«Если», 2006 № 10

Первая часть. Инск

Пока я подрастал, меня называли по-разному. То есть в документах стояло, конечно, одно и то же имя, а остальные можно считать кличками.

Первая из них, еще в самой младшей группе детдома — Дуня. Сокращенное от прозвища Одуванчик. Потом, когда волосы перестали пушисто щетиниться и сделались гладкими, появилось другое прозвище — Седой. Оно продержалось до перевода в школьный сиротский интернат. К тому времени волосы хотя и оставались очень светлыми, но были уже не чисто белыми, а как бы присыпанными истертой в пыль золой… В интернате стали меня звать сокращенно от фамилии — Клим.

У Моргана обращались ко мне почти по-нормальному: Гриня. Потому что Морган сам так стал меня называть. Ласково. Но все знали, что порой кроется за этой ласковостью…

Потом, в спецшколе, получил я новую кличку — Стрелок. Потому что всем было известно про мою стрельбу, когда ментухаи окружили меня с Пузырьком и Тюнчиком на Волохинском разъезде…

Было у меня еще одно имя, но его никто из ребят не знал. Я крепко держал его про себя. Потому что оно было для меня дороже всех. Это имя стало мне известно из письма, которое… Хотя нет, про письмо потом…

И Мерцалов звал меня так же — Стрелок, хотя ему-то полагалось звать воспитанников по фамилии. Он был один из воспитателей. Не руководитель группы, а помощник начальника по какой-то там линии. Мы с ним редко сталкивались, я даже не думал, что он меня помнит. Но три дня назад, когда был урок математики, Мерцалов заглянул в класс и окликнул меня так по-свойски:

— Стрелок, пойдем-ка со мной, голубчик, тетя доктор зовет…

Я подумал: опять на допрос. Начнут десятый раз пытать про одно и то же. А я ведь давно уже рассказал все, что знал, вывернул себя наизнанку! Чего еще надо-то?

Но оказалось, надо не это. «Тетя доктор» (а точнее, фельдшерица Зинаида Матвеевна) приготовила шприц и велела мне спустить штаны. Я спросил:

— А что это за раствор?

— Узнаешь, — улыбнулся Мерцалов (он был рыхлый и вроде бы добродушный, но с тонкими, как у коварной киношной красавицы, губами).

Я сказал Зинаиде:

— Дайте, я сам воткну, я умею…

Дело в том, что год назад у меня нашли какую-то болезнь (с непонятным названием: то ли «дебют», то ли «дубликат»). Мне пришлось таскать с собой шприц и ампулы и несколько раз в день самому себе делать уколы, иначе мог помереть. Так мне сказали. Позже выяснилось, что диагноз был ошибочный и втыкал иголки с лекарствами я в себя зря. Директор интерната с треском уволил врачиху…

Но сейчас Мерцалов сказал:

— Не суй лапы, Стрелок. Зинаида Матвеевна — профессионал…

Когда я застегнул лямки комбинезона, он за плечо вывел меня в коридор, оглянулся и полушепотом объяснил:

— Теперь слушай сюда, мальчик. Ты у меня на поводке. Покрепче якорной цепи. Это снадобье — спецсредство. Ровно через тридцать суток у тебя вот тут, — он твердым пальцем ткнул мне рядом с лямкой, под левую ключицу, — появится розовый бугорок. Будет чесаться и немножко болеть. Пару часов. А потом бугорочек этот превратится в красное пятно, вроде амёбы. И если в это время не сделать второй укол данного препарата, мальчик тихо отойдет в царство небесное. И никто не поймет, в чем причина… Врубился, Стрелок?

Я сказал со слезинкой:

— Чё вам еще от меня надо-то? Я же всё рассказал, до самой мелочи! Всё, что помню!

— А надо и то, что не помнишь. Есть такая штука: подсознание. В нем иногда прячется информация, о которой человек и сам не ведает. Здесь эту информацию у тебя выскрести не сумели, поэтому поедем в клинику особого института, в Горнозабойск… Да не бойся, там больно не делают, просветят мозги, вот и все. И кормят до отвала, потому как будешь не воспитанник, а пациент…

— Все равно не в коня корм, зря только потратятся, — искренне сказал я.

— А тебе-то что? Прокатишься, на белый свет посмотришь из поезда, вкусно покушаешь… А чтобы не слинял по дороге, в тебе вот эта самая, выражаясь по-научному, инъекция. Будешь помнить, что отправишься на встречу с родителями (ну, не обижайся), если в нужный момент я не окажусь рядом. А я окажусь, если будешь вести себя хорошо. И тогда — вот это… — Он вытянул из внутреннего кармана пиджака замшевую коробочку, похожую на футляр маленькой авторучки. Открыл. Там лежал упакованный в целлофан шприц с колпачком на игле, а рядом тонкая прозрачная ампула с длинным концом. — Собственноручно воткну тебе куда следует. И живи тогда до ста лет. Глядишь, принесешь пользу Империи… Усёк?

Я посопел и кивнул. А что делать? В этой «конторе» спорить не полагалось, иначе пожалеешь сто раз.

— И поимей в виду, Стрелок мой ненаглядный. Названия данной жидкости ты не знаешь, поэтому и найти другую дозу нигде не сможешь. Уяснил ситуацию? Отвечай согласно уставу.

Я опустил руки вдоль мятых комбинезоньих штанин, глянул Мерцалову в лоб и ответил согласно уставу:

— Так точно, понял, господин воспитатель.

Он опять подобрел:

— Не надо «господина воспитателя», можешь обращаться «Ефрем Зотович». Мы с тобой теперь одной ниточкой связаны. Ты от меня никуда, и я тебя блюсти должен. Так что будем проявлять взаимное понимание. Уговор?

— Так точно, гос… Ефрем Зотович.

— Вот и ладненько. Выезжаем завтра утром. Собери имущество…

Рано утром школьный фургон отвез нас в столицу, на маленький вокзал, который назывался Елисеевский. Сели в поезд — странный, прямо винегрет какой-то. За блестящим вагоном-рестораном была почему-то прицеплена теплушка, будто из военного фильма, за ней синий пассажирский вагон с надписью «Абакан», а следом красный с надписью «Торпеда». А за «Торпедой» стоял вагончик словно из музея или из кино про ковбоев, индейцев и американских грабителей. Но самое удивительное было еще дальше: мы подошли к вагону, каких я не видел ни в кино, ни на самом деле. Похоже, что какой-то регентский салон на колесах. Одна половина его была сплошь застекленная, даже крыша. А вторая — четыре двухместных купе. Это я разглядел, когда мы оказались внутри. Да, именно в этот вагон подтолкнул меня Мерцалов, когда проходили у подножки:

— Грузись, Стрелок…

Я послушался, а в тамбуре оглянулся и увидел, как Мерцалов показывает усатому проводнику бумаги. Проводник часто кивал, а потом по-военному козырнул. Ну, дела-а…

Купе было просторным, с двумя кожаными диванами и зеркалами. Мерцалов откинулся на диване и добродушно объяснил мне, что поезд этот «спецрейсовый», а наш вагон — опытный образец.

— Проектировали для туристов с тугими кошельками, да в производство так и не приняли… А нам видишь, какой почет! Выделили суперкупе, потому как я сопровождаю персону, весьма интересную для некоторых учреждений… Кстати, персона, имей в виду: ампула не у меня, а в сейфе проводника. Так что не предпринимай попыток…

Я буркнул, что ни о каких попытках и не думал. Врал, конечно…

Мы поехали. Скоро пришел проводник (другой, не усатый), спросил, надо ли стелить постель. Мерцалов сказал, что после, а сейчас, мол, пусть принесет побольше бутербродов, шесть бутылок пива и чай (вот этому господину, который до пива еще не дорос).

Пиво он глотал прямо из горлышка… Я сжевал несколько бутербродов с колбасой, выпил чай и стал смотреть в окно. Поезд шел по пригородным путям, среди всяких эстакад, водокачек, закопченных зданий и замерших на рельсах цистерн. Неинтересно. Я спросил, можно ли пойти в застекленную часть вагона. Там сквозь прозрачную крышу наверняка видны облака — смотри на них, сколько угодно. Мерцалов рыгнул и разрешил. Знал, что никуда я не денусь. И сам я это знал. Ну да — поводок покрепче якорной цепи…

В прозрачном помещении стояло несколько мягких откидных кресел. Сиди и бездельничай. Ну, я и сел…

Стеклянная крыша была чистая, словно только что промытая. Над ней бежали назад электропровода, мелькали кронштейны столбов. А облака почти не двигались — так, по крайней мере, казалось. Они были громадные, желто-белые. Такие пушистые груды. А небо между ними — очень синее.

Мне нравилось глядеть на облака, потому что они были свободные. Никто не мог им ничего приказать. И ничего не мог с ними сделать. Ни ментухайские генералы, ни начальник спецшколы, ни сам Регент. И я хоть капельку, хоть чуть-чуть и на малое время, но все же впитывал в себя частички этой их свободы. И старался не думать больше ни о чем. Только про облака…

Но все же иногда я поглядывал по сторонам. И увидел, что пригороды наконец остались позади. По сторонам раскидывались зеленеющие равнины с деревнями, колоколенками, речками, перелесками. Поезд почти все время шел по насыпям, на высоте, и можно было представить, что ты в самолете (по правде-то я никогда не летал). Иногда под колесами гремели мосты, мелькали за стеклами железные конструкции…

Раза два появлялся Мерцалов: проверить, на месте ли я (будто я мог сбежать!). Кивал и говорил:

— Любуешься? Правильно. Впитывай красоты просторов родной Империи, это облагораживает душу…

Хотелось послать его подальше, но ведь запрёт в купе, гад такой, и задернет шторки, да еще надает по морде…

Потом он позвал меня обедать. Надо же, как быстро пролетело полдня!

Обед был такой, какого я сроду не пробовал. Вкуснятина! Суп назывался «солянка сборная» (как наш поезд, хихикнул я) и пахнул всякими заморскими травами и приправами. А больше всего мне понравилось похожее на стружки мясо с мелким жареным картофелем — «бефстроганов». Объеденье…

— Добавки хочешь? — спросил размякший от пива Мерцалов. Я не стал изображать гордого, и он заказал еще порцию…

От сытости я осоловел и спросил, нельзя ли прилечь (в школе спать днем не разрешалось: нарушение режима). Мерцалов опять проявил великодушие…

Проснулся я среди ночи. Мне очень надо было в туалет. Я сунул в ботинки босые ноги и, не одеваясь, выскользнул в коридор. Сходил, двинулся обратно. Застекленная часть вагона была наполнена лунным излучением, как аквариум искрящейся водой. И я прошел мимо купе — до своего привычного кресла. Сбросил ботинки, забрался с ногами. Посижу чуть-чуть, Мерцалов ничего не узнает…

Луна была теперь не такая большая, как вечером, зато сияла, будто прожектор. Высвечивала в небе облачные выпуклости и провалы, а на земле — закоулки проплывающих деревень и русла бликующих речек. Я стал думать, что эти водяные блики — не на мелких речках, а на поверхности залива у города Лисса. Словно поезд огибает бухту, где расположена гавань и чернеют на фоне воды и неба мачты с огоньками… А может, лоцмана Битт-Боя врачи все же спасут от смертельной болезни?..

— Вот ты где окопался, кретин! Кто тебе разрешил?!

За стеклами сияло утро. Мерцалов нависал надо мной. Я только сейчас заметил, что лицо его в мелких рябинках, а цвет кожи — как у оберточной бумаги. Цвет глаз такой же…

Я вскочил.

— Господин воспитатель, я в туалет… а потом… я сам не знаю как… Подумал: гляну только на луну…

— П-поэтическая натура, — выдохнул Мерцалов и рыгнул.

— Может, у меня лунатизм? — жалобно сказал я, надеясь превратить дело в шутку.

— А ну, пошли. Сейчас я вылечу тебя от лунатизма…

Я побрел за ним. Было похоже, что получу пару оплеух. Но Мерцалов отыскал среди брякающих на столике бутылок одну не совсем пустую, вылакал остатки и подобрел.

— Думаешь, мне жалко, что ты среди ночи пялился на луну? Да черт с тобой… Но ты нарушил запрет. А нарушение запретов… ик… расшатывает социальную систему. А система есть основа всего… Вот, возьми нашу Империю. Даже императора нет, но есть Регент, и он осуществляет исполнение законов. Хороших или плохих — это даже не вопрос. Главное, что законы должны исполняться. Нарушишь хоть один в малости — и забуксует вся имперская машина… Понял ты, лунатик?

— Так точно, гос… Ефрем Зотович… — Я на всякий случай встал навытяжку.

— Ни хрена ты не понял… А мне про это еще папаша объяснял, штабс-майор Зот Михеевич Мерцалов… Однажды взял он меня, пацана, рыбачить на речку Запнянку, что у нашей дачи. И повезло мне тогда несказанно, вытащил я во-от такого леща. Отец кричит: «За жабры его!», а я упал на рыбину пузом. Лещ, он не дурак, выскользнул, подпрыгнул и плюх в воду… Я в рёв! А папаша свинтил верхний конец удилища и тут же, у воды, выдрал меня им в полную силу. Говорит: не потому, что добычу жалко, а потому, что ты, мерзавец, не поступил, как велено. Впредь будешь уважать инструкции…

Я слушал и вспоминал Моргана. И думал, что все имеющие силу сволочи чем-то похожи друг на друга…

— Ладно, завтракать пора, — вдруг оборвал воспоминания Мерцалов. Нажал кнопку у изголовья и заказал тут же возникшему усатому проводнику сосиски и кофе (себе черный, мне с молоком).

Когда позавтракали, он велел мне сгрести со стола пустые бутылки и унести в тамбур — там был мусорный контейнер. А то, мол, дребезжат, на нервы действуют.

— И можешь потом торчать в своем кресле, раз такой любитель пейзажей, а мне на тебя любоваться мало радости…

— Спасибо, Ефрем Зотович!

Вот ведь гадство! Как я за три месяца спецшколы стал таким вышколенным воспитанником! Почти подхалимом…

Я подошел к стеклянной стенке и прилип носом к прозрачной плоскости. Впереди открывался город. Белели на солнце колокольни, темнел высокий (видимо, над рекой) обрыв, торчали кое-где трубы и водонапорные башни… А рядом со мной, за стеклами, проплывал назад крутой склон.

Потом я увидел тропинку. Она виляла среди кустов и камней, а по ней бежали вприпрыжку ребята. С десяток мальчишек и девчонок, все меньше меня — наверно, из младших классов. Веселые такие, разноцветные, с разлетающимися волосами. Они ловко прыгали с камня на камень, с уступа на уступ или напролом пробивались сквозь хвойную чащу, не боясь исцарапать голые ноги и руки. Наверно, они бежали в школу, потому что у каждого за плечами прыгал ученический рюкзачок. Странно, правда, что они не в имперской школьной форме…

Вагон постепенно обгонял ребят. Они увидели меня за стеклами, замахали руками — смеющиеся, прыгучие. Господи, есть же на свете счастливые люди! Как мне хотелось быть таким же! Приходить после школы в нормальный дом, и пусть мне попадает за двойки в дневнике, пусть на меня ворчат: «Опять завалился на диван с книжкой, даже кроссовки не снял! А кто за хлебом пойдет?..» Пусть даже подзатыльники иногда перепадают. Если они от мамы — это ведь тоже счастье… Но я про такую жизнь только в кино видел или слышал изредка от ребят, кто попадал под интернатскую крышу не с малолетства, а уже когда все помнится…

Меня тряхнуло от резкого голоса в радиодинамике:

— Господа пассажиры! Поезд прибывает на станцию Ново-Заторск. Возможна внеплановая стоянка протяженностью около двух часов. Просим быть внимательными к дальнейшей информации.

За стеклами потянулись станционные строения…

Мы с Мерцаловым вышли на перрон. Поезд стоял на первом пути, я увидел серое двухэтажное здание с полукруглыми окнами и черными буквами под крышей: НОВО-ЗАТОРСК.

Было много народа, ощущалось непонятное беспокойство. Там и тут краснели ментухайские околыши.

— Ново-Заторск какой-то заср… — выразился Мерцалов. — Его даже в расписании нет.

Рядом оказался юркий дяденька в соломенной кепочке, он охотно разъяснил:

— Потому как путаница в диспетчерской службе. Для сокращения пути вывели состав на Инскую колею, а у них свои планы-законы. Вот и будем куковать…

Опять закричал динамик:

— Уважаемые господа пассажиры. По техническим причинам отправление поезда задерживается. Пассажирам, следующим до Горно-забойска, служба Северо-Заторской железной дороги рекомендует продолжить путь на пассажирском теплоходе, который прибудет в Горнозабойск сегодня вечером. Вы сможете сэкономить время и вместе с этим совершить приятное водное путешествие, полюбоваться речными пейзажами. Предъявив на теплоходе железнодорожный билет, вы получите бесплатное место. Пассажирский причал расположен в трех кварталах от перрона, в конце улицы Магистральной, за Пристанским рынком…

Мерцалов нехорошо выразился в адрес Управления дороги, пассажирского причала и всего белого света.

— Пошли, Стрелок, за чемоданами…

Мы забрали в купе наш багаж. У моего-то — тьфу, никакого веса, а у Мерцалова был увесистый баул (я малость позлорадствовал). И пошли мы по улице Магистральной, среди унылых кирпичных домов. Она привела на площадь, где за длинными дощатыми столами небритые дядьки и объемистые тетушки торговали всякой снедью. На крайнем прилавке я заметил настоящие арбузы. Даже сбил шаги и заморгал. Откуда они в такую-то пору? Мерцалов прикрикнул на меня: не тормози, мол.

Но оказалось, что и он разглядел арбузы. На пристани, у трапа, ведущего к борту «теплохода» — довольно обшарпанного катера «Речник-3», — Мерцалов забрал у меня чемоданчик и сунул мне крупную коричневую деньгу.

— Я сейчас буду оформлять места. А ты сгоняй обратно, купи арбуз. Хочется небось? Вот и мне. Выбирай, чтобы зрелый был… Понял, Стрелок?

— Понял, Ефрем Зотович!

— И не вздумай сдачу замылить… Жми!

Я нажал. Стуча ботинками по мосткам, домчался до прилавка, углядел там большущий арбуз со съёженным хвостиком, щелкнул по нему:

— Спелый?

Горбоносый дядька возвел глаза:

— О чем говоришь, мальчик! Самый спелый на свете! — Он три раза ткнул в полосатый бок похожим на гладиаторский меч ножом, выхватил из арбуза рубиновую пирамидку. — Смотри сам!.. Сдачу держи…

Я запихал в карман комбинезона кучу бумажек и мелочи, прижал арбузище к груди и, выгибаясь от тяжести, засеменил к пристани…

И, глянув поверх арбуза, увидел уж-жаснейшую картину. Катер уже отвалил и был метрах в двадцати от причала. Ефрем Зотович Мерцалов тянул к берегу руки, перегибался через поручень, который загораживал выход, и голосил:

— Ребенок у меня! Ребенок на пристани! Швартуйтесь назад, сволочи!

Но матросы никакого ребенка не видели, а капитан разворачиваться, конечно, не хотел. Наверное, и без того опаздывал.

В первые полминуты мне было смешно. И опять я позлорадствовал. Но почти сразу очухался: у меня-то положение в десять раз хуже, чем у «господина воспитателя». Ампула-то не со мной, а с ним. И если я потеряюсь, через месяц — кранты Стрелку!

Я вытянул шею над арбузом и заорал:

— Мне-то что делать?!

Мерцалов закричал в ответ, и я разобрал только: «…на вокзале!».

Что «на вокзале»? Возвращаться на вокзал и ждать Мерцалова там? Или самому добираться в Горнозабойск? А как добираться? Я с перепугу перестал соображать. Не выпуская арбуза, кинулся вдоль берега — в ту сторону, куда уходил катер.

— Ну, что мне делать-то?!

Однако ответные вопли Мерцалова были уже совсем неразборчивы. Все-таки я некоторое время бежал еще — просто не знал, что, кроме этого, делать. Наконец я споткнулся на прибрежном песке и полетел вперед носом.

Песок был не твердый, но все же я крепко треснулся животом и коленями. Арбуз же — и того крепче. Он усвистал вперед, как бомба, срикошетил, взмыл опять и на излете, в воздухе еще, развалился на три части. Они все упали на песок удачно, мякотью вверх.

Удар привел меня в чувство. Будто встряхнул мозги и поставил их на место. Я сел и стал думать, что ничего страшного не случилось (за исключением расколотого арбуза). В том, что я отстал от катера, моей вины нет вот ни настолечко. Не надо было Мерцалову посылать меня на рынок. Пускай теперь пляшет на палубе и думает, как быть. Это его, Ефрема Зотыча, проблемы. А мне-то что? Рано или поздно меня все равно найдут. Потому что я им нужен. И прививку сделают, никуда не денутся. Впереди еще почти месяц. А то, что случилось, называется приключение. Переживать приключения — в сто раз лучше, чем торчать в интернате или какой-то клинике на строгом режиме. Как пойдут события, пока не ясно, однако все равно как-нибудь пойдут. И незачем их торопить…

Поразмыслив так, я решил, что для начала следует съесть арбуз. Не пропадать же добру! Тем более, что пробовать арбузы мне приходилось ох как нечасто…

Я поднял красный искрящийся кусок, ухватил мякоть губами. И тихонько застонал от удовольствия. А когда, облизываясь, глянул из-за куска, увидел четыре исцарапанные ноги в одинаковых ременчатых сандаликах.

Тогда я поднял глаза.

Рядом стояли двое ребятишек — мальчик и девочка лет семи-восьми. Оба рыжеватые, круглощекие и со вздернутыми носами. Щеки и ноги у них были перемазанные, однако одёжка из ярко-зеленого трикотажа — чистая, новенькая даже. Видно, что не бродячие пацанята, домашние. На девочке была плетеная бейсболка со вздернутым козырьком, на мальчике треуголка из газеты. В ярких, как пузырьки с синькой, глазах было полным-полно интереса и ни капельки боязни.

Девочка поправила бейсболку и спросила:

— Ты его нечаянно грохнул? Или нарочно?

— Конечно, нечаянно. Зачем бы я стал нарочно…

— Как зачем? Чтобы съесть поскорее, — деловито разъяснил мальчик.

— Нет, я не хотел поскорее. Просто запнулся…

— Ты сильно расшибся? — серьезно спросила девочка (заботливая какая!).

— Не сильно. Только вот арбуз…

— Тут уж ничего не поделаешь, — рассудил мальчик. — Придется тебе его съесть.

— Конечно, придется…

Мальчик поглядел недоверчиво:

— Думаешь, ты справишься с ним?

— Садитесь, помогайте.

Они запросто, будто я их давний знакомый, сели на корточки, взяли каждый по куску. С аппетитом зачавкали. Я тоже. Но долго чавкать без всякого разговора было как-то неловко. И я спросил мальчика:

— А что это у тебя на шлеме написано? Такое название газеты здесь у вас?

По краю треуголки тянулись крупные, старинного вида буквы.

— Да. — Мальчик солидно кивнул. — Это инская городская газета.

— Странное какое у нее имя…

Перевернутые буквы складывались в слова: ПОЧТОВАЯ РОМАШКА.

— Нисколько не странное, — сообщил мальчик, отклеивая от щек арбузные семечки. — Дело в том, что раньше, в лошадиные времена, в Инске была почтовая станция.

Девочка не оценила мальчишкину эрудированность. Покачала головой:

— Ох ты, Толя… «Лошадиные времена»…

— А как еще сказать, если не было машин! — не смутился Толя.

— В эпоху гужевого транспорта, — сказал я, выгрызая изнутри арбузную корку (ребята выгрызали так же). Мальчик возразил:

— Лошадиные времена понятнее…

— Пожалуй, — согласился я. — А почему вы говорите «Инск», «Инская»? Здесь же Ново-Заторск…

Они, кажется, насупились. Чуть-чуть. Мальчик глянул недоверчиво:

— С чего ты взял?

— Видел надпись на вокзале.

Девочка будто пожалела меня:

— Ох, куда тебя занесло… Ты, значит, приезжий?

— Ну да! Я отстал от поезда. Вот из-за этого арбуза. Купил его, а в вагон не успел…

Я не врал специально, а просто не хотел вдаваться в подробности.

— Тогда тебе надо к начальнику вокзала скорее! — заволновалась девочка. — Он поможет…

А в самом деле! Почему я сразу не додумался? Ведь у начальника-то связь со всеми… как их… транспортными средствами. Может, и с пассажирскими катерами тоже.

Я вскочил.

— Спасибо за совет.

— А тебе спасибо за арбуз, — откликнулась девочка.

— Да. Теперь главное — успеть до ближнего туалета, — сообщил мальчик.

— Толька, ты хулиган, — сказала девочка.

— А чего? Будто тебе самой не надо!

— Но я не кричу про это на весь Инск. При посторонних… Иди сюда… — Толя подошел, и она принялась отлеплять арбузные семечки от его щек.

Мне стало грустно. Не хотелось быть посторонним. Хотелось, чтобы кто-нибудь так же отколупывал от моих щек семечки и понарошку обзывал хулиганом.

— Пока, — сказал я ребятам и пошел назад, к пристани.

Меня беспокоила та же проблема, что и Толю, но я решил ее быстро, за контейнерами. И с облегченной душой отправился искать начальника.

Пока я шагал вдоль воды, у меня появилась другая мысль: «А на фиг мне начальник вокзала? Надо навести справки у начальника пристани! Наверно, он может связаться с катером и попросить отыскать на нем пассажира Мерцалова. И, наверное, разрешит нам поговорить друг с другом…» Если, конечно, есть на пристани контора и начальник. Я не помнил там никаких строений, помнил только шаткий деревянный причал.

Контора была. Кривой домик, обитый фанерой и покрытый облупленной синей краской. Над крышей слабо полоскался длинный желто-черный вымпел. Отражали реку и солнце стекла широкого окна. По сторонам от окна я увидел две дощатые двери. На одной — никакой надписи, на другой — то, что мне надо. Белая табличка: «Начальник пристани Н-Заторск № 3».

Я постучал. Не дождался ответа, потянул ручку, вошел… Не было здесь ничего похожего на кабинет начальника. Было несколько пластмассовых столиков, кривые стулья, буфетный прилавок, а за ним — полки с бутылками, банками и сигаретными коробками. На прилавке горел солнечными бликами великанский самовар. Помятый, но надраенный. Из-за самовара выглянула тетушка с жалобным, но не сердитым лицом.

— Тебе чего, голубок?

— Мне… я думал, здесь начальник. Там написано…

— А, да мало ли нынче где чего написано. — Она махнула рукой, будто отгоняла муху. — Всё поперек смысла. Написано «контора», читай «забегаловка», написано «Регент», читай… Ладно. Тебе он зачем?

Я сказал кислым голосом то, что приготовил заранее, коротко и внятно:

— Я из интерната. Ехал с воспитателем в другой интернат, в Горно-забойск, и отстал от катера. А воспитатель уплыл. Не знаю, как быть…

— Вот бедолага-то!

Она не стала длинно расспрашивать и охать. Выволокла из-под прилавка тяжелый телефонный аппарат. Я такие видел только в кино про войну с фашистами. На пластмассовой коробке торчала ручка, будто у мясорубки. Тетка остервенело завертела ручку, потом схватила трубку.

— Маркелыч! Маркелыч?! Ну, где тебя носит окаянная сила! Тут пассажир пришел… Какой-какой! Отставший, говорит… — Она глянула на меня: — С какого ты теплохода?

— «Речник-три»! — вспомнил я.

— С «Тройки», говорит… С воспитателем ехал, он детдомовский. Тот уплыл, а мальчонка остался… Ну ясно, что обалдуй… — Она опять посмотрела в мою сторону: — Это не про тебя, про воспитателя твоего. Как его звать-то?

— Мерцалов Ефрем Зотович, — сказал я отчетливо. Буфетчица повторила это в микрофон.

— Чего?.. Как это так?.. Подожди, повтори по порядку… Вот ведь нечистая сила! — Она брякнула трубку на развилки так, будто старинный телефон был в чем-то виноват. А мне сообщила: — Нету на борту пассажира Мерцалова Ефрема Зотыча. Всех опросили, нету. Говорят, может, это тот, которого высадили в Малых Ельниках за то, что скандалил с капитаном. Пожилой такой, с большим и маленьким чемоданами, пивом пропах…

— Он и есть, — потерянно сказал я. — А эти Ельники далеко?

— Да не очень. Только ведь теплоходов туда нынче уже не будет, и с той стороны тоже. А с автобусами полный кавардак… Тебе, милок, лучше бы пойти в детскую комнату, рассказать, как и что. Они помогут…

— Ну уж нет! — вскинулся я.

Больше всего я боялся попасть в лапы к ментухаям. Знаем мы это дело! Толком слушать ничего не станут, для начала сразу в спецприемник, а потом уже начнут разбираться. «У нас план…» А могут и в карантин загнать, на всякий случай. И уж первым делом, конечно, прическа под машинку! А у меня только-только волосы отросли по-человечески, я в спецшколе всякими хитростями уклонялся от регулярных стрижек…

Я оглянулся на дверь: чтобы рвануть, если тетка вздумает звонить в отделение. Но она лишь покачала головой:

— Ну, гляди… А чего делать-то собираешься?

А я уже знал — что. Вернусь на вокзал, разыщу знакомый мне поезд, объясню усатому проводнику, какая случилась история. Он вроде бы неплохой дядька. Может, разрешит мне доехать до Горнозабойска. Ну, пускай дорога будет не скорая, по каким-то окружным путям, куда мне спешить-то… А в Горнозабойске я осторожно разузнаю, где там интернат со специальной клиникой, и явлюсь к начальству… Конечно, и Мерцалов там появится… Эх, выудить бы у него ампулу, тогда ищи-свищи меня… Говорят, есть компании вольных ребят, в которых никого не гнобят, со всеми на равных и никаких там Морганов…

— Пойду на поезд.

— Удачи тебе, голубчик. Если с поездом не получится, приходи сюда, устрою ночевать.

Я сказал доброй тетушке спасибо и пошел на вокзал. Сперва через рынок, потом по улице. Магистральная почему-то вывела меня не к вокзалу, а на другую улицу. Здесь было зелено, зацветали вдоль тротуаров большие тополя. Я завертел головой: где вокзал-то?

Оказалось, он чуть в стороне. И… какой-то незнакомый. Я не очень разглядывал вокзальное здание, когда мы уходили к реке, но помнилось все же, что оно серое. А это кирпичное. Поверху — фигурные башенки с жестяными паровозиками на шпилях…

Может, вокзал только с улицы такой, а со стороны перрона — тот, что я запомнил? Я обошел длинный кирпичный дом, пролез в дыру между прутьями высокой решетки, оказался на платформе. Совсем пустой, кстати. Встал опять лицом к фасаду. Он был и правда серый, но не с полукруглыми окнами, как раньше, а с узкими, прямоугольными. И надпись под крышей была другая: ИНСК-1.

