу Барбье, знали, что он работает на Соединенные Штаты как шпион. Даже сами американские власти не пытались скрыть это от нас».

Через год и такие встречи стали невозможны: разведслужба США заявила Луи Бибу, что адрес Барбье ей «больше неизвестен». А на самом деле? Профессор истории Уэйнского университета в Детройте, в прошлом офицер УСС США, Эрхард Дабрингхауз в феврале 1982 года пролил свет на истинное положение вещей: «Я получил указание от моего начальства всячески облегчить работу Барбье, выделить ему кабинет и машинистку-немку для печатания всего того, что он писал. Он поставлял нам вороха информации о русских, о беглых военных преступниках СС… Дважды в 1949 году я соврал французам, искавшим его сначала в Аугсбурге, потом в Мюнхене. Я врал по приказу начальства, будто я его не знаю и вообще не слышал такого имени. Каждый раз я притворялся, будто ровным счетом ничего не знаю. Такой приказ мне был дан сверху…»

Дабрингхауз вспоминает: «Мы платили ему 1700 долларов. В то время я был майором и получал 200 долларов в месяц. Но Барбье заявлял, что у него еще 100–150 помощников, которым он тоже должен платить».

Когда признания профессора Дабрингхауза обошли мировую печать, он получил на домашний адрес (это было весной 1983 года) такое письмо: «Ты, вонючая крыса, мы следим за тобой, спи с открытыми глазами, тебя ждет сюрприз… Оставь Барбье в покое. Смерть предателям. Нацистская организация „Власть белых”».

Вслед за Дабрингхаузом бывший сержант американской военной контрразведки Джин Бремел заявил, что существовало даже решение: скорее физически ликвидировать Барбье, чем выдать его французам.

Не странно ли? Отчего столько ажиотажа вокруг преступника № 239 (под таким номером он числится в перечне нацистских преступников, составленном специальной комиссией ООН)? Какая тайна окутывает имя «лионского мясника»?

Это была тайна Калюира. Французский следователь Луи Биб вел допросы Барбье в 1948 году, имея при себе перечень из двухсот вопросов, составленный французскими судебными властями. И как раз вопросы о том, что же произошло в Калюире, американские офицеры подвергали самой строгой цензуре. Да, Барбье доподлинно знал тайну Калюира, которую не пожелали предать огласке и его новые опекуны.

Знал эту тайну еще один человек — Рене Арди, дважды представавший перед французским судом. Но уже на первом процессе, в 1947 году, стало ясно, что загадку Калюира не расшифровать без Клауса Барбье. Вот почему на следующий процесс по делу Арди, состоявшийся в 1950 году, Франция затребовала Барбье в качестве… свидетеля. И, представьте, в начале 1950 года американские оккупационные власти в Германии согласились отпустить лионского палача во Францию «на ограниченный срок, при условии, что будет обеспечена его охрана и гарантировано возвращение назад»! Это унизительное условие Франция отвергла.

Список разыскиваемых Францией нацистских преступников включал более 20 тысяч имен, Клаус Барбье числился в нем первым. Когда с официальным запросом о его выдаче французский посол в Вашингтоне Анри Бонне обратился в госдепартамент США, который переадресовал запрос Верховному комиссару по делам Германии Джону Макклою, тот ответил, что о подобном ходатайстве слышит впервые. Макклой и впоследствии утверждал, что «был не в курсе», может быть, потому что через комиссариат проходили «тысячи бумаг». Но в 1983 году министерству юстиции США пришлось опубликовать доклад «Клаус Барбье и правительство Соединенных Штатов», чтобы предотвратить «новые размолвки» с французами. Вся вина за «старые размолвки» в нем возложена на Управление стратегических служб США — предшественника ЦРУ, а обиняком и на демократическую партию, находившуюся тогда у власти. Так почему же Клаус Барбье не был выдан Франции? Официальная версия: он уже слишком втянулся в дела американской разведслужбы, и, как с ценным агентом, с ним решили лучше расстаться, чем отдать, пусть даже союзнику. В докладе, представленном командованию сотрудником УСС Лео Хехтом, сообщалось о том, что «вся семья Барбье изучает испанский язык».

В марте 1951 года с документами на имя «механика Клауса Альтмана» Барбье, его жена и двое детей сели в Генуе на корабль «Корриентес», отплывающий в Латинскую Америку.

Загадка Калюира на процессах Рене Арди 1947 и 1950 годов осталась невыясненной. Не прояснилась она и на процессе Барбье в 1987 году. Случайно ли? Нет, конечно: хак после войны, так и поныне немало сил противятся тому, чтобы вскрылась истинная подоплека событий в Ка-люире.

Почему? В поисках ответа вернемся в 1943 год…

Совещанию в Калюире предшествовал трагический день 9 июня: в Париже был арестован командующий подпольной армией Сопротивления[8] генерал Делестрен. Его схватили в тот самый час и на том самом месте, где была условлена его встреча с Дидо (подпольная кличка Репе Арди). 7 июня Дидо отправился на поезде в Париж на встречу с генералом Делестреном. Почему же не доехал? Версия Арди: в поезде он заметил шпика. Обеспокоенный, он сошел с поезда и в Париж запоздал, потом пробовал разыскать генерала сам, но не смог. Так объяснил он товарищам по Сопротивлению свое отсутствие 7—10 июня.

Слишком «засвеченный» — после Калюира — для работы в подполье, Арди был вынужден отправиться в маки[9], потом в Северную Африку. Снова его имя всплывает уже только после войны. Арестованный по требованию многочисленных организаций Сопротивления, так и не поверивших до конца его версии, Арди на первом процессе, в 1947 году, был оправдан за недостаточностью улик. Тезис его защитника был прост: Арди (Дидо) никогда не был в руках гестапо и, стало быть, не мог донести на товарищей, к тому же о совещании в Калюире он узнал лишь днем раньше, но с тех пор все время был на виду у друзей.

Да, за исключением нескольких минут, которые и давали повод к подозрению. 20 июня, за день до встречи в Калюире, начальник штаба подпольной армии Сопротивления Анри Обри вместе с Гастоном Деффером[10] увидел Дидо на лионском мосту. Он сидел на скамейке рядом с человеком, читавшим газету. Несмотря на протесты Деффера, Обри отозвал Арди в сторону и сообщил ему про завтрашнюю встречу. Почему? Генерал Делестрен незадолго до своего ареста, чтобы исключить автономные действия группы железнодорожных диверсий, назначил Арди руководителем 3-го (транспортного) бюро подпольной армии. Питавший доверие к Дидо, Обри и сообщил ему про завтрашнее совещание — там, помимо прочего, предстояло выбрать замену арестованному в Париже генералу Делес трену.

Кто же был тот человек, что сидел рядом с Дидо на скамейке, скрывая за газетой лицо? Ровно через сутки Клаус Барбье будет поочередно истязать взятых в Калюире подпольщиков, допытываясь, кто же из них Макс. Он будет орать в расквашенное лицо Обри:

«Что, не нравится? Вчера-то ты был повеселей. Уже не помнишь? Это я вчера на мосту Моран оставил газету на скамейке рядом с Дидо».

Такое признание от самого Барбье получил в 1948 году и комиссар сыскной полиции Луи Биб, допущенный снять с него допрос в американской зоне в присутствии американских офицеров. Но адвокат Арди на процессе 1947 года твердо придерживался своей линии: нацистский преступник № 239 намеренно порочит участника французского Сопротивления, это поклеп, исходящий от врага.

От врага? Но были ли врагами Барбье и Арди?

Клаус Барбье знал о Максе из донесения марсельского гестапо, но в нем не указывались его приметы. Однако он умел развязывать языки. «Когда мы подвергали схваченных подпольщиков допросу, у нас не было времени на размышления, — делился он своим опытом с американскими сослуживцами в 1949 году. — Нам нужны были имена и явки. Немедленно. А значит, все средства были хороши». Он знал, что Макс у него в руках, но поначалу думал, что это Обри, и применил к нему свои самые страшные пытки. Похоже, Макс сам сказал, кто он, чтобы избавить от зверских истязаний остальных товарищей. Если считать и хозяина дома, доктора Дюгужона, то всего в Калюире было арестовано девять человек. Выживут из них только трое: сам доктор и два беглеца — Арди и Обрак. Именно Обрак позже и стал главным обвинителем Арди.

Макс — подпольная кличка Жана Му лена, специального посланца генерала де Голля в Сражающуюся Францию. Он создал и возглавил Национальный совет Сопротивления, координировавший действия всех патриотических отрядов на юге и севере Франции, объединил под началом генерала Делестрена все военные подразделения Сопротивления. Есть свидетели, видевшие Жана Мулена в последние дни его жизни: могучий сорокачетырехлетний мужчина был превращен в живой труп. Так работал «лионский мясник».

Сам палач уверяет, будто бы только в 1964 году из публикации в «Пари-матч» он узнал, кем же был на самом деле Макс. Барбье дал множество противоречивых версий в своих интервью разных лет. будто бы Мулен выбросился из окна; будто бы сам разбил голову о стену; будто бы умер от инфаркта сердца; будто бы был им передан в руки французской полиции, но умер по дороге в Париж. Под видом боливийского дипломата Клауса Альтмана лионский палач дважды побывал во Франции и даже возложил в Пантеоне цветы к урне Жана Мулена. Позднее он скажет: «Мы были враги. Но я его уважал». Какое «уважение» оказал Барбье своему узнику, нам известно из свидетельских показаний бывшего переводчика гестапо Готлиба Фуша: Мулен был зверски замучен в застенках лионского гестапо.

На Нюрнбергском процессе, а потом и на втором суде Арди (1950 г.) фигурировал доклад шефа секретной полиции и СД Кальтенбруннера министру иностранных дел Риббентропу от 29 июня 1943 г. (всего через восемь дней после западни в Калюире!).

Из доклада руководителя секретной полиции (ЗИПО) и контрразведки (СД) Кальтенбруннера министру иностранных дел фон Риббентропу, Берлин, 29 июня 1943 года

О подпольной армии во Франции[11]

Меры, принятые нами с целью уничтожения руководящих органов подпольной армии, к настоящему моменту принесли следующие результаты.

Узнав о существовании почтового ящика руководителя 3-го бюро подпольной армии, ответственного за организацию саботажа на железных дорогах и известного под кличками Дидо и Бардо, айнзацкоманда ЗИПО — СД Лиона изъяла из ящика много писем, адресованных ему Центральным Бюро «объединенных движений Сопротивления». В одном из писем от 27. V. 1943 г. содержалась информация о том, что 9.VI.1943 г. в 9 часов утра Дидо должен находиться у станции метро «Мюэтт» в Париже, где его будет ждать «генерал».

С помощью агента-N ЗИПО Лиона и информационного канала абвера Париж — Лион Дидо был арестован. Речь идет о французском инженере железных дорог, лейтенанте запаса Рене Луи Арди.

На условленном месте встречи у метро «Мюэтт» в Париже нами арестован откликнувшийся на имя Дидо французский дивизионный генерал бронетанковых войск Шарль-Жорж-Антуан Делестрен, родившийся 12 марта 1879 года в Бич-Сен-Вааст, проживающий в Лионе…

Арди, благодаря полученным от него обширным сведениям и его желанию сотрудничать, был многократно с успехом использован для устройства подобных встреч. Кроме того, он по памяти сообщил германским службам план саботажа железных дорог.

С его помощью… айнзацкоманда ЗИПО-СД Лиона, вместе с приданной ей Главным управлением имперской безопасности зондеркомандой, чтобы разгромить подпольную армию, накрыла в Лионе собрание руководителей «объединенных движений Сопротивления» и подпольной армии и арестовала следующих лиц: 1) Лейтенант Анри Обри… 2) Преподаватель иностранных языков Андре Лос-санг… 3) Лоран Пьер Паризо… 4) Полковник Альбер Лаказ… 5) Подполковник запаса Шварцфельд… 6) Доктор Дюгужон, в квартире которого проходило собрание.

Собрание было созвано руководителем «объединенных движений Сопротивления», назначенным генералом де Голлем и известным под кличкой Макс. Сам Макс на собрание не пришел. Предполагается, что в этом ему помешала облава, проводившаяся французской полицией. На собрании он намеревался изложить его участникам новые директивы с целью координации деятельности «объединенных движений Сопротивления» и подпольной армии, которые понадобились в связи с арестом генерала…

КАЛЬТЕНБРУННЕР.

Кальтенбруннер перечислил не всех арестованных в Калюире. «Званых» участников совещания было семь. Имя одного из них — Раймона Обрака (бежал впослед-ствии из-под стражи) — опущено, а присутствие Макса закамуфлировано («на собрание не пришел»). Историки французского Сопротивления смысл этой фразы толкуют так: лионское и парижское гестапо либо утаили часть сведений от Кальтенбруннера, либо он сам, будучи в курсе событий, таким образом маскирует гибель руководителя французского Сопротивления в застенках гестапо. Ведь лидера французского Сопротивления, личного посланника генерала де Голля, конечно же, следовало передать в Главное управление имперской безопасности. В действительности Барбье уже через 48 часов после ареста участников совещания знал, что Макс у него в руках и что это Жан Мулен. Помимо семи основных участников совещания были арестованы хозяин конспиративной квартиры доктор Дюгужон и явившийся без приглашения Рене Арди. При инсценировке побега Арди был ранен в руку, о чем впоследствии Барбье сказал: «В него выстрелил мой шофер, он не знал всех инструкций…»

В докладе Кальтенбруннера прямо говорится, с чьей помощью были произведены июньские аресты: названы кличка — Дидо и имя — Рене Луи Арди. На первом суде над Арди (1947 г.) этот документ еще не фигурировал, тем не менее «свидетельские показания» Барбье о том, что Арди и был его наводчиком, неожиданно получили солидную поддержку.

На суде появился новый свидетель — кондуктор поезда, в котором 7 июня Дидо ехал в Париж на встречу с генералом Делестреном. Так вот, с поезда он сошел не один, а в сопровождении двух шпиков и гестаповцев. Одного из шпиков, Мюлтона (по кличке Лунель), арестованный Дидо узнал в лицо: это был провокатор, примазавшийся к Сопротивлению в Марселе. Именно Мюлтон и сообщил гестапо о почтовом ящике Рене Арди, откуда было извлечено письмо о его предстоящей встрече с генералом Делестреном.

