«Крокодил»

Владлен Бахнов СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Юрий Белявский МУЗА И БУЛЫЖНИКОВ

Лева Булыжников шел по улице, такой же пустынной и сумеречной, как его состояние духа. За этот день он успел побывать во всех трех редакциях, куда месяц назад отдал свою публицистическую повесть «Утро в свинарнике». Крах был полный, везде ему отказали. Причем если в двух редакциях от него отделались стандартными фразами о том, что нужно больше работать над словом и читать классиков, то в третьей лысый человек в измятом твидовом пиджаке, страдальчески сморщив лицо, сказал: «Слушайте. Булыжников, мой вам совет: бросайте вы это дело. Не умеете вы писать. И слова-то у вас какие-то пыльные и затертые, да и мысли, прямо скажем, не первой свежести».

Лева, может быть, и воспользовался бы этим советом, но вся сложность заключалась в том. что никакого другого дела он делать тоже не умел. «Эх, уехать бы сейчас куда-нибудь! — подумал Булыжников. — Завербоваться и уехать». Он подошел к доске объявлений.

Первое, что бросилось ему в глаза на этой доске, среди рекламных парней, сообщающих об оргнаборе, и опытных кандидатов наук, обучающих игре на банджо и в бридж одновременно (можно по переписке), было маленькое, скромное объявление следующего содержания: «Муза широкого профиля (поэзия, проза, др. жанры) предлагает свои услуги литераторам. Качество и литературные достоинства гарантируются. Плата умеренная. Обращаться по телефону…»

«Розыгрыш какой-то глупый», — буркнул Булыжников, но желание читать другие объявления неожиданно пропало. «А вдруг не розыгрыш? — лихорадочно думал он. — Вдруг это тот единственный случай, шанс, выпавший именно мне? Да нет, что это я, с ума сошел, что ли. ну. просто мистика какая-то!» Но Левины ноги уже сами завернули к ближайшему телефону-автомату, потная рука достала двушку, а дрожащий палец набрал заветный номер.

— Да, — ответил тихий, мелодичный женский голос.

— Я по объявлению, — хрипло пробормотал Лева.

— Вы литератор? — спросил мелодичный голос.

— Да, да, литератор. Лев Булыжников.

— Ну что ж, я могу приступить к работе с завтрашнего дня. Вас это устроит?

— Конечно, устроит. Мой адрес…

— Не надо. — Даже по телефону Лева почувствовал, что его собеседница улыбается. — Я найду вас сама, ведь я все-таки Муза…

На следующее утро проснулся он от нежного прикосновения. Перед ним стояла прелестная женщина, примерно одних с ним лет, одетая в серую юбку и черный скромный свитерок с широкими рукавами, по форме напоминавшими крылья.

«Вставайте, Лев, вас ждут великие дела, — с тихой улыбкой сказала она. — Пока вы будете одеваться, я приготовлю завтрак».

Натягивая джинсы и свитер, Булыжников огляделся. Через прозрачно-чистое стекло в комнату лился мягкий солнечный свет, дышалось легко, как в лесу, с письменного стола безвозвратно исчезли все следы бурной Левиной жизни, а посреди идеальной пустоты столешницы возвышалась пишущая машинка, возле которой аккуратно белела стопка бумаги.

После завтрака Лева сел за машинку, а Муза встала за его спиной и начала что-то нашептывать. Булыжников не разбирал ее слов, скорее всего это напоминало фоновую музыку, тихую и прекрасную. Но мысли, приходившие в Левину голову, были смелы и оригинальны, а слова, оставаясь вроде бы теми же самыми, неожиданно переставали быть пыльными и затертыми, а прямо на глазах становились свежими и яркими.

Теперь рукописи свои Булыжников (как это бывало раньше) не носил по редакциям сам, льстиво заглядывая в глаза редакционным работникам, которые при его появлении прекращали бесконечные беседы, сразу становясь ужасно занятыми и очень важными, а беспечно отсылал по почте. Отослав их, он как-то само собой переставал интересоваться тем, что будет с ними дальше, обретя непонятную, но твердую уверенность, что все будет так, как надо. И рукописи, опять-таки как-то сами собой, публиковались, а однажды, раскрыв газету. Лева прочел там статью главного критика Пещанского, где повесть писателя Булыжникова «Заря на ферме» была названа «величайшим лирико-эпохальным событием наших дней». Лева неожиданно для себя стал получать официальные конверты, в них сообщалось, что он включен в состав разных комиссий и его явка на заседания этих комиссий строго обязательна. Булыжников все чаще стал уходить из дома. Муза ничего не говорила ему по этому поводу, но улыбаться ласково и все понимающе стала все реже.

Однажды в ЦДЛ он познакомился с дочерью Пещанского Стеллой. Зажав его в угол и напирая на Леву мощным бюстом, она долго, с придыханием говорила о чувствах, вызываемых у нее творчеством писателя Льва Булыжникова. и о том. что не каждая женщина в состоянии понять сложную натуру такого человека. Через два месяца Лева на ней женился.

Они переехали в новую квартиру. За всеми хлопотами, связанными со свадьбой и переездом, у Булыжникова просто не оставалось времени для работы с Музой. Она. как и прежде, являлась точно в срок и тихо ожидала, когда Лева ее позовет.

Однажды он сел за машинку, чтобы написать заявление о вступлении в дачный кооператив. Муза со счастливой улыбкой на лице моментально оказалась у него за спиной, и Булыжников испытал истинные муки творчества. Стандартные слова, вполне подходящие для заявления, жгли и мучили его, поэтому вместо простого и желанного документа через пару часов из-под его пера вышел небольшой, но весьма изящный рассказ, где были прекрасное описание дачного ландшафта и тонкие размышления лирического героя о прелестях дачной жизни. Помучившись еще немного, Лева понял, что пока она. эта женщина с крыльями, стоит за его спиной, ничего другого ему написать не удастся.

На следующий день, когда Муза как ни в чем не бывало явилась на работу. Булыжников, уставившись в стол, пыхтя и отдуваясь, сказал ей: «Слушай, ты бы это… Ну, как-нибудь помогала Стелле, что ли… Я, это, и сам поработать могу… А ты бы ей там по хозяйству или еще чего…» Муза ничего не ответила ему. а, грустно улыбнувшись. исчезла.

Прошло время. Пишет теперь Булыжников не много, но зато тяжеловесно и глобально. В жизни у него все идет вполне спокойно и удачно. Правда, иногда он вспоминает о Музе, и тогда щемящее чувство подкатывает к его постаревшему сердцу. Как-то он даже решил позвонить ей, но с удивлением обнаружил, что телефонный номер напрочь вылетел из памяти, а записать его он в свое время не удосужился.

Однажды, находясь в зарубежной поездке, поздно вечером, в полутемном баре, рассказал он историю Музы руководителю их делегации, старому и очень маститому поэту Гранитову. Тот. выслушав его. нисколько не удивился. а только, пригорюнившись, сказал: «Эк ее как… Значит, теперь объявления, бедной, давать приходится. Да…» Потом, встряхнув седыми кудрями, пророкотал: «Ладно. Лев, не бери в голову. Дело-то житейское, все мы через это прошли. А она, судя по всему, сейчас у Антошки Кирпичева живет, видишь, как парень в гору попер. Иначе с чего бы ему так?»

Валентин Берестов ВЕСЕЛЫЕ НАУКИ

Самоил Бирман

Юрий Благов

Никита Богословский ПОСЛЕ ПОЛУЧКИ

Мозг. Значит, так, зарплата получена. На руки чистыми 54 рубля 06 копеек. Пятьдесят сразу Маше на хозяйство, целковый на подарок Андрюшке, а 2.87 в задний карман на непредвиденные. Все в ажуре!

Сердце. А все-таки люблю я их! И Машеньку, несмотря на ее вечное ворчание, и Андрюшку, не глядя на его тройки. Хорошие они у меня, золотые!

Ноги. А ну, шагаем веселей до дому! Обед небось давно готов. Наши ждут с нетерпением.

Глаза. А что тут такое на углу? Раньше не замечал. (Читают по складам.) Пив-ной зал но-мер де-вять… Наверно, недавно открылся.

Правая нога(левой, нерешительно). Зайдем, что ли, на пять минут, полюбопытствуем?

Левая нога. Стоит ли? Дома-то ждут…

Мозг. Прямо уж не знаю, как и быть.

Сердце. Ни в коем случае! Вспомни, чем кончился для меня наш субботний поход с Артюхиным и Краснопевцевым!

Мозг. Ну, мы, право же, на минутку, без компаний!

Глаза. Никак Павел Николаевич в дверь прошмыгнул? Вот мы кого давно не видели!

Мозг. Зайти, а?

Сердце. Ну, как знаешь! Я снимаю с себя всякую ответственность.

Правая нога(левой). Ну, пошли, что ли. Чего на месте-то топтаться?

Руки. Вот примите, пожалуйста, плащ. Ничего, можно за петлю, вешалка оборвана.

Спина(ногам). Очень прошу вас, останемся у стойки. Мне это не трудно, мы ведь на минутку.

Ноги. Нет уж, пожалуйста, вы за нас не решайте! Мы ведь тоже не железные. Присядем ненадолго.

Правый глаз. А вот и мой коллега у Павла Николаевича подмигнул нам.

Ноги. Пошли, что ли, к его столику?

Правая рука. Ох, до чего же сильно он меня жмет! Прямо Юрий Власов!

Спина. Ну, я понимаю, друзья, давно не виделись. Но зачем же так больно хлопать?

Сердце. Может, все-таки уйдем?

Мозг. Да уж куда там теперь! Неловко. А потом мы же только на пять минут.

Горло. Ой, как горячо! Не меньше как градусов сорок!

Желудок. Ну, вот опять! Мало ему субботнего!

Горло. Фу, как горько и холодно! Терпеть не могу пива!

Правая рука. Держись, рюмочка, не падай! Сейчас тебе опять с подружкой стукаться!

Уши. Ах как приятно слышать этот мелодичный звон!

Горло. Опять горячо! Что же это за климат такой неустойчивый?!

Желудок. Эй, вы, там, наверху! С ума, что ли, посходили? Лейте осторожнее, а то у нас все затопляет!

Печень(с тоской). Боже, что со мной будет завтра!

Ноги. Ну, вот! Только удобно устроились, как нам еще какую-то пустую бутылку сверху спустили. Только мешается тут под столом!

Сердце(мозгу). Слушай, может, хватит? Наши дома заждались…

Мозг(беспечно). А, чего там! Обойдется! А ты помалкивай. Твое дело биться — тук-тук, тук-тук. И вообще я сейчас дам команду запеть!

Язык. Этого еще не хватало. Я же еле ворочаюсь!

Левая рука(глазам). Ну-ка, гляньте, пожалуйста, мне на запястье. Который час?

Глаза. Мать честная! Уже половина десятого!

Мозг. А ну еще по одной!

Желудок. Да вы в своем уме? Все! Я сегодня больше не принимаю!

Печень(умоляюще). Братцы, имейте совесть! Ведь для меня это зарез!

Руки. А вот как мы сейчас обнимем Пашку старого черта!..

Губы. Паша, родной! Дай-ка-с мы тебя расцелуем!

Глаза. Что за наваждение! Кажись, Павел Николаевич отворачивается…

Правая рука(решительно). Пальцы! Слушать мою команду! Сжимайтесь в кулак! Сейчас мы этому нахалу как…

Зубы. Чтой-то нас после Пашкиного ответа вроде меньше стало?

Правый глаз. Караул! Заплываю!

Руки. Товарищ старшина! Больно! Не заламывайте нас так сильно за спину!

Ноги. Интересно, куда это нас волокут?

Левый глаз. Хоть я теперь и один, но убей меня бог, если это не родное 50-е отделение…

Спина. Боже мой, какая опять лежанка жесткая! Как в ту субботу!

Мозг(сквозь сон). Значит, так… Маше на хозяйство… Андрюшке на подарок… — Мне на непредвиденные…

Руки. Да тут в кармане только и осталось что 06 копеек!

Мозг(не слушая их). Маше на хозяйство… Андрюшке на подарок… (Окончательно засыпает.)

Горло(облегченно). Наконец-то!.. Х-рр. Х-ррр!..

Виктор Боков

Борис Брайнин ЭПИГРАММЫ

Константин Ваншенкин

Евгений Вербин МОНОЛОГ-ТОСТ В СОПРОВОЖДЕНИИ ВНУТРЕННЕГО ГОЛОСА

Марк Виленский АНЕКДОТ С СОБАКОЙ

Какая только публика не захаживает в редакцию юмористического журнала! И все обязательно несут что-нибудь смешное. На их взгляд, конечно…

Недавно, например, заявился старичок с болонкой на руках. Протянул мне листик бумаги и сказал:

— Вот, хе-хе, принес для вас преуморительный анекдотец. Не взглянете?

На листочке аккуратным почерком было написано:

«Сэр Джон пришел в гости к сэру Уильяму и обнаружил, что тот играет в шахматы со своим пуделем.

— Да это же чудо! — воскликнул пораженный сэр Джон.

— Какое там чудо, — поморщился сэр Уильям. — Пудель — круглый дурак. Имеет лишнюю пешку в ладейном эндшпиле и не может выиграть».

— К сожалению, — сказал я, разводя руками, — очень похожий анекдот мы опубликовали на прошлой неделе. Там бульдог играл в шашки и не мог провести лишнюю шашку в дамки.

— Но, простите, — заупрямился старичок, — шахматы и шашки — это далеко не одно и то же! И потом, вы сами говорите — там был бульдог, а у меня пудель.

Болонка на его коленях зарычала. Старик погладил ее, успокаивая.

— Извините, мы напрасно спорим, — сказал я, поднимаясь со стула. — Приносите что-нибудь свеженькое, тогда посмотрим.

Через день старик с болонкой снова просеменил в мой кабинет.

— Вот, — сказал он, — совсем новенький анекдотик, — и рукой, дрожащей от неподдельного волнения, протянул мне листок.

Я прочитал:

«Сэр Джон пришел к сэру Уильяму и еще из передней услышал чарующие звуки скрипки. Войдя в гостиную, сэр Джон с удивлением обнаружил, что на скрипке играет пудель.

— Чудо! — воскликнул сэр Джон.

— Э-э, какое уж тут чудо, — поморщился сэр Уильям. — Надо играть аллегро, а он дует адажио…»

— Слушайте, — сказал я, — неужели вы не понимаете, что это повторение старой истории с шахматами?

— При чем тут шахматы?! — чуть не плача воскликнул старик. — Пудель теперь играет на скрипке, а не в шахматы! Ну как же вы не улавливаете разницы, голубчик?

— Дорогой мой, я все улавливаю, — как можно любезнее ответил я. — Но согласитесь, что схема-то всех ваших собачьих анекдотов одинаковая — владелец пса сэр Уильям так привык к человеческим талантам своей собаки, что давно им не удивляется, а сэр Джон удивляется.

— Нет, вы придираетесь! — заспорил старик.

Болонка на его коленях заерзала и тявкнула.

Я встал.

— Извините, я очень занят.

Старик уныло качнул серебряным нимбом и ушел, неся свою псину, как грудное дитя.

Прошла неделя, и старик с болонкой опять посетили меня. На этот раз лицо старика дышало несокрушимой верой в победу.

— Вот! — протянул он мне листок. — На сей раз совсем из другой оперы, тут уж вы ничего…

Я прочитал:

«Сэр Джон стоял на перекрестке перед красным светом. Вдруг рядом затормозил мотоцикл. За рулем сидел пудель, а на заднем сиденье — сэр Уильям.

— Чудо! — воскликнул сэр Джон.

— Э-э, какое там чудо, — поморщился сэр Уильям. — Мой мохнатый обормот засмотрелся на какую-то сучку, и мы проскочили левый поворот».

— Увы, — вздохнул я. — Опять то же самое, мой дорогой. Все тот же слегка переиначенный анекдот.

— Как это «тот же»?! — взвизгнул старец. — По-вашему, играть на скрипке то же самое, что водить мотоцикл?

В этот миг болонка, покоившаяся на коленях старика, мотнула мордой, отбрасывая с глаз грязно-белую челку, и произнесла фальцетом:

— Если вы р-р-решительно, по-мужски, не пошлете моего старр-р-рого дурака к чертовой бабушке, он будет к вам каждый день шляться со своими глупыми анекдотами.

— Это кто сказал?! — спросил я, не веря своим ушам.

— Она, — печально подтвердил старик.

— Кому?

— Вам.

Старик наподдал псине по мохнатому заду, а собачка в отместку цапнула его за палец.

— Послушайте! — закричал я. — Да чего вы зря вре-мя-то теряете, ходите по редакциям! Рысью в цирк! У вас же аттракцион века! Международные гастроли — Нью-Йорк, Токио!

— А-а… — безнадежно махнул старик рукой. — С чем тут выступать? На рояле она не играет, в шахматах ни бельмеса не смыслит. Единственное, на что эта тварь способна, так это поносить меня при посторонних нехорошими словами. А руганью сейчас кого удивишь?

Он тяжело поднялся, подхватил собачку под живот и поплелся к двери.

Мне было искренне жаль его.

Семен Вишневский

Александр Вихрев

Кажется, из спортсменов услугами телефонной, телеграфной и почтовой связи пользуются пока что только шахматисты. В других играх вопрос «кто кого?» решается по старинке в очном порядке.

Между тем к средствам связи прибегают тысячи учреждений и предприятий, руководители которых подчас и не подозревают, какие широкие игровые возможности таятся в самой природе межканцелярских деловых сношений.

Вот свеженький пример.

Расстановка игроков: с одной стороны, Трест, с другой — Завод. Заметим сразу же, что противники находятся в разных, хотя и соседствующих, областях. Судит игру, как и полагается. Судья.

Теперь следите внимательно.

Завод посылает Тресту два прибора, которые нужны тому не больше, чем осьминогу хвостик. Трест, разумеется, тут же отказывается заплатить за них.

Завод делает следующий ход: платите, иначе мы предъявим вам штраф.

Трест: хоть сию минуту приборы отправим вам обратно.

Завод: нет, голубчики, либо платите, либо мы обратимся с иском в арбитраж.

Трест: приборы в целости и сохранности, можем переадресовать их тому, кто в них нуждается…

Это, так сказать, разминка. Без нее нельзя. Она необходима для накала страстей, для распаления ведомственного энтузиазма, словом, для обретения боевой спортивной формы. И вот уже на поле боя появляется Судья.

Он без промедления решает дело в пользу Завода, а это означает, что Тресту придется выплатить около полутора тысяч рублей: цена приборов плюс штрафы.

Трест нанимает юриста для составления жалоб. Главный бухгалтер Треста едет в ничейную зону — на заседание арбитража по разбору дела.

Эффектное заявление посланца Треста о том, что приборы уже погружены в вагон и движутся к родимым воротам Завода, не производит на Судью впечатления. Приговор гласит: взыскать с Треста исковую сумму в принудительном порядке.

Главный бухгалтер Треста возвращается домой и вместе с управляющим пишет Судье письмо, исполненное горечи и негодования:

«…Десять месяцев не иссякает бумажный поток переписки по этому поводу, а вы своим беспринципным решением не только не положили конец бесплодной тяжбе, но, наоборот, усугубили ее».

Но уже поздно: денежки со счета Треста списаны в пользу Завода.

Чувствуете, какой острый миттельшпиль? Трест остался и без денег, и без приборов, так сказать, ни за что.

Но, впрочем, после нескольких жестоких схваток Трест добился-таки справедливости. Ему возвратили стоимость приборов, а Завод может их теперь продать другому покупателю.

Подведем жирную грустную черту.

Тресту этот матч обошелся без малого в двести пятьдесят рублей (штрафы, пошлины, юридические услуги и пр.).

Четырнадцать месяцев около десятка организаций участвовали в поединке Завода и Треста. Были потеряны тысячи рабочих часов и, наверное, сотни киловольт нервной энергии.

Разрешите представить вам главных участников турнира и Судью.

Трест — трест «Лопушинскгоргаз».

Завод — Степнянский завод электроизмерительных приборов.

Судья — госарбитр при Степнянском облисполкоме II. Ганина.

Есть еще и другие. Из них имеет смысл упомянуть хотя бы трест «Ковылянскоблгаз», бывшие руководители которого и подсунули своему подчиненному Лопушинскому городскому тресту два прибора самописца без его ведома и согласия. Отчего и началось грандиозное канцелярское игрище.

Правда, по-деловому принято говорить не «подсунули». а «занарядили». Но это уже детали, в которых мы, конечно, не сумеем разобраться так тонко и остроумно, как» то удалось госарбитру Н. Ганиной.

Немножко, знаете ли, чересчур начинают приедаться сериалы. Многосерийные фильмы то есть. Не все, разумеется, а так называемые многозначительные: где, например, Она смотрит вослед уходящему Ему десять минут кряду (во весь экран — оба глаза со слезой) или, скажем, герой-передовик, выступая на собрании, длящемся две серии подряд, делает пятиминутную паузу, чтобы просверлить взглядом мерзкого директора-консерватора.

Как-то оно, понимаете ли, поднадоело сопереживать эти затянувшиеся мгновения. Чего-то хочется подинамичнее, поживее, посозвучнее быстротекущему времени.

Хотя, надо признать, для страдающих бессонницей такие сериалы — испытанный препарат. Спится на них легко, сладко, с прихрапом. Особенно если на тахте у телевизора.

По этому унылому поводу и написано и сказано немало критического. В том числе и на страницах «Крокодила». Но дело уже дошло до того, что даже сама эта критика стала неинтересной. Может, потому, что критика критикой, а растягивание и размусоливание сюжетов все равно идет своим ходом. И. конечно, всем понятно, почему.

Но если на съемочных площадках совладать с длиннохвостыми сериалами пока что невмоготу, то лучик надежды нежданно блеснул совсем с другой стороны — от кинопроката. А именно: киномеханик Владимир Корюкин из Лебяжьевского района Курганской области недавно прислал нам обстоятельное письмо, в котором, вообще-то говоря, жалуется на то, что приходится крутить старые, изношенные киноленты. Пишет, что зачастую они «на грани четвертой категории технической годности, то есть когда фильмы идут на списание». А главное, мол, в том, что из-за многих обрывов и склеек ленты усекаются чуть ли не до половинного метража. «Вот дня три назад, — делится В. Корюкин, — я демонстрировал двухсерийный художественный фильм «Семейный портрет в интерьере» — так эти две серии уложились в полтора часа. Конечно, — замечает он, — зрители, заплатившие за двухсерийный фильм, остались, мягко говоря, недовольны».

Недовольны они, наверное, еще и потому, что «Семейный портрет в интерьере» не тот фильм, который непременно требует сокращения и уплотнения. Зато многие другие ленты прямо-таки вопиют о своей непомерной затянутости. И на них усечение пустопорожних кадров, сцен и эпизодов возымело бы самое живительное действие. Отстриги у них все лишнее и нудное, мы вместо нескончаемой пресной киножвачки получили бы стремительное, напряженное развитие сюжета в современных темпах и ритмах.

Но при этом и страдающие бессонницей не останутся внакладе. Достаточно будет склеить отстригнутые кадры-отходы в одну ленту, и такое забористое получится киноснотворное — куда крепче вашего люминала!

Владимир Вишневский ЛИРИЧЕСКИЕ ОДНОСТИШИЯ

Куда пропал?.. Да не было в живых!..

И вновь я не замечен с Мавзолея!..

И душ самонадеянно приняв…

О, поделись со мной хотя бы властью!..

Не каждый свитер неразрывно связан…

Не полевеет правая нога!..

Я в юности все двушки прозвонил…

Как часто эскалаторы ходили…

А у поэта нет случайных женщин…

На этот раз Тебя зовут Настасья…

И вновь забыв, что главное — здоровье…

О, где бы членство приостановить?!.

Срывай же всё, но только не поставки!..

О, раствори мне хоть немного кофе!..

С тех пор, как дома стал он ночевать…

О, не ходи так поздно по квартире!..

Ты никогда нам не звони, сынок…

И даже паденье мое не свободно…

С утра я не готов голосовать…

Уж склонили б к сожительству, что ли…

О, дай мне, дай мне, дай мне удлинитель!.. (дай)

Любимая, июль такой бесснежный!..

Уже пора не спрашивать, за что…

И пусть промчится тысяча такси…

О, не греми, любимый, кандалами!..

Да поздно мне снимать кандидатуру…

Такое время, страшно за собак…

Ну что же, изменяй… Но только мне!..

О, не играй так грозно на баяне!..

Святое дело — мяч подать мальчишкам…

Ну хорошо, допустим, поцелую…

Зимой в Москве громоздко женихаться…

О, как похмельно полосат матрац!..

А в СССР мне нанесли побои…

И недвусмысленно приблизившись к трамваю…

Страшусь: не звезданули бы по морде…

Как зябко — без любви и на газетах…

Жизнь вынуждает написать бестселлер…

Не в силах углубиться даже в лес…

О, как подорожало одолженье!..

Уговорили, так и быть — стреляйте…

Как безобразна сцена штрафования!..

Что может быть крупнее неприятностей?!

«Любовница» — звучит функционально…

Как горько потерять товарный вид!..

И даже в том, как в двери мы проходим…

…в постель, где вскоре был изобличен…

Я даже к мужу твоему привык…

Ну, это я при жизни был веселым…

Я повторяю свой вопрос: «Ура?..»

Как недостойно прятаться в сортирах!..

А скольких медсестер вернул я к жизни!..

И жертвы есть во мне, и разрушенья…

Ты мне роди, а я перезвоню…

Вы что же — обезвредили меня?..

Я УМИРАЮ, НО ОБ ЭТОМ — ПОЗЖЕ…

Михаил Владимов

Андрей Внуков ПАМЯТКА ХУЛИГАНУ

Андрей Вознесенский

Николай Глазков КРАТКОСТИШИЯ

Петр Градов

Марк Григорьев ГАРМОНИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ

Казалось бы, можно прятать в колчан сатирические стрелы. Месячник — мера временная, вынужденная. И автолюбителей только попугали, а потом разобрались, осудили перегибщиков. Вообще, если разобраться, организаторы сенооброка действовали из благих побуждений: смена труда — лучший отдых. Опять же молоко наряду с крестьянами любят и рабочий класс, и трудовая интеллигенция…

Примерно так думал я, садясь в поезд Ижевск — Москва и благодушно разворачивая припасенный в дорогу местный еженедельник. И первая же статья «Планируется… маскарад» увлекла меня до боли знакомым мотивом. Речь шла о неписаном правиле, укоренившемся на заводе Ижмаш: сотрудники КБ, отделов, всех инженерных служб предприятия отрабатывают два месяца на рабочих местах. «…остается удивляться, — писал инженер В. Л. Жук, — до чего же у нас доросла исполнительность. Скажут инженеру: на производство — а у него уже готов халатик, в колхоз — пожалуйста, рюкзачок наготове, на стройку — будет исполнено, рукавички при себе…»

Вспомнилась мне при чтении этих строк самая дальняя оконечность нашей страны — Чукотка. Побывал я там в старательской артели по добыче олова недалеко от Певека. Возвращаюсь в город. Завороженный действительным хозрасчетом, артельным подрядом, высочайшей выработкой и соответствующим заработком (в тот год вышло 40 рублей на трудодень, стало быть, в месяц —1200), я по наивности думал, трясясь в «уазике» по тундре: «Вот ценный опыт, его бы — в строительство, в сельское хозяйство». Полярное солнце и не думает заходить, подсвечивает сопки, золотит Чаунскую Губу. Вдруг, мать честная, мужики с косами в тундре. Машут косами, а что косят, не видно. Попросил я шофера остановиться, встал на коленки, пригляделся — есть травка. Но не очень рослая, так что с одного квадратного километра этих благодатных сельхозугодий получается копешка величиной с муравейник.

— Из какого совхоза? — спрашиваю.

— Из штаба Северного Морского пути, — приветливо отвечает один косарь. — Шефство, однако, называется.

И зашагал дальше, напевая «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…».

Так что удмуртский опыт родился не на голом месте. Были предшественники. Те же мастера сбора хлопка в Средней Азии силами школьников и студентов. Будут и последователи.

А в Ижевске еще осталось много неиспользованных резервов по воспитанию гармонически развитой личности. Направить, например, людей в соседнюю Башкирию, где нетрудно наладить индивидуальную добычу нефти кожаными ведрами. Оттуда человек может заскочить в Свердловск. Зашел на Уралмаш — поплавил, поковал, вставил в держак электрод, приварил детали. Поехал к другу в Баку. Глядь, на Каспийском побережье качалки нефть из недр сосут. Нашел быстренько управление, белозубо предложил: «Механик не требуется? Я тут проездом, могу часа два поработать…»

На обратном пути только набрали высоту, чтоб не скучать в пассажирском кресле, завалился к пилотам. Паника, естественно: командир за пистолет хватается. «Спокойно, ребята, тут терроризмом и не пахнет. Покурите, отдохните, а я порулю маленько».

Приземлились в Ижевске. Сел за руль автобуса, сам билеты продал. По дороге остановился, накосил травы, заехал на ферму, задал коровам корм. Заодно и подоил, залил молоко в сепаратор; сметану, масло расфасовал, в городе заскочил в магазин, стал за прилавок, продал, выручку сдал. Домой попал к вечеру, устал, конечно, но время еще есть. Бумагу взял, потянулся к перу. Потекли стихи. Как там Маяковский писал? «В деревне папаши, каждый хитр: землю попашет, попишет стихи…»

Однобоко смотрел поэт. Гармоническое развитие человека должно быть шире. Каждому по силам не только пахать и писать, но бурить, плавить, ковать, рулить, доить, косить, петь, плясать, вышивать гладью, крестиком и ришелье. И, конечно, руководить агропромом.

Хотя в последнем случае одной гармонии, видимо, мало. Нужен постоянный обмен опытом. Кому-то удмуртский автооброк покажется в диковинку, чуть ли не новинкой управленческого прогресса, а тюменские товарищи просто посмеются: дилетанты, мол, приготовишки. И, честно говоря, имеют на иронию право. Там, например, руководители Омутинского района дали трудящимся предприятий, учреждений и организаций через газету «Ленинское знамя» лаконичные, но весьма исчерпывающие указания: «Задача состоит в том, чтобы не только посадить, ухаживать и выкопать затем эти корнеплоды, но привезти их на ферму и скормить коровам, проследить, чтобы каждый выращенный килограмм сочного корма пошел на пользу. И не просто вывалить корнеплоды на пол, а положить перед животными в кормушку. Где кормушек нет, помочь животноводам сделать их…»

Поистине щедра и урожайна земля наша. В изобилии растут травы, корнеплоды и руководящие головы. Как говорится, хоть косой коси.

Евгений Гуров ЦАРЬ-КОЛОКОЛ

Начальник госпиталя, майор медицинской службы, была женщиной строгой и громогласной. Прозвище за ней укрепилось — «Царь-колокол». И не только за шумливость ее так прозвали. Сильно расширяющаяся книзу фигура тоже наводила на мысль о сходстве с колоколом. Все в госпитале ее боялись. Я тоже.

Когда я уже был на пути к полному выздоровлению. Царь-колокол во время обхода сказала:

— Мы его вылечили? Вылечили! Пусть теперь на нас поработает. Зачислить его в команду выздоравливающих. И поработает, и долечится.

Ну и пошло… То на кухню, то в палаты, то во дворе что-нибудь…

Как-то пришел эшелон с ранеными. Страшно перегруженный. Команда выздоравливающих была брошена на помощь санитарам.

Разгрузка санитарного поезда — работа нелегкая даже для привычных к ней санитаров. А что говорить обо мне, отлежавшем три месяца на госпитальной койке!

Я нес носилки, и казалось, вот-вот у меня просто оторвутся руки или упаду я в глубоком обмороке.

Если бы я нес носилки с хрустальными вазами, я просто бросил бы их… и будь что будет. Но я нес раненого солдата, и руки мои каким-то чудом не отрывались, и в обморок я не падал. Несмотря на сильную боль в суставах, я бережно нес носилки за носилками от вагона до автобуса.

Наконец эшелон разгружен. Раненые отправлены в госпиталь. Мы присели перевести дух. Но не успели мы его перевести, как к Царь-колоколу подбежал военфельдшер:

— Товарищ майор! Телефонограмма: надо с этим же эшелоном отправить в Ковров сто двадцать носилок!

— Вот вы, — ткнула в меня пальцем Царь-колокол, — за старшего. Берите пять человек, автобус и действуйте. Быстро в госпиталь и с носилками — сюда!

Свободных носилок оказалось в госпитале штук сорок. Остальные стояли в коридорах, в палатах между койками. На носилках лежали матрасы. На матрасах раненые.

Сестры, санитарки и все, кто мог помочь, снимали матрасы с ранеными, клали их на пол, а носилки грузили в автобус.

Когда автобус с носилками въехал на перрон, последний вагон эшелона миновал станционный семафор.

Разъяренная Царь-колокол набросилась на меня:

— Где ты был, негодяй?! Ты понимаешь, что натворил?! — И пошла, и пошла…

Я пытался вставить слово. Я хотел объяснить причину задержки, но не мог ухватиться хоть за маленькую паузу.

— Трибунал! — кричала Царь-колокол. — На гауптвахту! На десять суток!

Что было делать… Я поплелся на гауптвахту…

Госпитальной «губой» была маленькая палата на две койки. Стены ее, как и на всякой гауптвахте, украшали всевозможные надписи. Приличные и неприличные. Вот, к примеру, одна из приличных: «Сидел трое суток за нарушение Клязьмы. Ефрейтор Нефедов». «Нарушение Клязьмы» — надо понимать как самовольную отлучку с купанием в реке.

Я улегся на свежезастеленную койку. Нервы и мышцы мои были вымотаны до предела. Я так устал за день, что уснул мгновенно и проспал до обеда следующего дня.

Проснулся я вовсе не оттого, что выспался, а оттого, что есть захотелось.

Обед что-то не несли. Если Царь-колокол решила, что сидеть я буду на строгой «губе», то через день горячая пища все же полагается. Вчера-то я не обедал.

Я потерпел часика два. В палатах уже пообедали, а про меня, видно, забыли. Я отправился на кухню.

Тетя Шура-повариха вытаращила на меня глаза, как на воскресшего покойника.

— Ты где был? — спросила она.

— На «губе».

— Кто тебя туда?

— Царь-колокол.

— Да она тебя дезертиром объявила! Уже и в городскую комендатуру сообщено.

Оказывается, Царь-колоколу доложили, что я не ночевал в палате. Не завтракал и не обедал. Новое преступление затмило старое. Тем более что Царь-колокол убедилась, что в истории с носилками я не виноват. А что касается гауптвахты, она в колокол бухнула и… забыла. А тут дезертирство…

Тетя Шура накормила меня, и я отправился к Царь-колоколу.

Я не зря дрожал, открывая дверь кабинета. Встретила меня там уже не Царь-колокол, а Царь-пушка. Она кричала, топала ногами, стучала кулаком по столу. Карандаши и бумажки летели во все стороны. Телефон прыгал, как необъезженный конь. Стая ворон в панике поднялась с дерева за окном. Не знаю, сколько это продолжалось, но наступил момент, когда она устала. Она откинулась на спинку кресла, тяжело переводя дух и прижав руку к сердцу.

Туг решился я напомнить Царь-колоколу про «губу», и, постепенно придя в себя, она поняла, что вовсе я не дезертир. Отдышавшись, она сказала почти спокойно:

— До твоей выписки осталось три дня. Очень тебя прошу, не попадайся мне на глаза. Видеть тебя не могу. Жизни ты у меня десять лет отнял и кровь попортил. Без анализа ясно…

Андрей Дементьев

Валентин Дёмин

Олег Дмитриев

Мы взяли известную любому школьнику строфу из стихотворения А. С. Пушкина и попросили нескольких представителей современных поэтических школ и направлений принять участие в небольшом литературном эксперименте.

«Сделайте эти строки достоянием вашей поэзии, чтобы все сразу догадались, что их написали именно вы, а не Пушкин! — сказали мы. — Условия таковы: словарный состав четверостишия должен быть полностью сохранен, а отсебятина допускается самая минимальная — вводные слова, междометия и всякие там второстепенные члены предложения».

Итак:

Печатая первые отклики, мы надеемся, что читатели, проанализировав их, почувствуют себя лучше в безбрежном море современной поэзии.

1. Поэт, тяготеющий к разговорно-бытовой лексике:

2. Поэт, представляющий народно-поэтическую стихию:

3. Поэт, находящийся под впечатлением западного верлибра:

4. Поэт, работающий с подтекстом в жанре «загранлирики»:

5. Поэт, философствующий и рассуждающий:

6. И, наконец, поэт, олицетворяющий саму Экспрессию:

Сергей Довлатов ПОБЕДИТЕЛИ

В борцовском зале Зимнего стадиона манеж освещен четырьмя блоками люминесцентных ламп. На брезентовых коврах топчутся финалисты городского первенства по классической борьбе.

За центральным столиком возвышается главный судья соревнований Лев Епифанов.

Судья-информатор взял микрофон и произнес:

— В синем углу — Аркадий Дысин, в красном углу — Николай Гарбузенко.

Борцы пожали друг другу руки и начали возиться.

Оба они весили больше ста килограммов, обоим было за тридцать, оба ходили с трудом, а борьбу уже давно считали ненужной мукой. Но каждый раз тренеры уговаривали их поддержать команду…

Борцы давили друг друга круглыми плечами, хлопали по шее. охали и отдыхали, сомкнув животы.

— Спортсменам делается предупреждение за пассивность. — объявил судья-информатор.

Однако Дысин и Гарбузенко не обратили на это внимания и стали бороться еще деликатнее.

— Синий не борется! — кричали зрители. — И красный не борется!

Но Дысин и Гарбузенко даже не смотрели в их сторону. Борьбу они ненавидели, а зрителей презирали.

Вдруг что-то произошло.

Ощущение было такое, как будто на вокзале остановились часы. Зрители и секунданты начали тревожно озираться. Дысин и Гарбузенко замерли, облокотившись друг на друга.

Главный судья Лев Епифанов крепко спал, положив голову на кипу судейских протоколов.

Прошло двадцать минут. Никто не решался побеспокоить главного судью. Секунданты и боковые судьи пошли в буфет пить пиво. Зрители занялись своими делами, штопали носки, пели вполголоса туристские песни, потом постепенно начали расходиться.

— Пора завязывать, старик. — сказал Гарбузенко своему партнеру.

— Давно пора.