Конечно, я заморгал. Значит, и правда я вышел к другому вокзалу. Но прежний, Ново-Заторский, должен быть где-то рядом! Не мог же я промахнуться на несколько километров!.. Я начал разглядывать составы на рельсах. Они все были товарные. Но вдруг я увидел и наш поезд! С разномастными вагонами, в том числе и с моей стекляшкой! Только стоял он теперь не у платформы, а за краем перрона, в стороне, где торчала красная водонапорная башня… Нет, он не стоял, он двигался. Уходил, выгибаясь на плавном повороте. И не так уж медленно. Я сразу понял, что не догоню. И плюнул с досады.

— Ты чего, молодой человек, плюешь на служебную территорию? — услышал я густой и печальный толос.

Рядом стоял здоровенный мужик, похожий на главного запорожца с картины Репина (ну, знаете, где они пишут письмо султану). Только не в папахе и кафтане, а в кителе и красной фуражке. Выглядел он добродушно, и я сказал без опаски:

— Плююсь, потому что мой поезд ушел. Вон тот. А я не успел… Мне в Горнозабойск надо… — И добавил на всякий случай: — У меня там бабушка.

— А зачем тебе было успевать на него, если пошел он, родимый, не в Горнозабойск, а прямо в депо на расформировку, — грустно сообщил «запорожец» (видать, дежурный по станции). — Всех пассажиров рассадили кого куда… А ты где гулял?

— Я не знал… — буркнул я. Потом спросил: — А когда еще будет поезд в Горнозабойск? — Вспомнил про мерцаловские деньги: может, хватит на билет?

Дежурный ответил с прежней печалью, но и будто с удовольствием:

— А вообще уже не будет. Никогда.

— Почему?!

— Для Инска такая дорога нерентабельна. Понимаешь это слово?

— Понимаю… А для Ново-Заторска? — почему-то вырвалось у меня.

Он посмотрел внимательно.

— А это, дорогой мой, их проблемы. Пусть выкручиваются… Что будешь делать-то?

— Домой вернусь, — сумрачно схитрил я.

И я пошел с непонятного Инского вокзала. Неизвестно куда… Вот если бы по правде домой! Как нормальный пацан. Как те ребятишки, с которыми ел арбуз… Они почему-то вспоминались то и дело. Девочка в плетеной бейсболке, Толя в бумажной треуголке из «Почтовой ромашки»… Почему «почтовая», понятно. А почему «ромашка»? Странное все же название для газеты…

«Газеты…»

Я тормознул.

Меня будто вспышкой фонарика озарила догадка. О том, что делать!

Вот ведь как случайные события поворачивают судьбу! Не запнись я на берегу, не раскокал бы арбуз. И не познакомился бы с теми ребятишками. Не увидел бы газетную «шапку-ромашку». И не подумал бы сейчас про газету!

Вот куда надо идти!

Там — люди, которые помогут!.. Наверно, не все они такие, но ведь часто слышишь, как журналисты вмешиваются во всякие несправедливости. Говорят, и Михаила Гаврилыча, директора нашего дома-интерната, пытались выручить из беды… И солдат, которые бегут от издевательств в казармах, берут под защиту… И за студентов, которых внутренняя гвардия Регента разгоняет дубинками, заступаются… И за беспризорников, которых гнобят в спецприемниках.

Я приду и скажу: «Помогите. Потому что меня запутали, замотали, обвиняют непонятно в чем! И потому что мой отец тоже был корреспондент».

Ну, по правде, он был, наверное, не совсем корреспондент, не газетчик. Он заведовал отделом научных обозрений в журнале «Академия для всех». Но ведь в журнале же! Значит, журналист!

Я слышал как-то по телевизору умные слова: корпоративная солидарность. Сразу и не выговоришь, но смысл понятный. Свои должны защищать своих. Особенно, если они за справедливость!

В квартале от вокзала я спросил у мужчины, похожего (так мне показалось) на корреспондента — с авторучками в больших карманах рубашки, в очках и с кожаным футляром через плечо:

— Скажите, пожалуйста, где редакция «Почтовой ромашки»?

— А?.. — Он вздернул очки. — Редакция?.. Да вот, перевалишь горку и вниз по Второй Раздельной. Там в конце улицы направо.

— Спасибо!

И я стал подниматься по широкой улице, где через решетчатые изгороди свешивались гроздья сирени, а впереди ярко белела церковь с зелеными куполами…

С пологого холма, от большой церкви (которая, наверно, называется «собор»), я оглядел город. То ли Инск, то ли Ново-Заторск… Город был ничуть не похожий на столицу. Уютный такой. Вдали, на севере, громоздились освещенные солнцем высотные кварталы, но вокруг холма улицы были с небольшими домами и густой зеленью. Тут и там белели колокольни. Горели золотые маковки. И над зелеными куполами собора тоже сверкали маковки под крестами. Я посмотрел на них, когда перестал наконец разглядывать город. Блики были ослепительные, я зажмурился, в темноте сразу затанцевали фиолетовые следы вспышек…

Я открыл глаза. К церковному высокому крыльцу (паперти?) неторопливо шли старушки… Интересно, как там внутри? Я никогда не был в церкви и ни за что в жизни не посмел бы зайти туда. Я даже не знал, крестили меня после рождения или нет, и про религию ничего толком не знал. Однако сейчас что-то теплое толкнулось внутри. Я подумал, что в этом городе не встретил ни одного плохого человека. И мне захотелось… ну, как бы поблагодарить судьбу и попросить ее о дальнейшей милости. Я снова посмотрел на купола. Креститься открыто я стеснялся (да и не знал, имею ли право). Я сунул под нагрудник комбинезона, под клетчатую рубашку и майку ладонь, сложил там щепотью пальцы и мелко перекрестил сердце, которое теплело и неровно стукало под ребрами.

«Господи, помоги мне… И… помоги еще Пузырьку и Тюнчику… если можно…» Я не решился даже мысленно сказать «если они живы». Чтобы не накаркать…

Я обошел собор и оказался в тени. После яркого солнца тень была густая, синяя и прохладная. Отсюда я еще раз оглядел город, увидел блестящий изгиб реки, а потом — совсем недалеко — лестничный спуск, ведущий с холма. У начала спуска торчал столбик с белой стрелкой-указателем: «2-я Раздельная». Ну, как все здорово складывалось! Будто кто-то нарочно подсказывал мне путь…

Я спустился по деревянным ступеням, над которыми нависали цветущие яблони.

Редакция располагалась в Кирпичном одноэтажном доме с изгородью из чугунных завитков. За калиткой я увидел гранитное крыльцо, на нем по краям лежали два каменных льва. Я погладил правого льва по косматой голове и потянул медную ручку. Дверь не поддалась. Дернул еще, еще. Напрасно.

На резной деревянной створке белела кнопка. Я потоптался, поскреб затылок и нажал (не идти же обратно!). Подождал, хотел надавить кнопку снова, и тут створка двери отъехала. Выглянула женщина в синем халате. Она показалась мне похожей на пристанскую буфетчицу.

— Ты чего трезвонишь, беспокойная душа? — Это она без досады, по-доброму.

— Мне… в редакцию…

— Понятно, что в редакцию. Ну, входи…

В полутемном вестибюле пахло незнакомо, по-особенному. Скорее всего, это был специальный газетный запах — от бумаги и типографской краски.

— А по какому ты делу-то?

Наверное, это была уборщица. Излагать ей мое дело, конечно, не имело смысла.

— Ну… посоветоваться хотел… С редактором…

Она огорчилась:

— Редактора нет. Подписал газету и уехал в типографию. А остальные по домам разошлись, до понедельника. Завтра и послезавтра — выходные…

Тьфу ты! Куда же мне теперь?

— Приходи в понедельник. Федор Федорыч, редактор наш, будет с самого утра.

— Ладно… — вздохнул я. И подумал: «Как-нибудь прокантуюсь тут трое суток». Отказываться от своего плана с газетой я ни за что не хотел. Это была единственная надежда.

Тетушка вдруг взяла меня за лямку комбинезона:

— Не жарко тебе, голубчик, в такой робе? Лето на дворе, время опасное. Взмокнешь на солнце, а потом вмиг прохватит на сквозняке. Мой Вовка до вчерашнего дня парился в этих джинсах окаянных да в кофте адидасовской, а сегодня с утра горлом сипит…

Не знаю почему, но меня крепко укусила досада. Я дернул плечом.

— У меня другой робы нет, я детдомовский.

— Ох ты батюшка! Прости меня за язык… А только из какого ты детдома-то? У нас в Инске их, домов этих, нету ни одного…

— Я приезжий.

— Вот я и смотрю… А жить-то у тебя есть где?

— Есть, конечно, — жизнерадостным тоном успокоил я заботливую тетеньку (было неловко за недавнюю грубость). — Все в порядке, вы не волнуйтесь.

Я не врал. Вспомнил, как меня приглашала на ночлег буфетчица на пристани. Наверно, и правда можно там пристроиться… Хотя нет! Мерцалов, когда вернется (а ведь вернется, гад!), начнет искать меня прежде всего на пристани и на вокзале. А попадаться ему я сейчас никак не хотел. По крайней мере, пока не поговорю с редактором… Мои надежды теперь уводили меня далеко. Может, газета поднимет шум: вот, мол, издеваются над мальчишкой, пытают неизвестно о чем, укол опасный для жизни вкатали. Какое имеют право?! И вдруг какая-нибудь комиссия по охране детства вмешается, отберут ампулу у Мерцалова, а меня выпустят из спецшколы! Ведь попал-то я в нее даже без всякого суда. За что? Подумаешь, стрельбу открыл! Те, кто меня ловил, были без погон, я мог принять их за бандитов, значит, имел право на защиту. И не по ним же я стрелял, а в сторону…

Я думал про это, когда ушел из редакции и шагал куда глаза глядят. Нет, на пристань не пойду. Пересплю три ночи где-нибудь под мостом, на трубах теплотрассы. Или в пустых ящиках на какой-нибудь свалке. Не пропаду. Город хороший, добрый, и ментухаев совсем не видать…

Заросший густыми кленами переулок (так и назывался — «Кленовый») вывел меня на Оборонную улицу, а та — к полуразваленной каменной стене. С двух сторон поднимались круглые башни с черными окнами-щелями. Ух ты, какая старина! Прямо как в кино про всяких там рыцарей! Вот полазить бы здесь: вдруг отыщется какой-нибудь клад…

Но сейчас ползать по развалинам не было настроения. Солнце пекло все старательней. Искупаться бы… И мне повезло (словно кто-то опять повел меня по этому городу за руку). Я свернул на улицу 1-ю Раздельную, и она привела меня на высоченный берег.

Подо мной громоздились похожие на заросшие горные склоны откосы, под ними блестела большая река, а у воды желтела песчаная полоса. Я увидел в травяных джунглях тропинку и стал вприпрыжку спускаться к песку.

Хорошо, что никого нет. Не увидят, что пловец я совсем фиговый (а где мне было учиться-то?).

Я с удовольствием скинул комбинезон, рубаху, майку. Лучи облизали меня горячими языками. А речной воздух — прохладными. Я обнял себя за плечи, пошел к воде. Понятно было, что вода еще холодная — лето лишь начиналось. Ну ничего. Скомандую себе «Раз-два-три!», сожму зубы и бултыхнусь. Сразу все солнечное обжигание слетит с меня, как шелуха… Главное — не топтаться, не дрожать, как боязливый цуцик. Набрать воздуха, зажмуриться — и вперед!.. «А-а-а! Ой-ёй-ёй!» Вода обожгла холодом. Запрыгал, забултыхался, несколькими взмахами сплавал от берега и обратно. Встал по грудь в воде, попрыгал еще. И снова сплавал туда-сюда. Холод отступил, стало так здорово! Весело! Я побегал, поплюхался, побарахтался, как сбежавший на свободу дошколенок (все равно ведь никто не видит!). Потом пошел на сушу. Думал, как здорово шлепнуться на горячий песок, подгрести его под грудь…

Когда воды стало опять по колено, я помотал головой, чтобы вылетели из ушей капли, стряхнул с ресниц солнечные брызги. Постоял, поморгал. И увидел на берегу девчонку.

Девочку…

Она сидела на шине, шагах в десяти от моих разбросанных на песке шмоток. Натянула на коленки край бело-синего клетчатого платьица. И смотрела на реку, на пробегающий катерок. Не на меня. Но я сразу почувствовал, что она меня видит.

Я и так продрог, а тут меня тряхнуло дополнительным ознобом. Сразу вспомнил, какое у меня тощее, белое, без «героической» мускулатуры тело. Хорошо хоть, что трусы нормальные: аккуратные такие, синие, с белым якорьком у пояса. Годились и для купания, и чтобы просто так носить. Их нам в апреле выдали вместо казенных, «семейных», когда однажды повели в городской бассейн. А потом забыли отобрать… Но сам-то я — глиста глистой.

А ведь надо было выходить. Не плюхаться же обратно в воду — и глупо, и дрожь пробирает все сильнее. И я пошел на песок (куда деваться-то). Бухнулся животом рядом со штанами. Наверное, случайно так получилось, что я упал головой в ее сторону… в девочкину… Закрыл глаза, а потом не утерпел, глянул сквозь ресницы.

Она теперь, уже не скрывая этого, смотрела прямо на меня. Потом встала, пересела на шину, которая лежала поближе. Опять натянула на коленки подол…

Ну, девочка как девочка (я не мог почему-то думать «девчонка»). Обыкновенная. Наверное, моего возраста. С короткими волосами, про которые говорят «льняные». С носом-клювиком, острым подбородком, бирюзовыми шариками на мочках. И глаза, кажется, такие же. Эти глаза она теперь не отводила от меня. Но взгляд был без лишнего любопытства. Ничуть не нахальный, а… ну, с капелькой беспокойства, что ли.

Так она смотрела с полминуты, а потом сказала:

— Здравствуй.

Я от неловкости уткнулся подбородком в песок и пробормотал:

— Здравствуй… — Больше ничего не оставалось. И зажмурился снова. И опять услышал ее негромкий голос:

— Ты нездешний, да?

Я не хотел говорить сердито, но получилось именно так:

— С чего ты взяла?

Она не обиделась на мой тон. Объяснила спокойно:

— Здешние ребята не купаются в одиночку.

— А кто им запрещает?

Она чуть улыбнулась.

— Никто не запрещает. Просто… обычай такой. Не оставлять одного…

Я подумал, что это ведь хороший обычай. И проговорил, как бы извиняясь:

— Я не знал.

Девочка понимающе кивнула:

— Ну, ничего… — И вдруг сказала: — Теперь-то ты не один, купайся сколько хочешь.

— И ты меня спасешь, если что?.. — Я спросил это без подковырки, просто не сдержал удивления. Она опять кивнула:

— Я хорошо плаваю.

— А я никудышно… — вырвалось у меня. Да нет, не вырвалось, а просто высказалось. Грустновато и честно. И я ничуть не застеснялся такого признания. И сам удивился этому.

Сколько себя помню, я жил готовый к отпору. Когда встречал незнакомых, сразу будто обрастал панцирем с колючками. Жизнь приучила. Иногда появлялись приятели, с которыми можно было общаться по-доброму, без опаски, но их было мало. А с девчонками я вообще не имел дела. Ну, по правде говоря, порой мне нравилось смотреть на девочек, если они были симпатичные, но это издалека. А вблизи они почти всегда оказывались подлыми и опасными. С хихиканьем и подначками… Другие мальчишки в интернате девчонками интересовались больше. Рассказывали про них всякие истории, даже про то, как будто бы лазили к ним в постель. Но мне это было по фигу. Мне нравились девочки из книжек. Вроде Ассоли (и не мог же я думать про Ассоль что-то такое!). И эту свою книжную привязанность я держал глубоко-глубоко в себе, иначе задолбали бы насмешками…

Девочка на берегу не была похожа на Ассоль. Но и на интернатских вреднюг не была похожа. Я ее не боялся. И вспомнил снова, что в этом городе у меня вообще ни разу не возникало опасения. Ни перед взрослыми, ни перед ребятами. Ни перед самим городом. Не было случая, чтобы захотелось влезть в «панцирь».

— Больше не пойду в воду, — сказал я. — Продрог малость.

— Понятно, — отозвалась она. — Еще ведь даже не лето, а весна. В прошлом году в это время случился снегопад.

— В столице тоже, — вспомнил я.

— Ты из столицы?

— Почти оттуда… Я из спецшколы. Меня повезли в другой интернат, в какой-то Горнозабойск, а по дороге я отстал. Воспитатель, который меня сопровождал, уехал, а я здесь. Он, наверное, сейчас бегает, кукарекает. Ну пусть, сам виноват…

Девочка свела коротенькие светлые брови.

— И что теперь?

— Понятия не имею, — беспечно отозвался я. — Пусть ищут. Это их проблема…

Она встала, подошла совсем близко, села передо мной на песок. Глаза и правда были бирюзовые.

— Меня зовут Света. А тебя?

У меня внутри все заметалось — от растерянности, от стыдливости.

— Меня… Вообще-то у меня много прозвищ. А настоящее имя — Григорий. Но оно мне не нравится. То есть непривычное…

— Можно ведь «Гриша»…

— Ну, да… — будто через силу согласился я. Гришей меня звали очень редко. И я… будто толкнуло меня, как бы подавшись девочке навстречу, решил назвать свое главное, никому не известное имя.

Тут же царапнула горькая память: «Как же, никому не известное? Ты же назвал его, когда пересказывал письмо! Они знают!» Но я сердито сказал себе: «Знают, но ни разу не называли меня так. Значит, не запачкали. Все равно оно — мое…»

— А можно еще — Грин…

Девочка Света не удивилась. Поправила сбившееся выше колен платьице, пошевелила светлыми бровками, подумала. И серьезно согласилась:

— Грин — это хорошо.

И во мне затеплела благодарность. Я не пожалел, что проговорился.

А она помолчала, глянула опять внимательно так и спросила:

— А что же нам теперь делать, Грин?

— Что? — удивился я. — С кем? — И мысленно добавил: «Как это — нам?»

— С тобой, — сказала она.

— А что — со мной?.. Ничего…

— Нельзя тебе одному… — Света вскочила, отряхнула песок. — Вот что. Пойдем, познакомлю тебя с братом.

В общем-то я был не против. Если брат… если он такой же, как она. Только вот придется одеваться, а мне стыдно было натягивать при Свете свою «спецшкольную» робу. Издалека-то она ничего, вроде как джинсовая, а вблизи видно, что казенная дерюга. Да еще с номерным клеймом на заднем кармане.

Но Света сказала:

— Он здесь недалеко, на берегу.

Я подумал, что если на берегу, то можно пока шагать так. Подхватил шмотки и башмаки, оглянулся:

— А куда идти?

— Вон туда…

Мы обогнули штабель бревен, и Света пошла дальше. Я за ней. В сотне шагов лежал на берегу перевернутый катер с дырявым днищем.

Прямо за катером не видный издалека сидел на корточках мальчишка. С такими же, как у Светы, льняными волосами — длинными, ниже ушей. В похожих на мои трусах. Незагорелые лопатки мальчишки деловито шевелились, он что-то лепил из песка. Песок был сырой, рядом стояло синее пластмассовое ведро.

Мальчишка, видимо, спиной ощутил наше появление. Сказал, не обернувшись:

— Привет.

— Привет, Май. У нас гость…

Тогда ее брат Май оглянулся. Посмотрел на меня. И сказал, как Света:

— Здравствуй.

— Здравствуй… — выдохнул я.

Имя его не показалось мне странным. Наоборот, я сразу ощутил, что оно очень подходящее для этого мальчишки.

Он был похож на сестру. В общем, обыкновенный… Только в этой обыкновенности и в том, как он смотрел, было что-то такое… ну, такая ясность, что я… В общем, если бы у меня вместо груди был шкафчик, я бы в один миг растворил нараспашку обе дверцы. Навстречу этому Маю. С готовностью сделать для него все, что он хочет, и с жалостью, что сам я не такой.

Конечно, это длилось только секунду-две. Но теплота в моем «шкафчике» с того мига осталась навсегда.

— Май, это Грин, — сказала Света.

Он, как и сестра, не удивился моему имени.

— Здравствуй, Грин… Это, как писатель, да?

— Да, — согласился я и понял, что не чувствую неловкости. Было только желание подольше оставаться со Светой и Маем.

Через плечо Мая я посмотрел на песчаную постройку. Решился на вопрос:

— Это что?

— Это такой старинный собор, — охотно отозвался Май. — Морской. Кафедраль де ла Map. В пятнадцатом веке в Испании жил зодчий Хосе Энрике Навеганте. Он хотел построить собор на высоком берегу, чтобы моряки видели его издалека и чтобы на нем горел огонь, как на маяке. В общем, храм, который всегда помогает мореплавателям. Можно молиться о безопасности и правильно выбирать путь… Но Хосе Энрике успел только сделать чертежи и умер… Эти чертежи были потеряны, да оказалось, что не совсем. Недавно я наткнулся на них в Информатории, ну и вот… Пусть будет хоть маленький, но все же построенный храм…

— Май у нас по уши в архитектуре, — сказала Света. Без усмешки, ласково даже. И он согласился, только с поправкой:

— По макушку…

— Закончил уже? — спросила Света.

— Почти… Надо фонарь еще… — Май на коленках обогнул маленький песочный собор — удивительно красивый, с острыми сквозными башенками (как они только не рассыпались?). Я вспомнил, что, кажется, такой стиль называется «готический» — учили по истории.

Мы тоже обошли собор. Под главной башней посреди круглого узора Май укрепил в песке янтарную бусину. В ней сразу засияла солнечная искра. Май откинулся, уперся сзади в песок ладонями, посмотрел на меня и на Свету.

— Вот теперь все…

— До чего красиво. Будто настоящий, — сказал я. Не ради похвалы, а потому что по правде собор был очень красивый.

Кажется, Май слегка порозовел. Бормотнул дурашливо:

— Да, я старался…

— Жаль, что он не надолго, — вздохнула Света. — Ты его сфотографируй своей «коробочкой».

— Сейчас… — Май, все так же, на четвереньках, добрался до пластмассового ведра, достал оттуда серебристую вещицу (похоже, что мобильник с фотоаппаратом). И начал ползать вокруг своей постройки, прицеливаясь крохотным объективом и щелкая кнопкой. Потом выпрямился, встал над собором, как тонконогий Гулливер. Сообщил:

— Вас я тоже снял. Вместе с «Кафедраль де ла Map». На память… — И вдруг спохватился, смутился даже: — Если ты, Грин, не против. А то я сотру.

Я замотал головой: не стирай! Это ведь здорово, что я останусь на снимках у Светы и Мая. Поглядят потом и вспомнят встретившегося на берегу Грина. Получится, что я опять с ними.

— Теперь давай, мы снимем тебя, — сказала Света. — Зодчий и его творение.

— Давай! — Май протянул ей аппарат. А мне стало хорошо от того, что она сказала «мы». То есть она и я.

Света нацелилась, пощелкала. После этого мы, сдвинувшись головами, поразглядывали на откидном дисплее готовые снимки. Я там был совсем рядом со Светой, мы сидели у «Кафедраль де ла Map», почти соприкасаясь плечами. Жаль, что у меня не будет такой карточки…

В это время «коробочка» дрогнула и заиграла музыку про тореадора. Май прижал аппарат к уху.

— Да, это я… Сейчас спрошу… — И повернулся к сестре: — Мама спрашивает: наше затяжное отсутствие — это сознательная голодовка или обычное разгильдяйство?

— Обычное, — сказала Света.

— Мама, это обычное! — радостно закричал в аппарат Май. — Не надо, мы хорошие! Почти образцовые дети… Нет, где те образцовые, мы не знаем, шастают отдельно… Сейчас идем!

— Скажи, что втроем, — вмешалась Света.

— Мама, мы придем втроем! Один мальчик… Ну, какой-какой! Как мы! Зовут Грин… — он помолчал и глянул на меня. — Мама спрашивает: Грин любит картофельные котлеты с грибным соусом?

Мне бы поупрямиться хотя бы ради приличия: мол, что вы, я не хочу, неудобно как-то… Но я, обалделый и размякший, опять замотал головой, на этот раз утвердительно: да, очень люблю (хотя не помнил, когда такие котлеты пробовал).

Май сунул мобильник в ведро, а оттуда вытащил белую майку, натянул. Я тоже надел свою, тоже белую и пока что чистую. Со вздохом развернул проклятый казенный комбинезон. Май удивился:

— Зачем тебе этот скафандр? Толкай его сюда!.. — Он ловко свернул и погрузил в ведро все мое имущество. Даже ботинки. А следом затолкал туда и свои кроссовки. Света поглядела на нас и отправила в ведро свои пластмассовые босоножки.

Я не спорил. Если у здешних ребят принято гулять вот так, по-летнему, значит, и я могу. Мне хотелось быть как они. Пусть на короткое время, но стать своим.

Мы двинулись было к откосу, но меня зацарапало беспокойство. Я не удержался, спросил Мая:

— А ты не боишься, что с ним что-нибудь случится? С собором…

— А что? Дождя пока не обещают.

— Ну… а если разломает кто-нибудь?

— Кто? — удивился Май.

Однако Света поддержала меня.

— Май, в самом деле! Начерти границу. Чтобы не подходили вплотную, когда будут смотреть.

Май не спорил. Подобрал щепку, обвел вокруг собора по песку широкий круг. Рядом с этой линией нарисовал с десяток больших восклицательных знаков.

— Ну вот…

«И это всё?» — чуть не вырвалось у менй. Но я смолчал. Им, жителям города Инска, виднее…

Стали подниматься по извилистой тропинке. Света двигалась впереди, я за ней, Май за мной.

Он вдруг сказал мне в спину:

— Грин, а как ты попал в наши края? Ты ведь не из Инска…

— Из… издалека. Я Свете уже говорил.

Она оглянулась:

— Грин, ты только чуть-чуть говорил…

Я ничего не хотел скрывать от этих ребят. Вернее, просто не мог. В общем, опять — как дверцы… И я стал говорить. Тропинка была длинная, откосы высокие, шли мы не быстро, и я успел рассказать про себя многое. Без больших подробностей, но по порядку. Только про пистолет не упомянул — чтобы не подумали, будто я какой-то уголовник. И отцовского письма не стал касаться, и про ампулу не сказал. Чтобы они за меня не тревожились без пользы и чтобы не сглазить задуманное (вот посоветуюсь в газете, узнаю, не помогут ли, и уж тогда…). Объяснил, что в спецшколу попал за побег из детдома, а в Горнозабойский интернат меня направили, сам не знаю почему…

— Велели собираться, посадили в вагон. Лишних вопросов задавать не положено…

— Свинство какое, — сказала Света. — Грин, ты к ним не возвращайся, раз вырвался.

Эх, если бы я мог!

Дальнейшие события побежали, как в кино. Это когда проходит всего час, а в него вмещается множество времени, дел и встреч.

Дом, куда мы пришли, стоял в глубине просторного зеленого двора, за украшенными резьбой воротами. Был этот дом деревянный, обширный, с фигурными столбами у трехступенчатого крыльца.

На крыльце нас встретила мама Светы и Мая. Большущая, с высокой черной прической, цыганскими серьгами и крепкими руками. Грозная. То, что грозность эта лишь на первый взгляд, я понял через полминуты.

— Явились красавцы! — заявила она, подбоченясь. — Умываться и за стол!.. А ты, значит, Грин? Прекрасно. А я тетя Маруся… Не известно ли кому-нибудь из вас, где болтаются еще два охламона?

— Приблизительно известно, — сообщила Света. — Они ищут шары. Грета обещала им, что запишет в отряд, если найдут хоть один… Только не велела соваться на болото.

— Хорошо, что не велела… Ну, марш к умывальнику!

Умывальник был на дворе. Этакая труба с несколькими кранами.

Мы умылись, дурачась и брызгая друг в друга (надо же, я совсем осмелел!).

Потом мы уселись за длинный покрытый зеленой клеенкой стол в широкой комнате, где со стен улыбались деревянные маски, качали медный маятник старые настенные часы, в углах стояли высоченные фикусы, а между окон подымались к потолку книжные стеллажи (вот добраться бы!).

Появилась высокая девушка с веселым лицом, с длинной косой. На руках она держала годовалого малыша. Тот дергал девушку за косу и выговаривал неразборчивые слова.

— Это наша старшая, Любаша, — сказала тетя Маруся. — А это самый младший, Евгений.

— Привет, Грин, — поздоровалась Любаша. — А где юные следопыты?

— Знать бы, — отозвалась тетя Маруся. — Вот придут, я им задам…

— А папа придет? — спросила Света.

Тетя Маруся досадливо качнула серьгами:

— Ну да, нашего папу дождешься. По-моему, они собрались там ночевать…

Май (он сидел со мной рядом) сказал мне вполголоса:

— Папа резчик по дереву. Их бригада сейчас устанавливает новый иконостас в Михаило-Архангельской церкви. Они торопятся, чтобы успеть к Троице.

Из синего с золотом фаянсового горшка тетя Маруся всем разлила по тарелкам борщ. С таким обалденным запахом! Я вдруг почувствовал, что оголодал. И начал работать ложкой без стесненья, только старался не фыркать и не чавкать… Потом были поджаристые котлеты из картошки, политые чем-то невероятно вкусным.

Но тут снаружи послышались частые шаги, хлопанье дверей и веселая перекличка.

— Толь-Поли явились, — сообщила Света.

Зеленые Толь-Поли возникли в широком дверном проеме. Я заморгал от изумления.

А впрочем… не от такого уж изумления. Где-то глубоко внутри у меня с утра сидело ожидание, что я еще встречу этих пацанят. Хотя, конечно, чтобы вот такое совпадение…

«Толь-Поли»… «Тополята»… — шевельнулась внутри у меня усмешка.

Они сразу увидели меня. И, кажется, тоже не очень удивились. Толя коротко возгласил:

— Ура!

Девочка (видимо, Поля) деловито спросила:

— Ты к нам насовсем?

На секунду возникло молчание. Но тетя Маруся тут же его прогнала:

— Не лезьте к мальчику с вопросами, не мешайте обедать. Мойте руки и за стол!.. Не надо бы кормить прогульщиков, да уж ладно, на первый раз…

— Ага, «на первый», — сказала Любаша, которая принесла стеклянный жбан с компотом. Толь-Поли, радостно оглянувшись на меня, ускакали.

— Вы что, знакомы? — спросил меня Май.

— Утром виделись на пристани. Вместе ели разбитый арбуз… — Я теперь себя чувствовал словно среди старых знакомых.

Зеленые Толь-Поли вернулись, с шумом влезли за стол напротив меня, Мая и Светы, сообщили, что «суп мы не будем», узнали от тети Маруси, что «сейчас кто-то пойдет в угол», уставились на меня веселыми глазами и приготовились расспрашивать… Но опять послышались шаги, и на пороге встала девочка…

Вот уж про эту девочку точно можно было сказать — красивая! Я даже снова застеснялся, что такой нескладный и «глиста».

