«Наука и Техника» [журнал для перспективной молодежи], 2007 № 01 (8)

КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ФАНТАСТИКИ «Обреченность»

Марина Маковецкая

Обреченность… Каждый из людей знаком с этим чувством, не правда ли? Но в полной мере — немногие.

…Я проснулся сегодня утром, испытывая непривычную легкость и умиротворение. Снилось, что я с помощью какого-то прибора ускорил себя в сотни раз, затем в миллионы раз уменьшился и начал падать на крохотную планетку. В ушах звучала завораживающая музыка, внизу вспыхивали разноцветные буквы, приветствуя меня. Букв этих я не знал, но догадался, что это жители планеты превращаются в них, когда умирают, причем у каждого своя буква и свой цвет. И радуются, умирая. И смерть у них называется — освобождение.

Пару минут я лежал, сам себе улыбаясь, потом вспомнил, кто я и где я, и обреченность холодным червяком заползла в душу. Тяжело поднялся, привычным движением вскинул руки — халат сам прыгнул со стула, надеваясь. Глупо. До чего же глупо, до чего все наоборот… Дурацкий, бессмысленный сон. Освобождение?

Ну да, освобождение — для меня, а не для них: вот о чем я думал вчера, засыпая. Эти мелкие, отвратительные твари… и почему мне приснилось, что они красивы? И при чем тут планета?

Но они не дадут мне освобождения. Они держат — и не отпустят.

* * *

Еще в детстве я узнал, что обречен. Конечно, я не сразу это понял. Помню, однажды вечером к маме пришли люди в белых халатах и о чем-то долго говорили с ней наедине, когда я отправился спать. Потом мама много плакала. И назавтра, и в следующие дни. А в чем дело, не говорила. Просто гладила меня по плечу и молчала.

А потом моя жизнь изменилась. Толком не помню, как я это почувствовал. Вроде бы дети во дворе ни с того ни с сего стали относиться ко мне по-другому. «Давай поиграем!» — «Не могу. Я тебя боюсь». — «Почему?» — «Мама говорит, что ты какой-то не такой». — «Какой?» — «Не знаю. Я побежала, пока». Я ничего не понимал. Мне ведь никто, конечно, не сказал, что меня выбрала рулетка, я и знать тогда не знал, что такое — рулетка. В шесть-то лет…

Прошло около года, и меня забрали в больницу. В огромное, до неба, здание с белыми стенами и белыми людьми. Мама не пошла туда со мной и перед этим долго плакала. Я лежал, один в пустой комнате, и смотрел в потолок. Мне делали разные процедуры, а потом однажды утром повезли на операцию, и дальше я ничего не помню.

Очнулся я здесь. И здесь оказалось весело. Здесь была куча разных игрушек, и послушных вещей, и можно было каждый день уходить в виртуал и играть там, пока не надоест. А главное — никакой школы. Вместо этого — виртуальные уроки, на которых все время играешь и узнаешь массу интересного, а силой учиться никто не заставляет. Получилось куда эффективней, чем в школе. За три года я выучил все, что нормальные дети учат за десять. И никакой тягомотины. Само собой, сейчас уже почти все забыл — но, уверяю вас, это неважно.

А еще здесь у меня завелось множество друзей. Послушные и веселые — не то, что в том дворе. Я у них всегда был командир. Говорю делиться на две группы и играть в солдаты — и все в два счета выполняют команду. Говорю играть в прятки — и надо же, никто не возражает, если ему нужно водить! В общем, никогда не скучно было.

И мама. Я, кажется, не сказал, что ее привезли сюда вместе со мной? В больнице ее со мной не было, а здесь почему-то появилась. Теперь она больше не плакала, а всегда была веселая и совсем никогда не кричала на меня.

И все было хорошо, пока ко мне не стали приходить люди оттуда. То есть снаружи. Они появлялись, говорили со мной недолго и уходили. Насовсем.

А началось все, как я вроде бы вспоминаю, с маленькой девочки. То есть не такой уж и маленькой. Ей было, кажется, десять. Как и мне.

Она смотрела на меня во все глаза — только что из орбит не выпрыгнут — и молчала, а я был страшно растерян. Вот уже сколько лет я не испытывал такого смущения… Чем-то она отличалась от моих приятелей. Не знаю чем. Голосом, лицом, манерой вести себя… Короче, во всем этом было что-то не так. И бант. Огромный ярко-розовый бант над головой. Ни у кого из моих подружек никогда не было такого банта. Они (то есть друзья и подружки) одевались всегда одинаково. Каждый день по-разному, но все — одинаково. Сегодня, например, они были одеты в космонавтов.

