«Если», 2003 № 11

Тед Чан Вавилонская башня

Лежала бы башня поперек долины Сеннаарской, два дня ходу понадобилось бы, чтобы пройти от одного ее конца до другого. Но башня стоит, и требуется полный месяц и еще половина, чтобы взобраться от ее основания до вершины, даже если человек не обременен грузом. Однако редкие мужи поднимаются с пустыми руками: большинство волочет за собой тачку с кирпичами. Четыре месяца минет с того дня, когда кирпич, уложенный в тачку, окажется у стены, дабы успокоиться в ней.

Хиллала всю жизнь прожил в Эламе. О Вавилоне он знал лишь то, что там скупают эламскую медь. Медные слитки грузили на корабли, а те держали путь по Каруну в Нижнее море[1] и оттуда уже поднимались вверх по Евфрату. Хиллала и остальные рудокопы двигались посуху с торговым караваном, везущим ядра для катапульт. Они шли пыльной дорогой, которая, петляя по предгорьям вниз через долинки, вывела их наконец на зеленые поля, расчерченные каналами и насыпями.

Никто из них прежде не видел башни. Она показалась им за много лиг: тоненькая, как ниточка из льняной кудели, линия колыхалась в знойном мареве, вздымалась из корки грязи, какой предстал сам Вавилон. Когда они подошли ближе, корка выросла в могучие городские стены, но башня заслонила все. Когда они опустили взгляд на речную пойму, то увидели шрамы, которые она оставила вокруг города: сам Евфрат протекал теперь по широкому низкому ложу, вычерпанному ради глины для кирпичей. К югу от города рядами выстроились печи для обжига, ныне остывшие.

Когда они подошли к городским воротам, башня нависла над Хиллалой. Он и вообразить не мог подобной громады: единый столп, в обхват, наверное, больше храма, а все-таки возносится так высоко, что исчезает из виду. Рудокопы шли, запрокинув головы и щурясь на солнце.

Нанни, друг Хиллалы, ткнул его в бок локтем, преисполнясь страха.

— И мы на это полезем? На самый верх?

— Поднимемся, чтобы рыть. Это… против естества.

Рудокопы достигли главных ворот в западной стене, откуда как раз выходил другой караван. Все притиснулись друг к другу в узкой полоске тени от стен, а Бели, старший над ними, крикнул привратникам, стоявшим на башнях:

— Мы рудокопы, призванные из земли Эламской.

Привратники обрадовались.

— Это вы прокопаетесь через свод небес? — вопросил один.

— Мы.

Веселился город. Праздник начался восемь дней назад, когда на высоту отправили последние кирпичи, и продолжится еще два. Каждые день и ночь город танцевал, пел и пировал.

Бок о бок с кирпичниками пировали тягловые, чьи мышцы были как связки канатов от бесконечных штурмов башни. Всякое утро какая-нибудь артель начинала восхождение с тачками, они взбирались четыре дня, передавали свой груз следующей артели и на пятый возвращались порожними в город. Одна другую сменяли артели до самой вершины, но только самые нижние пировали с городом. Тем, кто жил наверху, послали достаточно мяса и вина, чтобы праздник растянулся на весь столп.

Вечером Хиллала и другие эламские рудокопы сидели на глиняных скамьях за полным яств столом, одним из многих, какие поставили на городской площади. Рудокопы завели разговор с тягловыми, расспрашивая о башне.

Нанни сказал:

— Один человек говорил, будто каменщики, работающие на вершине, вопят и рвут на себе волосы, если уронят кирпич: ведь четыре месяца уйдет, чтобы его заменить. А когда упадет человек, то не замечают вовсе. Это правда?

Словоохотливый тягловый Лугата покачал головой.

— Нет, это пустые байки. Наверх поднимается непрерывный караван кирпичей, каждый день вершины достигают тысячи штук. Утеря кирпичика для каменщиков ничего не значит. — Тут он наклонился поближе. — Но есть одно, что они и впрямь ценят больше человеческой жизни… Мастерок.

— Но почему мастерок?

— Если каменщик уронит свой мастерок, то будет сидеть праздно, пока не доставят новый. Четыре месяца он не сможет отрабатывать пищу, поэтому вынужден будет брать в долг. Утратив мастерок, каменщик безутешно стенает… Но если падает человек, а его мастерок остается, работники втайне радуются. Следующий, кто уронит свой, может взять лишний и продолжить работу.

Хиллала ужаснулся и уже было попытался подсчитать количество инструмента, взятого с собой рудокопами. А потом догадался.

— Это не может быть правдой. Почему бы не доставить наверх побольше мастерков? В сравнении с кирпичами они весят не больше пера. Да и утрата каменщика обернется немалой задержкой, разве что наверху есть лишние люди, знающие толк в кладке. Не будь таких сменных, работа бы остановилась, пока снизу не вскарабкается новый работник.

Все тягловые расхохотались.

— А ведь его не проведешь, — веселясь, сказал Лугата и повернулся к Хиллале. — Значит, вы начнете подъем сразу после праздника?

Хиллала отпил пива.

— Верно. Я слышал, к нам присоединятся рудокопы с западной земли, но пока их не видел. Ты знаешь о них?

— Да, их родина — земля, которая зовется Египтом, но они не копают руду, как вы. Они добывают камень.

— И мы в Эламе тоже добываем камень, — возразил Нанни, пережевывая кусок свинины.

— Не такой, как вы. Они рубят гранит.

— Гранит? — В Эламе добывали алебастр и известняк, но не гранит. — Ты уверен?

— Купцы, побывавшие в Египте, рассказывают, что там стоят каменные зиккураты и храмы, построенные из известняка и гранита. Из огромных гранитных глыб. А еще из гранита вырубают гигантские статуи.

— Но с гранитом работать тяжко.

Лугата пожал плечами.

— Только не им. Царские зодчие сочли, что такие камнеделы будут полезны, когда вы доберетесь до свода небес.

Хиллала кивнул. Верно, пожалуй. Кто знает наперед, что им понадобится?

— Ты их видел?

— Нет, они еще не подошли, их ожидают только через несколько дней. Однако если они не появятся до конца празднеств, то вы, эламцы, отправитесь наверх одни.

— Но ты будешь сопровождать нас?

— Да, первые четыре дня. Потом придется повернуть вспять, а вы, счастливцы, двинетесь дальше.

— Почему ты называешь нас счастливцами?

— Я мечтаю подняться на самый верх. Однажды я работал с артелью, которая ходит дальше моей, и взобрался на высоту двенадцатого дня, но выше бывать мне не доводилось. Вы же пойдете много дальше. — Лугата уныло улыбнулся. — Завидую вам: вы коснетесь свода небес.

Коснуться свода небес… Взломать его кайлами… От этой мысли Хиллале стало не по себе.

— Завидовать здесь нечему… — начал он.

— Ага, — кивнул Нанни, — когда мы закончим, свода небес коснутся все люди.

Следующим утром Хиллала пошел посмотреть на башню. Он оглядел обширный двор, который ее окружал. Сбоку стоял храм, который сам был немалых размеров, но казался карликом в тени гиганта.

Хиллала нутром чувствовал, какая это громадина. Послушать стариков, так башню возводили с таким запасом прочности, какого не имел ни один зиккурат: на ее строительство шел только обожженный кирпич, тогда как для обычных привозили простой, из высушенной на солнце глины, а обожженный пускали лишь на облицовку. Кирпичи промазывали земляной смолой, которая пропитывала закаленную в огне глину и, отвердевая, скрепляла их крепче камня.

Основание башни походило на нижние две ступени обычного зиккурата. Посреди двора стояла гигантская квадратная платформа длиной в двести локтей и высотой в сорок; по стороне, обращенной к югу, поднимались три лестницы. На этой первой платформе сложили второй уровень, поменьше, подняться на него можно было только по срединной лестнице. Лишь наверху второй платформы начиналась сама башня.

Она была шестидесяти локтей в основании и вздымалась квадратным столпом, который держал на себе груз небес. Снизу ее обвивала, будто кожаный ремень — рукоять, вырубленная в стене дорога. Но присмотревшись, Хиллала увидел, что дорог две и что они перевиты. По внешней кромке каждой тянулась череда колонн, не толстых, скорее широких — для тени. Поднимая взгляд, он видел чередующиеся ленты: дорога, кирпичная кладка, дорога, кирпичная кладка, дорога, кладка, пока глаз еще различал их. А башня все росла, скрываясь из виду, уходила ввысь; Хиллала моргнул и прищурился — у него закружилась голова. Спотыкаясь и пятясь, он сделал несколько шагов и с дрожью отвернулся.

Ему вспомнилась история, которую он слышал в детстве — ее рассказывали сразу за преданием о Потопе. В ней говорилось о том, как люди снова распространились до последних пределов мира, заселив земель больше, чем прежде. А после они поплыли к краю мира и увидели, как падает с этого края океан и исчезает в тумане, где сливается с черными водами Бездны. И так люди поняли размеры своего мира и почувствовали, сколь он мал, и пожелали узнать, что лежит за его пределами, узреть все Творение Яхве. Тогда они подняли глаза к небесам и спросили себя, не там ли, над кладезями, хранящими небесные воды, стоит чертог Яхве. Так много столетий назад началось строительство башни, столпа в небеса, лестницы, по которой люди способны подняться, чтобы увидеть дело рук Яхве, а Яхве может спуститься, чтобы увидеть дело рук сынов человеческих.

История будоражила Хиллалу: это была легенда о тысячах людей, трудящихся беспрестанно, но радостно, ибо они работали ради познания Яхве. Он обрадовался, когда в Элам пришли за рудокопами вавилоняне. А теперь, когда он стоял у подножия башни, его чувства бунтовали, настаивая, что никому не положено возноситься в поднебесье. Он следил глазами за убегающими ввысь лентами, и чудилось, что они утягивают его за собой.

Но стоит ли карабкаться?

На утро подъема вторая терраса была от края до края запружена рядами крепких тачек о двух колесах. Многие доверху были нагружены всевозможной едой: мешками с ячменем и пшеницей, чечевицей и луковицами, финиками, огурцами, хлебами и вяленой рыбой. Не было числа громадным глиняным кувшинам с водой, пальмовым вином и маслом, пивом и козьим молоком. Другие тачки щетинились товарами, какие продают на базаре: бронзовыми сосудами, тростниковыми корзинами, штуками льна, деревянными табуретами и столами. Были тут откормленные бык и козел, которым жрецы прилаживали на головы колпаки, чтобы животные не могли смотреть по сторонам и не боялись подъема. Их принесут в жертву, когда они достигнут вершины.

Еще здесь были тачки, куда сложили кайлы и молоты рудокопов, а также все необходимое для небольшой кузни. Старшина рудокопов приказал нагрузить несколько тачек деревом и снопами тростника.

Лугата стоял рядом с тачкой и затягивал веревки, скрепляющие вязанки дров. Хиллала подошел к нему.

— Откуда взялось это дерево? С тех пор как мы ушли из Элама, я лесов не встречал.

— К северу есть целый лес, который посадили в год закладки башни. Стволы сплавляют к нам по Евфрату.

— Вы посадили столько деревьев?

— Начиная строительство, зодчие знали, что древесины на растопку печей для обжига потребуется много больше, чем можно найти на равнине, поэтому приказали насадить лес. Есть артели, чья работа поливать его и взамен каждого срубленного дерева сажать новое.

Хиллала был изумлен.

— И это полностью покрывает потребность в древесине?

— Большую часть. На севере вырубили много лесов и сплавили по реке. — Он осмотрел колеса тачки, откупорил висевшую у него на поясе кожаную флягу и плеснул немного масла на ступицу.

Поглядывая искоса на раскинувшиеся перед ними улицы Вавилона, подошел Нанни.

— Никогда прежде я не бывал так высоко, чтобы увидеть внизу город.

— И я тоже, — сказал Хиллала, но Лугата только рассмеялся.

— Пойдем. Наши тачки готовы.

Вскоре всех работников расставили попарно и подвели к тачкам. Мужчины стали между двух тягловых жердей, к которым крепились кожаные петли. Рудокопам назначили идти вместе с опытными тягловыми, чтобы новички держали шаг и не замедляли ход всего каравана. Лугата и еще один тягловый оказались позади Хиллалы и Нанни.

— Помните, — сказала Лугата, — держаться нужно в десяти локтях от тачки впереди вас. Когда поворачиваем, всегда тянет тот, кто справа; меняться будете каждый час.

Тягловые начали заводить свои тачки на подъем. Хиллала и Нанни пригнулись, и каждый забросил на плечо по петле. Потом они разом выпрямились, оторвав от земли передок тачки.

— Тяните! — скомандовал Лугата.

Они налегли на ремни, и тачка покатилась. Стоило сдвинуться с места, как тянуть стало совсем легко, и они зашагали едва не насвистывая. Вот процессия достигла поворота, и снова пришлось приналечь.

— И это здесь называют легкой тачкой? — пробормотал Хиллала.

Дорогу вверх сделали такой ширины, чтобы идущий вниз мог протиснуться рядом с тачкой. За столетия колеса проделали две борозды в кирпичном основании. Потолок над головой выгибался уступчатым сводом: массивные квадратные плиты наползали друг на друга, пока не сходились в середине. Из-за широких колонн справа проход напоминал туннель. Если не смотреть по сторонам, то и не скажешь, что находишься в башне.

— Вы поете, когда рубите проход? — спросил Лугата.

— Если камень мягкий, — ответил Нанни.

— Тогда спойте что-нибудь…

Просьбу передали остальным рудокопам, и вскоре пела вся артель.

Тени укорачивались, а люди взбирались все выше и выше. В укрытом от солнца проходе, на свежем воздухе было много прохладнее, чем на узких городских улочках внизу, где полуденный зной мог убить ящерицу, решись она перебежать из тени в тень. Повернув голову вправо, рудокопы могли видеть Евфрат и тянущиеся на многие лиги поля, пересеченные поблескивающими в лучах солнца каналами. Вавилон представал узором из извилистых улиц и скученных построек, ослепительных от побелки. По мере подъема их оставалось все меньше и меньше в поле зрения: город словно прижимался к подножию башни.

Снова был черед Хиллалы тянуть правую петлю, и он шел почти у колонн, когда услышал крик, раздавшийся уровнем ниже. Он уже собирался остановиться и поглядеть через край, но ему не хотелось сбиваться с шага, к тому же нижнего яруса было не разглядеть.

— Что там происходит? — крикнул он через плечо Лугате.

— Один из ваших рудокопов боится высоты. Такое иногда случается с новичками. Иной раз человек бросается на пол, отказываясь идти дальше. Однако мало кто пугается так рано.

Хиллала его понял.

— И мы знаем сходный страх. Есть люди, которым невыносимо войти в шахту; их гнетет мысль о том, что они будут похоронены заживо.

— Правда? — спросил Лугата. — Я о таком не слышал. А что ты думаешь о высоте?

— Ничего. — Но он поглядел на Нанни — они оба знали правду.

— Ты чувствуешь покалывание в ладонях, верно? — прошептал Нанни.

Хиллала потер руки о грубые волокна веревки и кивнул.

— Я тоже это почувствовал. Раньше, когда был ближе к краю.

— Может, и на нас следует надеть колпаки, как на козла и быка, — пошутил Хиллала.

— Думаешь, мы тоже задрожим, когда взберемся выше?

Хиллала задумался. То, что один из их числа поддался страху так рано, дурной знак. Он отмел эту мысль: тысячи взбирались без опаски, и глуп тот, кто позволит ужасу одного рудокопа заразить всех.

— Просто нам высота в диковину. У нас впереди месяцы, чтобы к ней привыкнуть. Когда достигнем вершины, пожалеем, что башня столь невысока.

— Нет, — сказал Нанни. — Сомневаюсь, что мне захочется снова вот так тянуть лямку.

Они оба рассмеялись.

Вечером они поужинали ячменной похлебкой, чечевицей и луком, а затем легли спать в узких коридорах, уходящих в глубь башни. Наутро рудокопы едва смогли встать, так болели ноги. Тягловые посмеялись и дали новобранцам мазь, чтобы те втерли ее в натруженные мускулы. Еще они распределили их поклажу по другим тачкам, дабы облегчить ношу новичкам.

На второй день от одного взгляда вниз у Хиллалы тряслись колени. На этой высоте дули сильные ветры, и он решил, что выше они станут воистину яростными. Он спрашивал себя, сдували ли они когда-нибудь неосторожных людишек, случайно приблизившихся к краю. Падение будет долгим, хватит времени прочесть молитву, прежде чем ударишься оземь.

Хиллала поежился.

Второй день для рудокопов походил на первый, только стоптанные ноги болели сильнее. Теперь путники могли видеть много дальше, и открывающийся взору простор поражал: стали видны лежащие за полями пустыни, караваны выглядели вереницами насекомых. Но ни один рудокоп не испытывал больше панических приступов, и их восхождение ничто не нарушало.

На третий день ноги у рудокопов болели по-прежнему, и Хиллала чувствовал себя немощным старцем. Однако на четвертый день осталась лишь ломота, и тачки рудокопов нагрузили как прежде. Подъем продолжался до вечера, когда они встретились со второй артелью тягловых, быстро спускавшихся налегке по соседней полосе. Обе дороги переплетались, не касаясь друг друга, но соединялись коридорами внутри самой башни. Поравнявшись, тягловые перешли с одной стези на другую.

Рудокопов познакомили с тягловыми второй артели; они беседовали друг с другом и ужинали вместе в тот вечер. На следующее утро первая артель подготовила порожняк к возвращению в Вавилон, и Лугата простился с Хиллалой и Нанни.

— Берегите свою тачку. Она поднималась до верха башни чаще, чем кто-либо из людей.

— Ты и тачке завидуешь? — усмехнулся Нанни.

— Нет, ведь всякий раз, когда она достигает вершины, ей приходится спускаться вниз. Я бы такого не вынес.

Когда в конце того дня вторая артель остановилась, тягловый, ставший позади Хиллалы и Нанни, подошел кое-что показать им. Звали его Кудда.

— Вы никогда не видели с такой высоты, как садится солнце. Пойдем. — Тягловый придвинулся к краю и сел, свесив ноги в пустоту. Но Хиллала и Нанни мешкали. — Не бойтесь. Если хотите, можете лечь и заглянуть за кромку. — Хиллала не хотел выглядеть пугливым дитятей, однако не мог заставить себя сесть на краю обрыва, который, словно скала, уходил вниз на тысячи локтей. Он лег на живот — только его голова выступала за край. Нанни лег рядом.

— Когда солнце начнет садиться, смотрите на стену башни. — Хиллала опустил было взгляд и тут же поспешил перевести его к горизонту.

— И чем же отличается здешний закат?

— Сам подумай. Когда солнце заходит за вершины западных гор, в долине Сеннаарской становится темно. Но здесь мы выше горных хребтов, поэтому еще можем наблюдать солнце. Оно должно опуститься много ниже, чтобы и для нас настала ночь.

Рот у Хиллалы открылся, когда он понял.

— Тени от гор возвещают начало ночи. Ночь приходит на землю раньше, чем сюда.

Кудда кивнул.

— Ты можешь видеть, как ночь карабкается вверх по башне — от земли к небу. Взбирается она быстро, но глаз способен за ней уследить.

С минуту он наблюдал за красным шаром солнца, потом глянул вниз и показал пальцем:

— Глядите!

У подножия колоссального столпа крохотный Вавилон скрылся во мраке. Потом тьма поползла по башне — точно полог разворачивался вверх. Двигалась она вроде бы медленно, и Хиллала решил, что сможет рассчитать ее поступь, но, приближаясь, она набирала скорость, пока не пронеслась мимо них за долю мгновения, и вот все кругом окутали сумерки.

Перекатившись на спину, Хиллала поглядел вверх и еще успел увидеть, как тьма стремительно поднимается к вершине башни. Когда солнце ушло за край мира, небеса потускнели.

— Чудесное зрелище, правда? — спросил Кудда.

Хиллала не сказал ничего. Впервые он познал суть ночи: она — тень земли, отброшенная на небо.

Через два дня Хиллала немного свыкся с высотой. Хотя они поднялись на добрую лигу, он уже мог спокойно стоять у края и смотреть на стену вниз. Держась за колонну, он осторожно наклонился, чтобы глянуть наверх. Там башня уже не походила на гладкий столп.

— Она как будто расширяется кверху, — сказал он Кудде. — Разве такое возможно?

— Присмотрись внимательней. От стен башни отходят деревянные террасы. Они построены из кипарисовых стволов и подвешены на пеньковых канатах.

Хиллала прищурился.

— Террасы? Для чего они?

— На них насыпана земля, чтобы люди могли выращивать овощи. На такой высоте воды мало, поэтому обычно сеют лук. Вот поднимемся выше, где иногда перепадают дожди, тогда увидишь бобы.

— Куда же исчезает дождь?

Кудда удивился вопросу.

— Высыхает в воздухе, конечно.

— О, разумеется, — пожал плечами Нанни.