Итак, с 7 по 10 июня Арди находился в руках Барбье. Почему же он скрыл это от товарищей по Сопротивлению, которые собственными силами провели первое расследование еще в 1943 году? Почему скрывал этот факт и на процессе 1947 года? Ответ Арди: «Я боялся навлечь на себя подозрения. Ведь Барбье отпустил меня за недостаточностью улик о моей принадлежности к Сопротивлению».

Барбье — «отпустил»? Да еще — «за недостаточностью улик»?1 Палач, хладнокровно отправлявший детей в печи Освенцима, мог проявить подобное великодушие только к провокатору. Вот почему после процесса 1947 года, на котором прояснилась таинственная связь между Барбье и Арди, во Франции поднялась буря возмущения. Общественность стала не просить, а требовать, чтобы перед судом предстал Барбье — и не свидетелем, а подсудимым.

Но загадку Калюира теперь взялись охранять американцы. Они спрятали Барбье.

Фразу из доклада Кальтенбруннера («Сам Макс на собрание не пришел») на следующем процессе адвокаты истолковали так: дескать, сам Арди точно не знал, кто же такой Макс, а значит, этого не мог от него узнать и Барбье. Что же до человека с газетой, у суда тоже остались сомнения, был ли это Барбье. Признания самого Барбье на этот счет суду показалось недостаточно, так как Арди яростно отрицал, что соседом его по скамейке на лионском мосту был шеф гестапо. А закон, как известно, толкует сомнения в пользу обвиняемого.

Однако как бы в перипетиях дела не упустить из виду логику поведения предателей и палачей.

«Если бы Арди сказал нам правду сразу, разве состоя-лось бы собрание в Калюире? — пишет в книге «Рискованная авантюра» Клод Бурде, бывший заместителем начальника отряда «Комба», теперь один из руководителей пацифистского движения во Франции. — Если бы не была устроена эта западня, многое в истории Франции сложилось бы по-другому как в войну, так и после войны. Я не могу не думать, что, останься Мулен жив, он сыграл бы после Освобождения ключевую роль в жизни страны…».

Первый день своего президентства Франсуа Миттеран начал с возложения гвоздик Жану Мулену, похороненному в Пантеоне…

Макс, бесспорно, сыграл ключевую роль в жизни страны во время войны. Смысл порученной ему де Голлем миссии Клод Бурде раскрыл при нашей встрече так:

— Де Голль послал Мулена во Францию с заданием объединить разрозненные отряды Сопротивления и включить в Национальный совет также политические партии, как борющиеся (прежде всего коммунистическую партию), так и влачащие жалкое существование, впавшие в апатию буржуазные партии Третьей республики. Требование воскресить их всех нас сильно смущало. И все же довод Мулена был в конце концов принят, потому что мы поняли: только безоговорочное подчинение всего движения Сопротивления де Голлю, со всеми политическими формациями прежнего режима, станет сильным козырем его лидерства, в котором ему упрямо отказывали руководители Англии и США.

Действительно, события развивались стремительно: 27 мая 1943 г. образован Национальный совет Сопротивления, и Жан Мулен шлет де Голлю в Лондон телеграмму; 30 мая де Голль перебирается в Алжир, где его встречают с энтузиазмом; через год под его главенством образовано Временное правительство во Франции, которое рервым признал СССР. Де Голль стал лидером всех сражающихся французов, но Мулена уже не было в живых.

Демаркационная линия, которая вплоть до конца 1942 года разделяла страну на оккупированную и свободную зоны, делила и французское Сопротивление на Север _и Юг. Оно делилось также на «левое» и «правое». Вышедшая во Франции накануне последнего суда над лионским палачом книга Филиппа Харцера «Клаус Барбье и гестапо во Франции» содержит взгляд на роль Жана Мулена именно справа: «Он не скрытый коммунист, как о нем говорили, а коммунист явный, не зря в годы Народного фронта он поставлял вооружение республиканским бригадам в Испании…»

Взгляд же на Мулена слева точно схвачен в определении «префект Народного фронта», которое буквально срослось с его именем. Формально он не принадлежал ни к какой партии, тем не менее по убеждениям его скорее всего можно отнести к социалистам. Создав Национальный совет, он придал социалистической партии гораздо больший вес, чем тот, которым она обладала в Сопротивлении.

Трудно угадать, какую роль сыграл бы он после войны, но сам факт выбора его де Голлем красноречив: никто так, как Жан Мулен, не мог обеспечить ему поддержку и признание левых сил страны, самых активных в Сопротивлении. Мулен эту задачу выполнил блестяще.

— Да, после того как Арди вернулся в наш отряд, — говорил мне Клод Бурде, — подозрительность к нему нас не покидала. Мы ничего не могли доказать, но… бывает шестое чувство… Я настоял на его отправке в Северную Африку, подальше с глаз. В чем же был смысл его предательства? Наша буржуазия после войны страшно сопротивлялась приходу к власти де Голля. Она не забыла Народный фронт во Франции, в ней все еще жил Мюнхен, она вся была пропитана коллаборационизмом. И уж если де Голлю было оказано такое сопротивление, то представьте только на минуту на его месте «префекта Народного фронта»! О да, те, кто погубил Мулена, заглядывали далеко вперед…

В докладе Кальтенбруннера есть и такие строки:

«Ближайший сотрудник и заместитель Арди в бюро по организации саботажа на железных дорогах, ответственный за организацию забастовок железнодорожников еврей Эйльброннер, он же Арель, он же Эннкен, арестован благодаря встрече, подстроенной с помощью Арди…»

Макс Эйльбронн (в докладе его фамилия искажена), владеющий во Франции сетью магазинов высшего класса «Галери-Лафайет», сказал мне:

— Конечно, лично мне ближе был де Голль. Но Жана Мулена ликвидировали именно потому, что видели в нем если и не совсем «красного», то потенциально близкого к ним, в этом сомнений нет. Арди и Барбье исполнили волю тех, кто боялся, чтобы Франция не стала левой после войны.

В 1979 году Альтмана-Барбье разыскал в Боливии человек, чье имя ему ни о чем не говорило: Мишель Гольдберг-Койо. Гость представился французским журналистом и умолчал о действительной причине, которая привела его на край света: он решил отомстить за отца, которого замучил в 1943 году лионский палач. Мишель Гольдберг-Койо напечатал об этой встрече репортаж:

— Почему французы так ненавидят меня? — спросил Барбье на прекрасном испанском языке. — Я на них не в обиде. Мой сын женился на француженке, я до сих пор переписываюсь с офицерами из дивизии «Карл Великий»[12], несколько лет назад я даже с удовольствием побывал транзитом в аэропорту Орли… Не кажется ли вам, что сейчас существуют более важные и актуальные проблемы, чем та война, о которой я перестал думать, как только сдал оружие? Вьетнам, например. Мы были предвестниками борьбы против большевизма. Посмотрите, где они сейчас! Если бы американцы не заставили нас проиграть ту войну, этого бы никогда не случилось.

В беседу вступает его сообщник:

— Но, Клаус, почему они к тебе все так пристают с этим? Ведь ты же был в Лионе всего лишь оберштурмбан-фюрером.

Эти слова задели Альтмана за живое:

— Правильно, но я имел больше власти, чем какой-нибудь генерал, и потом: я находился в столице Франции, которая еще сопротивлялась. Я изменил ход истории, арестовав Жана Мулена.

— К черту эти старые истории! — сказал Барбье в другом своем интервью там же, в Боливии. — Если бы не было борьбы за влияние между коммунистами и голлиста-ми, Арди не выдал бы мне Мулена!

Когда в феврале 1983 года Барбье был доставлен во францию, на экране телевизора возник жмурящийся от света, постаревший, неопрятный Арди. Вот одно из его интервью той поры:

— Так в каком же качестве присутствовали вы на совещании в Калюире?..

— Мне приказали там быть.

— Кто? Обри?

— Нет, не Обри… Один генерал… Я не могу пока назвать его имени, потому что он и сегодня играет политическую роль.

— Вам, стало быть, поручили наблюдение за этим совещанием?

— Вот именно… Вы же знаете, что Мулен хотел объединить все Сопротивление под эгидой коммунистов… Французы чудаки. Они не понимают, что такое Москва. Будь я помоложе и поздоровее, я сейчас отправился бы в Афганистан драться с русскими…

Таких, как Арди, донельзя обеспокоили появление Макса во Франции, его авторитет в Сопротивлении, легко угадывавшееся в нем будущее политическое лидерство.

Когда отшумели процессы Арди, он стал напоминать о себе романами. Вечная их тема — тяжкий выбор одиночки, сведение счетов, месть. Один из романов — «Горькая победа» — даже экранизировал Голливуд.

С тех пор как удалось установить идентичность боливийского гражданина Клауса Альтмана и «лионского мясника» Клауса Барбье, он во всех интервью своим сообщником по поимке Жана Мулена неизменно называл Рене Арди — Дидо. В 1972 году с целой свитой газетчиков Арди прибыл в Боливию для объяснения со своим смертельным другом-врагом. Они встретились. Их фотографировали вместе. Диспут был назначен на следующий день. Но на диспут не явился Барбье. Загадка Калюира не прояснилась.

А она была и остается причиной такой, прямо скажем, всемирной известности нацистского преступника № 239. Если объединение всех отрядов Сопротивления явилось историческим переломом в судьбе голлизма, то, обезглавив Сопротивление, по голлизму нанесли тяжкий — правда, уже запоздавший — удар. Это был удар и по левым патриотическим силам Франции, чья активность в Сопротивлении, конечно же, предполагала их ключевые позиции в послевоенном политическом устройстве страны.

После доставки Барбье во Францию ЦРУ США запросило разрешения «снять показания» с Барбье. Просьба эта не была отклонена. В ответ лишь были выставлены два условия: задать не более 30 вопросов в письменном виде с предварительным вручением их списка судье, который вел дело преступника № 239; очная ставка должна была пройти в присутствии французского чиновника, владеющего английским языком… Вот вы и отомщены, комиссар Биб из сыскной полиции! Ведь это почти те же самые «условия», которые трижды продиктовали комиссару Бибу американские разведорганы в 1948 году, когда значение тайны Калюира в полной мере открылось французам и вызвало у них кроме жгучего интереса еще и жгучую боль.

«…Но зачем было сопротивляться? — вопрошает Филипп Харцер в упомянутой уже книге. — Какое ни было бы у нас правительство, а оно заключило с Гитлером мир. Мы официально не были в состоянии войны. У нас даже не было гаулейтеров, как в других сопротивляющихся и порабощенных странах! Чем иным обернулось бы для нас всеобщее сопротивление, как не настоящей войной на радость Москве?»

То же самое, чуть ли не слово в слово, говорил и Арди…

Эти голоса не смолкают доныне. Слушая их, начинаешь понимать, что загадка Калюира — это загадка обстоятельств, но не мотивов. Антиголлизм, антикоммунизм, антисоветизм были побудительными мотивами и палачей, и предателей, и коллаборационистов. И, конечно, их укрывателей.

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ПАЛАЧА

Повсюду — на столах, на подоконниках, в шкафах — хранились папки на нацистских преступников. «Здесь собрано уже свыше 150 тысяч документов, — сказал мне парижский адвокат Серж Кларсфельд. — Но моя контора — еще и маленький копировальный комбинат: отсюда мы рассылаем досье в правительства и парламенты, в суды и в общественные организации разных стран».

Как и при моем первом визите к адвокату, на столе находилась фотография — мальчишка примерно трех лет. Это старший сын Кларсфельдов, Арно. Фотографии уже скоро два десятка лет» так что теперь это уже взрослый молодой человек.

— Ваш отец погиб в Освенциме?

— Да. По пути в лагерь партия арестованных» в которой он находился, провела одну ночь в тюрьме Монлюк. Здесь пытал и убивал людей Барбье… И вот сорок лет спустя он сам оказался заключенным в той же тюрьме. Я как адвокат поддерживаю гражданский иск к нему. Знаете, что меня поразило на первом свидании? Он же не изменился! Никакого сочувствия к замученным жертвам, ни тени раскаяния в голосе, во взгляде. Семь из восьми инкриминируемых ему обвинений в преступлениях против человечества он «вспомнил». Но одно — отправку в концлагерь целого детдома из Изье — «забыл». Понимает: за это грозит особо серьезная кара…

Именно благодаря неустанным розыскам адвоката Кларсфельда в обвинительный акт против Барбье попал отчет, подписанный им, шефом гестапо Лиона, 7 апреля 1944 г.:

«Сегодня утром ликвидировали детский приют в Изье. Арестован 41 ребенок в возрасте от 3 до 13 лет. Кроме того, удалось задержать весь персонал в составе 10 человек. Их отправка в Драней произведена 7.4.44».

Драней — французский концлагерь, откуда заключенных детей отправили в крематории Освенцима.

Вчитавшись в списки детей из досье Сержа Кларсфельда, я поразился: большинство из них родилось в России и Польше! Тут были также маленькие французы, бельгийцы, австрийцы, немцы, алжирцы… Самым младшим было по 3 года, самым старшим — 13… Потрудился ли шеф гестапо хотя бы прочесть этот список? Видимо, да, ибо почему-то посчитал нужным даже разграничить детей и сопровождавших их воспитателей. «Мирон Златин, агроном, родившийся в 1904 году в России…» Как узнаешь теперь путь и судьбу этого человека, любившего детей и только за это сделавшегося жертвой Клауса Барбье?..

Но вернемся к преступнику.

Сын школьного учителя Клаус Барбье родился в 1913 году, уже в двадцать лет вступил в гитлерюгенд, в двадцать два был принят в СС, в 25 стал членом нацистской партии, в 27 направлен в Гаагу и Амстердам в отдел по делам евреев полиции безопасности ЗИПО-СД. Когда он появился в Лионе, ему еще не было 30. Есть свидетельство, что Барбье собственноручно расстрелял двести человек за один день.

