«Мартен»

I. СЕМЕН ЛУКИЧ

Пока солнце продиралось сквозь сосновые космы Косотура, мы с Лукичом успели изрядно порыбалить.

Сидя на корме, Семен Лукич без устали орудовал удочками, поворачиваясь то направо, то налево, слегка раскачивая лодку, сопя и пришептывая что-то себе под нос. Старенькая войлочная шляпа съехала ему на глаза, прикрыв кустистые брови, рукава куртки намокли до самых локтей.

Будучи впервые с Лукичом на рыбалке, я не узнавал его. Человек степенный и рассудительный, уважающий себя и ревнивый к людской молве, здесь, в лодке, он преобразился, будто скинул с плеч лет полсотни, и вот, словно мальчишка, удравший из дома, готов нырнуть в воду за сорвавшимся с крючка мальком. Он весь подбирался и настораживался, придерживая дыхание, когда поплавок начинал метаться, с детской непосредственностью старался перехитрить немудрящую рыбешку, подсекал и горестно ахал, если крючок оказывался пустым.

Должно быть, я плохой рыбак. Уженье не поглощало моего внимания, а только настраивало на мечтательно-иронический лад. По правде-то сказать, больше всего мне хотелось выудить еще одну добрую побывальщину из памяти Лукича. Ради этого, собственно, я и отправился с ним ни свет ни заря пытать рыбацкого счастья.

Инструментальщик Семен Лукич Таганов был одним из звенышек старшего поколения златоустовских рабочих. Не только свидетель, но и непосредственный участник революционных событий первой четверти века, одаренный живым умом и цепкой памятью, он удивительно много знал. Образование Семен Лукич, по его словам, имел «полторы зимы». А между тем нередко удивлял своей начитанностью, хотя трудно было понять, когда и как успевает читать, а еще труднее — представить Лукича за книгой. Другое дело — на заводе. Тут он и вырос и, что называется, врос. Как кузницы без горна, нельзя представить старой инструменталки без Лукича.

В свое время Лукич немало потрудился над разрушением старого мира и утверждением нового. Но теперь, проникшись стариковским скептицизмом, он посматривал на молодежь с легкой усмешкой. Ему нравилось ворошить старину — и тем охотней, чем древнее она была. Как-то любимый внук Семена Лукича, молодой подручный сталевара Антон, попенял деду:

— Что это вы, дедусь, так любите про старое вспоминать?

— Новое-то оно хорошо, да больно зелено, оскомину скоро набивает. А в старом есть свой скус, ты слушай да мотай на ус!

В своей памяти Лукич бережно хранил доставшиеся по наследству от дедов «преданья старины глубокой», романтические сказы про Урал — Каменный Пояс. Это был целый сказочный мир, но мир особый, полный живых, реальных людей.

И рассказывал Лукич так, будто сам при сем присутствовал, сам все видел. Такая уж у него манера. Он и о событиях в Африке или о дебатах в английском парламенте вел разговор так, будто сам только что оттуда.

И, что самое удивительное, его нельзя было упрекнуть в неправде. Наоборот, смысл и значение событий в его передаче раскрывались как-то особенно наглядно, иногда самым неожиданным образом.

…Солнце начинало основательно припекать. Клев прекратился, поплавки лениво покачивались на блескучей воде. Из горловины Ая набегал свежий ветерок, дробил гладкую поверхность огромного зеркала, и оно сверкало тысячью осколков.

— Будя! — встряхнулся вдруг Семен Лукич. — Рыба спать ушла. — Неторопливо сматывая удочки, он широко огляделся. — А не закатиться ли нам сегодня на Веселухин лужок? Ухи наварим, то да се, а? Хороша ушица с вольного костра!

— Куда, вы говорите, закатиться? — переспросил я.

— Да на Веселухин лужок, говорю. — Лукич махнул рукой в сторону противоположного городу берега. — Вы что, сказов Бажова не читали?

И в самом деле, я вспомнил, что у П. П. Бажова есть, кажется, такой сказ «Веселухин ложок» (Лукич говорил — лужок), но какое отношение имеет он к нашему разговору?

— А еще грамотеями себя считаете! — язвил Семен Лукич. — Тоже вот внук мой, Антошка. Хороший парень, работящий, ничего не скажешь. Нынче экзамен на полного сталевара сдает. Ну — и все тут. Из-за мартена своего света вольного не видит, про что другое так и слов у него нету. Называется — «Дритатай», ну и пусть называется, а откель да по какому случаю столь несуразное слово взялось, вам с Антошкой вроде бы и дела нет. Опять же, к примеру сказать, мест здешних вы не знаете, природа вас не манит.