К концу следующего дня они достигли висячих огородов. Это были плоские, густо засаженные луком платформы, подвешенные на толстых канатах, которые крепились к стене сразу под следующим ярусом террас. На каждом ярусе в теле башне имелось по несколько узких комнат, где жили семьи тягловых. Проходя, рудокопы видели женщин, которые, сидя на пороге, шили туники или трудились в огородах, выкапывая клубни. Дети играли в салочки среди тачек и без страха пробегали по самому краю. Обитатели башни приветливо улыбались рудокопам и махали им руками.

Когда пришло время вечерней трапезы, тачки поставили на землю и сняли с них съестное и другие товары, чтобы раздать здешним людям. Тягловые приветствовали свои семьи и пригласили рудокопов разделить с ними ужин. Хиллала и Нанни ели с семьей Кудды, которая приготовила вкусную трапезу: вяленую рыбу, хлеб, фрукты и пальмовое вино.

Хиллала понял, что в этой части башни вырос своеобразный городок, разбитый между двух улиц — дороги вниз и дороги вверх. Здесь был храм, где по праздникам совершали жертвоприношения. Здесь жили городские старшины, улаживающие споры. Здесь стояли лавки: товары для них привез их караван. Разумеется, город был неотделим от каравана: один не мог прожить без другого. И все же суть каравана — в преодолении пути, который начинается в одном месте и завершается в другом. И городок тоже построили как временное пристанище; он был лишь частью многовекового пути.

После трапезы Хиллала спросил у Кудды и его семьи:

— Кто-нибудь из вас бывал в Вавилоне?

Ответила жена Кудды Алита:

— Нет. К чему это нам? Путь неблизкий, а у нас есть все, что нужно.

— Вы не хотите ступить на землю?

Кудда пожал плечами.

— Мы живем на дороге в небеса. И трудимся для того, чтобы проложить ее дальше. Когда мы покинем башню, то пойдем вверх, а не вниз.

Рудокопы все поднимались, и однажды настал день, когда, заглянув за край, они увидели, что башня и вверх, и вниз выглядит одинаково. Ее стена терялась из виду задолго до того, как достигала долины внизу. Но и вершины отсюда было не видно. Куда ни глянь — одна только стена. И смотреть в обе стороны было страшно, ибо душа не утешалась последовательностью: они перестали быть частью земли, но и частью неба не стали тоже. Башня казалась подвешенной в воздухе нитью, не привязанной ни к земле, ни к своду.

В тяжкие дневные переходы Хиллала иногда отчаивался, чувствуя, что потерял свое место в мире: как будто земля отвергла его за неверие, а небо не удостоило впустить к себе. Он возжелал, чтобы Яхве подал сынам человеческим знак, что их затея во благо. Как иначе они могут оставаться в месте, где столь неприютно душе?

Но обитатели башни и здесь были довольны своим положением: рудокопов они всегда приветствовали тепло и желали им удачи в трудах у свода. Эти люди жили в сыром тумане густых облаков, грозы видели и снизу, и сверху, из воздуха собирали свой урожай и никогда не страшились, что здесь им не место. Никто не ждал ни утешения, ни поощрения свыше.

Шли недели, солнце и луна, ежедневно стремясь к зениту, всходили все ниже и ниже. Луна заливала южную часть башни серебряным сиянием, светилась, точно вперившийся в них глаз Яхве. Еще через несколько дней караван поравнялся с луной, достиг уровня первого из небесных тел. Прищурив глаза на выщербленный лик, они любовались его величественным движением.

Потом они приблизились к солнцу. Был летний сезон, когда огненный шар над Вавилоном стоял почти прямо над головой, а значит, на этой высоте проходил близко к башне. Ни одна семья не жила в этой части, не было тут и террас, ибо жар обжигал так, что высыхали и рассыпались в пыль ячменные зерна. Здесь кирпичи скрепляли не земляной смолой, которая размягчилась бы и потекла, а запекавшейся от жара глиной. Защищая от дневного зноя, колонны здесь стали совсем широкими, превратились почти в единую стену, и дорога проходила в туннеле с узкими щелями, впускающими свистящий ветер и лезвия золотого света.

Прежде артели тягловых сменялись через равные промежутки времени, но теперь пришла иная пора. Каждое утро караван выступал в путь все раньше и раньше, чтобы как можно дальше успеть пройти в темноте. Когда они поднялись вровень с солнцем, то шли только ночью. Днем они пытались поспать — голые и потеющие под раскаленным ветром. Рудокопы беспокоились, можно ли им заснуть, не зажарятся ли они насмерть до пробуждения. Но тягловые много раз проделывали этот путь и пока не потеряли ни одного человека. Со временем караван миновал уровень солнца, и тогда все стало так, как было под ним.

Только теперь солнечные лучи били снизу вверх, что казалось совсем уж противным естеству. В террасах зияли щели, чтобы дневной свет омывал растения, которые росли вбок и вниз, изгибались и тянулись к животворным лучам.

Затем караван подошел к уровню звезд, маленьких огненных сфер, разбросанных, насколько хватало глаз. Хиллала думал, они должны висеть теснее друг к другу, но, хотя здесь светили крохотные, невидимые с земли звездочки, сферы все же были рассыпаны слишком уж скудно. И располагались они не на одной высоте, а занимали просторы на следующие несколько лиг вверх. Трудно сказать, насколько высоко они находились, так как ничто не указывало на размер звезд, но иногда какая-нибудь приближалась, и тогда можно было убедиться в стремительности их движения. Хиллала догадался, что все тела в небе мчатся с одной скоростью, чтобы за день успеть совершить путешествие от одного края мира к другому.

Днем небо было гораздо светлее, чем казалось с земли, — знак того, что путники приближаются к своду. Рассматривая небеса, Хиллала с удивлением заметил: здесь звезды видны и днем. С земли они терялись за яростным сиянием солнца, но на такой высоте просматривались совсем ясно.

Однажды к нему прибежал Нанни.

— В башню ударила звезда!

— Что? — Объятый страхом Хиллала оглянулся по сторонам, чувствуя себя так, словно под дых двинули его самого.

— Нет, не сейчас. Это было давно, больше ста лет назад. Один из местных стариков как раз об этом рассказывает. Отец его отца видел все своими глазами!

Они вошли в комнатку за коридором: несколько рудокопов сидели вокруг сморщенного старика.

— …засела в кладку в полулиге кверху отсюда. Выбоину до сих пор видно, она словно исполинская оспина.

— А что стало со звездой?

— Она горела и шипела и была такая яркая, что болели глаза. Люди подумали, не извлечь ли ее, чтобы она могла продолжить свой ход, но из-за жара к ней нельзя было подступиться, и они не посмели ее погасить. Прошли недели, и она сама остыла, превратилась в шишковатый слиток черного небесного металла. Так велик был ком, что его едва можно было обхватить руками.

— Так велик? — изумленно переспросил Нанни. Когда звезды по собственной воле падали на землю, люди находили иногда небольшие слитки небесного металла, который казался крепче самой лучшей бронзы. Этот металл нельзя было расплавить для отливки, поэтому его обрабатывали кувалдой, раскалив прежде докрасна; из него изготавливали амулеты.

— И верно, не слыхано, чтобы такой слиток нашли на земле. Представляешь себе, какие можно было бы отковать из него инструменты!

— Вы ведь не попытались пустить его на инструменты, правда? — в ужасе спросил Хиллала.

— О, нет. Люди боялись к нему прикоснуться. Все спустились с башни и ждали возмездия Яхве за то, что нарушили ход его творения. Они ждали многие месяцы, но не дождались знака. Наконец они вернулись и извлекли из кладки звезду. Сейчас она в каком-то городском храме внизу.

Повисла тишина. Потом один рудокоп сказал:

— Ни в одном из рассказов о башне я такого не слышал.

— Это проступок. О подобном не говорят.

Они поднимались и поднимались, и небеса становились все более блеклыми, и, проснувшись однажды утром и став у края, Хиллала вскрикнул от неожиданности: то, что доселе казалось бледным небом, сейчас предстало бескрайним белым потолком. Они подошли так близко, что узрели небесный свод, увидели его, как плотный массивный панцирь, сковавший простор. Все рудокопы, когда говорили, понижали голос и, как полоумные, пялились вверх, а обитатели башни над ними смеялись.

Снова двинувшись в путь, они были поражены, насколько же близко подобрались к своей цели. Гладкий, невыразительный свод обманул их, представляясь прежде невидимым, пока не оказался вдруг прямо у них над головами. Теперь люди ползли не в небо, а к бесцветной равнине, протянувшейся во все стороны, насколько хватало глаз.

При виде ее все чувства Хиллалы пришли в смятение. Временами, поднимая глаза на свод, он ощущал, что мир каким-то образом перевернулся и, если оступишься, упадешь вверх — навстречу небу. А покоящийся над головой рудокопа свод словно бы лег на него, придавил своим грузом. Небо было той же твердью, что и земля, но не имело опоры, и Хиллала познал страх, какого никогда не испытывал в шахтах: страх перед тем, что на него упадет потолок.

Еще, бывало, свод казался вертикальным обрывом невообразимо высокой скалы, которая вставала перед ним, а оставшаяся позади полузабытая земля представлялась вторым таким же. Башня виделась канатом, туго натянутым между ними. Посещали мысли еще более страшные: нет ни верха, ни низа, и само тело Хиллалы готово потеряться, утратив ориентиры. Это было сродни боязни высоты, только гораздо хуже. Часто он просыпался от беспокойного сна — весь в поту и с онемевшими пальцами, которыми цеплялся за кирпичный пол.

Нанни и другие рудокопы тоже смотрели перед собой затуманенным взором, хотя никто не заговаривал о том, что тревожит их сны. Подъем не ускорился, а, напротив, замедлился: как заметил старшина Бели, вид свода внушает страх, а не жажду приблизиться. Тягловые стали негодовать и сердиться на рудокопов. Хиллала задумывался, что за люди вырастают из тех, кто всю жизнь провел на башне. Как они сопротивляются безумию? Привыкают к таким условиям? И не зайдутся ли плачем рожденные под твердым небом дети, почувствовав под ногами землю?

Возможно, сыны человеческие не созданы для того, чтобы жить в вышине. Если их собственное естество мешает им подойти к небесам слишком близко, значит, людям следует оставаться на земле.

Когда караван достиг вершины, рудокопы перестали чувствовать себя потерянными или, может быть, просто утратили остроту восприятия. С квадратной площадки на вершине они увидели самую поразительную картину, какая только открывалась человеческому взору: за пеленой колышущегося тумана далеко внизу раскинулся, насколько хватало глаз, ковер суши и морей. Прямо над ними — крыша самого мира, последняя твердь, ручательство того, что выше этой смотровой площадки ничего уже нет. Перед ними лежит все Творенье, какое только возможно узреть.

Жрецы вознесли молитвы Яхве: они благодарили его за возможность увидеть столь многое и молили простить, что жаждут увидеть еще больше.

И на вершине клали кирпичи. Густая, едкая вонь вара поднималась от нагреваемых котлов, в которых плавились куски земляной смолы. Это был самый земной запах, какой ощутили рудокопы за четыре месяца; их ноздри жадно ловили его, пока не переменился ветер. Здесь, на вершине, жижа, некогда сочившаяся из щелей в земле, теперь затвердевала, чтобы скрепить камни: земля отращивала руку в небо.

На последней площадке трудились каменщики, перемазанные смолой мужчины, которые смешивали раствор и ловко клали тяжелые кирпичи. Эти мужи не могли позволить себе испытать головокружение, когда глядели на свод, ведь башня и на пядь не должна отступать от вертикали. Каменщики наконец приблизились к завершению своих трудов, и после четырех месяцев пути рудокопы были готовы начать свои.

Вскоре вслед за ними пришли египтяне. Имели они кожу темную, тела худощавые и бороды редкие. Они притащили тачки, заполненные долеритовыми молотками, бронзовыми инструментами и деревянными клиньями. Их глава звался Сенмут, и он стал совещаться с Бели, старшим над эламитами, как им проникнуть в свод. Из привезенного с собой скарба египтяне, как эламиты, воздвигли кузню, чтобы заново отливать бронзовые орудия из тех, которые затупятся в забое.

Став на цыпочки, любой мог бы коснуться свода кончиками пальцев вытянутой руки. Если подпрыгнуть и приложить к нему ладонь, на ошупь свод окажется гладким и прохладным. Он был как будто из мелкозернистого белого гранита, не имевшего ни единой отметины. И в этом заключалась трудность.

Некогда Яхве обрушил Потоп, выпустив нa волю воды верха и низа. Воды Бездны вырвались из источников земных, а воды Небесные излились через шлюзовые ворота кладезей. А теперь, увидев свод вблизи, люди не могли отыскать в нем ворот. Они всматривались в белую поверхность, но ни одного отверстия, ни одного окна, ни одного шва не нарушало гранитной глади.

Казалось, их башня поднялась к своду в том месте, откуда было далеко до небесных хранилищ, что являлось истинным благом. Окажись поблизости шлюзовые ворота, была бы опасность вскрыть их и опустошить хранилище. И тогда на Сеннаар падет дождь — не ко времени года и сильнее, чем зимние ливни, и из-за него вздуется Евфрат. Когда опустошится хранилище, остановится и дождь, но, возможно, Яхве захочет наказать людей, и дождь будет лить, пока не упадет башня и Вавилон не растворится в глине и иле. Хотя ворота скрывались от взоров людских, опасность все равно оставалась. Что если у ворот нет стыков, видимых человеческому глазу, и хранилище располагается прямо над их головами? А вдруг оно настолько огромно, что даже если ворота находятся в нескольких лигах, хранилище все равно нависает прямо над ними?

Шли бесконечные споры о том, что предпринять теперь.

— Яхве не смоет башню, — уверенно заявил кирпичник по имени Квурдуза. — Окажись башня святотатственной, Яхве давно бы ее разрушил. А ведь за все столетия, что люди ее строят, мы не видели ни малейшего признака его недовольства.

— Если бы Яхве благоволил нашей затее, нас уже ждала бы лестница внутри свода, — возразил эламит по имени Элути. — Яхве не станет ни помогать нам, ни препятствовать. Если мы проломим стену хранилища, на нас хлынет вода.

В такую минуту Хиллала не мог скрывать свои сомнения.

— А что если воды бесконечны? — спросил он. — Яхве, вероятно, нас не накажет, но может позволить нам самим навлечь на себя беду.

— Эламит, — сказал ему Квурдуза, — пусть ты и новичок на башне, но уж, наверное, повидал достаточно. Мы трудимся из любви к Яхве и поступали так всю нашу жизнь, как наши отцы, и отцы наших отцов, и их отцы до них. Таких праведников, как мы, не может ждать суровая кара.

— Пусть наши намерения чисты, но это еще не значит, что мы воплощали их мудро. Верную ли дорогу избрали сыны человеческие, решив провести свою жизнь вдали от глины, из которой были созданы? Ни разу Яхве не подал знак, что люди сделали правильный выбор. Сейчас мы готовимся взломать небеса, хотя и знаем, что над нами вода. Если мы заблуждаемся, то на чем основана уверенность, будто Яхве защитит нас от наших собственных ошибок?

— Хиллала призывает к осторожности, и я на его стороне, — заявил Бели. — Мы должны убедиться, что не навлечем на мир второго Потопа или хотя бы опасных дождей на долину Сеннаарскую. Я говорил с Сенмутом Египтянином, и он показал мне, как они запечатывали гробницы своих царей. Думаю, когда мы начнем копать, их опыт поможет нам.

Жрецы принесли в жертву быка и козла на церемонии, где были произнесены многие священные слова и много воскурено благовоний, после чего рудокопы взялись за работу.

Задолго до того, как рудокопы достигли свода, стало очевидно: простой забой кайлами и молотами пользы не принесет. Даже если бы они прорубали горизонтальный туннель, то твердый гранит не позволил бы им продвигаться больше, чем на два пальца. Работа же в вертикальном туннеле будет идти намного, намного медленнее. Поэтому они прибегли к огню.

Они разложили большой костер под сводом и полный день без устали подкладывали в него поленья. От жара камень пошел трещинами и начал крошиться. Дав костру догореть, рудокопы полили свод водой, чтобы он растрескался еще больше. Расширив трещины кайлами, они смогли теперь откалывать крупные куски, которые тяжело падали на вершину башни. Так они могли продвигаться на добрый локоть в каждый из дней, когда горел костер.

И все же туннель не поднимался прямо, а шел, как лестница, под углом, чтобы потом можно было соединить его с башней ступенями. Выжигание выглаживало пол и стены: рудокопы вбили клинья и на них основали доски-ступеньки, не позволяющие соскальзывать вниз. Еще они сложили помост из обожженных кирпичей, чтобы на нем разводить костер в конце туннеля.

Когда туннель углубился на десять локтей, они выровняли его и расширили — получилась комната. Потом рудокопы вынули весь ослабленный огнем камень, и тогда их место заняли египтяне. Камнеделы не прибегали к огню. Работая только долеритовыми ядрами и молотками, он начали строить скользящую дверь из гранита.

Сперва они продолбили канавки, чтобы вырубить в одной из стен огромный гранитный блок. Хиллала и другие рудокопы пытались помочь, но увидели, что это очень трудно: здесь камень не истирали дроблением, а скалывали мерными ударами молотка одной и той же силы; ударь сильнее или слабее — и все труды пройдут впустую.

Прошло несколько недель, и блок был готов. В высоту он превосходил мужчину. Чтобы отделить его от пола, у основания камня выдолбили бороздки, а затем забили в них высушенные на ветру деревянные клинья. В эти клинья вбили другие, потоньше, чтобы первые расщепились, потом в трещины налили воды, давая набухнуть древесине. Через несколько часов камень понизу треснул, и блок высвободился.

В задней части комнаты, по правую руку рудокопы выжгли узкий, поднимающийся вверх под углом коридор, а в полу перед входом продолбили паз, на локоть утопленный вниз. Получился единый гладкий скат, проходивший через пол прямо напротив входа и заканчивавшийся чуть левее его. На этот скат египтяне затащили гранитный блок. Они затянули и затолкали его в боковой проход, куда он едва-едва поместился, и укрепили на месте стенкой из плоских иловых кирпичей, который оперли о низ левой стены — словно на скат легла колонна.

Скользящий камень должен задержать воду, и потому рудокопы могли спокойно продолжать рыть. Если люди проломят стену хранилища и небесные воды хлынут в туннель, то работники сломают кирпичи и камень поползет вниз, пока не остановится в углублении в полу, намертво заблокировав вход. Если воды польются с такой силой, что вымоют из туннеля людей, иловые кирпичи понемногу растворятся и камень все равно соскользнет вниз. Он удержит поток, и рудокопы смогут начать новый туннель в другом направлении, чтобы обогнуть хранилище.

Рудокопы опять развели костер, на сей раз в дальнем углу комнаты. Для циркуляции воздуха на высоких деревянных рамах натянули бычьи шкуры, а рамы поставили наискосок по обе стороны от входа в туннель. Так ветер, непрестанно дующий под сводом небес, загоняли в туннель. Он не давал погаснуть костру и очищал воздух после того, как огонь гасили, чтобы эламиты могли работать, не задыхаясь от дыма.

Египтяне, поставив на место скользящий камень, тоже не сидели праздно. Пока рудокопы махали кайлами в конце туннеля, они вырубали в камне лестницу на смену деревянной времянке. И это они тоже делали с помощью деревянных клиньев, а на месте вынимаемых из покатого пола блоков оставались ступени.

Так работали рудокопы, прокладывая туннель все дальше и дальше. А он все поднимался — и хотя через равные промежутки, точно нить в шве, менял направление, но его общий ход оставался неизменным. Были построены и другие комнаты со скользящими дверями, чтобы, если вдруг проломится стена хранилища, затопило только самый верхний участок туннеля. Египтяне долбили бороздки в поверхности свода, а в них подвешивали навесные дорожки и площадки. От этих платформ на расстоянии многих локтей от башни вырыли боковые туннели, сходившиеся в недрах свода к главному. В эти отводные туннели тоже гнали ветер, чтобы он выводил дым.

Работы шли годами. Артели тягловых доставляли уже не кирпичи, а воду и дерево для костров. В туннелях у поверхности свода поселились люди и на висячих платформах насадили изгибающиеся книзу овощи. Рудокопы жили у предела небес; кто-то нашел себе жену и вырастил детей. Немногие с тех пор ступили на землю.

Обернув влажной тряпкой лицо, Хиллала спустился по деревянным ступеням на камень — он только что подложил поленьев в костер в конце туннеля. Огонь будет гореть еще много часов, а он пока станет ждать на нижнем ярусе, где воздух несколько свежее.

Тут раздался отдаленный грохот обвала, звук, с которым раскалывается каменная гора, а за ним — мерный и все нарастающий рев. И тут из туннеля хлынул поток воды.

На мгновенье Хиллала застыл от ужаса. Вода, страшно холодная вода ударила его по ногам, повалила на пол. Он поднялся, он ловил воздух ртом, он силился удержаться против течения, цепляясь за ступени.