Девочка была очень смуглая, стройная, как маленькая балерина. В серой складчатой юбочке выше колен, в ярко-желтой рубашке с погончиками, нашивками и значками, в черной пилотке на курчавых волосах. Ее талию перехватывал широкий ремень с какой-то форменной пряжкой.

— Грета! — возликовали Поля и Толя.

— Всем салют! — сдержанно приветствовала нас Грета.

И все (кроме меня, конечно) сказали наперебой: «Салют!».

— Греточка, будешь обедать? — спросила тетя Маруся.

— Спасибо, я не могу. Режим, — деловито объяснила та.

— Умница. Талию бережешь, — похвалила Любаша.

— Берегу, — согласилась Грета. Обошла стол и уселась на подоконник между стеллажами. У нас за спиной.

— У нас новый мальчик, — сказала Грете Света. (Странно — не «гость», а «новый мальчик».) — Его зовут Грин.

— Салют, Грин, — отозвалась Грета. Я оглянулся и пробормотал:

— Салют…

Толя шумно глотнул суп и спросил:

— Грета, ты пришла нас записывать?

— А вы нашли хоть один шар?

— Но мы найдем…

— Тогда и поговорим.

После обеда Грета увела Свету по каким-то делам, а меня Май спросил:

— Хочешь посмотреть альбом со старинными городами? Мне подарили недавно…

Я всё хотел, если рядом с ним. Но вмешались Толь-Поли и заявили, что мы должны помочь им достроить индейскую хижину.

Мы построили хижину. В маленьком саду позади дома. Юные следопыты ни о чем не расспрашивали меня. И Май не расспрашивал. Рассказывал сам: про то, какие хижины и всякие другие жилища бывают у туземных племен в разных местах планеты.

— Май, откуда ты столько знаешь? — уважительно спросила Поля.

— Господи, да в Информатории можно выкопать все, что хочешь! Вот научу вас забираться в него, сами будете…

Я, чтобы не молчать все время, спросил:

— Май, а чем Информаторий отличается от интернета? Или ничем?

Май обрадовался:

— Очень даже отличается! Прин-ци-пи-ально! Интернет это сеть, которая создана и обслуживается людьми. А Информаторий… он, говорят, возник сам по себе. Даже ученые пока не разобрались полностью… Понимаешь, как бы сама Земля стала впитывать в себя информацию. Особенно в свои кристаллические массы. Наверно, чтобы всю память сохранить на будущие времена. И каждый человек может в эту память внести все, что хочет. Любые свои тайны.

— А потом эти тайны выудят другие! — вырвалось у меня.

— Никто не выудит, если не знает пароля.

— Есть эти… хакеры… которые взламывают любые пароли, — вспомнил я.

— Это в интернете! А с Информаторием такое дело не проходит! Нужен пароль не на математическом, а на совсем другом уровне. На эмо-цио-нальном. Тут как бы надо влезть в чужой мозг и душу. А для этого надо про такую душу что-то знать… Вот если узнаешь, тогда Информаторий может сделать выброс. Но такое было всего два раза в человеческой истории. Да и то с согласия тех, кого испытывали. Эксперимент…

«А может, поэтому они так выматывают меня про письмо?» — мелькнуло у меня. И сразу все мысли — назад, про спецшколу, про допросы, про ампулу. Про то — «что же будет дальше»? Я будто очнулся от счастливого сна. Чуть не завыл от отчаяния. Выпрямился и сипло от подкатившихся слез сказал:

— Мне, наверно, пора…

— Куда? — удивились все разом.

— Ну… Май, ты же знаешь… Меня, наверное, ищут.

— Пусть ищут, — небрежно сказал Май. — Это ведь им надо. А не тебе.

Не мог я все объяснить. Поэтому пробормотал:

— Все равно ведь найдут… и сгребут.

Прямо на меня, снизу вверх, взглянула маленькая Поля. Серьезно так удивилась:

— Кого это можно сгрести в городе Инске?

— Да! — сказал Толя.

А Май будто засмущался и спросил:

— Разве тебе у нас плохо?

«Ох, не побежало бы из глаз», — подумал я. И… кажется, все-таки побежало. Чуть-чуть. Я закусил губу и стал смотреть на свои босые ноги. Тогда Май сказал полушепотом:

— Грин, ты не спеши. Может, все получится, как надо… — И взглянул так же, как первый раз, там, на берегу. Мне опять захотелось «распахнуть дверцы». И я понял, что надо слушаться судьбу. Пусть все идет, как идет. Хуже, чем было, не станет все равно…

Толя обстоятельно разъяснил:

— Мы с Полиной будем ночевать в этой хижине. Все лето, для следопытской закалки. А ты, Грин, спи на моей кровати, в нашей с Маем каюте.

— Умница, — с облегчением сказал Май. И пальцем хлопнул Толю по носу: — Искатель шаров…

Через забор нас окликнула тетя Маруся:

— Индейцы! Папа так и не пришел, надо ему отнести обед!.. Иконостас — великое дело, но я не понимаю, зачем Богу надо, чтобы этим занимались на голодный желудок.

— Бог тут ни при чем, они сами, — возразил Май. — Они ходят в столовую «Три поросенка», там рядом.

— Знаю я этих… «поросенков». Только желудок портить, у отца и так гастрит.

— Я отнесу! — И Май глянул на меня: — Хочешь со мной? Посмотришь иконостас…

— Хочу! — Я хотел хоть куда, хоть зачем, лишь бы с ним, или со Светой, или со «следопытами»! Лишь бы все шло, как идет!

— Только наденьте штаны и рубашки, — посоветовала тетя Маруся. — А то строгие бабушки в церкви заворчат: чего явились как на стадион.

Я поежился, вспомнив казенный комбинезон. Май, однако, повел меня в дом и в комнатке с двумя деревянными кроватями растворил настенный шкаф. Кинул на кровать кучу одежды. Прыгнул в короткие, до колен, штаны (кажется, называются «бермуды» или «бриджи»), натянул вместо безрукавой майки серую футболку с отпечатанным на ней храмом. Многоэтажные песочного цвета башни храма были похожи на великанские сталактиты.

— Это храм Святого Семейства в Барселоне, архитектор Антонио Гауди, — объяснил Май, поглаживая грудь. И кивнул на койку: — Выбирай, что хочешь…

Я хотел быть, как он. И не спорил. Выбрал такие же, как у Мая, штаны и похожую футболку, только не с храмом, а с рыцарским замком. Май сказал, что это Шато де Реньи, и вытащил из-под кровати плетеные сандалии.

— Примерь. Тут ремешки, можно регулировать…

Регулировать не пришлось, сандалии оказались впору. Мы с Маем вообще были одного размера, во всем. Поэтому и одежда оказалась, будто купленная для меня. Я посмотрел в зеркало на шкафу. Не удержался:

— Потом будет противно в свою робу влезать.

Май слегка удивился:

— Ну и не влезай. Это же теперь твое.

Он сказал это… ну совсем не так, как будто бы «вот тебе подарок», а словно поделился одним на двоих пирожком, разделил пополам. И хотя мне стало неловко, но еще хуже было отказываться. Я только спросил:

— А мама… тетя Маруся, она не рассердится?

Май забавно так почесал в затылке.

— Она… наверное, рассердится. Если ты откажешься… Вот бейсболка. Хочешь?

Я хотел и бейсболку. И натянул ее на свои белобрысые вихры — синюю, с желтым солнышком и надписью «Iнскъ». Глянул опять в зеркало и понял, что совсем не похож на себя прежнего. Если даже (не дай Бог!) встретимся на улице с Мерцаловым, едва ли Ефрем Зотович узнает меня…

Мы вышли на просторную Матвеевскую улицу и сели в полупустой трамвай музейного вида. Он весело позванивал. Я увидел старичка-кондуктора в мундире с серебряными шнурами и сунул руку за деньгами (мерцаловскую сдачу я переложил из комбинезона в карман бриджей). Май понял меня.

— Не надо, Грин. Ребята здесь ездят бесплатно…

Мы проехали три перегона, вышли на остановке «Фонтан «Лебеди» и от этого брызжущего фонтана со вскинувшими крылья бронзовыми птицами зашагали вверх по Луговскому проезду.

Михаило-Архангельская церковь стояла среди больших берез, в конце проезда. Она была узорчато-причудливая, как с картинки в «Русских народных сказках». У крыльца беседовали несколько старушек. Двери были открыты, за ними темнела таинственная глубина. В ней мерцали лампочки.

Я вдруг оробел.

— Май, ты иди один… Я тут подожду…

Он не удивился. Не стал ни уговаривать, ни огорчаться. Просто сказал:

— Тогда и я не пойду. Сейчас позову папу.

Вытащил свою «коробочку», понажимал кнопки.

— Па-а! Мы принесли тебе гуманитарную помощь! Чтобы ты не исхудал окончательно, так мама сказала…

Отец Мая почти сразу появился на церковном крыльце, почти бегом спустился по ступеням. Он был сухонький, невысокий (ниже тети Маруси на полголовы), с похожими на стружки кудряшками, в которых запутались и настоящие стружки. Помахал нам рукой (а рука-то ого-го какая! — длиннющая и сразу видно, что с пальцами, как железо).

— Хвала вам, кормильцы!

— Папа, это Грин.

На лице у папы не мелькнуло ни малейшего вопроса, будто ему уже подробно растолковали, кто есть кто (а возможно, и правда?). Он плотно и бережно пожал мою ладонь.

— Здравствуй, тезка великого сказочника. А я Анатолий Андреич… Может, зайдете, посмотрите, что у нас получается?

— Па-а, мы после, — быстро сказал Май.

— Ну, после так после. Понимаю — дела…

Обратно мы до самого дома шли пешком. Неторопливо перепасовывали найденную в траве жестянку из-под черных маслин (два беззаботных мальчика города Инска). Май вдруг спросил:

— Грин, а что тебе больше всего нравится… у Грина?

Я сказал сразу:

— «Комендант порта» и «Корабли в Лиссе». Это печальные рассказы, но все равно… они такие…

Май тут же кивнул. Сразу видно, рассказы он читал и, какие они, понимал…

Я стал рассказывать, как приучился к чтению.

— Когда я в первом классе был, у нас появилась воспитательница младшей группы, злюка такая. Элиза Борисовна. Мы ее шепотом звали «Клизма Крысовна». Меня она почему-то терпеть не могла. Чуть что — или «без телевизора», или бряк по затылку. Это если за какую-нибудь мелочь. А когда я в столовой тащил поднос с горой вилок и ложек и грохнул его на пол, она сама чуть не грохнулась в обморок, схватила меня за шиворот и отволокла на «отсидку». Только не в специальную конуру (маленьких туда не сажали), а в библиотеку. Библиотека была пустая, читать почти никто не хотел. «Будешь тут сидеть до ночи, без обеда и ужина, дебил безрукий!».

Ну, мне что делать-то? Походил, поразглядывал корешки. Смотрю

— «Приключения Буратино». Вспомнил: кино такое есть. Вытащил, картинки посмотрел, потом начал читать первые строчки, стало интересно. Читал-то я уже неплохо, меня еще в дошкольном детдоме воспитательница Вера Матвеевна научила…

С той поры, если в чем-то провинюсь и она хвать за шиворот, я начинал вопить: «Только не в библиотеку!..»

— Как Братец Кролик: «Только не бросай меня в терновый куст!»

— засмеялся Май.

— Да!.. А она, видать, совсем тупая была, радовалась: «Посиди, посиди, может, наберешься ума…» Я и набирался. Столько перечитал там… И однажды наткнулся на книжку «Корабли в Лиссе». Май, знаешь, я даже ревел, когда читал ее… Такая тоска по морям и кораблям, о которых там написано. — Я сказал это без всякого стеснения, «дверцы» были нараспашку.

— Я понимаю… — шепотом ответил Май.

— А потом пришел новый директор, Михаил Гаврилович. Клизма малость присмирела. Все сделалось по-хорошему… Ну а если я в чем-то случался виноват и меня тащили к директору, я снова вопил: «Только не в библиотеку!» «Именно в библиотеку этого бездельника!» — грозно приказывал он и улыбался в усы. И даже подмигивал мне иногда: мол, щуку бросили в реку…

Скоро в библиотеке появилась специальная работница, она стала отыскивать для меня самые интересные книжки. И Грина тоже… А директор в позапрошлом году, когда мне исполнилось одиннадцать, подарил толстую книгу «Алые паруса». В серии «Библиотека приключений»… Жаль, что потом потерялась…

Дальше я рассказывать не стал, дальше было печально. Я побоялся, что Май спросит: а почему я бежал из такого доброго интерната? Он не спросил: видно, почуял что-то. Мы пришли домой (Господи, «домой»!), помогли тете Марусе перемыть посуду, поразглядывали альбомы со всякой старинной (просто сказочной!) архитектурой. Света тоже разглядывала, тихонько дышала у нас за плечами. Май объяснил:

— Это папины. Я читать учился по надписям под картинками.

Мы поужинали оставшимися от обеда картофельными котлетами и молоком.

Евгения уложили, а остальные сели перед телевизором (не очень новым, с небольшим экраном). Тетя Маруся попыталась турнуть Тополят: скоро спать пора. Но они в два голоса заявили, что «помрем, но не пойдем».

Кино и правда оказалось замечательное. По-моему, было в нем даже что-то гриновское. Шло оно долго, и когда кончилось, за окошками был совсем синий вечер. Я вдруг понял, что отчаянно хочу спать. И не помню, как оказался в постели. А когда оказался… сонливость пропала. Я стал ждать, что вот придет и ляжет на соседнюю кровать Май. Но пришла тетя Маруся. Села на край постели. Тронула мои волосы.

— Ну и как тебе у нас, Гришенька?..

С ума сойти! Давным-давно никто меня так не называл! Это было… да, не хуже, чем «Грин». Я засопел. Потому что почувствовал: сейчас опять побежит из-под век, так же, как днем.

— Мне у вас… лучше всего. Только все равно придется… туда…

— А чего тебе в этом «туда»? Насильно не утащат…

Она не знала про ампулу.

Я всхлипнул.

Она опять погладила меня по волосам:

— Не грусти. Поживем — увидим… — Ушла, и сразу появился Май. Шумно улегся. Свет был выключен, однако в сумерках я разглядел, что Май вытащил мобильник.

— Хочешь посмотреть новости?

Я сказал «ага». Думал, он повернет ко мне маленький экран «коробочки» (которая, видимо, не только телефон и фотокамера, но еще и телевизор). Но Май щелкнул кнопкой, и в белую дверь ударил свет, нарисовал там большой кадр. Будто кино!

В кадре появился Регент. Давал интервью толпе журналистов. Длинноволосая девица — кокетливая, но, видать, не трусиха — задорно спросила:

— Ваше высокопревосходительство, у многих крепнет вопрос: у нас Империя, а когда же будет император?

— Хе-хе… — сказал круглолицый, с гладким пробором и бородавками на щеке Регент. — Вопрос, на первый взгляд, закономерный, но… не столь уж, сударыня, актуальный. Зачем вам император, если есть я… Шутка… А если всерьез, то проблема разрабатывается. К выборам основателя династии следует подходить со всей серьезностью и обстоятельностью, чтобы не повторился печальный прецедент…

Большинство журналистов дружно закивали, на девушку заоглядывались.

Все знали, что несколько лет назад Андрей Первый, выбранный из старинной семьи Мстиславичей — четырехлетний кудрявенький Андрюша, — умер от скоротечного лейкоза (некоторые шептались: «От лейкоза ли? И умер ли?»).

Мне до лампочки были Регент и династия. Маю, судя по всему, тоже. Он переключил программу, запрыгали мультяшные гангстеры…

— Какая удивительная у тебя штука, — сказал я. — И связь, и фото, и Тэ Вэ, и кино…

— И не только! — охотно откликнулся Май. — В ней куча всего. Говорят, даже белье можно стирать, если засунуть в резиновый пакет и опустить в бак. Нет, правда… И легко всякие игрушки прокручивать, в интернет выходить и даже в Информаторий. Конечно, только в открытую зону…

— Я не знал, что такие бывают…

— И я не знал! Это новое поколение электронной техники, такие штучки пока не продают. Мне дали ее зимой за первое место на конкурсе макетов, от общества «Большой союз».

— А что за конкурс?

— Для всех, кто хотел… Надо было построить макет старинного, как в прошлых веках, Инска… Я почти полгода сидел — мастерил да клеил… Мне знаешь почему первый приз дали? Я в макете соединил сразу несколько веков. И крепость как новая, и церкви, которые стояли в Инске в разные времена, и всякие дома, и памятники… Некоторые сперва спорили: это, говорят, исторически неправильно. Но главные судьи сказали: пусть неправильно, но достоверно…

Май, наверно, спохватился, что я подумаю, будто он хвастается. Замолчал, опять нажал переключатель. На двери появилась красная пустыня, а вдали треугольная пирамида под желтым небом. Два человека — кажется, мальчик и взрослый — шли к пирамиде и несли какую-то тяжесть. Мне вдруг почудилось, что от картины веет сухим зноем.

— Это что?

— Это… игра такая… — как-то напряженно сказал Май. — Непонятно, откуда взялась. Некоторые говорят, что просочилась прямо из Информатория… Надо на вершину пирамиды донести чугунный шар и опустить в жерло. Чтобы спасти весь мир. Вроде бы простая задача, а ни у кого не получается… А Грета сказала, что это не только игра…

По мне почему-то холодок прошел.

— Май… ребята поэтому и стараются найти шары?

— Ну… наверное, и поэтому… В Инске вообще много загадок, у него запутанная история… Некоторые говорят, будто город построили дети. Несколько мальчишек, как мы… Придумали вместе со всей стариной, историей и прочим… Сперва он был игрушечный, из кубиков, жестянок и яичной скорлупы. А потом он стал расти, заполнять сопредельные пространства и превращаться в настоящий…

— Но он хороший, — сказал я.

— Еще бы! — И Май включил новую картинку.

Я увидел кирпичную церковь с высокими башнями, похожими на те, что у маленького песочного храма.

— Это польский костел. В позапрошлом веке в Инске жило много ссыльных поляков. Вот они и построили. Он и сейчас действует, хотя нынче католиков здесь немного. Там орган хороший, многие ходят послушать…

— Май… ты, наверно, про все храмы на Земле знаешь?

Он засмеялся и выключил проектор.

— Никто не знает про все храмы, даже академики. Да и зачем? Тут ведь смотря у кого какой интерес. Если архитектура, тогда можно изучать и рассматривать до бесконечности. А если храм ради веры… Тогда, по-моему, нужен один стиль. Потому что верят по-разному, но Бог все равно один…

Май сказал это не прежним голосом, а приглушенно. И так, будто раздумывал: говорить или нет?

«Говори», — мысленно попросил я. Потому что понял: он делится тайной. Значит, я для него не просто случайный гость…

— Я это допридумывал только вчера. Такой проект… Поэтому никому еще не говорил, тебе первому…

«Спасибо, Май…»

Он негромко и отчетливо сказал:

— Грин… как бы люди ни придумывали всякие хитрости и украшения, а самая совершенная форма все равно одна. Это шар. Шар и больше ничего. Громадный, вылитый из хрусталя. Он должен висеть в воздухе, как планета. Надо только придумать систему антигравитации, чтобы Земля не притягивала эту тяжесть…

Я сразу будто увидел этот космически-великанский шар — над деревьями, крышами, башнями. Он был прозрачный, переливался. Весом в миллион тонн и… невесомый. Но…

— Май, если он сплошь из стекла… как в него будут попадать люди?

— А им и не надо… Они будут смотреть снаружи. И каждый сможет в шаре увидеть храм, какой хочет…

— Но внутрь-то человек никак не сумеет… — осторожно сказал я.

— Человек — нет, а душа — да. Ведь лучи света свободно проникают в прозрачность. И там живут, искрятся на ее переливах… А душа — это ведь тоже свет.

— Разве у каждого? — сказал я еще осторожнее.

— Ну… хоть капелька света есть у каждого в душе. Вот она-то и вольется туда… А если даже капельки нет, зачем такому человеку храм?

«Да и человек ли он тогда?» — мелькнуло у меня.

Но сказать я этого не успел, на меня тяжелой ватой опять навалилась сонливость. Я только пробормотал:

— Май, храм замечательный… но я уже сплю…

— Спокойной ночи… — Он протянул руку и пожал мою ладонь. Пальцы были теплые и твердые.

…Мне приснился громадный хрустальный шар над красными песками и пирамидой. Он повис над миром, будто специально для нас, поэтому в пустыне было ничуть не страшно…

Утром я встал с ощущением, что надо мной висит сверкающий шар — невидимый, но настоящий. И твердо сказал себе, что сегодня, в этот субботний день, не буду думать ни о чем плохом. Ни о каком черном будущем. Запрещаю, вот и все!

После завтрака тетя Маруся распределила домашние дела. Маю и Тополятам выпало перекладывать поленницу в сарае, а Света и я были посланы на рынок за овощами. Не на тот рынок, что у пристани (и слава Богу, а то еще напорюсь на Мерцалова!), а на центральный. Мы ухватили хозяйственную тележку на колесиках и замаршировали по Театральному бульвару, по Рыночному проезду. Света рассказывала про подружку Грету и ее следопытский отряд, который ищет повсюду всякие редкости. И про ее брата со странным именем Лыш, который пытается строить из старых стульев летательные аппараты. Аппараты пока не получаются, потому что стулья надо предварительно дрессировать, а они, негодные, едва только научатся летать, сразу удирают…

— Как это? — не поверил я.

Она смешно развела руками:

— Может, Лыш и понимает как, а кроме него — никто.

Тогда спросил я (надо ведь о чем-то говорить):

— Толь-Поли близнецы, да?

— Да… — кивнула она и посмеялась.

— А вы… Май и ты? Тоже близнецы?

Света быстро глянула на меня сбоку и стала смотреть вперед.

— Грин, нет… Мы ведь не кровные братья и сестры. У мамы и папы родные только Любаша и Женька. А мы, четверо, приемные… Ну, у каждого по-разному получилось. Младшие, они еще из дома малютки, я из детдома, когда четыре года было, Май… ему тоже около четырех лет было. Тут долгая история…

Я не решился спрашивать: что за история. И чтобы не прерывать разговор, сказал:

— У него хорошее имя…

Света улыбнулась:

— Вообще-то у него другое имя, только его почти забыли… А получилось так. Когда мама и папа с ним знакомились в интернате, они спросили: «Ты кто?» А он не выговаривал тогда «эл» и «эр», вот и говорит: «Майчик…» Ну и пошло с той поры: «Майчик», «Май»…

«Он и правда как май», — уже не первый раз подумал я, но вслух, конечно, не сказал. Тем более, что было мне ужасно неловко, я заспотыкался даже. И, наверное, покраснел. Идиот! Думал, что я один со своими несчастьями, а здесь так же!.. Хотя нет, не так же. Они счастливые. Все вместе и как родные…

Я пробормотал:

— Значит, у вас семейный детский дом?

Она опять глянула быстро и неулыбчиво.

— Просто… наш дом. Дом Веткиных…

«Счастливые», — опять подумал я. Но без капельки зависти. Хорошо, что счастливые…

На обратном пути, когда мы катили тележку с капустными вилками и картошкой, встретили тех самых Грету и Лыша. Каждый из них тащил на спине обшарпанный гнутый стул.

— Света, Грин, салют!.. Лыш, это Грин.

— Я догадался, — буркнул он. Потом все же сказал хрипловато: — Здравствуй… — и стал смотреть в сторону.

Нелюдимый такой, стриженный ежиком, худой и нескладный.

— Он меня замучил, — пожаловалась Грета. — Не только я, а весь наш отряд ищет для него мебельный утиль…

— А я для вас — шары… — проворчал Лыш. И вдруг тонко завопил:

— Куда?! Стой, паразит!..

Мы все аж подскочили. А дальше я увидел такое… ну просто сон какой-то! Стул, который Лыш только что держал на плече, теперь скакал по заросшему дикой травой газону. Подпрыгивал, удирал, путаясь в лопухах и бурьяне тонкими ногами. Как дурной жеребенок! Лыш стремительно догнал его, ухватил за спинку, дал шлепка по сиденью и водрузил беглеца снова на плечо… И все это никого не удивило. Кроме меня. Но и я не стал ахать и расспрашивать. Подумалось даже: «Если здесь бывают такие чудеса, то, может, и мне подвернется какое-нибудь чудо… счастливое…»

А дальше время вдруг запрыгало, как тот непослушный стул-жеребенок. Удивительно резвыми скачками. Пообедали, отнесли еду Анатолию Андреевичу (хотя и выходной, а бригада в церкви работала), погуляли по городу вместе с Гретой и Толь-Поли, искупались недалеко от песочного храма «Кафедраль де ла Map» (близнецам купаться Света не позволила — холодно еще, — и странно: они почти не спорили). Храм оказался целехонький. Нынче здесь было немало народу, вокруг храма оказалось множество следов, но ни одного — внутри начерченного круга.

— Вечером придем сюда снова, — шепнул мне Май. — Если в янтаре будет огонек, значит все в порядке.

Я не стал расспрашивать: что в порядке и какой огонек? Было хорошо, что он шепнул так доверчиво…

И мы пришли на берег снова, вечером. Света, Май, Грета, Лыш и я («индейцы» решили остаться в своей хижине). Народу здесь было больше, чем днем. Всюду горели костры. Неподалеку я услышал песню:

Мы подошли к песочному храму. Май сел на корточки, мы рядом. Вставленая в круглый узор бусина светилась желтым огоньком.

— Вот, я же говорил, — шепнул мне Май.

Мы помолчали. Грета сказала:

— Пойдемте, разведем свой костерок. Вон там, в сторонке.

Мы пошли. От обрывов пахло множеством теплых трав, от реки — сосновыми плотами и мягкой сыростью. Набрали щепок, прошлогодних стеблей репейника, сухостоя в береговых кустах. Май и Грета умело развели маленький огонь. Тепло пошло по ногам…

Возникли из сумерек два взрослых парня. Один — в форме, похожей на милицейскую (я напрягся).

— Лыш! Иди-ка сюда! — окликнул парень в форме. Лыш, чуть запинаясь, пошел к пришедшим.

— Витя, привет! — махнул рукой Май.

Я осторожно шепнул Маю:

— А это кто?

— В форме — это Витя… Виктор Петряев, подпоручик муниципальной стражи. И не только стражи… А кто с ним — не знаю.

Лыш вернулся через пару минут, постоял немного с нами и сказал, что ему пора домой.

— Подожди немного, пойдем вместе… — заворчала Грета.

— У меня в сарае работа не кончена, а ребята мне еще один стул обещали найти, — озабоченно разъяснил ей Лыш. — Поэтому кто пойдет, а кто и поскачет…

Лыш отошел и выволок из репейников легонький венский стул.

— Опять! — вознегодовала сестра. — Шею свернешь, акробат!.. Лыш, я маме скажу!

— Жалоба моченая, на углях копченая…

Все слушали спокойно. Знали, что Лыш обозвал сестру «жалобой» так, для порядка, и ничего она не скажет маме. А он, конечно, не свернет шею.

Лыш оседлал стул задом наперед, растопырил ноги, слегка толкнул перед собой спинку. Стул ударил ножкой в песок, будто нетерпеливый жеребенок. Подпрыгнул и взмыл над репейной чащей. Понес всадника над склоном вверх.

— Вот это да… — не удержался я. Но понятно было, что сильно изумляться нет смысла.

Света негромко сказала мне:

— Видишь, ты уже столько всего знаешь про нас… Расскажи и про себя.

— Но я ведь рассказывал…

Май с другой стороны проговорил:

— Грин, ты не обижайся, но ты ведь говорил не все. Расскажи нам про главное…

Я больше ни секунды не сомневался. Сказал «сейчас» и стал рассказывать про все. И про ампулу. Подробно…

Вторая часть. Стрелок

Маму я не помню. Снится иногда, но туманно, отрывочно, и лица не разглядеть…

Мы жили в поселке Рудаково рядом со столицей. Дом был наш собственный, небольшой, одноэтажный. Он сгорел, когда мне было полтора года. Мама погибла от угарного газа, а меня сумели вытащить. Отец в это время был в командировке.

После пожара отец снял квартиру в столице, и мы жили там с тетей Анютой, которая ведала нашим хозяйством. А через полгода отца арестовали, а меня отправили в дошкольный детский дом. Тете Анюте не отдали: мол, не имеет она на меня права, по документам-то совсем чужая. Говорят, сперва я ревел отчаянно. Ну, а потом, что делать, привык постепенно… Тетя Анюта навестила меня через некоторое время. Я эту встречу запомнил хорошо, был мне уже четвертый год. Мы сидели рядышком, и я все повторял: «Возьми к себе. Возьми обратно…» А она говорила, что обязательно, только вот сперва надо выхлопотать документы, поэтому мне придется немного потерпеть. А когда уходила, сказала мне очень отчетливо: «Гришенька, ты пока маленький, но одно тебе надо запомнить крепко, как большому: твой папа ни в чем не виноват. Ты это знай на веки вечные. И не верь никому, кто будет говорить другое. Запомнил?»

И я сказал: «Да». И запомнил. И решил, что теперь буду каждый день ждать тетю Анюту.

Но тетя Анюта больше ни разу не пришла в детский дом. После той нашей встречи она поехала в столицу и пропала. Так мне сказали потом, когда подрос…

В том, первом, детском доме было не так уж плохо. Взрослые нас почти не обижали, лупили редко и не сильно, случались всякие праздники, летние поездки на дачу, где лес и речка… Так и жил.

В семь лет перевели в детдом-интернат со школьным обучением. Там стало хуже. Особенно сперва. Большие ребята помыкали нами по-всякому. И не пикнешь. Если пожалуешься, потом еще хуже будет, да и от воспитателей вместо защиты лишняя нахлобучка. Было, конечно, и хорошее. Праздники, походы в цирк и в театр, а особенно — библиотека. Но свою любовь к чтению я никому не выказывал, а то задразнят, да и «библиотечных отсидок» не будет.

Потом появился новый директор интерната, Михаил Гаврилович, худой высокий дядька с рыжими от курева усами и басовитым (сперва казалось — грозным) голосом. Первым делом выгнал нескольких воспитателей, любивших распускать руки, а также перевел в другие интернаты и училища больших парней, которые вместе с этими воспитателями заправляли в интернате. Правда, наша Клизма Крысовна осталась. По-прежнему, если я на самоподготовке не решал задачки, а рисовал кораблики или мастерил бумажных голубков, она хватала меня за шиворот и волокла в директорский кабинет.

— Михаил Гаврилович, у меня сил нет! Опять бездельничает! Его надо в интернат для олигофренов!

— Та-ак! — грозно говорил директор. — Ладно, в тот интернат пока подождем, у них нехватка мест, а под арестом пусть посидит! В библиотеку его!

Один раз Клизма опять привела меня к директору, и он сурово сказал:

— Оставьте нас. Я поговорю с ним один на один.

