«Ледокол» для Наполеона

Готовил ли Александр нападение на Наполеона?

О. Соколов уверяет, что со стороны Наполеона эти приготовления были лишь оборонительные меры от готовящейся агрессии России. Впрочем, в этом он не оригинален: теми же доводами Наполеон пытался оправдать своё нападение на Россию. В апреле 1811 г., в разгар своих военных приготовлений, французский император писал королю Вюртембергскому: «Дивизии из Финляндии и Сибири двигаются к границам Великого Герцогства. Я вынужден поднять в этом году 120 тысяч человек, в следующем ещё 120 тысяч. Я формирую новые полки, я подтягиваю мою кавалерию и артиллерию. Я считаю, что Россия объявит мне войну в 1812 г.»[101].

Вслед за Наполеоном О. Соколов хочет заверить читателя, что уже в 1810 г. Александр I начал готовить нападение на Великое Герцогство Варшавское. О. Соколов пишет, что в ноябре 1810 г. Александр I составил инструкцию А. Е. Чарторыйскому, которого он посылал в Великое Герцогство Варшавское. Историк отмечает, что этот документ был настолько «сверхсекретным», что ещё в 1832 г. его можно было вскрывать только с разрешения царствующего монарха[102]. При этом самого подлинника документа О. Соколов не видел и о существовании его ничего не сообщает. В Российской национальной библиотеке имеется копия документа, где говорится, что его подлинник хранится в Государственном архиве Российской империи. Поэтому судить о происхождении этого документа можно очень осторожно. Ведь строго секретно могли храниться не только подлинные документы, но и фальшивки. Тем не менее посмотрим, что же такого секретного было в инструкции А. Чарторыйскому. В ней Александр I поручал своему посланнику при посещении Великого Герцогства Варшавского всячески привлекать на сторону России поляков. При этом государь указывал, что необходимо также способствовать переходу на сторону России Баварии и Вюртемберга, а также Австрии. Далее, по словам О. Соколова, царь указывал: «Известно, что французских войск более 60 тыс. не имеется в Германии и Голландии. Будучи внезапно атакованными, потеряв своих союзников, можно надеяться, что успех будет совершенен»[103]. О. Соколов спешит сделать вывод: «Эта записка не оставляет никакого сомнения в том, что Александр готовился к агрессии»[104]. Вывод этот либо имеет целью сознательную дезинформацию, либо демонстрирует незнание автором вопросов военного планирования. Перед нами самый обыкновенный вариант возможного противодействия армии противника. Такие планы разрабатывает любое государство, предпочитая, конечно, вести войну на территории врага. В 1810 г. император Александр не сомневался, что война с Наполеоном неизбежна и, естественно, рассматривал разные её варианты, в том числе и создание новой коалиции против Наполеона с привлечением Австрии и Пруссии. Александр надеялся перехватить инициативу у Наполеона, собиравшегося провозгласить себя польским королём. Однако всё это оставалось не более чем планами. Уже в письме от 31 января (12 февраля) 1811 г. к А. Чарторыйскому Александр I указывал: «Нет сомнения, что Наполеон старается вызвать Россию на разрыв с ним в надежде, что я действительно сделаю ошибку и стану агрессором. При существующих обстоятельствах это действительно была бы ошибка, и я решил её не делать (Выд. авт.)[105]». После этих слов все подсчёты О. Соколова полков, дивизий, провианта с маркитантами, которые стягивал царь к польской границе, становятся абсолютно бессмысленными. Интересно, что сам Наполеон ни в 1810, ни в 1811, ни в 1812 г. не опасался русского вторжения в Польшу, а 15 мая 1811 г. даже написал министру иностранных дел Б. Маре: «Сообщите моему резиденту в Варшаве, что слухи о восстановлении Польши русскими являются смехотворными»[106].