Загребая веслами тяжелую, как расплавленное стекло, воду, я думал, что, пожалуй, старый ворчун кое в чем и прав. Между тем Семен Лукич, увлекшись, как обычно, поведал мне собственный вариант бажовского сказа, ухитрившись при этом ни разу не употребить глагол «было». Панкрат у него выходил столь натуральным, что хотелось спросить фамилию и адрес.

— Панкрат, он что? Человек с настоящей душой, художник, так понимать надо. Одиночество его погубило. Плохо человеку быть одиноким, поневоле Веселуху искать начнешь. — Внезапно Лукич понизил голос и наклонился ко мне, держась за борта лодки: — Это ведь он сам Веселуху-то выдумал и обитателей с Дритатая выжил. Только вот это прозвище окаянное так и прилипло к месту, что репей собачий. Вы тоже вот, дритатаете, а что к чему, не знаете!

Довольный неожиданным каламбуром, Семен Лукич усмехнулся в соломенные усы, молодцевато прошел на нос лодки и, не дожидаясь, когда она врежется в прибрежный песок, выскочил. На берегу нас поджидали Антон с Лизой.

II. КОРЕННОЕ МЕСТО

Кончилось хлопотливое лето, пошли дожди, в лес уже не тянуло, и часто мы проводили вечера в старом тагановском доме, который об эту пору казался особенно приветливым и уютным.

Дом Тагановых стоял на склоне Уреньги, опираясь на высокий фундамент из плитняка и весело поглядывая четырьмя окнами на тесно застроенную Айскую долину, заводской пруд и зеленеющий молодыми посадками, щетинистый и крутой бок Косотура.

— Веселенькое место! — любил похвастаться Семен Лукич местоположением своего дома. — А главное — коренное. Именно отсель и начинался Златоуст.

Спорить с ним было бесполезно.

Семен Лукич любил, по его выражению, «якшаться с молодежью», внимательно приглядывался к ней и умел к слову рассказать что-нибудь интересное, ненавязчиво поучительное.

Однажды хмурым октябрьским воскресеньем неугомонный дед потащил нас в местный краеведческий музей.

— Ну, чего мы там не видали, — недовольно ворчал Антон, осторожно перешагивая через лужи. — Охота старому грязь месить.

— Много вы видали, да мало узнали, — беззлобно парировал Лукич. Хитро прищурившись, он взглянул на Антона. — Ну, если уж ты и в сам-деле все видел, так назови-ка мне самый старый и самый крупный из экспонатов нашего музея. Даже, можно сказать, самый главный экспонат. Ну-ка!

— Мало ли там всякой всячины, — уклонился было Антон. Лиза поспешила к нему на помощь:

— А я знаю! Это, конечно, самородок. Он не только в нашем музее, но и на всю страну, говорят, самый крупный. Правда, дедусь?

— Да уж куда какая правда! — сердился Лукич. — То-то я говорю, что много вы глядите, да ничего не видите.

Тем временем мы подошли к дверям музея. Остановившись у входа, Семен Лукич тихонько, будто по живому, похлопал ладонью по шершавому цоколю здания.

— Вот он, самый-то главный экспонат!

— Как? Что? — с недоумением уставились мы на деда.

— Да так вот, — невозмутимо продолжал наш «экскурсовод», но в голосе его чувствовалась торжествующая нотка. — Старее этого здания в нашем городе нет. Но главное не в этом…

Лукич, тыча скрюченным пальцем в каменную стену, растолковал нам, в чем заключается «главное». Через этот дом как бы прошла вся история Златоуста. Здесь жили первые заводчики, отсюда бежали они два века назад в страхе перед «разбойником Емелькой», и здесь Пугачев вершил свой скорый и правый суд над притеснителями простого люда. Потом долгие годы прожил в этом доме великий инженер, творец русского булата Павел Петрович Аносов. На Арсенальной площади перед домом в марте 1903 года сатрапы последнего из русских царей расстреливали рабочих, вышедших на улицу, чтобы заявить свой протест против нищеты и бесправия… Спустя четырнадцать лет здесь разместился первый Совет рабочих депутатов и штаб Красной гвардии.

— Так-то, дружок. А ты говоришь — самородок, — обернулся Лукич к Лизе. — Сама ты самородок.

В музее мы задержались в Аносовском зале, где выставлены образцы булатной стали, украшенные дивным орнаментом златоустовской гравюры. Кстати, Антон вспомнил, что где-то читал, будто в кремлевской Оружейной палате есть златоустовская сабля с личной меткой Иванко-Крылатко (Бушуева). И будто саблю ту привезли из Германии наши солдаты в сорок пятом. Семен Лукич заинтересовался и перестал наставлять. Из «экскурсовода» он превратился в экскурсанта и сам уже готов был расспрашивать.

