«Сталинский питомец» — Николай Ежов

Глава 1. НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

Согласно официальной биографии, Николай Иванович Ежов имел подлинное пролетарское происхождение. Он родился 1 мая (19 апреля по старому стилю) 1895 года в столице России Санкт-Петербурге в бедной семье рабочего (металлиста-литейщика). Однако на допросе после ареста в апреле 1939 года Ежов рассказал, что родился он на самом деле в Мариямполе[3], уездном городе Сувалкской губернии (ныне юго-запад Литвы, недалеко от польской границы), в то время это была часть Российской империи. Он переехал в Петербург только в 1906 году, когда ему было 11 лет. А после революции стал утверждать, что родился именно там. О точности даты его рождения и вовсе говорить не приходится, тем более переводить ее на старый стиль. В личном деле Ежова, которое довольно аккуратно велось до 1930 года и сохранилось в бывшем архиве ЦК КПСС (теперь РГАНИ), она вообще отсутствует. Можно лишь быть уверенным, что он родился в 1895 году, и только.

Ежов также признался, что его отец вообще не был промышленным рабочим. Напротив, после призыва на военную службу Иван Ежов, русский крестьянин из деревни Волхоншино Крапивенского уезда Тульской губернии, поступил в военный оркестр в Мариамполе, где женился на служанке капельмейстера. После демобилизации он стал лесничим, а затем стрелочником на железной дороге. В 1902–1903 годах, как утверждал его сын, он содержал чайную, которая на самом деле была публичным домом. После того как чайная закрылась, с 1905 по 1914 год, Ежов-старший работал маляром. С точки зрения пролетарского происхождения, «отягчающим обстоятельством» было то, что он был мелким подрядчиком и держал двух подмастерьев. Иван Ежов умер в 1919 году, после длившейся несколько лет болезни^{11}.

Мать Николая Ежова также не соответствовала появившимся позднее требованиям к происхождению. Его официальная биография ничего не говорит о том, что мать, Анна Антоновна Ежова (родившаяся около 1864 года), — служанка капельмейстера военного оркестра — была литовкой. Сам Ежов утверждал в анкете в 1924 году, что он понимает по-польски и по-литовски так же, как и по-русски; однако три года спустя такое происхождение уже не годилось, и он стал утверждать, что знает только русский язык^{12}.

У Ежова была сестра Евдокия, которая была на два года старше его, и брат Иван, родившийся в 1897 году в местечке Вейвера Мариямпольского уезда Сувалкской губернии^{13}. Братья не ладили между собой. Позднее Николай Ежов говорил своему племяннику Виктору, сыну Евдокии, что Иван, хотя он и был моложе на два года, систематически избивал его и однажды ударил гитарой в уличной драке, чего Николай никогда не забывал. В 1939 году Николай на допросе показал, что незадолго до призыва в армию в 1916 году Иван был членом шайки преступников^{14}. Осенью 1938 года, в письме, адресованном Сталину, он писал, что его брат был «полукриминальным элементом» и что он с детства не поддерживал с ним никаких связей^{15}.

Николай Ежов проучился в начальной школе (возможно, в церковно-приходской школе) не более года; как было позже написано в его уголовном деле, у него было «неоконченное начальное образование». Как довольно откровенно писал сам Ежов в ранней автобиографии, в школе он проучился только 9 месяцев: «Лично меня школьная учеба тяготила, и я всеми способами от нее увиливал»^{16}. В 1906 году, в возрасте 11 лет, он отдан в ученики к одному из своих родственников, частному портному в Петербурге. Начиная с 1909 года, Ежов был подмастерьем и затем рабочим-металлистом на нескольких заводах в Петербурге. Более года он потратил на поиски работы в Литве и Польше, работал в Ковно (ныне Каунас) подмастерьем на механических заводах Тильманса, а в других городах нанимался в помощники к ремесленникам^{17}.

В 1914–1915 годах он работал в Петрограде на кроватной фабрике и на заводах Недермейера и Путилова. Тогда же он участвовал в стачках и демонстрациях. Несмотря на недостаток образования, он довольно много читал и имел среди рабочих кличку «Колька-книжник»^{18}.[4] В анкете в начале 20-х годов он утверждал, что «самостоятельно обучился грамоте»^{19}. За участие в забастовке на заводе «Треугольник» он был арестован и выслан из Петрограда. В 1915 году, в возрасте 20 лет, был призван в армию, сначала в 76-й пехотный запасной полк, а затем в 172-й Либавский пехотный полк, вскоре в боях с немцами под Алитусом (к западу от Вильнюса) был ранен и получил шестимесячный отпуск по ранению и вернулся на Путиловский завод. В том же году был призван снова и сначала стал рядовым в 3-м пехотном полку в Ново-Петергофе, а затем рабочим-солдатом команды нестроевых Двинского военного округа. С 3 июня 1916 — мастер артиллерийских мастерских № 5 Северного фронта в Витебске^{20}. И если до сих пор в послужном списке Ежова все более или менее понятно и даже типично, то начиная с витебского периода его биография полна неясностей.