— Знаешь, о чем я мечтаю, Аркадий? Я мечтаю приобрести диван-кровать и целый день на нем лежать.

— Это как стихи, — сказал Дысин.

— Стихи я тоже уважаю, — сказал Гарбузенко.

— Эх, Коля! — печально молвил Дысин и вздохнул.

От этого шума проснулся Лев Епифанов.

— Кто победил? — вяло спросил он.

— Да какая разница? — сказал Гарбузенко. Потом сел на краешек ковра и закурил.

— Ну вот еще, — забеспокоился Епифанов, — а что я корреспондентам скажу?

— Аркашка победил, — сказал Гарбузенко, — он красивый, пусть его фотографируют.

— Ты тоже симпатичный, — сказал Аркадий. — ты смуглый.

— В общем, ты судья, ты и решай, — произнес Гарбузенко, обращаясь к главному судье.

— Какой там судья! — махнул рукой Епифанов. — Бог вам судья, ребята.

— Идея! — воскликнул Дысин. Он попросил у Епифанова пятак и подкинул в воздух.

— Орел, — сказал Николай Гарбузенко.

— Решка, — поразмыслив, сказал Аркадий Дысин.

Монета опустилась на ковер.

— Победил Аркадий Дысин! — воскликнул главный судья Лев Епифанов.

Все трое, обнявшись, вышли из зала.

Через минуту из-за угла, покачиваясь, выехал трамвай.

Друзья поднялись в вагон. Трое юношей, по виду студенты, уступили им места.

Виктор Драгунский МУХИ

Мух было три. Одна из них сидела на краю вазочки с вареньем и с бесстыдством, не обращая никакого внимания на мое присутствие, ежесекундно опускала свой покрытый смертоносными микробами хоботок в розовую, ароматную и сладкую массу. Видеть это было очень неприятно. Муха номер два спокойно ползла по белоснежному фону прелестной картины, подаренной мне другом-художником. На картине было тушью нарисовано лицо одной знакомой художника. Ползание же мухи по картине не проходило бесследно для лица этой девушки, десятки маленьких пятнышек делали его чрезмерно веснушчатым. И это было уже просто обидно.

Третью муху я увидел на розовой пятке моего шестилетнего сынишки, заспавшегося сегодня дольше обыкновенного. Бедный мальчуган дергал ногой и шевелил пальцами во сне, видимо, мучительно желая избавиться от противного мохнатого щекотания, мешавшего ему спокойно видеть интересные сны. Но муха, нагло посмеиваясь. продолжала делать свое гнусное дело. Все это вместе взятое ужасно разозлило меня. Да что же это такое в конце концов?! Управы на вас нету? Я схватил огромное полотенце и шепотом (чтобы не разбудить сына) заорал:

— Кыш. проклятые! — И стал размахивать своим грозным махровым оружием. Устав, я снова присел к столу. И что же я увидел?

Муха, сидевшая на варенье, теперь преспокойно ползала по картине, а та, что щекотала пятку, объедалась вареньем, специалистка же по веснушкам принялась за моего многострадального сынишку…

Однако было уже без двадцати девять. Я побежал на работу.

Прибежав к себе в учреждение, я сразу окунулся в атмосферу беспокойного ожидания. Все наши сотрудники, молодые и старые, ходили с горящими торжеством глазами. Дело, видите ли, в том. что некоторое время тому назад к нам неожиданно нагрянула комиссия, облеченная высокими полномочиями. И она обнаружила в работе нашего учреждения огромное количество вопиющих безобразий.

И, самое главное, комиссия эта обнаружила и назвала прямых виновников этих безобразий. Это были Жулькин — начальник отдела снабжения, Халин — начальник отдела внедрения новой техники, и Волынецкий — начальник отдела новаторства и изобретений.

И сегодня, по сведениям, поступившим из хорошо осведомленных кругов (Наденька Сыроежкина — секретарь директора), должна была разразиться гроза справедливого возмездия.

Немудрено, что наши коллективные нервы были напряжены: ведь среди нас не было ни одного человека, который так или иначе не столкнулся бы по работе и не пострадал бы от деятельности Халина, Волынецкого и Жулькина.

Сколько проваленных идей, загубленных мечтаний, сколько сорванных планов и невыполненных заданий, сколько безвозвратно погибших репутаций и сколько безвозвратно исчезнувших материальных ценностей! Сколько вельможества, чванства, бесстыдства и лихоимства, надменного невежества и ухмыляющейся безнаказанности! Но теперь — конец! Теперь — крышка! Разоблачили голубчиков! Сегодня выйдет приказ! Что-то сделает наш директор?

— Уволит. Всех троих! — говорили одни.

— Под суд отдаст! — возражали другие.

— Четвертует. — чеканили самые молодые, не справляясь с металлическими вибрациями в петушиных голосах.

К обеду атмосфера накалилась до отказа. Нас лихорадило. Средняя температура у каждого работника достигла 48 в тени. После обеда в учреждении воцарилась кромешная тишина. Наверное, так нельзя сказать о тишине, но, ничего не поделаешь, я так чувствовал. Кромешная тишина… И вдруг где-то хлопнула дверь, потом другая, и по коридору четко застучали каблучки Наденьки Сыроежкиной. Она несла заветный документ! Мы все ринулись к доске приказов.

«В целях улучшения работы нашего учреждения, — говорилось в приказе, — ив целях наиболее правильной расстановки кадров приказываю:

1. Т. Хапина П. Ф., начальника отдела внедрения новой техники, от занимаемой должности освободить. Назначить на эту должность т. Волынецкого X. Э.

2. Т. Волынецкого X. Э., начальника отдела новаторства и изобретений, от занимаемой должности освободить. Назначить на эту должность т. Жулькина К. С.

3. На освободившуюся должность начальника отдела снабжения ввиду перехода т. Жулькина К. С. на другую работу назначить т. Хапина П. Ф.».

Всю остальную часть рабочего дня я плохо себя чувствовал. Меня мучили какие-то странные ассоциации.

Герман Дробиз ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА

Наш серебристый лайнер благополучно перемещался во времени и пространстве, чтобы точно по расписанию прибыть в аэропорт большого города, расположенного на берегах могучей, полноводной реки. Являясь командиром корабля, я уверенно держал руки на штурвале и обдумывал предстоящую посадку. Под крылом уже проносились городские окраины, как вдруг оба наши двигателя отказали, и мы начали падать. Если не принимать во внимание крики пассажиров, мы падали в полной тишине.

— Спокойно, товарищи! — сказал я пассажирам, второму пилоту, штурману, стюардессам и себе. — Будем садиться на что попало.

Я посмотрел вниз. Справа и слева от нас до горизонта простирались бесконечные кварталы большого города, а прямо под нами неторопливо несла свои воды могучая река.

— Внимание! — объявил я. — Принимаю решение садиться на реку.

Услышав мой уверенный голос, пассажиры потеряли сознание, и теперь, уже в полной, без всяких оговорок, тишине наш серебристый лайнер врезался в спокойную поверхность реки. Вопреки моим опасениям он не утонул. Он нырнул до самого дна и вынырнул обратно. От удара пассажиры пришли в сознание и начали аплодировать и смеяться. Кроме того, внезапно заработали оба двигателя, и наш самолет стремительно помчался по речной глади, оставляя позади пенный след. Я быстро разобрался в новой обстановке, чисто интуитивно нащупал фарватер и повел самолет к ближайшей пристани.

Вскоре на берегу засверкали белоснежные строения речного вокзала. Я заложил глубокий вираж и четко пришвартовался к причальной стенке. При нашем появлении на пристань высыпали люди с узлами и чемоданами. Потом появился человек в кителе. По его распоряжению нам подали трап. Пассажиры тепло поблагодарили меня и всю команду за чудесное спасение и дружно покинули самолет. Вслед за ними по трапу спустились мы. Но человек в кителе загородил нам дорогу.

— А вы куда, товарищи? — с удивлением спросил он. — У вас через десять минут рейс на Астрахань. Вот и пассажиры готовы.

— Категорически игнорирую ваше наглое требование, — решительно заявил я. — Вверенный мне лайнер принадлежит системе Аэрофлота.

— Что с возу упало, то пропало, — сурово заметил человек в кителе. — С той минуты, как ваш самолет коснуд-ся поверхности реки, он фактически превратился в плавающее средство, именуемое судном, а юридически перешел в систему нашего пароходства. И давайте не будем задерживать пассажиров.

— Кончай волынку! — зашумела очередь. — Третий день на узлах сидим, а они, видите ли, где-то там летают.

— Граждане! — сказал я. — Этот рейс для нас полная неожиданность. Еще час назад мы летели на высоте десяти километров и ни о чем таком не думали.

— А могли и подумать, — сказал старичок, стоявший первым. — В дороге надо быть готовым ко всему.

…Из Астрахани мы вернулись бывалыми речниками. Пока грузились новые пассажиры, я поднялся в ресторан. Там ко мне подсел человек в кителе. Мы пили пиво. Под нами плескалась волна, над нами орали чайки.

— Охота в небушко-то? — приветливо спросил он.

— Охота, — сознался я. — Черт меня дернул на вашу речку садиться.

— В следующий раз осторожнее будешь.

— Знал бы, не вынырнул! — пошутил я.

— Ну и что? Ну не вынырнул бы? — Он дружески обнял меня за плечи. — Что бы изменилось? Тебя бы зачислили подводной лодкой. Эх, капитан, — задумчиво сказал он, сдувая пену с запотевшей кружки. — Никто не знает своей судьбы. В прошлом году один из ваших на пшеничное поле сел. И что ты думаешь? Пятьсот гектаров убрал к осени. Теперь лучший комбайнер района, на груди — орден, на фюзеляже — звездочки. Или другой случай, сам видел. Автобус на рельсы занесло. Дождь шел, скользко было. С тех пор маневровым паровозом работает. Да что говорить! Ты меня спроси: как я в речники попал? В пятьдесят пятом году пошел в магазин «Одежда» костюм покупать. Примерил один, другой, третий. Смотрю: китель висит. Вот этот. Только я его на плечи — тут меня и зачислили. Пятнадцатый год работаю… А до этого я в гор-справке служил. Как сейчас помню: иду из школы домой, а навстречу — старушка. «Молодой человек, — спрашивает, — как мне на Васильевскую улицу пройти?» Объясняю: «Квартал прямо и два направо». Только сказал — раз! Обнесли меня киоском, телефон установили, окошечко, горсправка. Вот такие дела…

— Нет, — твердо сказал я. — Мне ваше смирение перед судьбой непонятно. Я буду драться до конца. Я, пока шли в Астрахань, с каждой стоянки телеграфировал. И в Аэрофлот, и в пароходство.

— Ну, и какой результат?

— Пока никакого, — признался я. — И пароходство не отвечает. И, самое непонятное, родной Аэрофлот молчит.

— Что же тут непонятного? — усмехнулся человек в кителе. — Все понятно. Не до тебя им теперь. Ни вашим, ни нашим.

— Почему?

— А ты что, не слыхал? Тут у нас катерок на подводных крыльях развил недозволенную скорость и оторвался от поверхности.

— И что?

— Как что? Твой Аэрофлот его вмиг зацапал и поставил на линию. Кажется, Свердловск — Воронеж.

— Послушайте, — обрадовался я. — Это как раз моя бывшая линия. Теперь самое простое — обменяться. Мы — туда, катер — сюда.

— И не мечтай, капитан, — сказал человек в кителе. — Этому не бывать. Суди сам: сегодня тебя отпустят, завтра буксир попросится, послезавтра — баржа. А кто здесь будет плавать? Нет, капитан, ты теперь до гробовой доски речник. Сиди и не рыпайся.

Я уткнулся в кружку и заплакал.

— Ну, брось, брось, — ласково сказал он и подлил мне свежего пива. — Давай-ка споем лучше, что ли. Нашу, речную.

— Давай споем, — сказал я сквозь слезы. — Речную так речную.

Мы обнялись и затянули: «Из-за острова на стрежень…»

После второго куплета нам дали категорию, после третьего — поставили в график филармонии, а четвертый мы пели уже на гастролях в Кисловодске — три концерта в день, из них один шефский.

— А ты говоришь, не вынырнул бы, — сказал человек в кителе. — Идем, вызывают на «бис»…

Евгений Дубровин ЗЕЛЕНЫЙ КОСТЯ И СТАЛЬНОЙ СТАС (Хроника одной дружбы)

Они давно уже дружили: человек Костя, прозванный за молодость и доверчивость Зеленым, и токарный станок Стальной Стас. Дружили так крепко, что научились разговаривать.

— Ну я пошел. — Костя провел рукой по гладкому широкому плечу друга. — Сегодня пятница. Можно пораньше.

— Ты смотри не… — Стас вздрогнул сильным горячим телом.

— Ну что ты… — смутился Костя. — Вечером — театр. Завтра — поезд «Здоровье», а послезавтра сыну надо скворечник смастерить. У нас на газоне скворцы поселились.

У проходной на Костю надвинулись двое, одетые далеко не как на дипломатический прием.

— Ну, — спросил один с лицом, будто сошедшим с плохо сохранившейся доисторической монеты.

— Мы ведь тебе нужны? — вкрадчиво расшифровал товарищ, дошедший до наших дней в несколько лучшем виде, и неясно, но цепко взял Костю за рукав.

— У меня сегодня театр, завтра поезд «Здоровье», а послезавтра надо скворцам… — быстро забормотал Костя, стараясь освободить руку.

— Тю! — сплюнул и растер плохосохранившийся.

— Хватит кочевряжиться. Зеленый, — пояснил его неясный товарищ. — Мы ведь давно за тобой наблюдаем. Употребляешь неквалифицированно, абы с кем и не со вкусом. Иногда со скворцами пьешь. А это уже последнее дело. Променял ты настоящих людей на птиц. Зеленый. Получка при тебе? Обмоем счастливую встречу. Покорешаемся. Маму вспомним. Маму-то редко вспоминаешь? Плохой ты. Грех забывать родителей.

— Ты взял на целых две десятых ниже, — сказал печально Стальной Стас. — Седьмую деталь уже запорол. А мне скоро должны автоматику ставить. Не поставят, скажут, я виноват.

— Руки дрожат, и глаза слезятся, — пожаловался Костя. — А внутри… Будто в стиральной машине все внутренности… Честное слово, больше не буду. Случай такой. Покорешился с одними… Маму вспомнил…

В цехе появились и придвинулись к станку двое. Доисторический и его Неясный друг.

— Что? — спросил Доисторический и показал из кармана плаща пластмассовое горлышко. — По паре термопарей?

— Полечимся? — разъяснил мысль Нежный друг. — Пусть работает Стас, он железный. Правда, железяка?

Нежный друг пнул Стаса в лодыжку. Тот загудел, но стерпел. Человек все-таки пнул. Создатель.

— Ничего не вижу. Все риски пляшут. Мозги как в мясорубке… Ноги мерзнут…

Стальной Стас грел друга теплым дыханием.

— Сходи в медпункт, выпей анальгина. Эх, Костя, Костя… Жизнь идет, а ты… Я вот уже полуавтоматом стал, стыдно, что ты все в третьем разряде ходишь. Бросил бы… К добру не приведет. Прошлый раз чуть волосы твои на шпиндель не намотал, когда ты отключился… Разве это дело?

— Ага… Схожу в медпункт… Ты уж, Стас, здесь погуди… Я тебя кожухом прикрою…

— Как?

— Товарищ интересуется. Зеленый, чего ты такой сегодня зеленый? Почему зубы дрожат? Анальгинчику, говоришь? Мозги припудрить хочешь?

— Ну?

— Товарищ интересуется, трешник есть? Не обижай. Вступай в долю. За фикус спрячемся, вмажем по паре термопарей и разлетимся веселыми канарейками. Искать лето. Ну и видик у тебя. Больной, сразу видно, что не пил до обеда. Держи стакан. Закусывай листочком. Фикус, говорят, от всех болезней помогает. Да пыль оботри. Эх, да кто так пьет? Стакан заглатывать надо, а не сосать. Променял ты людей на птиц, Зеленый, потому и страдаешь.

— Дыши в сторону, Костик. Масло загорится. Ну и дух у тебя! На что у меня стальные легкие и то рвутся. Мне фотоэлементы должны ставить. Разве выдержат фотоэлементы?

— Пошел ты куда подальше, Стас! Надоел! Погуди здесь, а я сбегаю в медпункт.

Костя сидел, прислонившись спиной к Стальному Стасу, и слушал ворчание друга:

— Вот я уже и автоматом стал, а что толку… Выработки настоящей нет… Ты то опоздаешь, то раньше уйдешь. И мне душу не даешь отвести, и сам не зарабатываешь. Как только тебя жена терпит? Соседние станки надо мной смеются. В масле купаются, всеми частями так и сверкают, а я всегда неубранный.

— Последний раз, Стас. Больше не буду. Честное слово, больше не буду. Вот только покурю схожу.

— Смотри, Костя. Если твоих дружков из термического увижу — глаза им эмульсией позаливаю.

— Чо?

— Товарищ интересуется, голова мерзнет, Зеленый? Вон как волосы дрожат. Пойдем к фикусу, попасемся. Хотя забыл, мы его в прошлый раз съели. Двинем лучше в душевую, там, говорят, веники березовые завезли. Поразительная штука — березовый веник. Хлещись и закусывай. Закусывай и хлещись.

— Ударился?

— Товарищ интересуется, ты разве ущербный, почему за техникой не следишь? Видишь, твой Стас эмульсией истекает? Ой! Да что же это делается? Струей прямо по хряполке! Бутылку! Спасай бутылку! Уймешь, Зеленый, этого гада — приходи в душевую. Постучишь три раза. Пароль скажешь: «Третий нужен?» Ответ: «Завсегда!»

У Костиного станка на тележке с заготовками сидит молодой парень в очках — Социолог — и вертит в руках анкету. Анкета называется «Почему вы пьете?». В анкете сорок три пункта. Социолог и Костя уже преодолели двадцать восемь, но причину, почему Костя пьет, не выяснили.

Костя смущается, пожимает плечами.

— А почему пьете вы? — выпалил он вдруг.

Социолог замолк на полуслове, залился краской.

— Что, есть запах?

— Да нет, это я так, вообще… Все ведь пьют. И вы наверняка.

Очкарик приободрился.

— Я отношусь к разделу <Случайные, спровоцированные выпивки». Это самый благополучный раздел. Вчера меня товарищ спровоцировал. Прилетел из тайги с копченой медвежьей лапой. Разве устоишь против копченой медвежьей лапы? Гудели всю ночь. Почти ведро выдули. Главное — меру соблюсти. Меру соблюсти мы не умеем. Ну зачем ведро? А сейчас голова на части рвется. И плечо болит. Товарищ медвежьей лапой огрел. Поспорили. Так сказать, аргумент в споре.

Михаил Дудин ЭПИГРАММЫ

Евгений Евтушенко КОМПРОМИСС КОМПРОМИССОВИЧ

Николай Елин Владимир Кошаев ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…

Он шел по улице, высокий и красивый, и прожитые годы еще не лежали устало на его плечах.

А в этот час в городском парке какой-то совсем юный амур, даже не амур, а еще практикант, курносенький и некрасивый, в очках плюс четыре, тренировался в своем амурском деле, стреляя по воробьям. Дело шло не очень успешно. Одна стрела улетела на улицу. Практикант, у которого все стрелы были подотчетны, помчался на поиски и у самых ворот нос к носу столкнулся с Ним. Он окинул амура своим фирменным снисходительным взглядом и равнодушно поддел ногой застрявшую в кустах стрелу. Она описала широкую дугу и плюхнулась в лужу, обдав практиканта брызгами застоявшейся влаги и унижения. И тогда стажер, не помня себя от обиды и зависти к этому плечистому, как семафор, красавцу, поднял из лужи стрелу и пустил ее вслед обидчику.

На этот раз практикант не промахнулся. Семафор вздрогнул, недоуменно огляделся и, словно что-то вспоминая, провел рукой по лицу. И когда Он наконец убрал руку, в глазах его вместо благодушной снисходительности горело пламя сумасшедшей, всепоглощающей любви. Ничего не замечая вокруг, Он повернулся и прямо по лужам, еще раз обдав незадачливого стажера с головы до ног, бросился к ничем внешне не примечательной девушке, с которой равнодушно расстался полчаса назад.

— Это ты? — недоверчиво и удивленно спросила Она. — Ты вернулся? Наверно, забыл зонтик?..

Он стоял и молча глядел на Нее…

Он молчал и краснел целую неделю, а на восьмой день пришел к ней, побледнел и, заикаясь от волнения, сказал:

— Ты знаешь… я… потерял сон…

— Это… это правда? — боясь поверить, прошептала Она.

— Правда… — так же тихо произнес Он. — И сон, и аппетит…

— И сон, и аппетит… — как эхо, откликнулась Она. — Как хорошо… Говори, говори…

— И еще… еще я потерял сердце… У меня ничего не осталось, совсем ничего… Так дальше нельзя… Ты должна понять…

Она поняла и с трепетом отдала ему руку и сердце.

Прошло двадцать лет. Амур давно уже перестал быть стажером, он окончил курсы повышения квалификации и стал Старшим Амуром. Шевелюра его поредела, зато стрелять он научился без промаха и не раз во внутриведомственных соревнованиях оставлял позади своих более молодых коллег. Однажды он сидел в парке на своем любимом пеньке и тщательно обматывал изоляционной лентой старенький, видавший виды лук. Случайно он поднял голову и сквозь решетку парка увидел высокого сутулого мужчину средних лет с равнодушными глазами и без пуговицы на пальто. В одной руке мужчина тащил тюк белья из прачечной, в другой — авоську с двумя утомленно разлегшимися в ней бутылками кефира и капризно упирающимся, то и дело цепляющимся за тротуар батоном. Во всем облике мужчины проглядывало что-то смутно знакомое. Амур наморщил лоб, протер рукавом очки и с радостным удивлением узнал свою первую в жизни мишень.

— Семафор! — прошептал он. — Так вот что с тобой стало…

Стекла очков затуманились. На амура нахлынули воспоминания, и душа его неожиданно наполнилась жалостью и сочувствием к своему старому клиенту.

— Надо помочь мужику, — нарочито грубо пробурчал он, — а то совсем скиснет. Пусть-ка вспомнит молодость…

Амур поднял лук со свисающим с него концом изоленты и по привычке, не глядя, выстрелил. Он знал, что не промахнется.

Прохожий вздрогнул, удивленно огляделся по сторонам, но ничего из ряда вон выходящего не обнаружил. Он пожал плечами, поменял местами тюк с бельем и авоську и, прибавив шагу, заспешил домой. Войдя в квартиру, Он долго с удивлением смотрел на жену, как будто увидел ее в первый раз.

— Ты чего это? — подозрительно сдвинула брови супруга.

Он ничего не сказал, только как-то странно вздохнул и пошел включать телевизор.

Целую неделю Он ходил как потерянный и не мог понять, что происходит. А на восьмой день надел свежую рубашку, на которой сохранились все пуговицы, и подошел к Ней, чтобы объясниться. Глаза Его горели радостным, будоражащим огнем.

— Слушай… — взволнованно сообщил Он. — Я, кажется, это… сон потерял!

— Куришь много! — равнодушно заметила Она. — В комнате дышать нечем.

— И аппетит потерял! — еще горячее сказал Он.

— Овощей надо есть больше, — посоветовала Она. — Почитай журнал «Здоровье».

— Не буду! — упрямо покачал Он головой, не сводя с Нее глаз. — Я тебе еще главного не сказал. У меня сердце вроде как не прослушивается.

— А ты посоветуйся с врачом, — зевнула Она. — Вот будет у вас на работе диспансеризация…

— Да при чем тут диспансеризация! К черту врачей! — восторженно воскликнул Он и достал из кармана аккуратно сложенный лист бумаги.

— Смотри сюда! Я тут все подсчитал! Аппетит у меня пропал — на этом получаем экономию… ну, грубо говоря, полтора рубля в день умножаем на тридцать… получается округленно полсотни в месяц. Так?.. Идем дальше. Сон пропал — значит, на ночь можно взять халтуру, чертежи какие-нибудь. Туда-сюда, это еще рублей девяносто, а то и сотняга. Верно?

С лица Ее медленно сползало равнодушие. В глазах засветился интерес:

— Ну, верно. И что?

— А то! Это уже выходит полтораста. Но и это еще не все! Сердце замирает, не прослушивается — и не надо! И слава богу, как говорится! Значит, можно продать это заграничное лекарство, которое мне Мария Ефимовна достала. А это еще пятнадцать рублей. Итого сто шестьдесят пять ежемесячно. Считай, дополнительный оклад. Ох, и заживем мы с тобой, старуха! Перво-наперво палас купим. Потом сервиз…

Она поймала Его взгляд, и в Ней вдруг что-то встрепенулось. Неожиданно для себя самой Она покраснела, как девочка, и, не отводя глаз, тихо спросила:

— А мне?.. А мне ты что подаришь?..

Он замолк на полуслове, растерянно посмотрел на Нее и вдруг почувствовал, что непременно должен сказать какие-то очень важные, значительные слова.

— Тебе? — мягко переспросил Он, ощущая в груди что-то отдаленно похожее на нежность. — Тебе?.. Ну, конечно, милая. Ты давно заслужила… Тебе я куплю электрическую мясорубку…

Александр Жуков

Леонид Жуховицкий

Широко известный ныне фильм Киры Муратовой «Короткие встречи» пролежал на полке двадцать лет. Картина про любовь, на власть не замахивалась, и чего ее так испугался режим? Может, как-нибудь в другой раз я попытаюсь объяснить это кафкианское время, когда ввести танки в Чехословакию было можно, а расстегнуть женщине лифчик нельзя.

Мое участие в работе было минимально: автор рассказа, по которому делался фильм, и соавтор сценария — вместе с Кирой. Фильм получился настоящим, скорей всего вопреки мне, ибо всей своей последующей деятельностью Кира доказала, что она замечательный режиссер, а я — никудышный сценарист. Но сейчас речь не об этом, а о том, как наш сценарий утверждался.

С великими трудами, через Одессу и Киев, он все же доковылял до Москвы, где его тут же закрыла тогдашняя сценарная коллегия, сейчас уже не помню, именовалась она министерской или комитетской. Основной задачей этой коллегии было сценарии резать, и в своем живодерском ремесле она вполне преуспевала. Состояла она в основном из ответственных жен, которые не без приятности служили Родине на хороших окладах в центре Москвы. Помимо санитарного отстрела отечественных дарований, они боролись еще и с западным влиянием: раза два в неделю в маленьком уютном зальчике смотрели итальянские, французские, американские фильмы, определяя, какие из них высокоморальному советскому зрителю противопоказаны. Самые «не наши» смотрели даже по два раза, чтобы убедиться в их отвратности наверняка. Эти-то легальные казнокрадши и отвергли нашу с Кирой работу без внятного объяснения причин.

Кира прилетела в Москву, и мы втроем пошли выяснять поводы резни, третьей была наша студийная редакторша Женя Рудых, крупная, громкоголосая одесситка, искренне любившая кино и помогавшая Кире, как могла.

Лидером сценарной коллегии был мужчина, главный редактор. Он не переоценивал свой курятник и все сложные задачи брал на себя. Я его знал по Литературному институту — он вел у нас историю драмы. Человек был неглупый, образованный, вообще вполне интеллигентный, что на новой должности шло во вред и ему, и делу: он прекрасно знал, что нравится ему, предполагал, что именно это не понравится высокому начальству, и справедливо обижался на авторов, ставивших его в столь двусмысленное и неприятное положение.

В новом его качестве я столкнулся с ним впервые, помнил его по обстоятельным, со ссылками на французскую классику лекциям, почему и спросил достаточно робко, как и подобает вчерашнему студенту обращаться к вчерашнему преподавателю:

— Простите, пожалуйста, а что именно вам не понравилось в сценарии?

Он посмотрел на меня с легкой неприязнью:

— Понимаете, это нехудожественно.

— А что именно? — растерялся я.

— Вообще нехудожественно.

Туг уж возразить было нечего. Я глянул на Киру. Она вся напружинилась и походила на небольшую пантеру: зло-обаятельная улыбка, задние лапы напряжены, передние наготове… Я уже прикидывал, как бы перехватить ее в воздухе, когда рванется к горлу главного редактора.

По счастью, на выручку поспешила многоопытная редакторша — но как!

— Скажите, — ляпнула вдруг Женя ни к селу ни к городу, — а если герои друг с другом не будут спать?

«Боже, что она несет! — ужаснулся я. — При чем тут это?! Да сейчас главный редактор нам такое скажет…»

Он сказал:

— А знаете, так будет гораздо художественней!

Во жизнь была!

Благодаря Кириному уникальному упрямству фильм все-таки был снят, хотя в успех мало кто верил. К моему стыду, я тогда примыкал к большинству. Я полностью верил тем на студии, кто уверял шепотом, что Кира не умеет работать с актерами, потому и боится приглашать знаменитых, предпочитая безвестных, но послушных. И ведь в самом деле, на главные роли она взяла молодого парня, с умеренным успехом снявшегося до этого в нескольких эпизодах, и совсем уж дебютантку, хмурую, нескладную, вечно голодную студентку-третьекурсницу театрального училища. Поскольку фильм, вопреки прогнозам, получился, их имена я могу назвать: Владимир Высоцкий и Нина Русланова.

Странно, но за двадцать лет фильм почти не устарел, он с успехом обошел многие страны. Мое же место во всей этой истории оказалось на редкость удачным: как сказал однажды знакомый офицер, ордена не надо заслуживать, надо просто вовремя оказаться там, где их выдают.

Главного же редактора не называю потому, что он уже ушел из жизни, причем по своей воле: в один прекрасный день открыл на кухне все газовые краны и лег головой к духовке. Видно, была у человека совесть, и непомерно дорогой оказалась плата за в общем-то не столь уж и необходимый ему успех.

Помню: июнь, жара, разбитая дорога с пыльными объездами, очередь к парому — и уже за Камой, над Камой, в соснах и покое кладбище.

Здесь, в тихой Елабуге, родился когда-то Шишкин, свидетельство тому — его музей. Здесь жила и писала кавалерист-девица Надежда Дурова, свидетельство тому — ее бюст в скверике. Здесь почти что и не жила — дней десять каких-нибудь — Марина Ивановна Цветаева. Почти что и не жила, но из ее биографии Елабугу никак не выкинешь. В Москве родилась, в Петербург наезжала, в Крыму гостила, в Париже, в Берлине, в Праге эмигрантствовала, а повесилась здесь, в глубокой нашей провинции, в русском городке среди татарских деревень.

Мы уже были в домишке, где в последний раз перепал ей глоток родного воздуха. Никто не обязывал, могла бы и дальше дышать — сама не захотела.

Старуха, владевшая домиком, умерла, хозяева недавно сменились еще раз: маленькое строение рядом с бывшей гимназией, ныне школой, купила приезжая семья. Люди как люди — небогатые, робко-приветливые, постоянно растерянные. Растеряешься тут: чуть не каждый день вежливо, но упорно стучатся в низкую дверь разные местные и пришлые люди. Тихая, довольно еще молодая семья со всем своим бедноватым скарбом оказалась как бы посреди площади — всё на виду и вся на виду.

Что делать, тридцатилетняя хозяйка с добрым лицом деревенской бухгалтерши оказалась чем-то вроде гида: впускает посетителей и застенчиво показывает все, что осталось от давней кратковременной жизни поэтессы.

А осталось много ли?

Мало, совсем мало — гвоздь в потолочной балке.

Вот женщина и экскурсоводствует вокруг гвоздя. И неловко ей, что домик перекрасили, что внутри затеяли хоть скромную, но перестройку: расширяют крохотную комнатку за счет крохотной прихожей, той самой, где гвоздь. Неловко вроде, а куда денешься: семья, достаток минимальный, и на деньги, с трудом собранные, покупали жилье, а не музей.

Почти всю взрослую жизнь Марина Ивановна скиталась по чужим домам и в последний свой час чужую веревку приладила к чужому гвоздю.

Впрочем, веревка, наверное, была своя: ведь ехала не в гости, а в эвакуацию, значит, вещи увязывала, тючки и узелки, и без веревок тут не обошлось…

Ходим по елабужскому кладбищу. Тут запустение, зато зелень, пыль и духота остались за оградой, чем дальше вглубь, тем свежей. Ходим среди могил и сосен — ищем.

Ага, вот она. Пристойная оградка с цепями, хорошая темно-вишневая плита.

Марина Ивановна Цветаева. Ее могила.

Нам уже известно, что под этим солидным надгробием гроба нет. Нет Марины Ивановны. Хорошая могила, но принадлежит не ей. А где лежит Цветаева — теперь уже, наверное, и не установишь, со смертью старухи хозяйки, проводившей когда-то на кладбище невезучую квартирантку, последняя ниточка оборвалась. Здесь где-то. В этой части погоста. Вне ограды могильной, но внутри ограды кладбищенской.

Впрочем, говорят, бабуся и при жизни места не помнила. Да и с чего бы ей помнить? Хорошо, тогда, в войну, нашлось кому яму вырыть. А уж холмик насыпать или вешку с табличкой поставить… Разве знали, кого хоронят? Мы-то давно ли узнали?!

Как же так вышло: и живую не уберегли, и мертвую потеряли? Придет школьница с букетиком — и положить некуда.

Думаю, сама Марина Ивановна над этими заботами только расхохоталась бы громко и дерзко («Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»). Что ей ограды? Что цепи, камни, надписи? При жизни ни одна цепь не могла удержать — и эта, могильная, не удержала. Русская поэтесса похоронена в русской земле — чего же еще надо? Все цветы родины у ее изголовья.

Ну а могила — это не ее забота. Это — наша.

На главном кладбище Вены, ухоженном и красивом, есть аллея композиторов — так или примерно так ее называют. Ряды могил, ряды памятников. На плитах имена, вызывающие восторг и трепет: ведь здесь, под аккуратными газончиками, лежат те, чьими мотивами пронизан воздух вокруг нас, под чьи ритмы летит в пространстве наша планета. Пожалуют когда-нибудь инопланетяне — антенны их звездолетов еще издалека уловят мелодию не Бетховена, так Шуберта, или Шумана, или Кальмана.

Аллея композиторов упирается в круг. Аккуратная, словно по циркулю, дорожка, вокруг на памятниках самые славные, самые святые имена. А в центре — колонна повыше прочих, и на ней бюст. Великий из великих. Всех времен и народов. Не просто гений — символ гениальности.

Моцарт.

Символ гениальности, но и могила — символ. Где-то здесь похоронен, на этом кладбище, поблизости, а вот точное место, к сожалению, затерялось. Такая сложилась в свое время ситуация.

При жизни Моцарт бывал всяким — и богатым, и безденежным. Увы, момент смерти оказался в материальном отношении крайне неудачным — упал как раз на период невезения, на пустой кошелек. То есть кое-что дома оставалось, но мало. А семья? Мертвому безразлично, а живым хочется есть каждый день.

Словом, похоронили скромно, при минимальных расходах.

Вот уже несколько веков именно Вена — мировая столица музыки. Со всей Европы талантливые молодые люди спешили сюда с нотными папками, честолюбиво мечтая, что здешняя, самая авторитетная в мире публика именно на их творениях поставит знак качества.

Но ни венская опера, ни венская оперетта, ни венский вальс, ни Венский лес со всеми его сказками не вытравили из человеческой памяти затерянную могилу Моцарта. Так и лежит тень позора на дворцах и парках Дорого обошлась красивому городку экономия на надгробном камне.

Вена? А, это где потеряли могилу Моцарта…

Простят ли нам дети символическую плиту на кладбище в Елабуге?

…Написал все это перед полночью, а сейчас утро. Утренние мысли холодней и спокойней вечерних. Вот думаю: а может, все оно чушь?

Ну, тень позора. И что? Мешает она Вене? Да ничуть! Как жила, так и живет. Даже малость получше, ибо история с гением, похороненным в могиле для бедных, придает рассказам о Вене приятную остроту, как горчица шницелю. И туристы толпами бегут на кладбище поклониться праху, которого нет. И я сам лучше всех прочих запомнил именно то надгробие, под которым никто не лежит.

И в Англии, между прочим, дороже всего платят за замки с привидениями: неотомщенное преступление прибавляет старым камням и романтичности, и цены.

А наша Елабуга? Была бы она сегодня на слуху, если бы Марина Ивановна не повесилась тут, а просто умерла и похоронил бы ее Литфонд по всем правилам печального ритуала, с речами и венками? Ведь и Некрасов был велик, и Блок, и Тургенев, и Достоевский, и Чехов, а что-то не грудятся паломники у их могил.

В общем-то от покойных классиков нам не так уж много и надо: чтобы были гонимыми, чтобы мучились от нищеты, чтобы умерли молодыми и желательно не своей смертью…

Если там, где Вы сейчас, оставлена Вам возможность прощать, простите нас всех, Марина Ивановна!..

Михаил Задорнов ДЕЛА НА ГОД

Бросить курить.

Поступить, как и Аркашка, на курсы французского языка!

Собрать лучшую в группе библиотечку отечественной и зарубежной фантастики!

К зиме сшить себе теплую стеганую куртку 48-го размера!

Запломбировать два верхних зуба! После чего сделать предложение Оле и, если она откажет, жениться на Кате!

Регулярно посещать тренировки по волейболу, чтобы попасть в сборную города и съездить с ней на международные соревнования!

Папе, маме и бабушке привезти оттуда джинсы…

А главное, окончить институт, не напрягаясь, потому что, как говорят сокурсники, лучше иметь синий диплом и красное лицо, чем красный диплом и синее лицо!

Как можно быстрее закончить чертежи аэродинамической трубы, чтобы, вернувшись с симпозиума в Париже, Аркадий дал мне ведущего инженера!

Бросить курить!

Вырвать два верхних зуба.

К зиме сшить себе теплое стеганое пальто 54-го размера.

По утрам делать полуторачасовые пробежки по скверу и к лету поддеть настолько, чтобы в новых джинсах мог не только стоять, но и сидеть.

Французский выучить до такой степени, чтобы мог на нем свободно читать со словарем.

С Настей развестись по-хорошему. Имущество пополам: мне квартира, мебель, книги… Ей — дети и бабушка!

Несмотря на ошибки в чертежах, как можно скорее собрать аэродинамическую трубу, чтобы, вернувшись с конгресса в Риме, Аркадий Михайлович дал мне ведущего инженера!

Бросить курить натощак. Более семи сигарет.

