«Квакаем, квакаем…»: предисловия, послесловия, интервью

Композитор Попов

Евг. Попов принадлежит к определенному числу тех писателей, что постоянно сочиняют неожиданные книги. Вот вроде бы давно уже всем любителям русской литературы ведом этот бородатый и слегка чуть-чуть несколько седовласый мастер слова, родившийся в городе К., раскинувшемся на брегах могучей реки Е., что несет свои воды вверх по карте к малоподвижному океану Л., вот вроде бы и первый основательный юбилей уже не за горами, и слог уже выработан, и глаз иронический уже стабильно нацелен на всякие аляповатости жизни, ну, казалось бы, борзись, перо, расширяй то, что нам всем знакомо и любимо… Ан нет: расширения ему мало, внедряется в новые почвы, воспаряет в новые головокружительности; вот таким образом и возникает своеобразная «евг-поповщина», некое путешествие наобум под разноцветными парусами, сродни плаванию Пантагрюэля. В этой связи не вредно будет вспомнить книгу «Подлинная история зеленых музыкантов», в которой сама история занимает двадцать процентов текста, а на восемьдесят разворачивается «комментарий», создающий раблезианский мир советского и постсоветского абсурда. Или вот еще один пример творческой неожиданности. Любители классификаций могут зачислить Евг. Попова в разряд сугубо отечественных постмодернистов, додекафонических певцов постсоветских убожеств и развалов, однако пусть не торопятся — впереди уже маячит удивительный «Мастер Хаос», заряженный энергией под завязку, словно новенький шведский аккумулятор. Экзистенциальный хаос как раз тут и переселяется в скандинаво-балтийский мир, в котором я даже по описанию ветреного дня в дюнах узнаю свой излюбленный остров Готланд, где рядом с голубями бытуют и химеры; увы, это так, милостивые государи.

В книге этой автор предстает не только философом, но и словесным живописцем, прочувствовавшим своеобразную «балтийскую меланхолию», характерную для картин Эдварда Мунка.

Ну а теперь о новой книге «Опера нищих», которую я вознамерился предварить своим кратким вступлением, Каких только не намешано в ней художеств и жанров! А в целом, вот именно, получается современная «опера»: арии, дуэты, хоры, джазы, блюзы, додекафонные звуки — и все это сливается воедино и формирует знатную композицию.

«Опера» состоит из трех актов:

1) рассказы,

2) беседы,

3) случаи, то есть выступления автора на актуальные темы.

Среди любопытных персонажей десяти рассказов присутствует некий писатель Гдов, в котором проницательный читатель может распознать своего рода alter ego автора с его самоироническим прищуром. Гдов пишет рассказ о Гдове, который пишет рассказ о Гдове, пишущем рассказ о Гдове. Публике впору тут отыскать первоначального Гдова, чтобы трахнуть его по макушке манускриптом. Но публике уже не до этого: она уже вовсю «кушает», как предлагает администрация, «не стесняясь». Со столов сыпятся стаканы, парусят портьеры и шторы, вертикально торчат галстуки, склеиваются крашеные ресницы дам — вот так все выглядит в рассказе «Виртуальная реальность».

Такова, собственно, и есть в творчестве Гдова, и, благодаря — своей калейдоскопичности, она бесспорно предстает как наша и в то же время «гдовская» российская реальность.

Ну, надо же додуматься: из всего сонмища новых московских кафе, среди которых можно даже найти «Скромное обаяние буржуазии» (на Сретенке, если кто не знает), он выбирает для нас кафе под названием «Кафе», в котором можно бросить якорь по пути из Шереметьева в центр. Выбор чисто гдовский; да он и сам там сидит с безработным коллегой Хабаровым и с компанией конкретных братков: жизнь изучает («Без хохм»).

Рассказ «Небо в алмазах» вот именно алмазом может воссиять на небосводе всемирной чеховианы с ее бесконечными трактовками сестер, чаек, дядьвань, вишневок, тем более что героиня его Розалия Осиповна Аромат — «акула издательского бизнеса» и звезда гдовианы. Гдов является человеком нашего времени, и поэтому от TV ему никуда не деться. Даже. починяя скважину в своем «вишневом саду», то есть на дачном участке, он время от времени заходит в дом — дохнуть телевизором («Старик и скважина»).

А кого там только нет! Даже бывший советский писатель-лауреат Д. Гранин, в свое время исключавший из Союза писателей СССР автора, то есть alter ego писателя Гдова, появляется, не запылившись. Интересно, что появление в телевизоре бывшего «советикуса» приводит Гдова к странному покаянию: «Правильно, что меня в свое время практикующие коммунисты выкинули из Союза писателей.

Ведь я действительно ровным счетом ничего не знаю и не умею из того, что на самом деле должен знать и уметь писатель. Писатель — не я, это — другие, как ад Жан-Поля Сартра». И в конце концов Гдов ночью, над скважиной, приходит к поистине фундаментальной идее нашего времени: «Лихорадочней живи, не нужно останавливаться, хуже будет».