Именно в этот период, согласно утверждениям Ежова, и началась его революционная карьера. Хотя позднее один из сослуживцев рассказывал, как однажды Ежов, раздобыв где-то орденскую ленту, выдавал себя за георгиевского кавалера^{21}. В тридцатые годы подобный эпизод, разумеется, не годился для анкет, и эта часть биографии Ежова преподносилась в духе революционного романтизма с непременным подчеркиванием его бунтарского характера^{22}. В конце 30-х годов Александру Фадееву было поручено написать биографию Ежова. Задание было выполнено, и рукопись небольшой книги поступила в издательство. Но Ежов был арестован до того, как биографию успели напечатать^{23}. Часть рукописи Фадеева сохранилась в бумагах Ежова под названием «Николай Иванович Ежов: сын нужды и борьбы» (1937–1938). «Это был маленький чернявый подросток, с лицом открытым и упрямым, с внезапной мальчишеской улыбкой и ловкими точными движениями маленьких рук», — писал Фадеев и продолжал: «Маленький питерский мастеровой, очень сдержанный и скромный, с ясным, спокойным и твердым взглядом из-под черных и красивых бровей, любитель чтения, любитель стихов и сам втайне их пописывающий, вдумчивый и задушевный друг, свой парень, любивший в часы досуга сыграть на гитаре, спеть и поплясать, бесстрашный перед начальством — Ежов пользовался среди своих товарищей большой любовью и влиянием»^{24}.

Примерно то же пишет и А. Дризул, знавший Ежова по работе в артиллерийской мастерской № 5. В интервью с Исааком Минцем из Института истории партии Дризул описывает «Колю» как «юркого, живого парня», «общего любимца» и острого на язык в разговорах с другими рабочими. Как утверждает Дризул, Ежов принял активное участие в деятельности Красной гвардии даже до того, как вступил в партию, но он «не был трибуном». Дризул добавляет: «Ежов мало выступал. Он два — три слова скажет… Он был кропотливым оратором, эта его черта до последнего дня осталась. Он не любил выступать»^{25}. Воспоминания Дризула стали подлинной находкой для партийного историка Минца. Онвсерьез взялся восполнить существенный пробел в биографии Ежова — начало его революционной карьеры. Минц обратился в Институт истории партии при ЦК КП(б) Белоруссии с просьбой найти в архивах хоть что-нибудь, посетовав, что «никаких документов о политической деятельности тов. Ежова в Витебске за 1917 г. у него нет», за исключением записи беседы с самим Ежовым^{26}. Однако и там ничего существенного, кроме приказов по 5-м артиллерийским мастерским найдено не было.

В 1937 году воспоминания Дризула были профессионально отредактированы и с заголовком «Боевые страницы прошлого» отосланы для публикации в журнал «Партийное строительство». Теперь абзац о Ежове заиграл новыми красками: «Многие рабочие этих мастерских знали Николая Ивановича как веселого, общительного человека, умеющего в беседах ставить перед ними остро жизненные политические вопросы и находить на них убедительные правильные ответы. Это был большевистский массовик-агитатор, умеющий организовывать массы вокруг партии Ленина — Сталина»^{27}.[5]

В вышедшей в том же 1937 году брошюре «Великая Социалистическая Революция в СССР», Минц продолжал превозносить прошлое Ежова: «Крепостью большевиков в Витебске были 5-е артиллерийские мастерские северного фронта. Здесь работал путиловский рабочий Николай Иванович Ежов. Уволенный с завода в числе нескольких сот путиловцев за борьбу против империалистической войны, Ежов был послан в армию, в запасной батальон». «После забастовки, — как пишет Минц, — батальон немедленно расформировали, а зачинщиков забастовки вместе с Ежовым бросили в военно-каторжную тюрьму, в штрафной батальон»^{28}. Хотя в действительности нет никаких достоверных свидетельств того, что Ежов принимал участие в каких-либо выступлениях солдат. Между тем Минц, живописуя революционные подвиги Ежова, добавляет откуда-то взявшиеся подробности: «Живой, порывистый, он с самого начала революции 1917 года с головой ушел в организационную работу. Ежов создавал Красную гвардию, сам подбирал участников, сам обучал их, доставал оружие»^{29}.

Вступление Ежова в коммунистическую партию произошло при столь же неясных обстоятельствах. Сам он утверждал, что 5 мая 1917 года, после Февральской революции, он вступил в РСДРП(б), ленинскую партию большевиков (или коммунистическую партию, как она стала называться позднее); в анкете начала двадцатых годов он сообщает, что стал членом партии именно с того времени^{30}. Однако в материалах Института истории партии при ЦК КП(б) Белоруссии указывается, что 3 августа 1917 года он вступил в Витебскую организацию РСДРП (интернационалистов), уплатив вступительный взнос и членский взнос за август^{31}. Здесь же напомним, что объединенные интернационалисты, к которым относилась витебская партийная организация, занимали промежуточное положение между большевиками и меньшевиками^{32}.