Клизма с удовольствием оставила (может, надеялась, что я получу ремня). А Михаил Гаврилович сделался какой-то другой, озабоченный и печальный.

— Вот что, Григорий Климчук. Есть дело, о котором обещай молчать… Обещаешь? Иначе сильно подведешь меня.

Я ничего не понял, но сразу закивал: обещаю, мол, изо всех сил.

— Перед ужином, в семь часов, выйди на двор, в дальний конец, за гараж. Там за забором будет стоять мужчина в коричневой куртке, он тебя окликнет. Есть у него к тебе разговор. Только не долго… Понял?

Я опять закивал. Расспрашивать не посмел и до вечера изводился от ожидания и догадок.

Была осень, октябрь, в семь часов уже стемнело, но по ту сторону решетчатого забора, на улице горела на столбе лампочка. Вокруг нее реяли дождинки. Я вздрагивал. От столба отделился (словно полоска тени) человек, сказал негромко:

— Гриша Климчук?

— Ага… — выдавил я и даже икнул от волнения.

— Это письмо от твоего папы. Я не могу сказать, где он сейчас, но ты знай: с ним все в порядке. Он помнит о тебе. Остальное — в письме. Старайся никому не показывать его… — Сквозь рейки забора мужчина протянул мне конверт и сразу ушел, потерялся в сумерках.

Я затолкал письмо под куртку, под рубашку, под майку, к самому телу. И побежал в школьный корпус. Оглянулся в коридоре, поскребся в библиотечную дверь. Я редко приходил сюда «по своей воле» (чтобы не разоблачили), но сейчас попросил Галину Павловну:

— Можно, я посижу до ужина? Очень надо!

— Посиди, голубчик. Я никому не скажу.

За стеллажами я засветил переносную лампочку.

Конверт был белый, без надписи. Надорвал уголок, сунул палец, рванул. Вытащил сложенный вчетверо лист. Он был голубоватый, линованный.

Отец писал небольшими, но четкими, почти печатными буквами. Я уже потом подумал: может, он боялся, что я неважно читаю, и старался, чтобы я разобрал все до последнего слова?

Вот что было в письме.

Я сразу вспомнил кота с торчащими, как иглы дикобраза, рыжими прядками. Они были колючие на вид, а на самом деле мягкие.

Юшик любил забираться ко мне на постель и укладываться в ногах. Что с ним стало?

Этого я, разумеется, не помнил. Мне же было тогда чуть больше года. Но я вспомнил гимн спортивного клуба «Уралочка», его иногда исполняли по телевизору, если показывали соревнования. «Уралочка» была знаменитая, часто выступала на общеимперских турнирах. А слова такие: «Полощут флаги яркие, и шум со всех сторон, выходим из-под арки мы опять на стадион…» Ну, или что-то похожее, точно не помню. Главное, что мотив подходил. И я потом повторял песенку про елочку с этой мелодией очень часто. Но только про себя, конечно…

Я не поленился. Прочитал письмо несколько раз, опять спрятал его, вытер слезы. Выбрался из-за стеллажей и тут же попросил у Галины Павловны что-нибудь писателя Грина, которого читал и до этого. Теперь хотелось не здесь читать, а взять с собой. И она дала мне книжку «Гнев отца», где оказалось несколько рассказов, которых я еще не знал. А в рассказе, по которому названа книжка, не было никакого гнева, а только отцовская любовь… И я читал — будто переговаривался с отцом…

А потом директор подарил мне «Алые паруса».

Я старался никому не показывать эту книгу, читал в укромных уголках. И только от одного мальчишки не прятался. Это был семилетний пацаненок по прозвищу Пузырек. Появился в интернате он недавно и часто ходил с мокрыми глазами. Отец у него спился и умер в больнице, мать посадили за воровство, а он загремел сюда. И хотя на воле жизнь у Пузырька была не сладкая, он все равно тосковал по ней…

Был он затюканный, тощий, большеротый, ни на какой пузырек не похожий. А прозвали его так потому, что на губе у него часто вскакивал белый волдырик и потом лопался… Однажды я расшвырял по сторонам двух третьеклассников, которые прискреблись к Пузырьку на перемене (сам-то я был уже в пятом). И он потом смотрел на меня как преданный щенок. Нельзя сказать, что меня это радовало, казался он каким-то слишком уж хлипким и унылым. Но однажды я увидел, как он роняет слезы в раздевалке за вешалкой, и он меня увидел и глянул будто через жидкие стеклышки. И прикусил губу с пузырьком. Я спросил «ты чего», а он только шмыгнул носом и головой мотнул. Наверно, и сам не знал «чего». Как объяснишь, если тоска? Тогда я сказал:

— Пойдем.

Привел его в спальню, посадил рядом на койку, а дальше… Я сам не знал, что делать дальше. И спросил:

— Хочешь, книжку почитаю?

Он закивал (даже брызги полетели с ресниц). Я достал из-под матраса книжку, увел Пузырька в библиотеку за стеллажи и там стал читать в полголоса «Алые паруса». Он слушал, приоткрыв рот.

Когда «Паруса» закончились, Пузырек опасливо посопел и спросил:

— А Грей взял к себе и Ассоли Лонгрена?

— Конечно! Он же обещал!

— Тогда хорошо… — И Пузырек заулыбался. Не так, как раньше, а без боязни…

И потом я еще не раз читал Пузырьку рассказы Грина…

А в апреле случилась беда.

Однажды после самоподготовки (это когда делают «домашние» задания) меня окликнули в коридоре: «Клим, тебя Гаврилыч зовет, велел, чтобы немедленно. Ты чего натворил?»

Я ничего не натворил и не ждал плохого. Но Михаил Гаврилович встретил меня сумрачно.

— Садись, Гриша… Даже не знаю, как начать. Плохие новости…

Я начал обмирать, вцепился в сиденье стула. Я почти догадался, о чем пойдет речь. И он понял это.

— Да, Гриша… Папы нет в живых…

Я помолчал, все еще надеясь, что это ошибка, что директор сейчас поправится. Потому что иначе… как я буду жить-то? Ведь все время после письма я жил надеждой… Но директор молчал, и я наконец выговорил:

— Почему… нет?..

— Я расскажу… Я не имею права, но… если я не скажу тебе это, больше никто не скажет. А меня здесь скоро не будет…

То, что его скоро не будет, я пропустил мимо ушей — до того ли мне было. А Михаил Гаврилович стал говорить дальше:

— В общем так… Твоего папу, Юрия Львовича Климчука, обвиняли в заговоре против имперской власти. Думаю, что не против власти он был, а против «Желтого волоса», такая гнусная партия набирала одно время у нас в стране силу. Прямо скажем, преступная… Потом эту партию запретили, только сторонников у нее осталось немало. А твой папа знал о них очень много. Как говорится, владел базой данных. Потому что дело было связано со сложными технологиями, с хранением информации, а он же работал в научном журнале… Эту информацию у него старались добыть, но он ее упрятал надежно. Посадили в тюрьму, он бежал. Скрывался за границей, а недавно вернулся, и его обнаружили. Он отстреливался, его ранили, и он умер в больнице… Не спрашивай, откуда я это знаю. Но это, к сожалению, правда.

Я не спрашивал. Я отвернулся, лег щекой на спинку стула и заплакал. Директор меня не останавливал.

Я плакал долго. Потому что все рушилось в жизни. Впереди теперь не было ничего… Но в конце концов слезы кончились, и я опять услышал Михаила Гавриловича:

— Может быть, хоть немного тебя утешит одна мысль. Что твой отец — герой, он дрался за справедливость. Ты вырастешь и разузнаешь о нем всю правду…

Я всхлипывал и молчал. Я не хотел вырастать. Я ничего не хотел.

Михаил Гаврилович подошел, погладил по плечу.

— Я понимаю, как тебе тяжело… и как на все теперь наплевать. И это будет долго, да… Но все же послушай совет…

Я шевельнул плечом: какой еще совет? Расти умным, честным, достойным? Зачем?

— У тебя есть отцовское письмо. Знаю, оно тебе очень дорого. И все же… Тебе следовало бы его уничтожить. Если найдут, будет много неприятностей. У многих людей. У меня в частности, но это не главное. У других… Я ничего не требую, но все же подумай, Гриша Климчук…

Я потом, конечно, думал, думал, думал. Об отце, о письме. О том, как жить дальше. Жить не очень-то хотелось, но совсем умирать не хотелось тоже.

Надо сказать, что об отце я горевал меньше, чем, казалось бы, должен горевать. Может, потому, что я его почти не помнил. А может, внутри включились какие-то тормоза. Гораздо сильнее была печаль о рухнувших надеждах на будущее: никогда не будет у меня родного дома, родных людей… Но вскоре планы на будущее появились опять. Уже совсем другие. Такие, о которых я думал, стискивая зубы.

Я вырасту! Назло всем врагам! И разузнаю про отца всё-всё, всю правду. И напишу книгу про то, какой он был герой. Я даже знаю, какое будет название. «В лесу нашли мы елочку!..» Строчка из песни, которую он пел мне в забытом детстве…

В общем, впереди опять что-то засветилось… Но меня грыз постоянный страх из-за письма. Почему в нем какая-то опасность? Почему могут пострадать какие-то люди? В том числе и директор… Может, пойти, расспросить? Но я не решался. А вскоре у директора начались неприятности.

Его куда-то вызывали, чем-то грозили (ходили такие слухи). Стали появляться всякие комиссии. Нас приводили в кабинет, задавали вопросы. Не делал ли Михаил Гаврилович с нами что-то плохое? Многие таких вопросов просто не понимали. А кто понимал, плевался в ответ, потому что директор делал нам только хорошее. Но на плевки и грубости спрашивающие не обижались, продолжали беседу, как ни в чем не бывало. Обещали награды за «обдуманные ответы». Кое-кто, наверное, купился…

Я стал бояться еще сильнее. Вдруг у меня найдут письмо, и оно добавит директору всяких бед? Да и мне заодно… Я перепрятывал его в разные места, но все они казались ненадежными. Я носил его под майкой, но казалось, что бумага подозрительно шуршит.

В конце концов я струсил. Решил, что надо от письма избавиться навсегда. Ночью я ушел в туалет (будто приспичило), заплакал, перечитал письмо последний раз и разорвал его на мельчайшие клочки… Но у меня не хватило духу бросить крохотные бумажки в унитаз и смыть их. Это было бы уже не подлостью, а сверхподлостью. И я, давясь слезами и бумагой, сжевал, сглотал изорванное письмо и запил водой из умывального крана.

Я утешал себя, что помню письмо наизусть до последней буковки и не забуду никогда в жизни. Но все равно гадостный осадок остался у меня внутри. Как от ржавой, пахнущей хлоркой воды…

А директора убрали. Я не знаю, что с ним стало. Просто он однажды не появился на работе. Его заместительница — похожая на квашню, пугливая Елена Маркеловна — потерянно бродила по интернату и вздрагивала, когда ей задавали вопросы. Потом появился новый директор. Его сразу прозвали Майором. Кто-то пустил слух, что раньше он был ментухаем. Он был прямой, тощий, с колючим лицом и кашляющим голосом. Ходил в пиджаке, похожем на мундир. Стал заводить порядки, как в кадетском корпусе, велел каждый день заниматься строевой подготовкой, и всех, даже малышей, сажали теперь не в библиотеку, а в настоящий карцер.

Клизма Крысовна расцвела, как пахучая гортензия на навозной клумбе. Ходила генеральшей. Руки распускала на всю катушку. Однажды за то, что не успел вовремя заправить койку, она врезала мне по шее и привычным путем отволокла в директорский кабинет.

— Вот… Совершенно отбился от рук!

— А драться можно, да?! — попробовал я «качать права».

— Ма-алчать! — заорал Майор. И потом кашляющим голосом долго орал еще. О том, что для бывших директорских любимчиков здесь больше не будет сладкой жизни, и что он еще дознается в подробностях, чем тут со мной занимался этот «Михал Гадёныч», и что сыночкам всяких террористов в интернате вообще не место, и скоро я отправлюсь туда, где давно мне полагается быть…

После этого я понял, что пора уходить. Куда угодно, лишь бы подальше. И стал готовиться. Никто про это не догадывался. Только Пузырек. Однажды, когда остались вдвоем, он спросил шепотом:

— Клим, ты книжку возьмешь с собой, да?

Я не стал притворяться.

— Конечно.

Он спросил еще тише:

— А меня?

Я обмяк. Вот еще подарочек…

— Пузырек. Но я же сам ничего не знаю. Как все получится… Куда ты со мной…

Он прошептал книжную фразу:

— Хоть на край света…

И заплакал.

Ну, что я мог сделать? Бросить его и после маяться всю жизнь? У меня на совести и так было уже одно предательство — уничтоженное письмо…

Мы ушли среди ночи. Через полчаса мы были уже на станции электрички. Забрались в пустой вагон с тусклыми лампочками. Никто нас не заметил, не выгнал. Еще через час мы оказались в столице.

Раньше я никогда не бывал в бегах. Но от других слышал, конечно, о беспризорной жизни. Знал, что в громадной столице немало такого «вольного» народа и что «не пропадешь, если думалка на плечах в рабочем режиме». И что найти сбежавших пацанят очень трудно, да никто и не станет искать. Разве что случайно вляпаешься…

Несколько суток мы болтались по рынкам, свалкам и задворкам складов. Выпрашивали (а раза два и стащили на базаре у южан) еду. Ночевали в ящиках за какой-то фабрикой, укрывались изодранными мешками. Пузырек не жаловался. Только иногда смотрел виновато: «Я для тебя обуза, да?» Я обещал ему, что вот осмотримся, устроимся продавать газеты или разгружать мелкие товары, подзаработаем деньжат и рванем на юг, поближе к теплому морю и кораблям. Грин-то крепко сидел внутри у меня. Да и у Пузырька, видать, тоже. Каждый раз в ответ на мои слова Пузырек радостно кивал.

Но вместо южных стран мы оказались в крепкой компании беспризорников.

Однажды на привокзальном рынке к нам подошел парнишка чуть постарше меня, решительный, неплохо одетый, с цепкими глазами опытного человека. Спросил дружелюбно:

— Вы дикие, да?

— Сам ты дикий, — малость ощетинился я.

— Да ты не гоношись. Я в том смысле, что не столичные и без коллектива. А в одиночку здесь долго не живут, закон джунглей. Хотите в нашу бригаду? Сытые будете…

Я глянул на исхудавшего чумазого Пузырька. Мы не ели со вчерашнего дня. Я сказал:

— Хотим…

«Бригада» оказалась не такая, как я представлял «кодлы» беспризорников. Никто не ходил оборванцем, никто не кололся, не нюхал клей. Даже курить разрешалось только старшим. Ну, я-то уже мог, если бы захотел, а Пузырек — ни-ни.

Было нас человек пятнадцать. Пацаны лет от семи и до четырнадцати. Кто-то исчезал, на его месте появлялись новички, но «ядро» оставалось. Жили мы в подвале обшарпанной девятиэтажки. Подвал был обширный, со всякими закутками. Горело электричество, работал водопровод. Стоял в углу портативный телевизор. Была даже бетонная конура с унитазом и самодельным душем. В общем, не притон, а общежитие. Спали мы на топчанах, на разболтанных раскладушках, на разбитых диванах со свалки. Постели полагалось заправлять одеялами, кусками парусины, старыми оконными шторами — у кого что было. За порядок и чистоту отвечала крашеная симпатичная девица, которую звали Марлен. Она любила тискать младших ребят, следила, чтобы мы умывались, чистили зубы и раз в неделю принимали душ. Но Марлен была не главная, а подружка «бригадира». Они жили вдвоем в отдельном «бункере».

Командовал бригадой парень лет двадцати по имени (или по кличке) Морган. Он в самом деле был похож на пирата Моргана из американского кино «Карибские паруса». Худой, с темными усиками, с продолговатыми непонятными глазами. Иногда они были обыкновенные, даже ласковые, но если кто-то делал что-то не так… ого, какие становились глаза!

Впрочем, не всегда Морган злился на провинившихся. Иногда говорил добродушно: «Отшлепаю, голубчик…» Казалось бы, шутка, но провинившийся обмирал.

В общем, Морган держал нас в строгости. Мы работали целыми днями. Выпрашивали у пассажиров на перроне, у прохожих на улицах деньги, рассказывали при этом трогательные истории, будто «я вовсе не беспризорный, а просто так получилось, что папа погиб на стройке, мама в больнице, а я приехал в столицу за помощью к тете, а она здесь уже не живет, и надо как-то добираться обратно в свой город…» Ну, или еще что-нибудь душещипательное. Главное — придумать жалостливо и правдоподобно, тогда многие верили. Я умел придумывать такие сюжеты, и Морган меня ценил.

Он запрещал ходить на работу оборванцами. «Сейчас таким не доверяют. Жалеют попавших в беду, но не любят тех, кто скатился на дно. И я вам скатиться не дам, нашей славной Империи маргиналы не нужны».

Почему-то Моргану не нравилось, когда старшие часто общаются с малышами. Поэтому я и Пузырек не всегда бывали вместе. Пузырек стал ходить с другим таким же малявиком, только еще более затюканным и боязливым. Звали того Тюнчик. Они, когда отправлялись за уловом, изображали братишек, отставших от родителей на вокзале. «Мы пошли в милицию, а там на нас накричали и хотели остричь машинкой. Мы убежали… Дайте, пожалуйста, денежек на билет до Степановска, там наш дом…»

Детки были совсем «мамины-папины», в аккуратных костюмчиках и новых сандалетках, в которые их обряжала Марлен. Взрослые совали пацанятам деньги, даже не подумав: кто таким мелким продаст билеты?

Все собранные деньги полагалось сдавать лично Моргану. До последнего грошика. Иногда он выдавал нам кое-что на мелкие расходы и обещал, что к сентябрю «подведет баланс», и тогда каждому выдаст заработанный за лето «справедливый процент». А пока…

Помню, как один раз он, принимая выручку, вдруг похлопал по широким джинсам девятилетнего Зяблика и вытащил у того из кармана пятирублевую монетку. Улыбнулся. Нехорошо так:

— А это что, детка?

Даже при желтой лампочке видно было, как Зяблик побелел.

— Я… нечаянно… Она застряла… Я не хотел… Я не заметил…

— На запчасти, мальчик? — прежним улыбчивым тоном спросил Морган.

— Я… нет! Я больше никогда…

— Иди, Зяблик, — сказал Морган. — Я подумаю, что с тобой делать…

Ничего он с Зябликом тогда не сделал, но все видели, как несколько дней бедняга мается от страшного ожидания. Это было хуже, чем немедленная кара.

На следующее утро я пошел за уловом вместе с Юркой Лунатиком, пацаном лет двенадцати, как я. И спросил:

— А чего это вчера Морган про какие-то запчасти Зяблику на темечко капал? Это как?

Лунатик выкатил глаза, часто задышал от возбуждения.

— А ты не знаешь? Говорят, у Моргана договор с клиникой. С тайной. Если там нужен донор для пересадки, он туда может кого-нибудь из пацанов, особенно из мелких… Потом говорит: устроил на усыновление… А на самом деле распотрошат такого на детальки для богатых больных деток. Одному сердце, другому почки, третьему селезенку… Гриня, но это я только тебе. Не вздумай заложить!

— Не вздрагивай, — хмуро сказал я. И подумал, что с таким языком Лунатик в бригаде долго не проживет. — Брехня это…

— Не знаю. Об этом многие шепчутся. И Морган про это знает и не говорит, что брехня. А на усыновление он правда несколько мелких отдал и не сказал кому. Мол, по закону это тайна.

«Неужели такая сволочь? — думал я на ходу. — Ведь в общем-то совсем как человек. Ну, строгий иногда, а бывает, что и добрый, заботится, разговоры ведет интересные, рассказывает про всякое».

Ко мне Морган особенно благоволил. Никогда не пугал, порой разговаривал о книжках, не ругал, если я в своей добыче не дотягивал до нормы. А однажды оказал мне и еще двум ребятам постарше особое доверие. Достал свой пистолет, объяснил, как вынимается и вставляется обойма, как надо снимать предохранитель, передергивать затвор и нажимать спуск. А потом в глухом подвальном коридоре дал каждому пальнуть по пустой консервной банке.

Ох и грохало! Но я все-таки с пяти шагов продырявил жестянку, а два других промазали.

— Гриня, ты способный парень, — снисходительно похвалил Морган. — Далеко пойдешь… — И спрятал небольшой плоский пистолет в боковой карман куртки. Он всегда носил его в этом кармане, будто не боялся, что заметят.

Кажется, Морган вообще ничего не боялся. Я сперва удивлялся, как это ментухаи до сих пор не разнюхали про наше убежище, не нагрянули с облавой. Спросил Лунатика, а он захихикал:

— Ну, Гриня, ну тебя как с крыши уронили. У Моргана все охранники в этой округе купленные.

И вот что было сперва непонятно: если они все купленные, почему же Морган так испугался, когда увидел у Тюнчика заводную машинку?

То есть она была не заводная, а, видимо, с батарейкой. Она ездила по бетонному полу широкого помещения, которое служило нам прихожей. Я, Лунатик и Морган спустились с улицы и увидели, как несколько «мелких» пританцовывают и увертываются от машинки — двигалась она непонятными зигзагами. Видимо, никто не знал, как ею управлять.

Морган вдруг оттолкнул меня, подскочил к машинке и своим блестящим башмаком ударил по ней сверху вниз. Как по ядовитой твари. Раз, другой. Потом выхватил пистолет и добил запищавшую модель «Гепарда» железной рукояткой. Выпрямился. Вытер со лба капли. Хрипло спросил:

— Чье это?

В наступившей тишине послышался опасливый выдох:

— Вот… его… — Один из «мелких» показал на Тюнчика.

— Где взял? — Морган пробил Тюнчика взглядом, как гвоздями.

— Она… на улице… я взял поиграть… — залепетал Тюнчик. Сразу почувствовал, что сотворил ужасное.

Морган вцепился Тюнчику в плечи. Голубой костюмчик вздернулся вверх, а самого Тюнчика, будто легонькую куклу, Морган поднял в воздух. Тот слабо задергал цыплячьими ногами в белых носочках, сандалетки упали на пол. Тюнчик зажмурился, но тут же отчаянно распахнул глаза.

Морган отчетливо выговорил:

— Разве. Я. Не. Объ-яс-нял. Что. Нельзя. Подбирать. Непонятные. Вещи? — И гаркнул опять: — Отвечай, сволочь!

— Я больше не… Я думал, это игрушка…

Морган отшвырнул Тюнчика. Тот быстро отполз в угол и съежился, подтянув разбитые в кровь колени. Морган оглядел всех.

— Нынче никому из подвала не выходить. Марлен, поставь у дверей дежурных, пусть сразу загоняют сюда тех, кто вернется с улиц… Эту бактерию заприте в кладовку у входа.

Двое старших ребят подхватили обмякшего от жутких предчувствий Тюнчика и оттащили в комнатушку с железной дверью. В двери было зарешеченное оконце. Пузырек смотрел на все это (и на меня, и на Моргана) широченными отчаянными глазами. А когда дверь лязгнула, он совершил небывало храбрый поступок. Деревянными шагами он подошел к Моргану, вскинул голову и тонко сказал:

— Морган, не надо. Там же крысы!

Морган был уже прежний, самообладание вернулось к нему. Он ласково улыбнулся:

— Страдаешь за дружка? Хочешь туда же?

— Да!

Все замерли. Но Морган погладил Пузырька по волосам.

— Ишь, храбрец. Не страдай. Устроим твоему Тюнчику воспитательный момент и отпустим… А пока всем сидеть и ждать!

И мы расселись на своих топчанах и подстилках, стали ждать. Пузырек прижимался ко мне. Лунатик сидел неподалеку.

— Гринь, а что с ним будет? — прошептал Пузырек.

Я не знал. И спросил Лунатика:

— Что Морган с ним сделает?

Всезнающий Лунатик опасливо огляделся и хмыкнул:

— Скоре всего, «столик».

— Какой столик?

— Ну, ты как с крыши… Если кто нарушает главные правила, переворачивают стол, а к его ножкам, к самым концам, привязывают виноватого. За руки, за ноги, нарастяжку. И во-от таким прутом… Кто один раз попробовал, помнит всю жизнь…

Меня тряхнуло, как током. В моей детдомовской жизни мне, конечно, доставалось не раз, но чтобы такая жуть… И он же совсем кроха!

Пузырек смотрел на меня, округлив рот и глаза. Будто я что-то мог сделать! А что?

Но не мог же я быть боязливее Пузырька!

Морган в укромном закутке с лампочкой под потолком и уютной настольной лампой на тумбочке сидел в обнимку с Марлен. Сразу отпустил ее, злобно уставился на меня. Потому что я совершил небывалую дерзость: явился в их личное помещение без спроса. Но тут же он переключил гнев на дружелюбие:

— А, Гриня! Тебе чего?

— Морган, — сказал я, — не надо его бить. Он же совсем цыпленок…

— Сядь… — Он подвинулся на топчане. Я сел рядом. — Слушай и вникай… Ты хоть знаешь, что он принес?

— Игрушку. Чего здесь такого?

— Игрушку… Ничего ты не понимаешь пока, и другие не понимают. Это миниатюрный робот-разведчик новейшей конструкции. Для наблюдения за всякими антисоциальными группами. Знаешь, что такое «антисоциальные»?

— Примерно, — бормотнул я.

— Их запускают в подозрительные места и качают информацию… Потому и велено было: никаких незнакомых предметов не подбирать, не приносить… К нам чуть не приклеили «хвост». Теперь усёк?

— Да… — прошептал я. — Но, Морган… Ты же не боишься ментухаев. Чего уж так-то…

— Это не ментухаи. Это какая-то спецслужба. То ли имперская безопасность, то ли вообще непонятно кто… В том-то и страх, что непонятно.

Я впервые услышал от Моргана слово «страх».

Но у Тюнчика-то какой сейчас страх! Там, в клетке.

— Морган, да Тюнчик-то при чем? Он же просто еще глупый. Ну, отругали, посадили и ладно…

Морган печально сказал:

— Разве в Тюнчике дело? Дело в остальных. Все должны увидеть, что бывает с теми, кто нарушает правила бригады. Это, братец мой, диктуют законы выживания. Ты же начитанный парень и должен понять: в такой ситуации суровое взыскание не-из-беж-но. — И вдруг он подразмяк, придвинул меня к себе доверительно так:

— Да не бойся, Гриня, не такое уж оно суровое. Отлежится за пару суток. Я его сам-то и не буду, вот Марлен займется. Она это любит. Разденет голубчика и отсчитает, сколько решим общим голосованием…

Марлен стояла теперь напротив лампы, ее «киношное» лицо блестело, как лаковое. Она заулыбалась:

— Обыкновенное детское наказаньице… — И прочитала нараспев:

«Гадина, садистка, б…», — подумал я, и меня замутило. Морган сидел вплотную, карман его куртки прижимался к моему бедру. Сквозь тонкую замшу и брюки я чувствовал твердость пистолета. Я скользнул рукой между мной и Морганом и быстро вынул пистолет из кармана. Морган хлопнул себя по боку, но я был уже у дверей. Время замедлилось. Я видел в этом замедленном времени, как меняются лица Моргана и Марлен.

— Сидеть, Морган, подлюка, — хрипло сказал я. — А ты, Марлен, стоять! Замри, блин, проститутка!.. — Я передернул затвор. — Оба замрите! Или пристрелю!

Морган в тишине хрипло дышал. Он все же стал подниматься.

— Сидеть! — Я выстрелил по лампе. Руку сильно толкнуло назад, но я попал! Стеклянный абажур взорвался осколками. Морган откинулся к стене. В навалившейся ватной глухоте он зашевелил губами. Я разобрал:

— Ты чего хочешь-то? — Видно, он понял, что я и правда могу выпалить в него.

— Встань, Морган! — голос у меня прорезался тонко и отчаянно.

— Оба идите в коридор! Откройте кладовку! — И я отпрыгнул за порог. Издалека смотрел, как они вышли, оглядываясь, и двинулись к дверце с решеткой. Марлен ненатурально подвывала. Морган сказал через плечо:

— Ну, Гриня… Ты понимаешь, что ты покойник?

— Не раньше, чем ты. — И добавил, как охранник в гангстерском фильме: — Не разговаривать! Вперед! Делать, что сказал!

Мне казалось, что я не сам действую и говорю, а будто смотрю такое вот кино. Или вижу сон…

Морган откинул тяжелый засов. Оттянул дверь.

— В сторону! — велел я. И позвал: — Тюнчик, выходи.

Он опасливо шагнул наружу. Не Тюнчик, а бледное привидение с черными от запекшейся крови коленями. Мимо меня к нему сразу прыгнул Пузырек, рывком оттащил в сторону.

— Марш в кладовку! — велел я Моргану и Марлен.

— Ну, Гриня, ну ты… — опять начал Морган.

— Марш! — И я пальнул мимо него в черную пустоту за дверью. Морган и Марлен разом съежились и юркнули в кладовку. В навалившейся опять глухоте я сказал:

— Пузырек, закрой дверь, заложи засов.

Он прыгнул к двери. Налег на железную тяжесть всем телом. Грянул щеколдой.

Только тогда я оглянулся. Увидел бледные, размытые в желтом свете лица ребят. У всех были одинаково приоткрыты рты.

Я ощутил, как на меня валится вязкая усталость. Дернул плечами.

— Вы… вот что… Идите к себе и сидите тихо. Пока мы не уйдем… Не вздумайте сразу выпускать их… Зяблик, возьми под моим одеялом книгу, принеси. Шевелись!

Зяблик рысцой убежал, принес «Алые паруса», с которыми я не расставался. Протянул опасливо, издалека и сразу отскочил.

— Идите, ребята, — насупленно сказал я снова. Все попятились. Кроме Пузырька и Тюнчика. Им я велел: — Найдите на вешалке ваши куртки, оденьтесь. Уходим.

Когда мы оказались за дверью, я придавил ее плечом, а засов плотно вложил в скобу. Я знал, что из подвала есть другой выход и что очень скоро пацаны выпустят Моргана и Марлен. И будет погоня. Если не ради нас самих, то ради пистолета! Но несколько минут в запасе все же было.

Стоял конец августа, был поздний вечер, темно и звездно. И зябко.

Мы кинулись в сумрак переулков. И сразу нам повезло. По Стрелецкому проезду катил грузовой трамвай — открытая платформа с лебедкой. Ехал он медленно.

— Бежим! Скорее!

Мы догнали платформу, я подсадил на задний борт Пузырька и Тюнчика, забрался сам. Мы легли у дощатого ограждения. Я обнял пацанят за плечи.

— Ничего, ребята… Главное, что ушли.

Мы ехали долго. И спрыгнули, когда увидели впереди за поворотом арку трамвайного депо. Нырнули в боковую улицу. Здесь был район каких-то складов, бетонных изгородей, ангаров и пустырей. Стали пробираться по ямам, завалам и буеракам. Пацанята обдирали ноги в колючках, но я ничем не мог им помочь. Надо было скорее найти укрытие.