Рудокопы наткнулись на хранилище.

Ему надо спуститься под самую верхнюю скользящую дверь до того, как она закроется. Его ноги хотели прыгать по ступеням, но он понимал, что, поддайся порыву, не удержится на ногах, и его унесет вниз гневный поток. Двигаясь так быстро, как только смел, Хиллала стал переползать со ступени на ступень.

Несколько раз он оступался, соскальзывал на десяток ступеней, камень царапал ему спину, но он не чувствовал боли. И все это время он с ужасом ждал, что туннель вот-вот обвалится и раздавит его или же расколется все хранилище, и у Хиллалы под ногами разверзнется небо, и с небесным дождем он полетит на землю. Настал час кары Яхве, время второго Потопа.

Когда же он достигнет скользящего камня? Туннель все тянулся и тянулся, и вода лилась даже как будто быстрее. Хиллала почти бежал по ступеням.

Вдруг он оступился и с плеском упал в неглубокую заводь. Он добрался до конца лестницы и упал в нескольких шагах перед скользящим камнем, и вода здесь была ему выше колен.

Встав, он увидел Дамквийю и Ахуни; заметили его и рудокопы. Они стояли перед камнем, который уже закрыл выход.

— Нет! — вырвалось у него.

— Они его закрыли! — закричал Дамквийя. — Они не стали ждать!

— Еще кто-нибудь придет, — без особой надежды крикнул Ахуни, — тогда мы сумеем сдвинуть блок.

— Других нет, — ответил Хиллала. — Они могут оттолкнуть его со своей стороны?

— Они нас не слышат. — Ахуни несколько раз ударил в гранитную стену кайлой, но звук потерялся за грохотом воды.

Хиллала оглядел крохотную комнату и только тогда заметил плававшее лицом вниз тело египтянина.

— Он умер, упав с лестницы, — проорал Дамквийя.

Ахуни закатил глаза.

— Пощади нас, Яхве.

Трое стояли в прибывающей воде и жарко молились, но Хиллала знал, что это напрасно: его час настал. Яхве не просил сынов человеческих строить башню или проникать в свод, решение воздвигнуть ее принадлежало им одним, и они умрут в этих стараньях, как погибал каждый в своем земном труде. Благочестие не спасет людей от последствий их деяний.

Вода поднялась им до середины груди.

— Давай подниматься! — крикнул Хиллала.

Они ползли по туннелю мучительно, наперекор течению, а вода поднималась за ними по пятам. Немногие факелы, освещавшие путь, погасли, поэтому люди карабкались в темноте, бормоча молитвы, которых сами не слышали. Деревянные планки-ступени наверху туннеля сорвались с мест и перегородили туннель. Несчастные с трудом перебрались через них и ползли, пока не достигли гладкого каменного склона; остановились и стали ждать, когда вода понесет их выше.

Рудокопы ждали молча, их молитвы иссякли. Хиллала воображал, что стоит в черной глотке Яхве, Всесильный большими глотками пьет небесную воду и готов проглотить грешников.

Вода поднялась и понесла их за собой, и вскоре Хиллала уже мог, вытянув руку, коснуться потолка. Колоссальная расщелина, из которой хлестала вода, пролегла совсем рядом. Остался лишь крохотный пузырь воздуха. Хиллала закричал:

— Когда эта комнатка наполнится, мы сможем выплыть на небо.

Он не знал, услышали ли его. Наконец вода достигла потолка, он в последний раз набрал в легкие воздух и поплыл в расшелину. Он умрет намного ближе к небу, чем кто-либо до него.

Расщелина тянулась на много локтей. Как только Хиллала миновал ее, край разлома ускользнул из-под его пальцев, и теперь, даже дергая конечностями, он касался лишь пустоты. Ему было показалось, что его уносит течением, но потом он усомнился и в этом. Его окружала одна только тьма, и он снова испытал ужасающее головокружение, какое познал, когда впервые приблизился к своду: он не мог различить сторон света, не знал даже, где верх, а где низ. Он барахтался в воде, но не понимал, сдвигается ли с места.

Теперь он бессилен. Возможно, он дрейфует в стоячей воде, возможно, его несет бурный поток — он ощущал лишь холод, от которого цепенело все тело. Он ни разу не увидел и луча света. Неужто в этом хранилище вообще нет поверхности, к которой он мог бы всплыть?

Тут его снова ударило о камень. Пальцами он коснулся другой расщелины. Неужели он вернулся туда, откуда начал? Течение потянуло его внутрь, и у него не было сил противиться. Его засосало в туннель, где то и дело било о стены. Туннель был невероятно глубок, как самая длинный шахта: Хиллале казалось, его легкие вот-вот разорвутся, но проход все не кончался. Наконец он больше не смог задерживать дыхание, и воздух вырвался меж его губ. Он тонул. Чернота вошла в его легкие.

Но внезапно стены раздвинулись. Его нес стремительный поток; он почувствовал воздух над водой! А потом уже ничего больше не чувствовал.

Хиллала очнулся. Лицом он прижимался к влажному камню. Он не видел ничего, но ощущал под ладонями воду. Хиллала перекатился и застонал, члены его болели, он был наг, и почти вся его кожа представляла собой единую ссадину, а местами сморщилась от влаги, но он вдыхал воздух.

Прошло немного времени, и наконец он смог встать. Вокруг его коленей бурлила вода. Он сделал шаг в сторону — вода стала глубже. По другую руку был сухой камень: на ощупь — глинистый сланец.

Кругом было черно, как в забое без факела. Расцарапанными руками он нащупывал себе дорогу по дну, пока оно не поднялось и не стало стеной. Медленно, будто слепая тварь, он ползал взад-вперед. Он нашел источник воды, — это было большое отверстие в полу. Он вспомнил! Его извергло из хранилища через дыру. Он ползал и ползал; казалось, прошли часы; если он находился в пещере, то в огромной.

Он нашел место, где пол поднимался покато вверх. Может быть, там проход? Может быть, новый туннель все-таки приведет его на небеса?

Хиллала полз, не зная хода времени, безразличный к тому, что не сможет повернуть вспять, поскольку не мог вернуться туда, откуда пришел. Он следовал туннелями вверх, когда натыкался на них, туннелями вниз, когда не оставалось иного выхода. Хотя прежде он наглотался воды больше, чем считал возможным, его начала мучить жажда.

И со временем он увидел свет и поспешил к нему.

Свет заставил его зажмурить глаза, и человек пал на колени, зажав кулаками глазницы. Это сияние Яхве? Вынесут ли его глаза вид бога? Прошло несколько минут, и, заставив себя открыть их, он увидел перед собой пустыню. Он выбрался из пещеры у подножия каких-то гор, песок и камни простирались до самого горизонта.

Неужто небеса в точности походят на землю? Неужто Яхве живет в подобном месте? Или это просто иное царство в Творении Яхве, иная земля, расположенная поверх его собственной, а сам Яхве обитает еще выше?

Солнце стояло у горных вершин за спиной Хиллалы. Оно встает или садится? Есть ли здесь ночи и дни?

Прищурившись, Хиллала всмотрелся в песчаную даль. У горизонта двигалась неровная ниточка. Караван?

Хиллала помчался к нему, крича, напрягая пересохшее горло, пока не задохнулся, и вынужден был остановиться. Некто в хвосте каравана увидел бегущего и заставил встать всю вереницу. Хиллала побежал опять.

Заметивший его походил на человека, а не на духа, и одет был как для пути через пустыню. Он держал наготове бурдюк. Еще задыхаясь от бега, Хиллала выпил, сколько смог.

Наконец он вернул бурдюк владельцу и через силу спросил:

— Что это за место?

— На тебя напали разбойники? Мы направляемся в Эрех.

Хиллала уставился на него в изумлении.

— Не обманывай меня! — закричал он. Мужчина отпрянул и посмотрел на Хиллалу так, будто тот потерял разум, перегревшись на солнце. Хиллала увидел другого мужчину, который шел от головы каравана узнать, в чем дело. — Эрех ведь в долине Сеннаарской!

— Да, верно. Разве ты не туда направлялся?

Второй мужчина держал наготове посох.

— Я пришел из… я был в… — Хиллала остановился. — Вы знаете про Вавилон?

— А, вот куда ты держал путь? Это к северу от Эреха. Дорога туда нетрудная.

— Башня. Вы о ней слышали?

— Конечно. Это столп в небеса. Говорят, люди на вершине роют туннель через небесный свод.

Хиллала упал на песок.

— Ты нездоров?

Погонщики пробормотали что-то друг другу и отошли посовещаться с остальными. Хиллала на них не смотрел.

Он в долине Сеннаарской. Он вернулся на землю. Он прополз через хранилища небесных вод и снова оказался на земле. Яхве привел его в это место, чтобы помешать подняться выше? Но Хиллала пока не видел никаких знаков, никаких указаний на то, что Яхве его заметил. Он не испытал, не ощутил чуда, которое совершил бог, чтобы перенести смертного сюда. Насколько Хиллала мог понять, он просто проплыл вверх от свода и вынырнул в пещере под землей.

Каким-то образом свод небес оказался под землей. Словно земля и небо лежали бок о бок, опирались друг на друга, хотя и были разделены многими лигами. Как такое возможно? Как могут соприкасаться столь отдаленные места? Голова у Хиллалы шла кругом.

А потом его осенило: цилиндр для печатей. Если прокатить его по табличке из мягкой глины, резной цилиндр оставлял складывающийся в рисунок отпечаток. Две фигуры могут оказаться по разные концы таблички, хотя на поверхности цилиндра они стоят бок о бок. Весь мир — такой цилиндр. Люди воображают себе землю и небеса как углы таблички, а между ними — растянувшиеся небо и звезды. На самом же деле мир загадочным образом свернут так, что земля и небеса соприкасаются.

Теперь стало ясно, почему Яхве не поразил башню, не покарал сынов человеческих, посмевших вторгнуться за назначенные им пределы: ведь самый долгий путь только вернет их туда, откуда они вышли. Столетия труда не откроют им о Творении большего, чем они уже знают. И все же через свои старания люди узрят дивную механику Творения Яхве, увидят, как изобретательно устроен мир. Это мироустройство свидетельствует о деле рук Яхве — и оно же дело рук Яхве скрывает.

Так сыны человеческие будут знать отведенное им место.

Колени Хиллалы дрожали от благоговения, но он поднялся на ноги и пошел искать погонщиков каравана. Он вернется в Вавилон. Возможно, снова увидит Лугату. Он пошлет весточку тем, кто трудится на башне. Он расскажет им, как устроено мироздание.

Майкл Суэнвик Медленная жизнь

Иллюстрация Алексея Филиппова

Нина Ненова Был и другой

Как всегда, он не спешил открывать глаза. Ему нравился этот спокойный переход от сна к действительности, когда чувства еще расслаблены и передают информацию в лениво смягченном виде, словно процеживая их через легкую пушистую марлю. Да и воздух вокруг прохладный, насыщенный незнакомыми, но приятными запахами; тишина невольно ассоциируется с гомогенной смесью приглушенных дальних шумов; сквозь веки проникает свет… Тано, вдохнув, потянулся, рука его нащупала что-то влажноватое и скользкое. И прежде чем уяснить, что это такое, в мозг грубо ворвалась истина: он не проснулся — он пришел в сознание.

Тано сел с широко открытыми глазами и обостренным слухом, в первые секунды не видя и не слыша ничего, кроме собственных воспоминаний: как огромный кусок скалы с грохотом летит сверху, как по скафандру стучат опередившие его камешки, а Тано пытается отскочить в сторону, сталкивается со стоящим рядом роботом. Отлетает в сторону. И его пронзает неописуемая боль…

— О Господи! — стонет Тано, хватаясь за голову.

Тот факт, что она у него не болит, что у него вообще ничего не болит, вначале его удивил, а потом исполнил чувством безграничного облегчения. Он засмеялся, вглядываясь в расколовшийся при падении обломок — буквально в метре от него. Какой шанс! И если это не вторая жизнь… Вероятно, сразу после столкновения с роботом его оглушило каким-то камнем, и уже в бессознательном состоянии Тано откатился сюда. За секунду до того, как свалилась проклятая глыба! Да, но эта боль? Похоже, она была мнимой, вызванной смертельным ужасом, а шлем смягчил удар…

Шлем?!

Он только сейчас сообразил, что скафандра на нем нет. И роботов нет. И что он — единственный человек на все этой планете — сидит в рубашке и брюках, словно собрался на пикник. Он замер, тревожно прислушиваясь к себе, но, сколько ни напрягался, не уловил никаких симптомов отравления здешним воздухом. Потом он осторожненько ощупал тело — ни ран, ни малейшей царапины или ожога. Ну так это хорошо! Просто здорово! Но где, черт возьми, скафандр? Выходит, роботы сняли с Тано скафандр и скрылись вместе с ним, бросив самым наглым образом своего хозяина.

— Потрясающая нелепость… — пробормотал он, скорее озадаченный, чем сердитый.

Остановившись, он чуть не влетел в спрятавшуюся за его спиной флегмаду. Все понятно — это ее он коснулся совсем недавно. С неприязнью дал ей пинка, и она начала удаляться куда-то, провисшая и бесформенная, словно огромный трухлявый мешок. Тано устремил взгляд к пролому: именно в тот самый момент, когда он выходил оттуда вместе с роботами, с ним и произошла — вернее, чуть не произошла — беда. Он осторожно приблизился к оскаленной пасти пролома. Надо немедленно вернуться в звездолет, посаженный с другой стороны горной цепи, но Тано опасался нового камнепада. И все же пошел в том направлении, инстинктивно закрыв голову руками.

И тогда:

— Эй!

Это был человеческий голос!

Ошарашенный абсурдностью происходящего, Тано с трудом нашел силы обернуться. Ему навстречу, пошатываясь, прихрамывая, отплевываясь и суетясь, шел какой-то кошмарно толстый старик. Щеки его, отвисшие чуть ли не до шеи, тряслись при ходьбе. Одет он был в темно-зеленую робу, которая грозила лопнуть на тучном теле. Брюки врезались в ляжки, рубаха, расстегнутая наполовину, открывала грудь — морщинистую, безволосую, перекатывающуюся волнообразно при каждом его шаге и усеянную мелкими капельками пота.

— Ты кто? — прохрипел Тано, едва старик остановился.

Тот выудил из закатанного рукава рубахи клетчатый платок и начал вытирать сначала грудь, потом лицо. Надо сказать, вблизи незнакомец не выглядел таким старым. Правда, кожа у него была морщинистая, а волосы совсем седые и такие жидкие, что сквозь них просвечивал розоватый череп, зато взгляд — хотя глаза и утопали в жировых складках — оставался ясным и живым.

— Зови меня Сам,[2] — тщательно отерев правую руку, он протянул ее Тано. Тот пожал руку, все еще не веря в реальность происходящего. — Да-да, с полным правом можешь называть меня Сам. Потому что я действительно один, совершенно один на этой яловой планете. Яловой.

— Но как ты сюда попал? Когда прилетел? На чем? — Тано задавал свои вопросы скороговоркой, словно Сам в любую минуту мог исчезнуть, испариться… что, в конце концов, было бы гораздо менее удивительно, чем его присутствие.

Тот, однако, не исчез. Наоборот, захихикал, причем неожиданно тоненько, с плотно сжатыми губами, в уголках которых выступила слюна.

— А как тебе хочется, чтобы я прилетел? Верхом на ядре, словно барон Мюнхгаузен? — Его смешок почти сорвался в крик. — Или размахивая оперенными восковыми крыльями, как Икар? Или на ковре-самолете?

— Слушай, Сам! — промолвил Тано. — Я первый человек, ступивший на планету вне Солнечной системы. Понимаешь?

— А я? — Он наклонил голову, и лицо его «перетекло» на одну сторону, будто тесто. — Я в таком случае кто? Второй человек, ступивший на планету вне Солнечной системы, так, что ли?

— Нет, но…

— А может быть, наоборот?

— В смысле?..

— В смысле, ты — второй! — Сам очень сильно хлопнул его по плечу. — Раз я встречаю тебя здесь!

— Ты не понимаешь, — забормотал сбивчиво Тано. — Я не претендую на первенство, просто недоумеваю: ведь я отправился сюда на единственном на Земле звездолете… Или существовал и другой? Засекреченный? И в секретном режиме запущенный?

— Все может быть.

Объяснение, которое Тано сам себе дал, моментально его успокоило. Да это же яснее ясного — сверхсекретные космические проекты и тому подобное. Только вот…

— Только я не видел никакого другого звездолета, Сам!

— Я отправил его на Землю в автоматическом режиме.

— Зачем?!

— Я бы не выдержал обратной дороги. Здоровье подкачало. Но звездолет должен был вернуться, ведь он баснословно дорогой.

Как все естественно и понятно! Тано едва не закричал от радости.

— Я гляжу, и ты без скафандра, — сказал он, успокоившись. — Здешний воздух нам подходит.

— Да-да.

— А моя аппаратура зафиксировала повышенное содержание углекислого газа…

— Да оставь ты в покое эту аппаратуру. От нее уже ничего не зависит, — пренебрежительно махнул рукой Сам, и Тано заметил, что его распухшие пальцы искривлены. Артрит?

— И сколько же времени длился твой полет, Сам?

Последовал новый заряд смешков, резанувший по нервам Тано, словно пилой.

— Что ты все ходишь вокруг да около? — Сам ткнул его пальцем в живот. — Ведь тебе интересно, сколько мне было лет, когда я покинул Землю. Я кажусь тебе слишком старым для астронавта, но тебе неудобно сказать об этом прямо. Только тогда я был… м-д-а-а, был молодым, вот как ты сейчас, да и здоровьем мог похвастаться. Я даже бородку, помнится, носил — густую и каштановую, точь-в-точь как твоя!

Он конвульсивно затрясся, словно испытывал бешеную щекотку, ритмично хлопая себя по ляжкам… Тано только теперь смекнул, чем же удивлял этот странный смех: он был поразительно искусственным, каким-то вымученным.

— А ты сам-то? Зачем и как появился на этой планете? — Без тени любопытства спросил собеседник.

— Я улетел за несколько месяцев до того, как должны были закончить второй звездолет, или… теперь и сам не знаю, который по счету…

— Неважно, который. Скажем, «следующий» звездолет, идет?

— Идет. Меня запустили вместе с шестью роботами, материалами и техникой. В мою задачу входила предварительная разведка и строительство базы. Потому что не более чем через полгода сюда прилетит экспедиция из двадцати трех человек! И тогда мы начнем серьезное исследование планеты… Между прочим, мне — как пионеру — могли бы предоставить право дать ей название. Но теперь выходит, что это право принадлежит тебе, Сам.

— О, с удовольствием передаю его тебе!

— Правда? — Тано даже не пытался скрыть волнение. — Принимаю твой великодушный жест. Пусть ее имя будет Диана!

— А твоя красавица его одобрит? — Сам растянул мокрые губы. — Планета-то не из приятных.

— Да, но ведь планета! — Опьяненный мечтами о будущем, Тано, глуповато улыбаясь, поделился своими мыслями: — Диана тоже прилетит, это из-за меня она попросилась в экспедицию!

— Прилетит, прилетит, — Сам закивал головой. — Все прилетят, помотаются туда-сюда, соберут данные и отчалят. Только уже не все.

Тано посмотрел на него с тревогой — в тоне Сама проскальзывало нечто угрожающее, чуть ли не роковое. Потом до него дошло, на что намекал новый знакомый, и Тано попытался даже утешить его.

— Не унывай, приятель! Ты тоже можешь вернуться вместе с нами. Мы такие условия тебе создадим, что ты и не заметишь, как прилетишь. К тому же среди нас двое врачей высочайшего класса. Починят тебя, станешь как новенький!

— Мой лагерь там, — указал Сам, — вон за тем холмом. Ты доберешься туда… очень скоро.

— Доберусь, само собой! А сейчас пойду выясню, что там с моими роботами. Почему они раздели меня и бросили… А ты не хочешь вместе со мной взглянуть на звездолет?

Плечи Сама приподнялись как-то сами по себе, автономно, словно он не имел никакого отношения к этому движению.

— Нет смысла, Тано, — он произнес эту фразу до странности глубоким голосом. — Да и подготовить кое-что надо к твоей встрече.

— А завтра или послезавтра ты не мог бы мне помочь выбрать подходящее место для базы? Ты ведь, наверное, знаешь каждую пядь земли в этой долине?

— Знаю. Так хорошо знаю, что за это время мог бы съесть ее всю с потрохами.

— Ага… Ну, до свидания.

Не ответив ему, Сам запустил руку за пазуху. Вынул оттуда шапку, сшитую из такой же темно-зеленой материи, что и роба, нахлобучил ее на лоб и пошел вниз но склону. Ноги его по щиколотку утопали в волокнистой массе, он прихрамывал, плевался, бурча что-то неразборчивое себе под нос… Издали он походил на бритый кактус, слепленный из нескольких шариков размягченного пластилина.

— Не стоит надевать скафандр, а? — крикнул ему вслед Тано. — Ты абсолютно уверен, что здешний воздух безвреден?