Как оценивались такие «подвиги» в «третьем рейхе»?

Вот характеристика на унтерштурмфюрера гестапо Клауса Барбье от 15 октября 1940 г.:

«Расовая принадлежность: скорее к западной расе[13].

Личное поведение: тверд, непреклонен.

Поведение на службе и вне службы: дисциплинирован, безупречен.

Характер: любит жизнь, правдив, хороший товарищ.

Интеллектуальные способности: надлежащие.

Культура и воспитание: хорошие.

Особые примечания: усердный и преданный сотрудник.

Слабости: никаких».

Эта эсэсовская характеристика оставалась в силе для Клауса Барбье всю войну. И после войны тоже! Первая ныне известная нам американская аттестация Барбье датируется 1946 годом и принадлежит Роберту Тейлору, руководившему четвертым региональным управлением контрразведки в г. Меммингене:

«Барбье произвел на меня впечатление прямолинейного человека как в смысле выражаемых им мнений, так и по характеру. Он абсолютно лишен нервов и страха. Он решительный антикоммунист и идейный нацист». И вывод: «По-моему, лучше использовать его в качестве информатора, чем просто содержать в тюрьме».

Вот каким образом объясняется этот странный парадокс: в то время как американские службы по денацификации Германии, одолеваемые запросами французов, продолжали разыскивать нацистского преступника № 239, он, устроившись на служебной вилле с флагом США, уже работал на новую «родину»! Под его началом оказалось около ста агентов, рассеянных в Чехословакии, Югославии, Румынии, Франции, проникших по заданию американцев в германскую и французскую компартии. Но главная услуга, оказанная Барбье новым хозяевам, состояла в другом. Вместе с эсэсовцами Отто Скорцени, Леоном Дегрелем и пилотом люфтваффе Гансом-Ульрихом Рюделем он сколотил в американской зоне оккупации подпольную организацию СС «Розовая сирень». Когда ее комплектование было закончено, американская контрразведка решила перейти к арестам. Нечего и говорить: то была лишь удобная форма привлечения нацистов к сотрудничеству, о чем мечтали и сами руководители «розовой сирени»! Было задержано 70 крупных эсэсовцев — вся подпольная группа, кроме одного ее члена, в документах контрразведки сохранилось указание, написанное чьей-то рукой: «Лицо, против которого ничего не следует предпринимать, обозначено в списке под номером три».

Лицо «номер три» фактически руководило операцией: это был Клаус Барбье! Еще бы не ценить сотрудника, который разом доставил американской разведслужбе 70 специалистов, проверенных и надежных, как он сам. Не приходится удивляться, почему новые хозяева так усердно оберегали его от выдачи французам, а когда домогания последних сделались чересчур уж назойливыми, отправили его с фальшивыми документами Красного Креста и Полумесяца за океан. Это было в 1951 году.

Некоторое время семья Альтманов жила в 250 милях от столицы Боливии. Здесь Барбье устроился работать на лесопильный завод и, пожалуй, мог бы навсегда пропасть из поля зрения, удовлетворись он этой тихой провинциальной жизнью. Для него «перестали существовать задачи, предопределяющие агрессивное поведение»[14]. Сужу об этом по такой детали: хозяином Альтмана оказался Людвиг Капанауэр, еврей из Кёльна, — таких он раньше душил, а тут ничего, сработались. Более того, вскоре Альтман, поддержанный нацистскими фондами, достаточно разбогател, чтобы стать компаньоном еврея. Вместе они открыли фирму по торговле хинным деревом — «Эстрелья шиллинг компани», которая обосновалась в Ла-Пасе. Экспорт древесины сопровождается импортом оружия для боливийской хунты… Это первые шаги. Еще спрятано жало, но по делам фирмы уже появляется возможность ездить, встречать старых товарищей, обсуждать новые планы. Он восстанавливает контакты с экс-нацистами в Латинской Америке и налаживает связи с неонацистами в Западной Германии, куда — в полном смысле слова — ездит как к себе домой.

Скоро для этого представляются еще большие возможности. В 1965 году в результате военного переворота в Боливии к власти пришел президент Рене Баррьентос Сентуньо. У Боливии нет выхода к морю, но ее решено превратить в «морскую державу» с флотом у чужих берегов. Грандиозный проект поручается Клаусу Барбье. Он открывает представительство «Трансмаритима Боли-виана» в Гамбурге и Лиме, покупает четыре корабля, оборудует в столице Перу резиденцию фирмы. Теперь у него великолепное прикрытие, чтобы опять посвятить себя однажды проигранному делу. Только в 1969–1970 годах Альтман, пользуясь дипломатическим паспортом и визой «А-2» (беспрепятственный выезд), четырежды побывал я США. Он колесит по всему миру и дважды неузнанным приезжает во Францию, где тайно встречается с бывшим шефом лионской полиции Полем Тувье.

В 1966 году в немецком клубе Ла-Паса Клаус Альтман вытянулся перед поверенным в делах ФРГ, приветствовав его: «Хайль Гитлер!» Вышел скандал…

В 1967 году Барбье провернул финансовую аферу, взявшись поставлять оружие в Израиль. Со времени похищения, суда и казни Адольфа Эйхмана прошло на ту пору шесть лет, но какую же мимикрию за минувшее время пережили «борцы за чистоту расы», если теперь они спокойно говорят «хороший еврей»! (Эти слова попали на пленку корреспондента из «Штерна» Кана Германа и были сказаны Барбье без малейшего расчета на публику: он сидел в кафе «Ла-Пас» среди «своих», не подозревая о спрятанном журналистском магнитофоне.) Боливийский журналист Отело Кальдерон вышел на след аферы. Его разоблачение предотвратила пуля: журналист был убит за своим рабочим столом. Лишь одна эта история оставила восемь трупов за спиной Барбье.

Но в том же 1967 году экс-фашист был насмерть напуган неожиданным визитом в Боливию генерала де Голля. Бурные события предшествовали этому. В Боливии развернул партизанские действия небольшой отряд под командованием Че Гевары, уверенного, что в жестоко угнетаемой стране — стоит поднести спичку — вспыхнет революция. Вся национальная гвардия была брошена на преследование партизан. В их рядах находился француз Режис Дебре. Когда кольцо окружения сомкнулось, Че Гевара приказал Дебре покинуть отряд, рассчитывая таким образом спасти ему жизнь. Дебре попал в руки хунты, был приговорен к 30 годам заключения, из боливийских застенков он вырвался благодаря ходатайству де Голля.

В руках немецкой общины в Боливии находилось 60 процентов ее экономики. Она могла диктовать. В ту пору, в начале 70-х, в пяти латиноамериканских странах правили выходцы из Германии. Государственный переворот, совершенный в Боливии в августе 1971 года, уже в прямом смысле слова был делом рук Барбье и его наемников. К власти пришел генерал Уго Банцер, самый могущественный покровитель Барбье. Пассив «Трансма-ритима Боливиана» в восемь раз превысил ее капитал, в Гамбурге и Панаме ее филиалы были описаны за долги, но того, кто слыл плохим коммерсантом, ценили совсем за другое: за контрабанду оружия, за экспорт наркотиков. Еще выше ценились другие услуги, и, придя к власти, президент Банцер не забыл отблагодарить за них — бывший эсэсовец стал его личным советником по вопросам безопасности. Ведь это Барбье создал в Боливии секретную политическую полицию, которая вместе с «эскадронами смерти» терроризировала страну.

Однако в том же 1971-м — на самой вершине своей новой тайной карьеры! — Барбье вдруг пришлось расстаться с таким удобным именем Альтмана. По чьему-то настоянию мюнхенская прокуратура опять открыла следствие по его делу, причем впервые стало известно и его местонахождение. Невидимый, неслышный, далекий противник перегородил змеиную тропу. Альтман затаился и ждал.

Это была женщина. Вернее, две. Одну звали Беата Кларсфельд. Она вручила послу Франции «Дело Клауса Барбье» для передачи правительству Боливии и созвала пресс-конференцию. С нею была Фортене Бенгиги. Ее троих детей — воспитанников детдома в Изье — Барбье отправил в крематорий. Альтман открещивался: он не Барбье! По ничтожным паспортным придиркам боливийская полиция упрятала обеих женщин в тюрьму. Но это лишь усилило шумиху в прессе. Президент Франции Жорж Помпиду обратился лично к президенту Боливии Уго Банцеру с просьбой удовлетворить требование о выдаче лионского палача. Отказ. Беата Кларсфельд вторично приехала в Боливию, на сей раз со свидетельницей Итой Галаунбреннер: ее муж был расстрелян в лионском гестапо, старший сын депортирован, двух младших детей все из того же приюта в Изье Клаус Барбье отправил в печь крематория… И последний удар: следствие обнаружило транспортное удостоверение, по которому Красный Крест когда-то отправил эсэсовца за океан. В удостоверении значилось имя Альтмана, но отпечатки пальцев принадлежали Барбье!

Вот теперь пришлось сбросить маску…

В своем первом публичном интервью он заявил:

«Да, я эсэсовец. А знаете ли вы, кто такой эсэсовец? Это боец. Прежде чем он удостаивается чести вступить в эту организацию, проверяют чистоту крови его предков до четвертого колена. Это профессионал, избранный самим Гитлером».

И разоблаченный Барбье надел униформу, весьма похожую на эсэсовскую. Теперь он открыто представлялся как главный советник президента «по борьбе с подрывными элементами», подполковник боливийской военной разведки «Г-2», сотрудник министерства внутренних дел.

В Боливии побеждает правительство левых сил во главе с Эрнано Силесо Суасо. Опять следует государственный переворот: возвращаются военные. К новой хунте враждебны профсоюзы, в стране разгорается партизанское движение. У власти вдруг оказывается исполняющая обязанности президента Лидия Гейлер — женщина в стане военных…

Но реакцию не устраивают «слабые» демократические режимы. Они — за сильную власть. Клаус Барбье берется подготовить переворот. Он составляет план «Амапола» («Мак»): 145 страниц детально разработанной операции. Из разного сброда Барбье сколачивает отряды «Женихи смерти», «Национал-социалистскую боевую фалангу», специальную службу безопасности, названную СЕС[15], едет в Западную Германию рекрутировать наемников — из них формируются элитные части. В Боливию съезжаются самые знаменитые головорезы — Стефано делла Кьяйе, Пьер Луиджи Пальяи, представляющие террористическое крыло итало-аргентинской масонской ложи «П-2»; бывший оасовец Наполеон Леклерк, прославившийся пытками в Алжире; ветеран бронетанковой дивизии СС Герберт Копплин, ненавидящий большевиков за то, что те до 1952 года продержали его в русском плену; Иоахим Фибелькорн, Манфред Кульманн — цвет западно-германского неонацизма. Да под рукой еще организации бывших эсэсовцев: ХИАГ, ОДЕССА, «Паук»…

«Баварской бандой» — так называли себя штурмовики, что по вызову Клауса Барбье слетелись в Боливию, — руководил Иоахим Фибелькорн. Один из них, Элио Чио-лини, впоследствии проговорился итальянскому журналу «Панорама»: «Наша группа была в постоянном контакте с нацистским штабом в Ла-Пасе, которым руководил экс-капитан СС, известный торговец оружием и советник правительства Клаус Барбье. Во второй половине 1978 года перед нами была поставлена ясная задача: организоваться так, чтобы в один прекрасный день показать свою силу». Этот «прекрасный день» был уже недалек.

17 июля 1980 года фашистская контрреволюция в Боливии свершилась. Это был 189-й путч за полтора века независимости Боливии. Как и в дни молодости, Клаус Барбье не знает устали — он пытает, расстреливает, громит профсоюзы и партии. Победу празднуют с фашистскими стягами, гимнами, приветствиями. Хайль Барбье! До сих пор ему приходилось держать в страхе города и провинции. В первый раз он держал в страхе целую страну. Более кровавой диктатуры в Боливии, чем режим генерала Гарсиа Месы, которого он привел к власти, не было за всю историю страны.

Но именно этим путчем, организованным с таким знанием дела, Клаус Барбье подписал себе приговор. Крышка, которой военно-фашистская хунта надеялась придавить бурлящий котел Боливии, через два года слетела снова. Хрупкая демократия вернулась в страну. Вновь президентом был избран Эрнан Силесо Суасо, возвратившийся из ссылки. Президент, конечно же, помнил, что в 1957 году, будучи вице-президентом тогдашнего демократического правительства, именно он подписал декрет № 75075, благодаря которому Клаус Альтман сделался полноправным гражданином Боливии. Он мог теперь убедиться, к чему это привело: четверть века спустя натурализовавшийся эсэсовец осуществлял не только местные перевороты, но и планировал их в масштабах всего континента.

О многом заставляет задуматься такой факт: с 1950 по 1975 год, как сообщала американская журналистка Пенни Лерну в книге «Стон людей», в США прошли выучку более 70 тысяч военных и полицейских чинов из латиноамериканских стран. Опасную деятельность Барбье пресекла выдача его Франции, хотя и в Боливии небо вопиет о совершенных им злодеяниях. «Раньше жертвой палача Лиона был французский народ, теперь им стал народ боливийский…» — заявил Национальный комитет защиты демократии этой страны. «Остается лишь сожалеть, — сказал мне Серж Кларсфельд, — что правосудие двух стран не составило совместный обвинительный акт». Процесс в Лионе в равной мере мог и должен был стать судом над старым и новым фашизмом.

В досье адвоката Кларсфельда мое внимание привлекла фотография четырех мужчин, снявшихся на фоне самолета.

— Вы? — спросил я, показав на полного увальня в очках; он стоял вторым слева.

— Ну, я, — сказал Кларсфельд. — Слева от меня пилот, а справа Режис Дебре и Густаво Санчес Салазар, мои друзья. Это было в Чили в 1973 году: мы решили похитить Клауса Барбье и зафрахтовали для этого самолет.