Согласно изложенной им самим биографии, Ежов стал лидером партийной ячейки артиллерийской мастерской № 5, а с октября 1917 по 4 января 1918 года он был помощником комиссара, а затем и комиссаром станции Витебск и «организовывал новые партийные ячейки». Говоря о Февральской и Октябрьской революциях 1917 года, в анкете начала двадцатых годов он пишет, что «активно участвовал в обеих революциях», а в другой анкете утверждает, что во время Октябрьской революции участвовал в «разоружении казаков и польских легионеров»^{33}. Минц, развивая тему особо подчеркивает: «Витебский военно-революционный комитет после восстания в Петрограде не пропускал ни одного отряда на помощь Временному правительству, 1 ноября в Витебске был разоружен казачий полк, спешивший на помощь Керенскому»^{34}. Однако в 1930-х годах в партийных кругах были и иные мнения о «революционном» прошлом Ежова. Бывший кандидат в члены Политбюро Павел Постышев, будучи арестованным, говорил своим сокамерникам: «Кто же не знал в узких кругах партии, что Ежов в белорусских лесах в 1917–1918 годах занимался тем, чем занимался Сталин в Закавказье после первой русской революции — бандитизмом и грабежами»^{35}. В любом случае активное участие Ежова в революции 1917 года в Петрограде, как об этом иногда пишут, является легендой.^{36}

Так чем же в действительности занимался в Витебске Ежов? Архивные материалы, выявленные Институтом истории партии при ЦК КП(б) Белоруссии, подтверждают лишь сам факт его службы в 5-х артиллерийских мастерских. Однако приказом по мастерским от 27 мая 1917 года младший мастеровой Ежов был исключен с довольствия по болезни. Следующее упоминание Ежова есть лишь в приказе от 6 ноября 1917 года, где он уже числится на работе в канцелярии в должности писаря и назначается в очередное дежурство по мастерским (вышел ли он на это дежурство — неизвестно). И, наконец, в приказе по 5-м артиллерийским мастерским от 6 января 1918 года по строевой части говорится: возвратившегося по выздоровлении из сводного полевого запасного 708 госпиталя старшего писаря Николая Ежова «зачислить на провиантское, приварочное и чайное довольствие с 7-го сего января», и тут же в параграфе 6 этого же приказа — «уволенного по болезни в отпуск ст. писаря Николая Ежова исключить из списков мастерской, провиантско-приварочного, чайного, мыльного и табачного довольствия с 8-го сего января, а денежного с 1 февраля с. г.»^{37}. Как видим, Ежов лишь один день мелькнул на службе и тут же убыл в отпуск, получив деньги за период до 1 февраля. Больше в мастерских, да и на военной службе его не видели. Сам же Ежов указывает время окончания своей военной службы — май 1917 года, и добавляет, что после этого, «фактически не демобилизованный вел работу в партии и совете»^{38}. Как видим, у Ежова с мая 1917 по январь 1918 года была уйма свободного времени, да и после увольнения в отпуск по болезни еще неизвестно, когда и куда он выехал из Витебска. По крайней мере, даже в анкете, заполненной позднее, Ежов не указал, чем он занимался с января по май 1918 года^{39}. Так что о его участии в «революционных» налетах и о том, что это за «Красная гвардия», в которой он состоял, стоит еще поразмыслить.

В мае 1918 года Ежов встретился со своей семьей в Вышнем Волочке Тверской губернии, где он получил работу на стекольном заводе Болотина. Там он стал членом заводского комитета, а с июня 1918 по апрель 1919 года — членом районного комитета. «Вначале 1919 года, — как пишет в автобиографии Ежов, — мобилизован на колчаковский фронт»^{40}. Однако повоевать «на колчаковских фронтах» ему не довелось, слесарем-механиком его зачислили в батальон особого назначения в городе Зубцове. Затем с мая 1919 года он служил в Саратове в запасном электротехническом батальоне, где возглавил партийную группу и стал секретарем партячейки военного района (городка). Двадцать лет спустя Владимир Константинов, эвакуировавший батальон из Петрограда в Саратов, вспоминал на допросе: «И вот в 1919 году является ко мне такой шпингалет в порванных сапогах и докладывает, что прибыл и назначен ко мне политруком. Я спросил его фамилию, он ответил — Ежов»^{41}. Они стали друзьями и прослужили вместе до 1921 года. В августе 1919 года, после эвакуации в Казань, Ежов был назначен военным комиссаром радиотелеграфной школы РККА второй радиобазы, что означало исключительно политический и агитационный характер его работы. Фадеев и здесь ярко рисует его образ: он активно участвовал в сражениях, например, в атаке на деревню Иващенково, где был ранен тремя осколками снаряда, один из которых попал ему в челюсть. «Тяжелое ранение надолго вывело Ежова из строя. На всю жизнь у него остался шрам правее подбородка». Писатель не скупится, рисуя портрет Ежова того времени: «Очень еще юный, чернявый парень с густыми черными бровями; мечтательное выражение глаз при сильной складке губ, — лицо одухотворенное, волевое»^{42}.