— Да-да! — ответил тот. — Уверен, что теперь ты вообще больше не наденешь скафандр!

«Одиночество сделало его эксцентричным», — отметил про себя Тано, всматриваясь в уменьшающуюся — шарик на шарике — фигуру. И пошел через пролом. Двигался он очень медленно, осторожно, чуть ли не на цыпочках, с беспокойством думая и о нависающих над головой валунах, и о поведении роботов, и о неизбежном сосуществовании с Самом на протяжении месяцев. А когда вышел с другой стороны горной цепи, все его мысли разом улетучились. Он остановился, опустив руки, и уставился круглыми от изумления глазами на открывшееся перед ним пустое пространство.

Звездолета не было.

До лагеря за холмом Тано добежал бегом, дрожа от ужаса, гнева и панического чувства бессилия.

— Сам! — взревел он. — Ты где?

Прерывисто дыша, сжимая и разжимая кулаки, он озирался, нервно кусая губы.

— Сам!

Он плюхнулся на покосившуюся скамейку, но взгляд его продолжал шарить по окрестностям. Было очевидно, что Сама поблизости нет, и с этим никак не хотелось мириться. Тано горел нетерпением сейчас же, сию же минуту бросить обвинение в лицо этому человеку, задать ему с десяток вопросов, тая где-то внутри абсурдную надежду получить объяснения, которые развернут ситуацию на сто восемьдесят градусов. Например: «Пока ты валялся там без сознания, роботы подняли звездолет и посадили его неподалеку отсюда. Это я им велел…» Или: «Не переживай, пришлось вывести звездолет на стационарную орбиту, потому что сейсмографы указывали на опасность землетрясения». Чепуха, чепуха! «Но почему ты не предупредил меня, Сам?» — «Хотел пошутить». Че-пу-ха!

И все же понемногу Тано успокоился. Его внимание переключалось на открывающуюся картину. А это что за лагерь? Одна-единственная постройка продолговатой, неправильной формы, напоминающая барак и сооруженная из… чего там только не было! Листы алюминия, керамические блоки, куски пластмассы, металла, оргстекла, пустые бидоны и даже нетесаные камни. Но удивительней всего было то, что, несмотря на абсолютную несочетаемость всех этих «стройматериалов», Саму удалось как-то их совместить — если не со вкусом, то, по крайней мере, с чувством максимально возможной устойчивости. И отдельные мелочи говорили, что в бараке жили давно. Очень давно.

Тано поднялся со скамейки и вошел внутрь! Первое помещение оказалось жалким подобием кухни. Посредине возвышался сундук, заменяющий стол, и второй, поменьше, служащий стулом. На полу валялась куча пустых консервных банок, словно брошенных туда только что, а в углу у окна стоял полный бидончик воды. Тано сунул палец — вода была еще холодной, значит, Сам налил ее совсем недавно. Охваченный смутными подозрениями, Тано вышел в коридор и заглянул в следующее помещение. Спальня с раскладушкой без простыней и подушек, лишь тоненькое вытертое одеяльце небрежно брошено поверх кровати. Окно широко распахнуто, но, несмотря на это, в воздухе пахнет потом, затхлостью и пылью. Дальше располагалось подобие шкафа, забитого всяким старьем, протертой до дыр одеждой и рваной обувью. На стене висела еще одна раскладушка, с рамы которой свисало сложенное вчетверо одеяло — шерстяное и почти новое.

Затем взору гостя предстала совсем пустая комната, тоже с открытым окном, и, бегло осмотрев ее, Тано приблизился к последней двери. Попытался ее открыть… Но кто-то подпирал дверь изнутри! Прижимал ее, мешая открыть, терся об нее. Тано в смятении отступил. Образовавшаяся щелка потихоньку сузилась, дверь медленно захлопнулась. И опять послышался противный звук. Заледеневшими руками Тано снова толкнул дверь. Она уперлась в какую-то мягкую податливую массу. Под его усиливающимся нажимом щель начала расширяться сантиметр за сантиметром, и только сейчас он сообразил, что за дверью абсолютная темень. И непонятно почему, но именно эта расширяющаяся полоска мрака превратила его смятение в душераздирающий страх. Нервы у него не выдержали, он бросился бегом по коридору. Услышав, как позади него дверь с протяжным скрипом открылась, он не посмел даже оглянуться. Что-то затопало вслед…

Выскочив на улицу, он поискал глазами какое-нибудь средство самообороны. Схватив камень, он повернулся к… Саму. Его лицо, серое и обрюзгшее, делано улыбалось.

— Ты? — Тано продолжал сжимать камень. — Это ты был за дверью?

— А ты думал — кто? Твоя Диана, что ли?

— Прекрати. Зачем ты прятался?

— Ну-ну! Прятался, видите ли. Да на этой планете от чего прятаться?

— От меня!

— Разве ты «от чего», Тано? Или «от кого»?..

Тано швырнул камень и схватил Сама за плечи, но тут же отпустил, такой тот был липкий и потный. Обтер машинально ладони о штанины.

— Тела, тела, — не переставал ухмыляться Сам. — Потеют, иногда воняют и непрестанно стареют.

— Где мой звездолет?!

— Улетел.

— Как? Когда?

— Как, спрашиваешь? А вот так! — Сам помахал мясистыми руками вверх-вниз. — Как волшебная серебряная птица. А когда? Сообщу как-нибудь в другой раз.

— Ладно, Сам, хватит! — Тано чуть ли не умолял его. — Ты наверняка знаешь правду. Скажи, почему роботы меня бросили, зачем забрали скафандр, как улетели? Я ничего не понимаю!

— Да чего тут понимать? Что-то в здешних условиях на них повлияло, вот они умом и повредились. Или камешком кого-то из них стукнуло, у него крыша поехала, он и подговорил остальных сыграть с тобой злую шутку. Может, у тебя есть более убедительное объяснение?

— Нет, — вздохнул подавленно Тано. — Все до такой степени нелепо, просто бред… Но почему ты меня не предупредил?

— Я хотел, чтобы ты туда пошел. Мне нужна была еще пара часиков.

— Для чего?

— Проявить гостеприимство. Уж я расстарался, чтобы встретить тебя как следует.

«А может, он сумасшедший?» — Тано напряженно всмотрелся в лицо нового знакомого, взглянул в глаза, которые следили за ним зорко и оценивающе. В них не угадывалось ни малейшего намека на безумие.

— Слушай, Сам, — проговорил он нарочито спокойным тоном, — я на этой планете ровно неделю…

— И что ты все это время делал? — перебил его толстяк.

— Ну… пробы, исследования, — Тано смутил этот крайне неуместный вопрос, — естественно, самое пристальное внимание я уделил этим существам…

— Зря. Они — ничтожества.

— Гм… Малоподходящее определение для первичных организмов.

— Или вторичных, — поучительно поднял палец Сам. — Какая разница! Важно, что флегмады — жалкие ничтожества. Ты убедишься в этом. Скоро.

— Ты тоже называешь их «флегмадами»? — удивился Тано.

— А как их еще называть? По имени? Или по фамилии? Извини, но я не могу каждый раз заглядывать им внутрь, чтобы как-то отличать друг от друга.

— Но ведь это название придумал я!

— От слов «флегматики» и «громады», так? — оживился Сам.

— Да! — с облегчением засмеялся Тано. — Но это просто невероятно, что нам обоим пришла в голову такая чепуха.

— Чепуха для того и существует, чтобы приходить в чьи-нибудь головы.

Они помолчали несколько секунд, глядя друг на друга, механически кивая головами. Потом Тано вернулся к своим вопросам, хотя уже понял: Сам умышленно не хочет давать ему вразумительных ответов. И увиливает при помощи разных туманных, отвлеченных фраз. Только по какой причине?

— Я вот о чем хотел спросить. Никак не пойму, почему за целую неделю, пока я работал там, за скалами, ты ни разу ко мне не пришел? Ведь событие-то исключительное — совершил посадку чужой звездолет…

— Я не видел, как ты садился, — заявил Сам. — Видимо, спал в тот момент, да я никогда, никогда не смотрю на небо. А ты опустился на антигравитаторах, бесшумно и легко, легко, легко!

— Да, но, понимаешь, все же это очень удивительно — ведь звездолет должен был оставить хоть какие-то следы. Как это может быть — всего за несколько часов…

— Может, Тано. В нашей долине — затишье, скалы нас оберегают, однако там, дальше, непрестанный ветер уничтожает все следы. Там бушуют стихии! Я испытал их силу на себе. К тому же, как ты только что сам говорил, ты опустился легко, на антигравитаторах.

— Это не я, а ты говорил, — уточнил Тано. — И теперь изволь объяснить, откуда тебе это известно?

— Я просто предположил… Перестань меня допрашивать! Что такого особенного случилось?

— Как это — что?! — воскликнул Тано, но, подумав, добавил более спокойно: — А ты прав, приятель! Ничего особенного. Роботы в любом случае вернут звездолет на Землю. А через несколько месяцев прибудет экспедиция, и все образуется. К счастью, я еще в первый день сообщил им свои координаты. Искать нас не придется — обнаружат сразу же.

— Да-да! Но до тех пор, хочешь ты того или нет, придется тебе побыть у меня. Ведь так?

— Что ты спрашиваешь? Разве у меня есть выбор?

— Выбора у тебя никакого. Нет его! Ни у тебя, ни у меня! Хорошо, что ты это понимаешь.

Сам зашел за барак и вскоре вернулся оттуда с глубоким жестяным сосудом, который вполне мог сойти за ведро. Поставил его к ногам Тано, и тот с неприятным чувством отскочил назад — внутри лежали два больших окровавленных куска мяса.

— Откуда ты это взял?

— О, не беспокойся, — небрежно бросил тот. — Этого у нас много. Даже слишком много. — Он нагнулся, начал резать мясо и бросать куски возле каменного очага у скамейки.

— Откуда ты это взял, я спрашиваю? — повторил Тано.

— Из консервных запасов, мог бы и сам догадаться.

— А почему оно с кровью?

— Таков способ обработки этих консервов. Ты что, раньше не видел? Мой звездолет был забит ими, я их выгрузил, перед тем как отправить корабль на Землю. А иначе чем бы я питался? Ну-ка, помогай! А то с голоду помрешь.

Вдвоем они накидали в очаг засохшего темно-коричневого мха, Сам утрамбовал его ногой, потом принес из кухни бидончик с водой, две пластмассовые тарелки и полбутыли густой желтоватой жидкости. Капнул несколько капель в кострище, и мох мгновенно вспыхнул.

— Реакция, своевременно открытая, — объявил он, прищурив глаза от разгорающегося огня.

Потом закрепил над костром решетку, сооруженную из толстой переплетенной проволоки, и бросил на нее кусок мяса. Разнесся аппетитный запах, и Тано сразу понял, насколько он голоден. И как ему хочется пить! Он пил долго, прямо из бидончика.

— По крайней мере, вода здесь хорошая, — отметил он, вытирая губы рукавом.

— Хорошая, чистенькая, — закивал Сам. — Плюс к тому ее здесь в изобилии, хватило бы на миллионы утопленников. А может, и на миллиарды?

Он посмотрел на Тано, вопросительно подняв брови, словно ожидая ответа. Но тот только недоуменно пожал плечами.

Вскоре они занесли тарелки с жареным мясом в кухню. Сам притащил откуда-то еще один сундучок, и они сели за «стол», на котором уже лежали вилки и ножи. Мясо было очень вкусное, сочное и ароматное. Тано чувствовал, как к нему возвращаются силы, а вместе с ними и оптимизм. На улице темнело, огонь медленно угасал, появились первые звезды. Спокойная, почти идиллическая картина…

— Можно подумать, что мы на Земле, — с улыбкой произнес он. — Два друга, отправившиеся в путешествие.

— Или двое охотников, раскинувших бивуак после дневной вылазки! — Глаза Сама хищно блестели в сумерках. — Что скажешь, Тано? Пещерные люди! Только шкур не хватает. Развесили бы их повсюду — пусть сохнут, выделали бы хороше-е-енько, чтобы стали мягкими, белыми, как сукно, сшили бы из них одежду, вдевая тонкие жилы в иглы, сделанные из заостренных костей!

Тано, однако, не прислушивался к его болтовне. Он уже думал о совсем других вещах.

— А твои роботы, Сам? Как они себя вели здесь?

— Я прилетел без роботов.

— Но это невозможно!

— Нет, конечно, — подтвердил Сам.

И встал. Отвел Тано в пустую комнату, принес из чулана сначала вторую раскладушку вместе с одеялом, а потом и маленькую пластмассовую тумбочку.

— Здесь ты будешь спать, — пробормотал он, раздвигая кровать привычными, ловкими движениями.

Он начал вынимать из тумбочки разные мелочи и раскладывать их: расческу, зеркальце, механическую бритву, мыло, полотенце, комплект чистого, но не нового постельного белья…

— Ты как будто ждал меня, — прошептал Тано.

— Да, я очень давно тебя ждал, — также шепотом ответил ему Сам.

Он задом вышел в коридор и тихо притворил за собой дверь.

Тано устало присел на кровать. Снял брюки, начал расстегивать рубашку и лишь сейчас обратил внимание, что она была застегнута не на те пуговицы. Снял ее — она пахла каким-то незнакомым стиральным порошком, была странно растянута и имела довольно потрепанный вид, особенно на воротничке и манжетах. А когда натягивал ее утром, перед тем как надеть скафандр, она выглядела почти новой… И еще: когда он успел сообщить Саму свое имя? Или этого не было?

Солнце било ему прямо в глаза. Стоял день. Тано наспех оделся и осторожно выглянул на улицу: сидя на скамейке, Сам шевелил длинной гнутой проволокой в горящем костре. Отсюда были видны розовеющие на решетке куски мяса. Похоже, запасы его были действительно велики, раз консервы ели даже на завтрак.

Бесшумно, как следопыт, Тано покинул комнату. Дошел до той двери, за которой вчера прятался Сам. Открыл ее, но полумрак в коридоре не давал достаточно света, чтобы рассмотреть обстановку внутри. Надо было войти. Он перешагнул порог и чуть не вслепую стал ощупывать стены: какие-то полки, на них ничего, кроме пыли. Добрался до окна, закрытого двумя толстыми кусками брезента. Отодвинул их в сторону. И хлынувший в помещение свет наконец-то позволил ему понять, для чего предназначено помещение, точнее, для чего было предназначено. Он задумчиво дотронулся до единственного пакетика с сухим молоком, потом до нескольких очень пыльных банок с консервами… Это все, что осталось на бывшем продуктовом складе. И все до единой даты со сроками годности были тщательно затерты.

Задернув полотнища, Тано тихонько вышел в коридор. Дошел до кухни, проверил пустые консервные банки и установил, что даты тоже затерты. Наконец вышел на улицу, объятый тягостными неясными сомнениями.

— Проспал, как всегда! — встретил его Сам, словно они жили вместе не со вчерашнего дня, а, по крайней мере, год. Подождал, пока тот сядет рядом с ним на скамейку, и подал ему тарелку с уже готовым мясом. — На свежем воздухе завтрак усваивается лучше, хотя наша пища, так или иначе, полноценна. Белки и все такое!

Тано начал без аппетита есть. А Сам рассматривал его, вроде бы сильно заинтересованный его внешним видом, и смеялся с набитым ртом. Его щеки и двойной подбородок тряслись, блестя жиром.

— Я смотрю, Тано, сегодня утром ты не подровнял свою бородку. Кажется, я забыл оставить тебе ножницы. Принести? Вместе с зеркалом?

— Завтра, — рассеянно пробормотал Тано.

— Ого! У тебя и «завтра» будет?

— Будет, Сам. Если ты меня не зарежешь, пока я сплю.

— Нет-нет! — энергично замахал руками тот. — И в мыслях не держал! Что это ты обо мне навыдумывал, дружище? Я не мясник.

Но, по сути дела, именно на мясника он и был похож. Потный, краснолицый, с закатанными по локоть рукавами, а спереди на одежде несколько коричнево-ржавых пятен, похожих на засохшую кровь.

— Давай напрямую. Я не особо догадлив.

— Что ты собираешься делать сегодня? — бесцеремонно сменил тему Сам.

— Пойду за скалы. Не могу поверить, что следы звездолета пропали так скоро. Наверное, вчера я неверно сориентировался.

— Ну!.. Хотя почему бы и нет… Поищи еще. Поищи, но помедленней, поосновательней. Во время бурь человек часто теряется. Да мы и без бурь растерялись, положа руку на сердце. А оно, твое сердце, здесь, внутри, ведь так? — И Сам ткнул в левую часть его груди своим толстым испачканным указательным пальцем.

Тано резко отшатнулся. Встал и, не сказав ни слова, пошел к пролому.

Мох, который стелился от одного края долины до другого (который никаким мхом, конечно, не был, не был даже растением), все еще находился в состоянии подвижности. Его бесчисленные лентовидные тельца хаотично развевались в разные стороны, оплетая ноги Тано чуть ли не до колен. Мешали идти, затрудняя каждый шаг, но было видно, что скоро они успокоятся: скопившаяся за ночь влага выплескивалась фонтанчиками из их микроскопических отверстий, а цвет быстро менялся со светло-коричневого на яркий, насыщенно-желтый.

Когда Тано поднялся по склону и обернулся назад, мох был полностью обезвожен — его тельца, прочно вцепившееся в землю, истончились до гибких золотистых нитей и развевались на слабом ветерке, словно гривы галопирующих волшебных коней.

— А этот чудной толстяк утверждает, что планета некрасива! — воскликнул Тано в восторге от раскинувшегося перед ним пейзажа.

Тут его взгляд невольно остановился на необычайно большом скоплении флегмад на берегу едва текущей реки. И хотя отсюда они казались просто грязновато-белыми шарами, картина навязчиво напоминала ему об их отвратительном виде. Тано поднял глаза к небу — какое-то линялое, водянисто-серое, усеянное темными и плоскими, словно заплатки, облаками. Он повернул голову к скалам, которые врезались в это небо настолько уродливыми и черными пиками, словно росли прямо из ада. Он представил себе бесконечные порывы ветра, поднимающие песок по ту сторону скал, пыльные бури, тучи мертвого мха и останки гниющих флегмад… Увы, в целом планета действительно была довольно неприятной. Но все же здесь и сейчас, в этом тихом, позолоченном оазисе она излучала своеобразное таинственное очарование. Тано расправил плечи и торжественно поднял руку:

— Будьте благословенны, бескрайние просторы Дианы!

Его рука застыла в воздухе: на холме, за которым раскинулся лагерь, показалось нечто бесформенное и темно-зеленое. Старина Сам. Тано развернулся и пошел дальше — нарочито медленно — к пролому. Дойдя до него, сделал десяток шагов вперед, но потом залег среди камней и ползком вылез обратно. Спрятавшись за тем обломком скалы, который вчера едва не лишил его жизни, он начал наблюдать за Самом. А тот, в свою очередь, смотрел в сторону пролома, причем в бинокль. Вне всякого сомнения, он видел, как Тано вошел туда, и теперь ждал, не вернется ли он. Постоял так несколько минут, потом опустил бинокль и исчез за холмом.

Прошло некоторое время, и силуэт толстяка опять возник на фоне ярко-желтого покрывала из мха. Он шел в направлении сбившихся в кучу флегмад и нес в руке какие-то предметы, только Тано, сколько ни напрягал зрение, не мог их разглядеть. Он на глаз определил расстояние, прикинул, как ему добраться до флегмад первым, да так, чтобы Сам его не заметил. Он пополз по-пластунски — вначале по склону, затем скатился вниз и там встал, отряхнулся и, низко пригнувшись, побежал.

По берегам реки высилось множество дюн, так что Тано легко нашел себе наблюдательный пункт за одной из них. Поднявшись не без некоторого усилия на ее вершину, он бросился в зернистый черный, как антрацит, песок и постепенно унял свое учащенное дыхание. Сам приближался. Он тоже дошел до берега и двинулся вдоль него, но в противоположном направлении, то есть в данный момент шёл навстречу Тано. Теперь стало совершенно ясно, что у него в руках. В левой он держал то самое ведро, в котором вчера было мясо, а в правой что-то на длинной ручке и с блестящим на солнечном свете острием… Топор.

Остановился возле расположившихся ближе к берегу флегмад и чуть в стороне от того места, где спрятался Тано. Бросил в ноги ведро и топор, скрестил руки и принял вызывающую, чуть ли не воинственную позу.

— Бесплодные имитаторы! — яростно воскликнул он. — Лишенное духа тряпье! Ненавижу вас! — Он забегал туда-сюда вдоль берега, театрально жестикулируя. — По какому праву вы, низшие из нижайших червей, более безмозглые, чем самые тупые медузы, вы… — Впав в бешенство, он бросился на песок, заметался по нему, катаясь и пронзительно вопя: — Вы… с вашей бутафорией. Соблазнили меня, обманули, ограбили. Ах, жизнь моя-а-а-а…

Тано потрясенно смотрел на старика сверху. «Он безумец, опасный безумец!» Но в то же время его не покидало чувство, что в этот момент на его глазах разыгрывается какой-то заезженный спектакль.