Я ахнул: похитить?! Не могу себе представить этого респектабельного адвоката в такой роли. Кларсфельд снимает очки, трет стекла, щурится, обдумывает ответ:

— Видите ли, для нас цель охоты за нацистами — не расправа, не месть, а разоблачение и предание их суду. Так вот, когда и после поездок Беаты Боливия все равно отказала Франции в выдаче Барбье, мы решили действовать. Режис Дебре познакомился в Чили с беженцами из Боливии. Так мы подружились с Густаво Санчесом Салазаром. Он приехал в Париж. Вчетвером мы засели за план. Нам с Беатой досталось нелегкое дело: собрать 5 тысяч долларов для покупки автомобиля в Боливии. Густаво Санчес взялся подготовить нужные контакты в стране. Мы намеревались перехватить Барбье на каком-нибудь загородном маршруте и помчаться в условленное место, где сел бы вызванный по рации самолет. Из Чили — на корабль и во Францию. Все было продумано…

— Коль скоро вы зафрахтовали самолет, значит, операция уже началась? Что же помешало?

— Переворот в Чили, — ответил Кларсфельд — Пиночет. Все рухнуло в один день.

Через десять лет «заговорщики» пошли другим путем. Узнав, что в Боливии пришло к власти демократическое правительство Эрнана Силеса Суасо и что их друг Густаво Санчес Салазар стал заместителем министра внутренних дел, Серж Кларсфельд отправился в Елисейский дворец к советнику президента Режису Дебре. «Настал момент действовать», — сказал он.

Между Францией и Боливией по-прежнему не было соглашения о выдаче преступников, и Санчес Салазар начал с того, что добился решения Верховного суда страны о лишении Барбье боливийского гражданства ввиду того, что оно было получено незаконно — на фальшивое имя. В январе 1983 года президент страны вызвал посла ФРГ. Нет, в Западной Германии меньше всего желали бы высылки нацистского преступника именно сейчас. «Надеюсь, — сказал посол Гельмут Хофф президенту, — вы отнесетесь с пониманием к нашей ситуации: в марте начинаются выборы в бундестаг, и правительству Коля это будет весьма некстати».

Боливия выслала Барбье во Французскую Гвиану. Там уже ждал самолет, взявший курс на Лион.

В самолете Барбье дал интервью: он ни в чем не раскаивается, ни в чем не виноват. Он всего-навсего честно выполнял свой «солдатский долг».

Да, слабостей — никаких… Эсэсовская характеристика оставалась в силе и 40 лет спустя.

Я перевернул последнюю страницу «дела Барбье». Напряжение, отразившееся на лице адвоката Кларсфель-да, заставило меня внимательно вчитаться в следующий документ.

«Конфиденциально. Секретно. 7 ноября 1963 г.

Главному комиссару полиции, шефу службы безопасности вооруженных сил Франции в Баден-Оос, ФРГ.

Честь имею сообщить вам, что Федеральное управление по розыску преступников войны в Людвигсбурге недавно навело справки относительно причастности к убийствам евреев во Франции, Польше и Германии бывшего шефа полиции безопасности и СД в Лионе Клауса Барбье, он же Виллмс.

Вот что нам стало известно о нем:

После поражения Германии в 1945 году Барбье немедленно поступил на службу в американскую контрразведку в Мюнхене, которая обеспечила ему прикрытие, как «коммерсанту».

С 1961 или 1962 года местопребыванием Барбье, как установлено, служит Боливия, Ла-Пас, где к нему присоединилась и его жена Регина, урожденная Виллмс.

В Боливии Барбье также обеспечено «коммерческое» прикрытие силами использующих его разведывательных управлений США и ФРГ — ЦРУ и БНД.

Он состоит в постоянной переписке с четырьмя членами своей семьи, проживающими в г. Трее…

Считаю желательным:

— направить настоящий рапорт в военный трибунал Лиона, а также в Главное управление национальной безопасности в Париже;

— сделать запрос в уголовную полицию Главного управления национальной безопасности о сборе всей наличной или доступной информации о преступлениях, совершенных Барбье;

— уведомить Главное управление охраны территории и Службу внешней документации и контрразведки о местопребывании Барбье в Ла-Пасе, где им манипулируют ЦРУ и БНД;

— установить почтовый, а по возможности и телефонный надзор за четырьмя членами семьи Барбъе-Виллмс по трем известным адресам в Треве, так же как за корреспонденцией до востребования на их имя.

Начальник службы армейской безопасности Палатина-Ландау

А. Батто».

— Но это значит… — сказал я.

— Да, — отозвался Кларсфельд глухо. — Меня глубоко ранил этот документ. Я несколько лет даже не хотел предавать его гласности. И только когда Барбье оказался во Франции, решил: французы должны знать.

— Но это значит, что… — опять начал я.

— Это значит, что де Голль, находясь в Ла-Пасе в 1967 году, знал, что Барбье там. И Помпиду, обращаясь к президенту Боливии после того, как мы разоблачили Барбье, тоже знал это — раньше нас. Сожалею, но таковы факты: Франция предпринимала официальные демарши, только когда тайное становилось явным.

Мы замолчали, но думали явно об одном.

— Это документ армейской спецслужбы… — сказал я.

— Хотите сказать, что его могли утаить даже от президента? Возможно, очень возможно. Как это ни плохо, это уже немного лучше… — Он засмеялся и спросил: — А помните? Ведь когда вы пришли сюда в первый раз, нас одолевали несколько другие заботы.

Да, я помнил; об этом напоминала мне и фотография на столе адвоката.

ЗМЕЙ И ЗМЕЕЛОВ

Все это было не так уж давно.

Фотографию сына Кларсфельдов (Арно) — ему и тогда, как теперь, на ней было все те же три годика, — я заметил на столе адвоката еще в мой первый визит к нему. Это было в 1978 году. Париж терроризировала фашистская банда, мстившая за разоблачение обер-штурмбанфюрера СС Иоахима Пайпера. Посреди бела дня взлетел на воздух автомобиль Кларсфельда. В машине, к счастью, никого не оказалось. Точно так же и в тот первый мой приход к нему адвокат положил на стол папку с документами: «Иоахим Пайпер». Я открыл ее. Сверху лежало написанное от руки печатными буквами такое письмо:

«Мадам Беата Кларсфельд, кто убил нашего друга Пайпера? Сначала мы подумали на коммунистов. Но у них не было никакого интереса его убивать, да они для этого и слишком трусливы. Нет-нет, это дело рук вашей дорогой Лиги[16], мадам Кларсфельд. Наша группа действия постановила следующее:

1. Вы немедленно прекращаете преследовать наших друзей, особенно Курта Лишку. Они тоже имеют «право на жизнь».

2. Вашей ноги никогда больше не будет в Германии, отныне въезд в нее вам воспрещен.

3. До 31 декабря вы переведете на счет семьи Пайпера сумму в 300 тысяч западногерманских марок. Если вы откажетесь это сделать… придется тогда семьям Клар-сфельдов и Кунцелей плакать над одной могилой… А мы обещаем не надругаться над этой могилой из уважения к вашей бедной матери, ибо она-то как раз заслуживает называться немкой».

Подпись: «Группа Иоахима Пайпера». И вместо печати — свастика.

Писем с угрозами был уже добрый десяток, и они продолжали поступать.

«Ты прячешься за спиной коммунистов, но это ты и твоя еврейская банда убили немецкого полковника. Месть не промедлит… Убирайтесь в Израиль и оставьте Францию христианам. Шарль Мейнье».

Этот Шарль Мейнье, конечно же, знает, что для Сержа Кларсфельда Франция такая же родина, как для него, а Беата не только немка, но и лютеранка… Незаметным для хозяев движением я повернул фотографию их сына так, чтобы взгляд его был устремлен не на этот страшный ворох угроз, а на окно, залитое, как на картинах импрессионистов, светом летнего парижского дня.

В деле Иоахима Пайпера и поныне — десять с лишним лет спустя — ясности не наступило. Когда жители французской деревни Трев узнали, что поселившийся на их земле нелюдимый немец — он даже не переменил фамилию — это тот самый Пайпер, что был адъютантом Гиммлера, командовал полком в танковой дивизии СС «Адольф Гитлер», сжег в Италии деревню Бовес, расстрелял в Арденнах 71 американского военнопленного, тот самый Пайпер, которого американский военный трибунал приговорил к смертной казни, впоследствии заменив ее пожизненным заключением и выпустив на свободу в 1956 году, в департаменте Верхняя Сона поднялась буря возмущения. В ночь на 14 июля 1976 года (национальный праздник Франции) особняк Пайпера на окраине деревни Трев сгорел, а на пепелище нашли обугленный труп. Две особых приметы Пайпера (золотая зубная коронка и давний перелом ноги) у трупа отсутствовали. Это и дало основание предположить, что нацистский преступник прибегнул к ловкой и жестокой инсценировке. Случайно ли накануне он отослал в Германию семью? Почему два его сторожевых пса были найдены далеко от виллы? Кто тот человек, которого он сразил, прежде чем самому «раствориться в ночи», — случайный прохожий или мститель, отважившийся на индивидуальный акт возмездия? Ответов нет, но Кларсфельд уверяет: «Когда разоблаченные преступники бегут, они способны на все».

Акты вандализма продолжались… У дверей квартиры Кларсфельдов взорвалась бомба. В следующий раз полученную на дом подозрительную посылку адвокат отнес в полицейский участок; на 20 минут остановили движение на улице, предупредили жителей соседних домов; да, в посылке оказалась взрывчатка. После таких сообщений в прессе я звонил ему, чтобы спросить: «Живы, адвокат?» И слышал в ответ бодрый голос: «Живы и продолжаем в том же духе!»

Избрали бы они порознь эту опасную, полную драматического напряжения жизнь? Зная их обоих, думаю, что вряд ли. В какой-то мере они навсегда распределили между собой роли, ибо роль — это, в сущности, характер: Беата в любую минуту готова в огонь и в воду, Серж, скорее, архивный червь, дотошный исследователь. Тем не менее порывистой Беате в огромной степени передалась его способность к внешне флегматичной сосредоточенности, а Сержу от нее — вкус к опасным авантюрам.

Эти двое людей встретились в Париже в 1963 году. Немка Беата Кунцель изучала секретарское дело и французский язык, Серж Кларсфельд служил во всемирно известной фирме. Он признался ей, что в нем, как гвоздь, сидит мысль о неотмщенном отце, которого отправил в Освенцим шеф парижского гестапо эсэсовец Курт Лишка. Дочь скромного берлинского чиновника, выросшая в семье, где ненавидели фашизм, в эту минуту ощутила себя в поле притяжения своей новой, еще неизведанной судьбы…

Впрочем, все это произошло не сразу. Молодая чета еще года два вела вполне благополучную жизнь, как вдруг оба разом лишились работы и перебрались из шестикомнатных апартаментов в дешевую квартирку, перейдя в полном смысле слова на подножный корм — пособие по безработице. Первой покончила с размеренным житьем Беата: в Западной Германии она развернула бурную пропагандистскую кампанию против избрания федеральным канцлером Курта Георга Кизингера. За это ее уволили из Франко-германского агентства по делам молодежи. Тут же и Серж, не задумываясь, бросил свою распрекрасную службу. Сгоряча он решил не платить больше государству налогов, чтобы отложить эти деньги на антифашистскую борьбу. Решение было явно опрометчивое: к тому времени, когда он запишется в коллегию адвокатов Парижа и сумеет открыть собственную контору, родится этот мальчик, чей лучезарный взгляд струится на меня с фотографии на столе, а державный фиск станет удерживать с Кларсфельда ровно половину заработка за недоимки прошлых лет. Как бы там ни было, они освободились от «оков» благополучия и отныне могли посвятить себя «делу жизни».

С Кларсфельдами меня познакомил другой «охотник за нацистами» — Виктор Александров, русский человек с двойным — американским и французским — гражданством. В 1970 году он на год раньше Беаты напал на след Барбье, но Боливия отказала Александрову в визе, и след оборвался. Через год, начав поиск в ФРГ, Беата окажется более удачливой. Представляя мне своих друзей, Александров пошутил:

— Беата, если ты опять задумала дать пощечину какому-нибудь важному государственному лицу, смотри, в этот раз позови и меня!

Так я впервые узнал эту поразительную историю, рассказать о которой предпочту, обратившись к книге В. Александрова «Мафия СС»[17].

«Кто же он, Курт Георг Кизингер, вплоть до 1970 года определявший судьбу наиболее промышленно развитой и самой богатой страны в Западной Европе? В 1940 году гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп взял Кизингера к себе. С 1941 года Кизингер — шеф одной из административных служб (отдела «В») и член административного совета «Интеррадио», ведомства по радиопропаганде, основанного Геббельсом и Риббентропом… В 1943 году он становится заместителем шефа управления международных связей нацистского радио.

Так он стал движущей силой огромной организации «по промыванию мозгов», сфера влияния которой простиралась на три четверти земного шара и которая с помощью 18 радиовещательных станций круглосуточно распространяла гнуснейшую нацистскую ложь…

С приходом Кизингера на пост федерального канцлера для военных преступников и ветеранов эсэсовской мафии действительно наступил «золотой век». Дух «товарищей по оружию», старых сообщников в черных мундирах со свастикой, господствовал во всех государственных учреждениях, он проник и в юридические службы ФРГ. Однако широкой публике было мало известно о прошлом этого высокого фатоватого субъекта с седой шевелюрой до того момента, когда никому не известная молодая немка по имени Беата Кларсфельд отвесила ему звонкую пощечину, которая взбудоражила ночных редакторов всех крупнейших европейских газет. Эхо этой пощечины разнеслось по всей Германии и далеко за ее пределами. Юная Беата многим открыла глаза… На следующий год 100 тысяч молодых немцев будут помнить о ее мужественном поступке, когда явятся на избирательные участки. Нет, новая Германия вовсе не была так пассивна, как о ней говорили…»

Писатель Генрих Бёлль послал в тюрьму Беате Кларсфельд цветы.