Наконец опять нам повезло. При свете взошедшей яркой луны мы увидели что-то похожее на круглую конуру. Это был короткий, вроде бочки, кусок бетонной трубы метровой ширины. С одной стороны его заслоняла стенка из гнилой фанеры, с другой — занавес из дерюг. Наверно, это бомжи устроили себе временный приют, а потом оставили его. Внутри валялся драный ватник. От него пахло не по-хорошему, но мы свалились на эту подстилку, будто на долгожданную постель.

Утром я сказал голодным неумытым малькам:

— Вот что, парни. Будем двигать на юг. К теплу. Сперва надо только подкормиться.

Я велел им умыться у ржавой трубы, из которой бежала чахлая струйка. Потом на рынке у ближней товарной станции мы выпросили деньжат («дайте на хлебушек, два дня не ели»). Купили три булки и банку фасоли в томате, которую я вскрыл карманным ножом. А еще — бутылку простой питьевой воды. Поели, запили. И пошли искать товарняк. Любой, лишь бы ехал хоть примерно в южную сторону. И здесь, казалось бы, нам повезло в третий раз. Мы увидели, как по крайнему пути среди бурьяна движется состав. В самом хвосте была платформа, на которой громоздились желтые рулоны.

— Догоняем!

Ехала платформа тихо, но и мы не могли бежать быстро: у Тюнчика плохо сгибались колени с засохшими коростами. Наконец я подхватил его на руки. Догнал платформу, поставил Тюнчика на буфер, потом толкнул через борт. Пузырек ловко забрался сам.

— Клим, скорее!

Но в этот миг я услышал:

— А ну стой, сукины дети!

Трое мужиков с карабинами и в сизых полувоенных куртках бежали за нами. Платформа хотя и набирала ход, но все еще двигалась медленно. Ясно было — достанут.

— Ребята, не бойтесь, я вас догоню. — Я задрал рубашку и вынул из-под брючного ремня пистолет.

Надо было задержать их. Ведь если поймают, загремим в приемник.

— Стойте, пожалуйста, — сказал я. Даже не сказал, попросил. Но пистолет направил на них.

— Ах ты… — Они заматерились на бегу, и один скинул с плеча карабин.

Я понимал: стрелять по пацанам они не будут, пугают. И хотел одного: рассчитать момент, когда я смогу догнать убегающую платформу, а они уже не смогут. Но тут стрелок жахнул в воздух, и у меня палец сам собой нажал на спуск. Пуля, слава Богу, рванула землю в стороне от стрелков, между шпалами. Сам не зная зачем, я выпалил туда же, далеко перед охранниками, еще два раза. Они остановились. Я оглянулся, увидел далекую уже платформу, лица Пузырька и Тюнчика, вцепившихся в дощатый борт. И в этот миг меня накрыла мягкая чернота…

До сих пор я не знаю, что это было. Или оглушили меня сзади, или какой-то непонятный обморок…

Я пришел в себя в больничной палате (потом выяснилось — в изоляторе детприемника). Отлеживался пару дней, затем оказался в «группе временного содержания». Начались допросы-расспросы. Два следователя — лысый дядька в штатском и противно-ласковая тетка в ментухаевском мундире с погонами штабс-капитана — вытягивали из меня, что и как… А я ничего и не скрывал! Все выложил. И про прежнюю жизнь, и про Моргана, и про Пузырька с Тюнчиком. Нажимал на то, что Морган, возможно, торгует пацанами для подпольной клиники. Следователи понятливо кивали и переглядывались. Однажды дама в мундире шепотом сказала дядьке: «Маниакальный бред»… А еще я просил узнать, что стало с Пузырьком и Тюнчиком. Это меня мучило больше всего. Они опять кивали и обещали выяснить. Но не выяснили, перестали появляться.

Зато однажды пришли два строгих мужика в прокурорской форме и сообщили, что комиссия по делам малолетних нарушителей закона приняла на мой счет решение. Поскольку я оказывал вооруженное сопротивление представителям власти, меня следует поместить в спецшколу закрытого типа. Там будут меня учить и воспитывать до совершеннолетия, чтобы превратить в полезного для Империи члена общества.

Тут же они усадили меня в машину (я впервые ехал в такой роскошной, в «нассахате»), и отвезли в поселок Постышево, на территорию за колючей проволокой. Там стояло четырехэтажное школьное здание и несколько двухэтажных казарм.

Ну, в общем-то обычная колония для «мелкого народа», хотя и называлась школой. За проволоку не вздумай сунуться! Учиться заставляли всерьез (может, это и хорошо, меньше скучаешь), за двойки попадало крепко. И всё — по струночке. На любой вопрос надо отвечать, как требует устав. А самому вопросов лучше не задавать. Вся жизнь от подъема до отбоя по расписанию, в школу, в столовую — строем. Телевизор — только два раза в неделю. Зато работа в мастерских (маркировка упаковочных ящиков) каждый день…

Ну, а внутри казармы власть была, конечно, у больших парней, у «генералов» — не поспоришь, не пикнешь. Но ко мне «генералы» относились неплохо. Да и другие ребята тоже. Поскольку я был Стрелок. Известия о моих приключениях просочились в школу. Попытка отбиться от ментухаев с помощью оружия (а охрана дороги считалась все равно что ментухаи) выглядела делом геройским. И то, что я защищал не только себя, но и мелких пацанят, мне тоже засчитали в заслугу. В общем, понемногу привык я к такой жизни. Давила на мозги только жуть однообразия да еще тревога за Пузырька и Тюнчика: что с ними стало? Грызла мысль, что это я виноват в их несчастьях.

Плохо было и то, что потерялась книга «Алые паруса». Когда я очнулся в детприемнике, ее со мной не оказалось.

Учился я в шестом классе. Осень прошла и зима, весна подкатила. Весной тоска, она самая нестерпимая… В начале апреля я попробовал рвануть из школы. Думал — окажусь на свободе, помотаюсь по разным местам, узнаю, может быть, что-то про Пузырька и Тюнчи-ка… Поймали меня почти сразу, в километре от школы, на автобусной остановке. Ну и… в общем-то ничего страшного. Начальник группы намекнул «генералам», чтобы повоспитывали меня резиновым шлангом, но те ко мне отнеслись снисходительно (Стрелок же!): «учили» вполсилы, со смешками. Потом я отсидел трое суток в штрафном изоляторе (при этом разрешалось читать) и думал, что все обошлось.

Но в середине апреля меня вызвали к начальнику школы. То есть отвели. Кроме начальника по прозвищу Турнепс (голова редькой вверх) там были двое не из школьного начальства. Оба худые, очкастые, в одинаковых гладких костюмах.

— Господин начальник школы. Воспитанник группы номер шесть Климчук по вашему…

Турнепс махнул рукой: отставить рапорт. И сказал очкастым:

— Вот он, перед вами…

Один из незнакомцев проехался по мне очками и будто подвел итог:

— Значит, эта белобрысая бестия — тот самый Григорий Климчук.

«Кранты, Стрелок, — сказал я себе. — Поедешь в штрафной интернат на Белорыбье…» Об этом воспитательном учреждении, что на Белорыбинском озере в Северо-Замойском уезде, ходили жуткие слухи.

Второй, с гладкой блестящей прической, воткнул в меня взгляд очков, будто канцелярские кнопки.

— Твой отец — Юрий Львович Климчук?.. Можешь называть меня «господин инспектор».

— Так точно, господин инспектор. Юрий Львович Климчук.

— Что тебе о нем известно?

«А что вам от меня надо?»

— Он работал в журнале, а когда мне было два года, его почему-то арестовали, господин инспектор. А год назад он… умер в больнице.

— Откуда тебе это известно?

— Я… это мне… — «Господи, я же сейчас выдам Михаила Гаврилыча!»

— От директора прежней школы ему это известно, — сказал «блестящеголовому» другой очкастый. — Тот зачем-то проинформировал юношу перед тем, как… ну, в общем ясно…

Инспектор опять уставился «кнопками»:

— У тебя были какие-то связи с отцом?

— Никак нет, господин инспектор.

— А ты врешь, голубчик, — невыразительно произнес напарник Инспектора. — Ты получил от него письмо.

«Вот оно что!»

— Но письмо… это же не связь, господин начальник. Я же не отвечал на него. Даже не знал, куда…

— А как попало к тебе письмо? — вдруг вмешался Турнепс.

— Я был на прогулке во дворе, господин начальник школы. Меня сквозь решетку, то есть сквозь забор, окликнул какой-то человек. Сунул конверт и сразу ушел. Я его не запомнил, господин начальник школы.

— Конспиратор… — все так же невыразительно заметил Инспектор.

— Будешь выкручиваться — пожалеешь, — пообещал Турнепс.

— Никак нет, я не выкручиваюсь, господин начальник школы. Я говорю все как есть. Зачем мне выкручиваться…

— А где письмо? — тусклые «канцелярские кнопки» на миг сверкнули, как ртуть.

— Я его съел, господин инспектор.

Все трое одинаково мигнули. Напарник Инспектора не поверил:

— Что за бред!

— Никак нет, господин начальник. По правде съел. Честное слово.

— Зачем?! — почти крикнул Инспектор.

— Не хотел, чтобы оно… чтобы кто-нибудь другой его увидел. Стали бы лапать, разглядывать. А оно… было мне дорого… — Я даже не добавил «господин инспектор».

Кажется, у меня получилось правдоподобно. Однако они не поверили. Напарник Инспектора даже усмехнулся.

— Наверняка директор наплел мальчишке, что в письме какая-то опасность.

— Никак нет, господин начальник! Михаил Гаврилович даже не знал про письмо!

— Молчать, когда не спрашивают! — рявкнул Турнепс. — В изолятор захотел?

— Виноват, господин начальник школы.

Инспектор спросил:

— А что было в письме?

Я ответил не сразу… В письме не было ничего про посторонних. Никаких чужих имен, адресов, дат. Ну, ничегошеньки такого, что могло кому-то повредить. Опасность могла быть в самом факте, что письмо есть. Ну, может, в отпечатках чьих-то пальцев на гладком листе, в начертании букв, в цвете бумаги или чернил, в конце концов… Но никак не в словах! Что там? Секретные данные про кота Юшика? И я решил, что нет смысла отпираться. Тем более, что я отчаянно боялся. До боли в животе. От двух очкастых незнакомцев исходила какая-то замораживающая душу угроза.

Турнепс рявкнул опять:

— Ты что молчишь, как заткнутый! Отвечай!

— Виноват, господин начальник школы. Я вспоминаю… Да, я помню всё. Даже наизусть…

— Вот как! — обрадовался Инспектор. — Ну, излагай. — Он шевельнул на краю стола блестящий аппаратик. Видимо, диктофон.

И я, стоя навытяжку и глядя мимо всех лиц, стал излагать.

Едва я начал говорить, сделалось тошно. Стало понятно, что я предаю отца, себя, свое тайное имя Грин, самого писателя Грина… и вообще все хорошее… Даже кота Юшика (а он мне здесь, в школе, стал сниться иногда; будто приходит в темноте большой ласковый кот, укладывается у меня в ногах, урчит негромко, и я знаю, что это именно Юшик). Но я не мог остановиться. Слова выскакивали сами собой, их подталкивал сидящий во мне страх… И когда я кончил говорить, то не выдержал, побежали слезы.

Инспектор пренебрежительно сказал:

— Довольно, пусть идет… — И дежурный воспитатель сопроводил меня в казарму.

Я шел, как оплеванный. Пробовал успокоить себя: «Никого же я не выдал, никому ничем не повредил», — но все равно тошнило от липкого отвращения к себе. Однако было и какое-то облегчение. От надежды, что теперь оставят меня в покое. Ведь я же сказал все, что знал! Почти…

Напрасно я надеялся.

Меня стали вызывать на допросы раз за разом. Заставили написать от руки содержание письма. Велели глотать горькие таблетки, от которых наступало полное разжижение в мозгах и в теле, когда нет возможности хитрить и что-то скрывать. Так я признался в конце концов, что да, директор интерната предупредил меня про опасность письма. И что именно он отправил меня на встречу с тем, кто это письмо принес.

Впрочем, директор мало интересовал Инспектора и его напарника. Интересовали я и текст письма. Допытывались, не упоминались ли в строчках слова «ключ», «пароль», «информация», «адрес». Я клялся, что ничего такого не было.

— Я же все сказал, до последней буковки!

— В буковках твоих есть нестыковочки, — терпеливо разъяснял Инспектор. — Когда ты читал письмо наизусть, то в песенке у тебя было: «Купил нам папа елочку», а в письменном варианте: «Принес нам папа елочку».

— Но, господин инспектор, это потому, что я не помню точно. Могло быть так и так!

Здесь я врал. По правде-то было: «В лесу нашли мы елочку…» Такую крохотную неточность я сохранял в себе, будто какое-то последнее оправдание. Понимал, что никакой роли она не играет, но было ощущение, что если обману дознавателей хоть в этой малости, значит, не самый полный предатель…

— Я правда не помню! Я же не знал, что это важно!

— Здесь всё важно, Григорий Климчук… А что за мотив песни «Уралочка»?

— Спортивная песня, иногда поют по телеку.

— Спой.

— Я не умею петь, господин инспектор.

— Ты мне еще поломайся. Запоешь сейчас, как звезда эстрады, — пообещал Турнепс.

Что делать, я запел, давясь от стыда, марш спортивного клуба. Инспектор выслушал один куплет, поморщился:

— Да, не Карузо… Ладно, в общем, ясно. Иди.

Но и это был не конец. Они меня вызывали снова и снова, выскребали до самого дна. Допытывались, не помню ли, хотя бы смутно, подробности домашней жизни. Выспрашивали про тетю Анюту. Про ее последнюю встречу со мной. И снова заставляли читать наизусть письмо и писать его карандашом…

А один раз я кроме знакомых следователей увидел еще одного, в белом халате. Он скучным голосом велел:

— Разденься до трусов и майки.

Я обмер, но спрашивать зачем — не посмел. Этот дядька (я назвал его про себя Эскулап) раскрыл чемоданчик, там оказался прибор со стрелками и проводами. Эскулап велел сесть, прицепил ко мне всюду холодные присоски. Снова мне приказали читать наизусть письмо и смотрели, как ползет из чемоданчика бумажная лента с зубцами. «Детектор лжи», — подумал я.

Эскулап просмотрел длинную бумагу, пожал плечами.

Инспектор сказал напарнику:

— Значит, нужны иные меры. Завтра…

Назавтра меня повезли куда-то из школы. Куда, я не знал, окна фургончика были зашторены. Воспитатель нашей группы по прозвищу Скрипач каменно молчал. Мы подъехали к серому казенному дому, меня ввели в комнату вроде медицинского кабинета. Скрипач остался снаружи. Внутри оказались Инспектор, его напарник и снова мужчина в халате, но не Эскулап, а незнакомый. Присоски ко мне теперь цеплять не стали, приказали сесть на табурет у стенки.

Инспектор, блеснув глазами-кнопками, доверительно сказал:

— Тебе, Климчук, полезно посмотреть, как разговаривают с теми, кто пытается что-то скрыть.

Меня дернуло ознобом.

— Но, господин инспектор… Я же все, что помнил…

— А надо, чтобы вспомнил побольше. Сиди, сиди…

У другой стены стоял белый стол с приборами. Вошла женщина, похожая на инспекторшу детприемника — с привычно добродушным лицом. Села, придвинула бумаги. Оглянулась на дверь.

— Давайте мальчика.

В дверь быстро (будто его подтолкнули в спину) шагнул мальчишка. Чуть помладше меня. Босой, с торчащими, как сосульки, мокрыми волосами, с приоткрытым ртом. Он был в порванных джинсах и грязной белой майке. На миг мы встретились взглядами, и в глазах у мальчишки было… была… какая-то совершенная безнадежность, полное прощание с белым светом. Дядька в халате шагнул к нему, но женщина помахала пальцем:

— Пока не надо, Яков Яковлевич. Мы поговорим попросту. Теперь Саша будет отвечать откровенненько, без хитростей. Мальчики должны быть честными. Верно, Саша? — Она глянула на стену, где в раме под стеклом висел портрет кудрявого пацаненка — императора Андрея Первого (ныне усопшего). И опять на обмякшего мальчишку.

Он то ли вздрогнул, то ли икнул:

— Я ведь и так… Я всё…

— Конечно, конечно. Только нужно, чтобы ты совсем всё.

— Я совсем… я правда…

— Хорошо, хорошо… Значит, ты говоришь, что не знаешь тех ребят?

— Я правда не знаю! Только рыжего видел один раз у зоопарка, случайно! Я правду говорю!

— Ох, правду ли?

— Да! Ну зачем мне врать? Я ведь все равно уже сказал, что вы хотели! Я же признался, что это я позвонил про бомбу! Это сделал не я, но если вам надо, пусть я…

— Вот видишь, ты опять…

— Ну, я, я! Только, пожалуйста… Я больше не буду!

— Ты изрядный путаник, Сашуня. Вчера говорил одно, сегодня другое. Давай по порядку. Я стану спрашивать, а ты отвечай: да или нет.

Мальчик опять крупно вздрогнул и закивал.

— Ты был с ребятами у киоска газеты «Имперский вестник», когда он загорелся?

— Да!

— Ты принимал участие в поджоге?

— Нет!.. То есть да!.. Надо обязательно отвечать «да»? Вы скажите…

— Ты звонил в школу о бомбе?

В этом разговоре было что-то обморочное. Я перестал понимать содержание. «Да… Нет… То есть да, да… Я больше не… Я не хотел… Я же всех назвал, кого знал…» Мне казалось, что прошло не меньше часа.

Дядька в белом халате поморщился и сказал:

— Инна Порфирьевна, мне кажется, что уже…

Я увидел, что мальчик Саша сейчас упадет. И опять на секунду встретился с ним взглядом. Во взгляде этом была (или мне показалось?) мольба о помощи.

А что я мог сделать? Я сам был такой же.

Гад в халате мельком глянул на меня и потянулся к мальчишке.

— Не надо… — выдавил Саша.

Инна Порфирьевна опять подняла палец.

— Да, голубчик Яков Яковлич, подождите. Мы еще не кончили.

Саша вдруг повалился на колени.

— Ну, пожалуйста! Я же все сказал! Я еще скажу, что хотите! Все, что надо! Ну, я же сдаюсь! — И съеженно замер.

Господи, что они хотят с ним сделать?

И со мной…

Ужас мальчика Саши стал вливаться в меня.

Все с полминуты как-то выжидательно молчали. Потом Инспектор улыбнулся мне почти по-приятельски.

— Видишь, дорогой мой, как бывает, если плохо вспоминают.

Ужаса не стало. Будто что-то вмиг сгорело внутри.

С отчаянной, резкой, как боль, тоской я пожалел, что сейчас у меня нет пистолета. Эх, если бы как тогда, в подвале у Моргана!

Я встал.

— Вы не люди… Чтоб вы сдохли, сволочи! — Схватил двумя руками и взметнул тяжелый табурет…

И опять мягкая тьма, как тогда, на рельсах, накрыла меня, заслонив от всего на свете.

…Больше меня не допрашивали. И даже ничего не сделали за мою ругань, за отчаянный замах табуретом. Я сутки пролежал в медицинском изоляторе. Потом пошло все по-прежнему. Двадцать пятого мая закончилась учеба в шестом классе. А на следующий день был разговор с Мерцаловым про ампулу и приказ собираться в дорогу.

Что дальше — я уже рассказывал.

И все это я без утайки поведал новым друзьям в Инске, когда Май попросил рассказать о главном. Там, на берегу, у костра. Я говорил, говорил, а Света, Май и Грета стояли, взявшись за руки, слушали и не перебивали.

— Ну вот… всё… — Мне показалось вдруг, что я один на пустом берегу. Будто ребята отодвинулись далеко-далеко. Но это лишь на секунду. Нет, вот они, рядом! И Грета почему-то держит меня за локоть.

— Грин… Ты не обижайся, но пока ты рассказывал, у Мая в мобильнике работал диктофон. Все записалось. Если хочешь, мы сейчас сотрем.

Я не знал, хочу ли я.

— А зачем вам все это?

— Но ведь надо же что-то делать! — воскликнула Света.

— Что? — туповато спросил я.

— Много чего… — отозвался Май. — Тут сразу и не сообразишь…

— Жаль, что Витя ушел, — сказала Грета. — Ну, ничего. Сейчас позвоним.

Третья часть. Счастливые дни

— Хорошо, что я правильно рассчитал, — скромно похвалил себя через несколько дней подпоручик Виктор Петряев, отхлебывая поздним вечером чай за просторным столом у Веткиных. Рядом с ним на столе лежала небольшая замшевая коробочка. — Подумал: этот тип, Мерцалов, вернувшись в Инск, пойдет по дворам, где играют ребята, начнет расспрашивать о не знакомом им пацане. И точно! Смотрю: движется, оглядывается. Грин его описал детально, мальчик с литературными данными. В папу…

— Кстати, о папе. Чего они вцепились в его письмо, чего пытали мальчишку? — спросил Анатолий Андреевич.

— Во многом дело темное… а во многом ясное… Юрий Климчук, редактор научного отдела в известном журнале, собрал, видимо, немало материала о «Желтом волосе», об их секретных технологиях и не менее секретных планах…

— Это так называемая «стерилизация общества»?

— Ну да… Сперва благотворительные обеды для массы беспризорных ребят и бомжей, потом энергетические импульсы на секретной частоте. Занесенные в организмы этой кормежкой препараты резко снижают иммунитет. Люди начинают помирать пачками, но не так, чтобы в один день, а в зависимости от возраста, состояния здоровья и тэ дэ… Причем тихо и непонятно отчего… Поскольку они люди никому не нужные и нигде не учтенные, гибель эта зачастую остается незаметной. Особые команды заключенных по ночам собирают погибших, зарывают в укромных местах. Потом сами потихоньку отдают концы.

— Я об этом слышал. Но ведь раскрыли, пересажали гадов…

— Кого пересажали-то? Стрелочников.

— Но ведь это было лет десять назад…

— А Юрий Климчук и начал копать под «Волос» десять лет назад… Видимо, он успел загнать весь материал в Информаторий под очень сложным паролем ударного уровня. Когда он срабатывает, происходит информационный выброс. Моментально, на все студии и каналы планеты. И уже ничего не спрятать, не сдержать… Ну, помнишь, как было после гибели императора Андрейки? Похоже только, что тогда это сделали сами заговорщики, чтобы застолбить права регентства… А если подноготная «Волоса» всплывет сейчас, будет драма имперского масштаба. «Волосяных» агентов нынче внутри власти несчитано. Ты знаешь, людоедские планы очень живучи. Идеи «стерилизации» потихоньку сочатся наружу вновь…

— Я слышал кое-что, но думал, что это досужая трепотня.

— Большинство населения в Империи думает так же. До политики ли, когда задача одна: выжить и прокормить детей… Проще не пугать себя, а уповать на Регента, который наш отец и надёжа… А Регенту и властям такое население на фиг не нужно. Одна морока с ним: кормить, учить, лечить… Им-то, «судьбоносным», кто нужен? Они сами, родимые, и обслуживающий персонал. То есть силовая охрана, поставщики энергии, лакеи и добытчики природных ресурсов, чтобы было что продавать. А остальных куда? Беспризорников, пенсионеров, инвалидов, безработных… Знаешь, все эти вопли: «Ах-ах, рождаемость падает, Империя в опасности!» — они для дурачков. Идеологи правящего клана давно подсчитали: для их благополучной жизни надо, чтобы населения стало вполовину меньше. И понятно, кого следует убрать в первую очередь. Как ни в чем не виноватых куриц при подозрении на птичий грипп.

— Виктор, ну а все-таки при чем письмо-то?

— Личный пароль для Информатория — штука практически не подверженная расшифровке. Он строится где-то на подсознании, на разных эмоциях. Есть слабенькая надежда нащупать его, если вдруг ощутишь какие-то настроения его хозяина. Вот и пытались, видимо, эти настроения, интонации как-то уловить. Сам Климчук не сломался, вспомнили про сына. Здесь надежда, конечно, призрачная, но что делать-то? Страх велик, надо использовать малейшие шансы. Потому так и возились с беднягой Грином. Даже сторожа вогнали…

— Какого сторожа?

— Ампула — это сторож. Делают один укол и объявляют «пациенту», что через месяц ему крышка, если не сделают второй. И это правда. Человек, особенно мальчишка, оказывается на психологической привязи. Не только боится убежать, но и боится вообще. Как говорится, слабеет духом… У этих сволочей в «Волосе» были хорошие лаборатории, особенно развита лекарственная отрасль. Есть препараты, не известные в обычной фармакологии.

— В том числе и этот, в ампуле?

— В том-то и дело. На стекле написано «Темпотоксин». Я немножко занимался такими вопросами, знаю, что в обычных условиях эту дрянь изготовить нельзя.

— Почему?

— Там, говорят, что-то замешано на свойствах времени. Вроде бы небольшая часть корпускул временного потока внутри препарата по какой-то причине начинает вращаться в обратную сторону. Это обуславливает особые свойства… Попытаться изготовить это зелье можно, если есть образец. А он — внутри стекла. Можно взять остаток из ампулы, когда вскроешь для укола, а раньше — никак: жидкость почти сразу теряет свойства на воздухе.

— Таким образом эта ампула у нас единственная?

— Увы. Дороже золота… Я запру ее в сейф и отдам Грину, когда подойдет срок… Кстати, где он сейчас?

— Спит. Умаялся за день. Толь-Поли то и дело ездят на нем верхом, и он, кажется, счастлив от этого. Похоже, что у него дар общения с малышами…

К нему пришли счастливые дни.

Порой счастье казалось непомерным — это как будто пытаешься вдохнуть весь окружающий тебя радостный воздух и не хватает легких. Радостей было много. Это и ощущение своего дома — прочное, похожее на недавно истопленную кирпичную печь (Грин иногда как бы прижимался к ней, впитывая тепло и вздрагивая от запоздалого, уже нестрашного озноба). Это и понимание, что есть братья и сестры. И чувство прочной безопасности. И память о том, что спасительная ампула в крепких дружеских руках… Порой царапала тревога за Пузырька и Тюнчика, но подпоручик Витя Петряев (такой простоватый, даже слегка забавный на вид, но, видимо, всемогущий) пообещал: «Постараемся найти…»

Было еще и восторженное изумление от того, что все это свалилось на него за какие-то два дня и все равно абсолютно по правде…

Конечно, никакое счастье не бывает полным. Иногда приходил страх. «Этого слишком много. Такое не может быть надолго». Делиться тревогой с кем-нибудь в своей новой семье Грин не смел. Ведь они могли принять его слова за обидное недоверие. А боязнь порой делалась мучительной. И Грин один раз не выдержал: поделился с Лышем.

Потому что Лыш был не так близок, как остальные. Он держался в сторонке, в долгие разговоры не вступал и, похоже, все время думал о своем. Но не был он и угрюмым, не огрызался на вопросы.

Вечером Грин пришел к Лышу на двор. Лыш сидел у сарая, на козлах для пилки дров, и приматывал цветным проводом к стулу отвалившуюся ножку. Грин сел рядом. Здороваться было ни к чему — сегодня виделись уже не раз. Лыш глянул искоса и вопросительно. Тогда Грин тихо сказал:

— Лыш, я боюсь…

Тот не удивился. Откусил конец провода и спросил:

— Чего именно?

— Что все это кончится…

Лыш опять не удивился. Понял.

— Не-а… Это у тебя остатки прежних страхов. Пройдет.

Он, иногда съеженный и нескладный, был мудр. И все же Грин виновато спросил:

— А если не пройдет? Как-то все это… неправдоподобно.

Лыш отставил починенный стул, повернул к Грину щетинистую голову на тонкой шее и решил слегка удивиться:

— Что неправдоподобно?

— Все, — опасливо сказал Грин. — Даже вот это… ампула. Как-то легко Витя раздобыл ее.

Кажется, Лыш слегка рассердился. По крайней мере, набычился:

— Откуда ты знаешь, что легко?

— Ну…

«А в самом деле, откуда я знаю? — виновато спохватился Грин. — Я просто трус. Или этот… как его… неврастеник». А Лыш вдруг заговорил тоном усталого взрослого:

— Напрасно ты думаешь, будто один Витя охотился за твоей ампулой.

— А кто еще… — пробормотал Грин.

Лыш сказал:

— Я. Ты ведь уже слышал о шарах? Про игру, и про Пустошь, и… про то, что не всегда это игра. И не всегда сны…

— Конечно, — сказал Грин с легким обмиранием.

— Ну вот… Я недавно во сне опустил такой шар в Пирамиду и попросил… линию… по которой можно по времени туда-сюда…

Грин слушал без капли недоверия. В Инске возможно все.

— Я попробовал попасть по этой линии назад. На несколько дней. Чтобы ухватить там эту ампулу и принести тебе… А меня как шарахнуло…

— Почему? — испугался Грин. Не за ампулу, не за себя, только за Лыша!

— Не знаю… Наверное, это нельзя, соваться в прошлое. По крайней мере, если не умеешь… Вон, до сих пор ссадина, — Лыш потрогал подбородок.

Грин молчал, погружаясь в смесь виноватости и тепла. А Лыш проговорил:

— Хорошо, что Витя успел. Теперь-то все в порядке…

— Лыш… — сказал Грин.

— Что? — он отвернулся и концом откусанного провода стегнул себя по сандалии.

«Ты тоже мой брат», — хотел сказать Грин. И вместо этого спросил:

— А почему тебя зовут Лыш?

— Дело было в первом классе. Зимой выпал большой снег, и мы слепили снеговика. Он был маленький, и его назвали Малыш. Потом мы на уроке физкультуры катались на лыжах с горок и Малыша тоже поставили на лыжи. Но он все время падал. Пришлось оставить у забора… А назавтра Нина Петровна сказала, чтобы мы сочинили стихи про зимний день. И я написал:

— Хорошо сочинил…

— Нина Петровна тоже сказала, что хорошо. Только подчеркнула последнее слово. Говорит, что на конце нужна буква «жэ». А я стал спорить. Потому что, если «жэ», то получается нескладно. Спорил изо всех сил. Я свое, а она свое…

— И что? Снизила оценку?

— Нет, поставила пятерку. Засмеялась и говорит: «Ну, хорошо. Только в контрольном диктанте или сочинении, когда подвернется это слово, пиши все же по правилам». Я сказал, что ладно. Тогда все тоже стали смеяться: «Лыш, не падай с лыш-ш…» Так и приклеилось.

— Не обидно? — осторожно спросил Грин.

— Не-а. Это же не дразнилка, а как второе имя. Даже лучше, чем первое. Константинов на Земле полно, а Лыш один-единственный…

Они часто гуляли по Инску, открывали город Грину. Он радовался инским чудесам, загадочности старых улиц, путанице лестниц, струям шумных фонтанов, где барахталась малышня, белизне стоявших близко друг от друга колоколен и башен и все больше впитывал в себя ощущение, что это его город…

Из Кукушкиного сада вышли на Капитанский спуск, а оттуда на Вторую Раздельную. Пошли вниз, мимо редакции «Почтовой ромашки», в которую Грин больше так ни разу не заглянул (сейчас вдруг что-то царапнуло, но не сильно, на миг). По Кленовому переулку и Оборонной дошагали до крепостной стены.