— Души моей ждете. Отнять ее хотите! Бесплодные студни — воровки!

Сам вскочил на ноги с неожиданной для него легкостью и схватился за топор. Размахивая им над головой, он ринулся в скопление почти трехметровых флегмад и затерялся среди них. Лишь по вялому их колыханию то в одном, то в другом месте можно было проследить его путь.

— Воровки, прилипалы! — верещал он, не переставая. — Ну, а если я захочу освободиться от этого своего тела, тогда как? Да, я давно мечтаю, хочу этого, а вы все ждете. Гиены из теста! Смертью угрожаете, так вот вам, вот вам…

Он внезапно замолчал, словно кто-то заткнул ему рот. А внутри стада флегмад начал образовываться пустой, медленно расширяющийся круг — может быть, Сам освобождал себе место. И действительно, после довольно продолжительной тишины из круга послышались удары топора — сначала приглушенные и чавкающие (явно били по какой-то из флегмад), а потом… Потом звуки стали острее, перешли в хруст, в отчетливый резкий треск чего-то твердого. Словно Сам колол дрова… или кости!

Тано медленно спустился по склону дюны, подошел к флегмадам и с гримасой отвращения заскользил между ними. Он прилагал все усилия, чтобы не соприкасаться с тварями, но это было невозможно, поскольку большинство их них тесно жалось друг к другу. Порой ему даже приходилось расталкивать флегмад, чтобы продолжать движение. Он напрягал мышцы, его руки утопали в их студенистой ткани; существа оказались намного тяжелее тех, что жили за горной цепью; они были более гладкие, без характерных морщин и складок на поверхности тел — наверное, потому, что долина отличалась гораздо более благоприятными условиями. Поэтому и тварей здесь больше.

Удары, по звуку которых ориентировался Тано, стихли, и он растерялся. Пытался двинуться то в одну, то в другую сторону — и не мог выбрать направление. Кожа на руках зачесалась, покрылась пузырьками от частого соприкосновения с флегмадами. Их вонючие испарения начали душить его, глаза слезились. Он с трудом сдерживал рвущийся из горла кашель. И вдруг почти случайно добрался до расчищенного круга. Сама, однако, там не было — видимо, он вернулся на берег. Обозлившись, Тано пригляделся ко все еще примятому стокилограммовой массой мху. Он остановился в том месте, где мох был вытоптан сильнее, и с удивлением отметил, что его волокна так же подвижны, как ночью или во время дождя. Они стали значительно толще, их кончики тянулись кверху, и не было сомнения, что они только что напитались немалым количеством жидкости — видимо, от флегмады, которую разрубил толстяк. Впрочем, сама тварь была ближе всех к участку с вытоптанным мхом и выделялась на фоне остальных. Она уже зализала свои «раны», но продолжала пульсировать, и вид у нее был опустошенный, сморщенный, словно Сам ее сдул, как шарик.

Тано нагнулся и осторожно ощупал мох вокруг. Он надеялся найти под ним какую-то твердь — это могло бы объяснить странный хруст. Ведь именно этот звук — своим совершенно необъяснимым происхождением — заставил его прийти сюда. Поиск продолжался довольно долго и закончился безрезультатно. Тано выпрямился и с удивлением заметил, что липкая влага, оставшаяся на пальцах, имеет какой-то странный красноватый цвет. Потом ногой начал расчищать толстый слой мха, пока не показалась довольно большая проплешина черной песчаной земли — в ней тускло блеснул маленький продолговатый предмет. Он поднял его…

Это была шпилька для волос!

Он положил вещицу на ладонь и уставился на нее лишенным мысли взглядом. Смотрел долго. Потом сунул в карман брюк. Встал на колени и лихорадочно начал копать, разгребать землю; под ногти стали забиваться острые черные песчинки. Он чем-то порезал палец — кусок стекла! Вскочил. Оттолкнул сгрудившихся вокруг флегмад, расчистил ото мха площадь гораздо большую, чем прежде. И вскоре наткнулся на ржавые скобы, потом на пластмассовый стакан, на метровый алюминиевый блок, точно такой же, как в трюме его звездолета — такие блоки роботы должны были использовать при строительстве базы. Должны были, если бы не… И еще один стакан, и элемент пеносиликатного фундамента, и сломанные наручные часы, и сгнивший шелковый шарфик, и опять часть фундамента…

Да, Тано так и не сумел понять, что же крушил Сам с таким хрустом. Но зато он нашел остатки некогда существовавшей здесь человеческой базы. Базы, где отдельные элементы постройки, выполнив свое предназначение, были разобраны. Чтобы быть возвращенными в другой звездолет. Который опять улетел на Землю… когда? Сколько лет назад?

Когда Тано вернулся в лагерь, солнце на Диане уже клонилось к закату. Сам лежал на скамье голый по пояс, его обильная плоть растеклась по обеим сторонам скамьи, подобно бледно-серому перекисшему тесту. Отвратительное зрелище! Глаза — закрыты, дыхание — свистящее, но равномерное; похоже, он крепко спал. Ни ведра, ни топора рядом не было. Спрятал или просто убрал? Сейчас Тано это не волновало. Он решительно подошел к Саму, собираясь тут же его разбудить, но, присмотревшись к нему внимательней, остановился в нерешительности. В лице толстяка, расплывшемся, с пористой, неприятно потрескавшейся от жары кожей, было что-то очень трогательное и беспомощное. Страдальческое. Может быть, такое впечатление производили губы, с их плаксиво опущенными уголками, может быть, лоб, широкий и волевой, так не соответствующий его общему гротескному образу. Или печать старости, отметившая его черты не для того, чтобы облагородить и смягчить, но обезобразить раз и навсегда…

Отекшие веки слегка приподнялись, и сквозь образовавшиеся щелочки Тано увидел зоркие сине-серые глаза, в которых не угадывалось и намека на сонливость.

— Ты ведь не ходил по ту сторону скал, а, Тано? — улыбнулся он с издевкой.

— Нет.

Тано следил за движениями Сама и чувствовал, как постепенно его одолевает какое-то странное оцепенение… Вот ужасно толстая рука тянется вниз, добирается до небрежно брошенной под скамейку рубахи, старик садится и медленно, очень медленно начинает ее надевать. Его пальцы неловко хватают самую нижнюю пуговицу, с трудом продевают ее в петлю, потом следующую пуговицу — в следующую петлю. Но они выскальзывают из толстых, искривленных артритом пальцев, и те опять хватают пуговицы… С подспудным беспокойством Тано нащупал пуговицы своей рубашки — тоже маленькие, немного выпуклые. Их тоже неудобно застегивать… если пальцы такие…

— Давай! — отозвался Сам. — Я готов к разговору.

Тано удивленно моргнул.

— Разве не спал? Или спал?

— Хоть сто раз переспроси, я все равно не отвечу. Но не из вредности, а потому что не могу. Не знаю.

— Не знаешь, спал или нет?

— А ты, Тано, уверен, что все это происходит с тобой наяву?

Сам схватил его за ремень сбоку и резко дернул, принуждая сесть рядом на скамейку. Потом зашептал, приблизив блестящие, словно накрашенные, губы к его уху:

— Спрашивай, спрашивай больше. Я хочу рассказывать, объяснять и смотреть, как ты дергаешься. Давай!

— Но почему ты решил…

— Тс-с-с! — многозначительно улыбаясь, Сам коснулся пальца его правой руки — с глубоким порезом и все еще набившимися под ноготь черными песчинками. — Копал, искал. И, наверное, там!

— А ты что там делал? Что рубил топором?

— Нет! Пока нет! — простонал неожиданно Сам. — Этот вопрос — позже… Что ты там видел?!

— Ничего! — Тано был так ошеломлен его реакцией, что даже принялся успокаивать. — Ничего я не видел, только слышал стук топора и…

— Не сейчас! Давай по порядку, прошу тебя! Сейчас можешь спросить о… о… Ну, давай!

Но Тано молчаливо покачал головой — желание спрашивать о чем бы то ни было испарилось без следа. Он испытывал острое, мучительное чувство обреченности, непреодолимой близкой беды. Сидя рядом с ним, Сам реагировал шумно, пыхтел, притопывал ногой, явно подчеркивая, что начинает терять терпение. Он распалялся все сильнее, распространяя запах пота и гнилых зубов. И какого-то незнакомого… или уже знакомого? — стирального порошка. По спине Тано побежали мурашки.

— Что со мной случилось, Сам? — простонал он. — Когда ты нашел меня, я был еще без сознания? Вчера?

— Вчера? Ха-ха-ха! «Словно все это было только вчера», кажется, есть такое выражение?

— А когда? Сколько времени я пролежал там, у пролома? Дни, недели?

— Спокойно, — лукаво оглядел его Сам. — Там ты лежал не больше часа. — И, выдержав короткую, но эффектную паузу, совершенно неожиданно издал ликующий возглас: — Ты нашел старую базу!

Он подождал ответной реплики со стороны Тано, но так как ее не последовало, вновь заговорил, уже более тихим, выразительным, как у артиста, голосом:

— Т-а-а-к. Ты нашел старую базу и теперь спрашиваешь меня с недоумением и подозрительностью: «Зачем ты меня обманул, Сам? Ведь ты был не один, Сам! Здесь высадилась целая экспедиция. Много людей, мужчин и женщин. Избороздили долину, исследовали, изучали. Да-да, изучали, прежде всего, флегмад и мох, естественно. А что тут еще изучать? Ага! Сообразил, еще воздух изучали, Сам…» А я тебя гневно оборву: «Да будьте вы прокляты с вашим изучением! И с людьми, непрерывно умирающими», — добавлю. В помойное ведро меня превратили! — он закрыл лицо руками и безутешно закачался вперед-назад, словно оплакивая самого себя. — Души свои вам надо было изучать, а не воздух…

Тано осторожно похлопал собеседника по спине.

— Почему ты остался на этой планете, Сам?

— Они улетели без меня. Вот так, просто взяли меня и бросили! Ты можешь себе представить? Ах, предатели черствые!

— Нет!.. Этого не может быть! Если только у них нашлась какая-то веская причина?

— Причина? Ты заставил меня отыскать эту причину. Что ж, слушай! — Сам воздел глаза к небу и зарядил, как пономарь: — Я заболел, оказался в постели, раскашлялся, покрылся лиловыми пятнами, температура поднялась до сорока восьми градусов…

— Но это же абсурд!

— Вот именно. Потому-то меня и изолировали. Потому что я выжил с такой температурой. Но и из-за пятен, само собой. Особенно женщины, среди которых была одна по имени Диана, панически избегали меня. Ни одна не удосужилась даже стакан воды принести. И врачи объявили: неизлечимая, неизвестная, смертельная, страшно заразная болезнь.

Тано инстинктивно отшатнулся от него. А Сам воскликнул, с горечью указывая на него пальцем:

— Вот видишь! И ты испугался. И ты бы меня бросил. Я заразный! Ты это подумал!

— Нет-нет… зачем ты так… — преодолевая внутренне сопротивление, Тано даже толкнул его плечом.

— Дурак! — процедил с неописуемой злобой Сам.

— Я не поверил ни единому твоему слову, — устало вымолвил Тано. — Но мне понятно, что ты пережил какое-то большое горе, и я хочу тебе помочь.

— Потому-то я и обозвал тебя дураком! И жалей лучше себя, а не меня. Ведь именно ты… — он насупил брови, словно подсчитывая что-то в уме, — ты ровно в триста три… или нет, в триста четыре раза больше заслуживаешь жалости, чем я. «Но почему?» — удивишься ты. На что я тебе отвечу: узнаешь, когда придет время.

— Ну хватит, хватит! — Тано встал и начал ходить взад-вперед возле скамейки. — Прекрати эти дурацкие угрозы. Не знаю, с какой целью, но с первых минут нашей встречи ты стремишься меня подавить, отнять веру. Но учти, я человек с устойчивой психикой, Сам. И к тому же чувствую себя отлично. Я полон сил! — Звездолетчик остановился напротив него, сжал руку в локте, а другой хвастливо похлопал себя по выступающим из-под рубашки мускулам. — И вообще, хорошо, если бы ты понял: я сделаю все, запомни — все необходимое, чтобы дождаться своей экспедиции!

— И своей Дианы?

— Вот именно!

Сам с подчеркнутым скептицизмом закивал головой. Сверху его покрытый жидкими белыми волосиками затылок выглядел как-то вызывающе уязвимым. Затылок старика. Один-два удара, и… Тано закусил губу, шокированный собственными мыслями.

— Видишь ли, Сам, — заговорил он мягким, примирительным тоном, — я тебя понимаю. Что-то, по-видимому, заставляет тебя хранить тайну…

— Придет время, и я открою тебе эту тайну!

— Что-то заставило тебя остаться здесь. Нести бремя одиночества годами…

— Да, но пока я тебе не скажу, сколько именно лет!

— Это одиночество измучило тебя, ожесточило. Ты травмирован. Но почему ты выплескиваешь свои отрицательные эмоции на меня? Ведь в твоих несчастьях нет моей вины, да и зла я тебе не желаю. Наоборот, предлагаю дружбу.

— Только мне нужна не твоя дружба, а твоя ненависть! — с необъяснимым запалом произнес Сам. — И вместо того, чтобы тебя ублажать, я прямо заявляю: ты больше никогда не обнимешь свою Диану. Никогда, никогда!

Его последние слова прозвучали столь уверенно, что внезапно Тано увидел свое будущее в ином свете. В конце концов, его судьба действительно целиком зависит от этого человека. По всей вероятности, толстяк именно на это намекал.

— Утром я заходил на продуктовый склад, Сам, — медленно сказал Тано. — Там почти пусто.

— Я перенес все в другое место.

— Зачем?

— Чтобы твоя жизнь оставалась в моей власти!

— Опять врешь, — вздохнул Тано. — Если ты вообще переносил что-то, это случилось задолго до моего появления. Полки на складе покрыты слоем пыли.

— Но ведь вчера вечером ты понял, что я давно тебя жду.

Подумав пару секунд, Тано смиренно пожал плечами:

— Возможно. Всему человечеству было известно, что строятся звездолеты. В отличие от вас, мы этого не скрывали. И наш маршрут сюда был известен с самого начала… Но я не упрекаю тебя, Сам. Продукты у тебя, по-видимому, иссякают, в таком случае ты вправе оставить их для себя одного.

— Но ты можешь попробовать их отнять! — Сама сотрясал сардонический смех. — Ты молодой, намного сильнее меня, и тебе ничего не стоит узнать, куда я их спрятал. Даже пытки можно пустить в ход. Страшные, жестокие пытки! К примеру, резать меня тупым ножом, или душить медленно-медленно, или ломать конечности одну за другой, или…

— Хватит! — Тано были противны не столько его слова, сколько нарочитое, едва ли не мазохистское наслаждение, с которым он их произносил. — У меня нет никакого желания отнимать у тебя что бы то ни было!

— Даже если будешь умирать от голода?

— Да! Если не хватит обоим, значит, будешь жить ты. Это справедливо.

— «Справедливо»! Но кто ты такой, черт возьми, чтобы судить о справедливости? И ведь ни разу не сказал: «Я молод, а ты стар; у меня есть моя Диана, а ты одинок. И поэтому…»

— Заткнись! — взревел Тано. — У меня такое ощущение, что ты не человек, а… просто демон какой-то!

— О-о-о, разве я один не человек?!

Сам уже не смеялся, а просто орал, извиваясь в истерических конвульсиях. Прошло больше минуты, прежде чем он успокоился. После чего проговорил охрипшим, притворно севшим голосом:

— Не переживай, Тано. Ведь я же говорил тебе вчера: мяса у нас завались. Хватит на века!

— Почему же ты думаешь, что я не дождусь экспедиции?

— Поймешь… скоро.

И поднявшись с устало поскрипывающей скамейки, Сам направился к бараку. Но не вошел внутрь, а двинулся в обход. Тано последовал за ним, удрученный нелепостью последнего разговора. Какую цель преследовал чертов старик? Почему вел себя таким, мягко говоря, странным образом? Врал, а потом спешил сам себя опровергнуть; пытался создать конфликтную ситуацию, в которой заведомо проиграл бы; сознательно провоцировал… Но, по крайней мере, в одном сомнения не возникало: толстяк не был ни сумасшедшим, ни глупцом. А раз так, значит, все его якобы нелогичное поведение подчинялось какому-то заранее обдуманному плану.

Оказалось, что совсем близко к торцу барака располагался довольно глубокий колодец с намотанной на ворот веревкой. Чуть в стороне от колодца высилось несколько кучек песчаной земли. Сам неловкими движениями опустил самодельное ведро в колодец.

— Почему ты не остался жить на вашей базе, там, на реке? — спросил Тано, рассеянно ковыряя ботинком рыхлую землю. — Было бы гораздо удобней. Во-первых, не нужно строить новый лагерь. Во-вторых, не возникло бы нужды в колодце.

— Эти предатели все забрали с собой, когда улетали, — огрызнулся Сам, продолжая крутить ворот.

— Нет, не все, — возразил Тано. — Это меня и удивляет: снабдили тебя огромными запасами еды, а жилье разобрали и увезли с собой. Почему?

— Кто их знает? Предполагаю, они рассуждали так: «Наш Сам это заслужил — пусть ест, ест, пока не лопнет, жрет до безобразия, пусть живет, как скотина!..» Да и, если честно, не они оставляли мне это мясо; оно принадлежит им лишь в некотором смысле. Никто из них не хотел, чтобы я его употреблял. Просто иного выбора у них не оставалось…

Но Тано уже не слушал толстяка — все его внимание было направлено на кучу, которую он только что разворошил. Под высохшей поверхностью земля оказалась влажной, даже мокрой… Все еще мокрой. Он подошел к другой куче, быстро разворошил ее — совершенно сухая, как внутри, так и снаружи. Тано поднял голову и задумчиво посмотрел на Сама: такой тяжелый, грузный, старый… Нет, ему не под силу самостоятельно вычистить этот колодец. А земля в последней куче была вычерпана не более чем два-три дня назад…

Когда здесь был другой человек!

Может быть, он и сейчас здесь. Притаился где-то поблизости, следит за ними. Или заперт? Или… Тано невольно пригнул свою беззащитную спину и огляделся вокруг. Потом опять остановил взгляд на Саме.

Поставив наполненное водой самодельное ведро на землю, он стоял со скрещенными на груди руками и напряженно наблюдал за звездолетчиком. Его губы застыли в мрачной, непроницаемой улыбке.

Река словно через силу несла свои тяжелые воды, вилась, зажатая между берегов — двух широких траурно-черных лент из песка, и их навевающая скорбь монотонность была лишь прелюдией к тому глубинному, безликому смирению, которое не пускает в себя ни луча света, ни искорки надежды или, по крайней мере, ожидания.

Смирение вечной реки.

Подавленный ее неодушевленным темным присутствием, Тано медленно шел по левому берегу. Он искал брод, чтобы перейти реку, и часто оборачивался назад: метрах в двадцати от него брел Сам. Старик следовал за ним больше часа, не приближаясь, но и не отставая, молчком, сжимая в руке топор и словно постоянно ухмыляясь. Что он задумал?.. Тано инстинктивно коснулся рукоятки ножа, заткнутого за пояс. «У меня таких с дюжину, и они очень хорошо заточены», — всего-то и сказал ему Сам, увидев, как гость берет нож на кухне. И даже не попытался помешать ему или возразить. Но потом совершенно открыто увязался за астронавтом, причем с топором в руке. Ну а тот, другой? В любой момент мог откуда-нибудь выскочить, и тогда они на пару с Самом нападут на него и убьют! Но зачем? У него нет ничего, что можно было бы отнять, и пугать он их не пугал. Или они боятся, что он узнает какую-то их тайну? Станет свидетелем… Чего?

Тано снова обернулся. И опять встретил упрямый, прямой взгляд Сама, лишенный всякого выражения, опять увидел его неизменную полуулыбку…

— Чего ты хочешь от меня? Оставь меня в покое! — в который раз крикнул ему Тано.

И Сам опять не ответил.

Наблюдая за ним через плечо, Тано ускорил шаг. Сам тоже пошел быстрее. Тано побежал. Побежал и Сам. Его чудовищные телеса затряслись так сильно, что казалось, могут рассыпаться кусок за куском. Несмотря на это, он не отставал. Шатался, спотыкался, прихрамывал все сильнее, но расстояние в двадцать метров между ними оставалось неизменным. Тано слышал громкое учащенное дыхание преследователя, ему начинало казаться, что он улавливает биение сердца старика. И вдруг беглеца объяло жуткое чувство, что его преследует, гонится за ним и пыхтит не толстяк, а он сам — Тано. Отраженный в каком-то кривом зеркале будущего, предстоящих десятков лет, которые капля по капле высосут его молодость, разрушат и обезобразят его, где бы он ни находился. Здесь или на Земле…

Пыхтенье за спиной превратилось в хриплые стоны, в отрывистый и отчаянный скулеж — так подвывают охотничьи собаки, когда не могут добраться до добычи. «Что я делаю? — вздрогнул Тано. — Ведь он же просто старик. Получит удар и умрет по моей вине!» И он резко замедлил шаг.