Это произошло в ноябре 1968 года, когда по Европе уже прокатился грозный студенческий май. Он, этот май, породит множество противоречивых и даже полярно противостоящих друг другу общественных движений, вызовет новое размежевание сил и их новый компромисс. Конечно, не случайно он совпал с окончанием послевоенного промышленного бума, с началом электронно-компьютерной революции, со вступлением в жизнь первого послевоенного поколения — более многочисленного, чем поколение военной поры. Молодые люди, оказавшиеся современниками технической революции, обнаружили, что их руки попросту никому не нужны. Здесь — исток гошизма, ультралевачества, который по закону крайностей уже через несколько лет сомкнется с ультраправым экстремизмом; взяв на вооружение террор, эти силы станут центром кровавых событий в Италии, ФРГ и других странах Западной Европы. Здесь же, в мае 1968 года, и завязь идеологии «новых правых», которая через десяток лет выплеснется в средства массовой информации сначала во Франции и ФРГ, затем в других европейских странах, США, Латинской Америке. В этом раскладе сил находит свое место и уцелевшая от разгрома «мафия СС», чуткая к веяниям новой эпохи. Но панорама была бы неполной без поднявшегося на битву с тенями прошлого поколения Беаты Кларсфельд.

Беату приговорили к году лишения свободы, но в ее защиту всколыхнулась такая кампания солидарности, что уже через четыре месяца Серж с цветами встречал ее у тюремных ворот. Она вышла оттуда с еще не законченной рукописью книги «Кизингер, или ползучий фашизм»[18].

Через несколько лет — в августе 1977 года, когда в разгаре были «дела» Иоахима Пайпера, Курта Лишки и не переставало будоражить французов «дело Клауса Барбье», которого Кларсфельды обнаружили в Боливии, — газета «Матэн» так писала о резонансе, который получил отважный шаг молодой женщины: «Ее знаменитая пощечина в ноябре 1968 года была воспринята во всем мире как манифест нового западногерманского поколения.

С тех пор ни одному нацисту больше не удалось занять крупный пост в высшей администрации ФРГ. С тех пор неонацистская НДП[19], которая угрожающе близко придвинулась к отметке в пять процентов голосов, что дало бы ей право войти в парламент, так никогда и не сумела пересечь этот рубеж… Если бы тогда в бундестаге возникло парламентское большинство ХДС[20]/НДП, не было бы договоров с восточными странами. Вилли Брандт не стал бы канцлером. Мир никогда не увидел бы западногерманского канцлера, преклонившего колени перед мемориалом жертвам Освенцима».

Ну, насчет «никогда» — сомнительно, но с тем, что этот процесс был бы и мучительнее, и дольше, не согласиться нельзя. Ведь если еще в начале 1969 года НДП получила на выборах 4,6 процента голосов, то впоследствии она скатилась примерно к 1 проценту, да так и застряла на нем. Из-за «недобора» фон Таддена, который был уже на волосок от успеха, и политической смерти Кизингера, получившего пощечину от молодой Германии, не сложился союз двух этих партий, что могло бы сыграть в истории Европы зловещую роль.

Шарль де Голль и Конрад Аденауэр еще в 1963 году подписали договор о «вечном союзе» Франции и ФРГ; и в том же самом году граждане этих стран Серж Кларсфельд и Беата Кунцель заключили между собой брачный союз. Конечно, события несоизмеримые… Но символику я вижу в том, что молодыми поколениями обеих стран это примирение было воспринято не как право забыть, а как долг помнить о прошлом.

Тут решусь еще раз сослаться на свидетельство Виктора Александрова, прежде чем обратиться к первым послевоенным годам.

«Это был период денацификации. В моем досье сохранились цифры тех лет. В американской оккупационной зоне три с половиной миллиона немцев были зачислены в разряд «подозреваемых лиц». По степени ответственности их подразделяли на следующие группы: 51,3 процента рассматривались как «попутчики нацизма», 11,1 процента — как «мелкие преступники», 2,2 процента признавались «виновными» и всего лишь 0,1 процента квалифицировались как «крупные преступники»; остальные были избавлены от тягостных столкновений с законом»[21].

Продолжу эту интереснейшую статистику, обратившись к «Мафии СС»: «Все население Западной Германии обязано было заполнять формуляры (о денацификации. — Авт.j. Однако уже к 1 января 1946 года 141070 законченных нацистов были отпущены на свободу, 134 889 из них тут же были приняты на гражданскую службу. Между 1946 и 1948 годами многие гражданские представители американской администрации, приехавшие из Вашингтона, подавали в отставку в знак протеста против непоследовательной работы по денацификации, проводившейся в американской зоне…

— Немало американцев отдали жизнь в этой войне, защищая демократию и борясь против нацизма, а через два года после ее окончания мы присутствуем при его возрождении, — приводит он свидетельство встреченного в поезде представителя оккупационной администрации США, едущего в Берлин вручить американскому Верховному комиссару свое прошение об отставке. — Десять миллионов формуляров, которые мы распространили среди населения, не дали практически ничего. Это насмешка, нелепый фарс, разыгранный деятелями из Вашингтона».

Весь масштаб этого фарса можно представить лишь теперь, по мере того как исследователям открываются военные архивы. Начиная с Нюрнбергского трибунала, судившего преступников войны, миру известно о секретном послевоенном плане «Савехафен». Около пяти тысяч нацистов, разыскивавшихся органами правосудия социалистических стран, в соответствии с этим планом нашли убежище в США. Наряду с ним существовал и другой секретный план — «Ратлин»: самых известных нацистов, чье укрывательство могло бы обернуться «дипломатическими неприятностями» для США, переправляли в Латинскую Америку, позаботившись о новых именах и биографиях для них. Но только в последние годы проясняются контуры плана «Блоубэк»[22]: тайно формировалась также армия специального назначения из «бывших русских» — предателей Родины, ранее служивших фашистам. В чем же состояла ее цель? К. Симпсон пишет в своей книге: «Исключительная секретность окружала все аспекты ядерной политики США, а тот факт, что США готовили армию, состоящую из эмигрантов, для использования после атомной атаки на СССР, скрывался особенно тщательно. Даже те пять тысяч отобранных добровольцев, которых предполагалось сбросить на радиоактивные руины СССР, не должны были знать детали своей миссии вплоть до последнего момента перед отправкой. Целью такой секретности было скрыть военную стратегию. До конца 40-х годов вербовка ветеранов боевых частей СС стала привычным делом. В ожидании «настоящего дела» они широко использовались для проведения тайных операций в Советском Союзе и странах Восточной Европы».

Не лучше велась денацификация и в британской зоне оккупации. Больше того, здесь открыто начали переформировывать попавшие в плен нацистские части, но в 1946 году по твердому настоянию СССР их пришлось распустить[23]. Тогда-то союзники и принялись укрывать преступников войны, как тех, что числились в списках ООН, так и тех, которых союзные правительства внесли в собственные списки. Общее число разыскиваемых карателей превысило миллион человек. Но уже в июне 1947 года английские оккупационные власти объявили о прекращении судебных разбирательств, а через месяц аналогичное решение принял командующий американской оккупационной зоной генерал Люсиус Клей. Франция, разыскивавшая около 20 тысяч нацистских палачей, с мая 1945 до конца 1947 года сумела добиться выдачи лишь 1242 из них[24]. Она заявила своим союзникам протест, который был отклонен под предлогом, что речь идет о лицах, выдача которых «может повредить интересам национальной обороны США». Эзопов язык этой формулировки прочитывался без труда: нацисты уже работали на американские разведслужбы. Он, этот язык, думаю, тем понятнее был французам, что и они не ловили ворон! В ноябре 1945 года уже функционировало Главное управление внешней безопасности, перевербовавшее обнаруженных во французской оккупационной зоне бывших нацистов из шестого («внешнего») отдела PCX А и абвера — армейской разведки. Цель операции сводилась к тому, чтобы наложить руку на сеть информаторов, еще уцелевших в странах Востока.

Начиналась «холодная война»… Те, кто надеялся, что она послужит отпущению их грехов (т. е. всякого рода преступлений в годы второй мировой войны), были не так уж далеки от истины. Еще ближе к ней они оказались через двадцать лет, когда, согласно законодательству ФРГ и многих других стран, военные преступления подпали под срок давности.

— Вот тогда-то и сложилась парадоксальная ситуация, — вспоминает Кларсфельд. — Между Францией и ФРГ с 1954 года действовала конвенция, согласно которой военные преступники, уже осужденные заочно французскими трибуналами, не могли быть подвергнуты повторному преследованию в ФРГ. Значит, там их не судят, нам их не отдают. Вот почему все те, кто совершил преступления на территории Франции, после 1954 года перестали даже прятаться. В самом деле, что им грозило? Ничто! Франция настаивала на принятии новой конвенции, по которой рассмотрение всех не закрытых ею дел вменялось бы в компетенцию судам ФРГ. Но ни Аденауэр, ни тем более Кизингер этой конвенции не подписали. Ее подписал 2 февраля 1971 года новый канцлер ФРГ Вилли Брандт. Тотчас же депутаты СвДП, несмотря на свое членство в правительственной коалиции с социал-демократами, заявили, что вместе с депутатами ХДС/ХСС не ратифицируют конвенцию в бундестаге. Надо было привлечь общественное внимание к этому скандальному покровительству нацистам. И мы с Беатой решили действовать…

«Дело Курта Лишки». Копия этого досье и сейчас у меня, и я живо представляю, как точно такую же папку уже 22 февраля 1971 года (через три недели после подписания конвенции канцлером — однако требовалась еще ее ратификация в бундестаге) Кларсфельды положили на стол перед рослым немцем, слишком беспечно впустившим их в дом. Он жил на окраине Кёльна. У Сержа в руках была кинокамера, но, почуяв неладное, Лишка замахал руками: не снимать! Беата сказала, что это досье уже доставлено в Центральное управление по розыску нацистских преступников в Людвигсбурге. Лишка дрожащими руками открыл досье и побледнел.

Когда было создано РСХА, именно он возглавил отдел IV-Д, занимавшийся «окончательным решением еврейского вопроса». Впоследствии этот пост занял Адольф Эйхман. С ноября 1940 по ноябрь 1943 года Курт Лишка возглавлял гестапо Парижского района, одновременно осуществляя в масштабах Франции надзор за концлагерями, где не раз лично сортировал людей, посылая их на смерть. Недовольный слишком медленными темпами арестов евреев по индивидуальным спискам, именно он распорядился произвести в Париже массовую облаву 16 июля 1942 года. Это был самый черный день французской столицы за всю войну. Первоначальный циркуляр № 173-42 предусматривал аресты евреев от 16 до 60 лет. Комиссар французской полиции по делам евреев Даркье де Пеллепуа, угадывая волю шефа гестапо, в последнюю минуту распорядился хватать всех подряд и свозить на зимний велодром, «пока он не заполнится до отказа». В облаву попали беременные женщины, матери с грудными младенцами, дети, старики. 12 тысяч голов… Мало! В картотеке Комиссариата по делам евреев 27 тысяч 388 имен, задача ставилась ясно: подвергнуть единовременной депортации как минимум 22 тысячи человек. Ответственный за операцию председатель комиссариата Даркье де Пеллепуа заверил штурмбанфю-рера Лишку и его помощника унтер-шарфюрера Эйнрик-сона в том, что такая задача ему по плечу. Но столько не набрали даже с грудными детьми…

Вот она, минута, когда даже окаменелое сердце не может не почувствовать укол! С лихвой превзойдены рамки циркуляра № 173-42, у Курта Лишки есть все законные основания вернуть домой хотя бы беременных и кормящих женщин, детей, стариков. Однако разрекламированная операция и так провалена по «валу», что же, срамиться еще больше перед выскочкой Эйхманом? Нет: никаких уколов совести, никаких колебаний. Резолюции: Освенцим! Дахау! Бухенвальд! Берген-Бельзен! Фотография из Берген-Бельзена меня потрясла. В этом относительно небольшом концлагере заключенных убивала специальная команда санитаров под руководством доктора Клейна, делая им смертельные уколы. Вон он, доктор, расхаживает во рву по горам трупов и трупиков, видимо, ради их последнего медицинского освидетельствования…

— Я снимаю для телевидения, — предупредил Серж Кларсфельд. — Если желаете что-то сказать, пожалуйста.

Бледность уже сошла с лица эсэсовца, теперь он стал багроветь, правая рука по старой привычке ощупала правый бок, но кобуры, увы, не было! Он встал во весь свой рост. («Метр девяносто, — скажет мне Кларсфельд, — на десять сантиметров выше минимальной для эсэсовца нормы».) Ему было 62. Из них 12 лет подряд он убивал. Убивал только в тылу, только мирных жителей, да еще безоружных военнопленных во вверенных ему концлагерях. У Курта Лишки не было военных подвигов, фронтовых заслуг. Тем не менее среди его обязанностей во Франции числилась и такая: он был уполномочен проводить расследования, а в случае провинности даже судить офицеров СС. На фронте стать героем проще — попробуйте стать героем в тылу, где на каждом шагу подстерегает моральное раздвоение между долгом и честью. К счастью, у Курта Лишки был ориентир, избавлявший его от колебаний: беспредельная верность фюреру. Это высшая доблесть. И ее ценили. Курт Лишка, уже оберштурмбанфюрер, в конце войны стал вторым лицом в иерархии гестапо, заместителем Мюллера. Из 14 заговорщиков, совершивших покушение на жизнь Гитлера, ему поручается расследовать дела девяти. Это последний подвиг эсэсовца: все девять были повешены. Никаких раздвоений между долгом и честью: для тех, кто состоит в СС, они совпадают всегда.

И Курт Лишка кричит своим непрошеным гостям:

— Я ни в чем не виноват! Западногерманской юстиции мне нечего предъявить! Я выполнял свой долг перед фюрером, это все! Не смейте снимать и уходите! Вон! Вон!