Поставить два верхних зуба! Вырвать четыре нижних.

К зиме справить детям полушубки.

Собрать библиотеку Всемирной литературы и за год прочесть. Хотя бы два тома.

Французский выучить до такой степени, чтобы мог на нем свободно читать франко-русский словарь.

По утрам делать полуторачасовые пробежки по балкону и к лету похудеть настолько, чтобы в новых джинсах мог дышать, не расстегиваясь.

Жену на лето свозить в Прибалтику и к невропатологу. Перед отъездом в квартире произвести ремонт, переклеить обои, вывести тараканов…

Несмотря на ошибки в чертежах и неправильную сборку, запустить аэродинамическую трубу и, если останусь жив, потребовать ведущего инженера.

Старшему сыну накопить денег на теплое зимнее пальто 58-го размера. А заодно и себе на варежки.

Осенью к зиме заготовить соленых грибов, а все двери обтянуть пленкой под дерево.

С Нового года во что бы то ни стало бросить курить, затягиваясь.

Подписаться хотя бы на Малую медицинскую энциклопедию, а на ночь приучиться пить только чай. Без сахара. Без заварки.

Французский выучить до такой степени, чтобы мог прочесть, что написано на джинсах, которые сын привез из Грузии.

На лето с женой съездить в Подмосковье. Из подмосковного леса привезти какую-нибудь корягу, похожую на Аркадия Михайловича. Поставить ее в прихожей и каждое утро, уходя на работу, пинать ногами!!!

Устроить внука в детский сад с французским уклоном. И начать учить язык вместе с ним.

Количество приседаний по утрам на балконе довести до трех.

Договориться с хорошим зубным врачом. Для сына.

Бросить мечту бросить курить.

С Аркадием Михайловичем помириться. Жену через него положить в хорошую больницу на обследование. В ее отсутствие переклеить в комнатах обои, на балконе посадить ее любимые анютины глазки, а звонок в прихожей сменить на «ку-ка-ре-ку!».

Из морально устаревшей аэродинамической трубы сделать кондиционер для кухни, чтобы все запахи со сверхзвуковым перегонять к соседям. Самому уйти на пенсию. Снять домик за городом вроде того, что был у нас когда-то в Прибалтике. И когда жена выйдет из больницы, уехать туда вместе с ней.

Не забыть на это время попросить у кого-нибудь Диккенса. Надо же его когда-нибудь в жизни прочесть!

Вчера мне исполнилось семьдесят лет! Были Аркадий с Валей! Веселились, как в двадцать! Аркашка много рассказывал нам о Париже, Венеции, Неаполе… Но, самое главное, он весь вечер завидовал тому, какой я замечательный инженер! В скольких странах он ни был, а такого кондиционера, как у нас на кухне, нигде никогда не видел!!!

Валерий Золотухин МОЙ ПРИЯТЕЛЬ ГЕОРГИЙ-ПОБЕДОНОСЕЦ ВОЛЫНСКИЙ

Только не смейтесь.

Когда Юра говорит: «Один мой приятель…» — не верьте. Юра говорит про себя. Или начнет: «Мой друг всегда с похмелья дует в библиотеку сразу или в баню…» — так и есть, с похмелья в библиотеку дует сам Юра, мой приятель.

Мой приятель Юра — водитель «Волги». Мы служим с ним в одной конторе. Иногда по делам службы он возит и меня. Едем, Юра начинает: «Мой приятель…» — я затаиваюсь и включаю тайнопись памяти.

«Мой приятель прибыл в город на Неве из глубинки из глубокой. Потолкался по институтам — нигде не взяли, нигде не нужен, а пожить в таком городе хоцца, и он решил зацепиться другим багром. Вы меня поняли? Жениться решил. Высчитал невесту из старой петербургской семьи, с богатой родословной, из химиков каких-то или писателей потомственных. Раза два-три довел ее до дому, раза два-три карамельками с чаем накормил и решил просить ее руки по всем правилам, как это, по дошедшим до него слухам, делалось в прошлом кавалерами настоящими. Надел ковбойку, раздобыл канотье, трость, перчатки-варежки вязаные напялил и попер. Мамаша, благородная, дородная, богатая, встретила: «Раздевайтесь, пожалуйста, мой друг, проходите… И ушла в комнату для сватовства. В спецкомнату. Так он понял. Мой друг мигом все с себя сбросил и влетел в приемную комнату, как в баню, — голый! Вы меня поняли? В костюме Аполлона. Он воспринял предложение мамаши — буквально. «Кто их знает, — подумал он, — может, в ихнем этом — высшем свете так принято… медицинский досмотр?»

Нет, ну, в самом деле не смейтесь, его понять можно, человек из глубинки, свежий, неиспорченный, чистый лист незамаранный. Ну, мамаша, которая вся из себя благородная, в крик вопиющий: «Вон отсюда, погань волынская!» Как она узнала, кстати, что мой приятель с Волыни, по фигуре, что ли? Но у него ничего такого анатомически выдающегося нету, чтобы вот так с ходу определить, что он с Волыни. Мы с ним вместе в библиотеку-баню ходим. Ну, и кончилось на том «сватовство майора». Там потом-то, говорят, дочка такую истерику матери закатила, ковры, говорят, кусала! «Иди, говорит, — где хочешь доставай теперь мне этого с Волыни, бери отпуск и ищи. Подумаешь, не видала голеньких… А меня в капусте нашла? Малыш свежий, непосредственный!» Вы меня поняли?

Я хохочу, а вы не смейтесь, потому что мы едем дальше. «Ну что, Юра, — спрашиваю, — зацепился твой волынец?» — «Зацепился… по лимиту. Сперва на «Научпопе» шоферил, потом к нам перешел». Не по своей воле, конечно, он с «Научпопа» перешел. Он там со змием зеленым решил сражаться. Вы картинку-то помните — Георгий змия поражает? Так вот, на одной картинке он его убивает, а по другой версии он его на веревке по городу ведет, как Запашный тигра по Невскому на ремешке водил. Мой приятель в одну большую группу документальных съемок попал. А у них что ни день, то «Завтрак на траве» или «Чаепитие в Мытищах»… А то и просто так у него в салоне лакают — а он жди, а потом в кусках по домам их развози в разные стороны… А спать когда? Ну, надоело ему бурлаком быть, выпрягся он из лямки: не повезу по домам, и все. «У меня рабочий день кончился, есть метро, такси… вы люди творческие — топайте, думайте, как жизнь нашу заснять…» Они его по матушке да по кресту: «Да ты нас… да мы тебя…» Оскорбляют. Он слушал, слушал, видит такое дело — русский язык у них на избитых образах корчится. «Ладно, — говорит, — отвезу, но в последний раз». И заворачивает мой приятель в вытрезвитель. И к дежурному: «Я — говорит, — вам полный «рафик» ваших клиентов доставил. С «Научпопа». Приютите для плану. И хорошо бы их вместе, в один угол запрятать, потому что они хором горлопанить любят. А завтра я их заберу». Выходят три сержанта: «Выползай по одному, товарищи артисты!» Те в клубок да в шипение: «Да мы поедем, да мы напишем…» — «Это вы завтра напишете и распишетесь, а сегодня выползай по одному и ложись по-хорошему каждый в свою траншею». Ну, и оприходовал всю группу по акту. Наутро приехал, по акту принял, отвез на съемку и предупредил: «Будете «Чаепитие в Мытищах» устраивать — будете ночевать под охраной». Одним заходом змия зеленого на цепь посадил. Но пришлось уйти, конечно, с «Научпопа» по собственному желанию.

Я хохочу: «Юра, кто ж такой умник, как фамилия, его ж бояться надо?! Он ведь любого в любой момент по акту может сдать!» — «Фамилия, говорите? — И подает мне Юра свой путевой лист: — Читайте и помните!» И я запомнил. И говорю вслух: внимание! Если какой коллектив нуждается в моем приятеле с Волыни — я знаю адрес! Вы меня поняли?

Леонид Зорин ИЗ ЗЕЛЕНЫХ ТЕТРАДЕЙ

Соломон Маркович Агитпункт.

Этакая камерная девушка.

Унылый человек — геморрой в глазах.

Слова и понятия ведут свою отдельную от первоисточника жизнь. Уже забываешь, что иезуит означает последователя Иисуса.

Самое важное — порядок слов.

Маршак точно заметил: прекрасно звучит «кровь с молоком» и отвратительно — «молоко с кровью».

Дама о своем супруге: «Он — блестящий полемист».

Пожилые супруги. Она — в шортах, он — в джинсах.

Как часто мы обязаны своим счастьем нашим ошибкам.

Март 1964 г. Умер Сесар Арконада, испанский поэт, мальчиком привезенный в Москву. В Союзе писателей, в секции переводчиков, звонит телефон, секретарь гудит в трубку: «Звереныш, я уж завтра приеду. Туг Арконада умер, испанец, надо соорудить некроложец. И вчера не мог, ну так получилось. Не ворчи, ты же знаешь мои обстоятельства..»

Всю жизнь мечтал Сесар Арконада вернуться на родину. Не сбылось.

«Земля — не место суда, а место жизни». Как странно, что именно Чернышевскому принадлежат эти слова.

Террор бесплоден, зато дает возможность отвести душу.

Опоры стариков: юмор — замена молодости, почет — замена любви.

Два футуролога на пенсии. Один — другому: «Помнишь прежние времена? Какое было будущее!»

Ум беседует с пространством, мудрость — с временем.

Самый горестный итог: враждебность друзей и равнодушие врагов.

Все мы в конце концов присоединимся к подавляющему большинству человечества и, стало быть, обретем покой.

Лето 1975 г. Подписаны Хельсинкские соглашения. Репортер у порога Дворца бракосочетаний спрашивает у молодоженов, какого они мнения о разрядке.

— Теперь мы можем спать спокойно, — отвечает юный муж.

Жизнь не утешает, но обтесывает.

Александр Иванов ПАРОДИИ

Дм. Иванов Вл. Трифонов ПО РАСЧЕТУ

С некоторых пор Ступишину просто невозможно стало спокойно покурить на работе. Едва он выходил на лестницу и притулялся возле большой пепельницы, обязательно приходил кто-нибудь из его отдела.

— Ой, Ступишин, — заводил этот кто-нибудь, одолжившись сигаретой, — ты посмотри на себя. Ну, честно говоря, что в тебе хорошего? На вид ты плюгавый. Ума невыдающегося. На службе звезд с неба явно не хватаешь. Разве в таких влюбляются? Тебя же не любить, тебя жалеть только можно.

Ступишин отмалчивался и только яростнее затягивался. А тут, как назло, подходил еще кто-нибудь.

— Подумай, Ступишин, — говорил этот второй кто-нибудь, одолжившись спичками, — и так-то нельзя сказать, что у тебя жизнь в огнях и цветах, верно? А тебе еще брак по расчету угрожает. Двойная петля!

Ступишин торопливо задавливал сигарету, но кто-нибудь третий все же успевал ему сказать:

— Ой, остерегись, Ступишин! Она хочет выйти за тебя из-за денег!..

Сослуживцы, разумеется, шутили. Может быть, не очень остроумно. Но им как-то хотелось намекнуть Ступишину, что та бешеная сумма, которую он дуриком выиграл в «Спортлото», не принесет ему счастья. По простоте душевной, столь свойственной невыигравшим людям, сослуживцам Ступишина чудился какой-то вакхический пикник в зеленой роще по Рублевскому шоссе или, на худой конец, обед в ресторане.

Но Ступишин сразу положил все деньги на сберкнижку, не оставив свободной мелочи даже на кружку пива. Вот сослуживцы и попугивали его по-дружески.

Но Ступишин затосковал всерьез. Дело в том, что не так давно, прея над квартальным отчетом, он вдруг с ужасающей ясностью ощутил, что у него, в сущности, нет никаких надежд оставить потомство. И, подстегнутый этой мыслью, он обратил свой взор на счетовода Зою Павловну, еще сохранившую какую-то свежесть в кислой атмосфере их постылой конторы. Зоя Павловна поначалу несказанно удивилась, но после тоже стала бойко стричь из-за арифмометра глазами в сторону Ступишина.

Ступишин, сопоставив в уме сроки, вдруг пришел к выводу, что это пробуждение взаимности фатальным образом совпадает с его лотерейной удачей. Так что сослуживцы, кажется, были недалеки от истины, решил он. И с той поры редкие поцелуи, перепадавшие ему от Зои Павловны, отдавали горьким, полынным привкусом.

Сослуживцы продолжали попугивать Ступишина уже без интереса, а больше по инерции. И вот на очередном перекуре Ступишин дрогнул.

— Как же теперь? — угрюмо спросил он. — Теперь назад хода нет. Я ведь и с папашей ее познакомился, и с дядьями.

— Тоже невидаль — дядья! — засмеялись ему в ответ. — Главное, расстаться красиво! Чтобы претензий не было. Чтобы в треугольник не жаловалась, если даже у вас зашло далеко. Лучше всего ей заткнуть рот каким-нибудь ценным подарком. Это вроде отступного будет. И после — ни слова, ни взгляда! Она сама поймет, что вы порвали.

И Ступишин, помаявшись, снял-таки с книжки приличную сумму. Целую неделю после работы он кружил по магазинам, пока наконец неожиданно для самого себя не купил какую-то дурацкую антикварную вазу с драконами. Такую большую, что в ней можно было принимать ванну.

— Зачем это? — растерянно спросила Зоя Павловна, когда Ступишин явился к ней на квартиру со своей фарфоровой бадьей.

— На добрую память!.. — пробормотал Ступишин и, побагровев, кинулся вниз по лестнице.

Утром он сказал сослуживцам:

— Все. Сделано.

— Вот это по-мужски! — ответили ему. — Узел рубить надо, а не тянуть резину!

Но Зоя Павловна, как видно, ничего не поняла. Она все истолковала превратно. Она застелила ступишинский стол свежей фиолетовой бумагой, а в стаканчик для карандашей поставила веточку багульника. И как Ступишин ни уклонялся от ее горячих ласковых взглядов, как ни делал вид, что все кончено, — разрыва явно не получалось.

— Поскупился, стало быть! — решили сослуживцы за растерянного Ступишина. — Стало быть, недооценил запросов. Тут, Ступишин, скаредничать нельзя. Не тот случай.

И Ступишин внял. Когда за тройную цену он раздобыл желтый кухонный столик, Зоя Павловна повисла у Ступишина на шее и радостно закричала:

— Не может быть!

— Может, может, — сказал Ступишин, даже не подозревая, каким он окажется провидцем. — Все может быть.

И, действительно, было все.

Был палантин из шкурок полевых мышей, купленный Ступишиным с рук в подворотне возле комиссионного магазина. Палантин уменьшил сумму вклада на ступишинской книжке ровно вдвое.

Были стиральная машина, транзисторный приемник, соковыжималка… После нее ступишинскую книжку в сберкассе уничтожили, так как на ней не осталось ни копейки.

Были часы-браслет, показывающие не только время суток, но даже месяц, год и век. Их Ступишин приобрел уже с помощью кассы взаимопомощи.

Был ореховый шкаф площадью с однокомнатную квартиру, купленный Ступишиным на подаяния добрых знакомых.

Были «невероятные» туфли из породы ортопедической обуви, но зато с этикеткой «Карьера девушки» на английском языке. На туфли Ступишин наскреб денег, продав кое-что из личных вещей на воскресной барахолке.

Все было. Не было только долгожданного разрыва.

И вот однажды утром, когда Ступишину пришла в голову новая идея — откупиться цветным телевизором, он вдруг окинул взглядом голые стены своего жилища и сказал сам себе: стоп!

А потом он принарядился в свой единственный костюм и. сорвав по дороге с клумбы георгин, отправился к Зое Павловне делать официальное предложение.

Он, конечно, понимал, что женится по расчету. Но другого выхода у него теперь не было.

Лион Измайлов

— Доктор, болит голова. Температура небольшая, но противная. И ломит в суставах перед погодой.

— Спите нормально?

— Не очень.

— А бывает так, что кофе выпьете и заснуть не можете?

— Да, точно, бывает.

— Особенно от бразильского кофе.

— Да от любого.

— Нет, не скажите, бразильский самый лучший. Я лично пью бразильский, когда достаю. Сейчас трудно с бразильским, а другой я не пью.

— Доктор, температура небольшая, но противная.

— А позавчера в магазине за чаем стояла. Индийский давали. Передо мной кончился, а я другой вообще не пью. Только индийский. Но где его теперь взять, ума не приложу.

— Доктор, и суставы ломит. Если перед плохой погодой. Отчего это?

— Это от погоды. Если погода меняется, у вас суставы ломит, верно?

— Точно.

— Это от погоды. Это бывает. Погода меняется, суставы болят. Это от погоды.

— И температура небольшая, но противная. От нее чувствую себя плохо.

— Крабы пропали. Раньше один больной доставал. Потом сам пропал. Либо вылечился, либо перешел к другому врачу. Нет. он вылечиться не должен был так быстро. Он секцией в продуктовом заведовал, такие болеют подолгу, если попадут к хорошему врачу. Значит, перешел к другому. Или переехал. Но только не вылечился.

— И болит, доктор, голова.

— А не подташнивает?

— Тошнит.

— А от чего?

— Даже не знаю.

— От икры.

— Нет, от икры не тошнит, это я точно знаю.

— Вот и меня тоже. От икры не тошнит, особенно от черной не тошнит. От красной тоже не тошнит, но уже не так сильно. Вот у меня один больной был…

— А что у него было?

— Он икру доставал.

— Я говорю, у него что было-то?

— Так я вам говорю: икра у него была. Он мне ее доставал. Потом перестал. И все. Пропал.

— Уехал?

— Да, насовсем.

— За границу?

— Еще дальше.

— Это куда же дальше?

— Туда, где нет ни икры, ни крабов. И где бюллетени не нужны.

— Мне бюллетень не нужен. Мне главное — чувствовать себя хорошо.

— Как же чувствовать себя хорошо? Голова болит, температура противная, суставы ломит.

— Доктор, а это все лечится?

— Ну. конечно, а вы кем работаете?

— Инженером.

— А-а-а. У инженеров это все плохо лечится. Тем более все это без крабов, без икры, без кофе и чая.

— Да я могу безо всего этого обойтись.

— Вы-то можете, а другие никак.

— Но меня другие не интересуют. Ведь болит-то у меня. И здесь болит, и здесь.

— У вас, видно, и с головой не все в порядке.

— Вы так думаете, доктор?

— Убеждена. Надо голову проверить, и в первую очередь. К невропатологу вам надо, дорогой, к невропатологу. А как только головку наладите, так сразу ко мне. И все тут же пройдет.

— Ладно, доктор, я пойду. Значит, все, что у меня в портфеле: икру, крабы, кофе — все это к невропатологу нести? Счастливо, доктор.

Послушайте, что это мы на них все время оглядываемся? Я имею в виду заграницу. Чуть что: «А как на это посмотрят за границей? Что они о нас подумают?»

Да какая нам разница, что они о нас подумают? Мы уже столько лет думаем, что они вообще загнивают, а они покупают у нас за валюту икру, крабов, меха и загнивают себе дальше.

Зачем об этом говорить? «Они подумают, что у нас не хватает валюты». Конечно, не хватает, иначе бы мы эту икру сами лопали, пусть из мисок, но ложками. А мы им продаем, а на валюту у них же покупаем оборудование, станки.

Зачем об этом говорить? «Они могут подумать, что мы сами не в состоянии делать эти станки». Да. не в состоянии. Нет, мы можем сделать их вручную. Три штуки в год, а нам их нужно десять, причем тысяч. Не знаю, сколько, знаю, что мы столько пока выпускать не можем. Что значит — пока? Ну. ближайшие сто лет. Поэтому покупаем у немцев, так же. как мебель покупаем в Финляндии.

Почему не говорить? «А то они подумают, что мы не можем делать свою». Можем, но для них. А для себя мы такую мебель делаем, что на ней хорошо лежать только в белых тапочках.

Поэтому мы им продаем лес, а у них покупаем мебель. Почему сами не делаем? Потому что нет у нас машин, станков, оборудования. Да. мы продавали им икру и закупали у них на валюту станки. Но там попался какой-то бестолковый из наших. И станки оказались не те. А которые те, их послали не туда. А которые туда, они все равно не работают. Мы не знаем, как они должны работать. Да, мы посылали туда толкового. Он все изучил, все понял, во всем разобрался и остался там навсегда. Поэтому мы туда больше толковых не посылаем.

Что тише? «Они могут подумать, что у них там лучше условия жизни». Они об этом не могут подумать. Они это давно уже знают. Условия жизни у них действительно лучше — кое-где пока. То есть давно и везде. Почему? Потому что они работают, а мы боремся за повышение производительности труда.

А если мы сами начнем работать, мы сами будем есть икру, ходить в мехах, сами будем выпускать хорошие станки. И плевать нам на то, что они о нас думают… Мы о них думаем еще хуже.

Для чего выносить сор из избы? Для того, чтобы в ней легче было дышать!

Римма Казакова

Михаил Казовский

объединения «Нефтебур» входит лобастый и коренастый паренек. Это Тимур Тимуров, выпускник Института нефти и сопутствующего ей газа. При виде паренька начальник объединения Анисимов медленно встает из-за стола.

— Тимур?! — срывающимся голосом говорит он…

…РЕТРО. Девятнадцатилетний Анисимов бежит среди весенних березок за стройной девушкой по имени Лия. Девушка смеется. Анисимов гулко топает кирзовыми сапогами. Наконец он догоняет ее, сильно притягивает к себе, крепко сжимает в объятиях и пристально смотрит в глаза. Наплыв…

— …Значит, по распределению прибыл? — спрашивает Анисимов.

— Да, — отвечает Тимур. — Меня, правда, на кафедре собирались оставить, заведующим — я ведь кандидатскую еще на втором курсе защитил, а докторскую — на четвертом. Но мне захотелось жизни хлебнуть.

— Это правильно, — кивает начальник объединения. — Только, знаешь, у меня весь штат инженеров укомплектован. Есть только одна свободная должность — посудомойки в рабочей столовой.

— Я согласен! — радостно хлопает себя по коленкам выпускник института. — Моя мама, Лия Назаровна, учила меня не бояться трудностей.

— Да, ты похож на свою маму… — задумчиво произносит руководитель «Нефтебура»…

…РЕТРО. Двадцатилетний Анисимов покидает родное село, чтобы продолжить образование в городе. Он бежит среди весенних березок, прижав к груди деревянный чемодан. За Анисимовым, протянув вперед тонкие девичьи руки, несется Лия в платке и слезах. Наконец она догоняет его, сильно притягивает к себе, крепко сжимает в объятиях и хочет пристально посмотреть в глаза. Но Анисимов отворачивается, глубоко дышит и говорит с хрипотцой: «Нет… Только не сейчас… Прежде хочу настоящим нефтяником сделаться…» Наплыв…

…Тимур Тимуров попадает на Южный участок. Среди бурильщиков разброд и шатания: никто не бреется, не стрижется, не играет в шахматы. Некоторые даже начали курить. А наглый буровой мастер Кифушняк то и дело пристает к поварихе Тамаре с нехорошими намерениями. И виной всему — отсутствие нефти. Вот уже второй год бурильщики работают на Южном участке, который теперь усеян скважинами, как дуршлаг дырками. А нефти как не было, так и нет.

Постепенно Тимур вливается в рабочую семью. Днем он моет посуду на кухне, вечером поет под гитару собственные песни, ночью караулит возле Тамариного вагончика, оберегая ее сон от поползновений Кифушняка Авторитет молодого доктора наук постепенно набирает силу. И вот в решающий момент Тимуров выдвигает смелое предложение:

— А давайте перейдем на Северный участок!

Все над ним смеются.

— Салага! Посудомой! — отвечает мастер Кифушняк, надвигая Тимуру кепку на глаза. — На Северном участке — камень и скалы. Чем бурить будем?

— А голова на что? — хитро подмигивает начинающий нефтяник, поправляя кепку. Он тут же разворачивает чертежи турбобура собственной конструкции…

По извилистому шоссе летит голубая «Волга». В ней мчатся Анисимов и Кифушняк.

— Значит, самовольно перевел работы на Северный участок? — сжимает кулаки и зубы начальник объединения.

— Да, — подхалимски улыбается буровой мастер. — И сорвал планы на Южном!

— Мальчишка! — негодует Анисимов и тут же, на ходу, составляет приказ об увольнении Тимурова.

Внезапно руководитель Нефтебура» замечает у края дороги худощавую женщину, которая «голосует» их машине.

— Останови, — приказывает Анисимов шоферу.

Женщина открывает дверцу:

— На Северный участок не подвезете?

— Лия Назаровна? — холодеет начальник объединения…

…РЕТРО. Двадцатипятилетний Анисимов возвращается после учебы в родные края. Среди весенних березок встречается он со своей бывшей возлюбленной. У нее на руках сучит ножками розовощекий бутуз. Немая сцена. В глазах у молодой женщины стоят слезы. «Ах, зачем ты так долго учился, Анисимов?» — с грустью произносит она. Наплыв…

— …Еду сына своего проведать, — говорит Лия Назаровна, садясь в машину. — А ты как?

— По-прежнему, холостой, — мрачно отвечает Анисимов.

— И я мужа похоронила, — вздыхает Тимурова мама.

— Правда?! — радостно восклицает начальник объединения.

В это время «Волга» тормозит у вышки, рядом с большой лужей нефти. Вокруг танцуют от радости бурильщики. Все они чисто побриты, коротко подстрижены, в новых комбинезонах и начищенных резиновых сапогах.

— Нефть! Нефть пошла! — кричит Тимур, подбегая к автомобилю.

— Мальчик мой! — плачет Лия Назаровна, кидаясь на сына.

— Мама, — говорит он смущенно. — Здесь, на буровой, я отыскал не только новый пласт… — и показывает на повариху Тамару, которая уже на каком-то месяце.

— За разведку месторождения, — объявляет Анисимов, — объявляю Тимурову благодарность. А за самоуправство — строгий выговор!

Все смеются. Начальник объединения достает приказ об увольнении Тимура и переправляет его фамилию на фамилию Кифушняка. Посрамленный буровой мастер закрывает лицо руками и убегает в горы. Из тонкой трубы рвется к небу высоченный фонтан черного золота.

На сцене мрак. Вдали сливаются струи Арагвы и Куры. Тревожно журчит минеральная вода в источнике. Луч света ударяет в полукруг, образованный из ряда вычурных стульев На них сидят: небритый Печорин в картузе, холеный Грушницкий с пистолетом, зареванная княжна Мэри в кринолине и усатый Максим Максимыч в лысине.

Печорин щиплет басовую струну гитары.

Печорин(отрешенно, камерно). На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна… (Обрывает струну, заслоняется ладонью.) Что за лица крутом, что за лица, господи! И это высший свет на водах!.. Уехать бы, уехать… Но куда?!

Грушницкий. До вас дошли последние кисловодские слухи? О, сэ минифик! У нашей маленькой княжны Мэри фантастический роман с этим грубым животным Печориным…

Печорин. Не распускайте язык, Грушницкий. Вы позер и ничтожество.

Княжна Мэри(плача). Перестаньте, господа, перестаньте!..

Максим Максимыч. Я Печорина знаю. Помнится, на Кавказе дело было. В крепости. Там из-за него чеченка одна отдала богу душу. Бэлой ее звали. Так Печорин хоть бы перекрестился, право слово…

Печорин(опять запевает), И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды… (Обрывает еще одну струну.) Да, я отвратителен сам себе, я жажду застрелиться! Но кто оценит мой поступок?

Княжна Мэри. В крепости? Чеченка? Боже мой, я не вынесу этого!

Грушницкий. Вы опозорили девушку! Мы будем стреляться! Немедленно! Держите пистолет!

Печорин. Отстаньте, Грушницкий. Я ведь знаю: пистолет не заряжен. Я вас так убью — песней! (Перебирает оставшиеся струны.) А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой…

Грушницкий. Замолчите, замолчите, ваше пение действительно убивает! (Падает замертво со стула.)

Княжна Мэри. Ах, зачем вы сделали это? Вы всё, всё испортили! (Ревет на плече у Максим Максимыча.)

Максим Максимыч. Ну, тихо, тихо… Все образуется… Забудешь его. Дурной он человек, лишний…

Печорин. И кто-то камень положил в его протянутую руку… (Рвет все струны и ломает о голову Максим Максимыча гитару.)

Звон колоколов. Стенание Терека. Нарастающий стук топора и молота.

Ведущий. Итак, дорогие телезрители, состоялась премьера многосерийного фильма «Не плачь, Онуфрий!». Теперь можно с радостью сказать: получилось! Да, вышел настоящий, где-то даже художественный фильм. И сегодня по вашей просьбе к нам на студию заехал хорошо известный в наших и не наших кругах актер театра, кино, радио, телевидения, эстрады и цирка Викентий Викентьевич Ангаров.

Ангаров. Здрасьте.

Ведущий. Когда мы узнали, что главная роль в картине поручена вам, Викентий Викентьевич, то сразу поняли: лента обречена. Обречена на большой успех. Скажите, а как вы вообще относитесь к многосерийным фильмам?

Ангаров. Отлично отношусь. Чем больше серий, тем больше простора для показа героев в их общественной и интимной многогранности. Ведь в жизни всегда есть место подвигу. А мой Онуфрий такой.

Ведущий. Да, это правильно. Перевоплощаясь в Онуфрия, нашего современника, вам самому пришлось приобщиться к героике будней. В фильме вы фехтуете, прыгаете затяжным прыжком в море, затыкаете пальцем течь на корабле, перекусываете зубами колючую проволоку. Откройте свой маленький секрет: где вы научились всему этому?

Ангаров. Меня учила жизнь. Я читал Станиславского, искал зерно, наблюдал людей на улице. Правда, должен признаться: в картине вместо меня фехтует мастер спорта Касаткин, а затяжным прыжком в море падает чучело. Проволока, которую я перекусывал, была сделана из папье-маше.

Ведущий. Но зато момент, когда Онуфрий идет по карнизу небоскреба, потребовал от вас исключительной выдержки.

Ангаров. Естественно. Съемки были максимально приближены к натуре. Небоскреб построили в павильоне, а карниз находился на высоте порядка двух метров от пола. И поэтому когда во время четвертого дубля я случайно упал вниз, то потом три дня не мог работать.

Ведущий. У вас была травма?!

Ангаров. Да. Моральная.

Ведущий. Расскажите, пожалуйста, как снимался эпизод кораблекрушения.

Ангаров. С удовольствием. На катастрофу истратили немало денег. Правда, от массовки пришлось отказаться, так как корабль был ненастоягций. Оператор комбинированных съемок тянул его за ниточку на дно бассейна, где имитировалась буря.

Ведущий. Но знаете, особенное впечатление на зрителей произвел момент, когда вы объясняетесь в любви.

Ангаров. Сцена действительно заслуживает внимания. Хотя в ней снимался не я. Меня срочно вызвали тогда на пробу в другой фильм, и в кадре стоит (если помните, спиной) сам режиссер.

Ведущий. Но говорит-то он вашим голосом?

Ангаров. Наоборот! Это я, так сказать, говорю его голосом. Дело в том, что после окончания съемок я вылетел в Лиленшваген на кинофестиваль, а роль Онуфрия озвучивал постановщик фильма. Кажется, ему удалось передать мою индивидуальность.

Ведущий. А пожар…

Ангаров. Это макет.

Ведущий. А перестрелка…

Ангаров. Это два дублера…

Ведущий. А…

Ангаров. Это тоже не я.

Ведущий(игриво). Ну, а гонорар-то вы сами получали?

Ангаров. Нет. Я был занят на новых съемках в Ялте, и его по доверенности получила моя жена. И все же, несмотря на это, я очень доволен своей работой в фильме «Не плачь, Онуфрий!». Ведь осуществилась моя мечта: сняться в приключенческом фильме с погонями, драками, членовредительством. Давно, знаете, хотелось копнуть по-настоящему.

Ведущий. Большое спасибо, Викентий Викентьевич. Нам было необычайно интересно познакомиться с вашей творческой кухней. Новых вам удач на нелегком актерском пути!

Анна Кашежева

Руслан Киреев РАССКАЗИКИ

Одного серьезного человека увенчали лавровым венком.

Но этот человек был очень серьезен только в своем серьезном деле.

А в жизни он не был серьезен чересчур.

Не был он также и буквоедом. Поэтому он решил: «венОк» или «венИк» — какая разница! Всего одна буква…

И стал по субботам париться в бане отличным лавровым веником.

Вот так даже из самой призрачной славы можно извлечь вполне реальную пользу.

Трое вышли из дому.

Вышли в ночь, вышли в холод, вышли в дождь. Настроены они были решительно, движения их были резки, слова отрывисты:

— Ну, теперь-то он от нас не уйдет!

— Нет, боюсь, уйдет! Проскочит, как всегда!

— Не проскочит! У нас все продумано!

— Да, я стою на этой стороне, он — на той, ты — посредине.

— Я боюсь — посредине!

— Не бойся, он не посмеет тебя уничтожить!

— Нет, я боюсь! Он готов на всё, лишь бы прорваться!

— Некуда ему прорываться! Все пути перекрыты!

— Внимание! Он приближается! По местам!

— Мама, я боюсь!

— Руки вверх!

Трое дружно вскинули руки, пытаясь остановить машину с зеленым огоньком.

Но таксист, сделав немыслимый финт, обвел одного, другого, третьего и исчез в ночи.

В этот день работники группы народного контроля беседовали особенно горячо, взволнованно и наперебой.

— Кто им позволил распивать спиртное в кафе? — возмущался председатель. — Причем официантка спокойно прошла мимо!

— Да-да, у меня все записано, — поддержал инспектор, — это кафе-молочная номер семь.

— А в ресторане что, лучше? — напомнила ревизор. — Полагается сто граммов водки на человека, а им сколько принесли?

— Да-да, у меня записано, — поддержал инспектор, — в среднем пришлось по двести семьдесят на брата!

— А этот пьяный утром на вокзале! — возмущался председатель. — Интересно, где он мог напиться до двух часов?

— Да-да, у меня все записано, — поддержал инспектор, — вокзальные часы показывали только десять.

— Ну, а продажа вина напротив больницы — это уж совсем безобразие! — возмущался председатель.

— Видели, как эти трое из окна палаты — прямо в забегаловку? — напомнила ревизор.

— Да-да, у меня все записано, — поддержал инспектор, — все три фамилии больных и имя продавщицы.

— В общем, дело ясное: полное нарушение правил торговли алкогольными напитками!

Вот какое единодушное мнение сложилось у работников контроля после просмотра нового художественного фильма.

Интересные все-таки бывают люди на свете!

Вот, к примеру, один. Очень интересный. Разнообразный, разноцветный…

В лютую февральскую стужу он синеет от холода. Жаркой июльской порой он бронзовеет от загара. Ясным январским деньком он розовеет от морозца И зимой и летом он зеленеет от злости.

И летом и зимой он желтеет от зависти.

Что осенью, что весной он чернеет от ненависти.

Что весной, что осенью он белеет от страха.

Но хоть бы в какую погоду, хоть бы в какой сезон, хоть бы один-единственный раз в году он покраснел от стыда!

Был у нас на филфаке такой малый — Лудин. Сачок и вообще Обломов нашего времени: он всегда спал. На лекциях, на семинарах, на коллоквиумах… Но — хитрован! Когда его ни разбуди, он как-то так четко все выдаст, будто глаз не смыкал.

Вот идет у нас семинар. Что-то там по критической мысли прошлого века. И двое из-за какой-то цитаты прямо завелись. Один кричит: «Это сказал Белинский!» Другой шумит: «Нет, это сказал Добролюбов!» — «Нет. Белинский — в письме к Гоголю!» — «Нет, Добролюбов — в «Луче света»!»

В общем, идет спор, а доцент замечает, что в уголке, как обычно, сопит в две ноздри Лудин. Он к нему ласково подбирается и кричит: «Лудин!» Лудин тут же вскакивает — и сна ни в одном глазу: «Слушаю вас внимательно!»

А доцент язвительно улыбается: «Нет, это мы вас хотим внимательно послушать. Вот тут Жуков утверждает: это сказал Белинский. А Мальцев считает: это сказал Добролюбов. Рассудите нас, пожалуйста, Лудин».

И Лудин, глазом не моргнув, лба для раздумий не наморщив, выдает: «А чего тут рассуждать? Я думаю так: Жукову это сказал Белинский, а Мальцеву это сказал Добролюбов!»

Голоса обоих звучали приглушенно.

Первый был явно и окончательно напуган. Второй пытался успокаивать, но не столько первого, сколько самого себя.

— Не бойся, он не придет.

— Нет, я чувствую, он придет обязательно! Во мне все дрожит!

— Вчера же он не приходил, позавчера тоже… Все обойдется.

— Нет, не обойдется! Мне страшно!

— Возьми себя в руки. Раз мы пошли на это. надо иметь крепкие нервы.

— А что мы сделаем, если он придет?

— Ну, как-нибудь выкрутимся…

— Нет, лучше уж сразу — под колеса!

— Его — под колеса?!

— Нет, лучше нам? самим под колеса, чем выдержать это! A-а… Вот он! Конец!

Первый безбилетник рухнул на пол. Второй в ужасе зажмурил глаза.

В электричку вошел контролер.

Он появился совсем недавно, но все мы сразу очень к нему привязались.

По утрам с ним нянчится бабушка-пенсионерка. Днем после школы от него не отходит дочь-пионерка. А по вечерам к нему дружно тянется все семейство.

Бывает, что любимец и закапризничает. Но мы прощаем ему эти мелочи. Хуже, когда у него серьезное недомогание — то его всего мелкой дрожью трясло, то голос совсем пропал, а однажды его, бедняжку, так перекосило! Вся семья бегала в поисках специалиста, который его наконец излечил.

Да что там говорить, мы с него буквально пылинки сдуваем! А когда летом уехали отдыхать и пришлось оставить его с бабушкой, так какой же без него был отдых?

Мы даже вернулись на неделю раньше к нему, к нашему родненькому.

Конечно, наш любимчик требует внимания, отнимает немало времени. Я все реже салюсь за диссертацию, жена все чаще кормит нас сосисками, бабушка-пенсионерка все реже дышит свежим воздухом, дочь-пионерка все чаще приносит двойки. Но что поделаешь, мы все равно стараемся побыть с ним как можно больше, как можно дольше…

До того самого часа, до той самой минуты, пока всем нам не пожелает «спокойной ночи» наш самый младший член семьи — БОЛЬШОЙ ЦВЕТНОЙ ТЕЛЕВИЗОР.