— Будь ты проклят! — прохрипел бессильно Сам. — Будь ты проклят со своим тупым, добродушным постоянством!

И они вновь пошли один за другим — двое мужчин, запертые на чужой планете, отделенные сотнями парсеков космической пустоты от дома. Запертые в самих себе.

Вскоре река начала расширяться влево, так как справа возвышалась длинная череда скал; многочисленные оползни едва не вытеснили воду. Уже стали видны торчащие над поверхностью огромные камни — некоторые скругленные водой и временем, другие отломившиеся, видимо, не так давно — островерхие. Где-то поблизости ожидался брод — камни задерживали наносы песка, и должны были появиться мели. Мели, которые невозможно было разглядеть, даже если бы они пролегали в сантиметре от поверхности воды, потому что сама вода казалась такой же черной, какими были и песок, и камни, и скалы.

Тано остановился и вгляделся в противоположный берег. Да, именно здесь он перейдет реку и наконец-то отделается от Сама, который ни за что не сможет за ним угнаться, особенно если Тано начнет взбираться вон по тому опасному обрыву. Дальнейший план был не особенно ясен Тано и диктовался скорее всплеском эмоций, нежели трезвым рассудком. В общих чертах он сводился к следующему: найти надежное укрытие… может быть, нишу в скалах или пещеру, а потом… Потом все-таки выследить Сама, узнать, где же он спрятал продукты, и тайком перенести часть из них в свое укрытие. Но, конечно, надо разведать, где прячется тот, Другой. Поэтому спать он будет только днем, а по ночам начнет пробираться к лагерю и следить. Если тот все еще жив и если не улетел на его звездолете, то непременно появится там. Или же Сам пойдет к нему. И вот тогда…

«Буду действовать по обстоятельствам, — сказал себе Тано, — но всегда с ножом в руке!»

Он бегло взглянул на старика: тот остановился неподалеку и опять ухмылялся! Только на этот раз еще более вызывающе. Не колеблясь ни секунды, Тано закатал штанины и ступил в воду — ни теплая, ни холодная, да и течение такое медленное, что почти не чувствуется, словно он шел сквозь какой-то странный нематериальный объект. И лишь сопротивление делало воду осязаемой.

До противоположного берега было метров двести, и он прошел четверть, даже не замочив колени. Однако дно плотно усеивали камни, что сильно затрудняло движение. Каждую секунду он мог поскользнуться и сломать ногу. Тано даже начал спрашивать себя, а не стоит ли ему вернуться и переплыть реку выше по течению, где она еще достаточно глубока. Но нельзя было исключить, что под кажущимся спокойствием воды скрываются воронки, подводные течения или черт знает что еще. Да и все его существо возмущалось при одной мысли, что ему придется погрузиться в эти чужие, непроглядно темные воды… Нет, надежней будет брести по камням — хотя они скользкие и коварные, но все же более родные, почти земные.

Дойдя до середины брода, Тано остановился передохнуть и, естественно, оглянулся назад. Как он и ожидал, Сам остался на берегу. «Ну, кажется, я от него отделался!» — вздохнул он с облегчением. Потом его взгляд рассеянно скользнул по руслу реки. Немного ниже оно делилось на два рукава, а между ними образовался узкий островок, усеянный страшными колотыми камнями… Но что это там, сбоку?.. Нет, это не флегмада! Какой-то удлиненной формы предмет, почти белый и резко выделяющийся на общем черном фоне. Время от времени его заливает вода, и тогда он колышется как-то странно, до отвращения знакомо…

Тано сделал несколько неосторожных шагов в том направлении. Споткнулся, попытался помочь себе рукой, но она попала между двух больших камней. Один из них провернулся и защемил конечность чуть выше локтя. Его пронзила острая боль, но Тано почти не обратил на нее внимания. Он попал в капкан! Не мог выпрямиться, а голова едва высовывалась над поверхностью воды, да и то, если он откидывал ее назад. Он уперся свободной рукой в камень, попробовал его сдвинуть, но быстро понял, что ничего не выйдет. К тому же боль в зажатой руке становилась просто невыносимой при малейшем движении.

До его слуха донесся характерный звук плещущейся воды. Тано с трудом повернул голову… Сам тоже вошел в реку! Едва-едва переступая, он размахивал руками, чтобы удержать равновесие. Топор он оставил на берегу — теперь он и без него легко мог осуществить свои намерения. В панике Тано опять попытался выдернуть руку. Ему показалось, что кость затрещала…

— Не шевелись! — крикнул Сам невероятно тоненьким голоском. — Останешься без руки, дурак!

Тано застыл на месте. Неужели старик хочет ему помочь? После всего сказанного и сделанного? А впрочем, что такого особенного он наговорил? И вообще, если бы хозяин лачуги захотел, то убил бы его еще прошлой ночью. А сейчас мог бы просто остаться на берегу, чтобы наблюдать агонию. Вот и облака на небе уже свинцово-серые, похоже, собирается дождь. Река поднимется и… конец!

Сам полз, как улитка. Несколько раз его так заносило, что у Тано захватывало дух. Один раз «спасатель» упал и пропал под водой — может, какая-то подводная яма?.. Но, слава Богу, поднялся. Он казался таким неестественно огромным, безобразным до неправдоподобия. И испуганным. Растолстевший до уродства старик, который пытается превозмочь страх и собственный вес. Сердце Тано вдруг сжалось от сочувствия. «Еще раз упадет, и все — конец! Он так устал, что уже не поднимется…»

Казалось, прошли часы, прежде чем Сам добрался до Тано. Они переглянулись.

— Стой спокойно, — проговорил Сам едва слышно.

С его одежды стекала вода, облепившая тело ткань делала еще более рельефными обвисшие жировые складки. Лицо — смертельно бледное с лихорадочно красными пятнами на щеках — напоминало карнавальную шутовскую маску.

— Стой, тебе говорят…

Он нащупал камень, прикинул, куда его сдвинуть, чтобы не задеть прижатую руку, поднатужился, запыхтел, выпучив глаза — казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Сине-серые, с карими точечками на радужке…

— Готово!

Сам помог несчастному встать. Рука Тано не особенно пострадала. Болела, конечно, ну так что же: главное, ни перелома, ни вывиха. Они сели прямо в воду, на те самые камни, которые только что сыграли роль капкана. Переглянулись и прыснули.

— Представляешь, — сказал Тано, — когда я шел сюда, вдруг в голове мелькнуло: «Сейчас споткнусь, и эти проклятые камни прищемят мне руку». Так и вышло! Получается, что человека, с одной стороны, предупреждают об опасности, а с другой — не обращают внимания на его беду!

— А я, когда шел, тоже удивлялся: вроде бы все должно повторяться, а на поверку выходит не так. Похоже, разнообразию нет предела!

— А я сначала подумал, что ты увязался за мной, чтобы меня прихлопнуть…

— А я сначала подумал, что пока до тебя доберусь, произойдет непоправимое. Очень я медлителен, чтоб мне лопнуть!

«А я…», «А я…»

По дороге обратно Тано поддерживал товарища. А Сам старался не касаться его поврежденной руки. Несмотря на то, что состояние у обоих было не из лучших, они находили повод для шутки. От недавней враждебности не осталось и следа. «Мы подружились, подружились! — ликовал Тано. — Он просто не доверял мне. Хорошо, что со мной приключилась беда, по крайней мере, он смог показать свое истинное лицо…»

Но едва они очутились на берегу, Сам опроверг этот оптимизм, причем самым диким образом: он ударил приятеля кулаком в живот! И пока Тано, согнувшись, переводил дух от неожиданности и боли, Сам успел добраться до брошенного неподалеку топора. Схватив его, он многозначительно провел ногтем по блестящему лезвию, и выражение его лица вмиг приобрело прежнюю нагловатую насмешливость.

— Сам… что тебе от меня надо?!

— Ну, например, чтобы ты более внимательно прислушивался к моим словам и воспринимал их в буквальном смысле. Потому что в них содержится очень страшная для тебя информация.

— Страшная, — механически повторил Тано. — Страшная…

И ассоциация, которая тут же пронзила его сознание, заставила его броситься вдоль реки. Он остановился напротив островка. Покачивающийся на воде предмет отсюда не был виден. Наверняка он и сейчас болтался там, выброшенный на мель за острыми камнями. Но этот рукав реки был глубокий, а опять искать брод… К черту! Тано прыгнул в воду и поплыл, взмахивая одной, здоровой, рукой.

Он доплыл до островка без какой-либо передышки. За это время Сам доковылял по берегу до места напротив островка и стоял совершенно неподвижно. Тано осторожно пошел между камней. Если бы подметки его ботинок не были такими толстыми, он бы уже десять раз порезался…

Перед ним лежал труп женщины. Изуродованный, одноногий, безрукий.

— Не приближайся! — прорычал Тано.

Он выволок труп на берег и теперь, не отрывая взгляда от Сама, надевал отжатую одежду.

— Убийца!

— Точно, — нагло кивнул ему Сам, остановившийся в пяти-шести шагах от него. — Я убийца, но не в данном случае.

— Врешь!.. Или ее убил тот, Другой?

— Кто — «другой»?

— Тот, кто совсем недавно помог тебе вычистить колодец! И, может быть, украл мой звездолет!

Сам лег на песок — огромная, раздутая жаба! — и удовлетворенно отметил:

— Ты совсем запутался, Тано, да и нервы у тебя порядком расшатались. Похоже, пора объясниться.

Тано не слушал. Женщина была молода, около тридцати лет. Наверное, когда она отправлялась в свое звездное путешествие, то хорошо знала, что рискует собственной жизнью. Но даже в самом страшном сне ей не снилось, что жизнь может быть отнята человеком. С такой садистской жестокостью! Тано с состраданием склонился над изуродованным телом. Река волочила его неделями, била о скалы… Руки — отрублены по плечи, нога — по пах, а лицо… От него почти ничего не осталось. Удар, несомненно, был нанесен топором, рассек его ото лба до подбородка, а потом камни превратили тело в ужасающую кашу из раздробленных костей и плоти…

— Ладно, ладно, — протянул Сам, — хватит переживать. Я же сказал — это никто не убивал.

Тано посмотрел на него с неизмеримой брезгливостью. Встал на колени и начал копать яму в песке.

— Что, хоронить собираешься? — захихикал Сам.

— Ты не боишься… — поднял голову Тано, — тебе не приходит в голову, что я…

— Что ты можешь настрогать меня моим же ножом? Увы, нет. Не боюсь. Знаю, что ты на такое не способен.

Сцепив зубы, Тано продолжал копать. Вскоре пошел дождь, все сильнее и сильнее, но он ничего не чувствовал. Копал и копал, выбрасывая уже мокрый песок… Затем перенес тело и положил в яму. Засыпал медленно, осторожно. У него было такое чувство, что мертвая испытывает боль, когда черные песчинки липнут к разодранной и обескровленной плоти.

— А крест? — спросил с подчеркнутой озабоченностью Сам. — Откуда нам взять крест на могилу?

Тано молчаливо поднялся.

— Ну а теперь, — продолжал Сам, — пошли со мной. Настало время показать тебе, что я делал этим утром! Если захочешь, можем повторить. Вместе! Я — топором, ты — ножом!

И он пошел вверх по реке, уверенный, что Тано последует за ним. Тано безвольно потащился за стариком. Дождь лил и лил, стуча и заглушая звук шагов. Смывая следы, оставленные на чужом берегу.

Прошло немало времени, когда они подошли к скоплению флегмад. Небо очистилось, дождь прекратился, даже одежда начала просыхать. Как и раньше, не обменявшись ни единым словом, они повернули направо и медленно вступили на территорию мхов. Пресыщенные обильной влагой, их тельца ползли, корчились под ногами, переплетаясь одно с другим; они до омерзения походили на жирных коричнево-желтых червей. На миллиарды червей, покрывших густым кишащим слоем почти всю долину. У Тано подвело желудок, его тошнило от одного их вида. А Сам как будто с удовольствием наступал на них, нарочно их топтал, размазывая каблуками ботинок. Он направился к отделившейся от стаи флегмаде и, подойдя поближе, начал ее огибать, положив руку на пояс и в возбуждении облизывая отвисшую нижнюю губу. Тано остановился в нескольких метрах от него.

Флегмада, впрочем, как и все остальные, принимала пищу — на ее поверхности периодически появлялись большие слизистые пятна, она стелилась по мху, тельца которого прядями прилипали к ее туловищу. Она засасывала мох постепенно, все глубже и глубже, пока наконец от него не оставались, шевелясь, одни усики, которыми мох крепился к земле. Потом исчезали и они. И тогда флегмада конвульсивно сжималась, словно готовясь к глотку, а на ее поверхности вновь проступали слизистые пятна…

— Очень упрощенный цикл, — с необычайной серьезностью проговорил Сам. — Флегмады питаются мхом, а когда начинают разлагаться, мох поедает их. Чистая работа, безотходная. Однако вот тебе проблема! Стоит одному-единственному человеку вмешаться в процесс, как чистая работа превращается в «мусоровоз».

— Какое вмешательство ты имеешь в виду? — спросил Тано.

— Прямое. Прямое, невольное и фатальное.

Разозлившись на то, что ничего не понял из ответа, Тано попытался вставить слово, но Сам вряд ли услышал бы его. Взгляд толстяка где-то блуждал, лицо исказила дикая гримаса. Одной рукой он прижимал к груди топор, другой щупал, тискал липкое туловище возле себя. Потом схватил его, сжав пальцы, и мягкая эластичная ткань с чавкающими звуками просочилась между ними.

— Не знаю, не знаю, что нам тут попалось, — забормотал он, брызгая слюной. — Хотя мне это давно безразлично.

Он обернулся и подошел к Тано.

— Они ждали тысячелетиями, — зашептал он доверительно. — С тех пор как существует этот вид, они только жрали и ждали. Да-да, это были пустые, яловые утробы, жаждущие родить. Быть оплодотворенными, все равно чем или кем. Чтобы хоть что-нибудь росло в их вонючих внутренностях, чтобы раздувало их, заполняло. Ненавижу их! Они крадут нас, понимаешь? И хотят еще. Хотят самого важного… Смерти нашей хотят! Потому что без нее они и сейчас яловые, хотя и не пустые.

Тано отпихнул его:

— О чем ты говоришь, черт возьми?!

— А-а-а, — широко раскрыл рот Сам. — Не понимаешь…

Он с подчеркнутой решительностью вернулся к флегмаде. Нагнулся, приложил острие топора к ее нижней части и осторожно, словно пытаясь сделать хирургический разрез, нажал на топор. Появилась маленькая ранка.

— На этот раз будем действовать более деликатно, да, Тано? Чтобы картина казалась поразительно правдоподобной и чтобы ущерб был минимальный!

Он раздвинул ранку, запустил в нее руку как можно глубже. Потом взял топор…

— Мне привычней в таких случаях замахнуться и ударить, — прохрипел он сипло. — Но сейчас лучше вспороть ее ножом. Дай-ка его сюда!.. Ну ладно, давай, говорю!..

Но Тано стоял, словно парализованный, и лишь отрицательно мотал головой.

— Ага! Не смеешь! — все так же наклонившись, Сам, пыхтя, копался во внутренностях флегмады.

А она тряслась, учащенно пульсируя — стремилась закрыться…

— Оставь ее, — неожиданно для самого себя прокричал Тано.

Он в два прыжка очутился возле Сама, схватил его сзади за рубаху. Сам выпрямился, повернулся лицом к нему… И Тано увидел, что глаза старика полны слез. Они стекали по жирным, одутловатым щекам.

— Вот, возьми, — Сам устало, по-стариковски наклонил голову и подал Тано топор. — Возьми его, если думаешь, что я могу тебя зарубить. Но дай мне нож. Ты должен узнать…

Тано не взял топор, и он упал между ними. Сам отбросил его в сторону, протянул руку к его ремню, схватил нож за ручку и осторожно вытащил.

— О Боже! Какой острый, — промямлил он распухшим языком. — Острый и… ясный! Не таит загадок, не порождает вопросов. Создан, чтобы резать, и только. Резать, покуда есть кому им орудовать.

Губы у него распухли и побелели, его знобило, даже зубы постукивали. Их взгляды встретились. Глаза Сама — уже совсем сухие, словно намеревались пробуравить его глаза своим блеском. Сине-серые глаза с коричневатыми крапинками на радужке… с коричневатыми… В состоянии неодолимого оцепенения Тано с жадностью вглядывался в эти странные знакомые глаза. И ему казалось, что, несмотря на их мрачный блеск, несмотря на их сухость и леденящую проницательность, где-то глубоко внутри тлеет что-то очень доброжелательное. Сочувственное…

— Сам… Зачем, Сам…

— Тихо, тихо!

Сам поймал его за руку и повернул лицом к флегмаде. Пальцы его были холодными и скользкими.

— Так, стой так, Тано.

Нож мутно сверкнул, глубоко утонул в плоти все еще трясущейся флегмады, потом пополз вверх, рассекая ее с едва уловимым чавканьем. Из нее брызнула густая желтоватая жидкость, пульсации достигли бешеной скорости. И…

Бледное человеческое тело шлепнулось в месиво.

Тано не пошевелился, не вздрогнул, не издал ни звука. Скованный каким-то кошмарным видением, он смотрел на голую грудь мужчины, который словно прилег вздремнуть у его ног. Там, на коже, Сам нечаянно сделал ножом легкую царапину. И из царапины каплями стекала кровь.

— Ну, Тано? — Сам потряс его за плечо. — Ты понял наконец, что они собой представляют? Жалкие безмозглые организмы, среди рефлексов которых невесть каким образом появился и этот: красть чужие образы и воспроизводить их!

— Он жив, — ошеломленно пробормотал Тано. — Смотри… у него кровь…

— «У него»? — с иронией поднял брови Сам. — Да это всего лишь человеческое тело и ничего, ничегошеньки больше. Флегмады могут копировать ткани, кости, органы, все до мелочей, каждую клеточку в строгом порядке. Но они не могут копировать души!

Внезапно покрывшись потом, Тано присел возле мужчины. Прикоснулся к нему — теплый! И сердце… Оно билось спокойно, ритмично. Грудь поднималась и опускалась… Если бы его глаза не были широко открыты, он походил бы на спящего. И еще: эти стеклянные, с отсутствующим выражением глаза моргали. Свет их раздражал…

— Живой… — повторил Тано.

— Ну да, если считать, что человек ничем не отличается от медузы.

— Замолчи, ради Бога!

— …Или, если точнее, — невозмутимо продолжал Сам, — как флегмада, которая его воспроизвела. Причем с двумя существенными недостатками, ибо, в отличие от нее, этот организм не способен ни есть, ни двигаться.

Тано присмотрелся к неестественно размытым, лишенным всякого выражения чертам лица.

— И если его так оставить, — не переставал монотонно звучать голос Сама, — он будет лежать здесь — дышать, моргать, а ночью зрачки у него будут расширяться… и это все. Он не испытывает боли, жажды, холода, не реагирует на внешние импульсы. У него нет души, духа, сознания — как угодно это назови. Он просто будет лежать, пока не перестанет биться сердце. А оно перестанет биться очень нескоро: они живут по месяцу и больше.

Эти черты — волевой угловатый подбородок, одна бровь чуть больше изогнута, чем другая, и довольно длинный нос… «Нос у меня длинный, поэтому у меня есть нюх, Тано», — шутил он иногда…

— Алекс!.. Александр Ковальский.

— Узнал! — неожиданно рассмеялся Сам. — Однако стоит сделать одно исключительно важное уточнение: перед тобой всего лишь тело вашего штурмана Александра Ковальского. Причем не в оригинале.

— О Господи! Алекс! — Тано схватил теплые, тяжелые, бесчувственные руки. — Алекс, дружище!

— Ты не сможешь его «разбудить», Тано. Потому что он не спит. По существу, его вообще здесь нет! А этого, — Сам пренебрежительно потыкал тело носком ботинка, — этого тут навалом.

— Что?!

— Да, Тано! В этих грязных, вонючих утробах, спрятаны совершенные копии тел всех двадцати трех участников твоей экспедиции. А поскольку флегмад в одной только долине не меньше тысячи, а дальше — миллионы, представляешь себе, сколько «Александров» на этой планете? Увы, вся она уже безвозвратно заражена! Заражена не земными вирусами, а энергетическими импульсами генетического кода человека!

Сам зашелся в фальшивом взрыве смеха. Он все еще держал нож в руке и сейчас размахивал им с театральной воинственностью. Устремясь к флегмадам, он начал их вспарывать, быстро, хаотично, остервенело. Из них одно за другим сыпались белые безучастные тела — мужские, женские, со страшной, абсурдно неодушевленной наготой. С одинаково пустыми глазами.