Через два дня он увидел Кларсфельдов, поджидавших его с кинокамерой наизготове. Сначала он сделал вид, что не узнает их, потом нервы не выдержали: побежал. Он состоял под защитой законов ФРГ, но предпочел не обращаться к правосудию. Каждое утро с портфелем в руках он выходил из дому, озираясь, шагал на автобусную остановку, ехал на службу в фирму «Крюке н», торговавшую зерном, возвращался домой обедать и снова проделывал тот же маршрут. И опять он увидел Кларсфельдов, но теперь, похоже, они поджидали его в засаде, причем не одни. Обезумев от страха, он смешался с гурьбой высыпавших откуда-то детей. Зачем его преследуют? Чтобы поступить, как с Эйхманом? Эйхманом, которого доставили из Латинской Америки в Израиль, судили, повесили, сожгли и выбросили его пепел в Средиземное море?

Беата расхохоталась:

— Да, мы решили его похитить и доставить в Париж, чтобы он предстал перед французским правосудием. Необходимо было разбудить заснувшую память Европы, как бы мы ни рисковали сами.

…И вот, когда пятеро мужчин и женщина неожиданно возникли рядом и стали толкать Лишку к ближайшей машине, второй по важности гестаповец «третьего рейха» огласил округу таким визгом, что, вспоминает Серж, у него чуть не лопнули барабанные перепонки. Они заметили, бегущего к ним полицейского. Сорвалось! Заговорщики бросились врассыпную. Полицейский, что-то крича, бежал за Беатой, и она наконец разобрала:

— Шляпу! Да отдайте же ему шляпу, черт возьми!

Их приняли за воров?..

Остановилась, отдала шляпу. И сказала:

— Арестуйте меня: я наняла этих мужчин с целью похитить нацистского преступника Курта Лишку. Вам это имя о чем-нибудь говорит?

Что-то пробурчав в ответ, полицейский понес эсэсовцу шляпу. Он жестами пригласил его следовать за ним. Тот упирался. Тогда Беата подошла сама…

Суд в Кёльне длился девять дней. Беата Кларсфельд была приговорена к двум месяцам тюрьмы. Через 16 дней ее выпустили, надеясь, что в газетах скорее уляжется шум. Сержа выдворили из страны как иностранца, для нее, гражданки ФРГ, не смогли подобрать оснований. Она не торопилась. У нее были на родине еще кое-какие дела…

Именно тогда, в 1971 году, она впервые посетила прокуратуру Мюнхена. Дело Барбье вели два следователя — Людольф и Ральб. Хотя Людольф был старше и по годам, и по должности, он не смог возразить Ральбу, когда тот решил закрыть дело Барбье ввиду… отсутствия состава преступления. «Прокуратура не располагает доказательствами, что он знал об участи людей, депортированных в концлагеря…»

— Если вы сумеете представить документы о том, что он все-таки «знал», если найдете свидетелей, которых он пытал лично…

Кларсфельды перевернули небо и землю. Через несколько месяцев Беата вернулась со свидетелями и документами. В октябре 1971 года Людольф снова открыл следствие по делу Клауса Барбье о преступлениях против человечества.

Он достал из сейфа две фотографии. На одной шеф гестапо в Лионе был снят в 1943 году, другая, опубликованная в боливийском журнале в 1968 году, представляла группу коммерсантов в кафе «Ла-Пас» с облысевшим господином в центре. Он? Антропометрическая экспертиза почти не оставляла сомнений, но доказательством служить не могла. Да и как найти иголку в стоге сена?

Как охотник, внезапно почувствовавший себя в прицеле пары холодных, ненавидящих глаз, в Боливии Беата сразу поняла, что встала на верную тропу. Уже много раз она испытывала на себе такой взгляд и не могла ошибиться в оценке расстояния. Да, он был рядом. Фальшивый Альтман, подлинный Барбье.

По подсчетам Кларсфельдов, в ФРГ в начале 70-х годов проживало около трехсот нацистских преступников, не ответивших за свои преступления против человечества — ни собственно перед человечеством, ни перед народами Франции или ФРГ. Дело Беаты Кларсфельд стало, разумеется, делом Курта Лишки. После пощечины канцлеру Ки-зингеру это был второй случай, когда общественное внимание вновь было привлечено к безнаказанности эсэсовских убийц. Но долог, очень долог был путь к победе: только в 1975 году бундестаг ратифицировал конвенцию о судебном преследовании в ФРГ нацистских преступников, совершивших злодеяния на французской земле.

— Итак, вы победили, — сказал я. — Однако через год опять устроили скандал. В 1976 году вас побили в пивной «Бюргербрау-келлер». Было такое, адвокат?

— Было! — оживился Кларсфельд. — И замечательно сделали, что побили!

— ?!

— Все просто, — пояснил адвокат. — Тогда неонацисты Западной Германии по той же точно схеме, которую когда-то придумал Геббельс, — с юга на север страны в больших городах — наметили провести крупные пропагандистские сборища. Впервые после войны с таким размахом. Темы: «Амнистия для так называемых преступников войны», «Наши герои и ненависть победителей», «Правда об Освенциме» и т. д. Первое из них и было намечено провести в мюнхенской пивной, где когда-то Гитлер устроил «пивной путч». Мы решили его сорвать. Я проник внутрь по журналистскому удостоверению. Беате и двум нашим. Разве мы замечаем бег минуты между прошлым и будущим, сосредоточившись на мысли о них?

В сухих листах выцветших документов мне слышалось шуршание, до предела напрягающее слух змеелова.

СОЛДАТ, КОТОРЫЙ НЕ БЫЛ ГЕРОЕМ РЕЙХА

Вслед за обер-лейтенантом Клаусом Хёрнигом к месту его нового назначения, в расположенный в Польше батальон майора Дрейера, прибыло и его «личное дело».

Хёрниг был прямо-таки образцовым арийцем: белокур, атлетичен, голубые глаза, рост 1,83 м. Над последней записью в его деле майор даже улыбнулся: Хёрниг ослушался командира училища офицеров полиции, где он преподавал право, отказавшись принять участие в патриотической операции «Лебенсборн»[25]. И сослался при этом на свои религиозные и моральные убеждения, а также на статью 47 уголовного кодекса. Майор Дрейер так туманно представлял себе эту статью, что приказал адъютанту немедленно принести ему кодекс. Прочитал, задумался. Да, только законника и моралиста не хватало в батальоне…

«Публично оскорблял руководителей партии» — более ранняя запись. Майор внимательно вник и в этот инцидент, давший гестапо повод для такой грозной формулировки. И поразился: так уж и «руководителей партии»! Дело происходило 22 июня 1934 г. Обергруппенфюрер штурмовиков Эдмонд Хейнц со всей своей свитой ввалился в кафе, куда Хёрниг после вечернего спектакля (слушал оперу «Тангейзер») зашел выпить чашечку кофе. К нему подсел брат Хейнца. Они, штурмовики, давно заприметили Хёрнига и навели о нем справки. Снял бы он к чертям собачьим эту полицейскую форму, шел бы к ним в отряд! Сразу откроется блестящая карьера: брат зовет его к себе заместителем начальника отряда.

«Свидетельствую вашему брату мое почтение и прошу вас передать ему, что карьера, которую надо делать не головой, а противоположной частью тела, меня совершенно не интересует», — сказал Хёрниг в ответ.

И как его выпустили оттуда живым? Этот Хёрниг явно родился в рубашке: запись об «оскорблении руководителей партии» сделана была через два дня после инцидента, а еще через неделю, 30 июня, в Германии разразилась «ночь длинных ножей». Обвиненный в заговоре против фюрера и гомосексуализме, вождь штурмовиков Рем был убит; всякие там хейнцы, конечно, притихли и на коленях поползли служить новым вождям. Повезло же этому Хёр-нигу: уклонился от «блестящей карьеры» перед самой грозой! Впрочем, «ночь длинных ножей» задела и его. К досье Хёрнига была пришпилена копия досье еще некоего Эриха Клаузенера. Это дядя Хёрнига; он староста католической общины Берлина; покровительствовал племяннику с его младых ногтей; «открытый противник нацизма»; в «ночь длинных ножей» был изрешечен пулями; прах его отослан родне… Вот, значит, откуда у прибывшего в батальон обер-лейтенанта эти «религиозные» и «моральные» принципы! Майор сказал себе: ладно, посмотрим.

1 ноября 1941 года майор Дрейер вызвал обер-лейтенанта Хёрнига и приказал ему со своим взводом отправиться в лес недалеко от города Замосьц[26] и расстрелять в затылок — он подчеркнул: «в затылок!» — 780 советских военнопленных солдат и офицеров.

Обер-лейтенант вытянулся по стойке смирно. Но, как оказалось, вовсе не в знак повиновения. Он сказал:

— Я офицер вермахта, а не гестапо. Приказов по ведомству Гиммлера я исполнять не буду.

Майор взял со стола и молча протянул обер-лейтенанту приказ главнокомандующего вооруженными силами Германии маршала фон Браухича об обращении с попавшими в плен комиссарами Красной Армии. Приказ, написанный уже через две недели после начала военной кампании в России, в частности, гласил: «Экзекуции над политическими комиссарами должны производиться в местах, удаленных от района военных действий, чтобы не привлекать к ним лишнего внимания, и исполняться под командованием офицера вермахта».

Хёрниг возразил, что этот приказ противоречит элементарным нормам человеческой морали и Женевской конвенции об обращении с военнопленными, а также статье 47 военного уголовного кодекса Германии. Не только он сам не выполнит этого приказа, но и его солдаты, ибо все эти моральные и правовые нормы он уже успел объяснить и им.

— Вы не офицер вермахта! — заорал майор. — Вы тряпка и чистоплюй! Педантичный юрист! Я приказываю вам отправиться к месту экзекуции: вы и ваши люди возьмете на себя охрану военнопленных. И увидите, как выполняют приказы части СС!

Хёрниг повиновался.

Карательную команду возглавлял лейтенант СС Бруно Мейерт. Русских военнопленных раздевали донага и ставили лицом к заранее вырытому рву. Мейерт и солдаты его взвода начали кровавую работу.

— Прекратите, вы же офицер! — крикнул Хёрниг. — Не к лицу офицеру убивать безоружных!

— Плевал я на ваши нравоучения! Да, я офицер СС и должен подавать пример!

Светло-желтый плащ Мейерта весь был заляпан кровью и мозгами убитых.

— Подавайте пример, но на фронте, куда вы не очень-то стараетесь попасть!

Хёрниг повернулся к солдатам:

— Именем бога, прекратите! Это методы ГПУ!

Еще минута, и Мейерт разрядил бы обойму в Хёрни-га. Кто-то успел оттащить обер-лейтенанта от ямы…

На следующий день майор Дрейер получил подробный рапорт офицера СС: приказ выполнен безупречно, хотя «на месте экзекуции обер-лейтенант Хёрниг учинил скандал». Командир батальона снова вызвал обер-лейтенанта к себе. Прочитав рапорт, Хёрниг подтвердил: да, факты изложены верно. Он должен добавить к написанному, что ему тут нечего делать. Он просится на фронт. Нет, возразил майор, у меня здесь не хватает людей, отныне будете выполнять «пассивные акции». Оказалось, это означало пересчитывать трупы убитых евреев; их косили из пулеметов: стариков, женщин, детей… Предприятия Германии еще только приступали к выпуску походных душегубок.

«Враждебное отношение к СС… Оскорбительное сравнение СС с ГПУ… Симпатии к полякам, русским, евреям… Настойчиво просится на Восточный фронт, но просьба удовлетворению не подлежит из-за деморализующего воздействия обер-лейтенанта Хёрнига на личный состав войск…» и т. д., и т. п.

Из батальонного сейфа его досье перекочевало в трибунал СС. Год он ждал в тюрьме суда. Русские самолеты уже дотягивались до Германии. Однажды в час воздушной тревоги обер-лейтенант сунул голову в петлю, которую связал из полусгнившего тряпья, но самодельная веревка оборвалась…

11 мая 1943 года он наконец предстал перед трибуналом СС и сразу смутил обвинителя, процитировав изречение Адольфа Гитлера: «В вопросах веры не может быть разлада с совестью».

Фюрер и его обер-лейтенант понимали веру, а стало быть, и совесть по-разному. Но пуститься в дискуссии на этот счет означало принять игру подсудимого. Прокурор Паульман с заранее заготовленной речи сбился на крик:

— Мы руководствуемся здесь единственно директивами рейхсфюрера СС Гиммлера! Мало ли что по какому-то конкретному случаю сказал фюрер…

Осторожнее, прокурор! Ведь каждое слово протоколирует секретарь суда…

— Чаяния католицизма и чаяния национал-социализма непримиримы!

В свою защиту обвиняемый привел статью 47. Прокурор и судьи сделали вид, что не расслышали его. Для наказания выбрали статью все из того же кодекса — «Деморализация армии» — и приговорили Хёрнига к двум с половиной годам лишения свободы. Однако из приговора не следовало, что он лишается и права носить мундир. Судебное постановление отправили на утверждение самому Гиммлеру, тем самым затормозив его вступление в силу. Хёрниг даже смог поселиться вне тюрьмы с обязательством каждые три дня отмечаться в полиции до окончательного разрешения его дела. Эту неожиданную заминку он использовал для того, чтобы буквально завалить высшие инстанции «третьего рейха» прошениями о справедливом рассмотрении его дела и скорейшей отправке на фронт.

Но статья 47, видно, и там, наверху, поставила всех в тупик. Надо же было найтись одному буквоеду на всю Германию! Наконец поступила резолюция Гиммлера, уместившаяся в одно слово: «Бухенвальд». Ничего, однако, не было сказано об отлучении от вермахта. Второй статье отдали предпочтение перед 47-й, но это было решение не юридическое, а волюнтаристское.

Хёрниг продолжал носить армейский мундир, быстро превратившийся в лохмотья, по-прежнему получал жалованье и бомбил канцелярию Гиммлера прошениями о пересмотре его дела, а вермахт — прошениями об отправке на фронт. Первую его просьбу наконец уважили: 15 марта 1945 года по делу обер-лейтенанта Хёрнига был вынесен окончательный приговор — пять лет и семь месяцев заключения. Но и на сей раз наверху не совладали с 47-й статьей: опять Хёрнига не лишили мундира!