В феврале 1920 года Ежов получил взыскание от военного трибунала Резервной Армии, к которой относилась его база, за недостаточную бдительность, из-за чего в школу было принято несколько дезертиров. Это упущение не повлияло на его карьеру, и в мае он был назначен военным комиссаром радиобазы в Казани^{43}. Хотя его дисциплинированность и усердие в исполнении приказов уже были замечены, политическая репутация все же была запятнана. В 1936 года при обмене партбилета, заполняя регистрационный бланк, Ежов указал, что он принадлежал к «Рабочей оппозиции» внутри коммунистической партии, но порвал с ней перед Десятым съездом партии в марте 1921 года. Четыре года спустя, перед судом, он говорил, что только сочувствовал оппозиции, добавив, что никогда не был ее членом, и что после критических выступлений Ленина в марте 1921 года он осознал свои заблуждения и стал придерживаться ленинской линии^{44}. Однако дружеских связей с лидерами «Рабочей оппозиции» он не порывал. А своими корнями эти настроения уходили в дореволюционное прошлое Ежова. Будучи арестованным, чекист С.Ф. Реденс показал, что Ежов, по крайней мере, один раз в частном разговоре хвастался, что когда-то он пошел против Ленина и участвовал в полуанархистском движении Яна Махайского[6] против интеллигенции — «махаевщине»^{45}.

Удачный этап в карьере наступил, когда в апреле 1921 Ежов стал членом бюро и заведующим отделом агитации и пропаганды одного из районных комитетов партии Казани, а в июле он получил такую же должность в Татарском обкоме партии. Примерно в это же время он был демобилизован из армии^{46} и избран в президиум Центрального Исполнительного комитета (ЦИК) Татарской АССР. В августе, устав от напряженной работы, он получил отпуск и путевку в один из санаториев Москвы для лечения. Затем по рекомендации Центрального комитета (ЦК) партии находился в Кремлевской больнице с 18 января по 13 февраля 1922 года для излечения колита, анемии и катара легких^{47}. Ясно, что тогда он уже был замечен и, по-видимому, в Москве встречался с влиятельными работниками аппарата ЦК Лазарем Каганович и Менделем Хатаевичем, которых, возможно, знал еще с Белоруссии^{48}.[7] В результате он получил руководящий пост: 15 февраля 1922 года секретариат ЦК назначил его ответственным секретарем Марийского обкома партии^{49}. Так как это назначение было довольно значимым, можно предположить, что в это время у него состоялась первая в жизни встреча со Сталиным.

Назначение Ежова в небольшой областной центр — Краснококшайск (в настоящее время — Йошкар-Ола) началось с очень крупных неприятностей для него. В марте бюро обкома избрало его лишь после первоначального отказа, а И.П. Петров, председатель облисполкома, с самого начала занял открыто враждебную позицию, главным образом потому что Ежов относился к местному языку и культуре как к «национальному шовинизму». Биографы Ежова согласны в том, что «проявились худшие черты его характера», отмечая его «жажду власти, высокомерие, грубость». Он продемонстрировал чисто административный подход, отказываясь принимать во внимание национальные особенности этой автономной области. Даже инструктору из центрального аппарата партии не удалось успокоить волнения среди народа^{50}.

С другой стороны, и сам Ежов тяготился пребыванием в глубинке. В письме к своим друзьям по «рабочей оппозиции» 21 сентября 1922 года он жаловался:

В октябре 1922 года Ежов вновь попросил об отпуске, снова жалуясь на чрезмерное напряжение сил: «С февральской революции не пользовался отпуском. В феврале месяце с[его] г[ода] прямо из больницы направлен в Мар[ийскую] область. Измотался вконец. В настоящее время болею чуть ли не 7 видами болезней». Бюро обкома согласилось с этой просьбой, предоставив ему месячный отпуск и отпускные в 300 миллионов рублей (для того времени это была небольшая сумма), «ввиду ряда серьезных болезней». Временно его замещал один из коллег^{52}. Он проработал в Краснококшайске лишь семь месяцев.

Но вместо того, чтобы отправиться прямо на курорт, Ежов вернулся в Казань, написав в письме, что «Татария нравится мне больше Марландии»^{53}. Оттуда он поехал в Москву, где в конце октября присутствовал на заседании ВЦИК. Как утверждают некоторые авторы, на этом заседании Ленин сфотографировался в окружении группы делегатов, и одним из них был Ежов^{54}. Руководство ЦК согласилось не отправлять его обратно в Краснококшайск, а вместо этого, после месячного отдыха, направить на работу в другую область или перевести на другую работу. Дороговизна в Москве времен НЭПа была ошеломляющей, и 6 ноября он написал, что «становится почти нетрудоспособным». Затем он отправился в Кисловодск — город-курорт на Северном Кавказе — для лечения, хотя у него, как он жаловался в письме к другу, «не было и медного гроша в кармане»^{55}. 28 ноября он уже был в Кисловодском санатории, и, скорее всего, обратился с просьбой о продлении отпуска; в телеграмме, отправленной в тот же день, он просит руководство ЦК дать ему знать, если к его просьбе отнесутся положительно^{56}.

