«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

IX. Последние дни

Мне хочется рассказать об участи профессора Го. На последних занятиях, в начале июля, профессор Го нервничал и выглядел утомленным. Он регулярно опаздывал к началу занятий, но по-прежнему не ограничивал моего времени и охотно отвечал на все вопросы. Несколько наших занятий мой фудао Ма конспектировал особенно старательно.

В конце июля Ма вручил мне листок с перечнем выбранных мест из старых книг, которые мне следует читать в каникулярное время. Рекомендательный список был написан рукой профессора Го.

В августе я совершенно случайно встретил Го у административного корпуса. Он шел медленной, полной достоинства походкой, свойственной китайским интеллигентам, в расстегнутом пальто из легкого синего драпа, выделяясь среди студенческой толпы. Неторопливо он рассказал, что и как я должен читать.

В сентябре я спросил у Ма, когда же возобновятся занятия.

— Занятия у вас будут, но преподавателя Го не будет, — сказал Ма. — Он не допущен более к преподаванию.

— В чем же он провинился? — стараясь быть как можно более спокойным, осведомился я.

— Занятия, которые он проводил с тобой, не имели ничего общего с идеями Мао Цзэ-дуна.

— Да, но Мао Цзэ-дун ничего не говорил о моем предмете, — возразил я.

— Ну и что же, что прямо не говорил. У нас сейчас главное — во всем исходить из идей Мао Цзэ-дуна и никогда не забывать о них. Го занимался с тобой по два, по три, по четыре часа и ни разу не вспоминал о председателе Мао!

— Ты говоришь это мне или уже успел высказать всем?

— Я заявил об этом на собрании факультета, — ответил Ма.

— Как же ты мог так поступить? Ведь он был твоим учителем? Ты занимался с ним три или четыре года? — возмутился я.

— Четыре… — растерянно сказал Ма. Все же создавалось впечатление, что он не испытывал гордости за свой поступок.

Ма закончил разговор обещанием найти мне другого преподавателя.

Через несколько дней я увидел профессора Го снова. Быстрым шагом, бледный и решительный, он шел к стадиону, где бурлило очередное хунвэйбиновское сборище. Его сопровождала девушка с красной повязкой хунвэйбина. Значит, профессор Го тоже попал в «уроды и чудовища»! Рук ему, правда, пока не выкручивали.

Я считал себя вправе знать, в чем обвиняют моего преподавателя. Нарушив обещание не читать дацзыбао, я направился в «Аллею уродов и чудовищ», где с обеих сторон были натянуты на кольях рогожи, обклеенные дацзыбао, в которых студенты обличали своих факультетских «уродов и чудовищ».

Каждому «уроду и чудовищу» отводился отдельный материал. В левом углу помещали карикатуру, чтобы «урод» действительно выглядел уродом, а для вящего устрашения перечеркивали ее красным крест-накрест. Справа — крупным черным шрифтом — фамилия осужденного. Внизу убористо — биография виновного: ни одного доброго слова, одни только поношения — человек подавался черным с головы до пят, от рождения до осуждения. Большинство «чудовищ» были коммунистами, и о каждом писали: «в таком-то году пролез в партию», даже если это было время чанкайшистского режима и человек рисковал жизнью, вступая в КПК.

На филологическом факультете число осужденных превышало сорок. Среди них оказались и декан, и его заместители — профессора Го и Лю, все партийные активисты и старый, известный исследователь древней литературы Хуан Яо-мянь.

Число биографий в дацзыбао возрастало в течение всего сентября. Машина опорочивания интеллигенции, запущенная в июне, продолжала крутиться. Сначала «уродов и чудовищ» в нашем университете набралось человек сто пятьдесят, потом их число дошло до ста восьмидесяти и, наконец, перешагнуло за двести. И это только в одном вузе! «Культурная революция» грозила унижением и издевательством каждому образованному человеку.

Я прочел две обвинительные статьи о людях, которых знал. Заместителя декана филологического факультета Лю, старого члена партии, лицемерно обвиняли в трусости и двурушничестве. Трусость он проявил, мол, в годы гражданской войны, «укрываясь» в партийных учреждениях. Двурушником его назвали за то, что он, «прикрываясь красным знаменем, вел борьбу против красного знамени». В университете в качестве парторга факультета он осуществлял «монархизм» и «командование» и «слепо выполнял предписания облеченных властью, которые находятся внутри партии и идут по капиталистическому пути», упорно проводил «буржуазную контрреволюционную линию бывшего пекинского горкома и отдела пропаганды ЦК КПК». Лю считали особо опасным, потому что в течение трех месяцев «культурной революции» он отказывался признать себя виновным, отрицал свои ошибки, не желал «склонять голову перед революционными массами», и «лживо» клялся в преданности Мао Цзэ-дуну. Его называли «крупным уродом и крупным чудовищем», «заклятым контрреволюционером».