Я сказал ей:

— Давай поиграем в звездные сражения!

— Я не умею, — ответила девочка и вдруг заплакала.

Я еще больше растерялся. Давно не видел, чтобы люди плакали.

— А что случилось?

— У меня мама умерла, — призналась девочка, всхлипывая.

— На нее машина наехала.

— А что такое «умерла»?

Не смейтесь. Я действительно не знал, что такое смерть. Мне никто об этом не рассказывал.

Девочка посмотрела на меня с недоверием.

— Ты серьезно не знаешь? Я тебя боюсь. («Опять!») Это правда, что в тебе эти самые сидят?

— Кто? — спросил я, и тут пришла моя мама. Она молча взяла девочку за плечо и повела к выходу. Девочка не вырывалась и даже ни разу на меня не оглянулась: видно, поняла, что к чему, очень уж крепко мама сжимала ее за плечо.

— Кто сидит? — повторил я.

— Конечно, сидят, — бормотала мама. — Маленькие-маленькие, бактерии называются. Ты ведь знаешь про них, девочка? Они во всех людях сидят, и никто не пугается. Бывают полезные, и бывают вредные, только вредных у нас теперь в организме нет, об этом медицина позаботилась.

Что такое бактерии, я, конечно же, знал. И потому немного успокоился.

С тех пор ко мне много людей приходило — дети и старики, больные и здоровые. Потерявшие близких. И боящиеся умереть сами. Уставшие от тяжелой работы. Измученные болезнями. Они смотрели на меня молча или говорили со мной, а потом шли дальше по коридору, смотреть на других обреченных. Может, и в самом деле чуть-чуть успокаивались.

Да, вот что еще я забыл сказать: таких, как я, в нашем доме живет немало. Думаю, сотни… а скорее тысячи. Правда, почти все они, когда я прибыл в дом, были уже взрослые. У каждого несколько больших комнат с разными там штуковинами… послушной мебелью, устройствами… в общем, массой всего, что для жизни и удовольствия требуется… и дом этот — коридоры, лестницы — тянется на несколько километров в стороны, вниз и вверх. Иногда я думаю, что он бесконечен. Но это определить нелегко. Я редко выхожу за пределы своих комнат. Все мы, обреченные, живем в одиночку.

А как же мама, подруги, приятели? Ну, это-то понятно — они роботы. А вы что, до сих пор не догадались? Мне об этом рассказал мой сосед, когда мне было лет шестнадцать. Я знал его уже давно. Он время от времени заходил ко мне с тех пор, как я прибыл сюда. И я все время пугался. Еще бы, прожить несколько сотен лет — не шутка. Надо видеть со стороны, каким тогда становишься. На первый взгляд кажется — человек человеком, а приглядишься — все равно похоже, но не так чтобы очень.

Ну и вот, значит, этот сосед привязался ко мне, как к родному… сыну? праправнуку?., и решил, что просветить меня, когда я подрасту, должен именно он. Так оно и вышло. Он рассказал мне, что я струль и что людей вроде нас во всем мире немного. Слово «струль», оказывается, взято из одного древнего романа, там это как-то по-другому звучало — но уж больно заковыристо, язык сломаешь, пока выговоришь. «Мы нужны, — сказал сосед, — чтобы люди никогда не захотели стать такими, как мы».

Затем он рассказал мне про маму и про приятелей. Про то, что мама, оказывается, совсем не мама — ее подменили, когда привезли меня сюда. Нельзя же было допустить, чтобы мама жила со мной все время и привыкала к мысли, что я — урод и буду жить вечно. А так, глядишь, она меня и забудет. Не совсем, но хотя бы наполовину.

Сами понимаете, не очень-то приятно мне было это слышать. Я как раз несколько месяцев назад впервые переспал с девчонкой. Одной из своих приятельниц-роботов.

Нет, их, даже когда спишь с ними, от людей не отличишь. Если не знаешь. Да и если знаешь — тоже. Они Во всем — люди как люди. Только послушные очень.

А дальше… ну, вы поняли, да? Девчонок-роботов было у меня много, и я спал со всеми по очереди, не особо отличая одну от другой. В виртуал по десять часов подряд ходил. Короче, пытался забыться — на всю катушку пытался.

И даже не очень огорчался, когда людей приводили. Чтобы показать им, насколько я счастлив.

У меня была богатая жизнь, вы не думайте! Когда на виртуал времени хватает, то можно сто жизней взамен одной прожить. Путешествия по планетам, геройские приключения. Миры, красотки, чудовища… А в реале — огромные, как во дворце, комнаты. И роботы, и цветники. И пища на любой вкус.