Энергия Сама, казалось, была неисчерпаемой. Он резал, крушил, войдя в варварский раж. «Вот так их, так их, твоих друзей! — он заикался от возбуждения. — Вот так их, тех, которых ты ждал! Они давно улетели… А тебе вот что оставили. На память!.. Вот Виктор… и Антон… Вот Лора… Ага: Стивен… И опять Стивен… Но ее не могу отыскать, почему она мне не попадается… куда она подевалась…»

— Остановись! — взревел, словно раненое животное, Тано.

Он бросился к Саму, спотыкаясь о теплые, окровавленные тела. Добравшись до него, не обращая внимания на нож, впился ему в шею. Мягкая, мягкая… Да, теперь он понял, на кого похож Сам! На расплывшуюся, желеподобную флегмаду! На долю секунды в голове мелькнула бредовая мысль, что если вспороть и вскрыть это выродившееся туловище, то изнутри появится другое, нормальное, действительно человеческое…

— Она здесь, Тано, — хрюкал полузадушенный Сам. — Здесь она, твоя Диана! Можешь на нее посмотреть, пощупать ее, погладить… А можешь найти ее в десяти—пятнадцати экземплярах. Пятнадцать почти настоящих Диан!.. Соберешь их в большом, теплом, мигающем, дышащем отсеке — и ляжешь между ними…

— Сам… Я убью тебя, Сам! — Тано отпустил старика и, пошатываясь, отступил назад.

Потом его осенила страшная догадка… Кошмарное, неотвратимое прозрение заставило его схватиться руками за живот — у него вдруг свело желудок.

— Ого! — Сам похлопал его по спине. — Дошло, значит.

Тано поднял голову, его лицо исказили спазмы. Он опустился на колени перед Самом и молитвенно сложил ладони:

— Не вынуждай меня… Прошу тебя, не вынуждай меня убивать тебя, человек! Не говори, что мясо, которое мы ели…

Сам склонился над ним со странной ухмылкой.

— А я говорю, — произнес он отчетливо. — Говорю!

И сделав широкий жест в направлении неподвижных, ни живых, ни мертвых тел людей, которых Тано любил, он завопил:

— Это и есть наши продуктовые запасы! Неисчерпаемые, очень хорошо законсервированные! Длительного срока хранения!

Они сидели рядом на песчаном берегу, и всего несколько шагов отделяло их от темной, вечно текущей вниз реки. Сидели так, может быть, около часа, каждый со своими мыслями, отчаяньем, болью, страхами, сомнениями. И каждый в силу своих человеческих возможностей пытался найти в этом ворохе хоть какое-то, пусть иллюзорное основание своего пребывания на этой планете.

— Не могу понять тебя, Тано, — нарушил наконец молчание Сам. — Почему ты не спрашиваешь, как же так случилось, что экспедиция прибыла сюда раньше тебя? Этот вопрос должен быть для тебя самым важным.

Тано уныло покачал головой:

— Сейчас для меня самое важное то, что мне некого ждать.

— И, несмотря на это, ты будешь жить?

— Да, буду.

— Но зачем? Какой смысл?

— А зачем живешь ты? — пожал плечами Тано. — Разве это не одно и то же?

— Нет-нет! Не одно и то же! — как-то испуганно возразил Сам. — Для меня — нет. Я нашел смысл. Я поставил перед собой очень тяжелую задачу, которую должен решить. Это только моя задача!

— Наверное, и я поставлю перед собой задачу, Сам. Каждый человек должен ценить жизнь и пытаться понять ее, независимо от того, где он находится.

— Ну да… каждый человек, — Сам стрельнул в него острием сине-серого взгляда. — Но когда человек потерял близких…

— Я их не терял, — Тано удалось улыбнуться. — Знаю, они там, на Земле. И могу надеяться, что они счастливы.

— Ага! Надеяться! — оживился Сам. — А вот я тебе скажу, что твои близкие — мать, отец, брат, сестра, друзья — все давно мертвы. И сгнили в своих земных могилах. Потому что ты расстался с ними сорок восемь лет назад!

Щурясь от заходящего солнца, Тано опять улыбнулся — очень спокойно, старательно.

— Я не верю тебе, Сам.

— Неправда, веришь! Но не хочешь признаться даже самому себе. Потому что тебе нужно оправдание.

— Оправдание? В чем?

— В том, что ты готов влачить свое жалкое существование день за днем в этой бурой долине, ютиться ночь за ночью под ветхим одеялом, на провисшей раскладушке, засыпая в ожидании, что утром опять подсядешь к старому очагу, на котором зажаришь очередные куски…

Тано развернулся и наотмашь ударил старика по лицу тыльной стороной ладони. Сам небрежным движением отер кровь, хлынувшую из рассеченной губы, и презрительно закончил:

— Тебе нужна надежда, чтобы оправдать свою скотскую жизнь.

Рука Тано поднялась, чтобы нанести новый, еще более хлесткий удар, но повисла в воздухе. Астронавт уставился на нее — мускулистая рука молодого мужчины, красивая, с длинными пальцами: столько в ней было здоровья и жизни.

— Обойдусь без надежды, — сказал он тихо.

На мгновенье Сам неодобрительно нахмурил поредевшие брови. Потом лег на песок и, закрыв глаза, прочувствованно заговорил:

— Она, твоя Диана, часто приходила на этот берег. Сидела, обхватив руками колени, и долго смотрела на реку. Может быть, на том самом месте, где сейчас сидим мы. Только сорок восемь лет назад. Можешь себе представить?

— Ничего не хочу себе представлять! — воскликнул Тано. — Ничего!.. Объясни мне, что случилось!

— Я знал: ты не выдержишь… — быстро поднялся Сам. — Ну что ж, выслушай, например, такое объяснение. На пути сюда ты попал в зону разреженного времени, или сжатого, или черт его знает какого. Для тебя в этой зоне прошло всего несколько месяцев от старта до приземления, а здесь — почти полвека!.. Да ты и сам знаешь: по остаткам базы видно, что ее строили очень давно. База для людей из твоей экспедиции!

— И не было никакого другого звездолета, да, Сам? Ты прилетел с ними.

— С ними?.. Ну, конечно. Меня включили в состав экспедиции в последний момент, поэтому ты меня не знаешь… может быть. А не найдя тебя на планете, твои товарищи единодушно объявили: «Погиб где-то в бескрайних просторах Космоса»! Осмотрелись, изучили обстановку, им тут совсем не понравилось. Совершенно не понравилось! И всего через месяц они улетели. А я остался.

— Почему?

— Почему, почему!.. Разве тебе это интересно? Да тебе наплевать на судьбу толстого, жалкого старикашки. Или я не прав?

Тано старался не смотреть на него. Поправил без нужды воротничок рубашки, пригладил свалявшиеся, все еще влажные волосы и под конец, не без колебаний, попросил:

— Расскажи мне… о Диане.

— Она тоже решила, что ты погиб, — охотно начал Сам. — Сначала даже плакала, как полагается, но быстро успокоилась. С другим.

— С кем?

— Да со мной, Тано! Тогда я был совсем молодым, стройным, с модной бородкой, словом, очень похож на тебя… видимо, потому мне и повезло. — Сам цинично захихикал: — Красивая дамочка, нет слов!

Тано вскочил, как ужаленный:

— Мерзавец!

— Я не заставлял ее. Она сама бросилась мне на шею. Бешеный темперамент… Ну, да что тебе рассказывать? Ты не хуже меня знаешь.

Задрав голову, Сам откровенно любовался страданиями Тано. Но странно: глубоко в душе Тано осознавал, что его страдание, по существу, не такое уж искреннее, что он больше изображает его, по обязанности, напоказ, причем не только перед своим единственным зрителем, но и перед самим собой. Словно жаждет убедиться в своей не пошатнувшейся способности переживать, иметь личную духовную драму, не связанную с примитивным страхом за собственное существование. А правда состояла в том, что внутри него было тихо, тихо… И пусто. Тано посмотрел на свои драматически сжатые кулаки и с чувством, что совершил предательство, тихонько разжал их.

— Так-так, — неприязненно процедил Сам. — А ты соображаешь! Твоя… или, точнее, наша Диана, уже бабушка, беззубая и сморщенная, если вообще жива, в чем я сильно сомневаюсь. Это все равно что драться за труп. Не стоит, я с тобой согласен. Честно говоря, она еще на Земле начала свыкаться с мыслью о твоей «космической» гибели. Да и кто мог предположить, что сигналы от тебя перестали поступать только из-за попадания в какую-то там идиотскую зону? Но твоя мать… она сошла с ума от скорби! Рассудок не выдержал…

Тано вдруг поднес руку ко лбу и застыл в этой позе, от волнения затаив дыхание.

— Подкосило тебя, а? — подергал его за штанину Сам. — Терпи, звездолетчик.

— Нет! Нет! Слушай, сюда еще прибудут люди! Как я сразу не сообразил!

— Что ты несешь, души у тебя нет! Я тебе толкую про ужасную участь твоей матери, а ты…

— Сообщение! — Тано почти дружески похлопал толстяка по плечу. — Ведь сразу же по прибытии сюда я отправил свои точные координаты. На Земле их уже получили. Там сообразят, что произошло смещение во времени, и прилетят. Скоро! Поскольку теперь, спустя столько лет, наверняка построены более быстрые и совершенные звездолеты!

— Ха! Получили, как же. А ответ?

— Ответ должен был прийти через девять дней… но проклятые роботы угнали звездолет!

— И ты веришь в эту нелепицу? — удивленно спросил Сам. Он тоже встал и, вытерев нож о рукав, церемонно заткнул его Тано за пояс. — Все же еще не поздно предпринять что-нибудь… человеческое.

— Гляжу, тебе очень хочется от меня отделаться, — скривил губы Тано. — Чем я тебе помешал?

— Ты мешаешь мне быть Самом. И именно поэтому я не отделаться от тебя хочу, а сберечь.

— Да иди ты к черту со своими постоянными загадками и враньем!

— Почему бы тебе не заставить меня сказать правду? Есть много способов, — и Сам красноречиво кивнул на нож.

— Правду, правду! — взорвался Тано. — Ты же понял, что мне не нужна правда! Но нарочно меня заводишь — все той же ложью!

— То есть ты на меня злишься, что я вру не слишком убедительно?

— Думай, что хочешь. Только мне об этом не говори… если тебе жизнь дорога!

— Мне дорога моя жизнь? — притворился или искренне изумился Сам. — Да здесь только твоя представляет хоть какую-то ценность… Однако если вовремя ее не оборвать, то и она обесценится.

Он замолчал, озабоченно сморщив широкий лоб. Отряхнул одежду от песка, нагнулся, взял топор и, прихрамывая, побрел к лагерю. Тано двинулся следом.

— Ты знаешь, что непременно пойдешь туда, к пролому, ведь так? — Сам остановился и посмотрел на него властно, глядя прямо в глаза. — Знаешь, что пока ты человек, не сможешь смириться с неизвестностью. Хотя и понимаешь: в ней твое последнее убежище. Так что бессмысленно откладывать. Ступай сейчас!

— А они? — Тано неуверенной рукой показал на тела, белеющие поблизости, среди коричнево-желтого мха.

— «Они» уже не имеют для тебя значения. Нет смысла симулировать милосердие. На этой планете мы одни. Почти в той же степени, что и на Земле, только без всех этих лицемерных общественных правил, с помощью которых якобы возвышается человеческий дух.

— Но как же они останутся вот так… ни живые, ни мертвые! Может быть, им больно.

— Тогда давай остановим их сердца, — раздраженно предложил Сам. — Я топором, ты ножом…

— Нет!

— Вот видишь? Подожди: когда проголодаешься…

— Сам, — оборвал его Тано, — зачем ты выворачиваешь мне душу?

— Иногда это идет на пользу, — с горечью ответил тот. — Помогает от разных там жизнеутверждающих заблуждений… А я все же пойду и добью их — эти тела. Но, к сожалению, «разрешившиеся от бремени» флегмады неизлечимо заражены нашим генетическим кодом. Всего за четыре месяца они опять воспроизведут таких же.

— Стало быть, среди них есть и такие, которые воспроизвели твое тело, Сам! И другие, которые скоро воспроизведут мое!

— И что с того?.. В долине давно не осталось незараженных флегмад. Их «болезнь» передается по наследству. Эти твари не размножаются ни одним известным нам способом. Просто в момент распада они выкидывают не больше, чем по два-три зародыша, которые очень быстро достигают зрелости, и все повторяется.

— Сколько лет они живут?

— Они не живут! — процедил сквозь зубы Сам. — Они прозябают. В течение многих лет. Гораздо дольше, чем живет человек.

— Ты хочешь сказать, что, пока их вид существует на этой планете, они постоянно будут воссоздавать копии тел участников моей… нашей экспедиции?!

— Ничего я не хочу сказать, — вздохнул Сам. — Возможно, зараза сойдет на нет через несколько поколений. А может быть, флегмады будут эволюционировать… даже станут разумными.

— Но это же кошмар!

— Почему? Не исключено, что может получиться очень удачно. Новое общество из одиноких — то есть свободных — существ. С человеческими образами внутри!.. Ну ладно, иди, Тано, — в порыве сочувствия Сам положил руку ему на плечо. — У меня своя задача, а у тебя свой путь.

Тано кивнул старику и, побледнев, двинулся вверх по реке. Он понял, что увидит в проломе совсем недалеко от того места, где вчера пришел в сознание. Но все же он должен увидеть «непреложные» факты собственными глазами.

А вот и низкий склон, упирающийся коньком в подножие цепи из черных, свирепо ощетинившихся скал. Вот пролом, уводящий от долины, через который Тано больше не пройдет никогда. А вот и обломок скалы…

Он уперся руками в его изборожденную трещинами твердь. Напряг мышцы. Обломок даже не шелохнулся. Тано очистил ото мха нижнюю часть — решил сделать подкоп, чтобы скатить потом вниз по склону. Вынул нож и начал ковырять каменистую землю, но… Одному человеку было не под силу сделать подкоп под таким обломком! Он обошел его, глядя исподлобья, со страхом и ненавистью, словно камень был его злейшим врагом. Потом опять стал расчищать мох в надежде, что, может быть, обнаружит трещину пошире и тогда, просунув руку, хотя бы сможет нащупать то, что наверняка лежало, раздавленное, внизу. Но, к своему великому удивлению, наткнулся на чьи-то следы! Выходит, и Другой пытался сдвинуть обломок. Но, конечно же, тоже не сумел.

Тано обнаружил еще множество подобных следов — более старых, едва заметных, и новых, более отчетливых. И совсем свежих, оставленных несколько дней назад.

— Не Сама, нет, это не его следы, — шептал он, неизвестно почему обнадеженный. — Еще остается вероятность, что я ошибся!

Он без остановки продолжал раскидывать по сторонам мох, пока не наткнулся на торчащие из-под обломка металлические пальцы робота. Робота. С трудом узнаваемые из-за полувековой коррозии времени. С согнутыми в последней защитной реакции суставами.

Страшно усталый — прежде всего от самого себя, от своих догадок и намерений — Тано дошел до лагеря и со вздохом, выражающим облегчение, которого не испытывал, сел на скамейку рядом с Самом. Ему хотелось сразу же заговорить, он горел желанием услышать собственные объяснения всего случившегося, словно это помогло бы быстрей во все это поверить. Но он решил подождать: пусть Сам первый начнет разговор, настала очередь старика задавать вопросы. И только тогда он, Тано, улыбнется, небрежно махнув рукой, и даст свои окончательные ответы. Но пока настанет этот момент…

Он окинул окрестности рассеянным взглядом. Уже настала ночь, и огонь, неспокойно горящий в каменном очаге, словно населял ближний мрак сбитыми с толку, дрожащими от страха созданиями, которые, задержавшись на миг, тотчас исчезали. А вслед за ними мелькали еще и еще… Бесконечное шествие властной, непреклонной Мимолетности, длительность которой так разновелика, когда событие только предстоит, и так одинаково кратка, когда оно проходит… уже поставлен знак равенства между минутой и веком, между детством и старостью, между мотыльком-однодневкой и человеком… Чувствуя, как им снова овладевает отчаяние, Тано пошевелился и украдкой взглянул на Сама — тот сидел, погруженный в равнодушное молчание. А почему нет? Какое ему дело до каких-то «окончательных» ответов, когда он прекрасно знает истину!

— Ничего особенного я в проломе не нашел, — напрямую выпалил Тано. — Как я и думал, не было никакого смещения во времени. Я прилетел давно…

— Сорок восемь лет назад, — уточнил Сам, лениво позевывая.

А нервы Тано опять зазвенели.

— Мне все равно! — сказал он, распаляясь все больше. — Важно то, что робот, который был при мне, успел оттолкнуть меня, перед тем как свалился обломок… Робот до сих пор лежит там, раздавленный. Но меня тоже задело, видимо, каким-то камнем. Я впал в кому, и поэтому другие роботы принесли меня обратно в звездолет и оставили там в барокамере!

— А потом?

— Потом прилетела экспедиция, и экипаж решил, что меня нельзя выводить из анабиоза. Построили базу, сделали необходимую работу и улетели на Землю на своем звездолете. А перед вами — перед тобой, Сам, и перед тем, Другим — поставили задачу улететь на моем. Но в силу каких-то причин вы были вынуждены остаться на планете…

— Например, из-за неисправности сектора жизнеобеспечения, — подсказал Сам.

— Да! Вот именно! — энергично подтвердил Тано, не обращая внимания на иронию собеседника. — И вы в течение многих лет пытались его отремонтировать, пока не поняли, что даже если это будет сделано, то все равно утратит смысл, потому что вам не выдержать обратной дороги. Вы все-таки вывели меня из анабиоза, перенесли на то же самое место, где я потерял сознание, а роботам приказали вернуть звездолет на Землю. Вот так!

— Ты упустил еще одну неисправность, — похлопал его по плечу Сам. — Связь. Иначе мы послали бы на Землю сигналы SOS.

— Да-да! — поспешил согласиться Тано. — Но теперь, когда звездолет вернулся, все выяснится, и сюда тут же вышлют отряд спасателей!

— Хорошо, просто чудесно! А Другой? Почему он прячется, Тано? И почему мы с ним, вместо того чтобы разыгрывать перед тобой весь этот спектакль, не выложили тебе все напрямую?

— Мне еще не до конца ясны ваши мотивы. Но то, что в них нет ничего хорошего, не сомневаюсь ни на секунду.

— Не буду спорить, — Сам хитро подмигнул. — Однако по поводу всего остального…

— Держи рот на замке! — яростно оборвал зубоскала Тано. — Я больше не позволю тебе играть на моих нервах!

— На твоих нервах? По-моему, большая их часть уже истрепана окончательно, теперь это уже агония. Вот именно! Что стало с твоей любовью к Диане, скорбью о матери, тоской по друзьям? Или с ностальгией по далекой Земле? С твоими амбициями, воодушевлением, творческим полетом, бунтарским духом? Увы, все они были утоплены, как слепые котята, в инстинкте жить телесно, независимо от того, какую цену придется заплатить. Несмотря на то, что дух твой умирает!.. Впрочем, пора ужинать, Тано. Ведь ты поешь со мной, а, Тано?

— Нет!

— Больше недели не выдержишь. Так что лучше преодолеть брезгливость прямо сейчас!

— Я не уверен, что вообще есть смысл ее преодолевать, — с ноткой сожаления сказал Тано. — Может быть, ты и Другой не понимаете, что и для меня существует «после».

— Да. Ты прав! — Сам мелодраматично простер руки в небесную бездну мрака. — О Господи! Ты даже не представляешь, до какой степени прав!

Тано встал со скамейки. Он не хотел видеть этого лица, изуродованного старостью, одутловатого, почти уже нечеловеческого и одновременно такого навязчивого, агрессивно знакомого… Войдя в темный коридор барака, астронавт на ощупь добрался до комнаты, перетащил раскладушку так, чтобы она прижимала дверь и, не снимая одежды, лег, свернувшись калачиком. Отблески огня метались снаружи, бились в окно, словно рой оранжево-красных бабочек. А по комнате порхали горбатые тени. Ощупывали стены и предметы на комоде, ползли по низкому потолку, скользили длинными корявыми пальцами по его лицу, забирались в волосы, заглядывали в его широко распахнутые глаза. И ему неизвестно почему казалось, что эти тени порождены вовсе не языками пламени за окном — это чьи-то последние, тяжело задыхающиеся кошмары, снившиеся кому-то, спящему в этой самой комнате. Совсем недавно… Он с головой укрылся одеялом, дрожа под его волокнистой тканью, и сдавленно стонал от безысходности и страха. А в руке все сжимал и сжимал нож, увлажняя ручку ледяным потом.