Биография профессора Го была написана по той же очернительной схеме. Го вступил в партию сравнительно недавно, в 1960 году, и поэтому его объявили карьеристом. Он вел большую общественную работу и, помимо должности заместителя декана факультета, входил еще в состав редакции отдела «Литературное наследство» газеты «Гуанмин жибао», а также в состав редакции лингвистической серии издательства «Просвещение». За это его обвиняли в честолюбии и жажде власти. Го изобличали в «преступных связях» с Дэн То.

Дэн То, говорилось в дацзыбао, публично пожал ему руку и сказал: «Ваше имя мне знакомо по вашим статьям!» Эта преступная связь возникла будто бы пять лет назад, когда второй секретарь пекинского горкома КПК прибыл в Педагогический университет, чтобы ознакомиться с его жизнью и с руководящими работниками университета. На филологическом факультете парторг университета Чэн представил ему декана факультета и обоих заместителей.

В том, что Дэн То сказал такие слова профессору Го, не было ничего удивительного. Дэн То был образованным человеком, а Го Юй-хэн — выдающимся ученым, автором многочисленных научных статей по китайской филологии. Но через пять лет рукопожатие Дэн То привело к обвинению в причастности Го к «черной банде».

Второй изобличающей Го «уликой» было то, что при утверждении несколько лет назад списка редакторов «Литературного наследства» Дэн То подробно обсуждал каждую кандидатуру, но, дойдя до его имени, ограничился замечанием: «Это имя мне известно».

Отсюда безапелляционное заключение: «Личные связи привели к преступной идейной близости большого правого чудовища и урода Го со злодеем Дэн То».

Наконец, следовала третья, сильнейшая улика: «При обыске квартиры Го был обнаружен экземпляр книги Дэн То «Вечерние беседы в Яньшани». Го признался, что покупал книгу на собственные деньги и читал ее».

В последний раз я видел профессора Го в середине сентября. Он шел один по аллее университета, как всегда неторопливо, в знакомом мне пальто. Лицо его осунулось и побледнело, скорбные складки залегли в углах губ. Я был рад, что самое страшное все же его пока миновало, но не знал, как он отнесется к нежданной встрече со мной, и поздоровался кивком головы. Он сразу же остановился и заговорил со мной — расспрашивал о моих планах и ходе занятий. Го был непринужден и вежлив, но сколько в сложившихся обстоятельствах стояло за этой непринужденностью мужественности и решимости, которые не всякому даны! Все проходившие останавливались и смотрели на нас с неподдельным изумлением: в стране шла «культурная революция», и каждый неосмотрительный шаг мог привести человека к гибели. А профессор Го, заклейменный и осужденный, на виду у всех разговаривал с иностранцем, да еще из Советского Союза, сохраняя всегдашнее достоинство. Я с уважением смотрел на этого не сломленного человека.

Новый учебный год для меня официально начался, но заниматься мне после осуждения профессора Го было не с кем.

— Мне повезло, — делился со мной сосед-вьетнамец. — У меня было три преподавателя, и только один осужден, а двое со мной занимаются. Тебе будет трудно получить нового преподавателя: сейчас нет охотников работать с иностранцами.

20 сентября всех советских студентов и стажеров — пять человек вызвали в посольство. Нас уведомили, что китайское правительство решило сделать перерыв в учебе своих студентов и поэтому иностранные студенты и стажеры должны выехать к себе на родину в ближайшие две недели. Посольство предлагало нам готовиться к отъезду.

Но когда я вернулся к себе в Педагогический университет, ко мне явился сотрудник канцелярии Сюй и, вместо сообщения об отъезде, уведомил, что университет с 23 сентября организует мне занятия. Действительно, в указанный день Ма представил меня новому преподавателю — Ханю.

Хань был еще молодой человек — лет двадцати девяти, высокий, с болезненным, бледным лицом. Он окончил Фуданьский университет в Шанхае в 1959 году и с тех пор вел спецкурс по древней китайской прозе в Пекинском педагогическом университете. Я сказал, что по невежеству своему не знаком с его работами.