12 апреля Бухенвальд освободили американские войска. Пока до Хёрнига еще не дошел вызов к офицеру-следователю, за него взялись бывшие заключенные. Его избили до полусмерти, заперли в подвале и дали веревку с советом повеситься до утра. В их глазах он был не иначе как засланный провокатор: с какой бы стати настоящий узник Бухенвальда носил мундир и получал офицерское жалованье? В ту ночь силы много раз покидали Хёрнига, и тогда он надевал петлю на шею. Но умереть теперь, на пороге свободы, обесчещенным и невиновным? Эта мысль ужасала его больше, чем смерть. Наутро его нашли все еще живым, хотя голова была просунута в петлю. «Я повешусь, я повешусь, — говорил он со слезами на глазах, — только умоляю, сначала выслушайте мою историю: меня еще никто не выслушал до конца!»

Его история так поразила американского следователя, что тот нашел ей лишь одно объяснение: да не коммунист ли перед ним? А иначе с какой же стати заступался за большевистских комиссаров? Офицер совершенно не знал, какое принять решение, как вдруг его осенило: да ведь Хёрниг теперь военнопленный! Он останется в Бу-хенвальде в этом новом качестве. Нельзя было отказать в известной логике этому решению, но где же, где конец юридическим парадоксам этой судьбы?

Американский следователь начертал на «деле» Хёрнига: «witness inmate» — «узник-свидетель». Раз он присутствовал на расстрелах мирных жителей и военнопленных, его свидетельские показания пригодятся. В частности, русским. И вот уже Хёрнига везут на Восток в вагоне, полном власовцев, выдачи которых требуют русские. Какая судьба там была уготована Хёрнигу, догадывался ли он? Но уже почти у границы отворилась дверь вагона, выкрикнули по-английски: «Хёрниг, на выход!»

Все? Нет: именно теперь наступила самая черная полоса в жизни Хёрнига. Еще два года он провел в лагерях для военнопленных, в самом скопище мейертов. Много всяких кошмаров пережил этот человек: эсэсовскую тюрьму, Бухенвальд где миновали его и печь, и петля, вагон с власовцами, где лишь чудом не удавили его предатели с чужой стороны, но еще кошмарнее были два последних года — среди «своих». Наконец в лагере Дахау американская администрация оценила английский язык немца, чье лицо соотечественники каждый день превращали в котлету… Только взяв его наконец в «штат», защитили от расправ.

21 августа 1947 года Клаус Хёрниг обрел свободу и добрался домой, к ждавшей его матери. Пять с лишним лет он промыкался по тюрьмам и лагерям, и еще столько же ушло на поправку здоровья. Он сел за таксистскую баранку во Франкфурте и дождался-таки «своего пассажира»: то был депутат парламента и социал-демократ. «Пассажир» произнес в парламенте пылкую речь, назвав Клауса Хёрнига «уникальным воплощением совести германской нации». Хёрнига реабилитировали в политических правах, отнеся его к разряду «жертв нацизма». Присвоили звание подполковника. Он вернулся в юриспруденцию, затем вышел на пенсию и выбрал для жительства австрийский Тироль.

Однажды на вокзале в Висбадене — теперь здесь штаб-квартира американских войск в ФРГ — какой-то мужчина, завидев Хёрнига, бросился от него наутек. Но он успел его узнать: Бруно Мейерт. Человек в светло-желтом плаще, забрызганном кровью и мозгами расстреливаемых в затылок людей, убегал прочь, смешиваясь с тенями прошлого.

— Много ли было подобных случаев в Германии? — спросил я историка Виктора Александрова.

— Западногерманская прокуратура и центральное бюро по розыску военных преступников в Людвигсбурге официально отвечают, что им не известен ни единый случай, когда бы военнослужащие «третьего рейха», отказавшиеся подчиниться преступным приказам со ссылкой на статью 47, были за это подвергнуты наказанию.

— То есть истории Клауса Хёрнига официально не существует?

— Выходит, так. Но ее по крайней мере лишь замалчивают, в то время как историю Курта Гернштейна грубо извращают. А по-своему она не менее примечательна…

Молодой инженер и практикующий протестант, поначалу даже симпатизировавший нацизму, Курт Гернштейн вступил в первый конфликт с режимом, отклонив предложение стать членом гитлерюгенда. В 1938 году, когда выяснилось, что он в том же духе ведет агитацию среди молодежи в лоне своей церкви, нацисты отправили его в концлагерь Дахау. Может, вовек бы ему не выбраться оттуда, не будь страшного письма из дому. Уже официально провозгласили в Германии эвтаназию — теорию умерщвления «неизлечимых больных», которой потом будут оправдывать и массовое истребление «неполноценных» узников концлагерей. Так в больничной палате умертвили его двоюродную сестру. Потрясенный узник решает посвятить свою жизнь разоблачению фашизма «изнутри». Для этого он инсценирует раскаяние, заявляет о своей готовности служить рейху…

Наверное, это редчайший случай в истории «третьего рейха»: несмотря на «заблуждения молодости», Гернштейн был допущен в СС. Он быстро ловит чины, продвигается по служебной лестнице. Уже штурмфюрер. Как инженер службы дезинфекции, он объезжает концентрационные лагеря. И всюду видит страшную правду: идет массовое истребление людей. Теперь он чувствует себя достаточно вооруженным для борьбы, которую решил начать, еще будучи узником концлагеря…

Штурмфюрер Гернштейн свой первый доклад вручил шведскому дипломату, следующий — швейцарскому. Он добрался до папского нунция в Берлине, предупредил Международный комитет Красного Креста. Глухо! Ни одна нейтральная страна, ни одна международная организация, куда он сумел достучаться с риском для жизни, не вынесла осуждения гитлеровскому режиму.

Последний свой доклад штурмфюрер Гернштейн написал, уже сдав оружие французским оккупационным властям. А когда он сдал и очередной доклад, оказалось, что, как офицер СС, подлежит аресту и суду. Он повесился в камере тюрьмы «Шершмиди» («Ищи полдень» — так называется эта тюрьма по имени улицы, на которой она расположена в Париже). Лишь через 40 лет его доклад дошел до общественности — в Париже по нему шла острая пьеса Рольфа Хоххута «Викарий», обличающая молчаливое потакание Ватикана нацизму.

Нет, не напрасной была борьба Хёрнига, Гернштейна и других одиночек, обличавших фашизм «изнутри». Их моральный подвиг тем и важен, что разбивает миф о «винтиках» нацизма, у которых, мол, не было выбора между приказом и совестью. Был! Но отважились на него лишь одиночки.

Тем важнее слышать из прошлого их редкие, но сильные голоса.

ОН РАССКАЗЫВАЛ О НАЦИСТСКОМ АДЕ

— Ребята, можно я вам дам три тысячи долларов?

— ?!

— Ну, что вы на меня так смотрите? Я, может, об услуге вас хочу попросить…

— Какой?

— Только без сантиментов, ладно?

Мы все еще принимали в шутку этот затеянный Александровым разговор, как вдруг — словно обухом по голове:

— Я прошу вас… прошу… похоронить меня…

— Что-о?!

— Подождите, сейчас все объясню… Хотите, встану? Ну вот — встал. Э-ми-грант! Голова, руки, ноги… все есть… А душа… я вас спрашиваю, где душа?

— Что он сказал? — спросила, чувствуя неладное, Ивонн, подруга Александрова.

— Не переводите этого ей! Хорошая женщина… последняя у меня… А все равно не поймет, католическая душа!

Я мельком переглянулся с моей женой; мы стали догадываться, к чему клонится этот разговор.

— Э! — он махнул рукой и сел. — Вон Шаляпина выкопали и увезли. За прах Герцена ваше консульство хлопочет. А меня, меня кто потом выкопает? Вы? Она?

— Да что он такое говорит? — вконец растревожилась Ивонн.

— Сказал: не переводите ей! Вот и прошу: пепел мой… ребятишки… по Невскому… а? Развеете? Или я уж на Невский — никогда?

В испуге мы что-то отвечали, пробовали перевести разговор на другую тему, но он продолжал свое.

— Сто чертей! — уже кричал Виктор. — Почему душе быть там, а телу быть тут? Может мне это ваша Конституция объяснить? Меня в 12 лет сюда привезли, пацаном. Ну, правильно: жил — не тужил… Да когда-то ведь надо подумать о воссоединении тела с душой! Ну-у?!!

— Виктор, — сказала моя жена, улыбаясь, но уже сквозь слезы. — Мы сделаем, все сделаем. Но при чем тут твои доллары? Ну при чем?..

В прихожую мы вышли втроем. Как и раньше, открыв нам дверь, Ивонн опять жарко и торопливо зашептала:

— Возьмите, умоляю… Он все кружит по дому, что-то ищет, но я догадалась — что, и все перепрятываю, перепрятываю. Как будто в жмурки играем со смертью. Умоляю вас!

Она уже метнулась в кухню и совала нам какой-то сверток.

— Заряжен? — шепотом выдохнули мы.

— Конечно. Ведь ему специально принесли.

Я почти вырвал у нее пакет: в прихожую входил Виктор. Какие у него почерневшие губы… Издали это еще заметнее.

Мы вышли на улицу. Всюду мерещились подозрительные ночные тени, больше, чем их было въявь. Ключ, как назло, никак не влезал в дверцу машины. Чьи-то шаги за спиной: раз, два… три… шесть… десять… Машина взревела, наверное, перебудив весь квартал. Мост Гренель. Взяв двумя пальцами сверток, я подошел к перилам. Внизу, в темноте, раздался всплеск. Никого. Только статуя Свободы, но она, как всегда, стояла спиной.

Отчего, отчего покинула этого человека и так уже больная ностальгией душа его?

«Человек носит с собой повсюду смертность свою»… Блаженный Августин. Пятнадцать веков назад.

Смертность — пусть, но — не смерть же! Он согласился на операцию, в успех ее не верил, мрачно шутил про свой «рачище»: «Засел во мне и усами шевелит…» Но он не хотел ждать, когда болезнь расправится с ним.

Опасность для него таила не только болезнь. Он хорошо знал, что те, кто грозил ему по телефону, не бросают слова зря. Однажды они перейдут от угроз к делу, но для этого они должны сами перешагнуть через страх. Вот в чем разница между ними: они не могут через этот страх перешагнуть, а у него страха и вовсе нет. Поэтому можно жить.

Его, охотника за нацистами, теперь самого преследовала погоня!

Хорошо помню, как угнетающе подействовало на него это открытие. Началось же так. В марте 1983 года по центральному телевидению Испании намечалась дискуссия с участием нацистского преступника Леона Дегреля. Виктор в смятении позвонил мне и сказал, что на дискуссию приглашен также советский юрист, один из тех, кто участвовал в Нюрнбергском процессе. Знает ли он, кто такой Дегрель? Как послать ему книгу «Мафия СС»? По настоянию Александрова я позвонил в советское посольство в Мадриде, там нашли перевод книги на испанский язык. Он хотел, чтобы с помощью его книги была продолжена начатая им дуэль.

— Почему именно Дегрель не дает тебе покоя? — спросил я.

— Награждая его железным крестом «За заслуги», Гитлер сказал: «Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы он был таким, как ты». И Дегрель был достоин «отца». На Украине он вешал так: комсомольцев — на одной стороне дороги, комсомолок — на другой. Чтоб друг у друга на виду. Меня это потрясло. Я поклялся его выследить и обнаружил в Испании в 1961 году, где под чужим именем он жил в коммуне Константина под Севильей. Посмотри, какая вилла…

На снимке, однако, была не вилла, а целый замок.

Он обнаружил Леона Дегреля в 1961 году. Создатель фашистской рексистской партии, учинивший неудачный «поход на Брюссель», а после захвата Бельгии вермахтом сформировавший мотобригаду СС «Валлония» (в 1944 году она была разгромлена в СССР), Дегрель нашел покровительство у Франко. Когда он был разоблачен, испанские власти объявили о его высылке из страны. На самом деле они лишь сделали вид, а он лишь сменил имя: Хуан Санчес стал доном Леоном Хосе де Рамиресом Рейном. Но когда почти повсеместно вступили в силу законы об истечении сроков преследования за военные преступления, Дегрель вышел из тени. Испанское издательство «Сармата» выпустило его «Воспоминания фашиста». Примечательный пассаж: «Шесть миллионов евреев, уничтоженных в концентрационных лагерях, — миф иудейско-марксистской пропаганды. На самом деле это были центры переподготовки, которые контролировали сами евреи. Что касается печей крематориев и газовых камер, весь мир теперь знает, что речь идет о самой низкой провокации, изобретенной еврейской пропагандой. Лагерь Дахау был построен евреями из Голливуда после войны, чтобы снимать там антинемецкие фильмы».

Эту ложь первой пустила в оборот именно «мафия СС». Очень важное обстоятельство для понимания того перелома, что наступил на Западе в общественном восприятии войны и ответственности за нее. Тогда, в 60-х, время большой лжи еще не пришло. Сказали свое слово честные историки. Слишком близка еще была война. Бундестагу ФРГ пришлось отозвать закон о применении сроков давности к преступлениям против человечества…

— Когда ты сделал этот фильм?

— В 1970 году.

— И только через полтора десятка лет он добрался до Франции?!

— Добрался… чтобы застрять вон там, в углу. Кино-сеть отказалась от его проката. Телевидение — тоже. Единственная страна в Европе, где его до сих пор увидели, — ГДР.

Это фильм о пытках в лионском гестапо. Использованы съемки немецких солдат, которые впоследствии дезертировали и примкнули к французскому Сопротивлению. Один из них снова попал в гестапо. Документальные кадры: его зверски пытает Барбье.

— Почему же эту картину не показали французам?

— «Фильм «Затравленные» искажает историю, внушая мысль, что во французском Сопротивлении было слишком много иностранцев…» Таков ответ телевидения: цитирую дословно.