В зале современных экспозиций мы остановились у стенда с портретами знатных металлургов Златоуста, и Антон начал было рассказывать про своего учителя — известного сталевара, но Семен Лукич неожиданно прервал его:

— Выходит, мы совершили экскурсию по кругу: от Аносова до твоего учителя, Антон… — Помолчав немного, добавил: — Да, ребятки, это понимать надо! Коренное место.

Больше ничего мы в тот раз от Лукича не услыхали. Зато месяц спустя, на Октябрьских праздниках, за столом в доме Тагановых узнали замечательную историю.

III. КЛИНОК

Давно это было… Сказывают, будто лет этак поболе ста назад прусский король Вильгельм был в гостях у русского царя Николая Первого. Ну, как водится, выпили они по чарке и пошел тут царь-государь своему другу-неприятелю дива да чудеса во дворце показывать. Фасон держал.

Дошли этак до ружейной палаты. В ту пору оружие известно какое было, все больше холодное, ближнего боя. Немцы, они насчет мастерства люди дошлые, удивить их трудно. Ухмыляется прусский король Вильгельм: эка-де невидаль какая, нашел чем хвастаться друг Миколаша!

Только видит он саблю. Видит и глаз отвести не может — такая сабля особенная, золотом вся изукрашена. Не то, чтобы цветочки там какие намалеваны, а целые баталии изображены тонко-тонко на обеих сторонах. В самом же верху, у эфеса, золотой конь распластал крылья и звездочка над ним сияет.

Вертит царский гость ту саблю в руках и так и этак, губами причмокивает, а хозяин возьми да и подбрось платочек, тонюсенький такой, легонький, как пушинка. Упал платочек на лезвие сабли и развалился пополам.

— Э! Золинген! — воскликнул тут прусский король. Наша, мол, сталь, немецкая.

Тогда приказал царь слугам рубануть той саблей по клинку, сделанному из лучшей золингеновской стали немецкими мастерами. И разлетелся он на куски на глазах у пруссака.

— Нет, герр Вильгельм, не Золинген это, а наш, златоустовский, — сказал царь. — Инженер Аносов изготовил, мастер Ивашка Бушуев изукрасил искусно.

Муторно тут стало на душе у короля прусского, а глаза так и загорелись: далеко немцам до такого искусства! Выпросил он у царя ту саблю в дар и увез с собой. Может, надеялся разгадать тайну булата, похитить славу русского оружия, да где там!

…Давно это было и быльем поросло. Да только случай недавно вышел один такой, что пришлось вспомнить о былом.

В Великую Отечественную войну, гоня фашистского зверя, вступили наши воины-освободители на прусскую землю. Немало увидели они там всякого добра, награбленного гитлеровцами у разных народов. Побывали и в том дворце, где прусский король когда-то жил. Между прочим увидели там выставку старинного оружия. И был там клинок один красоты необыкновенной, узора дивного.

— Игрушка! — дивились солдаты. — И кто только мог сработать чудо такое?

Показали своему офицеру. Осмотрел он тот клинок со вниманием, улыбнулся про себя и сказал:

— Вот я вам покажу, какая это игрушка. А ну-ка, подставляй, какие там еще сабли есть!

И пошел рубить немецкие шашки, словно прутья березовые, только хруст идет. А на клинке у него между тем и зазубринки не оказывается.

— Вот чудо-то! — дивятся солдаты. А офицер только посмеивается. — Да это же, говорит, настоящий аносовский булат! Вот, глядите. — Он показал метку на клинке: крылатый конь золотом выведен. И надпись чуть различимая сохранилась: «Иван Бушуев. Златоуст».

— Супротив булата ни одна сабля не устоит.

Тут один молодой офицер — он до того молчал все, только поглядывал — вынимает из ножен свою саблю — без украс — и говорит:

— А ну-ка, папаша, рубани, да посильнее!

Рубанули раз — ничего. Еще и еще много раз попробовали — все равно никаких следов от ударов, оба клинка целы-невредимы.

— Что за притча такая? — опять удивляются солдаты. — Выходит, есть сталь и покрепче булата?

— Да, есть, — сказал молодой офицер и гордо поднял свою саблю. — То — булат аносовский, хорош он. А это вот — сталь нынешняя, еще лучше. И родина у них одна — Златоуст. И сам я из Златоуста.

Обрадовались бойцы, что все так ладно получилось, и порешили тут же оба клинка в Кремль доставить — в память о великих победах русского оружия. Так и сделали…