Скорее всего, эта просьба была удовлетворена, и его отдых и лечение продолжились. И лишь 1 марта 1923 года на заседании оргбюро и секретариата ЦК в Москве (с участием Сталина) Ежов был назначен ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии на северо-востоке Киргизской (позднее Казахской) Республики^{57}. Хотя сам Ежов на заседании не присутствовал, как это было в 1922 году, Сталин, вероятно, разговаривал с ним по поводу столь ответственного назначения. Ежов получил девять дней отпуска для поездки в Краснококшайск для передачи дел^{58}. 9 марта в письме бывшему коллеге по работе в Марийском обкоме партии П.Н. Иванову он писал, что слышал, что «вы убрали Петрова», но к его неудовольствию комиссия оргбюро вновь решила направить Петрова в Марийскую область^{59}. Девять дней спустя он написал, что отправляется в Семипалатинск^{60}.

Так или иначе, Ежов превратил свой месячный отпуск в полугодовой. Создается впечатление, что в это время он был достаточно слабым функционером, болезненным и неспособным к интенсивной работе. Неудивительно, что о его работе в Марийской области были даны отрицательные отзывы: «Отсутствие достаточной теоретической подготовки и разностороннего организационно-практического навыка не дает возможности тов. Е[жову] сразу ориентироваться в особенно сложной обстановке на руководящем месте. Последнее подтверждается его первыми промахами на первых порах в Маробласти» и как особенность характера было отмечено «некоторое упрямство, иногда граничащее со вспыльчивостью», вытекающее из «его тяги к единоличию». Ввиду недостаточной теоретической подготовки и «малого опыта руководящей работы» не рекомендовалось выдвигать его на вышестоящей должности а использовать на второстепенных ролях — заведующего орготделом или отделом агитации губкома, или же секретарем райкома партии^{61}.

Однако к этим рекомендациям явно не прислушались, и 27 марта Ежов подтвердил прибытие в Семипалатинск и приступил к работе в качестве секретаря губкома партии^{62}. Как утверждают его биографы, в своей новой должности он опять «проявлял своеволие» по отношению к секретарям райкомов^{63}. Фадеев говорит о том, что в некоторых районах преобладали антинэповские настроения. Сторонники уравнительного «коммунизма для бедных» провозгласили независимую «Бухтарминскую Республику»[9] в северо-восточном Казахстане, и Ежов вскоре обнаружил, что «среди руководителей губернии немало скрытых и явных врагов, сочувствующих восстанию и поддерживающих его». Он отправился во взбунтовавшиеся сельские районы без какой-либо военной охраны. Фадеев писал, что эта поездка была трудной и опасной, и мятежники покушались на жизнь Ежова. Но в конце концов мятеж удалось подавить мирными средствами^{64}. На фотографии того времени Ежов показан впереди группы солдат, возвращающихся после подавления мятежа.

Примерно через год, в мае 1924 года, Ежов был избран делегатом XIII съезда партии в Москве^{65}. В следующем месяце он переводится в Оренбург и возглавляет орготдел Киргизского обкома партии, что, скорее, выглядит понижением в должности, если бы в ноябре того же года он не стал секретарем Киргизского обкома^{66}. И здесь он также имел отрицательный опыт работы с местными функционерами. Как позже вспоминал один из бывших заключенных ГУЛАГа, Ежов был настолько неспособен справиться с сильной местной троцкистской оппозицией, что прятался от нее на вокзале в салон-вагоне^{67}. В апреле 1925 года Киргизская республика была переименована в Казахскую, а столица перенесена в Кзыл-Орду. Этим же летом Ежов стал заместителем ответственного секретаря Казахстанского крайкома партии и заведующим орготделом. Как указывает Фадеев, он проявил себя непримиримым противником концессий иностранных капиталистов, таких, как британский бизнесмен Лесли Уркарт. Тогда же он самостоятельно изучал марксизм-ленинизм. Фадеев отмечает: «С присущей ему исключительной работоспособностью он ночами сидел над книгами, овладевая теорией Маркса-Ленина-Сталина»^{68}. В 1924 году в анкете Ежов указал, что знает основную марксистскую литературу. Кроме того, имеются свидетельства, что в течение двух месяцев два раза в неделю по вечерам он посещал занятия кружка марксистского самообразования^{69}.