Усталость настойчиво захватила его в свои объятия. Растревоженные мысли начали оседать, опускаясь на тихое илистое дно породившего их сознания. И быстро улеглись — дно оказалось не слишком глубоким. Лишь одна из мыслей осталась витать над ним, и ее хаотичная траектория вырисовывала нечто… не то чтобы совершенно реальное, но и не совсем воображаемое. «Это правда, что я убийца, правда, правда», — Сам склонялся над мертвой, страшно изуродованной женщиной… но сейчас она двигалась, ее безрукое тело извивалось в отчаянных попытках встать, ее единственная нога ощупывала черный песок в поисках опоры. А сердце билось, билось внутри рассеченной груди… Билось и алело, пока Сам не наступил на него грубой каучуковой подметкой! И тогда разверзшийся среди камней рот открывался в неистовом беззвучном крике… «Разве только я не человек?!»…

Какой-то скрежет прервал мучительную дремоту, и Тано, вздрогнув, откинул одеяло. Встал, прижавшись спиной к стене, и, не отрываясь от нее, подошел к окну. Огонь погас, но на небе взошли три тусклые, словно ржавые луны, и в их вялом свете бесформенно темнел силуэт Сама — он куда-то направлялся. Пошел к Другому! Тано подбежал к двери, отодвинул кровать и через несколько секунд оказался на улице. Он должен выследить его… А ведь скрежет, похоже, не случайно прозвучал так громко. Может, такова цель старика: обманом выманить гостя из убежища, заманить его в капкан…

Вскоре Сам обогнул холм и скрылся, а когда Тано обошел холм, то просто глазам не поверил! Флегмады, эти вялые, почти аморфные существа покинули старое место и разбрелись по всей долине. Причем без всякой видимой причины, потому что в данный момент они не ели и не наполнялись влагой… Они вообще не были похожи на самих себя! Вытянутые, и совершенно гладкие, и совершенно прозрачные, и излучающие мощное, искристо-белое сияние… Огромные светящиеся шары — такими они были сейчас! А в их стеклянных, прозрачных утробах резко выделялись оцепеневшие в своей неодушевленности человеческие тела. Все в одинаковых позах — ноги слегка раздвинуты, голова пригнута, руки подняты на уровень плеч, а растопыренные пальцы упираются во внутреннюю стенку своего живого жилища.

Забыв о Саме, Тано подошел к ближайшей из них. Она то останавливалась, то медленно перекатывалась по мху, и тогда мужчина внутри нее занимал сначала наклонное положение, потом горизонтальное, затем голова его оказывалась внизу, а ноги вздымались к небу. Однако во время движения флегмады его поза оставалась неизменной, он даже не вздрагивал, словно был вморожен в лед, а не находился внутри мягкой податливой плоти. И взгляд его оставался таким же устремленным вперед.

Тано протянул руку и осторожно коснулся флегмады. Она действительно затвердела, но не как лед — обжигала. Какие бурные процессы происходили в ее тканях, столь загадочно ставших прозрачными? И какие трансформации в них были вызваны неизлечимой болезнью воспроизводства людей, лишенных всего человеческого, кроме внешней оболочки…

Флегмада остановилась, и тот, внутри нее, оказался сбоку. Диего! Сердце Тано сжалось от болезненного волнения. Но не из-за того, что он увидел… Он постоял несколько секунд, колеблясь, а потом — как-то даже против воли — подошел к другой флегмаде, потом к третьей. Ускоряя шаги, приблизился к четвертой, затем пятой, шестой… Он искал в них собственное тело: оно должно было тиражироваться в самых больших количествах, ведь он прилетел на планету первым!

И вот… Да, оно! Остановившись перед флегмадой, он залюбовался столь идеально воссозданным и таким знакомым ему телом. Оно переливалось в белом свете струящегося изнутри сияния, оно обладало широкими и сильными плечами, было высоким, стройным и мужественным. Молодое тело. Такое же, как у него. Сейчас. Или, может быть, моложе? И красивее. Без уродливого шрама, оставшегося на бедре с детства, без едва заметной сутулости плеч со времен студенчества. Без нескольких морщинок на лбу, без первого седого волоса, без… Без всех тех пока незначительных изменений — лишь легкие штрихи, которые жизнь мало-помалу будет накладывать на его облик, меняя до неузнаваемости с присущей ей жестокостью… Да, мужчина там, внутри, выглядел так, как выглядел бы Тано, если бы не прожил свои двадцать пять лет. Если бы просто пребывал в некоей спокойной и кротко прозябающей утробе, и сам бы точно так же прозябал, не зная ни тревог, ни сомнений, ни любви, ни ненависти — всего, что делает человека дряхлым старцем.

И Тано на миг почувствовал зависть к своему двойнику, лишенному бытия. Его душу пронзил странный глухой ропот по поводу будущего, наглая одномерность которого меняет все лишь для того, чтобы привести человека к концу.

Объятый непреодолимым влечением, он сделал шаг вперед… и тоже наклонил голову, и тоже поднял руки, растопырив пальцы. Прислонил их к гладкому светлому шару в том же месте, где — с другой стороны — были чужие пальцы, и жадно вонзился глазами в чужие глаза… Бесконечно равнодушные, бесконечно спокойные, не веселые, не грустные… Просто серо-синие. С золотистыми крапинками на радужке!

Внезапно пронзившая сознание чудовищная мысль заставила его отскочить назад. Сам?! Он поискал его глазами. Нашел! Старик стоял к нему спиной и глядел на флегмаду, что была неподалеку. А потом обогнул ее и, должно быть, заметил, что Тано за ним следит, так как нарочито медленно продолжил свой путь.

Как долго длилось это преследование? Минуты или часы? Тано не смог бы ответить — он полностью утратил чувство времени. Утратил и чувство ориентации, не знал точно, в каком направлении они движутся. Он порой терял Сама из виду, особенно когда они вышли к речному берегу, на черном фоне которого старик был плохо заметен. И самое скверное: Тано будто бы начал терять самого себя. Стал как-то забывать, кто он такой, постоянно идентифицируя себя с маячившей впереди фигурой. Он не совсем понимал, зачем ему нужны эти ночные скитания и что его ждет после того, как они закончатся. И закончатся ли вообще? Даже этот вопрос вызывал у него сомнение. Потому что все более настойчиво им овладевало гнетущее чувство: все происходящее с ним не реальность, а лишь воображаемая проекция каких-то других, очень давних событий, происходящих с людьми, которых уже нет. Или никогда не было — потому что и они были чьими-то проекциями…

Медленно занимающаяся заря прояснила не только его взгляд, но и рассудок. Впрочем, лишь на некоторое время: Сам, похоже, приближался к своей цели. И сейчас была нужна полная мобилизация внимания, бдительность, а не сумасбродное блуждание в дебрях иррационального. Тано спрятался за невысокой дюной и стал наблюдать. Берег здесь сильно отличался от того, где они были раньше. Его усеивало множество камней — небольших, примерно одинаковых по размеру и сложенных длинными прямыми рядами, на равном расстоянии друг от друга. Как на кладбище!

Сам отодвинул в сторону первый из них, расстегнул до пояса рубашку, закатал рукава и горстями начал выгребать оттуда песок.

— Тано! — неожиданно крикнул он. — Неужели ты думаешь, что я тебя до сих пор не заметил?

И Тано, несмотря на то, что почти с самого начала был уверен в обратном, застыл от удивления на месте.

— Да ведь я же ради тебя проделал этот опостылевший мне путь! — продолжал Сам. — Иди сюда!

«Тот, Другой, вряд ли прячется за камнями. А за дюнами?»

Тано с неохотой покинул свой наблюдательный пункт.

— Вот, есть! — Сам помахал ему рукой. Потом вынул носовой платок, опять нагнулся и начал очищать им находку. — Готово! И так здесь под каждым камнем!

По выражению его лица, сереющего в предрассветных сумерках, было видно: он страшно возбужден. Или испуган? Расстроен? Его двойной подбородок сильно дрожал, губы трагически извивались дугой, словно толстяк собирался заплакать. Тано подошел к нему.

— Под каждым, под каждым… — повторял Сам и показывал вниз. — Смотри!

Он заставил товарища наклониться. В первый момент Тано стало не по себе, потому что он понял: старик закапывал в этой части берега фрагменты его тела. Патология какая-то! Увы, сомнений не оставалось: одинокая жизнь среди тупых флегмад превратила этого человека в психически неуравновешенного, маниакального типа. Сейчас, например, он обнаружил в песке лицо захороненного «трупа» и педантично вытирал его платком. Потом выпрямился, вытащил все тело, еще не тронутое тлением, и стал счищать с него песок. Пока там, на груди, точно в том месте, где расположено сердце, не открылась глубокая рваная рана, очевидно, нанесенная ножом.

— Все, все такие! — Сам отчаянным жестом обвел «кладбище», простирающееся далеко вперед.

Но Тано… Тано всматривался в свое лицо. Хотя оно было похоже на то, что он увидел в сияющем шаре флегмады, все же существенно от него отличалось. Потому что имело выражение.

Выражение человека, испытавшего боль и ужас смерти.

— Верно, Тано. На этом кладбище мертвец настоящий. Один человек, убитый сотни раз.

— Убитый тобой!

Сам отвел глаза и уныло пожал плечами:

— Не знаю… Трудно сказать. Может быть, мной, может быть, тобой, может быть, теми двадцатью тремя…

— Но они давно улетели!

— Да. Но оставили страшно много после себя…

— Сам, — перебил его Тано охрипшим голосом, — робот не успел меня спасти, да? Меня тоже раздавило обломком.

— Или, точнее, раздавило случайностью. Такой внезапной, нелепой до безобразия случайностью, что мне порой кажется, уж не была ли она преднамеренной? Здесь, где нет ничего по-настоящему живого, твое появление могло… просто взбесить!

— Взбесить? Но кого, Сам?

— Ну, скажем, творца планеты, что бы он собой ни представлял: время, порядок, древность, рутину… Или все вместе взятое. Творца, которому, однако, не удалось создать ничего путного, кроме этих вегетирующих организмов.

— А кто мы с тобой? Сейчас, в данный момент?

— Люди… Обычные несчастные люди.

— Ха! — Лицо Тано исказила гримаса мучительного отвращения. — Люди, вышедшие из утроб флегмад!

— Но одушевленные человеческой смертью, — мрачно добавил Сам. — Именно она проникала в каждое из этих тел, превращая их в тебя, Тано. В смертного человека, которого можно убить. А сегодня она здесь, — он положил руку ему на грудь. — Твоя смерть, которая хранит в себе эманацию твоей личности сорокавосьмилетней давности. И которая странным образом вновь и вновь проникает в твои тела, освобождая их от инертности флегмады.

— А может быть, она и в тебе тоже, — промолвил почти беззвучно Тано. — Моя смерть…

— Но не та, внезапная и нелепо случайная. Есть и другая, гораздо более продолжительная, незаметная…

Сам нагнулся и начал заботливо, как-то ритуально, засыпать песком выкопанный труп. Рана в сердце почернела, почернели руки, плечи. Почернело лицо с застывшими в страдании чертами… Под конец Сам подровнял песок, утрамбовывая его опухшими, бледными руками, положил сверху камень и сел рядом с ним. Заговорил монотонно, едва шевеля губами:

— Там, где есть люди, каждый миг присутствует и смерть. Умирают надежды, страхи, сомнения, желания, мысли, предчувствия, огорчения, радости… А я — тот, кто копит в себе все это, чтобы жить. Я вобрал тысячи таких мертвых частиц и от тебя, и от тех двадцати трех. Эти частицы и составили мою личность. Вот почему я помню все… — Сам с блуждающей улыбкой прикрыл глаза: — Помню первое твое «перерождение». Тогда роботы обнаружили тебя у пролома и перенесли в звездолет еще до того, как ты пришел в сознание. Но потом, когда ты сообразил, что с момента обвала прошло целых четыре месяца, то объяснил этот факт временной потерей памяти и довольно скоро успокоился. Ведь у тебя была куча дел! Помню, как ты вместе с роботами построил базу, как встречал экспедицию… Да, да, я помню все это, хотя я сам стал одушевленным где-то через неделю после того, как они прилетели. А до этого я был просто одним из твоих тел, Тано, заключенным в одной из флегмад.

— Одним из моих тел… — Тано до боли сжал виски.

— Которое теперь кошмарно старое и уродливое, — с горечью окончил Сам. — Однако в те времена наша внешность была совершенно одинаковой. Представляешь, какой шок пришлось пережить и тебе, и остальным? А какие только исследования над нами не проводились! И все показывали одно — мы одинаковые, до мелочей, в каждой клеточке, в каждом волоске. И оба без шрама на бедре, который очень хорошо помнила Диана. Значит, ни тот, ни другой не является истинным Тано — так решили твои друзья. Потому что ни один из них даже не попытался распознать в нас твою личность, несмотря на то, что она осталась такой же, какой была прежде. Какой-то миниатюрный шрам оказался важнее!

— И они оставили нас тут?

— Увы, даже не оставили. Задумались о «будущей безопасности Земли». Ведь они же установили, что мы не люди… О, как скоро начали умирать их добрые чувства по отношению к тебе, Тано! И как быстро их место заняли страх и ненависть! Потом стало преобладать сострадание, появились угрызения совести и сомнения, которые тоже умирали… Умирали, чтобы воскреснуть во мне! Вместе с твоими мертвыми надеждами… Это было потрясающе! Я чувствовал себя удовлетворенным!.. Но ты, Тано, всего за несколько дней полностью сдал. Не смог вынести отсутствия пресловутого шрама, и это «доказывало» тебе, что ты не человек. И когда Диана дала тебе револьвер…

— Она?.. Диана?

— Да, — сухо подтвердил Сам. — Дала тебе револьвер именно для того, чтобы ты размозжил себе череп. Такой был у нее договор с остальными. Иначе это должен был сделать кто-нибудь из них. Что потом камнем лежало бы на его совести.

— Ты говоришь чудовищные вещи, Сам! Я тебе не верю!

— Конечно, веришь. Потому что на их месте ты бы поступил точно так же. Так проще и спокойнее… Только я, в отличие от тебя, не застрелился. И не дал себя застрелить. Украл немного еды и сбежал. Прятался за скалами, пока твои друзья не улетели. Хотя это произошло очень скоро. Их испугала планета, способная воспроизводить людские драгоценные тела! Но они даже не подозревали о том, что их уже предали целые сонмы их самих — в силу столь жестоко форсированной духовной смерти, которую я инстинктивно научился преобразовывать в свою живую человеческую личность. Хотя они все же проявили по отношению ко мне некоторую милость. Среди останков базы я нашел одежду, консервы и вещи первой необходимости. Вот так я дождался твоего очередного «перерождения», Тано. И следующего. И всех трехсот четырех.

— А я? Почему я не помню ни одного из них?

— Твои воспоминания заканчиваются под тем случайным обломком, — устало проговорил Сам. — С этого момента они принадлежат мне одному. Такова моя миссия на планете: трансформировать в своей личности то, что испытываешь и теряешь ты. Тебе необходимо, чтобы я отнимал твои воспоминания и эмоции, чтобы оставаться вечно молодым. А мне, чтобы продолжать жить.

— Подлец! Теперь я понимаю, какова была цель твоей постоянной лжи и недомолвок, твоих грязных намеков! Ты решил держать меня в напряжении. Чтобы я боялся, надеялся, страдал… Чтобы выжать из меня максимально возможное. Пока не опустошишь до конца! Таким образом ты поддерживаешь свое жалкое существование — умерщвляя мою душу, чтобы проглотить ее!

— Мы с тобой живем в обществе флегмад, Тано. А любое общество инстинктивно стремится к гомогенности. Оно не терпит индивидуальности. Давит на нее, напирает, пытаясь растворить в своей массе. И здесь лишь твоя непрерывная смерть может спасти нас от экспансии общества. Благодаря этому мы оказываемся в собственном замкнутом поле, что дает нам шанс оставаться людьми.

— Дает шанс тебе! Но от меня-то что остается? Ведь я уже совсем не тот, каким был. Прошло всего двое суток с тех пор, как я… появился, а чувствую себя выжатым почти до конца. Как можно было так быстро растерять самые дорогие, самые сильные чувства? И что я без них?.. Ничего! Просто тело…

— В общем-то, да, — опустив голову, пробормотал Сам. — Но не вини меня. И в себе вины не ищи. Просто такова наша человеческая сущность. Стоит ее припугнуть, как она сбрасывает балласт, чтобы удержаться на поверхности. Хотя очень часто именно в тот момент и тонет.

— Я действительно тону! Потому что ты заставил меня думать только о физическом выживании. И у меня уже не осталось человеческих представлений о самом себе. Я уже не люблю Диану, не грущу о матери, о друзьях. Все перешло тебе! Теперь ты этим живешь. Живешь в полном смысле слова, хотя и в этом старом, дряхлом теле!

— Такова цена, Тано. Хочешь жить, как человек, должен принимать и старость. Особенно когда флегмады давят со всех сторон своей безликой массой… Знаешь, порой мне кажется, что их «код» тоже заразен. И что где-то в нас дремлет их зародыш. Ждет благоприятных условий, чтобы развиться…

Сам медленно поднял голову, их глаза встретились. Сине-серые, с золотистыми крапинками на радужке… Тано сделал шаг вперед. Он улавливал в этих оставшихся неизменными глазах некую жадную, мечтательную любовь к себе. Или, может быть, к молодости, которая давно прошла, оставляя в качестве отпечатка одно лишь прозрение: как много было безвозвратно потеряно, упущено, не понято. Брошено на алтарь обманчивого будущего, которое тоже давно стало прошлым…

Он сделал еще шаг, и еще один… Сам ласково погладил камень, возле которого сидел, и поднялся.

— Такова цена, Тано. Ты понимаешь?

Они стояли друг против друга. Тано благоговейно склонил голову, и она легла в трясину этой огромной, тяжело дышащей груди, хранящей его собственные потери. И в мертвой, неземной тишине уловил глубинный пульс. Неспокойный, торопливый. Человеческий.

— Скажи мне, Сам, она узнала, что я назвал планету Дианой?

— Да…

Он почувствовал, как Сам осторожно вытаскивает нож у него из-под ремня. Как вкладывает нож ему в руку, а рука берет его. Крепко сжимает.

— Нет, не может быть другой цены, Тано, — сочувственно прошептал ему тот.

И Тано замахнулся. Прямиком по направлению к бьющемуся годами тревожному сердцу. Сам опустился на колени. Коснулся последним движением его ноги и смиренно упал на бок. Умирал в вырытом собственными руками ложе из черного песка. Он улыбался, а лицо его как бы таяло. Черты становились четче, тоньше, сглаживались, словно отражение в постепенно стихающей водной ряби, волосы темнели, густели, обретая блеск, так же, как и ухоженная каштановая бородка… Он улыбался и таял, как-то все более неестественно, пока жизнь не упорхнула из него, одаривая его последним осознанным страданием.

Тано присел возле камня. Застыл в ожидании — они начали возвращаться. Его воспоминания о какой-то прошедшей любви и об оставшихся в детстве материнских ласках; приглушенный резонанс трепета от случившихся много лет назад эпизодов «вечной» дружбы; смутные силуэты множества казавшихся неугасимыми ярких амбиций. И целой бездны прошлого, населенного призраками звездолетов, призраками людей и призрачной базы, где прозвучал призрачный выстрел револьвера, эхо которого, похоже, положило начало сотням призрачных блужданий по этой долине, засоренной множеством флегмад, чернотой и кладбищами.

— Все это принадлежит мне, — с неуверенным упоением бормотал он. — Я должен был все это вернуть. Это мое прошлое, моя человеческая жизнь. Хороша или плоха, я не смог от нее отречься. Я не предатель! Нет…

Только вот солнце уже взошло, даже стало припекать, и он постоянно потел. Мучила его и жажда. Он встал, побрел, прихрамывая, к реке, зашел в воду по колено. Начал загребать воду опухшими, нездорово бледными ладонями. Потом что-то подспудное и настойчивое заставило его обернуться назад… Ну да! Надо вернуться к трупу. Он разденет его, зароет неглубоко в песок и камень положит сверху — как всегда. После чего переоденется в ту свою одежду, — а она, ох, как предательски растянулась и обветшала! — возьмет ее с собой и отнесет в лагерь. Как только постирает — прямиком к пролому. Теперь Смерть опять там. И опять испускает свои властные призывные импульсы… Вот несколько флегмад отделились от стада, побрели дальше, покорные своему безмозглому стремлению быть ею оплодотворенными. Чтобы родить… человека. Но в которой из них и, самое важное, когда произойдет следующее слияние? Иногда проходят дни, иногда недели, даже месяцы. Был случай, когда он был вынужден ждать около года. Было страшно!.. Ну, так или иначе, он уверен, что и на этот раз дождется…

А когда настанет момент встречи, наверняка он найдет силы, чтобы сказать:

— Можешь называть меня Сам… Так как я действительно один. Совсем, совсем один!

Но все же… Всё же, даже если человек действительно один на всей планете, приятно осознавать, что до него был и Другой. Именно он пытался сдвинуть тот случайный обломок, надеясь не найти под ним то, что, как он помнит почти с уверенностью, лежит раздавленным. И именно он сохранил эту надежду. Потому что сброшенный с высоты обломок обрушивается всей своей мощью. И навсегда остается на самом краю пролома. Неколебимый.