О фильме «Затравленные» написали газеты. Тогда же, в марте 1983 года, состоялся и телевизионный диспут в Мадриде с участием нацистского преступника Леона Дегреля, о существовании которого за Пиренеями Александров напомнил французам и бельгийцам в очередной своей статье. Вот с этого все и началось. По телефону посыпались угрозы…

Сначала с ним безотлучно были друзья. Потом они ушли, но оставили пистолет. А еще через некоторое время он вспомнит о нем, но уже для другой надобности. Поднялась бы у него рука? Что гадать — эту смерть у него удалось отнять…

А вот другую, увы, отнять мы были не в силах. Она была не внутри, а вне Александрова. Убийц, стороживших его подъезд, он боялся меньше всего и, как бы испытывая волю или нервы, регулярно, по многолетней привычке, выходил за газетами на угол Монпарнаса.

Однажды я пришел к нему из Дворца правосудия, где получил на руки копию постановления недавнего процесса по иску ЛИКРА (Международная лига по борьбе с расизмом и антисемитизмом) против «Нового латинского издательства». ЛИКРА обратилась в суд с иском к издательству, которое выпустило в свет книгу «Майн кампф». Истец настаивал на изъятии книги из продажи и запрете ее издания в будущем, а ответчик упирал на свободу слова для всех политических групп в стране.

Это был апелляционный суд. Какая из сторон обжаловала решение первой инстанции, я не разобрал, но недовольны им были обе. Через месяц после процесса, заплатив 20 франков в канцелярии дворца, я получил на руки прелюбопытный документ, с которым и пришел к Александрову.

Сначала преамбула:

«Ни тот факт, что «Майн кампф» уже принадлежит истории, ни содержащиеся в книге явные преувеличения не могут означать, что переиздание ее не носит злокачественного характера…». «"Майн кампф" и сегодня может способствовать возрождению расовой ненависти…». «Необходимо напоминать о преступлениях против человечества, к которым привело практическое осуществление расовой доктрины Гитлера…».

Разумно. Здраво. Словечка из преамбулы не выбросишь. Такой же взгляд на книгу, видимо, выразил и суд первой инстанции, распорядившись во всех дополнительных тиражах добавить «вкладку с выдержками из приговора Нюрнбергского процесса». Истец (ЛИКРА) считал, что характера издания это не меняет, ответчик же (издательство) 3—1144 возражал, что не просто меняет, а портит. Апелляционному суду предстояло найти выход из тупика доведенной до абсурда демократии.

И он нашел! Вот постановление апелляционного суда:

«Прежнюю вкладку из материалов Нюрнбергского процесса заменить… прямым обращением к читателю размером от 170 до 210 строк, напечатанным тем же шрифтом, что и основной текст книги, причем желательно, чтобы истец и ответчик совместно отредактировали это обращение…».

Дальнейшему обжалованию, говорилось далее, приговор не подлежит, а если стороны к соглашению не придут, суд обязывал их представить свои варианты обращения, из которых сам скомпилирует нужный текст.

Александров заметил серьезно:

— Нет, эти люди не понимают, что такое фашизм… И уже давно! В 1961 году после выхода одной из моих книг на меня подала в суд Лени Рифеншталь, экс-фюрерша нацистского кинематографа. Ее фильмы до сих пор опьяняют неонацистов в Европе и Латинской Америке. Каким весом она пользовалась в «третьем рейхе», судить можно по ее фразе, однажды сказанной Гитлеру: «Выбирайте между Геббельсом и мной». Она снимала на пленку расстрелы, парады, приемы — фашистский «третий рейх» во всем его блеске. Так вот, суд первой инстанции вынес решение не в мою пользу, книгу конфисковали… Но пресса тогда оказалась на моей стороне, я выиграл в апелляционном суде, хотя это совершенно истощило мой бюджет. Все это еще как-то можно понять: одна инстанция судит так, другая иначе. Но вложить антифашистскую листовку в «Майн кампф»!

Виктор наконец расхохотался.

— Уже в начале 50-х годов в «Календаре немецкого солдата» перечислялось 1200 милитаристских организаций и кружков! В октябре 1952 года помню первую публичную манифестацию бывших эсэсовцев. Самая крупная их организация, ХИАГ, в 1976 году открыто вручила железные кресты эсэсовцам, которым по весьма уважительной причине — из-за крушения «третьего рейха» — их не успел нацепить фюрер. Кстати, знаешь ли ты, почему именно лагерь Дахау постоянно не сходит с языка эсэсовцев? Почему именно здесь американцы будто бы построили газовые камеры для киносъемок?

— Нет, не знаю.

— Дахау после падения гитлеровского режима стал лагерем для военнопленных СС. Они теперь и считаются «мучениками Дахау». Когда во Франции разразилось дело Иоахима Пайпера, западногерманские неонацисты потребовали установить в Дахау стелу в его память. Но тут уж возмутилась общественность, пришлось отступить…

— Чем бы ты объяснил странный парадокс, что именно в Западной Германии при множестве неонацистских групп нет сильной крайне правой партии, подобно, скажем, Италии? Почему закатилась звезда «второго фюрера» Адольфа фон Таддена, который еще в 1967 году дал тебе хвастливое интервью?

— А ты никогда не думал, что его звезда закатилась вместе со звездой бывшего канцлера Георга Кизингера? В 1968 году партия фон Таддена имела в последний раз крупный успех: почти десять процентов, без малого два миллиона голосов. Уже в следующем году она опустилась ниже пятипроцентного барьера и с тех пор не представлена ни в земельных ландтагах, ни в бундестаге. Тебе ясно, почему это произошло?

— Пощечина Беаты Кларсфельд?

— Ну, конечно! Только я бы сказал чуть иначе: пощечина 68-го года. Она ведь была предназначена и фон Тад-дену. НДП с тех пор превратилась в мелкую неонацистскую группировку, а Кизингера в ХСС сменил Франц-Йозеф Штраус. Политическая задача Штрауса всегда была очень сложной из-за необходимости удерживать в одной лодке правые консервативные и ультраправые силы. Не случайно он в дни своих первых предвыборных кампаний разъезжал с чучелами Гитлера, Геринга и Геббельса — чучела на заднем сиденье ездили с вытянутыми руками… Но и ХСС, и Штраус впоследствии прошли немалую эволюцию. Кстати, каждый год министерство внутренних дел ФРГ публикует доклад о политических организациях страны…

Да, каждый год появляется такой доклад, и когда он попадается мне на глаза, я читаю его также глазами Виктора Александрова. В 1987 году, как утверждает доклад от июня 1988 года, в стране насчитывалось 69 неонацистских, национал-демократических, националистических и праворадикальных партий и группировок. Это на четыре партии меньше, чем годом раньше, зато по численности на три тысячи человек больше. Число неофашистов тоже возросло на 200 человек — всего их, согласно докладу, в ФРГ 1520. Приведенное выше деление неонацистских группировок на четыре разряда не пользуется большим успехом у прессы: она предпочитает делить неофашистов на «старых», «новых» и «военизированных». По разному счету, число последних колеблется от 10 до 15 тысяч, из них группа Карла Хайнца Хофмана, как писала газета «Тат», «вооружена лучше, чем некогда отряды СА». «Новые» предпочитают маскировать свой неонацизм фразеологией буржуазной демократии. «Старые», группирующиеся в основном вокруг НДП, мечтают о сильной партии гитлеровского типа и мнят себя носителями духа «старых нацистов».

Ежегодные сводки МВД ФРГ создают впечатление, что неонацизм в стране идет на убыль. А в то же время В. Александров, Б. и С. Кларсфельды, западногерманские исследователи Ю. Поморин, Р. Юнге и многие другие утверждают, что проникнутые реваншистским духом землячества, различные правоэкстремистские союзы и так называемые «кружки друзей», офицерский корпус бундесвера, «союзы изгнанных» с их двухмиллионным членством и еще десятки иных легальных общественных организаций по ряду признаков справедливо относить к неонацизму. «.Подлинный скандал — это та гнусная среда в западных странах, в которой, как в трясине, тонет память о нацистском аде», — написал Александров в «Мафии СС».

«То, что у шестидеся гилетних руки в крови, мне понятно, но что происходит с молодежью?» — прочел я в блокноте Александрова, который можно было бы назвать его дневником. Эта фраза пришла ему в голову в университетском городе Тюбингене, где половину избирателей, голосующих за Национал-демократическую партию (НДП), составляли люди моложе 30 лет. Из блокнота эта фраза перешла в книгу, и всякий раз, когда я беру ее в руки, этот вопрос встает и передо мной.

Вольнонаемный министерства обороны США, журналист Виктор Александров в Берлине состоял переводчиком в ставке Эйзенхауэра, затем освещал Нюрнбергский процесс по заданию нескольких крупных западных газет[27]. На этом процессе всплыли имена свыше 150 тысяч нацистских преступников. В основном имена, без адресов. Александров завел картотеку и втянулся в опасную репортерскую профессию. В лучшем случае ему удавалось получить командировку от газеты, но чаще он выезжал на «охоту» сам. По нескольку месяцев пропадал в Латин-с кой Америке, вживаясь в самые невероятные роли. Он был уже автором двух десятков книг и романов, когда родилась, наверное, самая выстраданная из них — «Мафия СС».

Да, Александров всегда оставался русским человеком, хотя легко мог сойти за американца, англичанина, немца, француза, испанца. Сколько десятилетий знали у нас, что есть за рубежом такой «русский писатель, историк, публицист, охотник за нацистами В. А. Александров», — и ни слова ни ему, ни о нем. Иные авторы, с ученой добросовестностью пропахав его книги, не затрудняли себя ни единой ссылкой на первоисточник: за рубежами, не узнает! Но он знал, обижался, а кому сказать?..

В то наше горькое и, увы, последнее свидание, когда — от греха подальше — приняли мы у Ивонн сверток с пистолетом, ставший добычей Сены, я заметил на комоде фотографию, которой раньше тут не было.

— Узнаешь?

— Кого? — я вгляделся в запечатленных на снимке двух военных. Один, в форме немецкого офицера, сидел на стуле, другой, в американской офицерской форме, — за столом. Совершенно явно это была сцена допроса, значит, ей уже добрых 40 лет.

— Ты? — ахнул я, вдруг догадавшись и, кажется, узнав знакомые черты в еще таком молодом лице.

Но Александров засмеялся почерневшими губами:

— Все путают… Начни опять с немца, обрати внимание на шрам на его щеке. А допрашивает его…

Но теперь уже я и сам догадался, кто был этот американский офицер.

В статье, что была навеяна «делом Барбье»[28], Александров писал: «…Конечно, американская оккупационная армия тогда не была боевой армией. Сотни тысяч солдат и офицеров вернулись в Америку. А вместо них в Германию прибыли функционеры в униформе — честолюбцы и корыстолюбцы, ни разу не ходившие в атаку.

И тем не менее даже среди офицеров американской контрразведки были люди, которые в первое время после победы хранили верность долгу дружбы стран, низвергших фашизм. Мой друг капитан Джордж Александер…»

Я отчетливо припомнил это место из статьи, напечатанной всего лишь годом ранее, припомнил, что, переводя ее для газеты на русский язык, еще советовался с автором, как правильно написать фамилию капитана: Александр? Александер? — но только теперь все вдруг встало на свои места: ну, конечно, это его младший брат! Александровых было три брата. Я знал еще одного из них — Георгия. Это он вел допрос «человека с тысячью лиц»!

«„.Мой друг капитан Джордж Александер осенью 1945 года погрузился с головой в нелегкую работу по выявлению нацистских преступников… Великан в униформе вермахта, которого он арестовал, держался с беспримерной наглостью:

— Да оставьте вы, капитан, свою дотошность насчет того, что происходило на территориях восточных стран! Мы просто-напросто защищали немецких солдат от партизан-террористов.

— Вы военный преступник, Отто Скорцени, не забывайте об этом! И уж я сумею наградить вас веревкой…

А Скорцени продолжал с непринужденной улыбкой:

— Господин американец, вы, право, не стоите ногами на земле. Ведь не мне угрожает петля, а всей Европе. И накинут ее русские, ваши так называемые друзья. Передайте вашему начальству, что я могу предложить пять бригад в полной боевой готовности, бригад, укомплектованных отборными частями. Вам остается только пополнить их за счет военнопленных из лагерей. Будущую Европу нам строить вместе!

Весной 1946 года для бывших нацистов, оказавшихся в английской и американской оккупационных зонах, открылись новые перспективы. Пронесся слух: генерал Гелен завязал тесные связи со спецслужбами США… Частенько в ту пору его имя шелестело на устах штабистов 3-й американской армии, базировавшейся в Бад-Тельце; привечали Гелена и в ставке генерала Джорджа Стронга, возглавлявшего службу разведки американской оккупационной армии. Еще шел Нюрнбергский процесс, а Гелен уже успел совершить первую деловую поездку за океан. Множились протесты со стороны советской военной администрации, по мере того как все более очевидной становилась странная метаморфоза 3-й американской армии, державшей фактически в состоянии боевой готовности отборные немецкие части…».

— Знал ли Скорцени, что перед ним в форме американского офицера был русский?

— Не-ет… Георгий ему этого говорить не стал. Между прочим, их диалог не пересказан и уж тем более не выдуман: на том допросе присутствовал и я.

Вот какую информацию хранила память этого человека и сколько еще стекалось в его архивы. Весть о кончине Виктора Александрова догнала пеня летом 1984 года в Москве. Горько было узнать, что вместе с ним не стало и его архива. Литературный секретарь Александрова вдруг проявил не свойственную ему прыть, понукаемый, правда, наследниками квартиры: за неделю она была вычищена от пола до потолка. Все архивы своими мощными челюстями сжевали мусороуборочные машины, по утрам объезжающие Париж. Сколько таких эмигрантских архивов растеряли мы за границами в прошлые десятилетия, оттого что чурались дружбы с их владельцами! А все-таки дружбы возникали, не могли не возникать, и все мы, кому посчастливилось обрести дружбу с Александровым, теперь корим себя за то, что не уберегли от тлена такую важную часть его памяти — архив.

Долго он боялся поверить, что «Мафию СС» напечатают на родине. Но чудо случилось двойное: он держал в руках гранки своей книги, и не где-нибудь, а на Родине…

Я очень хотел, чтобы читатель почувствовал живую суть Виктора Александрова, человека, который, как и всякий честный историк, пробивался через завалы лжи, чтобы отыскать крупицы правды, которые он собирал и хранил до последнего часа.