Карьера Ежова продолжалась. В декабре 1925 года он был избран делегатом XIV съезда партии в Москве, завершившего свою работу 31 декабря, а 18 января 1926 года секретариат ЦК известил Казахский обком, что Ежов направляется на годичные курсы марксизма-ленинизма при Коммунистической академии (комакадемии), где готовили профессиональных партийных функционеров. Ежов вернулся в Кзыл-Орду после съезда и 25 января отбыл в Москву, где перед ним открывались новые перспективы для продвижения^{70}. Среди тех, с кем он вместе учился, были его будущий ближайший сотрудник Е.Г. Евдокимов и будущий глава Политического управления Красной Армии Л. 3. Мехлис^{71}. После того как Ежов завершил обучение в начале 1927 года, в наших сведениях о его деятельности в первой половине этого года появляется пробел. Его российские биографы указывают, что в феврале 1927 года он был назначен инструктором орграспредотдела ЦК ВКП(б)^{72}. Возможно и то, что в первой половине 1927 года он продолжил свою учебу, или же, как это было после окончания работы в Марийской области, — пассивно ожидал нового назначения, находясь в распоряжении ЦК ВКП(б).

Но точно известно, что в начале июля 1927 года, когда он проходил курс лечения кумысом в санатории в Шафраново неподалеку от Уфы на Урале, орграспредотдел стал разыскивать его в связи с вопросом о его назначении помощником заведующего^{73}.[10] Только 13 июля он дал о себе знать, объяснив задержку операцией, которую ему сделали в Уфе. Хотя лечение должно было закончиться лишь 1 августа, он уехал в Москву на следующий день — 14 июля^{74}. Оргбюро подтвердило это назначение 15 июля^{75}. Назначение на должность произошло необычно быстро. Как сообщает Лев Разгон, именно Иван Михайлович Москвин, заведующий орграспредотделом ЦК с февраля 1926 года^{76}, «нашел, достал, вырастил и выпестовал» Ежова: он вызвал «скромного и исполнительного секретаря отдаленного окружкома» в Москву и сделал его последовательно инструктором орграспредотдела, а затем своим помощником и, наконец, своим заместителем^{77}. Возможно, Москвин действительно сыграл решающую роль в выдвижении Ежова. Хотя не стоит забывать, что прежде чем получить назначение в орграспредотдел, Ежов был направлен в Москву, как минимум, на годичное обучение. И нет никаких сомнений, что накануне важного назначения он уже был знаком со Сталиным, так как последний считал необходимым хорошо знать своих аппаратчиков, особенно такого уровня.

Ежов стал заместителем заведующего орграспредотделом в ноябре 1927 года^{78}. В этом важном качестве он был посвящен в тонкости кадровой политики партии. Его отдел занимался подбором и расстановкой номенклатурных кадров по всей стране и во всех отраслях (сферах деятельности); более того, он осуществлял проверку деятельности партийных организаций на местах. В новой должности он стал делегатом XV съезда партии (декабрь 1927 г.) и XVI партийной конференции (апрель 1929 г.)^{79}. Авторитет его настолько возрос, что секретарь Татарского обкома партии М.М. Хатаевич летом 1928 года обратился с просьбой, чтобы Ежов заменил его в этой должности: «Есть у вас, в ЦК, крепкий парень Николай Ежов, он наведет порядок у татар…». И хотя в ЦК, вероятно, были согласны с просьбой Хатаевича, по тем или иным причинам новое назначение не состоялось^{80}.

В центральной прессе имя Ежова появилось в августе 1929 года как одного из трех авторов — наряду со Львом Мехлисом и Петром Поспеловым — статьи в теоретическом журнале партии «Большевик» под названием «Правый уклон в практической работе и партийное болото». На примере так называемого «астраханского дела», когда «морально-бытовое разложение» партийной верхушки в Астрахани способствовало «усилению частного капитала в рыбной промышленности» и «капиталистические элементы мирно врастали» в систему советского аппарата, авторы доказывали, что «партийное болото» на данном этапе «больше всего переплетается с правым уклоном». Это означает, что наряду с явными правыми уклонистами в партии имелись и скрытые правые уклонисты — «партийное болото». Авторы статьи призывали вести борьбу с характерными проявлениями «партийного болота» — местничеством, делячеством и аполитичностью^{81}.

В декабре 1929 года Ежов перешел из орграспредотдела на новую должность — заместителя народного комиссара (наркома) земледелия по кадрам^{82}. Наркомом земледелия был Яков Яковлев. Здесь впервые в жизни Ежову пришлось иметь дело с настоящими массовыми репрессиями. Когда в феврале 1930 года служба государственной безопасности — ОГПУ начала аресты и высылки сотен тысяч крестьян, названных «кулаками», то и наркомат земледелия не остался в стороне. В июне-июле 1930 года партийная организация наркомата земледелия выдвинула Ежова делегатом XVI съезда партии^{83}.