Май предложил забраться на башню и посмотреть, не пасутся ли на Пустоши неутомимые Гретины следопыты. Идею одобрили. По прижавшимся к башне кирпичным ступенькам поднялись на площадку с разрушенными зубцами. Здесь росли кустики осота с желтыми цветами и пахло нагретым камнем. Солнце жарило с высоты. Май, Толя и Грин стянули футболки.

Пятнисто-зеленая Пустошь с проблесками лужиц широко раскинулась в три стороны. Далеко за ней громоздились корпуса города, который в основном был уже Ново-Заторском (хотя кто в этом разберется до конца!). Далеко от Крепости, посреди Пустоши, желтели ребячьи рубашки. Отсюда они казались мелкими лютиками.

— Во, унесло их нынче… — сказала Света. — Туда и ядра-то наверняка не долетали.

— Они ищут Большой Круг, — напомнил всезнающий Толя.

— Что за круг? — Грин почему-то ощутил нервный укол.

Толя повернулся к нему.

— Грета говорит, что когда-то через Пустошь проходила рельсовая линия… Ее следопыты нашли в старых архивах схему. На схеме — рельсы, которые ведут к поворотному кругу… Это такие специальные круги на станциях, на них загоняют вагоны и локомотивы, когда их надо развернуть… И в схеме было написано, что от Круга начинается Дорога. С большой буквы… Говорят, что у Дороги масса загадочных свойств и что она спасает от всяких бед, хотя это еще не доказано…

— Говорят, что вот-вот найдут, — вставила Поля.

— И тогда усвищут вообще неизвестно куда, — недовольно заметила Светка. — По открывшейся Дороге. Генриетту только помани новым маршрутом…

— По Дороге нельзя усвистать, — негромко объяснил Май. — По ней уходят всерьез. Или насовсем, или очень надолго.

— Откуда ты знаешь? — опасливо спросила Света.

Май шевельнул колючим, уже загоревшим плечом.

— Говорят…

Они спустились с башни и двинулись к реке.

День был самый «купальный», на пляже оказалось немало народа. Ребячьи визги и брызги. Но рядом с остатками песочного собора — никого. Май покопался в «руинах», достал янтарный шарик (в нем горела искра). Подышал на него, вытер о намотанную вокруг пояса футболку. Посмотрел сквозь него на свет, улыбнулся, протянул на ладони Грину.

— Возьми. Насовсем.

— А почему… мне? — пробормотал Грин.

— Просто так. На счастье.

— Спасибо… — И Грин зачем-то, как и Май, подышал на шарик.

Искупались, пожарились на солнышке, искупались опять. Побросали в воду с размаху, за руки и за ноги, орущих от радости Толь-Поли. Съели яблоки, запили лимонадом. И наконец двинулись обратно.

Толь-Поли в своих ярко-зеленых костюмчиках шагали впереди. Толя вдруг заспешил. На бугристом, проросшем подорожниками асфальте блестела коричневым лаком вещица — то ли игрушечный заводной жук, то ли компьютерная «мышка» с оборванным проводом. Толя сверху вниз ударил по находке подошвой. Потом схватил «мышь» за хвост-обрывок, раскрутил и швырнул за дощатый забор.

— Зачем ты? — поморщилась Света.

— Это же шпион! — звонко объяснил Толя.

— Все равно он уже дохлый, — брезгливо сказал Май.

Толя не поверил:

— С чего ты взял?

— Ну, чувствуется же…

Грин, конечно, сразу вспомнил электронную модельку и Тюнчика. И Пузырька. И новая тревога (а с ней и неуверенность) шевельнулась в нем.

— Неужели эти паразиты пролезают и в Инск? — спросил он, стараясь говорить небрежно.

— Иногда, — отозвался Май. — Да они здесь не опасны, дохнут почти сразу.

Ворота, за которыми стоял в глубине двора дом Веткиных, были удивительные. Грин не уставал любоваться ими. Створки покрывал накладной деревянный узор из корабликов, солнышек, звезд, улыбчивых рыб и похожих на водоросли переплетений с цветами. Столбы украшены были фигурами русалок и добродушных пиратов. Анатолий Андреевич Веткин поставил ворота недавно, весной, и с них еще не сошла светлая желтизна. Грину казалось даже, что узоры пахнут свежим деревом.

Такой же запах чудился Грину и внутри дома — от некрашеных дощатых стеллажей, от веселых резных масок под потолком, от узорчатых рам с большими фотографиями старинных городов, где у пристаней стояли крутобокие корабли с фигурами рыцарей, султанов и греческих богинь… Анатолий Андреевич иногда говорил, что если бы он жил в прежние времена в каком-нибудь приморском городе, то наверняка стал бы одним из мастеров, которые делали деревянные скульптуры для кораблей…

Когда Анатолий Андреевич узнал, что у Грина в начале июля день рождения, он пообещал приготовить для него подарок — деревянную фигурку Бегущей по волнам, укрепленную на форштевне. Это потому, что он видел не раз, как Грин устраивается в уголке с книжкой, в которой были роман «Бегущая по волнам» и повесть «Алые паруса». Этот синий томик с кораблем на обложке Грин нашел на полках среди множества других книг (расставленных, кстати, в изрядном беспорядке).

Грин заранее думал об ожидаемом подарке с радостью. Но жило в нем и беспокойство. Потому что за неделю до того, как исполнится ему тринадцать, должно случиться другое событие. Придет срок сделать прививку, чтобы навсегда убрать из себя угрозу темпотоксина. Ампула хранилась у подпоручика Петряева, в сейфе муниципальной стражи, и Витя обещал доставить ее в дом Веткиных за два дня до ожидаемого момента. И «держать наготове очень симпатичную медсестру Люсеньку», хотя Грин уверял, что сумеет сделать укол сам. «Сам-то сам, а присутствие специалиста не помешает», — заявлял Витя…

«А вдруг не получится?.. Вдруг лекарство не сработает?.. А вдруг меня уже не будет, когда наступит день рождения?» — иногда тугими толчками взрывался внутри страх. Грин замирал, переглатывал накатившую тревогу, ждал, когда она ослабеет, угаснет. «Да нет же! Здесь не может быть плохого…»

Утром было пасмурно и прохладно. Изредка моросило. Ребята собрались в большой комнате у телевизора, включили. Но ни на одном канале не нашлось ничего, кроме стрельбы и мордобоя. Только Инская студия передавала последние новости, но и там — скукотища.

— Активизация бывших функционеров «Желтого волоса» в правительственных кругах не может не настораживать всех трезвомыслящих жителей Империи и Вольных городов. Однако Регент на последней встрече с журналистами оптимистично заявил, что поиски консенсуса между бывшими политическими антагонистами являют собой позитивный процесс, который…

Грин взял книжку Астрид Линдгрен «Мы на острове Сальткрока» и ушел в угол к торшеру. Но почитать не удалось. Появились Грета и Лыш.

Лыш был молчаливей обычного, зябко потирал колючие локти, но думал явно не о холоде, а о чем-то далеком от погоды. А Грета — как раз о погоде:

— Пришлось отменить из-за дождика вылазку на последнюю дистанцию. А Круг совсем рядом, это понятно всякому.

— Да… а ведь нынче солнцестояние, макушка лета, — поддержала Света недовольство подруги. — В такое время должна стоять безоблачная погода…

— А мы растяпы! — вдруг отчетливо заявил Толя.

Все, конечно, захотели узнать: с какой стати растяпы?

— Потому что в прошлые годы, когда летняя макушка, мы смотрели елочные игрушки!

— В самом деле! — обрадовался Май и даже как-то просветлел. — Правила нельзя нарушать! — И обернулся к сидевшему в сторонке Грину: — У нас такой обычай! Когда наступает самый длинный день в году, мы вытаскиваем коробку с елочными украшениями и разглядываем, перебираем их. Чтобы не забывались зимние сказки. И чтобы игрушки не заскучали совсем… Может быть, тебе тоже будет интересно?

— Конечно! — быстро отозвался Грин (заранее знал — будет!).

Толпой полезли по внутренней лестнице на чердак. Тетя Маруся просила быть поосторожнее, чтобы не свихнуть шеи и чтобы не насторожить Евгения, который тоже запросится наверх и там «наведет свой порядок».

На чердаке пахло пылью (но в то же время — свежим деревом, как во всем доме). Под наклонной крышей, среди балок, таился сумрак. А сквозь него из чердачного окна проникал пасмурный день. В этой неяркой серости лишь Толь-Полины свеже-зеленые рубашки были как вымытая дождиком листва.

Толя щелкнул выключателем, и дождливый дневной свет смешался с другим — от яркой лампочки над головами.

— Рассаживайтесь, — предложила Света, как хозяйка, пригласившая гостей на пирог.

Расселись кто где — на старый сундук, на свернутый в трубу (и, наверное, побитый молью) ковер, на древний телевизор с маленьким выпуклым экраном. Грета прыгнула на толстую балку и привычно закачала длинными следопытскими ногами. Только Май не сел, он с натугой потащил из-за кривого письменного стола картонную коробку от пылесоса. Все вытянули шеи. Грину вдруг почудилось, что он присутствует при странном таинственном действе.

Май откинул картонные клапаны. Внутренность коробки выбросила наружу мелкий искристый блеск — от шаров, бус, мишуры…

Май открыл плоский фанерный ящичек.

— Смотрите-ка, сколько свечек осталось. Хватит еще на одно Рождество.

Грин увидел тонкие свечи, похожие на цветные, источенные наполовину карандаши (только вместо грифелей — черные закорючки обгоревших фитильков).

— На Новый год мы зажигаем на елке лампочки, а на Рождество настоящие свечки, — шепнула Света Грину.

Май стал доставать игрушку за игрушкой, они пошли по рукам. Ватные, обсыпанные блестками снеговики и зайчата, витые блестящие сосульки, картонные домики со слюдяными окнами, зеркальные шары, тонкие кубики и пирамидки, собранные из стеклянных палочек…

— Здесь есть совсем старинные игрушки, еще прабабушкины, — снова шепотом сказала Света. — Вот эта, например. — И закачала на петельке склеенный из двух выпуклых половинок серебристый месяц — глазастый, носатый, улыбчивый.

— Дай… пожалуйста, — выдохнул Грин. Она положила невесомую игрушку ему на ладонь.

— Я помню… — тихо сказал Грин (и кашлянул, потому что царапнуло в горле). — У нас был такой же…

Воспоминания — беспорядочные, несвязные, но подробные — сыпались на Грина, словно содержимое коробки вывалили на него разом… Да, их елочка была маленькая, и украшений, конечно, было меньше, чем здесь, но… так похоже, так знакомо… А сквозь это шелестящее серебристое дрожание сказки — память про мамины руки, папин голос, снежный солнечный день и прыгающих за окнами снегирей… На открытые колени Грина упала мягкая мишура и защекотала кожу, будто шерсть кота Юшика. Грин погладил ее…

А папина щетинка на лице (не успел побриться) тоже была щекочущая, только пожестче кошачей шерсти. Как искусственная хвоя распушившейся на полке елочки…

«Юшик, не вздумай прыгать на елку, а то будет ой-ёй-ёй что…»

Странно, что знакомые слова вдруг перестали укладываться в привычную мелодию спортивного марша… Грин сердито мотнул головой.

— Можно, я посмотрю этот шарик? — вдруг попросил со стороны Лыш. Непривычно звонким, будто не своим, а Толиным голосом. И потянулся с бачка к золотисто-зеркальному, украшенному синими звездочками шару. Не шарику, а именно шару — величиной с большущее яблоко.

— Возьми, — Поля дала ему хрупкую игрушку из ладоней в ладони.

— Только не разбей, — предупредила Грета. — Это старинный шар. Можно сказать, исторический экспонат.

Она поправила край куцей складчатой юбочки и опять закачала ногами — в ритме песенки, которую неразборчиво мурлыкала себе под нос. Грин глянул на нее. Грета отвела глаза, поправила юбочку снова и вдруг выговорила с непривычной робостью:

— Грин, ты не обидишься, если я спрошу о той песне?

— Какой? — бормотнул он, почуяв странное совпадение.

— О которой ты рассказывал… Которая в письме твоего папы…

— Я… не обижусь, — и легонький озноб прошел под футболкой. — А чего… спрашивать-то?

— Ты уверен, что твой папа пел ее на ту спортивную мелодию?

— Я не знаю… Но он же сам написал…

— Да, он написал, что «Уралочка». Но ведь пел-то он ее не меньше десяти лет назад. Больше даже. А марш спортклуба «Уралочка» сочинили гораздо позднее. Я проверяла по интернету.

— Ну и что? — пробормотал Грин, удивляясь навалившемуся тревожному нетерпению. Кожа покрылась пупырышками, как от озноба.

— Дело в том, что есть еще одна «Уралочка». Очень старая песня. Мы со Светой пели ее в прошлом году в школе на концерте в День Победы… Там боец на фронте вспоминает свою невесту, она родом с Урала… Вот…

Грета помолчала (видимо, прогоняла смущение) и вдруг пропела негромко и очень чисто:

Грин сжал губы и зажмурился. Воспоминание накрыло его, как мягкая лавина. Теперь казалось: эту мелодию не забывал он никогда.

— Еще, пожалуйста… — не открывая глаз, попросил он шепотом.

Грета сказала:

— Свет, давай вместе.

Грин почувствовал, что Света соскочила с сундука и, видимо, скакнула на балку, села рядом с Гретой.

— Грета унд Света зинген, — сумрачно известил всех Лыш. Явно не из вредности, а чтобы ослабить напряженность странного ожидания.

Грета и Света запели. Слаженно и ласково:

«Господи, как я мог забыть?.. Это же была мамина песня. Любимая».

Грин помнил теперь мамино лицо, руки, запах ее волос. Ее голос. Тот, которым она пела вот это:

Комка в горле не было, но щеки стали мокрые, Грин знал это и не стеснялся. Лишь бы песня не кончалась подольше… Но она кончилась. Такими вот словами:

«…Когда подрастешь и, может быть, начнешь стесняться слишком ласковых имен, станем звать тебя Грин».

Он глубоко вобрал в себя и шумно выдохнул воздух. Тыльными сторонами ладоней вытер щеки. И лишь тогда открыл глаза. Света спрыгнула с балки и опять села с ним рядом.

— Грин…

— Я вспомнил… — выговорил он, глотая последнюю слезинку.

— Это же хорошо… Ты не горюй…

А он и не горевал. В печали его не было боли. Был в ней ласковый свет. А еще — тихая гордость: «Значит, я все-таки не выдал письмо полностью».

И чтобы не подумали, будто он в какой-то скорби и слезы его — горькие и безутешные, он заулыбался и — мало того! — решил малость подурачиться: мне хорошо, я даже весел, вот… И он стал наматывать вокруг шеи щекочущую мишуру, словно превращая себя в карнавального персонажа. Но эту шутку не успели оценить: послышался звук, будто лопнула электролампочка.

Через несколько секунд трагического молчания Грета произнесла голосом классной дамы:

— Этого следовало ожидать. Я предупреждала…

Никто никогда не узнал: случайно Лыш выпустил скользкий шар из пальцев или решил пожертвовать им, чтобы отвести внимание от заплаканного Грина (впрочем, эта догадка появилась позднее). Теперь Лыш повесил голову и сокрушенно рассматривал на половицах осколки. Остальные собрались в кружок и рассматривали тоже. Толь-Поли сели на корточки.

— Хорошо, что здесь нет Любаши. Это был ее любимый шар, — не сдержала огорчения Света.

— Да ладно тебе… — шепотом одернул ее Май. Потому, что хотя и жаль было шара, еще больше было жаль несчастного Лыша. В нем не осталось ни капли обычной сдержанной уверенности. Он встал на колени над осколками и смотрел на них, кажется, с горьким размышлением: «Что тут можно сделать, как починить?»

Ничего нельзя было сделать. Лежала на доске половинка с уцелевшей жестяной головкой и петелькой, а вокруг нее сверкала чешуя мелких осколков.

— Можно будет повесить на елку половину, — предложил страдающий за Лыша Толя. — Если повернуть разбитой частью назад, получится, что шарик целый.

Но Поля, которая спорила редко, здесь выразила печальную правду:

— Это все равно что ставить на стол вместо торта пустую коробку от него.

— Не пустую коробку, а половину торта! — возмутился Толя. Наверное, хотел таким спором заглушить общее огорчение. Но Поля только махнула рукой.

И тогда нашел решение Грин.

— Смотрите! Можно сделать прожектор! И пускать им по елочным веткам зайчиков, будет как салют! И получится, что шар не погиб!

В самом деле, внутренность половинки шара сияла, как рефлектор. Снаружи-то шар был желтый, а внутри — чистейшая зеркальная амальгама. Словно отражатель фары сказочного автомобиля. Казалось, он просил: дайте мне света, и я оживу!

— А ведь правда! — улыбчивым шепотом откликнулся Май и благодарно посмотрел на Грина.

— Надо лампочку от фонарика, — деловито сказала Грета. — И батарейку. Найдется?

— Можно свечку, — посоветовал Грин. Он понимал, что предлагает пусть крошечное, но все-таки волшебство. — Как в кулибинском фонаре. Да, Май?

— Да, — сразу понял его Май. — Шар елочный и свечка елочная, они найдут общий язык.

— Тогда нужны спички, — рассудила Света. — Толя, сбегай на кухню…

— Не надо, у меня есть, — насупленно оживился Лыш. Встал (на его коленках блестели прилипшие чешуйки шара, золотистые и серебристые). Оттопырив локоть, полез в карман безрукавки, вынул коробок.

— Откуда у тебя? — старательно встревожилась старшая сестрица. — Ты что, куришь за сараями?

— Не за сараями, а на Рыбкином пустыре, — прежним сумрачным тоном ответствовал брат. — И сигареты я прикуриваю зажигалкой. А спички, это чтобы ковырять в зубах у дракона Дрыни, который там живет в пустой бочке.

— Балаболка, — с облегчением сказала Грета.

Выбрали свечку подлиннее, слегка расплавили снизу, прилепили на край сундука. Постепенно обретающий прежнюю деловитость Лыш зажег фитилек. Пламя было маленьким, ярким и чуть колыхалось от общего дыхания.

Света забеспокоилась:

— Дом не спалим?

— Нет, — сказал Май. — Толя, выключи свет. Грин, бери отражатель. Твоя идея, ты и пробуй.

Грин взял за проволочное ушко невесомую половинку шара. Присел у сундука на корточки. Осторожно-осторожно придвинул рефлектор к свечке — так, чтобы дрожащий огонек оказался в фокусе отражателя.

Дальше случилось удивительное.

Из половинки шара метнулся золотым лезвием луч. Пробил чердачный полумрак и горящим пятном лег на дверцу облезлого платяного шкафа. Пятно было круглое, сияющее, как спустившееся с неба солнышко.

От елочной свечки — такая светоносная сила!

— Мамочка моя… Гиперболоид… — выдохнула Грета.

У Грина дрогнула рука. «Солнышко» заметалось по чердаку и вернулось на прежнее место.

— Ну и прожектор. Даже не верится… — прошептала Света. Боязливо подставила под луч ладошку, засмеялась: — Ой, как тепло. Пушисто даже…

Все по очереди (даже Лыш) «потрогали» ладонями небывалый луч, его ощутимую мягкую теплоту.

— Это… вопреки законам физики… — пробормотала Грета.

— Наверно, здесь другие законы, — тихонько отозвался Май.

— Какие? — так же тихо спросил у него Грин (хотя догадывался).

— Потому что сказка, — ответил вместо Мая Толя. — Шар впитывал елочные сказки много лет подряд, и вот…

— И разные истории слушал, — поддержала брата серьезная Поля. — И песни… Сказка сильнее физики.

— Может, она просто усиливает физику, — недовольным тоном заметил Лыш.

— Правильно, Лыш, — обрадовался Май. — Ты всегда точно объясняешь!

И Лыш наконец улыбнулся.

Подал голос и Грин:

— Физика — это полезно. Только электричества не надо. Пусть всегда будет свечка, чтобы сказка не терялась…

И Май обрадовался опять:

— Правильно, Грин! Здесь нужен живой огонь!

Ободренный Грин стал развивать идею:

— Хорошо бы все это как-то закрепить. А то ведь стекло-то совсем хрупкое. Дыхнешь не так — и осколки…

— Надо сделать прибор. Вроде гиперболоида, — опять вспомнила книжку Алексея Толстого Грета.

…Прибор соорудили быстро.

Техническим руководителем сделался Лыш. Первым делом он велел разыскать пустую консервную банку, убрать с нее крышку, выровнять края. Потом сказал Маю, что нужен скульптурный пластик — тот, которым иногда пользовался в своих работах Анатолий Андреевич. Май принес. Пошли на двор, там на костерке из щепок разогрели пластик в жестянке, он стал жидким как кисель. Теперь предстояло самое главное…

— Сделаешь? — спросил Грина Май. Но Грин оробел:

— Давай лучше ты. У тебя пальцы умелые…

Май не спорил. Очень бережно стал погружать половинку шара выпуклой стороной в жидкий пластик. Все перестали дышать: «Ох, не лопнул бы…» Хрупкий рефлектор не лопнул, послушно ушел в «кисель» до краев. Пластик быстро загустел, затвердел в снятой с огня банке. Тоненькое стекло теперь оказалось в прочной оболочке. Май пинцетом подровнял зубчатые краешки отражателя.

Вернулись на чердак, нашли дощечку, жестяной полоской закрепили на ней банку с рефлектором — «в стоячем на боку положении». Из той же тонкой жести сделали подсвечник (Поля назвала его «тюльпанчик»). Приделали «тюльпанчик» к доске так, чтобы головка свечи оказалась в фокусе отражателя. Причем укрепили его на гибкой жестяной подставке, чтобы свечку можно было перемещать: ведь она будет сгорать, а огонек всегда должен оставаться в середине рефлектора.

Решили назвать изготовленный аппарат лучемётом. Название «гиперболоид» никому, кроме Греты, не нравилось. Во-первых, язык сломаешь, во-вторых, гиперболоид принадлежал инженеру Гарину, а тот был порядочная скотина…

Лучемет наладили, свечку вставили.

Зажгли…

Снова сияющий луч прошил сумрак чердака.

Теперь можно было управлять лучом, посылать его куда хочешь. Держи дощечку в ладонях, поворачивай как угодно (смотри только, чтобы огонек не погас).

— А далеко ли он берет? Наверное, как прожектор, — нетерпеливо сказал Толя.

— Давайте попробуем! — Май вынес лучемет к окну. Приладил дощатую подставку на подоконнике.

На дворе было пасмурно, однако все же день. Но и в свете дня луч был ясно различим, в нем искрились редкие дождинки.

Яркая полоса уперлась в дальний забор позади огорода, на досках зажглось все то же солнышко. Из окна оно казалось горящей точкой, а на самом деле оставалось, видимо, прежней величины — как диаметр шара.

— Это что же, луч вовсе не рассеивается? — озадаченно спросил у себя и у всех Май. — Так даже у лазеров не бывает…

— Я же говорила — «гиперболоид», — сказала Грета, словно взяла реванш.

— Надо посмотреть, докуда он достает! — подпрыгнул Толя. — Май, направь вон на ту трубу.

Далеко над крышами торчала кирпичная труба старой пекарни.

— Если и достанет, мы отсюда не разглядим, — рассудил Май. — Толь, слетай за папиным биноклем…

Толя «слетал» и вернулся через минуту.

Май сказал:

— Давайте, я нацелюсь, а вы смотрите. По очереди.

Первым в очереди оказался Грин. Он пригнулся, укрепил локти на подоконнике, прильнул к окулярам. Отыскал в пасмурном пространстве трубу. Бинокль был сильным, красное тело трубы приблизилось так, что стал виден каждый кирпичик — с царапинами и выбоинами.

А «солнышка» сначала не было.

— Не так-то легко попасть, — виновато объяснил Май. — Надо потом сделать прицельное устройство. Оптическое… Ну, не видно?

— Не ви… Ой! — Яркое круглое пятнышко прыгнуло на кирпичи. Затанцевало на них (у Мая от напряжения дрожали руки). Потом на миг замерло…

«Солнышко» было тех же размеров, что и прежде — луч, видимо, и в самом деле ничуть не расширялся. Секунды две оно посидело на кирпичах неподвижно, как уставшая бабочка, потом опять метнулось и оказалось правее и гораздо дальше трубы — на глухом торце высокого каменного дома. Посреди узкой стены висел красно-черный киноплакат с белыми буквами: «Вечерний патруль». Бледное лицо злодея-людоеда многообещающе смотрело с высоты на крыши и на прохожих. Еще неделю назад глава города Инска распорядился такие зловещие афиши с улиц убрать, чтобы не пугали младенцев и бабушек, но до этого плаката у муниципальной службы, видно, не дошли руки.

«Солнышко» пометалось по афише, зацепило белое людоедское ухо и словно приклеилось к нему! Ухо съежилось и вспыхнуло. Огонь в две секунды разбежался по трехметровой афише, и она запылала, как пропитанная бензином.

— Ну и салют! — вырвалось у Грина.

Май, случайно зацепивший лучом злобного киногероя, нервно спросил:

— Грин, что там? — Ведь он-то издалека, без бинокля, видел только непонятно отчего вспыхнувший огонек. И остальные тоже… Толь-Поли, Грета и Света нетерпеливо тянулись к биноклю: «Дай взглянуть!» Только Лыш сохранял хладнокровие. Грин дал бинокль Маю. Тот посмотрел и все понял.

— Значит, чем дальше, тем больше луч набирает силу! — И он уткнул золотистую линию света в огородные грядки. На всякий случай…

В конце концов каждый понял, что же случилось. По очереди глянули на догорающий плакат в бинокль, испуганно поудивлялись. Грета снова сказала с удовольствием:

— Я же предупреждала — гиперболоид.

— Мы так спалим весь город, — поежилась Света.

— Ничего не спалим, — успокоил Май. — Стена отсыревшая, картон у плаката тонкий, сейчас догорит, вот и все… А больше далеко нацеливать не будем. Договорились?

Все разом сказали, что договорились. Ясно было — с такими игрушками не шутят. Лишь Поля задумчиво предположила:

— А может, луч сжигает только плохое? А ничему доброму не вредит?

— Может быть, — рассудил Толя. — Но пока разберешь, где плохое, где хорошее, могут остаться одни головешки…

Свечка между тем невозмутимо горела и потихоньку укорачивалась. Лыш протиснулся к подоконнику. Деловито вернул огонек в середину отражателя, взял опасный лучемет в две ладони.

— Лыш… — сказала Грета.

— Я пущу зайчика в небо, — хладнокровно объяснил Лыш. — Там ничего, кроме туч, а они не горят. И они же не плохие и не хорошие, просто явление природы… Посмотрим, что будет.

Луч из чердачного окна ушел наклонно вверх, и «явление природы» никак не прореагировало на это. Золотая струна просто увязла в серой пелене. Но… это лишь на несколько секунд. А потом пасмурную муть прочертила белая, клубящаяся барашками пара линия.

— Мама… — ахнула Света.

— Лыш, не смей! — качнулась к брату Грета.

— Не мешайте! — нервно сказал Лыш. Клубящаяся линия сломалась, от ее конца ушла под прямым углов другая. А от нее — третья. И все поняли, что Лыш чертит в облаках квадрат.

Квадрат, замкнутый кипящими полосами, получился кривым и громадным. Какой именно ширины, сказать было трудно — ведь он висел на большой высоте. Но ясно, что его размеры были несоизмеримы с привычностью окрестных дворов.

— Лыш, зачем? — спросил Май без боязни, но осторожно.

— Не мешайте, — повторил Лыш. — Сейчас…

Луч заметался внутри квадрата. Часто и беспорядочно. Так иногда штрихуют на экране компьютера замкнутые в контур участки плоскости. Клубящиеся паром линии сливались, серая хмарь превращалась в белую четырехугольную овчину. Потом эта гигантская шкура порвалась на клочки, они стали ежиться, таять и улетать в стремительно открывшуюся синеву. И квадрат чистого неба возник прямо над городом Инском. Из-за косматой границы небесного окна ударило солнце…

— Ура… — шепотом сказала Света.

Лыш ничего не сказал, деловито дунул на свечку. Протянул Маю лучемет.

— Спрячь куда-нибудь.

Грин был согласен: лучше бы убрать «игрушку» от греха подальше. Но никакого страха не было, только радость от хлынувшего на Инск солнца.

— Мы поставили весь город на уши, — заявила Грета. — Сейчас начнутся разговоры и слухи об инопланетянах.

— Ага! — радостно сказали Толь-Поли.

В кармане Маевых бриджей «коробочка» заиграла «Марш тореадора». Май вытащил, прислонил к уху. Удивленно приподнял брови.

— Да… Здравствуйте… Да… Зачем?.. Ну, хорошо…

И посмотрел на ребят.

— Меня просят прийти в музей. Там появились члены какого-то конкурсного совета. Хотят, чтобы я принял участие в выставке, построил бы для нее новый макет города.

— Это же интересное дело! — обрадовалась Света.

— Не знаю… — почему-то усомнился Май.

— Если не хочешь, не ходи, — сказал Грин. — Переживут.

— Неудобно. Ждут же люди…

— Мы пойдем с тобой, — решила Света. — Чтобы веселее.

— Ладно! — обрадовался Май.

Когда шагали к музею, Света сказала:

— А вот бы придумать, как над новым макетом подвесить хрустальный шар. На какой-нибудь незаметной Нитке. Получилось бы, будто твой Всемирный Храм над городом. А, Май?

— Н-не знаю… Все станут смотреть на шар, а на макет никто и не взглянет.

А над улицами разгорался ясный день — самый длинный в году. Солнце набрало полную силу. Горожане, судя по всему, не очень удивились, что в тучах возникло квадратное окно (которое, впрочем, уже исчезало вместе с тающими облаками).

Директор музея встретил их на крыльце.

— Тут, друзья мои, некоторая проблема. Члены этой комиссии намекнули, что хотели бы побеседовать с будущим конкурсантом кон-фи-ден-ци-ально.

— А это не опасно? — решила пошутить Грета.

— Ни в малейшей степени. Просто они не хотят пока широко обнародовать условия конкурса. Поэтому, если позволите, я покажу вам новую экспозицию — панораму «Охотники на мамонта», а Май в это время обсудит с высокими гостями свои проблемы.

Май виновато посмотрел на друзей и развел руками.

— Если начнут мучить, кричи громче, прибежим, — решил пошутить и Грин.