— К счастью, я напечатал только две-три незначительные заметки. Ведь каждый научный работник должен отчитаться перед массами за все напечатанное нм после Освобождения, — бесцветным голосом сказал Хань. — Надо признаться в ошибках, объяснить свои преступления и просить прощения за содеянное. Мои заметки тоже были ошибочными.

— А о чем вы писали?

— О социалистическом реализме в литературе. Очень ошибочные заметки. Я уже за них отчитался.

— Тогда вам действительно повезло! — заметил я.

Хань занимался со мной старательно, но получить от него можно было немного. Взгляды его на литературу были ограниченнее, чем у профессора Го, и эрудиция их не шла ни в какое сравнение. В присутствии Ма он пересыпал свою речь цитатами и сентенциями из Мао Цзэ-дуна, не имеющими никакого отношения к теме занятия. Но однажды, когда мы остались с ним вдвоем, потому что в условиях «культурной революции» прославленная китайская организованность была утрачена и Ма отбыл на какое-то задание, Хань разошелся. Он с упоением говорил о литературе, куда глубже обычного, и обходился без непременных цитат.

Создалась совершенно непонятная ситуация — университет словно бы и не ведал о решении министерства отправлять иностранцев на родину.

Накануне 1 октября — национального праздника КНР — меня предупредили, что после полудня надо ждать визита Туна.

Прежде рядовой сотрудник канцелярии, Тун был одним из первых, кто надел красную повязку хунвэйбина. Он выдвинулся и в качестве хунвэйбиновского активиста укрепился в канцелярии.

Войдя ко мне, Тун заговорил сперва как-то неуверенно:

— Сейчас у нас в стране проходит великая пролетарская культурная революция. Нет ли у вас каких-либо претензий? Вы сами не пострадали?

— Нет, я не пострадал, но претензии у меня есть.

— Ну что ж! Пожалуйста.

Тун сразу вздохнул спокойнее. Он опасался встретить человека, озлобленного побоями. Меня лично сия чаша миновала.

Я угостил хунвэйбина чаем. Он пил медленными глотками и попросил изложить все, чем я недоволен. Я рассказал ему, что план работы не выполнен из-за «культурной революции», что закрылась библиотека, был сменен научный руководитель и т. д.

Мои претензии Тун принял как само собой разумеющееся. Он призвал меня «понять», что в КНР проходит «культурная революция» и тем самым поставить на них точку. Затем он спросил:

— Как вы относитесь к политическим событиям в Китае?

Я объяснил, что считаю «культурную революцию» внутренним делом КНР, но никак не одобряю.

— Китайский народ думает иначе! Хунвэйбины — вот лучшие представители китайского народа! — заявил Тун.

— Не думаю!

Мы зашли в тупик.

— Мне, в частности, очень не нравится, что закрылись книжные магазины и вся классическая литература изъята из продажи, — сказал я, чтобы выйти из тупика.

Тун отвечал каким-то извиняющимся тоном, несколько неожиданным, если вспомнить, что творилось вокруг:

— Среди хунвэйбинов много совсем молодых, незрелых людей. Они закрывают книжные магазины из революционного энтузиазма. Но потом это пройдет, все образуется. Будет перестроена система воспитания народа. Идеи Мао Цзэ-дуна проникнут всюду…

Он говорил долго, но самое важное было сказано: Тун не принимал на 100 процентов действия хунвэйбинов. Поколение тридцатилетних еще было способно более сознательно подходить к судьбам культуры своей страны, хотя оказалось не в состоянии защитить ее.

Затем Тун произнес длинную речь в духе официальных инструкций к празднику. Иностранцам объясняли разрушение памятников культуры «революционным энтузиазмом» масс, осквернение христианских церквей — «свободой» бороться с религией и т. д.

— А что вам еще не нравится в движении культурной революции? — настойчиво выспрашивал Тун.

Я сказал, что меня возмутила блокада советского посольства и грубые, оскорбительные надписи.

— Наши молодые товарищи не поднаторели в дипломатии и международных отношениях, — сказал хунвэйбин. — Но нельзя лишать их права проявлять свои чувства.