Он знает жизнь миллионеров и даже иностранцев. В его лихорадочной прозе может, например, деревянной походкой пройти некий американский атташе, плохо знакомый с русским языком, однако временами исторгающий без всякого акцента, хоть и ни к селу ни к городу: «Ха-ароший мужик!» Не могу тут удержаться, чтобы не добавить к этому дивному попово-гдовскому штриху свой собственный того же рода. Однажды в студеную зимнюю пору на Тверской мне попался мой бывший студент в туфлях на босу ногу. «Как дела, Брэдли Кук?» — спросил я. «Ничего страшного», — ответил тот без малейшего акцента, а ведь прежде не знал ни одного русского слова.

А проза становится все более лихорадочной, и вот уже друг Гдова безработный Хабаров в поисках своих 7000 долларов приезжает на остров Крым и прыгает с «Ласточкина гнезда», чтобы благополучно приземлиться на территории Украины.

Рассказ «В поисках утраченной духовности» был признан шедевром жанра еще тогда, когда он появился в еженедельнике «Новый очевидец». Это издание и само считалось шедевром нашей в общем-то расхристанной периодики. Увы, сия еженедельная шедевральность показалась спонсорам журнала каким-то чрезмерным казусом, и «Очевидец» приказал долго жить. Гдовский рассказ подчинился приказу и остался жить, равно как и помышляющая о веревке его героиня Ульяна, изящная дама духовной элиты, пьющая литровую бутыль скотча перед полыхающим телевизором. Параллельно она потребляет живучие еженедельники типа «АиФ». Факт громоздится на акте, акт на факте, и все это направляет взгляды дамы под потолок, к крючку, на котором можно было бы и подвеситься как аргумент фактической гдовианы.

Первый акт «Оперы» завершается железным гдовским императивом: «Смотреть действительности в лицо не мигая». Именно так, не мигая, смотрит в лицо действительности писатель, когда в рамках всероссийской переписи населения приходит вместе с несовершеннолетним сыном на участок и уточняет свою национальность, Оказывается, они оба принадлежат к кетам, древней сибирской народности, насчитывающей в своем составе 1022 человека. Исторический оптимизм Федерации берет свое, кетов становится 1024.

Во втором акте «Оперы» на сцене появляется хор из отменных солистов, С каждым наш автор (уже не Гдов, а самый настоящий Евг. Попов) поет дуэт, но поскольку все эти дуэты на бумаге-то существуют одновременно, вот и получается некий виртуальный, пусть и небольшой, хор. Каждый, конечно, поет что-то свое, однако автор не только ведь вопрошает, но и дирижирует, поэтому под его дирижерской палочкой возникает что-то вроде оратории «поющих вместе». Хитрый Попов расставляет всех слева направо по алфавиту, и таким образом Аксенов оказывается впереди лидера группы «Ленинград» Шнурова, а тот опережает венгерского писателя Эстерхази. Как сказал бы китайский музыковед: «Перед нами хор нового типа».

Писателей в этом хоре больше, чем лиц других профессий. Не будем говорить подробно о каждом, скатимся в другую крайность и возьмем кое у кого по одной фразе.

Аксенов: «Мне многие друзья говорят, когда приезжаю: «Тебя, по интонации можно вычислить как не совсем нашего…»

Ахмадулина: «Или Рафаэль прекрасный появляется, или Пушкин, а вы все злодействуете».

Войнович: «…Терпеть не могу эти журналистские вопросы о знаках Зодиака; я вот одному доверился, сказал про Деву, а тот все перепутал… ну, да Бог с ним…»

Эстерхази: «В Венгрии отвыкли от общественного разговора… Осталось только ощущение какой-то исторической обиды, центральноевропейское ощущение самосожаления…» Вот эти несколько фраз, взятые из общего гула, из «шума времени», воспроизведенного Поповым на партитуре его «Оперы». Толпясь на перекрестках великих городов, беседуют с нашим общим другом Женей Поповым философ Струве, политолог Грин, трудящийся Хомяков, рок-музыкант Шнуров.

И наконец, третий акт, который может прозвучать и как эпилог. Составлен он из репортажей, написанных по горячим стопам ежедневной российской несправедливости. Из них сильнейшее впечатление производит воронежская история. Там по приказу каких-то, то ли местных, то ли федеральных, властей происходит демонтаж областного центра геронтологии. Одиноких, прижившихся в уютном доме старцев и стариц отчисляют на «отправку» в самые захудалые и ужасающие психушки. Никакие мольбы и стенания не помогают. Власть неумолима.

Эти репортажи написаны, разумеется, за пределами карнавальной гдовианы, жестким, сухим слогом возмущенного писателя. Пусть это покажется преувеличением, но я вижу в этом слоге какую-то связь с традицией Вольтера, выступавшего против издевательств над гугенотами. «Опера» завершается глухими ударами барабана.