Здесь следует отметить ещё одно обстоятельство, которое г-н Соколов упорно не желает понять: любые военные действия в отношении Наполеона с того момента, как он начал вести захватнические войны, невозможно называть агрессией. Ибо война с целью пресечения деятельности и даже уничтожения агрессора есть освободительная война. Совершенно очевидно, что любые действия СССР и западных государств в отношении Гитлера во время Второй мировой войны являлись не агрессией, а противодействием агрессору. Точно так же любые действия России и европейских держав в отношении Наполеона, в том числе и наступательные, являлись справедливыми и освободительными. Наполеоновская империя была государством-разбойником, не уважавшим ни международное право, ни взятые на себя обязательства.

Но император Александр, даже имея бесспорные факты готовящегося нападения наполеоновской армии на Россию, отказался первым извлекать меч из ножен. В письме к Наполеону от 13(25) марта 1811 г. царь откровенно объяснял причины и характер военных мероприятий России: «Я не могу не принять мер предосторожности. В Великом Герцогстве Варшавском вооружения продолжаются безостановочно. Число войск в нём умножено безо всякой соразмерности. Работы над новыми укреплениями не прекращаются. Воздвигаемые же мною укрепления находятся на Двине и Днепре. Ваше Величество, столь опытные в военном деле, не можете не сознаться, что укрепления, сооружаемые в таком расстоянии от границы, как Париж и Страсбург, суть меры не нападения, но чисто оборонительные. Впрочем, к вооружениям понудили меня происшествия в Великом Герцогстве Варшавском и беспрерывное возрастание сил Вашего Величества в Северной Германии»[107]. В конце письма Александр I предупреждал Наполеона: «Если будет война, то она возгорится по Вашему желанию. Сделав всё для её отвращения, я буду уметь сражаться и дорого продам своё существование»[108].

В феврале 1810 г. военный министр генерал М. Б. Барклай де Толли во всеподданнейшей записке Александру I предлагал вести против Наполеона оборонительную войну и предлагал создать главную оборонительную линию по Западной Двине и Днепру. В местах, прилегающих к этим рекам, планировалось построить крепости, укреплённые лагеря, создать запасы продовольствия, боеприпасов, устроить госпитали и т. д. Излагая своё видение стратегического плана ведения войны, Барклай де Толли писал, что общая цель всех трёх армий — «оберегать западные пределы России и действовать по обстоятельствам и при случае наступательно». На протяжении 1810, 1811 и в первой половине 1812 г. подготовка к войне осуществлялась в основном по этому плану. Тем не менее в феврале 1811 г. генерал Л. Л. Беннигсен разработал свой стратегический план, предусматривавший главным образом наступательный характер войны. Его суть сводится к тому, что Россия должна опередить Францию и первой объявить ей войну, заняв Пруссию и Польшу. План предусматривал выход российских войск на линию Одера, сосредоточение и принятие генерального сражения в междуречье Висла — Одер, а в качестве союзника должна была выступить Пруссия. Что касается армии Великого Герцогства Варшавского, то Беннигсен рассматривал вариант её уничтожения в случае оказания сопротивления. Минимальное количество войск, необходимое для проведения наступательной операции, определялось в 160 тыс. человек. Однако этот план был отвергнут: Александр I пришёл к выводу, что поляки не окажут достаточного содействия русским войскам в случае их вступления в Великое Герцогство Варшавское. Не менее важной оказалась для русского императора и позиция Пруссии, король которой не только уклонился от союза с Россией, но и начал переговоры о более тесных союзнических отношениях с Францией и не поддержал планы царя относительно Польши.

В том же 1811 г. свой план предложил и генерал князь П. И. Багратион, согласно которому необходимо сразу отдалить театр военных действий от пределов России и вторгнуться на территорию Великого Герцогства Варшавского, где разбить противника по частям, прежде чем ему удастся сконцентрироваться. Этот смелый план был неисполним как из-за невыгодного для русских соотношения сил, так и по причинам общего политического свойства[109]. Российский историк П. Н. Грюнберг пишет: «Александр I не мог принять план Багратиона, как и иные планы., основанные на превентивном ударе, с благородной целью отодвинуть войну и разорение от границ России. Как бы ни были они продуманы и аргументированы в военном отношении, эти планы приносили политический ущерб, давали противнику формальный повод объявить Россию зачинщиком войны, агрессором»[110].