Ночь была черной, как копирка!

Кровавые пираты атаковали путников внезапно. Они набросились слева и справа, с фронта и с флангов, с тыла и даже сверху. Жуткий пиратский посвист леденил души несчастных путников, вселял в их сердца ужас.

Слышались стоны:

— О-о-о!

Доносились вопли:

— Ай-яй-ёй!

Струилась кровь:

— Бр-р-р!

Путники отбивались чем могли — палками, ветками, руками… Бледная луна лила свой бледный свет на бледнолицых путников. Луна лила свет, но ей хотелось лить слезы.

Силы путников были на исходе. Кто-то из малодушных разорвал на груди рубаху:

— Сдаюсь!

Но кто-то из мужественных, наоборот, застегнулся на все пуговицы и отдал последний приказ:

— Огонь!

Этот приказ оказался спасительным. Путники развели огонь большого костра, и кровавые пираты — таежные комары наконец оставили их в покое.

Григорий Крошин

— Здрасьте, вот бритва сломалась…

— Здрасьте. Бритвы не чиним.

— До свидания. А не подскажете, где их чинят?

— До свидания. У нас чинят.

— Здрасьте-пожалуйста! Вы же сказали, что не чините.

— Это сейчас не чиним. Щеток не завезли.

— А когда же завезут?

— Зайдите через месяцок.

— До свидания… А если я достану вам щеток?

— До свидания. Напрасный труд. Все равно дросселей нет.

— Не завезли?

— Завезли. Только что кончились. Через недельку зайдите. Привет.

— Привет… Но… через недельку ведь щеток еще не будет?

— О-о! Зато будут дроссели. А щетки вы же нам достанете! Привет.

— Неделю ждать?.. Привет. А… если я вам и щеток достану и дросселей, а?

— До свидания. Не мучайтесь. Все равно мастеров нету.

— Не завезли?.. То есть, извините, я хотел сказать… а где же они?

— Мастера-то? На бюллетене.

— А когда выйдут?

— Через полгода, не раньше. У них инфаркт.

— Инфаркт?!

— Да. Миокарда.

— Да-а… Значит, пока они выйдут, щетки и дроссели могут уже опять кончиться, да?

— Ну откуда я-то знаю?! Что вы от меня хотите?

— Починить электробритву, больше ничего.

— Я же сказал — не чиним. Все ясно? Привет.

— Привет… А что, если… я все сейчас вам достану — и щетки и дроссели, и мастеров?..

— Слушайте, у меня с вами тоже инфаркт будет! Я же, кажется, ясно сказал: че-рез пол-го-да!!!

— Но почему?!

— Раньше никак не выйдет. Бланков квитанций нет.

— Да поймите же вы, мне бритва нужна, а не квитанция! До свидания.

— Здра-а-асьте! Не квитанция, говоришь? Чего ж мол-чал-то? Странный ты какой-то, ей-богу… Эй, Петро, обслужи-ка клиента! А ты, парень, посиди минут десять, все будет в ажуре. Странный, и чего молчал?..

— Здравствуйте, — сказал я, входя в приемную соседнего НИИ. — Я инженер из проектной конторы. Командирован к вам с целью обмена опытом и общения с вашими научными сотрудниками. Это можно?

— Почему ж нельзя? — говорит секретарша. — Научных сотрудников у нас три: Иванов, Сидоров и Скворцова. С кем именно хотите?

— Ну… можно с Ивановым, если можно.

— С Ивановым? — Она взяла со стола толстую тетрадь в коричневом переплете, стала ее листать. — Можно, конечно, и с Ивановым, только его сейчас нет. Он уехал в НИИбэНИИмэ.

— Ну, значит, с Сидоровым. Или со Скворцовой.

— Это пожалуйста! Сразу бы сказали. — Она опять уткнулась в тетрадь. — Во-от… Сидорова нет, он в главке, а Скворцова как раз отсутствует — она в тресте. Полный порядок, как видите. Все отражено в «Журнале учета уходов по служебным делам». Так кто вам еще нужен?

— А кто у вас еще есть?

— Только шеф. Он всегда на месте. Но… он сейчас очень занят, за всех один отдувается. Вряд ли вас примет… Да, слушайте, и зачем вам они все, а? Сами, что ли, не разберетесь в наших бумагах? Пойдемте, усажу вас, дам наши отчеты, перенимайте опыт, вникайте… Идея?

Идея-то идея, но… Я набрал номер своего начальника, объяснил ему ситуацию, получил разрешение несколько дней пробыть в этом НИИ с целью вникания и общения.

…В конце дня мне все-таки удалось пробиться к шефу. Когда я вошел, он рассеянно посмотрел в мою сторону:

— Извините, одному приходится за всех отдуваться… Так что там у вас?.. Ах да, мне говорили. Пожалуйста, вникайте, общайтесь, только… Одно непременное условие: если вам понадобится выйти из здания, обязательно запишитесь в «Журнал уходов», не забудьте. Порядок есть порядок. Ясно? Ну, успехов вам…

В последующие дни я изо всех сил вникал, хотя, правда, и не общался: научные сотрудники появлялись минуты на две, на три и тут же улетучивались куда-то, предварительно не забыв, однако, записаться.

Как у нас еще панике легко поддаются, удивительно!

Смотрю, несет один товарищ арбуз, хотя их, как известно, нигде нету. Значит, думаю, где-то дают арбузы.

— Где, — спрашиваю, — арбузы-то дают?

— Их не дают, — отвечает нехотя. — Я лично купил за углом.

Подумайте, какой весь из себя гордый. Их нигде нету, а ему достался, вот и отвечает уже сквозь зубы. Что ж, я себе арбуз не достану, что ли?! Позвоню Юлии Власовне, она через Автандила что угодно мне из-под земли достанет. Иду за угол — нет, конечно, ничего подобного. Надул меня этот тип. Всегда я прихожу к шапочному разбору. Ни одного человека вокруг, не у кого даже про арбуз спросить. Смотрю — магазин «Овощи-фрукты». Захожу — пусто. Продавщица стоит скучная, огурец доедает. Гнилой, наверное. Из брака.

— Скажите. — спрашиваю, — а что, арбузы уже кончились?

— У нас кончились, — говорит, а сама уже грушу хряпает. Из отходов, видимо. Дюшес.

«Вот ведь народец, — думаю. — Шел с арбузом, не мог сказать, что они кончились, чтоб солидный человек, вроде меня, зря не мотался взад-вперед. Чтоб тебе арбуз попался белый! Что же делать?»

Смотрю, еще один с арбузом тащится. Наглое такое лицо, а сам еле-еле душа в теле, прямо хоть подпорки ставь. Ему этот арбуз и даром не нужен, а все-таки купил, раз такая паника. «Чтоб тебя перекосило», — думаю, а вслух спрашиваю:

— Где же это такой арбузик отхватили?

— Да вон за утлом, в палатке.

— С утра записывались? — уточняю.

— Да нет там никого. Подходи и выбирай.

Тот еще фрукт… Тоже, видать, хочет меня по жаре прогонять. Нет чтобы поделиться с человеком…

Побежал я на всякий случай скорей за угол, чтоб другие не опередили. А то многие, смотрю, в ту именно сторону бегут с авоськами. Прибегаю — действительно палатка. У палатки, правильно, никого. Продавщица стоит, скучает. Ломоть арбуза доедает, видать, бракованный, хотя и красный, а косточки черные… Рядом гора арбузов под проволочным каркасом.

— Есть, — интересуюсь, — арбузы-то?

— Разве не видите? — говорит. — Выбирайте.

— А-а-а… — говорю, — понятно.

А сам в это время размышляю: вот ведь паникеры. Арбузов-то, оказывается, завались. И чего с ума сходить?

И пошел домой.

Борис Крутиер КРУТЫЕ МЫСЛИ

Когда лев назначает себя царем зверей — это диктатура, когда им выбирают осла — это демократия.

Сколько пустых мест в эшелонах власти — и ни одного свободного!

Чем больше желающих спасти утопающего, тем меньше у него шансов.

Если государство — это мы, то чего же нам еще ждать от него!

Назвался груздем? Не будь поганкой!

Какой осел не считает себя золотым?

Андрей Кучаев

На кухне в новой, только что отстроенной квартире обедали два товарища: дядя и племянник. Обед их состоял из наваристых бараньих щей и напитков. Друзья и родственники съели уже по шесть тарелок щей и отправили под стол порожнюю бутылку из-под напитка.

Дядя, притомившись от еды, отдыхал, погруженный в глубокое раздумье, племянник трудился над осколком бедренной кости барана. Он отшлифовал кость так, что хоть сейчас на рукоятку трости, однако внутрь еще не проник.

— Мозговая… — сказал племянник, заглядывая одним глазом в кость, как в подзорную трубу. — Сейчас мы ее, момент…

— Самый сок теперь остался, — согласился дядя, не прерывая раздумий.

— Сейчас мы оттеда мозгу-то вытянем. — Племяш сунул кость в рот на манер курительной трубки и втянул со свистом воздух через кость.

— Тяни, тяни, — поощрил дядя, не прерывая раздумий, — в мозгу-то фосфор содержится… Пища для ума, витамин.

— Сейчас мы ее вытряхнем, момент! — Племяш, примериваясь, потюкал костью о край тарелки. — Сейчас мы ее оттеда выбьем! — И он грохнул острым краем кости изо всей силы по дну тарелки.

Тарелка разлетелась вдребезги. Один осколок поцарапал дяде макушку.

— Во дает, — сказал дядя, почесав макушку спичкой и не прерывая раздумий. — Однако тарелки делают, а?

— Это мы ее сейчас расковыряем, момент! — сказал азартно племянник и полез в кость ножом из нержавейки.

Нож со звоном сломался, и осколок ножа оцарапал дяде плечо.

— Во дает, — сказал дядя, почесав татуированное веснушчатое плечо. — Однако ножи делают, а? — добавил он, не прерывая раздумий.

— Сейчас мы ее размозжим, момент! — Племяш положил кость на пол и шарахнул по ней тяжелым молотком.

Скользкая кость выстрелила из-под молотка дяде в ногу, а молоток переломился. Одна половинка осталась в руках у племянника, другая провалилась в дырку в полу.

— Во дает, — сказал дядя, поморщившись и почесав ногу спичкой. — Однако молотки делают, а? А полы?! — И дядя снова погрузился в свои раздумья.

— Ну сейчас-то мы ее выпотрошим, момент! — Племяш острым краем кости грохнул изо всех сил по стене.

Стена рухнула — и племянник с дядей оказались на улице, прямо на мостовой.

— Во завелся, — сказал дядя, не прерывая раздумий. — Однако стены кладут, а?

— Ну, а уж сейчас-то мы ее в момент расплющим! — сказал потный племянник и положил кость на трамвайный рельс.

Проходивший трамвай сошел с рельсов, придавив слегка дядю.

— Ты прямо шальной какой-то, — сказал дядя, поставив трамвай на место. — Однако пути трамвайные кладут, а?! — сказал дядя и погрузился в свои раздумья, почесывая бок в голубой майке.

— Сейчас мы ее в момент раздолбаем! — крикнул племянник и ахнул острым краем кости дяде по лбу.

Мозг из кости выскочил, дядя его поймал, выйдя из раздумий, и передал племяннику.

— Видал? — сказал дядя, почесав лоб спичкой. — На совесть сделано, а? — Дядя похлопал себя по веснушчатому темени и погрузился в свои раздумья.

Алла Собакина поспорила с мужем, Константином Иванычем Собакиным.

Слово за слово, Алла разгорячилась, муж тоже: Алла замахнулась на всякий случай лаковым полусапожком, муж на всякий случай увернулся, Алла растянулась на паркетном полу.

После того как участковый врач осмотрел Аллу, он установил у нее легкий вывих верхней челюсти.

— Вы, вероятно, слишком усердно зевнули или черес-^ЧУР громко выразились, — сказал врач, выписывая Алле больничный лист на три дня. Алла была у него постоянной пациенткой и любимицей. — С понедельника можете выходить на работу… Ну-ка! — Врач нежно взял Аллу за подбородок и поставил ей челюсть на место.

Вечером Алла сказала задумчиво мужу:

— Скажи, Костик, это бытовая травма, как ты думаешь?

— Разумеется, — сказал Костик, не подумав. После примирения он боялся не соглашаться с женой.

— В таком случае больничный мне не оплатят, — ни к кому не обращаясь, сказала Алла.

— Таков закон.

Алла была зампредместкома на предприятии и сама знала трудовое законодательство.

В понедельник, выйдя на работу, Алла отыскала свою приятельницу лаборантку Семенчук. Вместе они составили следующий документ:

«Я, Алла Сидоровна Собакина, в среду, находясь на работе и обсуждая технологическую задачу с лаборанткой Семенчук, увлеклась и в разговоре вывихнула себе челюсть. Учитывая, что травма получена мной в рабочее время и при исполнении служебных обязанностей, прошу оплатить мне больничный лист за №…» Подпись. «Подтверждаю, лаборантка Семенчук». Подпись.

— Нужен второй человек, так по закону, — сказала Алла.

Вместе они пошли к предместкома Тараторкину, который оказался таким образом вторым свидетелем разговора технологического характера, приведшего к вывиху верхней челюсти инженера Собакиной Аллы. Тараторкин так и написал: «При сем присутствовал предместкома Тараторкин Б. В.». Тараторкин побаивался Аллы и никогда не шел с ней на обострение.

— Заверь на всякий случай у рукгруппы, — сказал он. — Знаешь нашего бухгалтера, будет носом вертеть.

Рукгруппы Вырин посмотрел-посмотрел в документ, посмотрел на Аллу и заулыбался:

— Знаем мы, какие такие технологические проблемы!.. Целовались, наверное, с кем-нибудь?! Признавайтесь, товарищ Собакина, а то мужу доложу!

Алла зарделась, трогая ямочку на подбородке, а под документом появилась подпись: «Подтверждаю. Вырин».

— На всякий случай завизируйте у завсектором, — сказал Вырин. — У нас бухгалтер сами знаете какой.

Завсектором Нэсурадзе два раза прочел бумагу.

— Не понимаю. Как в разговоре можно вывихнуть челюсть? Сам люблю высказаться, слышал, как другие говорят, но челюсть? Не понимаю!

— Я и сама не понимаю, — сконфузилась для виду Алла.

— Женщины, женщины, — сказал Нэсурадзе, подписывая бумагу. — Заверьте у второго зама, — добавил он. — С нашим бухгалтером…

Второй зам Каракусов пробежал бумагу и, ни слова не говоря, размахнул наискось: «Вывих считать подлежащим оплате. Каракусов». На Аллу он не взглянул.

— Пусть первый подпишет, — буркнул он. — С нашим бухгалтером, сами знаете.

Первый зам бумагу читать не стал, положившись на столбик виз нижестоящих. Он начертал: «Считаю целесообразным. Сапегов».

— На всякий случай сходите к директору. Чтоб уж без всяких. Этот новый бухгалтер…

К директору отнесла бумагу и от него вынесла секретарша Ия. На документе просыхало: «Признать очевидным. Впредь решать на уровне завсектором. Подпись».

Бухгалтер долго вертел бумагу перед носом, смотрел на свет, смотрел на Аллу, вздыхал. Потом, зажмурившись, вывел: «К оплате». И подпись: К. Собакин. Бухгалтером в НИИ был муж Аллы Костя.

Вечером за чаем супруги беседовали.

— Не понимаю, как они могли завизировать такой документ?

— А ты сам?

— А что я? Я — исполнитель. Визы в порядке. Тут неувязка где-то в звеньях. — Костя шумно подул на чай.

— На эти деньги мы купим тебе пару скалярий в твой новый аквариум, — ласково пообещала Алла.

— Не возражаю, — улыбнулся бухгалтер.

Еще через два дня в дверь позвонили. На пороге стоял участковый врач Собакиных.

— Извините, — сказал он. — Я неправильно давеча написал вам в больничном. Зуб болел — спутал. Не верхней челюсти вывих, а нижней! Ну где это вы видели вывих верхней челюсти! Разве верхнюю челюсть можно вывихнуть? Скорее голову вывихнешь!

— Не берите вы в голову! — отмахнулась Алла. — Забудьте! Лучше посмотрите, каких скалярий я подарила своему мужу.

Наум Лабковский САТИРИЧЕСКИЕ СТРОФЫ

Борис Ласкин ОДНО СПАСЕНИЕ

Там, где я работал, я уже больше не работаю. По какой причине — сами поймете. Так что я могу изложить вам всю эту историю.

Я не буду начинать сначала, я лучше расскажу с конца.

В понедельник утром я поднялся в приемную начальника главного управления и сказал секретарше:

— Здравствуйте. Мне бы хотелось побеседовать с Иваном Александровичем по личному вопросу.

— Простите, а как доложить?

Я немножко подумал и сказал:

— Доложите, что его хочет видеть человек, который только благодаря ему вообще способен сегодня и видеть, и слышать, и дышать.

Секретарша, конечно, удивилась:

— Может быть, вы назовете свою фамилию?

— Это не обязательно, — сказал я. — Как только я перешагну порог кабинета, он тут же все поймет.

Секретарша вошла к начальнику и закрыла за собой дверь Ее долго не было. Наконец она вернулась. С большим интересом посмотрев на меня, она сказала:

— Пожалуйста.

Мы поздоровались, и начальник указал на кресло:

— Прошу.

Я сел в кресло и сразу же заметил, что начальник тоже смотрит на меня с большим интересом. В тех условиях он не мог, безусловно, меня рассмотреть. Тогда он был занят другим: он спасал мне жизнь.

Я сидел в кресле и специально некоторое время молчал, чтобы начальник почувствовал, что волнение мешает мне начать разговор. Но потом, когда пауза немножко затянулась, я развел руками и сказал:

— Человек так устроен, что он никогда не может угадать, где его подстерегает опасность.

— Это правильно, — сказал начальник.

— Все, что я в эту субботу испытал, вам хорошо известно. Я уже говорил, вы это слышали…

— Знаю, вы это говорили, но я этого не слышал, — сказал начальник. — Расскажите, что с вами случилось!

«Скромность и жажда славы иногда живут рядом. С одной стороны, вы как бы не хотите преувеличивать значения своего благородного поступка, с другой стороны, вам приятно еще раз окунуться в детали происшествия, где так красиво проявилось ваше мужество и готовность прийти на помощь ближнему. Я все это прекрасно понимаю и могу вам напомнить, что случилось в субботу».

Фразу, которую вы сейчас прочли, я не произнес. Я только так подумал. А сказал я совсем другие слова:

— Вы хотите знать, что со мной случилось?.. Я расскажу. В субботу мы с одним товарищем отправились за город. Погуляли, подышали свежим воздухом и пришли на пруд. И здесь лично у меня появилось желание покататься на лодке. Выехал я на середину пруда, потом повернул к берегу. Плавать я не умею, так что решил зря не рисковать. А если, думаю, лодка перевернется, что со мной будет? Погибну. Кругом ни души… И тут я вижу: сидит на берегу человек с удочкой. Помню, я посмотрел на него — на этого отныне дорогого и близкого мне человека — и подумал: если что случится, он сразу же бросит свою удочку и окажет мне скорую помощь…

— И что же было дальше?

«Иван Александрович, я вижу вас насквозь. По тому, как вы меня слушаете, я понимаю, что вам охота лишний раз услышать о том, какой вы благородный и хороший!»

Эту фразу я тоже произнес мысленно, а вслух я сказал:

— Кошмар! Вы знаете, бывают моменты опасности, когда перед вами в несколько секунд проходит вся жизнь: детство, юношество, учеба в школе и в техникуме, упорная работа на разных участках и в основном последний период работы в системе нашего главного управления!.. Так вот, именно это все как раз и промелькнуло в моем сознании, пока я шел на дно и уже прощался с жизнью.

— Тяжелый случай.

— Да. Но, к счастью, все обошлось. Мне повезло, что поблизости оказался настоящий советский человек, который пришел мне на помощь.

— В общем, отделались легким испугом, — сказал начальник, и глаза его весело сверкнули. — Обошлись без потерь?

— Да так, кое-какая мелочь утонула: часы, зажигалка. Стоит ли говорить?

— Конечно, это мелочь. Но вы не огорчайтесь. Я надеюсь, что и часы ваши найдутся и зажигалка…

— Вы так думаете?

— Уверен, — сказал начальник и посмотрел на меня долгим взглядом. — Для этого даже не придется беспокоить водолазов.

— Вы полагаете, для этой цели стоит понырять? — спросил я.

— Стоит, — сказал начальник. — Нырните в карман тому товарищу, которому вы сказали на берегу: «Держи мои часы и газовую зажигалку. Когда он меня из воды вытащит, отдашь».

Я вынул сигарету «Ява» и закурил.

Я тогда не только про часы и зажигалку. Я еще кое-что сказал на берегу. Я сказал: «Если меня спасет лично сам начальник главного управления, об этом узнают все, включая министра, а уж после этого я буду в полном порядке, как говорится, на виду у всей общественности».

Эту фразу я, конечно, в кабинете не произнес. Я только курил и мысленно повторял те мои слова и при этом думал и гадал, откуда ему все известно.

А начальник тоже закурил и посмотрел на меня.

Тогда я сказал:

— Кто же вас так проинформировал?

— Никто. Я это слышал сам.

Я говорю:

— Вы меня извините, но сами вы это никак слышать не могли.

— Почему?

— Потому что лично вы с удочкой сидели в отдалении.

— Это вам показалось. Не сидел я с удочкой в отдалении. Я лежал поблизости за кустиком и собирался уж было задремать, вдруг слышу, обо мне разговор идет…

Рассказывает мне это начальник, и я вспоминаю: действительно, лежал там на травке какой-то гражданин в тренировочном костюме, вроде бы спал, лицо локтем закрыл от солнца. Я еще подумал: а вдруг он из нашего главка, услышит, а потом всем раззвонит…

Я говорю начальнику:

— Прошу понять меня правильно. Я и теперь трезвый, и в субботу капли в рот не взял. Как я сейчас вас ясно вижу, так я и в субботу видел с удочкой.

— Не было этого.

— То есть как не было, когда я вас видел своими глазами?

— Своими глазами вы видели моего родного брата Игоря. Он обожает рыбалку. А работает он директором цирка. Мы здорово похожи друг на друга. Нас даже мать родная часто путает… Так что вытащил вас не я, а Игорь, и свои слова благодарности адресуйте ему.

Дело прошлое: здесь я полностью растерялся.

Я встал и сказал:

— Теперь мне все ясно. Пойду в цирк.

Начальник тоже встал:

— Не буду вас задерживать.

Эту последнюю свою фразу он произнес не мысленно. Он сказал ее вслух.

Иммануил Левин

Алло, ах, это вы, Нинон?

Боже, мы с вами не болтали целую вечность. К сожалению, я сейчас очень тороплюсь… Нет, не к внуку. Куда? Ни за что не угадаете. Ладно, скажу. У меня рандеву… Ха-ха… не с одним, а со многими. Да, да. Вот уж месяц, как я стала дружинницей… Что такое дружина? Ну, помните, как ныне сбирается вещий Олег со своей дружиной? Так вот, почти та же дружина, только без вещего Олега. Что? Жалею? Милая Нинон, я счастлива.

У нас подобралась очаровательная дружинка… Вы должны помнить Илиодора Аполлинарьевича, бывшего капельдинера оперного. Ну, конечно, он обслуживал наши ложи во время последних гастролей божественного Карузо… Да, он бодр, весел, галантен и свободно обходится без очков, когда читает вывески… Потом еще в нашем салоне, пардон, дружине, Мария Павловна, ну, та совсем девчонка, только в позапрошлом году вышла на пенсию.

У нас интересные культмероприятия. Вот буквально на днях Спиридон Фомич выступал с воспоминаниями на тему «Когда я на почте служил ямщиком». Было безумно интересно. Ведь многие из нас это время уже смутно помнят.

И главное. Дружина — это такой изумительный моцион. Вы знаете, Нинон, с тех пор как я стала патрюлировать, у меня такой сон, аппетит. Вы не поверите, надев красную повязку, я совсем перестала принимать снотворное, у меня появился даже румянец на лице. Как до войны. Конечно, еще той, четырнадцатого года.

По количеству выходов на моцион, или, как это официально именуется, патрюлирование, наша дружина занимает первое место в микрорайоне. Дружина наша отчетная. Нет, не почетная, а отчетная, в отчеты входим.

Что, Нинон, вам тоже захотелось в дружину? Милости просим. Хулиганы? Какие хулиганы? Они нас просто обходят. Боятся. Нас ведь только пальцем тронь: нам — тяжелое увечье, а им — тюрьма. Да и не поругаешься с нами. Мы этих выражений в стиле «а-ля матушка» не понимаем.

Тут на днях встретили одну компанию. Все трое как на подбор. Но их до нас никто не подбирал, и они продолжали лежать. Тогда наша Наталья Павловна — доцент французского языка, семь лет прожила в Париже, прононс безукоризненный, — так она так разволновалась, что обратилась к этой живописной группе по-французски. И что вы думаете, Нинон? Все трое встали, отряхнулись, сказали: «Пардон, мадам и месье», — и удалились, почти не качаясь. Приняли нас за иностранцев. У нас после этого, знаете, возникла идея разговаривать с пьяными исключительно на иностранных языках. По-видимому, они понимают их лучше родного…

Говорят, где-то есть дружины, почему-то сплошь укомплектованные молодыми, здоровыми людьми, которые ходят даже там, где кончаются асфальт и уличное освещение. Но я с ними как-то не встречалась… Может, зрение не то.

Извините. Нинон, я с вами заболталась. А мне на дежурный променад. Записывайтесь в дружинники, Нинон! Это так бодрит!

Жили в одной большой, но зато недружной научной семье две сестрички Лисичкины, их начальник довольно серый Волков, его пушистая секретарша Беллочка, его заместитель всегда косой Зайцев да завхоз — настоящий змей Гаврилыч. И работала там одна на всех и за всех младшенький научный сотрудничек Зоолушка с зарплатой на заплаты. Она разные открытия делала, а сестрички Лисичкины их у нее тянули и тянули… Звание себе вытянули, премии, оклады персональные, квартиры отдельные… Но тут откуда ни возьмись пришел молодой принц… ну принц не принц, где его нынче возьмешь, а обыкновенный принципиальный начальник. Королевич ему фамилия. Он сразу же раскусил и съел серого Волкова, спустил шкуру с косого Зайцева, стер в стиральный порошок змея Гаврилыча, сестричек Лисичкиных прогнал по собственному своему желанию, а Беллочка сама, распушив хвост, перескочила к сонному лесоуправу Медведеву, с которым незаметно для него и отпраздновала медовую свадьбу.

А Королевич взял себе в законные помощники бедную, но духовно богатую Зоолушку. И родила она ему через девять месяцев одну прекрасную идею, потом другую, еще лучше первой, и третью, уж вовсе замечательную…

Так стали они жить-поживать и прекрасные свои идеи в практику продвигать…

Впрочем, это уже из другой сказки.

Леонид Ленч «СМЕШНОЙ ЧЕЛОВЕК» И МЫ, ПИЖОНЫ

Я начал свою сатирическую карьеру в ранней молодости, когда, живя на юге страны в хорошем областном городе, стал регулярно публиковать в местной газете свои фельетоны, написанные, как правило, в сюжетной форме.

Но вот вспоминательная «волна» подняла со дна пережитого еще один жизненный эпизод…

Итак, речь пойдет о «смешном человеке». Что это за человек?

Звали его Виктор Николаевич (фамилию я опускаю), он был профессором — преподавателем анатомии в областном медицинском институте.

Представьте себе довольно высокого худощавого мужчину лет сорока пяти, с неизменной доброжелательной улыбкой на лице, с седеющими кудрями, ровно обрамляющими идеально круглую и идеально лысую голову. Летом эту голову прикрывала от зноя полотняная шляпа, зимой — от ветра — меховая шапка. Весной и осенью Виктор Николаевич носил плащ-крылатку — старинное мужское одеяние крыловско-пушкинских времен.

Он был большим добряком, студенты над ним посмеивались, но любили: Виктор Николаевич никогда никого не резал на экзаменах, а выводил неучу спасительную троечку, говоря при этом всякий раз одно и то же анекдотическое:

— Я верю, что вы это знаете, но почему-то от меня скрываете… Стесняетесь? В следующий раз, пожалуйста, не стесняйтесь!..

Его жена Елена Давидовна была моложе своего мужа лет на шесть-семь. Брюнетка с темно-зелеными глазами, маленькая, вся какая-то уютная и очень хорошенькая, она принадлежала к типу женщин-кошечек. Она тоже имела высшее медицинское образование, но врачом не стала, а занималась, как могла и как умела, домашним хозяйством.

В небольшом (сравнительно) городе, где все красивые женщины и их романы были взяты у нас, у местных «пижонов», на строгий учет, Елена Давидовна занимала особое место. Романов за ней не числилось, а ее отношения с мужем — это все знали! — были более чем прохладные. Мне остается только признаться, что я пытался стать героем ее романа, но потерпел неудачу.

И вдруг Виктор Николаевич, наш милый анатом… сам завел роман с женой одного адвоката — пустой и легкомысленной женщиной Евой Сергеевной M. За ней — по нашему пижонскому счету — числились не романы, а мелкие, пошлые интрижки, до которых любвеобильная Ева была большой охотницей. В ее-то сети и угодил Виктор Николаевич.

Тогда (да и сейчас тоже) летом на город часто обрушивались внезапные, катастрофические ливни. Однажды такой ливень на несколько часов парализовал всю городскую жизнь: трамваи и автобусы не шли, по мостовой и тротуарам шумно мчались буйные, пенистые реки, небо грохотало, молнии то и дело перечеркивали его своими совершенно сумасшедшими зигзагами. И надо же было так случиться, что как раз на это время у нашего профессора было назначено свидание с его Евой!

Любой другой благоразумный ученый наверняка отложил бы свидание, но не таков был наш милый анатом! Он снял обувь, храбро закатал штаны выше колен и. держа в одной руке свои туфли и носки, а в другой — букет алых гвоздик, отправился на любовное свидание, которое, по его разумению, не подлежало отмене ни при каких обстоятельствах. Конечно, он был очень смешон в своей крылатке, с мокрыми седыми кудрями, свисавшими из-под шляпы на мокрые плечи, с туфлями и носками в одной руке и букетом алых гвоздик в другой. Ему приходилось при этом взбираться — в таком виде! — на крыши низких провинциальных домиков, перепрыгивать с одной крыши на другую, и снова спускаться на тротуар, и снова нырять в весело ревущие ручьи, стремясь все вперед и вперед — к Еве!

Я случайно наблюдал за его походом, стоя в надежном укрытии от ливня и грозы, ожидая, когда вся эта какофония кончится.

На следующий день над Виктором Николаевичем с моей легкой пижонской руки смеялся весь город. Я не скупился на краски, рисуя его портрет: закатанные штаны, крылатка, туфли и носки в одной руке, а гвоздики в другой…

А сейчас… сейчас меня гнетет чувство позднего раскаяния за этот мой поступок! Если для легкомысленной Евы ее связь с анатомом была именно пошлой интрижкой, то для него она была именно романом с высокими чувствами, с цветами, с преградами, которые нужно преодолеть во что бы то ни стало!

А словечко «пижоны» пустил в обращение — позвольте мне это напомнить иному читателю — Пушкин в «Евгении Онегине». Пижоны — это юные, беспечные и бездумные искатели любовных приключений.

Леонид Лиходеев

Тут недавно одного шофера поймали в люцерне. Этот шофер имел задачу — сократить путь к своей цели и выскочить на большак раньше срока. Ему начальник велел — прораб. Потому что самосвал неисправный и может прицепиться автоинспектор. И тем самым задержать перевыполнение плана. Так что он поехал через аграрный сектор, чтобы не портить индустриальную картину отдельными недочетами своих тормозов.

Аграрный сектор, как известно, отсталый сектор. Вроде вчерашнего дня на фоне исторического процесса. Скажем, если ты загубил завод — так тебе несдобровать. Обязательно либо выговор дадут, либо на другую работу переведут, а может, даже премии лишат. Туг строго. Зато колхоз губи сколько хочешь. Топчи ему земли, отрезай наделы, бури его вдоль и поперек, переворачивай вверх ногами гуммозный слой — ничего тебе не будет. Потому что деревенщина. Чего с ней чикаться!

И вот мы сидим с председателем одного южно-черноземного колхоза и думаем думу. Можно эту думу назвать, скажем. «Дума о земле» или «Дума о родных местах». Можно назвать «Дума о поголовье» или «Дума о земельном кадастре». Тут все равно, как назвать.

Председатель, конечно, гнет свою линию:

— Спецдорстрой приходит — грабит, энергострой — грабит, геологи — грабят… Куда податься крестьянину?

Я ему говорю:

— Не ужасайся, об этом теперь разве что школьники не пишут. Теперь всякий совершеннолетний пишет о том, как расправляются с колхозной землей все кому не лень. Как только человек дорос до индустриального состояния, так он и начинает родную землю шпынять.

Он говорит:

— У нас в результате превосходства индустриальности над аграрностью три тыщи гектар увели. По кусочку… Значит, от чистой души сказать, выходит, ежегодно у нас пропадает восемьсот тонн молока, сто семьдесят тонн мяса, двести тысяч яиц, тысяча тонн зерна… То есть мы их уже не производим. А производили. Больше производили. Это я посчитал, что государству сдавали.

— Значит, увели?

— Ага… Украли.

— А прокуроры?

— Какие прокуроры?

— Ну. такие, чисто выбритые, ладные, которые на страже законности. Нерушимые такие прокуроры с острым государственным оком.

Он молчит, косится на меня и улыбается не то печально, не то жизнерадостно.

— Прокуроры, говоришь? Так ведь и прокуроры дело знают…

Прокуроры, конечно, любят хмурить брови по долгу службы. Они в нахмуренном виде более соответствуют своему образу и подобию. Вот он хмурится, а сам с пятки на носок раскачивается, взбалтывая в себе гражданственный гнев. Взболтает-взболтает и начинает учить:

— Так-так… Стало быть, не жалко вам, граждане-колхозники, землю народную, данную вам в вечное пользование? Не жалко? Оттого и отдаете все разным нарушителям. Пач-чему не возьмете палку? Пач-чему метлу не возьмете? Что ж, у вас метлы в хозяйстве нет? Ась? Пач-чему терпите отдельные незаконные посягательства?

— Ой, батюшки! Да берем палку, берем! И метлу имеем на вооружении. Как не иметь — дело крестьянское, аграрное, самооборонительное… Да только как же с нею, с метлою, обороняться, когда на тебя — бульдозер, семитонный самосвал, скрепер, а то и чего похуже?

— Плохо берете! Бульдозер! Мало, что на вас бульдозер! Бульдозер — мертвое железо, а вы живые люди. Что же вы, живого человека принижаете? Ниже машины ставите? Самосвала испугались! И после этого испуга вводите в заблуждение некоторые организации своей надуманной любовью к родным местам… Нет, не любите вы народную землю, данную вам в вечное пользование!

Любовь — дело святое. А как увидишь своими очами искореженную, изрытую, бессмысленно изувеченную землю, уничтожаемую не только в нарушение законов, но и чисто инженерных норм, становится не до любви. Бог с ней, с любовью, — тут не песни петь, а караул кричать.

Роют канаву — воду ведут. Ладно. Так ты же, как у тебя в наряде записано, откинь плодородный слой вправо, а глину влево. И зарывай свою золотую трубу в обратном порядке! Чтоб над нею родная пшеница колосилась!

Не с руки. Винегретом роют, абы вырыть.

Ищут геологи полезное ископаемое. Пока оно еще в земле лежит, а по земле посев уничтожают. Техника! Теперь все грамотные. А грамота что говорит? Ближайшее расстояние между двумя точками — прямая. Хоть она и через ясные хлеба идет. И дуют по прямой.

Иной председатель не выдержит, кинется грудью:

— Что ж вы делаете, математики чертовы? Нам же тут пахать-сеять, хлеб собирать!

— Ничего, — говорят, — папаша! Пифагоровы штаны на все стороны равны! Земли у нас хватает!

А по утрам секретарши докладывают индустриальным начальникам снисходительно:

— Опять до вас добивается некий мужик-деревенщина… Травку ему, видите ли, потоптали… Ужасно отсталый тип…

Начальник веселится:

— Пред очи не пускай… Наследит… Ты ему штраф заплати. У нас еще по плану не все штрафы израсходованы. Не нищие, слава богу!

Форма собственности, дорогой читатель. Такая форма, что если, скажем, с колхоза, не дай бог, штраф причитается, так колхоз из своих кровных платит, а если с завода — так тот из государственных. А из государственных почему бы не заплатить? Жалко, что ли? Колхоз крутится в своем хозрасчете, а завод штрафы большой лопатой планирует. Колхозу — жалко, а заводу — не жалко.

— Штрафы, — говорит председатель, — штрафы, конечно, платят… Посчитают суммарно, сколько убытка на данном участке, и, пожалуйста, триста рублей, и заткнись. А это только сегодня триста рублей. А завтра? А послезавтра? Землю отводят временно, а портят навсегда.

Штрафы — дело тонкое… Потоптали дорожники колхоз «Россию» на сумму триста шестьдесят рублей. «Россия» — к прокурору. Прокурор начальника стройучастка кличет:

— Что ж это ты, дорогой созидатель? Другой раз не топчи…

— Ни в жизнь! — клянется созидатель.

И появляется официальная бумага:

«В связи с наложением на начальника стройучастка дисциплинарного взыскания указанная сумма 360 рублей перечислению не подлежит».

Видимо, план по штрафам выполнили, перечислять нечего. Ну ничего, в будущем году потопчут — заплатят. Хорошо бы в начале финансового года потоптали, пока смета не освоена…

Конечно, дисциплинарное взыскание — это хорошо. Оно как-то радует душу. Председатель говорит, что его коровы аж повеселели, узнав о данном моральном воздействии. Только молока не прибавили. Потому что, кроме веселого настроения, тут еще нужно сено. А сено-то как раз и вытоптано.

Конечно, об этом писали неоднократно, и полагаю, будут писать и фельетоны, и романы, и докладные записки. Нарушаются, мол, законы землепользования. И нарушаются не землепользователем, а посторонним дядей.

И землепользователь плачет, но ничего поделать с сим фактом не может.