В кабинетике директора, увешанном старыми картами и фотографиями, ждали Мая трое. В одинаковых серых костюмах. Май не изменился в лице, но внутри затвердел. Он быстро прошел от двери к широкому окну и уперся поясницей в подоконник. И молча смотрел на троих. Как бы показывал, что выскакивать обратно за порог не будет, но и к беседе не расположен. «Члены комиссии» видели его на фоне летнего дня тонким силуэтом с просвеченными солнцем длинными волосами. А Май видел их во всех подробностях.

Один — высокий, с тонкими губами и гладкой кожей на костистом лице. Второй — круглолицый, с залысинами и добродушным прищуром. Третий — с бородкой и в очках, похожий на академика Тимирязева со школьного портрета.

— Что вам угодно, господа? — сказал Май с большим, не мальчишечьим, утомлением.

Трое стояли, наклонив головы.

— Мы хотели бы попросить вашего позволения на еще один разговор, — вполголоса разъяснил похожий на академика. И наклонил голову так, что чуть не упали очки.

— Сколько можно, господа? — сказал воспитанный мальчик Май со скрученным раздражением. — Мы переговорили уже обо всем…

— И тем не менее… — выговорил худой, нервно шевеля опущенными пальцами. — Еще одна беседа. Последний раз…

— Ну, говорите… — хмуро сказал Май.

— Было бы удобнее разговаривать сидя, — вполголоса напомнил похожий на академика.

— Ну так садитесь, — пожал плечами Май. — Вон стулья.

Круглолицый чуть улыбнулся:

— Но мы не можем сидеть, если не соблаговолите сесть вы… ваше величество.

Четвертая часть. Песня про ёлочку…

Май спиной вперед прыгнул на подоконник. Сел, поставил правую ногу на батарею под окном, а левой заболтал у пола. Обхватил колено. Проговорил, глядя на оконный косяк:

— Вы хотите сообщить что-то новое, господа?

— Ну-у… возможно, что и нет, ваше величество, — признался похожий на академика, присаживаясь на шаткий конторский стул (остальные тоже сели). — Но мы надеемся, что на сей раз наши аргументы будут более весомыми, а вы, ваше величество, более… вдумчивы.

— Боюсь, у меня это не получится, профессор.

— Может, и получиться… при желании, — ласково, как дошкольнику, — сказал круглолицый.

— У меня нет желания, господин депутат, — отозвался Май, покачивая ногой в стоптанной кроссовке. — Что еще?

— Но, ваше величество… — человек с худым лицом сел прямо, как деревянный. И голос казался деревянным. — Кроме личных желаний и нежеланий есть веления судьбы. Вы потомок древнейшего рода, носитель множества титулов, легитимный самодержец… Вы офицер, в конце концов?

— Последний аргумент, полковник, особенно весом, — в голосе Мая скользнула не то ехидная нотка, не то слезинка (или то и другое?). — Те, кто едва не угробил меня восемь лет назад, тоже были офицерами. Спасибо неофицеру, штатскому врачу Евгению Гореву, который вместо цианида ввел снотворное. И двум капралам, которые вместо уснувшего пацаненка бросили в шахту куль с ветошью.

— Они все будут достойным образом награждены, когда ваше величество вернется на престол.

— Не вернусь я на престол, — сказал его величество с коротким зевком. — Я семиклассник Май Веткин, и мне это нравится. У меня есть братья и сестры, друзья, мама и папа. Я живу в вольном городе Инске, где не нужны ни императоры, ни регенты, ни… вся эта дурацкая возня вокруг власти. А вы… Оглянитесь наконец, посмотрите, как все это глупо и бесполезно. Мой друг девятилетний Лыш, который учит летать старые стулья, в тысячу раз полезнее для людей, чем все на свете политики, чиновники, правители, все те, кто не делает ничего хорошего, а только грызут друг другу глотки, чтобы захватить место повыше.

— Ваше величество несправедливы к нам, — с достоинством сообщил профессор. — Вы, может быть, невольно, однако наносите нам незаслуженную обиду…

— Да я не говорю лично про вас. По отдельности каждый из вас, наверное, хороший человек. Но вы засунули себя в эту… в этот политический механизм, который вертится неизвестно для чего. И вы в нем вертитесь и забыли, для чего живете…

— Мы живем для возрождения великой Империи, — тихо, но очень веско сообщил полковник.

— А зачем людям это самое величие? Люди хотят жить, чтобы не бояться за себя и за тех, кого любят. И не голодать. И радоваться всякой красоте. Добейтесь этого, тогда и величие у Империи появится… А то как у «Желтого волоса». Они тоже хотели великую страну, только подсчитали, что для этого надо уморить половину народа…

У депутата исчезла последняя тень улыбки.

— Проводя параллель с проходимцами из «Желтого волоса» ваше величество почти что оскорбляет нас и демонстрирует свое незнание обстановки. А мы ведь старались в прошлый раз ввести вас в курс дела…

— Да вошел я в этот курс, — поморщился Май. — Не совсем же младенец… И понял, что вам нужна кукла. Так же, как и тем, кто выкопал меня, совсем маленького, в дальнем городке на краю страны, уморил моих прежних родителей, чтобы не мешали, объявил меня потомком древних Мстиславичей…

— Вы им и являетесь. Это доказано… О, простите, что перебил, государь, — вставил реплику профессор.

— Ничего, профессор. Дело не в этикете, а в сути… Есть такая книжка — «Король Матиуш Первый». Там в одном государстве некоторое время вместо короля-мальчишки была похожая на него кукла. И всех устраивала. Умела махать рукой, улыбаться… Так же было и со мной. Но потом Регент посчитал, что и кукла опасна, решил убрать. Спасибо добрым людям, спрятали, отдали в дальний приют…

— Но сейчас-то на престоле будет не кукла, а живой мальчик с ясным умом и понятиями о чести, с любовью к людям! — воскликнул депутат. — Скоро вы станете энергичным юношей, затем полным государственных планов и забот о стране мужчиной…

— «В полном расцвете сил…» — хмыкнул Май.

— Именно, ваше величество, — не заметил иронии профессор. — Таким, какого ждет страна.

— Страна ждет не императора, — сказал Май. — Она ждет, когда чиновники перестанут грызть себе и людям глотки и начнут выполнять законы.

— Вот вы и поможете выполнять их, государь, — сказал полковник. — Для того и призываем вас.

— А я не успею, — вздохнул Май. — И вы это знаете. — Вы уберете Регента и поставите меня, а как только я попробую что-то сделать самостоятельно, меня пристрелят или отравят. Вы или ваши сторонники. Или даже противники. Кто раньше успеет.

— Ваше величество трагически ошибается, — горько выговорил депутат.

— Вы же знаете, что не ошибаюсь, — сказал Май. — Ну и кроме того… мне просто не нравится быть императором. Даже подумать тошно…

Полковник сел еще прямее.

— Но если человек избран судьбой, он должен думать прежде всего не о себе, а о государстве. Должен осознать, что у него есть миссия.

— А она у меня и так есть. Но другая, — тихо сказал Май Веткин.

Наступило молчание. Более долгое, чем, казалось бы, следовало.

Наконец профессор с осторожностью поинтересовался:

— Ваше величество имеет в виду идею Хрустального Храма?

— Откуда вы знаете?! — вскинулся Май.

Профессор обвел очками остальных.

— Господа, я полагаю, наступило время быть откровенными до конца… Государь, мы знаем о вас практически все. Не бойтесь, это никогда не станет достоянием широкого круга. Но… наш подарок до сих пор давал нам возможность слышать ваши разговоры и видеть многое, что происходило вокруг вас.

— Какой подарок? — по-настоящему испугался Май.

— Тот, что мы внедрили вам под видом приза. Вы называете его «коробочка», — впервые позволил себе улыбнуться профессор.

В следующий миг выхваченный из кармана и зажатый в пальцах аппарат описал дугу и грохнулся о батарею — с тем, чтобы из «коробочки» превратиться в обыкновенную покореженную жестянку с разбитыми деталями внутри. А она даже не поцарапалась.

Три «члена комиссии» одинаково улыбнулись.

— Не стоит портить подарок, ваше величество, — разъяснил депутат. — Уникальная вещица. Ее практически невозможно вывести из строя. Разве что утопить или расплавить. Но лучше оставьте на память.

— Таскать в кармане вашего шпиона! — вознегодовал Май.

— Она скоро перестанет быть шпионом, ваше величество, — доброжелательно, как пожилой учитель, разъяснил профессор. — Через два часа наш спутник-наблюдатель выйдет из тени. Ровно в четырнадцать часов нажмите кнопки «решетка» и «Эф», и функция слежения отключится навсегда…

— Так я вам и поверил!

— Напрасно не верите, голубчик, — снисходительно разъяснил депутат, и на это «голубчик» вместо «ваше величество» никто не обратил внимания. — Если бы мы хотели обмануть, то не сказали бы и сейчас об истиной цели «коробочки»… Но теперь, когда ясно, что вы отказались окончательно, нет смысла что-то скрывать от вас.

— А до этого скрывали и шпионили, — презрительно напомнил Май. — И толковали про честь, долг, благородство…

— Данный метод был продиктован высшими интересами Империи, — глядя перед собой, объяснил полковник.

— Тьфу на вас… — в сердцах сказал Май, словно был он не Маем, а маленьким братишкой Толей, сильно обиженным на кого-то.

— Тьфу на нас, — простецки согласился депутат и встал. — Возможно, вы правы… А «коробочку» все же не выбрасывайте, пригодится.

— Чтобы вы продолжали шпионить!

Профессор и полковник тоже встали.

— Мы обещаем не шпионить, — проговорил профессор с заметным сожалением. — Только не забудьте о кнопках. «Решетка» и «Эф»…

— Не забуду! И вы больше не станете искать меня?

— Даю слово члена Императорской академии.

— Слово офицера имперской гвардии, — сказал полковник.

— Клянусь мамой… — с печальной улыбкой добавил депутат.

После этого они одинаково наклонили головы и один за другим вышли из кабинета. Май подождал полминуты и вышел следом.

Мы шли и разговаривали про то, что случилось с Маем. Май дал нам послушать разговор в кабинете, который записала «коробочка».

Чудно как-то: вот этот растрепанный и какой-то виноватый пацан в мятой футболке — его величество император Андрей Первый?

— А многие про это знают? — спросил я.

— Не многие, — отозвалась вместо Мая Света. — Мама, папа… Когда они усмотрели Мая в Ермиловском приюте, им там кто-то шепнул… Ну и все мы, Веткины, знаем, конечно. И друзья…

— Но это же ерунда. Никакого значения… — пробормотал Май и пнул на асфальте скорлупу грецкого ореха.

Кажется, он чувствовал себя виноватым передо мной: все друзья знали его тайну, а я нет.

— Грин, ты не думай, что скрывали специально. Ты все равно скоро узнал бы. Просто как-то не было случая заговорить про это… Ну, и не очень и хотелось…

— Май, не бери в голову…

Мне было не до обиды. Bсe слова и объяснения звучали где-то позади главной нарастающей тревоги. Вот они идут, болтают, не догадываются… Никто-никто не понимает, что у гранаты выдернута чека. Дети города Инска! Ведь, как и все на свете, смотрят боевики, читают про бандитов и террористов, играют иногда в «стрелялки», а все равно будто младенцы… Я сказал:

— Давайте прогуляемся до Крепости.

— Зачем? — удивилась Света. — Мы там все излазили.

— Потом скажу. Сюрприз.

— Нам некогда, — сообщил за себя и сестру Толя. — Надо хижину чинить, крыша течет.

— Тогда шагайте домой, — быстро согласился я. Потому что это хорошо, если рядом не будет младших.

Они улетели, как два подхваченных ветром листика.

— Грета, дай записную книжку, — попросил я. У нее в кармане форменной рубашки всегда лежали маленький блокнот и карандашик.

Грета, наверное, удивилась, но дала без вопроса. Я приложил палец к губам и написал на чистой страничке:

«Тише. Коробочка шпионит!»

— Да зачем ей теперь-то? — не поверил Май. (Вот наивность! А еще император!)

Я снова прижал к губам палец. Написал: «Автоматически». Потом жестами показал: «Дай мне». Май, видно, понял, что я знаю больше, чем он. Дал. Я засунул ее в свой карман — на таких же, как у Мая широких штанах. Опять показал знаками: «Ни слова, ни вопроса!» (А сердце колотилось с частотой трещотки.) Потом я оглянулся.

Вот удача! Навстречу нам ехал на велосипеде по тротуару мальчишка. Небольшой, вроде Лыша, только не с темным ежиком, а со светлыми кудряшками. Велосипед был ему велик и вихлял. Я обогнал ребят.

— Эй, подожди! У меня смертельно срочное дело. Дай на часик велосипед. Я его потом пригоню, куда скажешь… Пожалуйста!

В другое время, в другом месте мне бы и в голову не пришло обращаться к незнакомому пацану с такой бредовой просьбой. Но я три недели (а казалось — целый век!) прожил в Инске и уже знал характеры здешних ребят. Мальчик сразу спрыгнул с седла.

— Бери… — И в глазах была тревога — не за свой велосипед, за мое «смертельное дело».

— Спасибо! Куда его прикатить?

— Успенская улица, шесть.

— Спасибо! — еще раз крикнул я. Оглянулся на ребят: — Я на Хребет, догоняйте! — И оседлал «коня».

Мы называли Хребтом обломки сложенной из неровных камней стены. Возможно, это были остатки укрепления, прикрывавшего Крепость с левого фланга. Теперь стена почти целиком ушла в болотистую почву — над осокой, камышом, лужицами и кувшинками торчали только серые каменные зубцы. Словно сорокаметровый ящер залег на дно, но не сумел из-за малой глубины спрятать спинной гребень…

Верхушки «гребня» то совсем укрывались в траве и болотной жиже, то высовывались метра на полтора. Я положил велосипед в стебли осота и полез по камням — вперед, вперед. Дважды провалился в теплую хлябь, несколько раз ободрал ноги, чуть не утопил кроссовку. Но все же очень скоро выбрался на высокий кубический камень — самый дальний от берега. Встал, оглянулся. Берег позади был безлюден. На Пустоши — тоже никого. За ней, далеко, белели корпуса многоэтажных кварталов. Искрились на солнце мелкие синие стрекозы, носились коричневые бабочки. Я вдруг успокоился. Чего бояться-то? Если они следят и слушают, значит, понимают: «коробочка» не у Мая, а у меня. А я, Грин Климчук, ни на фига не нужен этим полковникам, профессорам и депутатам (чтоб они сдохли!). Им нужен только Май Веткин, бывший Андрей Первый. Они будут ждать, когда «коробочка» вернется к нему и он в четырнадцать ноль-ноль нажмет кнопки…

Никто их не нажмет!

Впереди перед камнем среди зарослей тальника и рогоза синело небольшое пространство чистой воды. На нем торчали только две кочки, похожие на заросшие макушки присевших водяных.

Я встал прямо, развернул плечи. Достал из кармана «коробочку». Подумал злорадно: «Если вы сейчас наблюдаете через объектив, полюбуйтесь последний раз пейзажем…» Размахнулся и по дуге пустил серебристую «коробочку» над водой. Будто гранату! Как можно дальше!

Ну, до чего же я невезучий! Думал, булькнет она, уйдет на дно, и засосет ее болотистый ил. А «коробочка», пролетев метров двадцать, угодила прямо на дальнюю кочку. И ехидно так заблестела среди травяных волокон.

Вот скотина! Я чуть не заревел. Придется теперь добираться до кочки — то ли по брюхо в иле, то ли вплавь — доставать, кидать снова.

А если они, увидев такое дело, решат отомстить? Меня тряхнуло ознобом, как голого перед прорубью. Впору было зареветь, но я сцепил зубы, сбросил кроссовки и начал расстегивать штаны…

— Грин!

Я оглянулся. У начала хребта с двумя велосипедами, раздобытыми, видимо, моим способом, стояли Май и девочки.

— Не ходите сюда! — крикнул я. Но они, конечно, тут же полезли по камням в мою сторону. Тогда я опять натянул сырые кроссовки и полез навстречу.

Встретились на плоском камне среди головок рогоза.

— Грин, что случилось?! — резко спросил Май. Он, кажется, злился, и я видел это впервые.

— Плохо случилось, — сразу ответил я. — Хотел ее утопить, а она попала на кочку. Вон туда… — Я кивнул назад, и они тоже разглядели серебристый блеск.

Света распахнула глаза:

— Грин, зачем?

Тогда и я разозлился:

— А вам нужна бомба на взводе?!

Май понял, что дело может кончиться ссорой:

— Ребята, подождите… Но ведь скоро два часа. Я бы нажал кнопки, и всякая связь отключилась бы.

Я опять чуть не заревел.

— Ну, детский сад!.. Вы что, с другой планеты? Она, конечно, отключилась бы! Вместе с тобой! И потом долго собирали бы твои клочки для крематория.

Май и Света одинаково заморгали. До них что-то доходило, но медленно.

До Греты дошло быстрее.

— Грин, ты думаешь, они… смогли бы?

— Почему нет? Если император отказался, он уже не император, а помеха, лишний свидетель. Таких убирают.

Май наконец уяснил всё. Или почти всё. Мотнул головой так, что разлетелись волосы.

— Грин… но они же все-таки люди…

— Люди они каждый по отдельности, — вспомнил я записанный «коробочкой» разговор. — А когда начинается политика… Господи, Май! Ты же сам это им только что говорил!

Он опять мотнул волосами.

— Да… я полный лопух. Но они же дали слово!.. Я опять «детский сад», да?

— Да! — безжалостно подтвердил я. — И потом… какое слово они дали? Что не будут шпионить. После двух часов. И не стали бы. Потому что — за кем… ваше величество?

Он мог здорово обидеться, но не стал. Вернее, не обратил внимания на мой тон. Сказал с этаким печальным удивлением:

— Тогда непонятно. Зачем ждать спутника и двух часов? Могли ведь нажать кнопку и сами. Дистанционно…

Однако у меня был ответ и на этот вопрос:

— Могли, но не хотели. Получилось бы, что они стали бы убийцами. Даже цареубийцами. А тут мальчик Май Веткин случайно подорвался на непонятной штучке, никто не виноват…

— Сволочи… — прошептала ласковая девочка Света.

— Люди, а ну пошли отсюда! — вдруг приказала Грета. — Быстро, быстро. Мало ли что они думают теперь… Мы ведь не знаем, какой у нее разлет осколков… Марш вон туда! — И она показала на кирпичную стенку с оконными проемами. Это были развалины старинного пакгауза.

— Это вы «марш», — боязливо вспомнил я. — А мне-то надо на кочку. Взять эту штуку и забросить подальше.

Грета посмотрела на меня продолговатыми коричневыми глазами.

— Дер кнабэ ист кранк? — сказала она тоном братца Лыша (и это, очевидно, значило, что я спятил).

— А что делать-то? — спросил я, чувствуя себя кругом виноватым.

— А кто-то обзывался «детский сад»! — Грета, вытянув шею, опять глянула на кочку с яркой искрой. Потом, видимо, боясь «дальней прослушки», выхватила блокнотик и написала в нем корявое слово: «Гиперболоид».

Май и Света укатили за лучеметом, а мы с Гретой затаились в развалинах склада. За кирпичной стеной мы чувствовали себя в безопасности. Стало казаться даже, что все случившееся — вроде игры… Мы сидели у окна друг против друга, прижимаясь плечами к стене. Грета беззаботно (хотя беззаботно ли?) похлопывала себя черной пилоткой по сандалиям. Ноги у нее были совсем как у индейца, царапины на коже выделялись частыми белыми нитками. Впрочем, и у меня почти так же. Только у меня еще была свежая ряска. Я начал стирать ее ладонью, скатывал в тонкие зеленые валики и внимательно разглядывал их. Почему-то стеснялся смотреть прямо на Грету.

А она все щелкала пилоткой и мурлыкала неразборчивые слова на мотив «Уралочки». Потом спросила;

— Грин, это ничего, что я пою твою песенку?

— Почему же мою? Она ведь общая. Всех, кому нравится…

— Но строчки-то те самые… из письма. Запомнились почему-то. — И она спела понятнее:

— Пой на здоровье… Мне даже нравится… — И я, почти не стесняясь, допел вместе с ней:

И оба посмеялись.

— Грин, а других слов ты не помнишь?

— Я вспомнил еще немного. Недавно… А может, придумались. Но это уже из середины песенки, жалоба Юшика, когда он под полкой:

Грета опять засмеялась. Уже без меня спела эти строчки вполголоса (сразу запомнила!). Надела пилотку и стала смотреть мимо меня.

— Грин…

— Что? — Я слегка испугался.

— Грин, а мы ведь нашли тот Круг… Рядом с которым проходит Дорога. Самая дальняя и бесконечная.

Мне стало не по себе. Не страшно, а как-то… будто лицом к лицу с открытым космосом. Я поверил сразу. Шепнул:

— И что на ней?

— Не знаю. Наверно, все, что угодно… Кроме смерти.

Я хотел спросить, почему «кроме». Но она заговорила опять:

— Грин, я сейчас еще скажу… Только ты об этом никому. Про Круг можно, а про это не надо… И лучше сам сразу забудь. Потому что это не имеет значения, только я должна сказать…

— Что? — прошептал я и почувствовал, как теплеют уши.

— Вот что… Ты мне очень-очень нравишься, Грин… И ничего не говори в ответ…

А я и не знал, что сказать.

Ну да, Грета мне тоже нравилась. Однако не так, чтобы «очень-очень». Не больше, чем Света. Они обе нравились, но без всяких там сердечных страданий с моей стороны. И если бы пришлось выбирать, я бы… просто сбежал куда-нибудь.

Но бежать не пришлось. К великому моему счастью, раздался звон велосипедов, и появились взмыленные Май и Света. Май — с клеенчатой хозяйственной сумкой. Он осторожно вынул оттуда лучемет.

Грета деловито (словно и не было только что разговора со мной) спросила:

— Спички не забыли?

Май похлопал по карману.

Грета взяла у него лучемет, без лишних слов пристроила в нижней части кирпичного проема. Скомандовала:

— Зажигай…

Май зажег свечку.

При солнце огонек был бледным, а луч совсем неразличимым. Но когда мы по очереди подставили ладонь, то ощутили сильное тепло. Чем дальше, тем оно будет сильнее… Но хватит ли этой силы, чтобы запалить взрывчатку? Я поделился сомнением:

— Не слишком ли маленькое расстояние?

— Если не сработает, пойдем на башню, пустим оттуда, — решил Май. И присел перед лучеметом. — А вы далеко не высовывайтесь. Не знаем ведь, с какой силой грохнет.

Мы перестали дышать. Через минуту на том боку кочки, что был в тени, появилось яркое пятнышко. Серебряная «коробочка» сверкнула ярче обычного. Раз, другой. Но и только…

И вдруг меня осенило: «Да ты просто трус и выдумщик! С чего ты взял, что там какая-то взрывчатка! Насмотрелся детективного кино! Никто не собирался взрывать бывшего импе…»

Ух, как шарахнуло! Мы разом дернулись головами за кирпичи. Потом осторожно выглянули. Дымный шар с тонкой ножкой висел над тем местом, где только что зеленела кочка. Он был похож на модель ядерного взрыва.

— Мамочки мои… — выговорила Света. — Сколько там было… этой начинки?

— Немного, — жестко отозвалась Грета. — Всего-то, чтобы снести голову одному мальчишке. Тонкий расчет…

Май вытер ладонью лоб, часто подышал, будто скинул тяжесть. Положил руку мне на плечо.

— Грин… у меня сегодня второй день рождения.

— Поздравляю, — буркнул я. — Только подарка не приготовил, не знал…

Я тут же испугался, что получилось как-то недружелюбно, будто с обидой. Но Май закинул голову и засмеялся весело и заливисто. И тогда мы все тоже засмеялись и побежали к велосипедам…

Конечно, в тот же день мы рассказали Вите про встречу Мая с «членами комиссии» и про взрыв.

— Господа искатели приключений, — сказал Витя озабоченно. — В связи с вышеизложенным обращаюсь к вам с настойчивыми просьбами. Первая: не посвящать в эти события никого из окружающих. До поры до времени. Даже родителей — чтобы не терзать лишними заботами их чувствительные сердца…

— Лыша тоже не посвящать? — спросил я.

— Его можно. Тем более, что ему наверняка и так все известно.

— Откуда? — удивились мы хором.

— Ха… — непонятно сказал Витя. — Вторая просьба. Пусть его величество в ближайшие дни поменьше болтается по улицам. И уж ни в коем случае не ходит в одиночку… Едва ли, конечно, они после всего случившегося решатся на что-то серьезное, но все-таки…

— А третья просьба? — сказал Май.

— А третья такая: не устраивайте пока новых экспериментов с вашим лучеметом. Вообще-то следовало бы его сразу реквизировать, но вам ведь ничего не стоит соорудить новый, сами говорили.

— Это был не эксперимент, а необходимая защитная мера! — обиделась Грета.

— Ну да, «мера». Надо было сообщить мне, а не грохать машинку так сразу. Теперь никаких следов и доказательств.

— А если бы «машинка» грохнула Мая? — сказал я. — Не дожидаясь сообщения?

— Не грохнула бы, если бы вы… А впрочем, какой смысл теперь обсуждать: как бы да чего бы. — Подпоручик Петряев махнул рукой и стал задумчиво смотреть на небо. — Тут еще одна проблема нарисовалась… Бывший «Желтый волос» добился разрешения на разные научные эксперименты. Новые технологии отрабатывают. И есть подозрение, что это связано с их прежними делами, с излучением, которое понижает иммунную систему. По крайней мере, у тех, кому когда-то были введены запрещенные препараты. Эти сволочи уже запустили спутник-излучатель.

— Но ведь Инску он не опасен, — сказала Света.

— В общем-то не опасен… Кроме того, мы ставим нейтрализаторы. Но все же стопроцентный заслон гарантировать нельзя. Тем, кто здоров, излучение не сможет сильно повредить, только вот Грин…

— А что я? — И сразу холод пошел по коже.

— В тебе ведь эта зараза. Темпотоксин. Никто не знает всех его свойств. Вдруг как-то среагирует. Поэтому ты пока старайся не выходить из дома. Железная крыша — это дополнительная защита…

— И долго мне сидеть взаперти? — уныло спросил я. Представил, какая «сладкая» жизнь меня ждет отныне.

— Да не долго. Сделаешь вторую прививку, тогда — свободен… Кстати, ампулу я тебе на всякий случай завтра утром занесу.

— А как правительство разрешило запуск? — насупился и Май. — Или они нахально, без спросу?

— В том-то и дело, что «со спросом». Вполне официально. Даже зарегистрировали его в каталоге разрешенных, несекретных спутников. Потому что, мол, это обычный аппарат-отражатель для информационных целей. Знаем мы эти «цели»!

— Если отражатель, значит, он неподвижный, в одной точке? — спросил Май.

— Ну да, как в телесистеме. Повис над матушкой-планетой в строго определенной точке. Примерно в двадцати градусах над юго-восточным горизонтом славного города Инска.

— Вот дрянь, — сказал Толя.

— В общем, такие вот дела… А я побежал, мы нынче вроде как на казарменном положении… Лыша увидите, скажите, чтобы зарядил свой мобильник, обормот, а то до него никогда не дозвонишься. И дома его нет, опять за стульями носится где-то.

И он ушел, а мы остались рядом с индейской палаткой. Но не надолго. Света посмотрела на меня и сказала:

— Пошли, ребята, под крышу…

И мы пошли. Расселись в большой комнате, где обеденный стол и телевизор. Деревянные маски клоунов, леших, курносых ребятишек и добродушных пиратов нынче смотрели на нас неулыбчиво. Сочувственно.

Все молчали. Всем было неловко. Я понимал — из-за меня. И ребятам оставлять меня одного не хочется, нехорошо это… Но и сидеть летом дома все время — это неправильно. Прямо хоть беги в музей и проси напрокат железные доспехи. Я уже хотел дурашливо предложить это, но язык не повернулся. Не до шуток. Я всеми нервами, всей кожей, каждым волоском ощущал — надвигается что-то плохое. Причем оно все растет, растет…

Кажется, и другие это чувствовали.

Май, глядя в пол, тихо сказал:

— Надо ведь что-то делать, ребята…

— Что? — спросила Света.

И тогда Поля — самая маленькая из нас, самая смирная и покладистая — вдруг сказала голосом решительного мальчишки:

— А давайте сшибем эту гадость лучеметом!

Сперва не засмеялись, просто чтобы не обидеть Полинку. Потом… не засмеялись, потому что… Нет, а в самом деле! Это был проблеск надежды!

Хотя сначала Май горько возразил:

— Как ты попадешь отсюда в эту небесную точку?

— И разве луч до нее достанет? Это же тыщи километров… — сказала Света.

— Чем дальше, тем горячее, — напомнила Поля.

— Надо только сделать прицел, — поддержал сестренку Толя.

— А куда им целиться-то? — растерянно спросил я.

— Подождите-ка… — наморщил лоб Май. — Витя сказал, что у спутника есть координаты. Если их знать, можно определить место спутника на звездной карте. Лыш рассчитает угол прицеливания…

— С Лышем нет связи, — напомнил я.

— С Лышем нет, а с Гретой, наверное, есть! — сообразила Света. — Надо спросить: может, братец уже появился дома. И вообще без Греты нельзя решать такие дела.

— И без Лыша, — сказал Толя.

Тут же позвонили со Светиного мобильника Грете. Было слышно, как она ответила:

— Салют! Какие новости?

— Лыш не вернулся? — спросил в трубку Май.

— Вернулся. И учит меня ездить на своем брыкалистом стуле.

— А она верещит, — услышали мы голос Лыша.

— Вот что! Мчитесь оба к нам! — с непривычной решительностью скомандовала Света. — Немедленно! Важное дело!

Они примчались верхом. Скорее всего, это был первый в истории опыт езды двух человек на одном скачущем стуле. И, наверное, эти всадники ошарашили немало прохожих. Но нам было не до таких пустяков. Мы наперебой рассказывали Грете и Лышу о последних событиях. И о нашем фантастическом плане. И все вместе:

— Лыш, позвони Вите, спроси координаты!

Грета сказала, что все мы (кроме Лыша) неграмотные олухи.

— У вас же оба компьютера с выходом в интернет! Включите, — велела она. — И пустите меня…

Минут пять она щелкала на клавиатуре, а мы с почтением смотрели через ее плечо с черным погончиком на экран. Мелькали буквы, цифры, картинки. Грета мурлыкала на мотив «Уралочки». Наконец появилась надпись — почему-то латинскими буквами:

S DANNOGO MOMENTA SWEDENIYA О SPUTNIKAH SVYAZI, TV I DRUGIH TELEKOMMUNIKACIJ YAVLYAYUTSYA ZAKRYTYMI.