Тем не менее Александр I решил использовать элемент этого плана — и выдвинуть армию П. Багратиона к границам Великого Герцогства Варшавского, и этим дезориентировать неприятеля. Говоря о возможном вторжении армии Багратиона в Польшу, Бенкендорф свидетельствует, что «русское командование затеяло своего рода игру с Наполеоном, показывая своими действиями, что готово следовать известным французскому командованию проектам, но не шло в их исполнении далее демонстрации намерений»[111].

О том, что Александр не собирался вести никаких наступательных действий, а, наоборот, планировал отступать в глубь страны, свидетельствуют и иностранные источники. Министр иностранных дел К. Меттерних вспоминал: «Наполеон был убеждён, что русская армия будет атаковать. Что касается меня, то я был уверен, что Император Александр не перейдёт границы, будет ждать атаки французской армии и отступит перед ней. Я выразил эту точку зрения. Наполеон попробовал её опровергнуть, ссылаясь на стратегические соображения и на взгляды и манеру действий Царя, которые, как он полагал, изучены им досконально»[112].

О. Соколов безо всяких доказательств пишет: «Разумеется, уверенность Меттерниха в том, что „Александр не перейдёт границы“ и что русская армия будет отступать, появилась, скорее всего, задним числом». Откуда такой вывод, на чём он строится? И как сочетаются в одном предложении слова «разумеется» и «скорее всего»? Вообще, как только чьи-нибудь воспоминания не вяжутся с главной идеей О. Соколова о «русской агрессии», он сразу же относит их к числу «добавленных задним числом».

Это касается и мемуаров графа Л.-М. де Нарбонна, которого Бонапарт послал в мае 1812 г. в Вильно для дезинформации русского командования. О. Соколов приводит цитату из книги воспоминаний А.-Ф. Вильмена, которого называет «фантазёром». Почему, становится ясно из воспоминаний де Нарбонна о его беседе с Александром, о которой он поведал уже после войны Вильмену. По словам де Нарбонна, царь сказал: «Я не строю иллюзий. Я знаю, что Наполеон — великий полководец. Но, как видите, на моей стороне пространство и время. Вы не будете иметь даже уголка в этой враждебной для вас стране, где я бы не смог бы защищаться, прежде чем заключить позорный мир. Я не нападаю, но я не опущу оружия, пока хоть один иностранный солдат останется на территории России»[113].

Понятно, что такие слова Александра I никак не согласуются с навязываемой нам идеей русской «агрессии». Поэтому воспоминания Вильмена объявляются О. Соколовым «фантазиями». Однако эти воспоминания в целом подтверждаются отчётом де Нарбонна маршалу Даву, отрывок из которого приводил Н. К. Шильдер в книге об Александре I. В этом отчёте граф докладывал: «Русская армия не перейдёт Неман ни в Гродно, ни в Тильзите, ни в другом месте. Мы не настолько счастливы, чтобы они на это решились»[114].

Понимая, что отрывок из отчёта де Нарбонна, мягко говоря, не подтверждает версию о готовящемся нападении России, О. Соколов заявляет, что «рапорт Нарбонна не имеет ничего общего с тем, что позже будут писать в мемуарах! Вот что на самом деле докладывал генерал-адъютант императора, не в изложении его секретаря через сорок лет, а именно тогда, накануне войны». После этого О. Соколов приводит текст рапорта де Нарбонна, который в принципе мало чем отличается от отрывка Н. Шильдера. В целом он приводит читателя к тем же выводам: русские переходить не будут. Но удивляет другое: этот отрывок О. Соколов взял из воспоминаний пасынка Наполеона Евгения Богарне[115]! Почему мы должны считать за истину в последней инстанции воспоминания Богарне и не верить мемуарам, скажем, Меттерниха, г-н Соколов объяснять не счёл нужным[116], так же, как и то, почему наполеоновский генерал граф Ф.-П. де Сегюр назван у него «известным творцом мифов». Наверное потому, что бригадный генерал де Сегюр, входивший в близкое окружение Наполеона, не знал о «готовящемся русском нападении» и простодушно сообщил то, что слышал от де Нарбонна: «Александр будет стараться избегать битвы против слишком сильного противника и сумеет решиться на все жертвы, чтобы затянуть войну и ослабить силы Наполеона»[117].