А тут не в законе дело, а в обычае. Обычай посильнее любого закона.

Обычай таков, что организационные потравы не считаются уголовным преступлением. Десять кило зерна стибрить — преступление, потоптать этого зерна хоть десять центнеров — сойдет.

А ведь так называемый «временный отвод земли» — настоящий бич сельского хозяйства. Этот временный отвод производится даже не всегда по согласованию с землепользователем. Но если когда и по согласованию — все равно беда. Строитель крестится на образа, распятие целует:

— Не беспокойся, кормилец! Вот только нитку трубок проведу, зарою — не узнаешь, где провел.

Как не верить — человек крест целовал!

А потом? А потом — суп с котом. Потом севообороты трещат. Потому что трактор через ихнюю нитку три года не переедет.

Вот если бы банк попридержал строителю денежки: принеси, мол, ласковая душа, полное удовольствие от землепользователя, да с печатью, да в письменном виде, чтоб ясно было, не обманул ты его; а подчистил за собою как следует, — тогда дадим. Так ведь банку все равно.

Куда же ему податься, землепользователю, которому земля отведена навечно?

Есть на этом свете разные инспектора с решительными функциями. Санинспектор, пожарный, ветеринарный, автотранспортный, мало ли. А подобного земельного — нету. Их дело — совещательное, рекомендательное, просительное.

А между тем аграрии научились считать гораздо лучше иных индустриариев. Потому что они считают свое, а не абстрактно-казенное. Сидят себе на завалинке и считают.

И именно на этой завалинке один мужик-деревенщина с двумя высшими образованиями сказал мне:

— У нас нет практики учитывать упущенную выгоду. А ведь упущенная выгода — серьезный элемент в экономических взаимоотношениях.

Штраф выгоднее платить, чем получать? Это же надо в самом деле!

Иной деятель заранее знает, что его административная немочь и никчемность будут полностью оплачены из государственного кармана! И прокурор тут к нему не подкопается!

Отпустите шофера, братцы, он не виноват. Ему сказали, и он поехал.

Разница между правдой и ложью состоит в том, что правда существует независимо от нашего к ней отношения, а ложь — это непременно продукт умственного производства.

Правда — это зеркало нашего бытия. Помните, у Пушкина? «Свет мой, зеркальце, скажи и всю правду доложи». Доложило. И что? Пришлось разбить мерзкое стекло.

Если бы зеркало докладывало хотя бы полуправду, у него были бы шансы уцелеть. Но уж если бы оно врало как сивый мерин, оно бы не только уцелело, но даже получило бы золотую раму в виде награды.

Кстати, почему мы создали сивому мерину такую странную репутацию? Лично я встречал на жизненном пути нескольких сивых меринов, и никто из них даже не пытался лукавить.

А на днях я встретил знакомого.

Не говорит, бедняга, шепчет.

Я спрашиваю:

— Ты почему шепчешь? Горло болит?

— Никак нет. Шепчу в силу социально-исторических причин. Ты журналы наши читаешь? Страшно в руки брать. На обложке — «Знамя», «Новый мир», «Огонек», а внутри явно не наше знамя, не наш мир, не наш огонек. Даже интересно читать…

И перекрестился, хотя, насколько я знаю, он всегда был явным материалистом, диалектиком.

Конечно, страшно. Что скажут наши идеологические супостаты, которым мы подрядились постоянно сдавать экзамены на аттестат социальной зрелости? Что запоет на своих гитарах наша замечательная молодежь, когда вдруг узнает, что дважды два четыре, и все дела? А пионеры-пенсионеры? Кошмар!

Почему же мы опасаемся правды и не боимся лжи? Почему мы растревожились, когда стало — можно? И не тревожились, когда было — нельзя? Почему, когда было такое мнение — врать, врали с удовольствием, а когда появилось мнение — да не мнение, а прямое указание — говорить правду — язык не поворачивается?

Правда всегда правда, и никаких дополнительных функций у нее нет. А у лжи есть. Ложь оберегает покой и приносит нам заверения в совершеннейшем к нам почтении. Она помогает нам ужасно нравиться самим себе и прихихикивать от избытка своего социального превосходства. Она помогает нам сотворять импозантный мужественный лик.

Вчера мы делали вид, что поем баритоном крамольную арию «О дайте, дайте мне свободу» — слова. Дали. Не берем. Боязно.

Обрываем телефоны:

— Слушай! Как это напечатали?

— Слушай! Редактора еще не сняли?

Что это?

Это запоздалая корь. Детская болезнь правизны. Самый разгар. Стадия сыпи…

Как-то мне попалось на глаза сомнительное утверждение, будто всякое действие вызывает равное по силе и противоположное по направлению противодействие. Говорят, кто-то за такие слова попал в академики. Не знаю. Не видел. Но думаю, что проглядели.

Потому что истинное противодействие никогда не прет на рожон. Истинное противодействие никогда не противоположно по направлению. Оно всегда адекватно и эквивалентно. Научно говоря, куда действие, туда и противодействие. Или, точнее говоря, как бричка за конем.

И лежат на той бричке навалом различные кирпичи. Чтоб коняга не очень зарывалась. Чтоб она тащила свой воз, выбиваясь из сил. То есть противодействие как бы постоянно задает действию философский вопрос: куда ты скачешь, гордый конь, и где откинешь ты копыта?

То есть телега как бы интересуется, доколе ее будут тащить.

Противодействие никогда не становится поперек исторического движения. Оно всегда тянется вслед. И всегда произносит те же лозунги, что и действие.

Скажем, действие требует гласности.

Это вовсе не значит, что противодействие в ответ требует проглотить язык. Отнюдь. Оно тоже требует гласности. Но гласности процеженной, скромной, неброской и главным образом не затрагивающей существа жизни.

Скажем, действие требует говорить правду.

Извольте! Разве противодействие зовет врать? Ничего подобного! Оно тоже за правду. Но правду отглаженную, причесанную и ослабленную, как холерная вакцина.

Скажем, действие требует революционных преобразований.

Разве противодействие против? Никогда в жизни! Оно — за! Но только оно за такие революционные преобразования, которые не мешали бы уже установившемуся пищеварению.

И наваливает, наваливает, наваливает свои кирпичи на воз.

Что же это за такие кирпичи?

А это слова-оговорки, уточняющие ситуацию. С одной стороны, перестройка (радость-то какая!), но с другой — как бы чего не вышло. С одной стороны, вперед без страха и сомнений, а с другой — тише едешь, дальше будешь. С одной стороны, кинем камень критики в болото застоя, а с другой — как бы не напугать лягушек. С одной стороны, будем говорить правду, но с другой — как бы не поцарапать существо вопроса.

Противодействие не лезет на рожон. Оно не выскочит поперек дороги и не объявит честно и открыто, чего оно думает на самом деле. Оно сидит на возу и причмокивает различными прогрессивными звуками. И думает оно одно и то же: не надо правды, не надо гласности, не надо революционных преобразований. Но заявить об этом не заявит. Побоится. Сдрейфит. Оно ведь понимает, что к чему на данном историческом этапе.

И поэтому оно ворочает кирпичами-оговорками, стараясь навести страх на неокрепшие души. И неокрепшие души подрагивают с непривычки: черт его знает, может быть, действительно как бы чего не вышло в смысле пищеварения и лягушачьего покоя?

Противодействие ждет, пока действие испугается или хотя бы притомится. И наваливает, наваливает на воз запугивающую тяжесть оговорок.

Оно катится туда же, куда идет конь с возом. Но при этом накладывает и накладывает свои кирпичи.

Оно не противоположно по направлению. А вот какое оно по силе — надо еще посчитать. Надо хорошо посчитать.

Иначе беда…

Николай Монахов ВСТРЕЧА БЫЛА ДЛЯ ОБОИХ НЕЖДАННОЙ…

Наступил день, непохожий на серенькие будни. День, когда жизнь кажется прекрасной и упоительной. Иначе и быть не может — ведь получка. А где легче всего вкусить упоительную сладость жизни? Конечно, в том отделе магазина, который торгует веселым настроением.

Вот почему шофер автодорожного комбината Б. Резанков прямо от кассы отправился с дружками за развеселым настроением, разлитым в бутылки… Тяпнули по сто с прицепом. Потом еще. Сначала Резанков накачивался жизненным тонусом в компании приятелей-шоферов, затем малознакомых лиц, а под конец в обществе людей, которых никогда раньше не встречал.

Когда тонус в сосудах иссяк, растворилась и компания. Резанков пошел, сам не зная куда, через парк. Вечер был теплый. Резанков основательно разомлел, всей тяжестью тела влип в свежеокрашенную скамейку и отключился.

В это время в парке возник некто Маланьин, человек без царя в голове и вообще без определенных занятий. Собственно, он появился в рассуждении найти под скамейками пустые бутылки, которые остаются после таких любителей хорошего настроения, как Резанков, и на выручку опохмелиться.

Но Маланьина ждала куда большая удача. На свежеокрашенной скамейке он увидел рядом со спящим Резанковым авоську, из которой подмигивала этикеткой непочатая бутылка, оставленная последним, чтобы еще и на ночь глядя заложить за галстук. «Было бы не по-хозяйски пройти мимо, — подумал Маланьин. — Не я, так другой алкаш подтибрит». И бутылка перекочевала в его карман. И тут Маланьин заметил торчавший в боковом кармане спящего бумажник с остатками получки и водительским удостоверением. «Что значит везуха! — возликовал Маланьин, пряча бумажник. — Деньги тоже, как и полные бутылки, на дороге не валяются. Спи, дорогой друг-алкаш, ты это заслужил», — попрощался он с бесчувственным Резанковым, согнал с его лба крупную муху и был таков.

Спустя полчаса после его исчезновения бесчувственного шофера отклеили от свежевыкрашенной скамейки милиционеры и отправили в вытрезвитель. По дороге, возможно, от тряски, Резанков пришел в чувство, причем настолько, что дежурный вытрезвителя, оглядев его, сказал: «Этот, кажется, сам очухался. Пусть идет на все четыре стороны».

Резанков пошел. Но, выйдя из вытрезвителя, проспавшийся клиент вдруг обнаружил, что из авоськи испарилась бутылка водки. Резанков хвать за карман — и бумажник растаял. «Ну и милиция пошла! — подумал возмущенно Резанков. — Грабить пьяного — все равно что грабить ребенка». Он вернулся в вытрезвитель и давай качать права: выньте да положьте ему водку, купленную на кровные трудовые, и бумажник с остатком трудовых, похищенные милицейскими ворюгами.

Слушая сбивчивые ввиду неполного протрезвления эскапады клиента, дежурный пришел к выводу, что это пьяный бред и клиент еще не очухался. Резанкова оставит ли в вытрезвителе на ночь, чтобы проспался как следует.

А Маланьин вечер и ночь гулял на крыльях везухи. К утру он так набрался жидкого развеселого настроения, что растянулся на перекрестке и тоже отключился. В вытрезвитель его доставили в довольно необычное время: 8 часов 50 минут утра.

Они встретились в приемной. Здесь сидел посвежевший, но ужасно обиженный на вороватую милицию, мрачный как туча Резанков. Особенно ему было непонятно, зачем милиция украла еще и удостоверение водителя. Черт с ними — с водкой и остатками зарплаты, но удостоверение водителя он дарить милиции не собирается, что он непреклонно и заявил. Туг ввели Маланьина. Продолжая пребывать в состоянии алкогольного угара, он шумел, брыкался. Когда спросили его фамилию, он, несмотря на пьяный угар, все же сообразил, что лучше сохранить инкогнито, и назвался шофером Б. М. Резанковым, предъявив водительское удостоверение. Совершенно равнодушно отнесшегося к появлению нового гостя Резанкова словно подменили.

— Кто Резанков? Это я Резанков! — исступленно завопил он. — А ты ворюга! Грабить пьяного — все равно что грабить ребенка! А я-то подумал на милицию. Виноват, граждане милиционеры…

Кто есть кто, выяснилось быстро. Резанков покинул вытрезвитель в состоянии некоторого даже умиротворения. «Конечно, вытрезвитель — это не радость, — думал он, щупая в кармане бумажник, к сожалению, уже без денег, но с водительским удостоверением. — А не попади я сюда, кто знает, возможно бы, поминай как звали не только бутылку водки и деньги, но и водительские права. А они стоят не одной бутылки. Верно сказано, моя милиция меня бережет…»

Потом был суд над Маланьиным. Резанков на суде в качестве потерпевшего и гражданского истца требовал вернуть ему похищенную получку, стоимость бутылки водки и законопатить подлого грабителя Маланьина за решетку покрепче.

Похищенную получку можно вернуть. Но как вернуть пропитое Резанковым человеческое достоинство? Именно этот вопрос возникает при знакомстве с историей, приключившейся с Резанковым и закончившейся для него благодаря случайному стечению обстоятельств более благополучно, чем это могло быть.

Осип Мандельштам

Знакомства нашего на склоне

Шервинский нас к себе зазвал

Послушать, как Эдип в Колоне

С Нилендером маршировал[1].

Алексей Марков КВАРТЫ

Сергей Михалков ПРОБЛЕМА ИШАКА

Сергей Мнацаканян «ЗОЛОТАЯ ЛИРИКА КАНЦЕЛЯРИЙ»

Да пребудут во всей вселенной

эти заповеди нетленно:

1. Не опаздывайте на службу.

4. Не закладывайте по дружбе…

13. Не берите буфеты с бою!

15. Не слюнявьте конверт губою…

17. Не злорадствуйте за спиною.

18. И о вежливости взаимной

вспоминайте в конторе дымной.

19. В выходной, ухмыляясь хитро,

пейте в меру — не больше литра!

26. Не нашептывайте на ухо…

27. На старуху бывает проруха.

28. На проруху всегда заплата!

36-41. ВЕРЬТЕ В ИСТИНЫ ПРОПИСНЫЕ!

42. Не живите с женою брата

и с сотрудницей аппарата…

45. Циркуляры необъяснимы.

47. Веселей и полезней йога

бюрократа и демагога!..

52. По президиумам не прейте.

57. Соблюдайте секрет в секрете…

58.

(72. Дозвониться нельзя до Бога,

но не следует жить убого…)

59.

64. Берегите от моли душу —

не высовывайте наружу…

70. Обходитесь без мордобоя

в спорах с собственною судьбою!

89. Жизнь — единственная утрата

(2. Зато 18-го зарплата…)

97. Не любите на скорую руку.

— ЗА ВСЁ ЗА ЭТО ГРЯДЕТ РАСПЛАТА!

Постигая сию науку,

я полжизни обрек на муку.

Александр Моралевич КОЧЕГАР ВОЛОШИН

Истопное дело — это дело при огне, а потому безотлучное. На столовский обед из трех блюд от топки не уйти. Поэтому кочегар Колотушкин уложил в сумочку с надписью про спидвей два домашних коржа, баночку простокваши и широкогорлую флягу со щами, свой обед.

Был на дворе октябрь, и на выходе из дому кочегар Колотушкин повязал в два оборота шарф, ровно распределил концы его на груди, а телогреечку застегнул под горло. Кочегары — они очень подвержены простудам, калясь возле топок.

И по рассветной осенней темени споро пошел кочегар Колотушкин на службу, менять с ночной смены Толю Волошина. Поскольку Волошин просил Колотушкина прийти пораньше, поскольку с утра хотел Волошин с женой не только купить капусты на зиму, но и нашинковать ее. Им, Волошиным, славно удавалось это — капуста.

На подходе к котельной глянул Колотушкин на дым из трубы и сразу определил, что не держит Волошин в топках огонь под должную тысячу градусов, а может, едва выдает семьсот. Разнервированный таким непорядком, Колотушкин шугнул куском угля невеликую собаку цвета яичницы, что ковырялась в угольной куче. А затем, толкнув кулаком никогда не запирающуюся дверь, вошел в котельную.

В жарком помещении одушка всегда сильнее, и сразу определил утренний, со свежего воздуха Колотушкин: пили. Тут — пили!

— Анатолий! — строго позвал Колотушкин. — Ты чего, земеля, сдурел? А, земеля? Ты где?

Но больше ничего не сказал дневной кочегар в поисках ночного, потому что увидел у порога фуражку Волошина. И сразу определил, что фуражка эта не в порядке, а потоптана ногами. Тут метнулся Колотушкин по помещению, и вмиг у верстака обнаружил на полу потеки крови, а вон она же и у дверей, обочь фуражки.

Тут ударила мысль, что скорей, конечно, надо в милицию, но задним планом к этой мысли присоседилась и другая: топки ведь затухают! Покуда пробегаешь — совсем сквасится температура, поди выведи потом котельную на режим.

И с лопатой наперевес бросился Колотушкин к топкам, подпитал первую, вторую, дошел до крайней топки — и увидел в топке каблук. Резина-то на нем опеплилась, но жива была сиреневого цвета подковка. Знал Колотушкин эту подковку, не поддающуюся истиранию, а вот теперь и огню. Потому что была она из металла под названием титан. «Веселые подковки!» — говорил про них Волошин. Засмеется, шаркнет ногой по бетону — и от подковки искры белым снопом. Чистый конь из сказки, когда копытом оповещает, где под землею клад.

И вот теперь обугленное тело кочегара Волошина лежало в топке.

Первым делом Колотушкин схватил брандспойт, чтобы топку залить и спасти товарища. Потом подумал: поздно, не помочь уже тебе, земеля. И нарушишь следы, важные следствию. Вот и собачка та, рыжая с белым — неспроста она в угольной куче рылась. Никогда там прежде интересу собачкам не было.

Уже очень и очень скоро следствие с надлежащими ордерами посетило гражданку Лазутикову.

— А я знать ничего не знаю! — закричала гражданка Лазутикова и приняла позу «Незнакомки» художника Крамского, находящейся уже на пенсии. Но тут же была найдена следствием в жилище Лазутиковой початая трехлитровая бутыль самогона, заткнутая газетной пробкой.

— Бывает со мною, — сказала тогда Лазутикова, меняя положение «руки в боки» на положение «по швам». — Случается, на день сорока мучеников себастийских выпью или еще какая дата. Вот и гоню.

А следствие развернуло тем временем затычку из четвертной бутыли и сличило с двумя другими затычками, меньшими.

— Все три из одной газеты, — определило следствие. — «Советская культура» от 25 июля 1984 года.

— Ну, виноватая, виноватая, — согласилась Лазутикова, всеми телодвижениями подчеркивая, что приведись еще раз — нипочем не использует она на затычки центральную газету, а применит газету не более как районную, а то и вовсе упаковочную бумагу.

— Да мы не про то, — раздосадовалось следствие. — Вчера, около 22.00, вы продали двоим мужчинам в двух бутылках из-под лимонада, укупоренных этими газетными купорками. свой самогон. Запомнили вы этих мужчин?

— Чего это я их запомню? — в голос закричала Лазу-тикова. — Чего они, песня, что ли, или швейная машина «Подольск»?

— Эти двое, что купили у вас самогон, — сказало усталое следствие Лазутиковой, — около полуночи сожгли в топке живого человека, кочегара Волошина. Вы запомнили двоих, кому ночью продали выпивку?

…Нашей милиции, нашей прокуратуре, нашим судам лихо, с завитушкой расписавшись об уголовной ответственности за ложные показания и никакой такой ответственности не опасаясь, с упоением врут по мелким, средним, а часто и крупным делам сотни тысяч людей.

— Да как же, гражданин, — томится следователь прокуратуры, — ведь хищение пяти контейнеров полупальто происходило при вас, как же вы, весовщик товарного двора, ничего не видели?

— А я, — бодро говорит весовщик, — в тот момент чихнул. Во время этого непроизвольного акта, всяк знает, глаза закрываются, а иногда аж прижмуриваются.

— Беда, — говорит следователь. — Контейнеры ведь полчаса грузили. Что же у вас случилось такое затяжное чиханье, вроде прыжка с парашютом.

— Особенность организма! — все больше приободряясь, врет очевидец. — Я, знаете ли, сызмальства сериями чихаю. Бывает, что до семидесяти раз. Вот и тогда, на товарном дворе…

Да, нашему следствию и судам, очертя голову и не боясь никакой ответственности, врут. Но не все еще, видимо, в облике призванных к ответу потеряно, и все же есть нравственный порог, за которым лживость рушится и дает место правде.

— Волошина? — посиневшими губами спросила Лазу-тикова. — Толика сожгли? Запомнила я этих двоих. Они в куртках спортивных из болоньи или навроде того, у одного строчка на куртке вот так, углом, лямочки белые внахлест. Одного фамилия Жаринов, Петька. Они здешние оба, шатковские.

Пропойца двадцати семи лет, ранее судимый, женат, двое детей, образование среднее, беспартийный, эпизодически плотник — Евтюхов Сергей Иванович 4 октября 1984 года на работу не вышел и выйти не мог, потому что утром третьего числа, и днем, и вечером, поскольку приближались праздники 7 ноября… Словом, ясно.

Пропойца, двадцати шести лет, несудимый, холост, образование среднее, давно и при всеобщем попустительстве нигде не работает — Жаринов Петр Николаевич к полудню 4 октября был так пьян, что тело его утратило способность сгибаться. Этот отрезок рода человеческого лежал на одной из центральных магистралей райцентра.

— Как свая! — сказал один милиционер из машины спецмедслужбы.

Удивительно не то, что уже к двадцати часам того же вечера вытрезвитель поставил смертельно пьяного Жаринова на ноги — здесь это умели. Удивительно, что к двадцати часам Жаринова, без всяких яких, отпустили с миром домой. А поскольку Жаринов уже давно был паразитом и бродягой, то и понятие дома давно отождествлял с любым подручным магазином или забегаловкой. Из вытрезвителя он прямиком пошел к местному ресторану. А здесь уже обивал пороги незнакомый Жаринову Евтюхов.

Как жуки или рыбы одной породы, среди миллионов других особей безошибочно определяющие только своих, Жаринов и Евтюхов тут же обнюхались, опознались, сроднились.

В шатковский ресторан пускают обычно без цилиндра, смокинга, штиблет и убедительного по толщине бумажника. Но, оглядев друг друга, двое признали, что и по шатковским понятиям в ресторан не вхожи никак.

— Имею на кармане сто семьдесят три копейки, — сказал Жаринов. — Добавляй, сколько там у тебя. Есть тут одна поганка, в любой час продает.

И они пошли к нам уже известной Лазутиковой. А потом встал вопрос: где пить? Время года и среднее образование ориентировали на питье в культурных условиях.

Они заглянули к местному жителю Журавлеву, там одолели одну бутылку. Бродяжная этика подсказывала, что надо распочинать вторую бутылку и ставить перед Журавлевым вопрос о ночлеге. Однако тепла и ночлега им хотелось меньшей ценой, чем разливание на троих.

И ушли Евтюхов с Жариновым. Сказал Евтюхов, что мантулил он раньше на железобетонном комбинате. Там котельная — лучше не придумать. В топках тысяча градусов, да ежели у тебя внутри сорок — ночлега лучшего не придумать. И наливать, делиться ни с кем не надо, поскольку тамошний кочегар Волошин не пьет.

И они вломились в котельную с веселой песней:

— Вы кочегары, а мы плотники! — И сразу приняли по полстакана.

Но обидел их кочегар Волошин. Плюнул в душу.

— Выметайтесь отсюда, — приказал он. — Ты, Евтюхов, сам стал подонком, да еще второго притащил.

— Это ты, курицын сын, мне говоришь, жигану? — закипятился Жаринов. — У меня от жиганской жизни восемнадцать и шесть десятых метра шрамов на теле, а ты так меня привечаешь? Как-нибудь поступи с ним для начала, Сережа.

Для начала Евтюхов выплеснул в глаза Волошину самогон из стакана. Да, растопырил руки ослепленный Волошин, но давно он тут работал, знал помещение, вслепую пошел к выходу за милицией.

— А он такой, — надгрызенным пряником показывая на Волошина, сказал Евтюхов. — Ему если в башку втемяшится, он исполнит, накличет милицию. Делай его, Евгений! Мочи его!

Туг прыгнул Жаринов на спину кочегара и, шавкой на медведе, повис на нем. Видя, что Жаринов не справляется, подскочил к Волошину Евтюхов. И если, отбиваясь от пропойц, в честные места целил кулаком кочегар, то они-то били не по тем вовсе местам и вскоре оттеснили кочегара от двери, обрушили головой на верстак. А поскольку вот оно где расположено, что делает кочегара не таким, как двое ночных гостей, а трудягой, семьянином и все такое прочее — в голове у него это расположено! — то и били кочегара ногами по голове. Затем через все помещение тело перетащили к топкам и запихнули в крайнюю. Евтюхов бросил вдогон несколько совковых лопат угля. Сказал:

— Для верности. Осколки бутылок собери, харч, прочие улики. Выкинем по дороге.

И они ушли, выкинули улики, а спать отправились в котельную ГПТУ. Они возились у двери, дверь открылась, на улицу высунулось лицо кочегара с небритым, похожим на носок валенка подбородком.

— Нельзя у меня, — робко оглядывая двоих окровавленных, сказал кочегар Крюков. — Не положено!

— Умолкни, — отпихнул Крюкова Жаринов. — Видишь, люди с женами поссорились, негде переночевать.

— Давненько, я думаю, — всматриваясь в двоих, сказал кочегар Крюков, — вы с женами поссорились.

— А вот поговори! — оборвал кочегара Евтюхов И оба заснули.

Они не предполагали ареста: почему это могут в нас упереться? Таких, как мы, ночлежничает уйма.

— Но случись, что повяжут нас, — предположил Евтюхов, — повезут в эту самую, четыре «а» из тюремных кроссвордов — каталажка, — так я все возьму на себя, «пойду паровозом». За групповое всегда хуже ответственность.

После ареста он недолго «шел паровозом». Судебно-медицинская экспертиза пришла к категорическому и страшному выводу: смерть кочегара Волошина наступила не от изуверского избиения, а «от действия высокой температуры с последующим обугливанием трупа».

Вот тут и был поставлен вопрос ОБ УБИЙСТВЕ С ОСОБОЙ ЖЕСТОКОСТЬЮ, что предполагает ВЫСШУЮ МЕРУ СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ. И «паровоз» загудел в адрес сообщника совсем по-другому.

Извиваясь и хрипя, убийцы валили все друг на друга. Да, были в жизни отдельные шероховатости, но он, Евтюхов, с пеленок жил по заветам «Пионерской зорьки», и только этот алкоголик и зверь Жаринов сбил его с панталыку, оплел, понудил на зверство…

Дело слушалось в областном суде, в открытом заседании. Председателем суда была женщина. Народные заседатели — женщины. Прокурор — тоже женщина. И в зале женщины: жена кочегара Волошина, матери убийц. Групповое убийство с особой жестокостью при отягчающих обстоятельствах — в состоянии опьянения, вот что установил суд. Жену кочегара Волошина родные вели под руки к дверям.

Молоденький милиционер, отводя глаза, сказал матерям Евтюхова и Жаринова:

— Надо вам расписаться. Тут и тут.

И в соответствии с подписями матерям убийц выдали в боковой комнатке единственное, что сопроводило и подытожило жизни их сыновей, — две окровавленные куртки.

Семен Нариньяни СВАТОВСТВО НА АРБАТЕ

К буфетчице трампарка тете Лизе приехал из-под Курска племянник Костя Молодой, белозубый, с копной рыжих волос на голове. Поначалу тетка встретила белозубого не очень гостеприимно:

— Ты еще зачем?

Племянник многозначительно улыбнулся. Пять дней назад он прочел «Милого друга* Мопассана и позавидовал карьере Жоржа Дюруа.

— Что, что?

Племянник пробует рассказать тетке о жизни Милого друга.

— Ты что, не жениться ли приехал?

— Да, если ты поможешь найти мне подходящую невесту.

— Господи, это только свистнуть!

И тетка с ходу начинает сватать племяннику невест:

— Вот, например, Ира Дерюгина. Умница, красавица!

Или возьми Любу Глущак… А еще лучше Сашу, дочь Марьи Антоновны…

— А она кто, эта Марья Антоновна?

— Вагоновожатая из нашего парка. Хочешь, познакомлю?

Саша, дочь вагоновожатой, — это, конечно, не Сюзанна, дочь парижского банкира, на которой женился Милый друг, но…

«Начинать с кого-то нужно», — думает белозубый Костя и говорит тете:

— Хорошо, знакомь, только по-быстрому. Со всеми невестами сразу.

«Что ж, раз племяннику не терпится, пусть будет по-быстрому». — решает тетя Лиза и устраивает в складчину коллективные смотрины. Каждая девушка, которой хотелось попытать счастья и познакомиться с белозубым Костей, вносила тете Лизе на вино и закуску по пять рублей. Повела в гости к тете Лизе свою дочь Сашу и Марья Антоновна.

— Чем черт не шутит, может быть, что-то и получится?

И что-то получилось.

— Хотя на смотринах были невесты и покрасивее, — рассказывала много времени спустя в редакции Марья Антоновна, — гость из-под Курска выбрал все же мою Сашу.

— Почему?

— Так ведь у Саши московская прописка.

— Как, неужели жених заглядывал в паспорт вашей Саши?

— Конечно, Костя — человек обстоятельный.

«Обстоятельность» Кости, пришедшаяся по душе будущей теще, к сожалению, не насторожила будущую жену, а ведь Саша была комсомолкой, училась в заочном педагогическом институте.

До появления белозубого Кости самым близким другом Саши Ворониной был Саша Клепиков. Соседи так привыкли к этому другу, что звали его Сашиным Сашей. Сама Саша тоже привыкла к Саше и все ждала, когда он пригласит ее в загс. А он с загсом не спешил. И не потому, что не любил Сашу, а потому, что тоже был обстоятельным. Однако обстоятельность Сашиного Саши была иного свойства, чем у Кости. У Сашиного Саши было восьмиклассное образование, а он хотел иметь высшее и еще в 1960 году составил личную семилетку: два года потратить на окончание вечерней школы и пять лет посвятить институту.

— Дай мне встать на ноги, — говорил Саша Саше. — Получу диплом инженера, и тогда мы поженимся.

Саша поначалу согласилась, а потом заскучала. А тут на горизонте появляется белозубый Костя и приглашает Сашу в театр. Сашин Саша в тревоге.

— Не ходи. — просит он Сашу. — четыре года ждала, подожди еще три! Вот получу я высшее образование…

А ей ждать надоело. Женятся же люди и без высшего образования — и ничего: живут счастливо, рожают, воспитывают детей. В этот четверг Саша Воронина идет с белозубым Костей в театр, а в следующий — в загс.

Паспортистка жэка пыталась открыть глаза Саше и отказалась записывать в домовую книгу белозубого Костю. Уж очень подозрительным показался ей этот скоропалительный брак. А Саша и ее мать Марья Антоновна устраивают паспортистке скандал, идут с жалобой в милицию. на прием к депутату и добиваются своего. Как только в паспорте Милого друга появляется штамп о прописке, так молодой супруг тут же перестает симулировать любовь и внимание к молодой супруге. Больше того: он идет к тете Лизе с претензией.

— Не ту жену ты мне сосватала. Квартира у нее однокомнатная! Передняя темная! Санузел совмещенный!..

— Что же, давай переженю! У меня и невеста есть на примете под ходящая.

— Опять дочь вагоновожатой?

— Вдова директора магазина гастрономии и бакалеи. У нее и передняя лучше и санузел раздельный.

И вот Костя идет в гости к вдове. Вдова выходит навстречу жениху в новом платье, в модной прическе. А Костя даже не смотрит на прическу. Он говорит — «здравствуйте!» — и отправляется в обход по квартире. Сначала осматривает места общего пользования, потом интересуется расположением комнат. Закончив осмотр, Костя задает вдове вопрос:

— Где работаете? Сколько получаете?

— Я не работаю. У меня сберкнижка.

Костя проверяет сумму вклада и впервые в этот вечер улыбается. Вдова в порядке. Есть полный расчет менять однокомнатную жену на двухкомнатную.

Белозубый Костя приехал в Москву искать легкого счастья.

Нелли Гусева приехала учиться. Сдала Нелли приемные экзамены на три двойки и две тройки. Ей нужно возвращаться домой, а она не едет.

«Хочу поработать в библиотеке МГУ», — пишет она матери в Свердловск.

Но вместо библиотеки Нелли зачастила в сквер на Арбатской площади. Придет, сядет на скамейку. Не в той стороне сквера, где под присмотром нянь и мам играют дети, а в той, где режутся в «козла» папы и дедушки. Раскроет Нелли кружевной зонт и сидит над книжкой, как рыбак над удочкой, ждет, не клюнет ли. И клюнуло. Один из чемпионов козлодрация прельстился смиренным видом юной отроковицы. Два дня он любовался ею издалека, а на третий подошел и представился:

— Коськов-Португалов.

— Нелли.

— Разрешите сесть рядом?

Нелли разрешила и спросила:

— Хотите пообщаться?

— Это что значит?

— Общаться — значит дружить, — объяснила Нелли и добавила: — Я согласна дружить с вами, если только вы скрепите эту дружбу законным браком.

— Господи, конечно! — сказал Коськов-Португалов и повел девушку под белым кружевным зонтиком в загс.

Заведующая загсом, нужно отдать ей должное, бросив взгляд на жениха, отказалась регистрировать его брак.

Жених возмутился, стукнул кулаком по столу:

— Я пенсионер областного значения!

Коськов-Португалов не только стучал кулаком, он ходил в собес, на прием к депутату, доказывал, что Конституция страны не устанавливает предельного возраста для женитьбы пенсионеров, поэтому он просит оказать ему содействие в бракосочетании с двадцатилетней Нелли. В Конституции и в самом деле ничего не говорилось о предельном возрасте женихов, тем не менее ни собес, ни депутат не пожелали оказывать жениху-пенсионеру содействие. Тогда пенсионер отправился к врачу-эндокринологу и принес в загс справку: «Податель сего, несмотря на преклонный возраст, обладает жизнедеятельностью человека сорока лет. Брак ему не противопоказан».

Коськов-Португалов добился своего.

Поздний брак не принес, однако, счастья жениху областного значения. Через месяц после свадьбы Коськов-Португалов, возвращаясь с арбатского сквера после затянувшейся партии в «козла», видит, как его молодая жена, прощаясь, целуется в дверях квартиры с неизвестным молодым человеком. Коськов-Португалов от обиды даже заплакал. А Нелли успокаивает его:

— У Манон Леско тоже были слабости, и кавалер де Грие прощал их ей.

Еще через месяц Нелли целовалась со своим любезным не только в отсутствие мужа, но и в его присутствии. Коськов-Португалов попробовал поучить жену ремешком, но разве старому, пусть даже вооруженному справкой врача-эндокринолога, одолеть молодую?

Что делать? Идти в собес, к депутату, просить их о помощи? Стыдно! И Коськов-Португалов бежит из собственного дома.

Нелли стала жить одна в однокомнатной квартире. Четыре года назад она родила сына. За эти четыре года сын и четырех месяцев не прожил с матерью: то его из жалости приютит одна соседка, то другая.

Маме Нелли возиться с сыном некогда. Днем она спит, а вечером и ночью поет, танцует. Работник детской комнаты милиции спросил как-то сына Нелли Гусевой: «Кто твой папа?» (Может, удастся этого папу заставить взяться за воспитание ребенка?) И мальчик ответил:

— Мой папа — дядя Витя.

— Какой дядя Витя, директор гаража?

— Дядя Витя, директор гаража, был папой в прошлом году, а в этом мой папа — дядя Витя, работник речного пароходства.

Нелли Гусева трижды привлекалась к суду за аморальное поведение. Первый суд лишил ее родительских прав, второй предложил заняться общественно полезным трудом. И так как Нелли не пожелала внять добрым советам, третий суд выселил ее из Москвы.

Так бесславно закончилась карьера Манон Леско из Свердловска. Что же касается Милого друга из-под Курска, то он целый год занимался пополнением своего гардероба. Квартируя у вдовы, Милый друг за счет сбережений покойного директора магазина гастрономии и бакалеи сшил себе три пальто (зимнее, осеннее и летнее), пять костюмов (три темных вечерних и два светлых). В тон костюмам он приобрел дюжину сорочек (три москвошвеевских, три венгерских, три польских, три немецких). Вдова вела обновам штучный учет. Она делала покупки, надеясь, что, как только будет оформлен развод с Сашей Ворониной, белозубый Костя женится на ней. А он женился на Гале Кишкиной. У Галиного папы трехкомнатная квартира и три десятка деловых знакомств. Милый друг надеется с помощью этих знакомств сделать карьеру, выгодно устроиться на железной дороге. Нет, не министром. Эта должность очень хлопотная. И не начальником дороги. У этих тоже много хлопот. Мечта Кости — стать директором вагона-ресторана. И он, конечно, станет им и, конечно же, проворуется и отправится вслед за Нелли в отдаленные районы Красноярского края.

Этот фельетон не о преступлении и наказании. Я пишу о подлости и доверчивости. И Костя и Нелли — люди весьма примитивные. С первого же взгляда каждому ясно, что перед ним молодые прохвосты. Ни любить, ни дружить они не умеют. Таких интересуют только деньги и прочие выгоды.

Разве Саше Ворониной, Сашиной маме Марье Антоновне и почтенному Коськову-Португалову не делались на этот счет предостережения? А они вместо того, чтобы сказать «спасибо», стучали на работников загса и паспортисток кулаками. С непонятным упрямством они ходили, жаловались, добивались права сунуть голову в петлю, породниться с прохвостами. И вот породнились, покалечили себе жизнь: молодые в самом начале ее, а старики — на закате.

Леонид Наумов

Я решил посетить его во что бы то ни стало.　

И не только из-за широкой известности. Он был стар и мог в любой день превратиться в легенду.

Отправляясь в путь, я знал, что он живет далеко. Но одно дело знать, а совсем другое — лететь самолетами, пережидая в аэропортах современные циклоны и антициклоны с их пакостями, пылиться в поездах, переругиваясь с хмурыми проводниками по поводу чая, трястись в автомобилях и на подводах по ухабистым проселкам, пробираться пешком через дремучие леса и кочковатые луга.

Да, он жил далеко! «Так далеко, так далеко, что трудно добраться!», как предупреждал в свое время поэт. Но я до-брался. Растерял по дороге весь свой столичный лоск, но повидался с ним и был удостоен получасовой беседы. Он был настолько любезен, что разрешил опубликовать интервью в любой газете по моему усмотрению.

— Если, конечно, редактор согласится! — произнес он иронически. — Спрашивайте. Не будем терять даром времени. Его у меня не так уж много.