Мы говорили на разных языках, но оба старались избежать резкостей. Официальная часть беседы явно окончилась, но Тун не уходил, и я понял: его удерживало любопытство. Конечно, его послали с официальным поручением, но, кроме того, ему хотелось самому узнать возможно больше из первых рук, и он стал подробно меня расспрашивать о жизни в СССР, об экономической реформе, о ценах, зарплате, жилье и т. д.

Наконец, он начал перебирать всю историю советско-китайских отношений, спрашивая мое мнение по всем обвинениям китайской официальной пропаганды.

Многие китайцы, даже некоторые активисты «культурной революции» типа Туна, не отдавали, видимо, себе ясного отчета о причинах, приведших к разрыву дружеских советско-китайских отношений. При встречах с советскими людьми — а такие случаи судьба предоставляла им крайне редко — они с естественным любопытством старались выслушать нашу сторону. В пятидесятых годах в Китае с помощью Советского Союза было сооружено и введено в строй более 250 промышленных объектов, на которых получили работу сотни тысяч рабочих, техников и инженеров. Масштабы этого сотрудничества были беспрецедентными в истории человечества. Однако в 1961 году китайская сторона под нажимом группы Мао Цзэ-дуна отказалась от дальнейшего сотрудничества. Прекращение его тяжело сказалось на экономике Китая. Но для маоистов собственное политическое господство было куда важнее, чем нормальное экономическое развитие страны. Они изощрялись в клевете, чтобы очернить советскую помощь и интернационалистическую политику КПСС в глазах китайского народа, но это было нелегким делом. Повсюду в Китае дымились трубы построенных в годы дружбы предприятий, продукция выпускалась по советской технологической документации, на советском оборудовании, а студенты учились по советским учебникам. Вдобавок авантюра с «большим скачком» и «народными коммунами» принесла народу разорение и застой. Всякий думающий человек не мог не сопоставлять эти факты, несмотря на истерический антисоветский разгул маоистской прессы.

— Почему советские специалисты уехали из Китая? Почему их отозвали? — спрашивал Тун.

— Потому что вы с ними не считались, — отвечал я. — Вы начали «большой скачок», против которого наши специалисты возражали. В социалистической стране такая политика — безумие. Вы стали называть нас «консерваторами», всячески третировать, и специалистам пришлось уехать.

Услыхав слово «консерватор», Тун кивнул и не стал возражать.

— Кроме того, разве в КНР не подстрекали наших специалистов выступать против советской политики? — продолжал я.

— А почему СССР прекратил помощь Китаю? Разве это не измена? — последовал еще вопрос.

— Потому что вы сами потребовали ее прекращения. Вы выдвинули новую генеральную линию, идущую вразрез с прежними решениями КПК. Сами начали политическую борьбу против СССР. Не так ли?

— Из-за прекращения советской помощи в Китае был голод! — бросил он мне козырь китайской пропаганды, ее главное оружие в отравлении своего народа антисоветизмом.

— Это неправда! СССР помогал строить фабрики и заводы. Сельским хозяйством вы занимались сами. «Большой скачок» и «народные коммуны» — вот подлинная причина краха сельского хозяйства и голода у вас в стране.

— Нас одновременно постигли стихийные бедствия.

— Конечно, засуха и наводнения — страшная вещь, но они никогда не охватывали весь Китай. А «народные коммуны» подорвали сразу всю страну.

— «Народные коммуны» еще себя покажут. За последние два года положение улучшилось.

— От них осталось одно название. Вы их реорганизовывали неоднократно.

— Я считаю, что причина была в стихийных бедствиях, — сказал Тун, уже не сваливая вину на СССР.

— Вы сами любите говорить и писать, что «политика стоит на первом месте». Я с этим согласен, вы голодали из-за ошибочной экономической политики, а стихийные бедствия — на втором месте…

Тун уклонился от ответа, и я окончательно убедился, что ему было интересно мое мнение, а не сам по себе спор, что он спрашивает для себя.

Мы немного помолчали.

— Может быть, вы еще что-нибудь не понимаете в культурной революции? — осведомился Тун.

— Мне многое непонятно, — сказал я. — Само движение, по-моему, гораздо шире, чем понятие культуры. И мне неясно, проходит ли оно стихийно или по плану и какие у него конечные цели.

Тун улыбнулся и заговорил назидательно:

— Культурная революция — творчество масс, по развивается она в духе предначертаний нашего самого великого учителя, председателя Мао. Поэтому стихийная энергия масс гармонично сочетается с его гениальным предвидением. Вам, — снова снисходительно ухмыльнулся он, — не понять такого с позиций вашей идеологии!