— «Йявляйютсия закритьими», — передразнила Грета корявую надпись. — Кретины… Лыш, войди в Информаторий, я не умею…

Лыш, прихрамывая, подошел к столу, Грета уступила место. Он сел и сразу уперся в стол локтями, обнял голову. Пробормотал:

— Еще одну блокировку поставили… Ну ладно… — Он посидел с минуту, покачивая охваченной ладонями головой и тихо бормоча. Мы почтительно молчали: не каждому дано пробиться в Информаторий, минуя всякие запреты, заслоны имперской контрольной службы и требования паролей…

Наконец вспыхнул посреди экрана знак Информатория — синий глобус в опояске орбиты, состоящей из маленьких букв «i». Звуковые колонки качнуло мягким музыкальным ударом. А затем вполне живой мужской голос произнес:

— Слушаю вас…

Лыш защелкал над плечом пальцами: дайте микрофон. Май суетливо сунул ему в руку подключенный к компьютеру черный шарик.

— Добрый день, — чисто и отчетливо произнес Лыш (будто не замурзанный нескладный пацаненок, а опытный ведущий детской телепередачи). — Пожалуйста, информацию о спутниках, запущенных в последние трое суток. На экран, будьте добры.

— Пожалуйста, — в тон ему откликнулся голос. И на сером экране вспыхнуло несколько желтых и красных строчек. Всякие буквы, цифры, значки. Я понял, что ничего не разберу, хоть бейте меня обухом по башке. Кажется, и остальные не поняли ничегошеньки. Лыш деловито повел курсором по строчкам, но, видимо, и он малость растерялся.

— У вас затруднения? — осведомился Информаторий. — Постарайтесь сформулировать вопрос конкретнее.

— Вчера запустили… — быстро шепнула Света.

— Да! — закивал Лыш. — Запущен вчера. С территории Империи. Объявлен спутником-отражателем, но есть информация, что приспособлен для излучений неизвестного характера… — (Ай да Лыш! Сразу видно, не первый раз общается с Информаторием!) — И еще… сведения могут оказаться некорректными, но они важны…

— Говорите, — подбодрил голос.

— Есть информация, что в запуске принимали участие люди из распущенной организации «Желтый волос»…

Тоном, казалось бы, совершенно не свойственным громадной информационной системе, голос произнес:

— Вот оно что… Ясно. Вот он голубчик… — На экране появилось четкое изображение аппарата, похожего на летающую тарелку, ощетиненную антеннами и радарами. — Спутник типа «Ю-2, Универсал». Совмещение функций излучения и отражения сигналов любого уровня. Положение стабильное. Высота над уровнем океана по вертикали тридцать пять миллионов восемьсот шестьдесят шесть тысяч семьсот двадцать один метр.

Май тихо присвистнул.

— Координаты. На экран, пожалуйста, — напряженно попросил Лыш.

— Пожалуйста. — Под картинкой загорелись красные цифры и буквы.

— Благодарю вас, — произнес Лыш голосом самого воспитанного мальчика на планете. — Если не затруднит, сохраните на диске…

— Не затруднит, — надпись слегка мигнула, а голос продолжил: — Мы будем рады в дальнейшем помогать вам, молодой человек. Ваша способность к информационному контакту говорит о незаурядном даровании… — Видимо, Информаторий испытывал к Лышу явную симпатию.

— Спасибо. — Лыш откинулся к спинке стула, вытер ладонью взмокший лоб. Оглянулся на нас. — Спишите координаты на всякий случай.

Грета выхватила блокнотик…

Я же ничего не соображал в компьютерных делах. Толь-Поли, и те разбирались в сто раз больше меня. Поэтому я смотрел на происходящее со стороны, будто кинозритель. А остальные действовали и переговаривались, понимая друг друга с полуслова.

— Карту… — сказала Грета.

Я думал, побегут в большую комнату, где на верхних полках стеллажа лежали рулоны всяких географических и астрономических карт. Но Лыш понажимал кнопки, и на экране появилось черное пространство с белыми и желтыми точками звезд.

— Контуры… — сказал Май. И звезды соединились тонкими пунктирами, которые обрисовали фигуры созвездий. По крайней мере, я узнал Большую Медведицу.

— А у нас есть программа поиска? — неуверенно спросила Света. Лыш хмыкнул. Две белые линии — горизонтальная и вертикальная — скрестились, и это скрещение поползло по космическим провалам среди звезд (а красная строчка с обозначением координат то разгоралась, то почти гасла внизу экрана). Потом она перестала мерцать, замерла, а на перекрестье линий загорелась желтая звездочка.

— Вот он… — сказала сквозь зубы Грета.

— А как мы по нему попадем? — спросила Света. — Мы и в кочку-то попали с трудом.

— Тем более, что тут вслепую… — озабоченно согласился Май.

Лыш, не отрываясь от клавиатуры, проговорил:

— Нужен микрометрический механизм, как у телескопа. И датчик. У нас таких нет.

— Что бы вы без меня делали? — слегка самодовольно (так мне показалось) произнесла Грета. И снова взяла трубку.

— Горошек!.. Горошечек, срочное и ужасно важное дело… Нет, не шары. Нужен твой телескоп. С прибором поиска. Помнишь, ты нам показывал? Ну вот… Я не могу сейчас рассказать, это не по телефону. Надо найти одно… небесное светило. Ты погрузи все хозяйство на багажник и вези к дому Светы Веткиной, мы тебя встретим… Спасибо! Ты самый лучший Горошек на планете!..

Я впервые слышал, чтобы Грета говорила с мальчишками таким просительным, даже подхалимским тоном. Она выключила телефон и обвела нас блестящими глазами.

— Вася Горошек — открыватель звезд, победитель всяких олимпиад. Ему родители подарили телескоп, которому завидует даже Матвей Семеныч, учитель астрономии. Вася приделал к этой трубе еще кучу всяких накруток… Пошли встречать, он близко живет!

Мы выскочили на улицу. Издалека шагал по тротуару небольшой очкастый мальчишка в следопытской форме. Я его немного знал — видел несколько раз в Гретиной компании. Горошек вел за руль велосипед, у того на багажнике был приторочен коричневый чемодан. Мы кинулись навстречу — помогать… Втащили чемодан в дом.

У Греты от ее ребят не было тайн. Значит, и у нас не было. Грета быстро и толково объяснила серьезному Васильку, что к чему. Он не удивлялся, молча кивал. Только один раз рассудительно заметил:

— Если узнают, нам влетит по первое число…

— Вася, ну кто поверит, что дети с помощью елочной свечки сбили космический спутник? — ласково сказала Света.

— Да, Горошек! — добавила Грета.

— Логично, — согласился он, аккуратно поправляя очки. А Грета довольно замурлыкала:

И не оставляла эту песенку все время, пока мы настраивали аппаратуру. (Хотя какое там «мы»! Я аккуратно торчал в сторонке, чтобы не мешать; Толь-Поли, кстати, тоже.)

Сперва я думал: придется все хозяйство (и компьютер!) тащить на чердак или крышу и уж тогда я пригожусь. Но оказалось — не надо. Наше окно смотрело на северо-запад, в ту часть неба, где висел невидимый нам спутник «Ю-2, Универсал» (будь он проклят!).

У окна встала толстая трубчатая стойка. На ней Горошек и Май закрепили метровую трубу, слегка похожую на ствол миномета, какие я видел в фильмах. Проверили всякие винты и рукоятки: видимо, это и был «микрометрический механизм», о котором говорил Лыш. Горошек прикрепил к трубе сбоку пластмассовый пенальчик и протянул от него к компьютеру провод. Лыш тут же защелкал кнопками клавиатуры. Недовольно сказал:

— Нет совмещения.

— Сейчас будет, — отозвался Горошек и покрутил медные головки.

— Ага, — бормотнул Лыш. — Давайте излучатель…

Май с чердака принес в коробке из-под ботинок лучемет. Открыл. Мне кажется, все посмотрели на это «орудие» с почтительной боязнью. А у меня вообще не переставая бегали по коже от шеи до пяток холодные колючие шарики. (А Грета все пела: «В лесу нашли мы ёлочку…»)

— Ребята, а спутник не свалится кому-нибудь на головы, когда мы его грохнем? — спросил рассудительный Толя.

— Не успеет, сгорит в атмосфере, — успокоил его Май (мне показалось, что не очень уверенно).

Горошек достал из чемодана хитрые струбцины с винтами. Он и Май начали укреплять ими дощатую подставку лучемета поверх телескопной трубы. Возились, возились… Грета им помогала. И пела:

«Дадим ему на орехи!» — подумал я про «желтоволосатый» спутник, но не ощутил прилива храбрости. Не верилось, что все кончится хорошо. Хотя… в то же время и верилось…

— Включайте, — сказал серьезный Горошек. — Надо проверить совмещение осей.

Май зажег свечку перед рефлектором. Золотистый луч ушел из окна вдаль, над крышами.

— Надо для проверки пустить зайчика куда-нибудь подальше, — потребовал Горошек.

— Вон туда, на петуха, — предложила Света. Далеко над невысокими домами торчала старинная водонапорная башня с флюгером-петухом, еле различимым издалека.

— Расплавится, — опасливо сказал Май. — Он жестяной.

— Не расплавится, — успокоила Поля. — Луч сжигает только плохие вещи. А петушок хороший.

Поле поверили. Луч был сказочный, а в сказках Поля разбиралась лучше нас.

Долго не могли попасть «солнышком» в петуха, вертели винты. Наконец зажглась на флюгере искра. То есть из окна казалось, что искра, а в телескоп (мне дали посмотреть) видно было, как на ржавом боку жестяного растрепанного петуха горит ярко-желтый кружок. Я понял, что случилось долгожданное совмещение луча и оптической оси телескопа.

Теперь что? Теперь оставалось добиться «совмещения» луча и спутника. «Вот шарахнет!» — пробилась через мой страх злорадная мысль. Хотя, конечно, я не был уверен, что шарахнет. И остальные не были. Ведь луч от маленькой свечи и половинки елочного шара мог тысячу раз рассеяться в космическом пространстве, мог потерять силу, мог просто не найти спутник…

Горошек оглянулся на компьютер, пошевелил губами, еще раз считывая координаты. Бормотнул:

— Примерно вон туда… — Он знал то, чего не знал никто другой. Он плавно навел трубу в известный лишь ему участок неба. Она поднялась вверх.

Лыш прыгнул со стула:

— Подождите! Свечка наклонилась, будет капать на рефлектор!

— В тот раз не капала, когда ты вспарывал облака, — сказала Грета.

— Капала. Но я следил… — Он аккуратно поправил свечу в жестяном зажиме, поставил ее вертикально. Пошевелил, чтобы огонек снова оказался в фокусе отражателя. Ладонью проверил, идет ли от него тепло. И снова сел к столу с клавиатурой.

— Готов…

— И я готов. Теперь не дышите… пожалуйста, — сказал Горошек.

Он и Лыш были сейчас главными, и мы послушно перестали дышать. Только Грета продолжала петь. Довольно громко и отчетливо: «В лесу нашли мы ёлочку…»

— Есть? — спросил Горошек у Лыша.

— Нету…

Горошек шевельнул трубой.

— Есть?

— Нет… Ой, есть! Только мечется!

По экрану запрыгал крохотный желтый зайчик. Горошек оглянулся.

— Поверни экран, чтобы я видел. И замрите все… пожалуйста…

Лыш развернул монитор к Васильку, и тот, глядя через плечо, опять начал вертеть микрометрические винты. Зайчик вздрагивал, но перестал метаться (наверно, потому, что мы замерли, будто каменные; только Грета продолжала петь, но еле слышно). Дрожащий зайчик начал подбираться к скрещению белых линий с координатами спутника. Ближе, ближе… прыгнул в сторону, вернулся… Было ужасно тихо, но я все же слышал (или ощущал?) песню Греты: «В лесу нашли мы ёлочку…»

Желтый зайчик посидел на месте, потом сделал двухсантиметровый скачок и оказался точно в перекрестье. Я сжался в отчаянном предчувствии. Показалось, что сейчас монитор зальется белым пламенем взрыва. Но… он просто погас.

Мы не успели ни огорчиться, ни испугаться, ни подумать что-то. На экране появился голубой глобус в орбите из маленьких букв «i» Тут же из колонок ударил тугой музыкальный вызов. И это была та самая мелодия «Уралочки»-«Ёлочки»! Она мягко угасла, а знакомый голос Информатория произнес:

— Вниманию станций, студий и всех средств связи. По требованию автора пароля номер три семь два четыре шесть каталог эф эф зэт ноль ноль ноль ноль Информаторий открывает данные, касающиеся всего населения планеты. Всем носителям памяти записать архивированный вариант. Далее — тексты сообщений. Сообщение один… Четырнадцать лет назад на территории государства, ныне именуемого Империей, была создана организация «Желтый волос», инициаторы которой во имя своих корпоративных планов поставили цель путем использования известных только им технологий добиться сокращения населения Империи, что, по их мнению, способствовало бы стабилизации экономического и политического положения страны… Сообщение два. Перечень документов, свидетельствующих о действиях и планах «Желтого волоса», которые были собраны автором пароля, журналистом Климчуком Юрием Львовичем, регулярно дополнялись до последнего момента в связи с заданной автором программой накопления «Инфоавтоматика-Аллес»… Документ первый, «Благотворительные обеды…»

— Грин, не плачь… — шепнул оказавшийся рядом Лыш.

Так рухнули все планы «Желтого волоса», рухнул он сам.

Рухнул и спутник. Но не долетел до Земли, сгорел. Однако перед этим он сделал очень доброе дело — вместо тех злых дел, которые должен был совершить. Он отразил на Землю наш луч! Луч с паролем моего отца!

Паролем была песенка про ёлочку. С папиными словами и с мелодией старой песни про Уралочку. Песенка, которую пела Грета, когда луч уходил в космос. Луч подхватил слова и мотив, унес к отражателю спутника, вернул к Земле, и тогда отозвался Информаторий…

Но всё это узнали и во всем разобрались мы, конечно, позже, когда с Витей обсуждали, перетряхивали в уме и в разговорах детали и каждую мелочь случившегося.

А первые полчаса мы просто обалдело смотрели на экран — тот выплескивал на всю планету информацию о бедах, которые готовили людям «желтые волосатики».

Экстренные сообщения рвались в эфир, заставляя вздрагивать радио- и телеприемники всей Земли. Мы поняли это, когда включили в большой комнате телевизор. Оказалось, что Информаторий ввел в действие принудительный прием всех студий и сетей, и некуда было деваться от лавины сведений.

— Господи, жуть-то какая… — охала тетя Маруся.

Любаша была сердита: при чем тут какой-то дурацкий «Желтый волос» и вся политика, когда ей нужно готовить контрольную, а компьютерная сеть блокирована! Это наверняка происки ново-заторских провайдеров!

— Кажется, на сей раз Регенту кранты. Он был тесно связан с этой лавочкой, — сказал пришедший на обед дядя Толя.

Хорошо, что они не знали, кто устроил такую заваруху.

Но некоторые люди знали. Следом за дядей Толей пришел Витя. Он поманил нас из большой комнаты в нашу, маленькую, и сказал как завуч, поймавший первоклассников за игрой в орлянку:

— Ну? Будем признаваться сразу или поотпираемся для порядка?

Отпираться не имело смысла: ведь телескоп с лучеметом еще не были убраны и смотрели в ту часть неба, где недавно торчал на космической высоте «Ю-2, Универсал».

— Имейте в виду, чистосердечное признание смягчает кару, — предупредил Витя. — Если изложите все детали, нахлобучка будет не столь суровой.

— А чё мы такого сделали? — дерзко сказал Лыш.

— Да, — поддержала его Грета. — Мы сделали то, что не смогли всякие муниципальные стражи… и не только стражи. Пока они чесались и настраивали свои фильтры и защиты, мы просто сбили паршивую жестянку почти что из рогатки.

— Рогатки… Просил же я вас не экспериментировать с лучеметом до поры до времени. Впрочем, учитывая текущую ситуацию в информационных сетях, можно сказать, что все сложилось очень удачно.

Монитор все выбрасывал и выбрасывал информацию. А в большой комнате уже что-то кричал из телевизора ведущий главного имперского канала. Потом кричали другие — дядя Толя переключал каналы.

А мы перебирали всякие варианты, обсуждали «технические стороны», и вот тогда-то Витя догадался, что паролем была именно песенка.

Он сказал очень серьезно:

— Твоему папе, Грин, следует поставить памятник. И тебе.

— И Грете, — вмешался Май. — Это ведь она пустила песенку в космос.

— Причем в нужной тональности, — добавила Света.

— Да ну вас, — сказала Грета и совсем не по-командирски засопела. — Если уж кому ставить, то Васильку и Лышу. За их технику. И Грину, за то, что запомнил письмо…

— Ладно, всем поставим, — решил Витя. — А лучше не надо. Чтобы не разглашать технологию. А то ею может воспользоваться кто-нибудь еще. И не со столь благородными целями.

— У кого-нибудь еще не получится, — очень серьезно сказала Поля. — У них нет сказочных шаров.

— Умница! — восхитился Витя. — Но все-таки надо помнить: молчание — золото.

…Ну, мы еще много чего обсуждали тогда. И днем, и вечером. И ночью мы с Маем говорили про то же самое.

— Теперь ты точно сможешь написать про отца книгу, — вдруг сказал Май.

Я не знал, смогу ли. Ведь я его почти не помнил. И все же теперь казалось, что вспоминаю больше и больше… Только вот песню о ёлочке я боялся повторять даже мысленно: сразу начинало щекотать в горле. Но самым главным во мне тогда было чувство победы. Прочное такое, спокойно-гордое. Я знал: мой отец выполнил то, что хотел, а я с друзьями помог ему.

Спасибо добрым елочным сказкам…

На следующий день весь эфир, как и накануне, бурлил скандалами, сенсациями и разоблачениями. Где-то арестовывали тайных агентов «Желтого волоса» (и скоро выяснялось, что многие из них никакие не агенты). Партии и организации, которые назывались «оппозиция», обвиняли в связи с «желтоволосатиками» свои правительства и грозили разноцветно-фруктовыми революциями: лимонными, банановыми, вишневыми, яблочными и даже огуречными (хотя, как известно, огурец не совсем фрукт).

Выступал Регент. Говорил, что он возмущен, полон самых решительных намерений расследовать коварные планы, обвинял иностранных империалистов и внутренних врагов. Выступали противники Регента и заявляли, что он сам виноват и что у него «физиономия в желтом пуху». Опять выступал Регент и говорил о происках «так называемых республиканцев», объявлял, что спасение страны в том, чтобы все люди проявили солидарность и на всеобщем референдуме поскорее выбрали нового императора. А за всеми его словами так и прыгала одна-единственная фраза: «Я ни при чем, я ни при чем…»

Тетя Маруся сказала:

— Евгений спит, Любаша учится, отец на работе, я пошла на рынок. Оставшийся народ пусть выделит добровольцев, которые вымоют кастрюли и тарелки. Хватит заниматься политикой.

Мы бросили жребий на пальцах: кому мыть? Выпало Свете и Маю. Май сказал, что Света могла бы справиться одна, там работы — раз чихнуть. А он позавчера в одиночку чистил большущий медный таз для варенья.

Света сказала, что, если Май будет спорить и плохо себя вести, мы выберем его на всеобщем референдуме обратно в императоры. Май сказал, что тогда он велит всех нас принудительно назначить пожизненными судомойками. Кроме Евгения, потому что он неисправимый лодырь… Так мы слегка позубоскалили, а потом Света вдруг посмотрела внимательней:

— Май, ты чего?

— А чего? — сказал он.

— Ты… как-то загрустил.

— Нисколько.

— Я же вижу. Обиделся на «императора»? Ну прости, я больше никогда…

— Да при чем тут это, — скомканно проговорил и правда погрустневший Май. — Я просто подумал…

— Про что? — шепотом спросили вместе Толь-Поли.

Май обвел нас глазами. Улыбнулся слабо и виновато. Мотнул головой, откидывая отросшие волосы.

— Да так… все про то же… Вот сейчас целые миллиарды людей сидят у телевизоров и ждут: наверно, что-то изменится, наверно, будет лучше. А ведь ничего не изменится, кого ни выбирай, кого ни назначай. Все так и будет, пока… — И он замолчал.

— Что «пока»? — спросил я, чтобы Май не молчал. Тревожно мне было от его молчания.

— Ну, пока все люди на Земле не станут относиться друг к другу… как люди… — выговорил он, будто делая усилие. Наверное, он хотел сказать «будут любить друг друга», но постеснялся.

— И для этого нужен Шар, — не то спросила, не то просто сказала Света.

Май шевельнул плечом и почти неслышно выговорил:

— Мне кажется, да.

Видимо, все мы разом представили висящий над землей хрустальный шар необъятных размеров. Храм-планету, в который человеческие души входят, как лучи, и делаются светлыми, очищаются от всякой хмари и мути.

Но как сделать такую громаду?.. Ну ладно, допустим, это получится. Но разве можно найти силу, которая держала бы эту великую тяжесть над поверхностью Земли, в невесомости?

«Сколько всего случилось за сутки», — подумал я.

Да, случилось столько, что отодвинуло мои прежние сомнения и страхи. Я даже перестал думать про ампулу. А сейчас вдруг вспомнил, но подумал беспечно: «А, ерунда! Еще несколько дней в запасе. Надо только напомнить Вите, чтобы принес завтра-послезавтра, не забыл». Мне теперь казалось, что все кончится легко и просто. Подумаешь! Ткну шприцем в плечо — и прощай прежние заботы. Главное, не прозевать момент, когда появится тот самый прыщик. Мерцалов говорил, что сперва должно зачесаться…

Будто в ответ на свои мысли, я ощутил на плече легкий зуд. Усмехнулся: вот как нервы откликаются на всякие страхи. Оттянул ворот футболки. Что это?.. Точно в том месте, куда однажды ткнул пальцем Мерцалов, светился алый бугорок. Словно ягода-брусника…

Сразу, без всяких «а может, не то, а может, случайность, совпадение», понял я, ощутил всеми нервами, что это оно.

— Света… Май… вот… раньше срока… — И откинулся, уперся в кровать локтями. Замутило…

Не помню, кто звонил Вите. Но примчался он моментально. То есть минут через пять. Вместе с девушкой, которая уже в дверях начала натягивать белый халат. Славная такая девушка, темноволосая, темноглазая, похожая на Грету.

Я к этому моменту уже пришел в себя. А чего было раскисать? Ну, «начался процесс» чуть раньше срока, что страшного? Сейчас, через минуту, все будет в норме. Вот медсестра уже отломила кончик ампулы, втянула в баллон шприца прозрачную жидкость. Теперь шприц в одной руке, а в другой набухшая пахучим спиртом ватка.

— Сиди, сиди…

Но я встал. Ватка холодком прошлась по коже выше локтя.

— Не напрягай руку. Не бойся, это не больно…

— Дайте, я сам! Я умею… Ну, пожалуйста…

Мне казалось, что сделать это я должен именно сам. Тогда уж точно все будет хорошо. И наверное, был в моем голосе такой отчаянный звон, что медсестра на миг растерялась, шприц оказался у меня. Игла с капелькой лекарства — вверх, большой палец — на поршне. Я посмотрел на блестящую от спирта кожу над локтем. Ну вот…

За дверью что-то стукнуло, упало. И долетел плачущий Полин голос:

— Ребята, скорее! Лыш без памяти!

Нас всех как волной вынесло из комнаты, мы оказались на кухне.

Лыш, непривычно длинный, с побелевшим лицом, лежал наискосок половиц, глаза были полузакрыты, ноги неловко согнуты, руки раскинуты. Расстегнутая безрукавка оказалась распахнута, будто крылья бабочки, лямка белой майки съехала с плеча. Под ключицей (там же, где и у меня!) расползлось красное, похожее на раздавленного паука пятно. Куда там моему прыщу! Сразу было видно — у Лыша нет лишних минут. Он хрипло дышал сквозь зубы…

Где он подхватил эту заразу? За что его так ударила судьба?.. Как теперь быть? Нас двое, а доза одна. Как выбрать? Кому жить на свете?.. Конечно, ему! Это ведь он должен помочь Маю построить Хрустальный Храм, а я-то что?.. Но ведь лекарство — мое! По всем законам судьбы — оно мое! С самого начала ампула была моя! И жить так хочется. Особенно сейчас, когда столько радостей, когда есть свой дом и друзья!.. А ему не хочется?.. Но я же не виноват, что и с ним случилось такое же!.. Не все ли равно теперь, кто виноват!..

Такие мысли колотились во мне… Но колотились уже потом, когда я уходил, прощался с Инском. А сейчас мыслей не было, никаких. Лыш был мой брат.

Я все еще держал шприц иглой вверх. Я быстро сел, левой рукой уперся в пол, а правой воткнул иглу Лышу пониже плеча и мягко надавил поршень…

Кто-то выхватил у меня шприц, но я не помню кто. Что-то говорили, но я тоже не помню. Зато я увидел, как раздавленный красный паук стал вбирать лапы, уменьшаться на глазах. Съежился, превратился в коричневую коросточку — безобидную, я это понял сразу. И дышать Лыш стал ровно. Зашевелились веки…

И мне стало легко-легко. Я знал, что очень скоро со мной начнется то же, что с Лышем, и, наверное, скрутят меня боль, тошнота, потом придет беспамятство. Но все равно сейчас было легко. Потому что я сделал то, что сделал, и не надо было ничего выбирать.

Меня рванули за плечо:

— Бежим! — Это был Грета.

— Куда? — сказал я с расслабленной улыбкой.

— Бежим! Дурак!..

Ох, и сильная девчонка! Двумя рывками выволокла меня из кухни, из дома, на крыльцо. Там танцевал на тонких ножках стул.

— Садись! — приказала Грета.

— Зачем?

— Затем, что иначе умрешь! — кажется, она заплакала.

Я ничего не понимал. Подумал: «Так и так умру» (кстати, почти без страха подумал). Сказал:

— Он не поднимет двоих…

— Поднимет! Да садись же!.. Смотри, у тебя уже начинается, как у него! — Она дернула на мне ворот, я глянул на плечо. Там на месте ягоды вырастал красный паук.

Тут я сильно испугался. И быстро сел на стул задом наперед, грудью к спинке (будто это могло меня спасти!). Грета оказалась сзади — я почувствовал, как металлические пуговки ее форменной рубашки впились мне в спину. Горячий шепот Греты шевельнул мне волосы на затылке:

— Вперед…

Мы рванулись со ступеней, и первые несколько секунд я думал об одном: не полететь бы кубарем с деревянного конька.

— Куда мы? — громко спросил я.

— На Круг! Там начинается Дорога. На Дороге не умирают…

«Это хорошо, что не умирают. А что там делают?»

Мы помчались по Второй Раздельной, мелькнул знакомый дом с редакцией «Почтовой ромашки». Потом — стена Крепости. Стул взметнул нас выше стены и снова канул вниз. Теперь мы летели над Пустошью — над проблесками воды, над осокой и тростником. Опять захлестало по ногам.

Сколько летели — не знаю. Наконец скорость уменьшилась. Деревянные ножки стула застучали по твердому. Он остановился. Грета спрыгнула, потянула меня:

— Слезай…

Я неуверенно встал на ноги и оглянулся. Мы стояли на круглой площадке среди зарослей ольховника. Через площадку тянулись ржавые рельсы на кривых истлевших шпалах. «Вот он Круг», — понял я.

— Он скоро повернется… — шепотом сказала Грета. — И тогда ты иди… — Она смотрела в сторону, и щеки ее были мокрые.

— Куда? — тоже шепотом спросил я.

— Сперва по рельсам. Потом как получится… По Колее…

— Зачем?

— Чтобы не умереть… дурень. — Она всхлипнула и посмотрела мне в глаза.

— По какой колее? — пробормотал я, моргая.

— Ты почувствуешь… Колея — это часть Дороги. Она спасет…

— И долго идти? — спросил я, холодея. Потому что вплотную подступило Расставание.

— Не знаю… Наверно, долго.

— А можно будет вернуться?

— Не знаю… Говорят, что если человек очень хочет — то можно… Колея выведет сама. А ты не пытайся повернуть назад. По Дороге не ходят обратно, такой закон.

— А если я все-таки пойду назад?

Она снова глянула мне в лицо мокрыми глазами.

— Тогда… наверно, свалишься, как Лыш.

Да, Лыш… И моя тревога перекинулась от меня на него:

— А почему с ним случилось… такое? Ведь ему-то не делали прививку! Может, он заразился от меня?

— Не говори чушь, — слабо отмахнулась Грета. — Лыш сам виноват. Из-за своих опытов… Он захотел однажды сунуться назад по Времени, за твоей ампулой, ты же знаешь. Наверно, там он и схватил заразу. Обратное время опасно. В твоем этом препарате тоже ведь были частицы с обратным вращением, вот и получилось, что вы одинаково… Его ты спас, а сам… — И она заплакала уже в открытую.

— Да ладно… — пробормотал я. — Может, обойдется…

Я знал, что не обойдется. Что сейчас я уйду в какой-то другой мир. Если даже и не погибну, то все равно никогда не вернусь в город Инск. Больше не увижу тех, кого люблю. Тех, без кого я не могу (ну не могу-у-у же никак!). Но я скрутил в себе этот крик, эти слезы. Потому что было бесполезно.

Грета смотрела вниз, на доски. Я тоже. Доски вдруг шевельнулись — и будто качнулось все пространство. Я взмахнул руками, выпрямился. Круг поворачивался, ветки ольховника медленно плыли мимо нас. Между ними появился просвет, в нем лежала такая же рельсовая колея, как на Круге. Рельсы соединились, и Круг замер.

— Вот туда и шагай… — Грета слабо махнула вдоль рельсового пути.

— Уже… сейчас?

— Скорее. Через минуту рельсы разойдутся, и потом надо будет ждать сутки. Ты не протянешь…

— Ладно… — глупо сказал я.

— Грин… поцелуй меня, — тихо попросила Грета.

Я понял — так надо. Сделал короткий выдох, обнял ее за колючие плечи, ткнулся губами в мягкие мокрые губы и сразу шагнул назад. Грета улыбалась.

— Ну, иди… Грин, скорее!

Я сделал шаг с Круга на «ту сторону», на гнилую шпалу. Шпала была такая же, как на Круге, но уже в ином мире. Шагнул и сразу оглянулся.

Грета все так же улыбалась, но будто из какого-то сна или из прошлого. И я всеми нервами потянулся к ней. Ведь надо было столько спросить! Вот пойду я, а что дальше? Встречу ли кого-нибудь? Что буду есть и пить по дороге? Поворачивать нельзя, но можно ли ступать в сторону с Колеи? А можно ли послать откуда-нибудь письмо или позвонить?.. Глупые вопросы. И, конечно, Грета все равно не смогла бы ответить. К тому же я понимал: из другого мира не шлют вестей…

Круг дернулся, Грета качнулась и как-то сердито замахала мне руками. Словно требовала: не смотри! Но я, не моргая, смотрел, как уплывает в заросли ольховника длинноногая девочка в желтой рубашке с погончиками и черной пилотке… Скрылась…

Я проглотил такой вот комок, вытер глаза. Толчком повернулся и зашагал по рыхлым шпалам вдоль тянувшихся через ольховник рельсов…