Воспоминания А. де Коленкура О. Соколов вообще проигнорировал. Между тем граф приводил те же самые слова Александра I: «Я не обнажу шпаги первым. Я не хочу, чтобы Европа возлагала на меня ответственность за кровь, которая прольётся в эту войну. В течение 18 месяцев мне угрожают. Французские войска находятся на моих границах в 300 лье от своей страны. Я нахожусь пока у себя. Укрепляют и вооружают крепости, которые почти соприкасаются с моими границами; отправляют войска; подстрекают поляков. Император обогащает свою казну и разоряет отдельных несчастных подданных. Я заявил, что принципиально не хочу действовать таким же образом»[118]. А 10(23) июня, за сутки до нападения Наполеона, государь писал графу А. Н. Салтыкову: «Ежечасно ожидаем быть атакованы. С полной надеждой на Всевышнего и на храбрость Российских войск, готовимся отразить неприятеля»[119].

Важным доказательством того, что Александра I не мог даже помышлять о нападении на Великое Герцогство Варшавское были международная обстановка, сложившаяся в начале 1812 г., а также численность русской армии. Накануне нападения французов Россия вела уже две долгих войны: с Персией (1804–1813) и Османской империей (1806–1812). Мир с последней М. И. Кутузову удалось заключить за месяц до наполеоновского вторжения. В январе 1812 г. вспыхнул мятеж в Кахетии, инспирированный турками и французами. Русским войскам в течение всего 1812 г. пришлось вести упорную и тяжёлую борьбу с мятежниками. В Европе Россия осталась без союзников, единственный потенциальный союзник — Великобритания — был скован, не без наущения Наполеона, начавшейся в июне 1812 г. Англо-американской войной.

В связи с этим русские силы, которые и так сильно уступали Великой армии, были разбросаны по территории империи. О. Соколов и здесь умудрился всячески запутать картину. По его утверждениям, наполеоновская армия к моменту войны насчитывала чуть более 800 тыс. человек (включая нонкомбатантов), а русская — 650 тыс. При этом автор пишет, что сводных рапортов ни французской, ни русской армий не сохранилось. Откуда же берутся эти цифры? Между тем русские военные историки (как, например, генерал-лейтенант А. И. Михайловский-Данилевский), которых отделяло от войны 1812 г. всего 30–35 лет, называли точную численность французской и русской армий. По поводу наполеоновской армии генерал писал: «Число неприятельских войск, вторгнувшихся в Россию, как вместе с Наполеоном, так и после в продолжении войны, составляло по сведениям, хранящимся во Французском генеральном штабе, до 610 тысяч строевых, а с чиновниками разных армейских управлений, маркитантами, денщиками, ремесленниками и вообще не строевых до 700 тысяч человек при 1 тысяча 372 орудиях»[120]. Эти цифры подтверждает и Сегюр: «От берегов Гвадалкивира и Калабрии и до самой Вислы были стянуты 617000 человек, из которых налицо уже находились 480000, множество возов с провиантом, бесчисленные стада быков, 1372 пушки и множество артиллерийских повозок и лазаретных фургонов, — всё это собралось и расположилось в нескольких шагах от русской реки»[121]. Общая же численность армии Наполеона, включая иностранные войска, составляла 1 млн 187 тыс. человек.

Что касается русской армии, то её общая численность на март 1812 г. составляла 590 тыс. 973 человека при 1 тыс. 556 орудиях[122]. Из них на Западе находилось три армии: 1-я армия генерала М. Е. Барклая де Толли (127 тыс. человек при 558 орудиях), 2-я Западная армия князя П. И. Багратиона (48 тыс. человек при 216 орудиях) и 3-я Резервная обсервационная армия генерала А. П. Тормасова (43 тыс. человек при 168 орудиях)[123].