И продолжал уже серьезнее:

— Культурная революция проходит через несколько этапов. Первый осуществляется сейчас, он состоит в сокрушении черного царства, господствующего в КНР уже семнадцать лет. В эти годы у власти стояла КПК, но облеченные властью внутри партии шли по капиталистическому пути и подготовляли перерождение, перемену цвета нашей страны и национальное предательство. Предстоит провести большую борьбу, чтобы сокрушить черные силы. Сейчас задача успешно осуществляется…

— Как вы думаете, когда окончится первый этап? — поинтересовался я.

— Не знаю точно, но думаю, что еще до конца года, — отвечал Тун. — У нас в университете хунвэйбины дали социалистическое обязательство провести суды и определить наказание всем «уродам и чудовищам» до 1 января 1967 года. Я думаю, что мы справимся, хотя работы много. Затем начнется второй этап, когда главным будет созидательная и воспитательная работа, я говорю о распространении идей Мао Цзэ-дуна на всю страну. Каждый человек будет жить в духе идей Мао Цзэ-дуна, и каждое учреждение будет работать в духе идей Мао Цзэ-дуна. Мы изменим нравы, обычаи и привычки, изменим образование и воспитание, изменим государственные органы, выдвинем новых людей. Это будут революционные изменения и новый, революционный порядок в Китае. Сейчас такая работа только начата.

— И долго ли продлится второй этап?

— Трудно сказать, сначала мы думали, что к началу будущего учебного года, к сентябрю 1967 года, он закончится, но сейчас, боюсь, мы не управимся: Китай — большая страна, и работы много. Полагаю, что к январю 1968 года мы закончим его.

— А что же дальше? Каковы перспективы? — спрашивал я.

— Культурная революция совершается впервые в мире, и Китай прокладывает человечеству путь в будущее. Такого не было еще ни в одной стране. Победное шествие идей Мао Цзэ-дуна не остановить никому! Сейчас они овладевают Китаем, а потом распространятся на весь мир!

— И много ли потребуется вам времени? — с усмешкой спросил я.

— Двадцать лет, — сказал Тун, — и твердо заявил. — Через двадцать лет идеи Мао Цзэ-дуна овладеют всем миром. Мы распространим их на весь мир!

— Каким путем?

— Революционным путем, — был ответ.

Мне вспомнились китайские плакаты, устанавливаемые на дорожных поворотах: «Готовьтесь к бедствиям: голоду и войне!»

Утром 2 октября, когда национальный праздник, требовавший соблюдения приличий, миновал, хунвэйбины словно сорвались с цепи. Снова забушевали митинги.

Сидя на скамейке в парке, я слушал исступленную, сбивчивую речь. Оратор — по голосу совсем мальчишка — часто срывался на визг.

— Не верьте кадровым работникам партии! — кричал он. — Пусть они держат ответ перед революционными массами! Товарищи, боритесь с врагами внутри партии, с врагами вокруг себя. Обезвредим мины замедленного действия вокруг председателя Мао! Предатели скрываются внутри партии — смерть предателям! Смерть большим и малым предателям!

Толпа бесновалась. Кто повторял каждый призыв оратора, кто свистел, кто кричал что-то свое, кто топал ногами.

— Да здравствует самое, самое, самое… — тут оратор захлебнулся, — самое наипрекраснейшее красное солнце, наш великий учитель, великий вождь, великий полководец и великий кормчий председатель Мао! Слава, слава, слава!..

Он повторял возглас «Слава!» еще долго, голос утонул, потерялся в вое. Но тут же низкий баритон зарокотал по-деловому:

— Комитет культурной революции нашего университета кишит пролезшими в него членами партии! Они злобные монархисты, консерваторы, враги Мао Цзэ-дуна! Революционные товарищи! Долой комитет культурной революции! Бунт — дело правое!

Боже, что тут поднялось! Крики перешли в вопли, кого-то давили, кого-то били, и вдруг мимо меня пронеслась человеческая лавина.

— Долой! Разгоним! — слышались выкрики среди топота и сопения.