Я посмотрел в его мудрые прищуренные глаза, и мне стало грустно.

— Ваши творческие планы! — Я протянул микрофон к его рту.

— Нет планов! — отмахнулся он. — Покинуло вдохновение.

— Почему? Такой пейзаж! Море! Корабли! Прекрасный пляж!

— Этого недостаточно. На море пятна нефти. Песок на берегу усеян пустыми консервными банками и бутылочным стеклом. Золотой рыбки нет.

— Вы сентиментальны?

— Как все чувствующие натуры. Времена песен и фольклорных сказок канули в Лету.

— Уверяю, вы ошибаетесь!

— Как отнестись. Нынешние барды создают тексты профессиональнее, точнее. Учитывают требования сегодняшнего дня. Так сказать, актуально поют.

— Вам не нравится?

— Неплохо. Что из этого? Кто теперь интересуется моим мнением?

— Самоуничижение — паче гордости! Зачем бы я тогда к вам приехал?

Он состроил гримасу:

— Не без корысти. Хотите подать сенсационный материал. Меня трудно ввести в заблуждение.

Я смутился:

— Хорошо, оставим эту тему. Чувствуется, вы в курсе современных событий. Как вам удается?

— Радио На набережной репродукторы орут во всю мощь. Потом люди приходят сюда купаться, пикники устраивают. Разного наслушаешься!

— Вы разочаровались в теперешнем поколении? Считаете, раньше было лучше?

Он задумчиво поскреб седую голову:

— Так сказать нельзя, сейчас ведь совсем другое время. Одна НТР чего стоит! Жизнь стала активнее, стремительнее. Это похвально. Однако определение «разумный», которое прилипло к человеку, мне все равно представляется притянутым за уши.

Я вытаращил глаза:

— Вы сомневаетесь в разумности человека?!

— Рад бы не сомневаться! — Он сердито оскалился. — Спиртное употребляет, курит табак? Ругается непристойно? Окружающую природу не бережет? Да разве только это! От дела отлынивает, до вещей жаден, дефицит придумал… Ни один бурый волк так себя вести не станет!

— Вы перечисляете отрицательные явления. Они известны, общество с ними борется. Такой знаменитый, а мыслите однобоко. Столько положительного сделано в двадцатом веке! Не разбираетесь, вижу, ни в диалектике, ни в процессах общественного развития. Уж извините за откровенность!

— Наверно. — Он вздохнул и тут же по-стариковски пожаловался: — Избушку никак отремонтировать не могу. Между прочим, памятник старины. Русалка с лешим куда-то сгинули, поболтать не с кем. Дератизацию провели — мышей не стало! Спасибо, мужик один из шашлычной жилистые куски оставляет. И то из уважения к Александру Сергеевичу! Извините, устал. Благодарю за внимание.

И ученый кот заковылял прочь.

В новом учреждении Толмачеву сразу понравилось. И директор показался симпатичным: приветливый, доброжелательный, остроумный.

В конце беседы он произнес такие слова:

— Искренне рад, что мы приобретаем столь опытного сотрудника. И вы, уверен, не пожалеете. Наш стиль — четкость, конкретность, регламентированность. Так что все будет Оля Райт, если чуть изменить известное заокеанское выражение. Ха-ха! Вот ваше заявление, отдайте в отдел кадров, там оформят. Всего доброго!

Получив бумагу с косой директорской визой, кадровик заулыбался, закивал, а потом долго тряс Толмачеву руку, демонстрируя внимание, чуткость и радушие.

— Сегодня же и включим в приказ, — наконец сказал он. — Только вот прочтите эту инструкцию и распишитесь, что ознакомлены. Так у нас полагается.

Толмачев взял сброшюрованные машинописные листы и стал читать.

«Сотрудник должен в течение всего рабочего дня выполнять свои обязанности…»

«Что за черт! — подумал Толмачев. — Ежу ясно. К чему эти дурацкие уточнения?»

«Во время работы запрещается, — читал дальше Толмачев, — посещать пошивочные ателье, парикмахерские, косметические кабинеты, магазины, рынки, выставки, художественные салоны, театры и кинотеатры, цирки, зверинцы, симфонические и иные концерты, рестораны, прачечные, музеи, бассейны и бани, стадионы, сберкассы, нотариальные конторы, ремонтные мастерские, лектории, станции технического обслуживания, заниматься самообразованием, охотой, рыбной ловлей, сбором грибов, ягод и дикорастущих растений, включая лекарственные, чтением художественной литературы, коллекционированием монет, марок, картин, мебели, этикеток, археологическими раскопками, разведением нутрий, дрессировкой животных и птиц, преодолением водных преград, альпинизмом, конным спортом, а равно совершать пешеходные прогулки или любые другие на всех видах транспорта как в черте города, так и за его пределами. Категорически запрещается также ходить в гости и участвовать…»

— Бред! — Толмачев оторвался от инструкции и с изумлением посмотрел на кадровика. — Кто придумал эту галиматью?!

— Тш-ш-ш! — зашипел тот, испуганно поднимая руки. — Я вас умоляю! Идея директора. На случай проверок, комиссий. Небольшая перестраховочка, понимаете?

— Нет.

— Экий вы! Распишитесь и выкиньте из головы. — И кадровик подмигнул.

Евгений Обухов ИНСТРУКЦИИ ОТЕЧЕСТВА ЛЮБЯ…

Сергей Островой

Лев Ошанин

Зиновий Паперный ЗАЛЕЗАЯ В ДУШУ…

Особая разновидность литштампов — эссеизмы. Под «эссе» подразумевают стиль вольный, привольный, порой фривольный и всегда — лирически растрепанный. С годами он треплется все больше и больше, становясь уже просто невыносимо задушевным Интиму в эссе — навалом. В каждом литературно-критическом жанре это проявляется по-своему.

Начнем с писательского портрета. Еще не очень давно он вполне мог выглядеть так:

«Писатель Имя-Речкин родился тогда-то. Его родители — такие-то. После школы поступил туда-то, оттуда его послали туда-то. Печататься начал тогда-то. В общем, то-то, того-то, туда-то, тогда-то».

Если портретируемый писатель — в преклонных годах, то, в каком бы состоянии он практически ни находился, следовало обязательно отметить, что именно сейчас он молод, бодр и свеж как никогда, полон неслыханных творческих возможностей, у него все впереди.

Это кажется уже старомодным. Писательский портрет сейчас выдерживают в иных тонах:

«Не помню, кто сказал: чтобы разгадать душу писателя — надо побывать у него па родине. Вот и село Нижние Котлы, где прошло босое (вариант — голоногое) детство Василия Имя-Речкина. (Примечание: при описании детства хорошо идет деталь — цыпки на ногах. Это — верняк.) Я назвал Василия — Василием, но для меня он Васютка, Васятка. Василек если хотите, даже Васек. Я пришел в его село в тот неповторимый час, когда уже рассвело, но еще не начинает смеркаться. На душе было сторожко и неторопко, хрупко и хрустко.

И вот мы сидим с Васьком на крылечке (на пеньке, на облучке, на завалинке). Он легко расправляет могутные свои плечишки и выталкивает — на полном выдохе, с азартом, нахрапом, от всего своего щедрого сердца:

— Эх!

Немало слыхивал я и «ахов», и «охов», и «ухов», общаясь с братьями писателями, но такого знойкого, бередящего и опаляющего душу «эх» не слышал никогда и нигде».

По-другому проявляется интим-эссе со слезой в жанре критической рецензии. Раньше ее нередко писали так:

«В таком-то номере такого-то журнала за такой-то год опубликована повесть такого-то… В центре повествования… Основной конфликт… С одной стороны… С другой стороны… Главная идея исчерпывающе высказана главным героем… Метко сказано…»

Кто теперь так пишет? Разве что литературные мастодонты и динозавры. Сейчас все больше норовят творить в манере эмоционально взбитой, душевно всклокоченной и взбаламученной. Манеру эту можно назвать дамской. Но речь идет далеко не только об одних дамах-критикессах. В век бурной эмансипации женщин происходит широкое распространение дамского стиля, его влияние на мужскую часть пишущих. Если в жизни женщины переняли у мужчин брюки, то в литературной критике многие мужчины тянутся ко всякого рода литюбочкам, оборочкам, фестончикам и прочим кружавчикам.

Вот образец дамской (в широком смысле) манеры рецензирования:

«Я живу у метро «Электрозаводская». Место тихое, нелюдимое, уединенное. Разве что грохочут поезда, тарахтят грузовики, шумят автобусы, шебуршат троллейбусы. Рядом — киоск «Союзпечати». Милая такая, уютная киоскерша с круглым, доверчиво открытым лицом. На днях, торопясь в метро, я увидела: лицо у киоскерши светилось изнутри. Вся она выглядела по-хорошему взбудораженной.

— Что с вами?

Вместо ответа она протянула мне очередную книжку очередного журнала. Я сунула в сумку и тут же о ней забыла. Но вдруг какой-то глухой внутренний толчок заставил меня потянуться к журналу. Я раскрыла наугад — повесть!.. Что было дальше — не помню. Я бродила по оврагам и чащобам вместе с героями, жила с ними одной жизнью, вместе с ними росла, зрела, мужала, наливалась соками, творчески колосилась, вместе с ними я… (дальше — по ходу сюжета)».

Прежде рецензии нередко заканчивались словами:

«Все сказанное дает полное основание для вывода о том, что рецензируемая повесть представляет собой новый шаг (крупный вклад, большой успех, немалое достижение, бесспорную удачу, творческую победу — кому что нравится)».

А в наши дни?

«Я закрыла книжку, закрыла глаза. И мне как-то до боли блаженно подумалось о писателе: одним верным другом у меня стало больше…»

Или:

«Что я чувствовала к автору? Читательскую нежность? Критическое влечение? Человеческую симпатию? Нежную или, проще сказать, вековую нашу бабью благодарность? А может, все вместе взятое? Кто знает!»

Такого рода концовки, вырывающиеся непосредственно, как междометия, сейчас в большом ходу: «Еще бы!.. Счастливо!.. Так держать!.. Копать глубже!»

Неплохо идут финальные строки, претендующие на афористическую крылатость: «Дорогу осилит идущий… Талант свое возьмет… Без мастерства роман не сваришь… Не забывать мыслить образами…»

Интимизация и эссеизация критики дает себя знать даже в жанре издательской справки-аннотации. Сухо и монотонно звучала она раньше:

«Читателя заражает то, что, верно отображая, автор глубоко выражает мысль о том, как преображают…»

То ли дело теперь.

«Смутное томление девичьей души на ранней непуганой зорьке, перепады и переливы любовных порывов и позывов, трепет первого трудового успеха, страстная до беспамятства борьба с авралами и штурмовщиной на производстве и в семейной жизни — вот что волнует ненасытную, беспокойную душу автора книги, которую ты сейчас открываешь, бесценный ты наш читатель, друг и зазноба!»

Хочется пожелать новых успехов критикам-эссеистам, рецензентам-интимистам, эмоционалам-умельцам, мастерам невольной слезы!

Людмила Петрушевская ДВЕ СКАЗКИ

Летела по свету Пушинка.

Это была волшебная Пушинка, она могла возвращать то, что потеряно.

Летела Пушинка по свету и села на голову корове.

А данная корова единственно что потеряла за последние пять минут, так это лепешку. И тут же корова благодаря Пушинке нашла свою лепешку и вступила в нее, и ничего хорошего не произошло.

В следующий раз Пушинка села на голову человеку, который потерял ключ от квартиры. Этот человек уже шел покупать новый замок, потому что слесарь взломал старый замок и испортил его. Пока что дверь заколотили кривым гвоздем. Придя за новым замком в магазин, человек благодаря Пушинке нашел старый ключ в кошельке, куда полез за деньгами, и очень стал ругаться. Опять ничего хорошего не вышло.

Пушинка тогда снялась с головы человека и села на плечо к старушке, которая пришла из магазина и обнаружила, что на одном валенке нет калоши. Старушка в сердцах выкинула оставшуюся калошу в мусоропровод, а затем надела сапоги. Выйдя в сапогах из дому, старушка благодаря Пушинке обнаружила предыдущую калошу прямо посреди двора и чуть не заплакала о предыдущей калоше, которую она выкинула. Затем старушка подобрала калошу и пошла к уборщице ругаться, чтобы ей дали ключ от мусоропровода — искать калошу номер один, и на этом Пушинка ее оставила. Опять ничего хорошего не получилось.

После этого Пушинка плюнула и двинула на вокзал, где, как известно, многие люди теряют то одно, то другое, и за короткое время там нашлось пять чемоданов, а затем муж вдруг нашел свою жену, которую ему совершенно не хотелось в данный момент видеть, потому что он приехал не один; муж получил от жены свою оплеуху, и ничего путного из этого не образовалось.

Но затем Пушинка села на плечо одной мамаше, и она нашла своего ребеночка, и вот тут начался всеобщий праздник, и плакали от счастья даже сотрудники детской комнаты милиции, где этот ребенок провел последние два часа и сломал там пишущую машинку, мусорную корзину. замок несгораемого шкафа и козырек фуражки, которую тетя милиционер уронила с головы.

Жил-был молодой Осел, у которого было четыре уха. Он слышал каждый звук за несколько километров. И если, скажем, кто-то в соседней деревне чихал, то Осел кричал:

— Зачем вы так громко стреляете из пушек?!

И в конце концов все начали смеяться над ним. Приходили специально в его деревню, стучали, кричали, били по железу и т. д. Осел очень мучился и в резудьтате решил бежать в город. Он надел шляпу, чтобы спрятать свои четыре уха и чтобы не было слышно ни звука, пошел по полю, миновал лес, перебрался через речку. И вступил в город.

Город этот был необычайный. В нем жили одни четвероногие. На молодого Осла все пялились, особенно на его шляпу. И молодая корова по имени Муму так сказала Ослу:

— Что вы делаете сегодня вечером? Приходите ко мне на день рождения.

У Осла была всего одна горбушка хлеба. И он с удовольствием согласился. Вечером оказалось, что у Муму стол ломится от яств. Там были блюда салата из свежего сена. Там стояло три ведра помоев и целый поднос сухих корок. Молодой Осел долго пировал у Муму. Хозяйка ему сказала:

— Не могли бы вы оказать мне любезность и пожить у меня некоторое время? У меня двухэтажный хлев.

Ослу все равно некуда было деваться, и он согласился. Вскоре в его хлев повалил разный народ: коровы, лошади, овцы, верблюды, пони и даже один крокодил Дядя Коля. Все они приходили посмотреть на диковинную шляпу молодого Осла. И после их визитов Ослу приходилось убирать вилами домик, потому что народ приходил к нему несдержанный. В деревне такого не случалось. В деревне все ходили чистые, в случае необходимости удалялись на гумно, и молодой Осел уже затосковал по родине. Вскоре корова Муму зашла к нему в стойло и сказала:

— Все очень волнуются, почему вы никогда не снимаете шляпу. Одни говорят, что у вас под шляпой растут рога, причем ветвистые. Другие говорят, что у вас там дыра до самого желудка. Третьи считают, что ваша голова поросла травой.

Тут молодой Осел скинул шляпу, и его уши развернулись, как куст лопуха.

— Как красиво! — закричала Муму.

И молодого Осла от этого крика просто передернуло. Он сказал, что уезжает к себе на родину. Тут же притащили ему телегу подарков, где было все — и сено, и корки, и пойло для свиней, а над всем возвышалось любимое лакомство — кипа старых газет. Осел впрягся в телегу и поволок ее в родную деревню, а там его встретили и сказали:

— Без тебя тут установилась такая тишина! Никто не кричит, не стучит, не колотит по железу. Мы поняли, какое это благо — тишина, и решили назначить тебя главным хранителем тишины. Зарплата — что пожелаешь.

И Осел сел в кабинет управлять тишиной. И если кто чихнет за три километра, то тому полагается штраф. Три умножить на один равняется три ведра отходов плюс пачка старых газет, к которым Осел сильно пристрастился в бытность свою в городе четвероногих, и не может прожить без газет ни единого дня. И даже собирается научиться читать.

Владислав Победоносцев ТО ДА СЁ

Захожу в гастроном. Смотрю, а там Рука Руку моет.

— Вы что ж это, — говорю, — сукины дети, делаете?

Засмущались.

— А ничего, — говорят, — мы такого особенного не делаем. Обычные, извините, трудовые будни. А если что не так, то мы умываем руки.

— Извините, — саркастически передразниваю их, — на этот раз умывайте не умывайте — сухими из воды не выйдете. Кто из вас Правая рука?

— Я — Правая.

— А где тут ваш главный разбойник окопался, покажь, где его логово?

Подводит меня Правая рука к обитой кожей двери с табличкой «Директор». Я дверь настежь и с порога:

— Вот ты где пригрелся! — говорю. — Корчишь из себя синьора-помидора — предводителя продуктов общественного питания!

А он нахально:

— Позвольте, — говорит, — узнать, чем, собственно, обязан и кто вы такой будете?

— Я-то, — говорю, — буду, а вот ты, — говорю, — будешь ли на этом месте в обозримом будущем — не знаю!

Ну, он видит — дело серьезное.

— Может, — говорит, — вас кто из продавцов обидел? Так мы сейчас все уладим, виновного накажем, а если хотите, так и в жалобную книгу напишите, мы не против…

Это они-то не против! Да у них этот фолиант хоть зубами рви — зубы себе вырвешь, фолиант — нет! А тут, нате, сам предлагает, вот до чего сдрейфил. И начал я его дожимать.

— Промашка, — говорю, — у вас вышла, не за того меня приняли. Свой бумажный кирпич предлагайте этим лопухам-простофилям, что в торговом зале толкутся Со мной этот номер не пройдет, я вас насквозь без рентгена вижу. И по мордасам вашим вижу, чем вы здесь живете!

Туг он смекнул, что я в курсе дела, и залепетал:

— У нас накладные в порядке, вот они, пожалуйста, проверьте…

Я, конечно, этот дешевый маневр пресекаю на корню:

— Ты, — говорю, — мне свои накладные-перекладные не суй. Знаем мы ваши дебеты-кредиты, брутто-нетто — не первый год с вашим братом знакомы.

Он сразу обмяк, на стульчик уселся, накладные в сторонку сдвинул, пригорюнился. И вдруг как встрепенется:

— Слушайте, — говорит, — а может, вам чего нужно?!

«Слава тебе, господи, — думаю, — наконец-то дошло!» А вслух равнодушно так:

— А что… завезли… что-нибудь?

Он даже из-за стола выскочил:

— Помилуйте, — говорит, — каждый день завозят, как же иначе!

Тогда уже спрашиваю с нажимом:

— А то… есть?

— В общем-то, — говорит, — нету, но для вас найдем.

— Асе… есть?

Замялся.

— Вообще-то тоже нету, но для вас… постараемся.

— А то-сё?

— Вообще-то… но ради вас… конечно…

— А того не найдется?

— Верьте слову — не та категория снабжения… Впрочем, если вы очень настаиваете…

— А сего не сыщете?

— Да ведь это ж… Зачем же грабить средь бела дня?! Ну, хорошо, хорошо…

— А как насчет того-сего? — Чувствую, что перехожу грань, но остановиться уже не могу.

— Побойтесь бога!..

— Так есть или нет? — спрашиваю сурово.

— Есть, — обреченно выдыхает он.

— Одевайся, идем!

— Куда?! — ужасается он. — У меня семья, дети…

— В складские помещения, — говорю непреклонно.

Он облегченно вздыхает.

Через час, выходя из гастронома, еле протискиваюсь в двери: взятые напрокат баулы сделали меня втрое шире. Сзади с такими же баулами кряхтят руки — Левая и Правая. Мне помогают…

«Вот ведь злодей!»— подумали вы про меня. И я не в обиде: можно так подумать. Но я не злодей. Просто у двух чудаков предстояла свадьба. И мне поручили добыть, достать, извлечь из-под земли то-се, а также того-сего… А я от природы не умею ничего ни добывать, ни доставать, ни извлекать. И работников прилавка боюсь прямо-таки до смерти. Спросите, как же я отважился на всю эту жуткую комедию? А что прикажете делать, если один из тех чудаков — я сам?

Ян Полищук ВОСХОЖДЕНИЕ

Мой приятель Динко укладывается в постель обычно после основательной порции телевизора, что-нибудь за полночь. Но раз в три месяца, накануне выходного дня, рано удаляясь в свою комнату, он отчаянно возвещает:

— Приглушите звуки. Завтра я осаждаю Витошу!

— О! — благоговейным хором откликается семья. — Завтра он осаждает Витошу!

Выключив телевизор и укутав телефонный аппарат пышно взбитой подушкой для смягчения внезапного звонка, весь дом прислушивается к командам Динко.

— Одеяло здесь… Кеды тоже… Компас на месте… Термос?.. Куда, черт вам в бочину, девался мой термос?

Тесня друг друга, все бросаются искать термос. Как и следует ожидать, он стоит на письменном столе, уже источая головокружительный аромат плиски.

…Сигаретный слоистый туман стоит над славной Софией, когда Динко, приторочив с помощью домкрата к плечам рюкзак вещеизмещением в две тонны, выступает в поход. Сметливо ориентируясь по компасу, он выходит к остановке троллейбуса, доставляющего пассажиров прямо к подножию горы. Трудно описать ярость горновосходи-телей, с какой они осаждают салон, чтобы провести несколько минут в комфортабельном кресле и таким образом сберечь энергию перед предстоящим штурмом Витоши. Динко едва втискивается со своим рюкзаком внутрь, при этом выдавливая с передней площадки шестерых конкурентов Они с проклятиями выстреливаются на улицу, словно шарики из деревянного пистолета-хлопушки.

Наконец троллейбус, кренясь на виражах под тяжестью груза, добирается до подошвы Витоши. Предстоит новый сложный этап путешествия. Преодолев метров двадцать, Динко перебирается в рейсовый автобус. Натужно урча, автобус увозит наверх по терренкуру очередную когорту путешественников. Из открытых окон до оставшихся долетает удалая корпорантская песня: «Витоша, Витоша, виташа!» (что, очевидно, в переводе со студенческой латыни означает: «Витоша, Витоша, ты жизнь — и этим все сказано!», — а может, и что-то иное).

Где-то на полпути к вершине предстоит новое испытание — пересадка в вагончики фуникулера. Но путники и здесь не утрачивают боевого запала — песня звучит с прежним шиком: «Витоша!» Когда до пика остается не больше сотни шагов, вагончики притормаживают. Обстановка требует самостоятельных действий и, главное, арктического мужества, чтобы устоять перед райскими искусами.

Из разбросанных вокруг шатров выглядывают продавцы в тирольских шляпках с перышками и, демонически усмехаясь, предлагают отведать освежающего оранжада или пепси-колы. Над охотничьей избушкой вьется дымок, в котором угадываются нежные кабабчата и поджаренный на углях сладкий перец-чушка…

Но это все удел каких-нибудь бонвиванов. Динко же, как истинный подвижник, сбросив с помощью трех добровольцев с изнуренных плеч свой рюкзак, подкрепляется домашними бутербродами и незаменимой плиской. Когда рюкзак заметно тощает, Динко начинает штурм вершины по истоптанной тропе.

О, это не легкие шаги к небу, доложу я вам! Бутерброды отягощают желудок, и, чтобы не завалиться, надобно то и дело цепляться за пожухлые кусты на обочине тропы. И все же Динко неукротимо идет и идет вперед и даже пытается промурлыкать фрагмент из бравой песни.

И вот вершина покорена! Победа, черт вам в бочину, виктория, триумф! Прислонившись к дереву, на оголенном стволе которого было начертано традиционное: «Здесь побывали любители природы…» — и следовало несколько размытых автографов, Динко разделывается с остатками плиски. Незабываемые мгновения торжества и печали. Торжества человека над стихией… Печали — при воспоминании о тоскующих под кроватью домашних туфлях— бабушах с загнутыми носками…

…В воротах дома нашего триумфатора встречают супруга и дети, молитвенно воздевающие руки:

— О! Он одолел Витошу! Надо срочно отбить депешу дядюшке в Габрово!

Вадим Полуян

Борис Поюровский ШЕФСКИЙ КОНЦЕРТ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ КЛИНИКЕ

Существует широко распространенное мнение, будто люди искусства неравнодушны к Бахусу. Особенно актеры. Я не социолог и не врач. Поэтому не имею научных данных, подтверждающих подобное суждение.

Думаю, что среди пьяниц попадаются и артисты. Часто даже очень способные. Но ведь и среди людей других профессий встречаются алкоголики? Так что я не стал бы ничего категорически отрицать или утверждать, а согласился бы с примирительной формулировкой: ничто человеческое артистам не чуждо…

Мой друг-актер пристрастился к спиртному. Сперва выпивки носили случайный характер. Но через два-три года он не мог уже и дня удержаться. И жена, и родители его понимали, к чему все ведет. А он продолжал пребывать в неведении счастливом. О врачах и слушать не хотел:

— Что я — алкоголик? Да вы с ума сошли!

Но однажды он явился на спектакль в пьяном виде и стал нести со сцены чушь.

Поднялся скандал, дирекция готовила приказ об увольнении. Воспользовавшись этой ситуацией, мы немедленно отвезли моего друга в специализированную лечебницу, что, кстати, оказалось вовсе не просто: люди месяцами дожидались там очереди. Но главный врач, пусть земля ему будет пухом, был, как выяснилось, театральным человеком и охотно пошел нам навстречу.

Все это случилось в самом конце апреля, накануне майских праздников. Друг наш, конечно, сразу же приуныл, и мы решили по очереди ежедневно навещать его, чтобы как-то отвлечь от больничной обстановки.

Уже прошли первые майские дни, приближался День Победы. 6-го или 7-го числа приезжаю я проведать больного и замечаю, что он сам не свой.

Оказывается, накануне к нему заезжал администратор, с которым он давно работал на эстраде, и пообещал главному врачу устроить 8 мая (!) шефский концерт.

В такой день и «левый»-то концерт организовать трудно: артисты буквально нарасхват! Но шефский?!

Мой друг мучился, не спал вторую ночь подряд: он был человек удивительно деликатный, совестливый, обязательный.»

— Ты представляешь, что будет? Я этому трепачу второй день не могу дозвониться, а здесь уже повесили объявление! Кошмар!

Как могу, стараюсь успокоить больного, но сам начинаю прокручивать в голове различные варианты. Беда, что времени почти не осталось. Ну да ничего: мир не без добрых людей, что-нибудь сообразим!

И действительно — «сообразили»! Таких артистов 8 мая нельзя было увидеть в концерте и в Колонном зале. Правда, доставляли их сюда не в ЗИЛах и ЗИМах, а в каретах… «Скорой помощи». Самые-самые знаменитые и любимые! И все, повторяю, бесплатно, исключительно из уважения к своему товарищу, попавшему в беду.

Уже время начинать, слышны аплодисменты. И тут вдруг выясняется, что вести концерт некому: о конферансье-то мы и забыли. Прошу одного, другого, но никто не соглашается.

— А ты сам попробуй, — предлагает мне знаменитый тенор. — Не надо острить: просто объяви и уходи!

— Да я ведь никогда этого не делал. К тому же и костюм у меня не совсем концертный: босоножки, синие брюки, сорочка навыпуск.

— Ничего страшного! Не боги горшки обжигают, — вмешивается в разговор главный врач. — Такие замечательные артисты с любым ведущим будут иметь успех. Давай, давай! А то наши так разволнуются, что мы потом и за месяц не приведем их в норму.

При этих словах он достал из кармана белоснежного халата ключ, слегка приоткрыл дверь и жестом пригласил меня пройти вперед. Я и опомниться не успел, как оказался на сцене. Попытался вернуться, но дверь уже была заперта…

Зал набит сверх всякой меры. Дышать нечем. В первых рядах сидят сотрудники, сзади — выздоравливающие больные. Кому не хватило стульев, по решеткам забрались на окна. Зрелище, прямо надо сказать, впечатляющее. Мой друг, кстати, устроился среди врачей, в самом центре первого ряда. Поднимаю руку — никакого впечатления!

— Добрый день! — стараясь с помощью микрофона перекричать всех, обращаюсь я к зрителям. В ответ — хохот и аплодисменты. — Дело в том, что у нас приключилось недоразумение. Артисты приехали, а о конферансье мы забыли. — В ответ — снова гомерический хохот и бурные аплодисменты. — Между прочим, я пока ничего смешного не сказал. — Новый взрыв восторга. Самое обидное, что вместе с другими надо мной смеялся и мой друг. Онто ведь знает, что я говорю правду. Ну да бог с ним!

Объявляю первый номер: называю фамилию автора, исполнителей, а зрители продолжают хохотать. Еле-еле ухожу со сцены: боюсь, что дверь все еще заперта. Но опасения мои оказались напрасны: навстречу мне шли исполнители…

По окончании концерта администрация больницы устроила трогательный прием. Кстати, отнюдь не безалкогольный. Главный врач умело вел стол, произносил пространные тосты за каждого исполнителя. Когда же очередь дошла до меня, он сказал:

— Я-то думал, что вы театральный критик. А оказывается, вы просто ловко меня разыгрывали…

Эдуард Полянский УКУС, ЕЩЕ УКУС…

В детстве Рогова укусил слон.

Небольшой, правда, слон, можно сказать, слоненок, рядом с которым Рогова-ребенка фотографировали. Он только хотел проверить иголкой, толстая ли у него кожа, а слон взял и тяпнул его. С тех пор слонов Рогов недолюбливал. Все любуются слонами, восхищаются их мощью, добродушием, а его они раздражают. В зоопарках на слонов глазеют толпы зевак, а он пробегает мимо, чтобы только не видеть это чудовище, в цирке, когда на манеж выводят слона, Рогов демонстративно уходит в буфет.

В слонах ему все противно. Их запах вызывает у него аллергию, хобот — досаду, уши — недоумение, хвост — смешанное чувство: что-то между ненавистью и презрением, а вся туша в целом — бурю негодования.

Стойкое это негодование всегда клокочет в Рогове. Живых слонов он годами не видит, а наткнется где-нибудь в журнале или книжке на изображение слона, и готово — вспыхивает, как сухое полено. Такая злость его берет, что хочется ему тут же отправиться в Африку, в места обитания слонов, чтобы отстрелять с десяточек особей или в крайнем случае покусать кого-нибудь из ближайшего слоновьего окружения.

В Африку, как правило, съездить Рогову не удается, легче с укушением ближних. И что характерно: никто из покусанных им не догадывается, почему он такой злой. Хотя догадки строят: одни думают, что Рогов ест всех поедом беспричинно, просто от хорошего аппетита. Другие, наоборот, считают, что он пускает зубы в ход неспроста, вероятно, его в детстве какая-то муха укусила.

Они ближе к истине. Но случай Рогова оригинальнее: покусанных мухами не сосчитать — хоть сейчас в неформальные объединения группируйся, а он один как перст. Не слыхать, что кого-то еще слон укусил.

Слоновый укус не идет ни в какое сравнение с мушиным. Слоновый вреднее — не для укушенного слоном, а для окружающих. Охватываемость высокая — много народу с метками от роговских зубов по свету ходит. Причем зарубки что надо, на всю жизнь.

Охватываемость с возрастом у Рогова росла. Если в детском саду в борьбе за жизненное пространство он покусал только двух согруппниц и одного воспитателя, то в школе познакомил со своими челюстями уже каждого пятого по линии пионерской организации и каждого третьего по линии комсомольской. Педколлектив до сих пор ходит в травмах, независимо от партийной принадлежности. Поступив в институт, Рогов взял личное обязательство — каждый год повышать покусанность органов студенческого самоуправления и руководства факультета на 20 процентов, с тем чтобы к окончанию вуза некого было кусать.

Росло и качество кусательного дела. В детстве Рогов вцеплялся зубами в конечность супротивника. Но постепенно понял, что это неэстетично и негигиенично. К тому же среди ближних попадались такие твердые орешки, что зубы стали крошиться и к пятидесяти годам Рогов вставил искусственную челюсть, которая однажды повисла на ягодице соседа по лестничной площадке, и он предъявил ее в суд как вещественное доказательство.

В суде челюсть затерялась, а новой, которой обзавелся Рогов после долгих мытарств, рисковать ему уже не хотелось.

В этом душевная драма Рогова: желание кусаться у него прежнее, чем кусаться — неизвестно.

Алексей Пьянов ПАРОДИИ

Михаил Раскатов МОНОЛОГ ОТЕЛЛО (Письмо о редакцию)

Борис Рацер Владимир Константинов

Илья Резник ЭПИГРАММЫ

Владимир Рецептер

Роберт Рождественский

Николай Рындич КТО ПОСЛЕДНИЙ?

Близ города Худоносовска есть один городок. Без названия. Ни у кого из его жителей нет и драного халата, но зато все население поголовно имеет автомобили. И профессиональные водительские права.

Здесь живут мужественные люди, способные во имя дела надолго оторваться от родного дома, от семьи. Нелегко им тут живется, но и у них бывают радостные события.

Вот, например, сегодня к шоферу Петрову приехала на побывку жена с сыном.

— Здравствуй, Петька. — дрогнувшим голосом говорит шофер Петров, — давненько я тебя не видел. Вон ты какой вымахал!

— Шестнадцатый пошел, — всхлипывая, сообщает жена, — летит времечко. Когда дома-то будешь?

— Скоро, скоро, Глаша, — суровеет Петров, — уже квитанцию выписал, и пропуск есть…

— Как с питанием-то? — успокаиваясь немного, спрашивает жена, развязывая узелок с пирогами.

— Да вот огородец небольшой завел, — смущенно теребит густую бороду Петров, — огурцы, правда, померзли, но помидорчиками надеюсь побаловаться…

— Пропадешь ты здесь, — вздыхает жена.

— Не пропаду, — твердо обещает Петров, — вон нас здесь сколько, — указывает он широким жестом на множество сельских машин, образовавших этот автоград у ворот Худоносовского шиферного завода в ожидании очереди на отгрузку продукции.

Внешне эта панорама как будто не внушает тревоги. От безделья шоферы забивают «козла», греются на солнце, а жар нагоняет сон, и во сне водители возвращаются домой, в родной колхоз, на уборочную, туда, где сейчас позарез нужны их автомобили.

Но наяву работники Худоносовского шиферного завода не спешат отпустить их домой с продукцией.

Строгий график, установленный для потребителя, четко определенный день и час отпуска товара ликвидировали бы это великое автомобильное «противостояние» у ворот завода. Но по-прежнему получить за короткий срок шифер в Худоносовске — дело почти невозможное.

И поэтому шофер Петров, прощаясь с сыном, говорит с надеждой:

— Ты у меня теперь совсем взрослый, Петька! Скоро меня заменишь…

Эльдар Рязанов

Инна Савельева ЭКЗОТИКА

Байрам Салимов

Сергей Сатин

Владимир Свиридов СЕКРЕТ МАСТЕРА ОСЕТРОВА

На работе произошло неприятное событие: сломался общественный электрочайник.

Коллектив женский, эмоциональный. Реакция самая неожиданная. Синхрофазотрон сгорел — никто глазом бы не моргнул, а тут из-за обыкновенного чайника целая драма.

— Выручайте, Александр Иванович, — кинулись женщины к своему коллеге, единственному в комнате мужчине.

Осетров смущенно пожал плечами:

— Я, правда, никогда не пробовал… Не мой профиль…

Но атака женщин была стремительной и мощной.

— Ну, Александр Иванович! Ну, пожалуйста! Вы ведь инженер… мужчина… умница…

Осетров не устоял и с тяжелым, как штанга Султана Рахманова, предчувствием взялся за чайник.

Повертел его, покрутил, внутрь заглянул, кулаком постучал. В розетку воткнул. Чайник был холоден, как борщ в студенческой столовой.

— Дома починю, — сказал он и, чтобы не осрамиться, сразу после работы побежал в мастерскую. Чайники брали только на осень, а на дворе была весна. Осетров подумал, посомневался. Потом махнул рукой: не ударять же лицом в грязь — и направился в магазин.

…На работе он появился с новым чайником.

— Вот это мастер! — наперебой расхваливали его коллеги. — Что значит руки золотые… Чайник-то, смотрите, как новенький стал.

Слава о мастере Осетрове разнеслась со скоростью звука.

Александр Иванович чувствовал себя именинником и больше не сожалел о потраченных деньгах.

Однако на другой день ему принесли в ремонт будильник.

Осетров уперся, заартачился:

— Да вы что, смеетесь? Идите в мастерскую. У меня работа. Я занят.

— Знаем, — сказали ему, — что клиентов у вас хватает. Но это просьба Ивана Мироныча. Ни одна мастерская не берет.

Осетров вздохнул: разве ему откажешь! — и положил будильник в портфель.

Подобных часов в магазине не оказалось. Сказали, что модель старая и уже давно снята с производства, и предложили настенные с боем. Александр Иванович растерялся: такого поворота он не ожидал. Он позвонил Ивану Миронычу. Трубку взяла секретарша Галочка.

— Будильники такие уже не модны… не выпускаются… А с боем можно?

Пока Галя наводила справки, Осетров прикидывал предстоящие расходы.

— Разрешил. Делайте с боем. Иван Мироныч спрашивает, с кукушкой не сможете?

— Ас песнями Аллы Пугачевой не хотите? — разозлился мастер и повесил трубку.

…Восторгу сослуживцев не было предела.

— Да он просто Паганини ремонта, — говорили об Осетрове. И пошло и поехало. К Осетрову валили, как на «Бони М». Несли все подряд: авторучки, зажигалки, кофеварки, электрогрелки… Одна женщина, предприимчивая, видно, попросила пылесос в швейную машину переделать:

— Вы, говорят, все можете…

Другая обиделась даже; Ивану Миронычу вон из плюгавенького будильничка какие часы… А я из цветного телевизора прошу маленький, портативный сделать. Неужели трудно? Из большого маленький всегда легче…

Александр Иванович отбивался как мог, но люди-то все нужные — попробуй откажи. Он терпел, крепился, зарплаты не хватало, в долги залез по уши.

Мастер ходил невеселый, бледный, невыспавшийся.

Свой секрет раскрывать не хотелось: стыдно — такой авторитет, и вдруг…

Осетров выбрал другое.

На новую работу шел радостный и торжественный, как на премьеру в Большой театр. Александра Ивановича встретили приветливо, даже, можно сказать, с восторгом.

— Слышали о вас, слышали. С нетерпением ждали…

— Вы о чем, товарищи? — Хорошее настроение слетело с Осетрова, как листья с осенних деревьев.