В нескольких статьях этого периода Ежов подтвердил свой радикализм. В марте 1930 года он опубликовал статью «Город — на помощь деревне» о мобилизации ноябрьским (1929) пленумом ЦК ВКП(б) 25 тысяч рабочих для коллективизации сельского хозяйства — демонстрации, как он указывал, помощи рабочего класса колхозному движению^{84}. Другая статья, вышедшая осенью того же года, «Кондратьевщина в борьбе за кадры», была выдержана в духе борьбы с «вредительством в земельных органах» и сельскохозяйственной науке. Отметив недавние заслуги ГПУ в разоблачении вредительской организации в сельском хозяйстве, Ежов призвал бороться со старыми специалистами, в большинстве своем, по мнению автора статьи, — реакционерами. И даже привел любопытные выкладки распределения настроений в профессорско-преподавательском составе сельскохозяйственных учебных заведений. «Советски» настроенных среди них насчитывалось около 30%, аполитичных или нейтральных было 25–30% — их Ежов назвал полюбившимся ему словом «болото», остальные принадлежали к «реакционным группировкам, враждебно настроенным, к советской власти». В статье Ежов утверждал, что необходимо принять серьезные меры к усилению пролетарской прослойки путем «социально-классового подбора» кадров в управленческих и земельных органах, в профессорско-преподавательском составе и среди обучающихся в сельскохозяйственных вузах. По его мнению, в этих организациях оставалось еще немало выходцев из «духовенства, купечества и дворянства». Ежов посчитал одним из методов вредительства проводившуюся старыми спецами линию на универсальное сельскохозяйственное образование, отметив, что именно поэтому «реакционная часть профессуры» выступила против «узкой специализации» вузов, их дробления и передачи в различные ведомства^{85}.

В статье, опубликованной в «Правде» в марте 1932 года, «Некоторые вопросы подготовки и расстановки кадров» Ежов продолжал высказывать радикальные взгляды на образование. Он с удовлетворением отмечал, что «ушли в прошлое многофакультетные университеты, оторванные от производства», а их место заняли специализированные высшие учебные заведения, подчиненные хозяйственным наркоматам, неразрывно связанные с производством и способные подготовить инженеров по определенным специальностям за три — четыре года. «Несмотря на сопротивление реакционной части профессуры, — как утверждал Ежов, — 40–45% учебного времени студенты стали проводить на предприятиях и, таким образом, лекционная система все больше и больше уступает место активным методам учебы». Обильно цитируя в этой статье Сталина и Кагановича, Ежов писал: «Наши высшие учебные заведения превращены в своеобразные предприятия, выполняющие заказы народного хозяйства на подготовку необходимых ему специалистов»^{86}.

Ежов вернулся на работу в партийный аппарат в ноябре 1930 года в качестве главы распредотдела, одного из двух отделов, образовавшихся в результате разделения орграспредотдела^{87}.[11] Это была ключевая должность по контролю за подбором и расстановкой партийных кадров. 21 ноября — через неделю после назначения — он был принят Сталиным в Кремле^{88}. Тем самым он явно становился допущенным в ближний круг соратников Сталина. Четыре дня спустя по предложению своего непосредственного начальника в аппарате ЦК Лазаря Кагановича Политбюро разрешило ему присутствовать на своих заседаниях и получать все материалы, рассылаемые членам ЦК^{89}. Другими словами, Ежов, хотя и не был членом ЦК, получал сведения о государственных и партийных делах наравне с членами Политбюро.

9 ноября 1931 года он снова был принят Сталиным вместе с Кагановичем, Молотовым и Ворошиловым; кроме них, также присутствовали заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода, Э.П. Берзин и С.А. Бергавинов^{90}. Два дня спустя Сталин подписал постановление Политбюро о добыче золота на Крайнем Севере. Было решено организовать государственный трест «Дальстрой» под непосредственным руководством Берзина и под контролем Ягоды и установить для треста жесткую программу добычи золота. Бергавинов, в качестве первого секретаря Дальневосточного крайкома партии, должен был изучить возможности использования ледоколов. А Ежов, Ягода и другие должны были «разработать льготы, которыми будут пользоваться как заключенные переселенцы, так и добровольцы за хорошую работу на Колыме (сокращение срока наказаний, восстановление в правах гражданства, обеспечение семей добровольно уехавших, повышение оклада и т.д.)»^{91}. Так было положено начало печально известной системе принудительного труда на Колыме.

После этой встречи произошел характерный инцидент. Когда Ежов выходил из Кремля вместе с Ягодой и Бергавиновым, Ягода предложил сесть в его автомобиль. По пути Ежов, одетый в легкое летнее пальто, очень сильно замерз. Ягода возмутился, что он так легко одет: как он мог так поступить, если на лечение его слабых легких были потрачены такие значительные средства! Ежов отвечал, что зимнего пальто у него нет. Тогда Бергавинов счел, что в таком случае он должен получить мех на зимнее пальто. В течение двух недель-он получил несколько отрезов беличьего меха, причем без всякого счета. По-видимому, Центральная Контрольная комиссия (ЦКК) узнала об этом, и затем Ежов послал объяснительную записку ее председателю Матвею Шкирятову, утверждая, что мех лежит неиспользованным в его квартире, и он готов поделиться им в любое время^{92}.