За обедом я узнал, что сторонникам комитета вновь, хотя и не без труда, удалось отстоять его. «Революционное меньшинство», потерпев неудачу, организовало массовое шествие под лозунгом: «Надо начинать с головы!» Перед библиотекой ораторствующий хунвэйбин призывал «идти на горком»:

— Комитет опирается на новый горком, возглавляемый Ли Сюэ-фэном! Они проводят оппортунистическую линию саботажа культурной революции! Долг каждого революционера — не боясь трудностей и не страшась смерти, сбросить Ли Сюэ-фэна, разогнать новый пекинский горком!

Новый горком, подумал я, держится уже пятый месяц. Ли Сюэ-фэн приезжал к нам в университет вместе с Цзян Цин — почему же он впал в немилость?

— Новый горком спелся со старым, — кричала выскочившая на трибуну девушка. — Они берут на работу прежних работников и советуются на дому с членами старого горкома! Новый горком только называется новым, по существу же это старая черпая банда. Долой Ли Сюэ-фэна! Долой новый горком…

Распаленные призывами хунвэйбины покинули университет и выступили колонной в город: громить новый столичный горком.

Блокада здания горкома и митинги вокруг него длились несколько суток, они продолжались и после моего отъезда из Пекина. Хунвэйбины все же добились своего, и вскоре секретарь пекинского горкома Ли Сюэ-фэн был снят. Второй по счету менее чем за год! Третий состав столичного горкома во главе с У Дэ в 1967 году тоже пытались разгонять, но его восстановили, и У Дэ вошел в созданный позднее маоистский «ревком». Но я уже к тому времени не был в Китае.

Я проходил вдоль утренней линейки хунвэйбинов. Сотни юношей и девушек в зеленом армейском обмундировании стояли, разбившись на отряды. По знаку своих командиров они дружно подносили к лицу красные книжечки изречений Мао Цзэ-дуна. Хрипло щелкали слова команды:

— Раскрыть тридцать вторую страницу! Приготовиться!

Приняв положение «смирно», хунвэйбины застыли с раскрытой красной книжицей в правой руке.

Зычным голосом командир прочел заглавие раздела. Следом за ним стали читать хором остальные, четко скандируя слова.

Голоса читающих были невыразительны, лица постно торжественны — отбывалась утренняя повинность. Перед строем хунвэйбинов, рядом с молодыми командирами, сегодня стояли люди постарше, в армейской форме, со звездочкой на кепи. На рукавах у них была повязка с надписью «политический инструктор».

Да, постепенно тайное становилось явным. На авансцену выходила из-за спины хунвэйбинов армия — главный козырь маоистов. Она должна была доделать то, с чем сами хунвэйбины были не в силах справиться.

Начиная с сентября армия принялась обмундировывать хунвэйбинов. Сначала им выдавали со складов поношенное, некомплектное обмундирование. Поэтому самые первые, «заслуженные» хунвэйбины, «ветераны» движения, были в застиранной и выцветшей армейской форме, причем кому достался один френч, кому — брюки, очень редко у кого была полная форма.

Затем хунвэйбинам стали выдавать новую зеленую ткань из военных запасов, и сентябрьские хунвэйбины вырядились в новенькую, сшитую для них армейскую форму. Военные кепи были почти у всех, но вместо армейской красной звездочки там на красном фоне сиял золотой Мао Цзэ-дун. Только обуты хунвэйбины были по-прежнему в кеды.

Армия — главная сила маоистов. Китайская армия не похожа на армии других социалистических стран. Всеобщей воинской повинности в Китае нет, что легко объяснимо его огромным населением, но суть вопроса — в привилегированном положении военнослужащих в Китае. Военная карьера — самая завидная в стране.

Начнем с малого — солдат сыт, и еда ему гарантирована государством, в то время как в Китае голод у всех в памяти как реальная угроза каждому. Солдат одет — ему не нужны талоны на одежду, которые выдаются очень скупо, чтобы обеспечить экспорт хлопчатобумажных изделий. Наконец, после ухода из армии человек попадает на административную работу автоматически: армия — школа кадров, и он выделяется на общем фоне технической, да и вообще хотя бы элементарной грамотностью.

Хорошо обеспеченная, одетая в добротную форму и досыта накормленная армия подвергалась тщательной идеологической обработке в духе культа личности Мао Цзэ-дуна. Армии были переданы многие функции управления государством. Но бесспорно, что в китайской армии недовольство существует. Даже силой военной дисциплины маоистам нелегко подавлять здоровые социалистические настроения и тревогу честных людей за будущее своей родины.