— Не скромничайте, знаем, — ответили ему. — Вы, кстати, вовремя, будто по заказу. Рояль у нас в комнате сломался…

Мануил Семенов ПРИРУЧЕНИЕ БЮРОКРАТИЗМА

Дошла недавно до меня новость: хотят будто бы закрыть бюрократизм. Знаете: так, как закрывают фабрику, продукция которой перестала пользоваться спросом, или рудник, если месторождения иссякли и эксплуатировать их дальше экономически просто невыгодно. Новость сильно встревожила меня: правильно ли мы поступаем, не преждевременно ли?

Конечно, с одной стороны, может быть, и правильно. Пишущая братия жалуется: тема, мол, исчерпана, не хватает за душу, как прежде.

сказано, конечно, сильно. Но когда? Больше сорока пяти лет назад. А других таких же вдохновенных строчек не написано. Явный признак непопулярности темы или падения удельного веса сатирического пафоса в жанре поэзии.

Хнычут карикатуристы: не можем, дескать, больше рисовать эту отвратительную физиономию в очках с роговой оправой и тупым взглядом. Примелькалась она, а люди обращают на нее не больше внимания, чем на табличку «По газонам не ходить!».

Сетуют эстрадные артисты. Перестала маска бюрократа пользоваться успехом. И не потому, что вытеснили ее Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна, а ввиду выработки у зрителей иммунитета. Не хочет он над бюрократом смеяться, хоть убей его!

Одним словом, по всем линиям наметилась явно тупиковая ситуация.

И все-таки не рановато ли списывать в архив, объявлять дешевую распродажу, отправлять на слом? Исчерпали ли мы все возможности бюрократизма? Думаю, что нет. Особенно если учесть, что мы думали только о вреде, какой он причиняет, и упускали из виду пользу, которую может приносить бюрократизм.

Позвольте, а разве такое возможно, спросите вы? Вполне возможно, все зависит от условий, ситуации и целей, которых мы хотим достигнуть. Не претендуя на патент, автор тем не менее берет на себя труд показать на ряде конкретных примеров полезный, так сказать, созидательный бюрократизм. Это в известной мере напоминает процесс одомашнивания дикой кошки, когда человек, приручив ее, использовал врожденные хищнические инстинкты пушистого зверька в собственных интересах.

Начнем хотя бы со следующего эксперимента: как можно в союзе с бюрократизмом бороться против бесхозяйственности и даже побеждать ее?

Правление Банка Откровенной Бесхозяйственности, именуемого в дальнейшем БОБ. За столом с табличкой «Председатель» восседает бюрократ. Он принимает посетителя.

— Мы просим правление банка, — говорит посетитель, — ассигновать шестнадцать миллионов на строительство завода фарфоровой посуды.

— На местном сырье?

— Так точно. Но глины хватит на два, от силы на три десятка чайных сервизов.

— Чем это подтверждено?

— Данными геологоразведки. Правда, ее провели после того, как проект завода был утвержден и внесен в генплан, но все-таки провели.

— Значит, завод сразу же после пуска…

— Встанет на консервацию.

— А где гарантия, что завод не будет переориентирован, скажем, на деревообработку?

— Вокруг завода в радиусе более тысячи километров нет ни одного деревца. Леса вырублены еще в XVIII веке. Вот справка Гослесофонда.

— Тогда на переработку шерсти.

— Но единственным источником шерсти в нашей области являются эрдельтерьеры и колли. Однако собак обеих пород насчитывается у нас не более двухсот. Можете ознакомиться с годовым отчетом общества собаководов.

— Значит, шестнадцать миллионов рублей, ассигнованных нашим банком, окажутся выброшенными на ветер?

Посетитель, обрадованный тем, что ему удалось успешно преодолеть все бюрократические рогатки, восторженно восклицает:

— Так точно, на ветер! Можно оформлять ассигнования?

— Не спешите в кассу! Мне нужен еще один документ.

— О боже! Какой еще?

— Документ, подтверждающий тот факт, что в районе строительства на самом деле дуют ветры и что они способны разметать шестнадцать миллионов рублей, как дорожную пыль!

Посетитель поднимается со стула, в изнеможении отирает со лба выступивший пот и, пошатываясь, направляется к выходу. Он бормочет, как в бреду:

— Чинуша… канцелярист… бюрократ несчастный!

Ну, а теперь перенесемся из производственной сферы в область быта, посмотрим, чем бюрократизм может быть полезен здесь. Возьмем для примера хотя бы кампанию по борьбе с алкоголизмом, которая пока не достигла, к сожалению, блистательных успехов. Так вот, что произойдет, когда к ней подключатся бюрократы? Если, конечно, поставить перед ними задачу не пресекать пьянство, а, наоборот, насаждать его? Итак, представим себе…

Раннее утро. За прилавком только что открывшегося ларька знакомая по предыдущему эпизоду фигура бюрократа, только теперь он не в отлично сшитом костюме, а в поддевке и белом фартуке. К ларьку подбегает изрядно помятая личность, говорит хриплым голосом:

— Слушай, парень, плесни-ка кружечку!

— Ась?

— Налей, говорю, своего пойла. Душа горит!

— Поосторожней, гражданин. Во-первых, тут продают не пойло, а плодоягодное вино под названием «Смородинка», ГОСТ 1261. А во-вторых, откуда мне знать, что у вас душа горит, на лбу ведь не написано…

— Да ты принюхайся как следует, от меня же вчерашним перегаром за версту разит.

— Вот еще что выдумали! Вас тут за день тыща проходит, и к каждому принюхиваться? Во что же я, лицо официальное, тогда превращусь? В сыскное животное?

— Ну нюхать не желаешь, тогда взгляни на мое лицо. Видишь, какое оно опухшее?

— Вижу. Только мои личные эмоции и восприятия к отчету не приложишь и в папку не подошьешь. А потом, может быть, вы просто поспали больше обычного. Как говорится, после трудов праведных…

— После трудов? Ха-ха! Да ты знаешь, как мы вчера с дружками поддали?

— Опять эмоции, опять сказки Венского леса… Ну, представьте, отпущу я вам кружку вина, а что дальше будет?

Личность в предвкушении выпивки явно оживилась.

— Милый, ты только налей, только налей. Мне один лишь глоток и нужен, я ведь с пол-оборота завожусь.

— Все вы так хвастаетесь. А потом вприпрыжку на работу бежите.

— Я на работу побегу? Ха-ха! Да ты знаешь, сколько у меня прогулов по причине этой самой пьяночки?

— Не знаю. Наболтать что угодно можно. А вот вы мне справку принесите.

Личность явно ошарашена происшедшим неожиданным поворотом.

— О чем справку?

— О прогулах. Тогда и вино получите. Нам ведь когда на базе вино отпускают, то строго наказывают: «Помните, разливное вино — продукт дефицитный, без разбора им торговать нельзя. Отпускайте в первую очередь тем, кто не может без него обойтись: шоферюгам и грузчикам от мебельных магазинов, прогульщикам, алкоголикам-хроникам…» Поняли, гражданин?

— Так ведь я, можно сказать, тоже…

— Вот именно: сказать все можно. Несите справку, иначе у нас с вами ничего не выйдет.

— Да, но если я кружку «Смородинки» хвачу, вахтер заметит, меня схватит…. А как же тогда будет со справкой?

— Не волнуйтесь. Если пользоваться вашей терминологией, то, пока я не схвачу справку, вы не схватите вина. Сообразили?

Помятая личность ошалело крутит головой.

— Справка… ГОСТ 1261… Не хочу!

Бодрой походкой направляется к заводской проходной. А бюрократ, с удовольствием потирая руки, говорит:

— Ну вот, еще одного псевдоалкоголика изобличил.

Достает гроссбух и делает в нем какую-то отметку.

— Поставим галочку для отчета.

Краткости ради мы привели только два примера благотворной деятельности бюрократа. Но их ведь можно продолжить. Почему бы не создать по принципу БОБ главк «Распылитель» (по распылению государственных капиталовложений), объединение «Сокрзапчасть» (сокращение выпуска запасных частей), фирму «Туда-обратно» (расширение встречных перевозок) и, наконец, службу УПОК (ударим по качеству)!

Несомненно, имел бы успех и перевод на бюрократические рельсы таких бытовых услуг, как утеря вещей заказчиков, сданных в ремонт, перелицовку или химчистку, порча верхнего платья и пальто в ателье, упорядочение натуральных и денежных поборов с ответственных квартиросъемщиков и членов их семей и т. д.

Если мы, отбросив былые предрассудки, приступим к широким и смелым экспериментам, то может наступить время, когда бюрократизм из всеми презираемого и гонимого станет симпатичным и желаемым. Превратится в доброго друга человека на службе и дома.

И тогда вместо обычных сегодня ругательств и проклятий мы будем то и дело слышать:

— Спасибо тебе, бюрократизм!

— Чао, милый!

Александр Сивицкий Юрий Тимянский В МИРЕ ЖИВОТНЫХ

Борис Слуцкий ТАКИЕ ВРЕМЕНА

Святослав Спасский В ДУХЕ АГАТЫ КРИСТИ

Нынешней осенью произошла жуткая история. Там, за границей. А точнее — вблизи одного из промышленных центров Великобритании.

Серебристый приземистый «Форд» несся по широкой магистрали в сплошном потоке машин. Внезапно из третьего ряда он круто зарулил влево и, создав серьезную аварийную обстановку, беспомощно ткнулся в зеленый бордюр.

Во множестве завизжали тормоза. Джентльмены, высовываясь из своих автомобилей, возмущенно реагировали и не всегда при этом достойно выражались. Подлетел моторизованный регулировщик и. заглянув в остановившийся «Форд», остолбенел.

Там, внутри, находились четверо, и все четверо были абсолютно мертвы. У каждого из трех пассажиров в груди торчало по громадному мексиканскому кинжалу с инкрустацией. У водителя же шея была туго стянута тонким шнуром, а запястья скованы наручниками.

Скоро на обочину спикировал полицейский вертолет. Вместе с комиссаром Дакоттой прилетел его молодой белобрысый помощник Вайзеншварц и кучка рядовых сыщиков, фамилии которых знать необязательно. Была и собака, хмурая и высокомерная.

Осмотрев и обнюхав место происшествия, все крепко задумались. Лишь комиссар, посвистывая, щурился на нежаркое солнышко и, казалось, совсем не интересовался подробностями дела. Внезапно он круто обернулся к Вайзеншварцу:

— Ну, выкладывайте вашу версию.

— Шофер зарезал своих пассажиров и покончил с собой.

— Но прежде надев на себя наручники?

— Нет, видимо, это сделал кто-то посторонний…

— И на ходу выскочил из машины? Где же он? И зачем надевать наручники на убитого?

— Их надели еще на живого.

— И после этого он вел машину и удавился?..

— Тогда я не знаю.

— Вся эта едущая публика, — комиссар широким жестом показал на поток машин, — имеет право не знать. Вы, Вайзеншварц, такого права не имеете. Даю вам два дня.

…Через два дня Вайзеншварц принес Дакотте сведения о всех погибших. Один из пассажиров был жителем крохотного острова в Индийском океане. Как сообщили его кучерявые соседи, за два дня до трагедии он отправился рыбачить на своей парусной лодчонке, и больше его никто не видел. Вдова и четырнадцать ребятишек рыбака ничего добавить не смогли.

Второй был состоятельным американским бизнесменом. Накануне смерти он вылетел на личном самолете в австралийский филиал своей фирмы, но там его не дождались.

Третий работал сцепщиком вагонов в Красноярском вагонном депо (СССР). Четыре последних дня он не появлялся на работе, но это никого не встревожило, так как он выдавал замуж младшую сестру и его прогул можно было считать если не вполне законным, то по-человечески понятным.

А водитель оказался торговцем наркотиками из Боготы, причем никакого отношения к «Форду» он не имел. Машина принадлежала канадскому проповеднику, который вот уже две недели лежал в больнице (язва двенадцатиперстной кишки).

Выслушав доклад помощника, комиссар спросил:

— Ну и как вы объясняете все это?

— Не знаю, что и сказать, сэр. Загадка на загадке. По-чему все эти люди молниеносно бросили свои дела и собрались вместе? Куда они ехали? И что привело к этой ужасной развязке?

— Вайзеншварц, вам не кажется, что задавать вопросы гораздо легче, чем отвечать на них?

Вайзеншварц молчал, помаргивая.

— А ведь стоит вам допросить виновника происшествия…

— Да, сэр. Конечно, сэр. Но кто он?

— А вот в этом, Вайзеншварц, и заключается ваш промах. Не я ли учил вас: «Ищите того, кому преступление было выгодно»?

— Я пытался, но не нашел.

— Поэтому вам никогда не быть комиссаром.

— Но ведь и вы, сэр…

— Я нашел, — спокойно возразил Дакотта. — Вся эта история выгодна единственному человеку — автору рассказа. Соедините меня с ним, немедленно.

Вот так комиссар добрался до меня, и я честно признался:

— Господин Дакотта, я давно мечтал написать леденящий душу детектив в духе Агаты Кристи.

— Но почему вы не привели рассказ к логическому концу?

— Я хотел, да не получилось. Уж слишком невероятная, запутанная история. Думаю, и у Агаты тоже бы ничего не вышло. А вы как считаете?

Комиссар неопределенно хмыкнул. Телефонная станция дала отбой.

Вячеслав Сысоев СУХАЯ ЛОЖКА РОТ ДЕРЕТ

Золотой ключик и стальные запоры открывает, да так, что комар носа не подточит. Откроет, кого виноватить? Виноватый скрылся, и концы в воду. Ищи ветра в поле.

А страж-то на что? Кстати, кто он? Известная личность, тертый калач, живущий по пословице «То полезно, что в карман полезло». Его знаменитую фразу «Сухая ложка рот дерет» не один век повторяет по нескольку раз в день каждый уважающий себя мздоимец. И нет спасения от этого лиха на Руси. Хотя кто только не пытался искоренить его. Куда там! А ведь как круто брали…

Разбирал я недавно царские законы по казенной надобности и откопал екатерининский указ от 24 августа 1762 года «О отрешении коллежского советника Шокурова от дел, за взятки, и о неопределении впредь ни к каким делам».

«Объявляется во всенародное известие. Понеже как всем довольно известно, а паче будущим у дел, какое Именным блаженный и вечной славы достойная памяти Государя Императора Петра Великого указом, состоявшимся в 1714 Декабря 24, запрещение учинено, дабы все чины, которые у дел приставлены, не дерзали никаких посулов казенных и с народа сбираемых денег брать, кроме жалованья, а кто дерзнет сие учинить, тот весьма жестоко на теле наказан, всего имения лишен, шельмован и из числа добрых людей извержен или и смертью казнен будет; то и в 1724 Февраля 5 подтверждено; а в 1760 году.

Августа 16 дня данным Сенату указом же, блаженная и вечной славы достойныя памяти, Государыни Императрицы Елизаветы Петровны повелено по самым обстоятельствам известным зло прекращать и искоренять; но, не взирая на все оное, присутствующий в Москве в Штате-Конторе Коллежский Советник Василий Шокуров Гребенского войска с Атамана и писаря, которые приезжали для принятия на оное войско жалованной суммы, взял тулуп Калмыцкой и голову сахару».

Но соблазн велик. Иной раз настолько, что человек, не желая того, впадает в грех. Наступает себе на глотку и, не мудрствуя лукаво, берет барашка в бумажке и все остальное, что идет в руки…

Настойчива была императрица Екатерина II. Прознала, что указ ее не то, что курам на смех, но ни направо, ни налево, некоторым мздоимцам от него ни холодно, ни жарко, и решила — вот я вам! 11 ноября 1766 года строже прежнего указ появился: «О распубликовании во всем Государстве об учиненных наказаниях за взятки и за лихоимство». В указе государыня сообщить изволила: «…учредили Мы особливую Комиссию… повелели накрепко исследовать о преступлении. По окончании которой Сенат Наш всеподданнейше Нам представил доклад. Сенату повелеваем… приложение напечатав, публиковать во всем Нашем Государстве.

Оказавшиеся в преступлениях по Белогородской Губернии разного звания чины, всего 39 человек, о которых докладом Сенатским представлено было со мнением.

А именно:

Правящий Губернаторскую должность, Действительный Статский Советник Князь Григорий Шаховской.

В слушании о неуказном винном курении в Малороссийских слободах и во взятках с тех слобод и с посланных в те разного звания людей,

В 1761 500 рублей.

— 1762 715 —

— 1763 100 —

Мнение Сената. Как им сие преступление учинено не только прежде, но и после состояния Именных Вашего Императорскаго Величества Всемилостивейших 1762 года указов, и для того за то его преступление лишить всех чинов, и впредь ни к каким делам не определять.

Города Стараго Скола Ассесор Василий Горохов, к звании о неуказном винном курении и во взятках с слобод и нарочно посланных ко искоренению того:

В 1762 215 рублей.

Лошадь в 30 рублей.

Вина ведр с пять».

Любопытные спросят: «А как сейчас?» Прямо и не знаю, что ответить. Знать не знаю, ведать не ведаю, хотя имеется статья в Уголовном кодексе о строгой ответственности за получение и дачу взятки. Правда, недавно новые пословицы услыхал: «Лучше маленький подарочек, чем большое спасибо», «Баксы есть, окажу честь», «На спасибо иномарку не купишь, дворец не построишь, на Гаваи отдохнуть не съездишь».

Александр Суконцев НОТАЦИЯ

Директор был человеком добрым и мягким. Он никогда не распекал своих подчиненных, не повышал голоса. О стучании кулаком и речи не могло быть. Если и случалось, правда, крайне редко, он слегка журил провинившегося.

Вот и сейчас перед директором стоял, опустив голову, Федор Иванович и переминался с ноги на ногу. А директор тихим голосом, по-отечески его корил:

— Нехорошо, братец ты мой, Федор Иванович, получается. Ведешь ты себя не того… Весь коллектив относится к тебе с уважением. Я бы сказал, любит тебя. А ты? На посетителей, извини меня, рычишь. Уборщица зашла прибраться, ты на нее страху нагнал. От несознательных посетителей подачки принимаешь. С товарищами по работе конфликтуешь. Что молчишь? Отвернулся? Стыдно тебе?

Тигр по имени Федор Иванович тяжело вздохнул и пошел в угол клетки.

Анатолий Трушкин

— Ну, не тяни время — говори тост.

— Значит, так… весь вред на Руси от пьянства. За то, чтобы бросить пить!

— Молодец! Хорошо сказал. Молодец! В самую точку. Здорово! Суть сказал. «Бросить пить». Молодец! Когда бросить?

— Сейчас.

— Молодец. Здорово. И уже только по праздникам?

— Нет! Ни в праздники, ни в будни.

— Молодец. Только ночью?

— И ночью не пить.

— Если не закусываешь!

— И если закусываешь, не пить!

— Погоди. Сразу не сообразишь. «И если не закусываешь, не пить…» На людях?!

— И на людях, и в одиночку. Ни днем, ни ночью. Совсем не пить!

— Правильно! Молодец! Только в отпуске.

— Нет.

— В больнице?

— Нет.

— За границей?

— Нет.

— Перед смертью!

— Нет!

— За границей ночью один перед смертью!

— Нет! Вообще не пить!

— Сдаюсь. И что тогда,?

— И тогда заживем как люди!

— Мы?!

— Да.

— Хороший тост. Ей-богу, хороший! Пьем стоя. Прошу всех встать! Грех не выпить. Грех!..

— Под такой тост и завтра не грех выпить!

— У тебя десять миллионов, подай нищему-то. Не проходи мимо. Куда тебе, к черту, столько денег? Надо добрые дела делать. Вон тому подай — без рук, без ног.

— И подам. Что мне, жалко? Вон он — без рук, без ног. Небось у него детей куча. Почему это у нищих всегда детей много?

— Ты не рассуждай. Ты подай!

— И подам. Тыщу подам.

— Молодец! Ты просто молодец будешь. А ты заметил, как у тебя уже хорошо на душе стало? Как будто росой умылся, да?

— Да… умылся. Нищий домой придет, жена спросит: «Сколько насобирал?» А он ей: «Тыщу!» Она хлоп башкой об пол, и поминай как звали.

— Ну, поменьше дай.

— И дам.

— И дай. Не жмись.

— А кто жмется? Восемьсот подам.

— Молодец!

— Надо только как-то так положить, чтобы никто не заметил, а то отнимут. Придет домой, жена: «Сколько насобирал?» Он: «Ничего, все отняли». Она хлоп башкой об пол, и поминай как звали.

— Ну ты хоть сколько подай.

— И подам.

— И подай.

— И подам. О чем речь? Сколько — вот вопрос. Пятьдесят рублей тоже отнимут. Десять не отнимут.

— Молодец! Ну, клади десять — и пошли… Клади. Это правильно — никто не тронет его.

— Его нет, а меня тронут. Если по десять подает, сколько же у него? Выследят и грохнут.

— Так ты что, сволочь, совсем ничего не подашь?

— Почему не подам? Подам.

— И подай!

— И подам. Интересно, сколько ему подают? Рубль… Два. У меня таких денег нет. На нет и суда нет.

— Ну ты сволочь!

— Как я подам то, чего у меня нет?

— Ну ты и гнида!

— Погоди — он смотрит на меня. Думает: хотел подать и не подал. Нехорошо получилось.

— Молодец! И что ты сделаешь?

— А я вот что сделаю — я сяду рядом, тоже буду просить. «Подайте, Христа ради, кто сколько может!»

— Смотри — калека этот тебе хочет подать. Не вздумай взять!

— Никогда!

— Не вздумай взять!

— Никогда! Спасибо, не надо. Спасибо, не надо. Спасибо… Сколько он дал-то? Пять рублей.

— Ну ты и сука!

— Ну, сука, и что? Я же не для себя взял, для него. Чтобы он как будто росой умылся. Придет домой, жена: «Сколько насобирал?», а он: «Я сам сегодня подал».

— Молодец!

— Какой есть.

— Мо-ло-дец!

— Ну, все, все. Пошли отсюда.

Дмитрий Филимонов

Елена Флорентьева Леонид Флорентьев АМБА

Никогда она ничего мне не делала. Она же ничего не умеет. У нее яичница подгорает сразу с обеих сторон, представляешь? Я с работы прихожу, она все время лежит, грызет яблоки и читает. Протянет руку, возьмет не глядя, хрум, хрум — только хвостик задумчиво положит обратно на тарелку. Безотходное производство какое-то.

А в тот раз я устал как черт. И горло болело. Ну, пришел, ужином, конечно, и не пахнет. Ладно! Стал отбивать мясо. Она закурила и говорит: «О, если б раб жил тысячью жизней! Для полной мести мало мне одной…» Я, естественно, молчу, только бью по мясу сильнее. Тут она с таким презрением, знаешь, просто жутким презрением в голосе и надменно так заявляет: «А ведь ты не знаешь, откуда эти строки!» Я молчу все равно, а мясо бедное от моих ударов уже совсем расползается по доске. Кое-где дырки появились. «Где, — спрашиваю, — сковородка наша?» Она стряхивает пепел в горшок с цветком: «Все эти глупости, — высокомерно говорит, — меня не занимают. А ты малоразвитый и даже не знаешь, что я прочла тебе строки из «Отелло».

Н-ну! И тут я заметил, что цветок мой весь в окурках! Мне даже показалось, что листья немного скукожились. Он как-то по-особому называется, забыл, житель пустынь и растет жутко медленно. Я его чуть ли не пионером еще посадил, правда, лет десять назад, землю рыхлил, поливал дождевой водой и убивал тлю. А эта его не переносила, особенно когда случайно порвала о колючку рукав какой-то турецкой кофты.

Туг я не выдержал, что говорить… Размахнулся и как ахну молоток в мойку, а там гора грязной посуды. Я просто озверел.

— Ты, — говорю, — неприятное существо, лежишь тут целыми днями, как большая котлета…

Она даже не вздрогнула, глазом не моргнула. Воткнула окурок в горшок и с большим олимпийским спокойствием делает следующее заявление:

— Ты, Вова, человек с бытовым сознанием. Абсолютно. Я же, напротив, безу… словно, человек с ноосферным сознанием. Отсюда несовместимость и антагонизм, делающий нашу дальнейшую совместную жизнь невозможной. Мы разведемся. Амба.

Я вытащил молоток из-под осколков; тут же, кстати говоря, и сковородку разыскал. Давай, давай, говорю, беги, разводись. Испугала!

И начался какой-то кошмар. Я как человек отходчивый утром встаю, готовлю завтрак и говорю вполне беззлобно: «Давай вставай, чисти челюсти». А она выскочила из-под одеяла, как черт из табакерки, схватила с кровати мою пижаму и — раз ее на пол. Я обалдел. Я, между прочим, ее сам стираю. И орет еще своим хриплым голосом: «Не смей приближаться к моей кровати, я тебе сказала, что подам на развод!»

Шабаш какой-то! Кровать у нас одна, хотя и широкая. И купила нам ее моя мама в числе прочих вещей, чтобы поддержать наш союз. Я сдерживаюсь, отвечаю вполне резонно: «Это кровать моей матери, так что лучше подними мою пижаму и замолчи». Когда я сказал про маму, что тут началось! Будто буря разразилась или цунами пронеслось. В глазах потемнело. Это она в меня швырнула какой-то своей вещицей. Должно быть, сапогом. Если не канделябром. Набрала в грудь воздуха и закричала так, что, думаю, лифтерша внизу перекрестилась: «Твоя мать — женщина с бытовым сознанием! Пусть она подавится кроватью! Чтоб она не смела совать нос в эту квартиру, иначе я за себя не отвечаю!» Проорав все это и кое-что еще, она прыгнула моментально в кровать и спряталась под одеяло.

Я целый день был сам не свой. Переживал и на работе все приглядывался к нашим теткам. Ну, тетки как тетки. А я смотрю и думаю: интересно, как они дома расправляются с мужьями? Дубасят небось при случае. Нет, кто их поймет? То вроде все делают, чтобы понравиться мужчинам, а на поверку выходит, что этих же мужчин вроде как и ненавидят.

Все-таки я решил как-то загладить конфликт. Вечером заявляюсь домой с букетом. Кстати, она-то мне никогда ничего не дарила. Одеколона не дождешься. А теща — вообще не поверишь! Эта жила моей маме на пятидесятилетие подарила ложку за два рубля.

Открываю я дверь, и первое, что вижу в прихожей, — огромные мужские сандалии, такие мерзкие, с прорезями для пальцев и пятки. Заглядываю в комнату: эта с каким-то хреном кофе пьет. Новое дело! Познакомься, говорит, это мой коллега, он мне будет помогать с диссертацией. А у него морда в прыщах. Ну, этот тип вскочил с кресла, завилял задом, будто собака, которая ластится к хозяину.

— Будем знакомы — Андрей Абрамович Волк.

Я говорю:

— Меня Вовой звать.

И ем его взглядом. Другой бы понял, надел свои сандалии и ушел, этот — нет. Плюхнулся обратно в кресло и стал в чашку сахар сыпать. Две ложки, три, четыре. Нет, ты представляешь, этот Волк явился в мой дом, в этих своих сандалиях, разбросал их по всей квартире и кофе с сахаром пьет. Гадюка.

Подсел я к этой милой парочке. «Боюсь, — говорю, — что дело это с диссертацией весьма бесперспективное. Супруга рожает ее уже восемь лет. И пока, извините, гора родила мышь в виде разрозненных страниц, да и те я на работе печатал».

Волк этот в кресле заерзал, а я напираю:

— Не обидно вам драгоценное свое время тратить, товарищ Волк?

Жена вспыхнула, зажмурилась в гневе, однако сдержалась и говорит этому типу:

— Андрюша, не обращайте внимания на выходки моего мужа. Он так шутит. Его воспитанием никто по-настоящему не занимался. Хотите бутерброд с колбаской?

Не было сил моих смотреть на все на это, плюнул и ушел в спальню. Сел на кровать и задумался: ведь было в нашей жизни много хорошего. Куда же делось это хорошее, почему оно ушло? Жалко стало себя непереносимо.

Не знаю, сколько времени прошло, слышу, хлопнула дверь, предстала передо мной жена. И, представляешь, за какое-то мгновение успела снять красивое красное платье, в котором сидела с Волком, и нацепила гнусный бордовый байковый халат.

Собрав волю в кулак, я обратился к ней душевно, хотя голос мой дрожал: «Вот, Наташа, я цветы тебе принес. А тут этот Волк. Зачем он здесь? Зачем он в нашем доме пожирает колбасу? Давай мирно все обсудим, ведь жили мы как-то десять лет, ведь объединяло нас нечто?» Протягиваю ей букет, но букет тут же летит в угол, а комнату заполняет крик, парализующий мое тело: «Я нашла в Ремарке сберкнижку! Откуда у тебя эти деньги? Ты впутался в аферу! А Волк мне друг!»

А эти пятьсот рублей мне завещал дед. Ну, я положил сберкнижку в томик Ремарка, между «Тремя товарищами» и «Черным обелиском». Бывает, что положишь, а потом забудешь. Что тут такого, не понимаю.

И тут, в самый разгар событий, появляется моя мама. Ну как нарочно. Она входит в комнату, нюхает воздух и говорит:

— Что-то у вас все пылью пропахло.

Наталья посмотрела на нее косо и говорит: «Пусть эта женщина немедля покинет квартиру, которую доставал мой папа, зампред». Мама тем временем идет на кухню и оттуда громко спрашивает:

— Скажи мне, сын, что приготовила тебе сегодня на ужин жена?

Я поднялся и ушел в ванную, пустил там воду из крана, чтобы ничего не слышать.

Неужели действительно амба? Да нет, не думаю. Пройдет все это. Все-таки десять лет вместе прожили. Ноосферное сознание? Да черт с ним! Несовместимость? Может быть, может быть. Но квартиру жалко.

Вот только Волк теперь чуть ли не каждый день приходит и даже перестал снимать сандалии.

Павел Хмара ИРОНИЧЕСКИЕ СТИХИ

Алексей Ходанов СТАРЫЙ НОВЫЙ ДРУГ

Разбирая как-то ненужные бумаги, я наткнулся на старую записную книжку и с легкой грустью стал перелистывать забытые имена, канувшие в Лету номера телефонов… На одной из страниц внимание мое привлекла полустертая от времени запись, сделанная незнакомой рукой: «Федьке — звонить вечно!»

«М-да… Кто бы это мог быть? — подумал я и хотел уже было перевернуть страницу, как вдруг меня осенило: так это же Федька Сидоров, мой однокурсник, закадычный, можно сказать, друг юности, сосед по комнате в самом неустроенном и самом веселом доме на свете — в студенческом общежитии! Помнится, встретились на улице, потребовал он эту самую записную книжку и собственноручно нацарапал свои координаты. И при этом еще ворчал, что забывать старых друзей грешно.

Это надо же, смущенно рассуждал я, сколько общих волнений, конспектов, вечеров в читалках, шпаргалок, и вот хотел перевернуть страницу, чтоб никогда не вспомнить, не позвонить…

Проклиная себя за черствость, я набрал номер и услышал далекий, чуть погрубевший, но такой же знакомый голос:

— Сидоров у телефона!

— Федька! — закричал я радостно. — Это действительно ты, староста знаменитой двадцать четвертой группы?

— Кто это? — строго спросил голос.

— Это я, Лёдик! Помнишь, бродяга?

Трубка помолчала немного, потом укоризненно сказала:

— Я-то помню, а чего сам исчез?

— Да суета, старик, — жалко оправдывался я. — Дни бегут, звонки звенят, сводки шуршат, не успеваю за стол сесть, а уже домой пора, а там семья, сам понимаешь, обязанности…

— Понимаю, — согласился Федька. — У самого так, но я стараюсь не забывать старых друзей, вот только тебя из виду потерял. Где трубишь? Надеюсь, высоко забрался?

— Да нет, не получилось как-то… Экономистом вкалываю в одной маленькой конторе.

— Бывает, и мал золотник, да дорог. Контора-то что выдает?

— Так, ерундистику. Брючные ремешки делаем из кожзаменителя.

— Действительно ерундистика… — разочарованно, как мне показалось, вздохнул Федька. — Солидные люди подтяжки носят. Гм… ремешки. Надо же!

— А наших, наших-то встречаешь?

— В основном с ними и общаюсь. Валька Зайцева дочь замуж выдала. Димка Козлов кожаный пиджак купил, аргентинский, архимоднейший, щеголяет.

— Молодец! Годы его не берут!

— Ну, а тебя берут? — Федькин голос подобрел. — На мандолине пилишь?

— Да какое там! На счетной машине пилю. Голова не тем забита.

— А зря… — Федька помолчал немного, потом сказал: — Ну, а квартирные условия у тебя как, ничего? Надеюсь, не в коммуналке живешь?

— Да что ты! У меня трехкомнатная!

— Сколько людей проживает?

— Со мной — трое.

— Ну это еще годится. — Федька покашлял и деловито спросил: — Так слушаю тебя, Леонард Кузьмич. Давай.

— Что давай?

— Говори, что там у тебя да как.

— Да по-прежнему на Варьке женат, сын в институ…

— Поступать должен?

— Поступил. Арабский учит, ох, и трудно ему, одно слово «верблюд», говорит, четыре тысячи синонимов имеет!

— С учебниками, что ли, туго?

— Да нет, все есть.

— От картошки освободить?

— Уже вернулся.

— Может, сумку фирменную хочет, чтоб все упали? Есть у меня такая, японская — «Спортклуб, путешествия, приключения», в клеточку, а?

— Да нет, есть у него сумка!

— Тогда, может, сессию завалил? Может, похлопотать надо?

— Спасибо… Тройка, правда, есть, но мы исправим.

— Так… — Федька помолчал и, как мне показалось, удивленно спросил: — Ну так что ты?

— Как что? — не понял я.

— Не может быть, чтобы тебе ничего не было надо!

— Да нет, ничего не надо! — радостно сказал я. — Все у меня есть. Тьфу, тьфу, тьфу, конечно! Очень рад был тебя слышать. Никуда не уезжаешь?

— Да нет…

— Надо обязательно встретиться. На днях, лады?

— Лады… — неуверенно произнес Федька.

Я пожелал ему всего доброго и повесил трубку. На душе было легко, совесть понемногу успокоилась. Четкими квадратными буквами я вывел на перекидном календаре: «Федьке — звонить вечно!»

На следующий день жена неожиданно спросила меня:

— Ты чего это Федьке Сидорову звонил?

— Но откуда ты знаешь?

— Валька Зайцева меня разыскала. Федька ей на тебя пожаловался. Совсем, говорит, Ледьку не узнаю. Куда, говорит, подевалась его откровенность, решительность…

— Как… то есть? — обомлел я.

— Да, говорит, чувствую, ему что-то нужно, нашел ведь меня, а о деле говорить стесняется, все темнит, все вокруг да около. Федька-то, оказывается, директор нашего торгового центра! Ты не знал?

— Очень рад за него.

— А за меня? Немедленно позвони ему и попроси вот по этому списку.

С этими словами жена протянула мне длинный лист бумаги, исписанный мелким почерком…

— Да это же неудо… — начал было я, но встретил такой решительный взгляд, что рука моя сама по себе потянулась к телефонной трубке.

— Федь… — слабым голосом сказал я. — Это я, Лёдик… Ты извини, что я…

— Лады, — сказал Федька, выслушав мой список. — Я все застенографировал. Все, конечно, дефицит, но не для друзей.

— Может, тебе это трудно? Может, я тебя обременил?

— Пустяки, Лёдик! Главное — дружба, которую ничто не вычеркнет из нашей жизни. Вот Валька Зайцева. Свадебное платье для дочери ее достал! Архимодное! Да и Димке Козлову — а он вообще со мной здороваться забывал — пиджак устроил, кожаный, аргентинский! Все хорошие ребята, все меня не забывают! И ты вот объявился… Жаль, конечно, что карьера у тебя не удалась, но хоть жилищные условия хорошие, и это хлеб. Спасибо, что позвонил! Звякну тебе через пару деньков.

Он действительно «звякнул» через пару деньков и, сообщив, что заказ по списку выполнен, сказал:

— Так он к тебе уже выехал. Будет через полчаса. Прими и обогрей!

— Кого… обогреть? — удивился я. — Кто выехал?

— Да один нужный человек из одного дефицитного управления. Инкогнито, с секретаршей. В творческой командировке. Поживут в твоей трехкомнатной месячишко.

Он повесил трубку, а я еще долго слушал короткие гудки, с трудом сознавая, что действительно вновь обрел старого друга.

Александр Хорт ДОЛОЙ МАФИЮ!

Лежа на полу в неудобной позе, Юрий Аркадьевич заканчивал рисовать транспарант, когда из магазина вернулась жена.

— Что ты тут малюешь? — спросила она.

— Да вот ребята на работе поручили, — объяснил он. — Сегодня собираемся на митинг.

— «Долой коррумпированную мафию!» — прочитала жена. — Красиво получилось… Только, когда пойдешь, заверни в тряпку. Иначе Павел Константинович, он сейчас возле подъезда сидит, примет еще чего доброго на свой счет и обидится.

— Обязательно заверну, — согласился муж.

— А отнесешь плакат — сразу возвращайся домой. Я хочу, чтобы ты сегодня пропылесосил квартиру.

— Как это возвращайся?! — удивился Юрий Аркадьевич. — Я иду на целый день. Сначала демонстрация по городу, потом митинг.

— А этот лозунг кто понесет?

— Сам и понесу. Лакеев у меня нету.

— Да ты что, рехнулся?! — Жена с квадратными от ужаса глазами плюхнулась на стул. — Ты соображаешь, что несешь?!

— Транспарант, — тупо ответил муж, не уловив тонкости интонации супруги.

— Ахинею ты несешь, а не транспарант. А-хи-нею!

— Да что тут особенного?

— Сам подумай. Вдруг этот призыв увидит Анна Григорьевна из банка.

— Ну и пусть смотрит.

— Обидится. Она нам якобы списанный компьютер бесплатно обещала. Ты же сам хотел иметь дома компьютер.

— Тоже верно. — Юрий Аркадьевич почесал затылок.

— Или Володя из городской администрации увидит тебя — обидится насмерть. А с этим упырем ссориться нельзя — он нам кухонный гарнитур обещал за копейки. И уж совсем беда, если ты с таким призывом попадешься на глаза Георгию Алексеевичу. Черта с два он возьмет нас с тобой в бесплатную рекламную поездку по Испании.