О. Соколов называет эти бесспорные сведения «эквилибристикой цифр» и указывает, что кроме этих армий в первой линии находились 1-й резервный корпус генерала барона Е. И. Меллера-Закомельского, численностью в 20 тыс. человек, и 2-й резервный корпус под командованием генерал-лейтенанта Ф. Ф. Эртеля, численностью 46 тыс. человек. Кроме того, О. Соколов призывает не забывать о Дунайской армии адмирала П. В. Чичагова, численностью в 62 тыс. человек. Поэтому, согласно О. Соколову, Россия имела против Наполеона к началу войны примерно 400 тыс. человек. Эту арифметику уж точно можно назвать лукавой эквилибристикой. Что касается 1-го резервного корпуса, то его 20 тыс. человек, разбросанные на обширной территории в 300 км, явно не могли быть использованы ни в качестве наступления, ни в качестве обороны. Они и не были использованы: сразу же после начала войны корпус расформировали, а командир корпуса отбыл в распоряжение штаба 1-й армии. 2-й резервный корпус не принимал участия ни в одном крупном сражении, а исключительно в диверсионных рейдах в тыл противника, и в сентябре 1812 г. был передан в подчинение Дунайской армии. Что касается последней, то она к моменту нападения Наполеона «находилась в Валахии, и хотя уже были подписаны прелиминарные с Портою пункты мира, но до совершенного окончания оного, вывести её оттуда было невозможно»[124]. Дунайская армия поспела к театру боевых действий только к сентябрю 1812 г. Таким образом, никакого существенного влияния на начальный период войны перечисленные силы оказать не могли. Соколов их приводит только затем, чтобы обвинить русскую историографию в предвзятости: «У „хороших“ считают только строевых солдат в самых передовых частях, а у „плохих“ складывают всех, кого только можно, вплоть до калек и инвалидов в удалённых гарнизонах»[125]. Однако это проявление очередного лукавства со стороны О. Соколова. Силы Наполеона и России на июнь 1812 г. были несопоставимы. Общая численность населения Российской империи равнялась 41 млн человек, при этом она имела вооружённые силы в 400–500 тыс. человек. Население Франции (с вассальными государствами) на 1812 г. — 71 млн человек, поэтому численность французской армии с небольшим преимуществом должна была примерно совпадать с русской. Но так как вместе с Наполеоном против России выступила практически вся Европа, общая численность Великой армии многократно превышала силы Российской императорской армии — и вовсе не за счёт «калек и инвалидов». Только резерв Наполеона, предназначенный на случай неудачи похода, составлял 1 млн 940 тыс. человек[126]. Фактически же всё годное к несению строевой службы население Франции и Италии, общей численностью 4 млн человек, было поставлено под ружьё в рамках так называемой Национальной гвардии[127]. Это не значит, что всё оно приняло участие в боевых действиях, но это был ещё один дополнительный огромный резерв для французского императора. Вот почему ему так быстро удалось восстановить свою армию в 1813 г. и почему Александр I так настаивал на Заграничном походе. Имея такой колоссальный источник живой силы, Наполеон смело мог выдвигать в русский поход войско в 1 млн человек. Россия же, при всём напряжении своих сил, не могла иметь общую армию более 500–600 тыс. человек. Непосредственно на Западном фронте эти силы не превышали 150 тыс. человек.