И можно лишь изредка спохватываться, что в твоей жизни чего-то не хватает. Самую малость не хватает. Чуть.

А потом… не знаю, сколько прошло — сто, триста лет… вдруг все резко, словно бы за день изменилось. Исчезли куда-то роботы. Точнее, я сам их прогнал: надоели. И в виртуал ходить перестал. Тоже наскучило…

Это неправда, что я разучился чувствовать. Что все такие, как я, чувствуют мало. Неправда. Только уж очень это надоедает — чувствовать. Надоедает до остервенения…

Уснуть бы… Да, уснуть.

Вчера я опять пришел в отчаяние. Я спрашивал их, этих мелких тварей, как будто они могли услышать: отпустите ли вы меня? Отпустите, прошу. Ведь я же ничего плохого вам не сделал. Ведь это так просто — покинуть меня. И все.

Я почти физически чувствую, как они пробегают по моему телу, и дрожь, и омерзение охватывает меня. Я схожу с ума.

И не кривитесь так, молодой человек! Не смотрите на меня с отвращением. Тоже мне, красавчик, розовые щеки… Вот посмотрел бы я, кем бы вы стали, если б четыреста лет прожили. Да, старик. Старик. Ну и что? Триста лет назад волосы выпали… кожа высохла, как на мумии. Одно слово — струль… Ну и что? Надо же, в конце концов, сострадание иметь!

Да, сострадание… Как я нуждаюсь в сострадании. Отпустите меня, пожалуйста. Нет, не твари — они не слышат… а люди. Отпустите меня — я же знаю, вы можете. Ну и что, что я нужен? Что, глядя на меня, люди не желают быть такими, как я? Но я ведь тоже человек. Отпустите, я устал…

Освобождение. Я знаю, оно наступит. Хоть через тысячу. Хоть через три тысячи лет. Когда люди станут другими. Когда им не нужны будут несчастные, выбранные рулеткой. Крайняя степень счастья — для доказательства от противного — будет не нужна… И вот тогда я отдохну. Ах, как долго я буду спать… Вечность.

* * *

— Ну, как вам наш знаменитый пациент? — медсестра улыбнулась, взмахнув бархатными ресницами — очевидно, считает себя привлекательной. Ну, пусть считает.

Доктор сдержанно улыбнулся ей в ответ:

— Любопытно… Даже, я бы так сказал, замечательно. Впервые встречаюсь с таким видом самовнушения. Он живет в вымышленном мире, где людям внедряют нанороботов против их воли — но не всем, а только тем, на кого укажет жребий. Для этих людей создается специальная среда, исполняющая чуть ли не все их желания и мешающая им покончить с собой… И даже логика общества у него выстроена: для обычных граждан нановнедрение воспрещается законами, и только такие вот — как он считает, несчастные — демонстрация пагубного взгляда на мир. Интересно… Вероятно, я этим займусь. Перешлите мне его документы, пожалуйста.

Медсестра кивнула. «А он милашка, — подумала о докторе.

— Румяные щечки, белобрысый… И богатый, рассказывают. Чудачина, мог бы себе и получше работу найти. Эх, была б я богатой…»

Доктор сделал шаг по коридору, остановился. Вспомнилась трясущаяся головенка старика, слюна в уголке его губ, редкие волоски на подбородке. И половины того, что он говорил, нельзя было разобрать… Неприятно. Но случай занимательный.

Что о нем рассказывали коллеги в четвертой больнице? Говорят, этот бедняга хотел заработать себе на внедрение: боялся умереть от старости или от случайной болезни, — работал как проклятый… Тоже мания в своем роде. После тридцати лет работы скопил достаточно, чтобы открыть маленькое предприятие — нановнедрение в несколько раз дороже стоит. Открыл и через пару месяцев обанкротился. От безысходности сошел с ума, уверил себя, что уже бессмертен и что это — его проклятие, выстроил целую систему, новую жизнь себе сочинил… Нет, право, над этим стоит поразмыслить.

«Определенно, он в моем вкусе, — думала медсестра. — Молодой, обаятельный… Молодой ли? Да, кстати, сколько ему лет?»

— Доктор Сергей Иванов, — сказала она компьютеру.

Над столом поплыла голограмма — личное дело Иванова. Фотография, паспортные данные… Медсестра раздраженно откинулась на спинку стула. «Так и знала!» Рядом с фотографией значилось:

«Иванов Сергей Анатольевич. Год рождения — 1980».

— Четыреста лет! — сказала медсестра в пространство. — Ну, не сволочь ли?