Лицо Юрия Аркадьевича с каждой секундой мрачнело. Жена же продолжала сыпать доводами:

— В конце концов этот митинг могут увидеть по телевизору в других городах. Вдруг тебя заметят мои родители. Хорош зятек, скажут. Приезжает раз в год по обещанию, звонит редко, а по телевизору нас критикует.

— Только о своих родителях и думаешь, — огрызнулся Юрий Аркадьевич. — Мои увидят — тоже обидятся.

— Тем более. Так что, давай замазывай эти буквы. Я тебе сейчас принесу баночку белил, от ремонта остались…

Через час, дожевывая на ходу бутерброд, Юрий Аркадьевич выбежал из подъезда и быстро направился к центру города В руках у него красовался транспарант, на котором было написано: «Наша сила — в единстве!»

Елена Цугулиева МОНА ЛИЗА ИВАНОВНА

Скорый поезд № 16, совершив очередной рейс за кордон, возвращался в Москву. За время пути никаких происшествий не было. Пассажиры вели себя благовоспитанно и корректно, соблюдали в вагонах чистоту и порядок.

И все же одна небольшая задоринка, как говорят в официальных документах, имела место.

…В кабину поездного радиста заглянула проводница Наташа, девица бойкая и весьма общительная. Язычок у нее был такой, что если бы члены поездной бригады верили всем ее россказням, то уж, наверное, не только перессорились бы между собой, но и передрались не раз.

Итак, эта примечательная особа заглянула в обитель радиста Павла Тимофеича Пухова и сказала ему страшным шепотом:

— Паш! А, Паш!

— Ну? — недовольно пробурчал отдыхающий П. Т.

— А что я тебе скажу!

— Небось опять какую-нибудь ересь…

— А на твою Лизку один пинжак положил глаз.

— И когда ты перестанешь хипповать? Говори как люди.

— На твою супругу Елизавету Иванну Пухову сильно засматривается пассажир заграничного происхождения.

Видавший виды П. Т. зевнул, поглядел в окно, потом лениво сказал:

— «Засматривается»!.. Тоже мне кинозвезда. София Лорен. Чего на нее, старую кочергу, засматриваться? — Но тут в его голосе зазвучала тревожная нотка — А ты не сочиняешь, тарахтушка? Если правду говоришь — давай его словесный портрет.

Наташа послушно зачастила:

— Не так чтобы молодой, в твоей поре. Француз, а может, и не француз. Сел в Париже. По-русски волокет… извиняюсь, говорит, но плоховато. Не особо богатый — костюмчик так себе, не фирма. А на Лизку смотрит во все глаза.

— Гм… — сказал Пухов. — Это надо же. Тоже мне красота неземная. Лолла Брижитт Бардо… Надо пойти поглядеть, что там такое. И не вышло бы неприятности. Ведь она у меня с фокусами. В случае чего огреет — международных осложнений не миновать.

И он пошел, размышляя, был ли повод со стороны его жены или не было такого повода. Вроде бы не должно. Лиза Пухова была не такая уж молодка — давно разменяла «роковой сороковой». На шее трое ребят. До сих пор вела себя вполне прилично, куда только не ездили. А взять хотя бы ее напарницу, эту самую Наташку… За ней глаз да глаз.

Иностранца он застал на месте преступления. Он стоял возле служебного купе и смотрел, как Лиза Пухова разливает чай в стаканы. А она, красная от смущения, не смела поднять на него глаз и даже раза два плеснула заварку мимо.

— Ты того… поаккуратнее, — сказал ей муж. — Чай-то цейлонский… Чего тут у вас?

— Привет! Наслушался Наташкиных сплетешек…

— Какая Наташка? — фальшиво удивился муж. — А я вовсе и не затем. Я заявки на концерт собираю… Иди, иди, тащи свои чаи. А мы тут… как мужчина с мужчиной…

В четвертом купе, где обитал иностранец, никого больше не было, остальные ушли в вагон-ресторан. Француз представился:

— Анри Бертен. Из Парижа.

— Добро пожаловать, — тактично сказал Пухов, стараясь не нарушать протокольных норм. — А я Пухов Павел, по-вашему Поль, а по отчеству Тимофеевич. Как по-французски Тимофеевич — сказать затрудняюсь. Поездной радист… Да. Вот такое, значит, дело. Будем знакомы. Какие с вашей стороны будут пожелания в смысле музыкальных произведений? Репертуар у нас обширный…

Господин Бертен по-русски говорил ужасно, но понять его было можно. Он даже сумел заказать песни в исполнении Шаляпина и «Зикиной». Затем разговор перешел на личные темы.

— Слушайте, господин Анри, — смущенно сказал Пухов, — Лизавета, проводница ваша, она, значит, мне приходится супругой. Ма фам, так сказать. А вы, как я заметил, интересуетесь…

Господин Бертен, нимало не таясь, ответил:

— Очень интересуюсь.

— Вы меня, конечно, извините, — стараясь держаться в дипломатических рамках, продолжал Пухов, — но чего такого вы в ней нашли? Она, прямо скажем, не эта… не мадам Баттерфляй. И лет ей хватает. А уж характер — не приведи господь. Унеси ты мое горе (он явно сбивал цену своей ясене).

Но француз успокоил Пухова:

— Дело в том, что я эту женчину уже видел. Видел! Но где? Никак не могу вспомнить. И вот утруждаюсь, ломаю свой голова.

— Ее? Видел? А ты часом не ошибся?

— О, нон! Эта самая. Точно она. Но где встречал? Где?

— Все может быть, — нахально воткнулась в разговор Наташка. — Не был ли он прошлой осенью в ЦЦКЖ? Мы там в самодеятельности выступали. Лизка — сольным номером. Пела «Горьку ягоду» и «Подари мне платок». А я тарантеллу плясала. Цветов этих нам тогда накидали!

Когда пассажиру втолковали, что такое ЦЦКЖ, он с уверенностью сказал:

— Нет, я там не был. Я вообще ваша страна первый раз.

Теперь задумался Пухов.

— Гм… Так-с!.. Где же еще? Родилась Лизавета в Армавире. Во время войны семья перекантовалась в Тюмень. Потом в Москву. Здесь мы и познакомились… Анрюша, в Армавире либо в Тюмени ты, ясное дело, не бывал.

Иностранец отрицательно помотал головой.

— Я еще в Анапу ездила. В дом отдыха! — крикнула из коридора Лиза. — Может, там…

Оказывается, Бертен в Анапе не был. Он только собирался побывать, но не в Анапе, а на Пицунде.

— А вот, может, — задумчиво сказал Пухов, — ты погоди, Бертюша, то есть Анрюша, я сейчас.

Он умчался и через считаные минуты вернулся, таща под мышкой зеленую папку с тесемками.

— Вот погляди-ка, как там тебя… Вот моя жена, Лиза то есть.

В журнале на цветной иллюстрации была во весь рост изображена Лиза Пухова. «Вторая премия на конкурсе ручного вязания», — с гордостью прочитал Павел Тимофеич. — Она знаешь какие свитеры вяжет! Приходи к helm в Москве, покажу. Ни один компьютер так не сумеет… А вот еще. — Он развернул газету. — Видишь? Это она среди учеников, рассказывает им о своих загранпоездках… А вот тут опять же в хоре. Видишь, она тут моложе была… А это на физкультурных занятиях. Пробег на лыжах. Мы с ней очень любим лыжи.

Пассажир слушал развесив уши, но…

— Это очень интересно, но я эти журнальчик и газеты не выписываю… Где же я мог ее видеть?

Пришла на помощь Лиза.

— Ладно, — сказала она, — бросайте гадать, пейте лучше чай, остынет… А ты, Паша, иди. Концерт пора начинать. Иди давай. Нашел занятие… И журналы на места положь.

— Это действительно, — озабоченно промямлил Пухов. — Ну, будь здоров, Анрюша… А насчет моей Лизы — выбрось из головы. У вас в Париже небось есть своя ма фам не хуже. А эта — что! Проводница, и все тут. Обыкновенная совсем женщина. И любоваться в данный момент нечего. Подумаешь, Джоконда нашлась…

Но тут, к его изумлению, Анрюша вскочил как ошпаренный, разлив чай на брюки, хватил Пухова по плечу отнюдь не по-дипломатически и завопил дико-радостным голосом:

— Джоконда! Мона Лиза! О, мон ами Поль, ты правильно сказал, ты сам нашел! Вы были Париж?

— Как не быть! Работа наша такая, — недоуменно сказал Пухов.

— И Лувр были?

— Здрасьте! В Париже быть да в Лувр не пойти! — удивилась Лиза. — Нас бы в резерве засмеяли… Постой, Паша! Ну, да! Теперь и я его вспомнила. Мы с тобой как раз возле Джоконды стояли, а тут он подошел. Я еще сказала: вот какой молодец, фотоаппарат прихватил.

— Ага! Ты меня еще ругала, что я свой «Зоркий» забыл. Еще разиней обозвала. Ну, теперь все ясно. Пошли, Мона Лиза Ивановна.

Они ушли. А иностранный турист задумался. Теперь он ясно видел перед собой эти два женских лица. Одно — сиявшее нетленной красотой, дивное творение гения. И другое — простое, обыкновенное, милое и доброе, уже немолодое — с сетью морщинок у глаз и рта. И серые глаза, с восхищением, удивлением и восторгом глядевшие на ту, другую.

И он с радостью вспомнил, что тогда не удержался и щелкнул, сфотографировал их обеих. Надо будет подарить им одну карточку. Но как он мог забыть! Ведь эта фотография обошла весь мир!

Он облегченно вздохнул и принялся рассматривать журналы, оставленные радистом.

…А поезд «эспрессо» уже приближался к Белорусскому вокзалу.

Татьяна Шабашова ЗАПИСКИ ВЕРНИСАЖЕНЦА

У каждой художественной натуры свой, неповторимый путь в искусстве. Сэмюэл Шост не был художником, но однажды решил, что скрываться от упреков жены лучше всего в нью-йоркских картинных галереях. Это надежно. Джуди не придет в голову искать мужа в музейной пыли.

Для памяти он вел дневничок, который случайно попал нам в руки.

ПОНЕДЕЛЬНИК. День ненастный. Джуди хнычет.

Пошел в галерею «Сидней Дженис» на выставку Тома Уосселмэна. Его новое произведение «Большая американская голая женщина» поставило меня в тупик. С одной стороны, я не против крупных женщин (эта заняла не меньше сорока квадратных метров), с другой стороны, «Ньюсуик», журнал, который я уважаю, заставил задуматься: «Большая американская голая женщина» Тома Уосселмэна похожа на громадную афишу, заполненную розоватым мясом и ярко-красными губами. Уосселмэн концентрирует свое внимание на анатомических деталях, таких, как ноги, ступни. Его картины вызывают чувство отвращения». Долго смотрел на женщину целиком и на анатомические детали, решил не торопиться с выводами. Дома смотрел на свои ступни. Надо будет срезать мозоли.

ВТОРНИК. Был на открытии выставки Дана Флавина. Все только и говорили о том, что он создал шедевр из двух клистирных трубок. Оказалось, Дан работал с обыкновенными трубками дневного света. Трубочки перекручены и подключены к электросети. Думаю, эффект в том, что одна горит нормально, а другая мигает Какой-то тип полез чинить, чтобы не мигало. Его сняли со стремянки, растолковав, что это замысел художника. Доспорили. Передрались. Черт дернул вмешаться. В суматохе я схватился за трубку, дернуло током.

Поехал в «Райе Юниверсити мьюзеум» при Институте изящных искусств, надеялся в атмосфере изящества отдохнуть душой и оправиться от электрошока. Увы! И здесь Флавин со своими трубками занял четыре зала. Экскурсоводы сообщают интересующимся, что Дан Флавин и его единомышленники требуют решительного отказа от традиционных материалов: их кредо — создание художественных произведений из скобяных изделий и электротоваров.

СРЕДА. Был в «Соянабенд галери». Смеялся от души! Вильям Вегман показывал свои видеоленты. Народу масса. Вегман колготился возле своей аппаратуры. На экране — Вегман и собака. Он явно в ударе. Повалился на спину и подставил псу свою физиономию. Пес лизал. Второй видеофильм — Вегман передразнивает свою жену. В душе я ему посочувствовал. Бедняжка Вильям, моя Джуди — ангел по сравнению с миссис Вегман! Третья картина — Вегман пучит глаза, надувается: изображает чревовещателя. Смеялись до колик, забыв всякие приличия! Жизнеутверждающее искусство. Обязательно попробую дома.

ЧЕТВЕРГ. Попробовал видео дома. Аппаратуру достал. Надо разработать сюжеты. Прорепетировал с собакой. Пальма лизать мое лицо наотрез отказалась. Смазал мясным бульоном. Приманку взяла, но прихватила нос. Все смеялись до упаду.

ПЯТНИЦА. Еду на фестиваль искусств…

С фестиваля вернулся в прекрасном настроении, побежал в ванную и пустил воду.

— Джуди! — крикнул я. — Принеси-ка мне виолончель!

— Сэмик, бог с тобой, что ты говоришь?.. Где я возьму тебе виолончель?

Никогда ничего не допросишься в этом доме.

— Ну тогда хотя бы скрипку!

Джуди почему-то заплакала. Тогда я сказал как можно мягче:

— Джуди, детка, помнишь, ты всегда гордилась, что твой брат играет на кларнете? Где он?

— Разве ты сам не знаешь? Он давно в могиле.

— Да не брат! Кларнет! — вскипел я. — Или хотя бы игрушечный барабан нашего Бобби!

— Сэм, — всхлипнула жена, — если ты хочешь выкупать барабан, то для чего ты снял штаны?

Видимо, она принимала меня за сумасшедшего. Тогда я дал ей «Ньюсуик», и там она прочитала:

«Но ничто не могло сравниться в этом сезоне с решением Шарлотты Мурман играть на виолончели под водой. Это событие имело место в стеклянном аквариуме на Нью-Йоркском фестивале искусств и было гвоздем программы».

Играя на кларнете на дне ванны, я нахлебался воды и затем долго икал, но художественное бульканье, которое я издавал, было мне вознаграждением. Когда же из ванны вода перелилась и потекла в коридор, я увидел в этом символ нового течения в искусстве.

Правда, в отличие от авангардистов, которые на этом зарабатывают, мне придется заплатить соседям снизу за испорченный потолок, но это такая ничтожная жертва по сравнению с той радостью, какую я черпаю в искусстве!

Евгений Шатько

Я мучительно завершал новаторский роман из жизни ученых. Его нетерпеливо ждали литературная общественность, моя жена и друзья, которые давали нам взаймы. Правление жилищного кооператива тоже из последних сил ждало окончания оригинального труда, пора было вносить сорок процентов за квартиру.

Я завяз в сцене страстного спора академика Евстропа Поросенкова (сквозной положительный герой) с доктором наук Транскрипцией Синекдохой. Я боролся со штампами, свойственными новаторскому роману, и добивался убедительной победы сложного крестьянского характера академика, бывшего пастуха, над рафинированной натурой Синекдохи.

Сцена топталась на месте, штампы лезли на бумагу, я метался и проводил критические дни на бегах! В то безысходное утро жена вошла ко мне и сообщила ледяным голосом:

— Послезавтра вносить сорок процентов. Или квартира, или…

— Какое или? — вскрикнул я, в отчаянии ложась на диван. — Не профанируй мучительный процесс…

Жена пожала плечами и вышла.

Я нервно зевнул и сел к столу. Я напрягся.

В это время Поросенков, маленький, шутливый, очень сильный старик в тигровом свитере, творчески высмеивал красивого, крупнотелого, внутренне расщепленного Транскрипция, Синекдоха развязно улыбнулся, прислушиваясь не к словам учителя, а к шлепкам из соседней комнаты, где занималась по системе йогов дочь Поросенкова астрофизик Агашка. Поросенков, чтобы пронять ученика, перешел от добродушной шутки к сарказму.

Синекдоха начал рычать про себя. Мне тоже не терпелось: через день вносить сорок процентов, а старик разговорился. Он избивал коллегу дубинкой логики, топтал сапогами аргументов. Это было невыносимо, мы с Транскрипцием заскрипели зубами, и он вдруг сказал.

— Закройте хлеборезку, шеф!

Даже я опешил, а старик просто пошатнулся, но, к сожалению, не вышел из рамок положительного героя, даже не вспылил.

«Пора типизировать и концентрировать, — подумал я. — Пора вносить».

Поросенков должен одержать высокохудожественную духовную победу! Где же интуитивный просчет? Почему так вял Транскрипций? Агашка! Она мало работает в этой сцене!

Тут же в кабинет отца вбежала Агашка, одетая в шорты (острый внешний и внутренний портрет). Доедая кусок черного хлеба, держа в руках ручную крысу, Агашка сказала:

— Батька, ты дашь мне денег на квартиру, а я скрою от маман, что ты участвуешь в мотогонках.

— По рукам! — согласился Поросенков и кинул дочери бумажник.

Агашка вывернула деньги и вышла, обдав Транскрипция арбузным запахом молодого здорового тела.

Слова Агашки об отдельной квартире взволновали и меня, и Транскрипция, ведь он, прикрываясь расщепленностью, по-студенчески любил Агашку. Весело разговаривая с крысой, Агашка нарочито медленно одевалась в передней. Транскрипций затрясся и потрогал двухпудовую гирю, с которой по утрам играл академик.

Поросенков продолжал насмешничать:

— Милый коллега, под экзистенциальностью вашего теоретического фрондерства лежит брутальность мироощущения. Тех же щей, да пожиже влей…

Я тоже затрясся и быстро внес в витиеватую речь старика художественный акцент.

— Синекдоха, вы пройдоха! — сказал Поросенков удивленно.

Синекдоха вскочил. Я загорелся, сейчас сцена решится контрастно и драматично! Транскрипций размахнулся гирей, но… уклонился от резко художественного решения, побледнел и стал произносить длинную малопонятную речь.

«Чего ты мямлишь? — подзуживал я Синекдоху. — Ты не очень положительный! Конечно, тебе наплевать, живешь с мамой в дореволюционном доме на Арбате, а человеку в кооператив не даешь попасть!»

Но Синекдоха упорно пробивался в положительные герои и говорил, говорил по науке. Поросенков задорно отвечал, время шло. Уже жена академика сердито велела им идти обедать, — они спорили! Уже Агашка всунула голову в кабинет и поманила Транскрипция тягучим шалым взглядом, — они фехтовали терминами! Я сам должен был идти на бега, — они все жонглировали аспектами! Наступил вечер, я не мог посмотреть выступление фигуристов из Вены, я осоловело слушал их ученые распри.

К ночи я подумал, что свалял дурака, когда не написал двоюродному скупому дяде, чтобы он одолжил денег под роман. Сейчас писать письмо уже поздно. Я с унынием смотрел на положительного Поросенкова, этот не остановится! Вся надежда была на Синекдоху. Каждый раз, когда академик повышал голос, я просил Транскрипция ударить учителя хотя бы свернутой газетой. Он не откликался. Они оба закурили. Я задыхался, они забыли открыть форточку! Уже за полночь я прикорнул на коврике, на котором академик разминался с гирей. Они спорили и бегали по кабинету, перепрыгивая через меня. Под утро они бросились друг на друга… обнялись и заспорили снова. Я решил дать дяде телеграмму и впал в творческое забытье…

Я вошел в комнату, глянул на нашего двухлетнего сына и в испуге позвал жену:

— Вот, полюбуйся! Ребенок, оставленный без надзора, размазывает кисель по стене! Прекрати размазывать!

— Что значит прекратить! — возмутилась жена. — Не сковывай инициативу ребенка! Размазывай, маленький! У ребенка прорезается способность к рисунку! Да ты только вглядись в эту яркую линию! Это что-то живое! Оно дышит!

— По-моему, это река, — сказал я насмешливо.

— Пусть мальчик дорисует, — сказала жена, любуясь яркой линией. — Рисуй, рисуй, маленький! На тебе папину авторучку.

Маленький тут же изобразил круг с закорючкой и сказал:

— Мява!

Жена едва не задохнулась от восхищения:

— Видишь, он нарисовал мяву! Очень похожая мява!

— Позволь узнать, что такое или кто такая мява?

— Ты не понял? Это кошка! Видишь — хвост!

— Но у нее нет ни одной лапы.

— Значит, она поджала лапы! Рисуй, рисуй, маленький!

Маленький немедленно изобразил на обоях какую-то пружину и снова заявил:

— Мява!

Я сдержанно сказал жене:

— Теперь абсолютно ясно, что маленький просто бессмысленно мажет обои. Пора все стереть.

— Ты не притронешься к нашей мяве пальцем! — ледяным голосом предупредила жена. — «Бессмысленно мажет»! Да ты присмотрись! Это мява в движении. Она бежит, и бежит очень быстро! Отойди, взгляни издалека, как полагается глядеть на изобразительное искусство.

Я отошел в другой конец комнаты, присмотрелся повнимательнее и в общем-то увидел мяву. Она так быстро бежала, трусила рысью, и ее трудно было различить сразу.

В последующие дни сын изобразил мяву на полу, на дверях и на мебели. Он работал в разной технике: сырой морковкой, мелом, огрызком яблока, манной кашей.

Каждая новая мява была изображена в такой неповторимой манере, что я долго искал ее, как на загадочной картинке. Я не только отходил подальше, я прищуривался, смотрел в кулак, ложился на диван и, наконец, находил. Иногда у меня возникали сомнения, и тогда я обращался к жене:

— Слушай, ну к чему вот эти полосы?

— Это мява в клетке.

— Ну, а вот этот квадрат? К чему квадрат-то? Да еще с дырой.

— Неужели ты не узнаешь? Эта наша комната.

— A-а, да-да… Но к чему дыра?

— А это мява посреди комнаты.

Постепенно я так натренировал свой глаз, что спокойно видел мяву повсюду: пятно на скатерти, облако в небе, валенок — все это была она.

Наконец последнюю мяву сын нарисовал вареньем на моем светлом пиджаке.

— Ну все, хватит! — заявила жена. — Ребенок почувствовал цвет. Ребенку пора купить масляные краски! Ты сейчас же пойдешь в магазин.

— Я-то думал на себя пиджак купить… Все-таки не везде удобно появляться с мявой на спине. Не все это правильно поймут.

Жена вдруг пристально осмотрела меня, отошла и сказала решительно:

— Нужна только рама. Картина готова. Для выставки детского рисунка!

Тогда я снял с себя пиджак, вырезал ножницами кусок спины с мявой и сказал:

— Один шедевр готов, но широкая публика захочет увидеть и настенные произведения нашего ребенка. Я начинаю обдирать обои… вставим их в рамы и…

— Устроим выставку всего кошачьего цикла! — закончила жена мою мысль.

Когда мой пиджак был раскроен и пошел на шедевры, я сказал жене:

— Пора показать сыну истинную кошку, нарисованную каким-нибудь знаменитым художником. Пусть увидит великий образец! И чтобы с четырьмя лапами!

Я купил в «Подарках» портрет мявы с бантиком и усами. Показал сыну и сказал:

— Вот это настоящая мява, братец!

Сын затопал ногами от радости. Обмакнул в кисель свой палец и нарисовал прямо на классической кошке какую-то мочалку. Затем он довольно заявил:

— Вава!

От восторга жена едва обрела дар речи:

— Талант ребенка крепнет и мужает. Он поднялся от мявы до вавы. Изумительно похожая вава. Она сейчас залает.

— Рисуй, рисуй, маленький, — сказал я и поспешно спрятал в шкаф свои новые брюки.

Илья Шатуновский КОЗЕРОГ

Писатель-сатирик Нияз Ахметович К. принимал своих московских коллег. Три дня были отданы встречам с местными юмористами, празднику смеха, веселым застольям, шуткам. А на четвертый Нияз Ахметович сказал:

— Пришла пора отдохнуть. Вы в нашей республике впервые. Давайте совершим путешествие. Я покажу много интересного. Ну, например, наш грязевой курорт. Там есть что посмотреть: новые корпуса, водолечебницы, закрытый бассейн…

С утра сатирическая бригада двинулась в путь. Нияз Ахметович развлекал спутников всякими любопытными историями, и никто из них не заметил, как началось горное ущелье, а вместе с ним и территория курорта. Здесь гостей уже поджидал главный врач Ходжапулатов. Поздоровались, познакомились, расселись по машинам, поехали дальше. За поворотом на живописной скале показался выбитый из камня красавец козерог.

— Напомните мне потом об этом козле, — бросил Нияз Ахметович. — Я кое-что вам расскажу.

Машины остановились у двухэтажного коттеджа на краю обрыва.

— Надо перекусить с дороги, — вы ведь добирались к нам полдня. Прошу заходить, — пригласил главный врач. — Ну, а потом осмотрим все, что пожелаете.

В гостиной был уже сервирован стол. По местным обычаям сначала отведали душистых дынь, попили зеленого чая. Потом было подано блюдо плова.

— Вы хотели что-то рассказать о козероге, — напомнил Ниязу Ахметовичу главный врач. — Кстати, этот каменный козерог — символ нашего курорта.

— Вот именно, — оживился писатель. — На этом-то и строится весь сюжет.

Он наполнил пиалу чаем и начал:

— Однажды председатель Бикмаганского колхоза-миллионера достопочтенный Абдулла Абдуразаков, устав от текущих забот, собрался в отпуск и велел главному бухгалтеру принести все путевки, которые есть в правлении. «Надо поразмыслить, куда поехать», — сказал он при этом.

Вскоре главный бухгалтер разложил перед председателем пачку бумажек. Путевки были серые, безликие, ничего не говорящие. В них указывались лишь названия санатория и стояла цена. Председатель перекладывал путевки, тяжело вздыхал. Ему абсолютно ничего не нравилось. И вдруг на одной из них он увидел силуэт вашего козерога. Председатель Абдулла Абдуразаков впился в него глазами.

«Вот это козел! — воскликнул он. — Какие рога! Какие копыта! Непременно еду туда!» А надо сказать, среди путевок, которые отверг достопочтенный Абдулла Абдуразаков, были Сочи, Ялта, Геленджик, Цхалтубо, Подмосковье…

Все по-доброму засмеялись. Главный врач Ходжапулатов легонько крякнул. Дескать, смотрите, какая о нас идет слава!

— В общем, председатель из Бикмагана собрал свои чемоданы и примчался сюда. Прибыл, огляделся, место ему показалось унылым, скучным. Смутные предчувствия стали вползать в председателеву душу.

Главный врач курорта заерзал на стуле. На его лице задвигались желваки.

Между тем Нияз Ахметович, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Повели его в корпус, показали палату. Комната душная, на тринадцать человек, простыни черные, наверное, не менялись после прежних жильцов, уборная во дворе…

— Ваш бикмаганский знакомый, этот самый Абдулла Абдуразаков, либо сумасшедший, либо лжец, — оборвал рассказчика главный врач. — В нашем санатории изумительная чистота. Во всех помещениях — санузлы, душ. Кстати, самые большие у нас палаты трехместные…

Бурная реакция хозяина не произвела никакого впечатления на Нияза Ахметовича. Он оставался спокоен.

— Мой рассказ не столько о санатории, сколько о козероге, — заметил сатирик. — Итак, приходит бикмаганский председатель, уважаемый Абдулла Абдуразаков, в столовую. На первое ему подают суп-рататуй, на второе — лапшу, слипшуюся в один ком, котлеты с мухами…

От такой бестактности рассказчика у гостей похолодели руки. Они подумали, что хозяин давно уже обрел право выбросить Нияза Ахметовича в окно вместе с сопровождающими его лицами.

— Вы что, специально хотите осрамить нас перед московскими товарищами? — спросил главный врач, сжимая кулаки. — Какие котлеты с мухами? Все, что здесь подано, взято из столовой санатория. Точно такую же пищу едят отдыхающие…

— Ладно, пусть уж рассказывает до конца. — сонно сказал руководитель сатирической бригады. — Слушаем вас, дорогой коллега.

— Ну так вот. Повели степенного бикмаганского председателя Абдуллу Абдуразакова на процедуры, — тем же бодрым тоном продолжал Нияз Ахметович. — Окунули с головой в эту неприятную воду, потом сняли трусы и впо-роли такой дикий укол, что несчастный пациент взвыл и убежал в горы. И вот, бродя здесь по тропинкам и потирая проколотое место, он вдруг нос к носу столкнулся с вашим каменным козерогом.

— Ах, это ты, бандит, изображен на путевке! — крикнул он, сатанея.

В бессильной злобе председатель схватил козерога за каменные рога и, нанося ему удары ногами по животу и груди, завопил на все ущелье:

— Это ты позвал меня сюда, в эту дыру! Негодяй, провокатор, хулиган! Вот ты где мне попался! Живым не уйдешь!

Он кричал так громко, что из санатория прибежали люди, едва оторвали его от скульптуры, притащили в палату, положили в кровать и накрыли теплым одеялом. Наутро досточтимый Абдулла Абдуразаков проснулся очень довольным.

— Ну, я сполна рассчитался с этим негодяем, с этим паршивым козлом, — удовлетворенно сказал он дежурной сестре.

Затем быстро собрал чемоданы и, не дожив до срока пятнадцати дней, отправился восвояси…

— Это вся ваша история? — спросил главный врач Ходжапулатов.

— Да, вся, — ответил Нияз Ахметович. — Впрочем, я могу рассказать вам еще одну, более затейливую, но не связанную с вашим курортом.

— Нет уж, избавьте, — сказал Ходжапулатов. — Прошу вас пойти познакомиться с местом.

Заглянули в двухкоечную палату. Главный врач подошел к кровати, откинул одеяло. Простыни сверкали белизной.

— Ну где же здесь грязь? — сказал он, строго глядя на Нияза Ахметовича.

Пришли в столовую. Был ужин. Главный врач подсел к крайнему столику, спросил отдыхающих:

— Как сегодня кормят?

— Отлично, как всегда. Пальчики оближешь…

В лечебном корпусе Ходжапулатов обратился к процедурной сестре:

— Скажите, Гульнара-апа, не припомните ли вы случая, когда от наших уколов больные удирали в горы?

Сестра засмеялась:

— Шутите!

— Медицинский персонал у нас замечательный, — сказал главный врач. — Да и как может быть иначе? Больные приезжают на костылях, их приносят на носилках, а уезжают они отсюда здоровыми людьми. Посмотрите книгу отзывов, поговорите с отдыхающими, кстати, у нас лечится много иностранцев. А какие перспективы открываются перед нами! На развитие курорта государство отпускает несколько миллионов. Расширяем территорию, увеличиваем число мест, закупаем новейшее медицинское оборудование…

Когда гости прощались, главный врач Ходжапулатов подошел к Ниязу Ахметовичу и сказал:

— Так что передайте своему вздорному бикмаганскому председателю, пусть вернется к нам и покажет грязные простыни и мух в котлетах.

Нияз Ахметович засмеялся:

— Видите ли, никакого чудака из Бикмагана в природе не существует. Как я только увидел вашего каменного козерога, то у меня в голове сразу же сложился этот сюжет. И я рассказал вам про колхозного председателя, чтобы уязвить самолюбие нашего дорогого хозяина и побудить его показать курорт в самом лучшем виде. Что ж, я чувствую, гости в восторге, и я тоже. Теперь сомнений у меня нет.

Писатель полез в карман пиджака и извлек плотную бумажку, в верхнем углу которой был вытиснен силуэт козерога.

— Так что, товарищ Ходжапулатов, принимайте с завтрашнего утра нового отдыхающего, — сказал Нияз Ахметович с низким поклоном.

Воцарилось минутное молчание.

— Ох уж мне эти юмористы, — засмеялся главный врач. — Все у них получается не как у людей.

Михаил Шевченко

Виктор Шендерович ЦВЕТЫ ДЛЯ ПРОФЕССОРА ПЛЕЙШНЕРА

— Куда — сквозь щель над стеклом спросил таксист.

— В Париж, — ответил Уваров.

— Оплатишь два конца, — предупредил таксист, подумав.

Уваров кивнул и был допущен.

— Как поедем? — спросил таксист, накручивая счетчик.

— Все равно, — ответил Уваров, располагаясь поудобнее.

У светофора таксист закурил и включил транзистор.

В эфире зашуршало.

— А чего это тебе в Париж? — спросил он вдруг.

— Эйфелеву башню хочу посмотреть, — объяснил Уваров.

— А-а.

Минуту ехали молча.

— А зачем тебе эта… ну, башня-то? — спросил таксист.

— Просто так, — ответил Уваров. — Говорят, красивая штуковина.

— А-а, — сказал таксист.

Пересекли Кольцевую.

— И что, выше Останкинской? — спросил он.

— Почему выше, — ответил Уваров. — Ниже.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал таксист и завертел ручку настройки. Передавали погоду. По Европе гуляли циклоны. — Застрянем — откапывать будешь сам. — честно предупредил таксист.

Ужинали под Смоленском.

— Шурик, — говорил таксист, обнимая Уварова и ковыряя в зубе большим сизым ногтем, — сегодня плачу я!

У большого шлагбаума возле Чопа к машине подошел молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил членскую книжечку Общества охраны природы, а таксист — права. Любознательный молодой человек этим не удовлетворился и попросил написать ему на память, куда они едут.

Уваров написал: «Еду в Париж», а в графе «Цель поездки» — «Посмотреть на Эйфелеву башню».

Таксист написал: «Везу Шурика».

Молодой человек в фуражке прочел оба листочка и спросил:

— А меня возьмете?

— А стрелять не будешь? — встречно спросил таксист, глядя с сомнением.

Молодой человек пообещал не стрелять и вообще вести себя хорошо.

— Ну садись, — разрешил Уваров.

— Минуточку, — попросил молодой человек, сбегал на пост, нацепил фуражку на шлагбаум, поднял его и оставил под стеклом записку: «Уехал в Париж с Шуриком Уваровым. Не волнуйтесь».

— Может, опустить шлагбаум-то? — спросил таксист, когда отъехали.

— Да черт с ним, пусть торчит, — ответил молодой человек.

Без фуражки его звали Федюня. Федюня был юн, веснушчат и дико озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто Никодим Петрович Мальцев и все крутил ручку настройки, пытаясь поймать родную речь. Уваров, зажав уши, изучал путеводитель по Парижу.

В Венском лесу Федюня нарушил обещание и подстрелил из окна оленя.

Чтобы не оставлять следов, пришлось развести костер, зажарить оленя и съесть его.

После ужина Уваров объявил Федюне выговор с занесением рогов в машину. Федюня отпиливал рога и вспоминал маму Никодима Петровича Мальцева. Икая после оленя, они выбрались на шоссе и поехали заправляться.

Там Уваров вышел размять ноги, глядя, как блондинка с большой грудью заливает Никодиму Петровичу бензин. Федюня, запертый после оленя на заднем сиденье, прижавшись всеми веснушками к стеклу, строил ей глазки. Уваров дал блондинке червонец, и, пока выворачивали с заправки, блондинка все смотрела на червонец круглыми, как австрийские марки, глазами.

В Берне Федюня оживился и предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Провели тайное голосование, но все проголосовали «за». Распугивая аборигенов, дотемна колесили по Берну, но дома не нашли, отчего Федюня загрустил и повеселел только в Париже.

В Париж приехали весной.

Уваров вылез у Эйфелевой башни, а Никодим Петрович с запертым сзади Федюней поехал искать профсоюз таксистов, чтобы поделиться с ними своим опытом.

Вернувшись с дележа, он увидел, что Федюня исчез вместе с рогами и гвоздиками, и понял, что с юношей случилось самое страшное, что может случиться с человеком за границей.

Искать Федюню было трудно, потому что все улицы назывались как-то не по-русски, но ближе к вечеру Федюню он нашел у очень подозрительного дома с фонарем.

Федюня был с рогами, но без гвоздик.

На суровые вопросы: где был, что делал и куда возложил гвоздики — Федюня только виновато улыбался и краснел.

Уваров сидел у подножия Эйфелевой башни, попивая захваченный из дома лимонад. Никодим Петрович Мальцев нажаловался ему на Федюню, и тут же двумя голосами «за» при одном воздержавшемся было решено больше Федюню в Париж не брать.

— Может, до Мадрида подбросишь, шеф? — спросил Уваров, когда отголосовали. — Там в воскресенье коррида…

— Не, я закончил, — печально покачал головой Никодим Петрович и опустил табличку «В парк».

Прощальный ужин Уваров давал в «Максиме».

— Хороший ресторан… — несмело вздохнул наказанный, вертя бесфуражной головой.

— Это пулемет такой был, — мечтательно вспомнил вдруг Никодим Петрович.

Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Федю-ня — шоколадку и двести коньяка. Никодим Петрович жестами попросил голубцов.

Принесли все, кроме коньяка: Федюне не было двадцати одного года.

В машине он сидел совсем трезвый, обиженно хрустел шоколадкой. Никодим Петрович вертел ручку настройки, Уваров переваривал устриц. За бампером исчезал город Париж.

Проезжая мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривавшую червонец.

В Венском лесу было солнечно, пощелкивали соловьи. Уваров начал насвистывать из Штрауса, а Федюня — из Паулса.

У большого шлагбаума возле Чопа стояла толпа военных и читала записку. Никодим Петрович выпустил Федюню и, простив за все, троекратно расцеловал. Тот лупил рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.

— Федя, — сказал на прощание Никодим Петрович, — веди себя хорошо.

Федя часто-часто закивал головой, сбегал на пост, снял со шлагбаума фуражку, надел ее на место, вернулся и попросил предъявить.

— Отвали, Федюня, — миролюбиво ответил Уваров. — А то исключим из комсомола.

— Контрабанды не везете? — моргая, спросил Федюня.

— Ну, Федя… — выдохнул Никодим Петрович.

Машина тронулась, и военные, вздрогнув, прокричали троекратное «ура».

Неподалеку от Калуги Никодим Петрович вздохнул.

— Что такое? — участливо поинтересовался Уваров.

— Федюню жалко. Душевный парень, но пропадет без присмотра.

У Кольцевой Никодим Петрович заговорил снова:

— А эта… ну, башня-то твоя… ничего.

— Башня что надо, — отозвался Уваров, жалея о пропущенной корриде.

Прошло еще несколько минут.

— Но Останкинская повыше будет, — отметил таксист.

— Повыше, — согласился Уваров.

Виктор Широков

Николай Энтелис КЛИМ И КЛИМАТ

Борис Юдин КЛАССИКИ О СОВРЕМЕННИКАХ НЕАВТОРИЗОВАННЫЕ ЭПИГРАММЫ