Итак, не возникает никаких сомнений, что нападение России на Французскую империю было невозможно ни в 1811, ни в 1812 г. Однако непосредственно перед началом войны со стороны императора Александра был предпринят ряд действий, которые можно было бы истолковать как подготовку превентивного удара. Весной 1812 г. царь неоднократно предупреждал Наполеона, что если его войска перейдут через Одер и двинутся к Кёнигсбергу, он даст приказ своей армии вступить в Восточную Пруссию. По воспоминаниям генерала А. П. Ермолова, весной 1812 г. «со стороны нашей, казалось, все приготовления были к наступательной войне: войска приближены к самым границам, магазины (т. е. склады с продовольствием. — Прим. авт.) весьма важные, заложены в Белостокской области и Гродненской губернии, почти на крайней черте пределов наших»[128]. 14 апреля Александр I выехал в Вильно, чтобы «на месте определить планы действий». Но ещё до отъезда царь узнал, что австрийский император Франц, испытывая сильнейший нажим «доброго и любящего зятя» Наполеона, был вынужден согласиться послать в русский поход корпус в 30 тыс. человек. Александр I объяснил Барклаю, что австрийский фактор делает переход прусской границы невозможным, тем более что «Наполеон обещал не занимать Мемеля и Кёнигсберга». Всё это очень не похоже на государя, прекрасно знавшего двуличную натуру Бонапарта. Но удивляет другое: после решения царя не переходить границы ни один «магазин» не был отправлен в тыл, а 27 апреля 1812 г. посол в Париже вручил Наполеону ультимативное требование отвести войска из Пруссии или хотя бы гарантировать такой отвод в ближайшем будущем. В ответ Наполеон после гневной тирады дал понять, что подобное соглашение в принципе не исключено, а потом стал тщательно избегать любых контактов с русским послом. О. Соколов совершенно правильно объяснил причину подобного поведения: «Он боялся отказать, так как не хотел, чтобы русские войска перешли в наступление и сорвали тем самым его тщательную подготовку к кампании»[129]. Но именно этого и хотел Александр I! Вся его «подготовка» к войне была ничем иным, как большой политической игрой, призванной дезинформировать Наполеона и заставить его начать наступление. Эта игра полностью удалась.

Понимая, что победить огромные полчища в генеральном сражении невозможно, что любой его исход, даже успешный, будет гибельным для русской армии, император Александр выбрал единственно верную тактику — начал заманивать неприятеля, отступая в глубь России.

Ярчайшим примером этой тактики служит знаменитый Дрисский лагерь, который являлся частью стратегического плана генерала К.-Л. Пфуля (или Фуля). Сколько раз советская историография высмеивала «глупого пруссака» и «бездарного» императора, которые чуть не погубили армию, собрав её в одном лагере! Вдоволь поиздевался над русским командованием и О. Соколов, заявивший, что «так называемый „план Фуля“ был не последовательным проектом оборонительной войны, а просто-напросто бессвязным набором схоластических размышлений. Эти „планы“ не получили никакого официального одобрения, но при этом русские войска расположились вдоль западных границ империи в соответствии с идеями немецкого прожектёра!»[130] 200 лет назад Александр стремился, чтобы Наполеон думал так же, как и г-н Соколов сегодня. На самом деле Дрисский лагерь был искусно расставленной царём ловушкой для Бонапарта и его армии. Лагерь играл роль современных надувных танков. Главное было заставить Наполеона поверить, что русские войска соединятся и будут обороняться именно под Дриссой. По этому поводу П. Грюнберг пишет: «Эта видимость создавала желаемую иллюзорную перспективу для Наполеона: не надо поодиночке давить русские корпуса в приграничной зоне. Пусть сконцентрируются в нелепом лагере, построенном по плану академического чудака. Впереди их окружение в этом лагере и разгром, победа выше Ульма и Аустерлица. Убеждённость в том, что противники способны только повторять одни и те же ошибки из кампании в кампанию и совершать новые, подвела французский главный штаб и излишне самоуверенного полководца. Работа по дезинформации противника русскими проделана была огромная»[131].

При приближении противника к Дриссе лагерь был немедленно оставлен, что стало для Наполеона полной неожиданностью: русские ушли в неизвестном направлении. Война приобретала для захватчиков зловещий характер. Стало ясно, что Александр I переиграл Наполеона, введя его в заблуждение. Самое смешное, что О. Соколов даже это ставит в вину русскому царю! «Если бы в русской армии был твёрдо принят ясный и последовательный план отступления, для подготовки которого проводились бы столь же ясные и последовательные мероприятия, это не могло бы скрыться от Наполеона». Наверное, по О. Соколову, самый лучший план, который могло бы придумать русское командование — это попросту сдаться «гениальному полководцу», как это «благоразумно» сделали Австрия и Пруссия. Слава Богу, 200 лет назад наш царь и наш народ думали совершенно иначе.