Приблизился день отъезда. Я упаковывал книги, чтобы переехать с вещами в посольство. Ко мне в комнату явился Сюй и еще один сотрудник канцелярии.

— Вы уезжаете по собственной воле! — заявили они вдруг. — Университет не поднимал вопрос о вашем досрочном отъезде. Мы, напротив, обеспечили вас занятиями.

— Позвольте, как же так? — возмутился я. — Еще две недели назад министерство высшего образования потребовало досрочного отъезда советских студентов и стажеров. Представителей посольства специально вызывали и уведомили. Официально.

— Нам об этом ничего не известно, — твердили представители канцелярии. — Вы уезжаете самовольно. Мы не будем провожать вас и содействовать вам.

— Ничего, обо мне позаботится наше посольство.

На следующий день я прибыл в университет, чтобы сдать китайские документы. У входа сказал привратнику, что приехал в последний раз.

Со мной сердечно попрощались в столовой для иностранцев, а в канцелярии снова начался разговор. Меня убеждали, будто «высылка» выдумана посольством.

Я управился со всеми делами, но, к моему удивлению, машины из посольства, которая должна была прийти за мной, все не было.

— Вот видите, как обращаются ревизионисты с советскими людьми! — гнул тем временем свое сотрудник канцелярии.

Я не стал его слушать дальше и, распрощавшись, пошел по центральной аллее к воротам.

Кого тут только не было! Наши университетские хунвэйбины принимали своих сотоварищей из других столичных вузов и приезжих из провинций, прибывших для «обмена опытом». Счет гостям шел на тысячи. Провинциальные хунвэйбины толпами выстраивались возле «важных» или «исторических» дацзыбао и конспектировали их, одновременно внимая поучениям хунвэйбиновских экскурсоводов. Наконец, примерно треть толпы, медленно ползущей по увешанной дацзыбао аллее, составляли солдаты. Они приходили в университет отделениями и взводами, ломали ряды у ворот и направлялись на обучение к хунвэйбинам. Солдаты держались сдержанно. Они смотрели и учились.

Меня провожал один Ма. По дороге я спросил его, действительно ли он не знал о моем досрочном возвращении на родину. Ма уверял, что нет.

У ворот недоразумение с машиной выяснилось.

— Вашу машину я только что отослал. Она уже дважды приходила, — сказал привратник. — Я не знал, что вы здесь.

Что делать? Я решил добираться автобусом.

Последний раз я вышел, из университетских ворот. Передо мной маршировала колонна хунвэйбинов в новенькой, с иголочки, военной форме, рубашки навыпуск. Командир хриплым голосом выкрикивал:

— Раз, два, три!..

Мимо проезжали машины, переполненные хунвэйбинами, — в городе проводилась «революционная операция» у горкома. К счастью, один автобус остановился около университетских ворот, и из него вышла группа хунвэйбинов. Я помахал Ма рукой и вскочил, пока дверца не закрылась. Автобус повез меня к центру.

Поезд отходил вечером. Посольский автобус, который увозил нас на вокзал, заполнили провожающие. В рано наступившей темноте автобус пробирался по узким пекинским улицам, избегая широких магистралей, которые могли быть закупорены хунвэйбиновскими шествиями.

Наконец мы выбрались на вокзальную площадь и остановились. Всю площадь сплошь заполонили хунвэйбины. Кто стоял, кто сидел, кто лежал. Их были тысячи. Кто ехал в столицу за опытом «культурной революции», а кто возвращался домой насаждать «революционным путем» «идеи» председателя Мао.

Автобусу пришлось в объезд, по узким, грязным переулкам пробираться к багажному отделению. Времени оставалось немного, все дружно помогали нам размещаться. Впятером мы расположились в двух купе. Прощание было кратким.

На следующий день на границе мы проходили таможенный досмотр. Китайский таможенник потребовал показать книги. Я раскрыл чемоданы.

— Где вы купили столько книг?

— Я купил их в Пекине до «культурной революции».

— Вопрос о книгах надо обсудить, — сказал таможенник.

Часть книг он унес с собой и возвратился только часа через два, перед самым отходом поезда.

— Мы возвращаем вам книги из уважения к вашей специальности, — заявил он.

Нам разрешили увезти с собой те знания, которые стали запретны для граждан самой страны, — что и говорить, немалое великодушие.

Поезд тронулся, унося нас за границы «культурной революции», и я особенно остро почувствовал, какой тяжелой трагедией обрушилась она на китайский народ.