Этот эпизод следует рассматривать в связи с проблемами со здоровьем Ежова. Еще раньше, в июне 1931 года глава лечебно-санитарного управления (лечсанупра) Кремля доложил Кагановичу и Постышеву, что Ежов страдает туберкулезом легких, мизастенией, неврастенией, вызванной напряженной работой, анемией и недоеданием. Ему требовался немедленный двухмесячный отпуск по болезни в санатории на юге — например, в Абастумани в Грузии или в Кисловодске^{93}. В ноябре следующего года он снова сообщил ЦК, что Ежов болен еще и ангиной, а также страдает ишиасом. Ему требуется срочное обследование в Кремлевской больнице и диета, чтобы он мог поскорее вернуться к работе^{94}.

В Казани, не позже июня 1921 года, Ежов женился на Антонине Титовой, партийной функционерке низшего звена, которая была на несколько лет моложе его. Она поехала с ним в Краснококшайск и Семипалатинск, но летом 1923 года отправилась в Москву для учебы в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. В конце 1925 года супруги воссоединились в Москве. С ними жила и мать Ежова, которой в то время было немногим более 60 лет, и двое детей его сестры Евдокии — подростки Людмила и Анатолий Бабулины, учившиеся в Москве. (Сама Евдокия вместе с 4 другими своими детьми жила в деревне недалеко от Вышнего Волочка Тверской области.) После окончания сельскохозяйственной академии в 1928 году Антонина поступила на работу в наркомат земледелия на должность начальника подотдела. При помощи мужа она опубликовала книгу «Коллективизация сельского хозяйства и крестьянская женщина». Однако примерно в 1930 году они развелись, поскольку Ежов, никогда не отличавшейся супружеской верностью, завязал серьезные отношения с другой женщиной^{95}.[12]

Ее звали Евгения Соломоновна (или Залмановна), урожденная Фейгенберг. Она родилась в 1904 году в большой еврейской семье в Гомеле, где ее отец был мелким торговцем. Там же, еще в юном возрасте она вышла замуж за Лазаря Хаютина. Потом она развелась с ним и стала женой журналиста и дипломата Александра Гладуна. С сентября 1926 года они жили в Лондоне, но были высланы из Великобритании в связи с действиями британских властей в мае 1927 года по отношению к советской торговой делегации и последующего разрыва дипломатических отношений между Москвой и Лондоном. Гладун вернулся в Москву, а Евгения стала на некоторое время машинисткой в советском торговом представительстве (торгпредстве) в Берлине, где летом 1927 года она познакомилась с писателем Исааком Бабелем и, возможно, имела роман с ним. По крайней мере, как утверждает вдова Бабеля, писатель знал Евгению еще со времени ее работы в одесском издательстве.

Прошло немного времени, и Евгения вернулась в дом мужа в Москве, а в ноябре 1927 года Ежов, вероятно, впервые появился у нее дома; они могли также встречаться и в санатории на берегу Черного моря. В 1939 году Гладун показал на допросе следующее: «Она называла Ежова восходящей звездой и поэтому ей было выгоднее быть с ним, чем со мной». В 1930 году Ежов женился на Евгении, которая взяла его фамилию. Они жили в центре Москвы. Евгения работала машинисткой в газете «Крестьянская газета», редактором которой был Семен Урицкий, с которым у нее, по-видимому, тоже был роман. Урицкий освободил ее от обязанностей машинистки, желая сделать ее журналисткой. У нее был своего рода салон, где она принимала писателей, артистов и дипломатов. Кроме Бабеля, постоянными гостями салона были писатели Лев Кассиль, Самуил Маршак, а также певец и музыкант Леонид Утесов^{96}.[13]

У Ежова, однако, были не только гетеросексуальные связи. 24 апреля 1939 года он написал признание в следственный отдел НКВД о своей «длительной подверженности пороку педерастии». Разумеется, слово «педерастия» означало гомосексуализм, но именно это признание, по-видимому, было обоснованным, и поэтому его следует процитировать более подробно:

В конце 20-х — начале 30-х годов Ежов пристрастился к пьянству. Позже Зинаида Гликина, давняя подруга Евгении еще по Гомелю и постоянная гостья в ее доме, показала на допросе: «Еще в период 1930–1934 гг. я знала, что Ежов систематически пьет и часто напивается до омерзительного состояния… Ежов не только пьянствовал. Он, наряду с этим, невероятно развратничал и терял облик не только коммуниста, но и человека»^{99}. Одним из его близких друзей, с которым он любил пьянствовать по ночам, был его коллега по наркомату земледелия Федор Михайлович Конар (Полащук); скорее всего, они познакомились в 1927 году. После ареста Ежов утверждал, что «Конар и я всегда пьянствовали в компании проституток, которых он приводил к себе домой»^{100}. Став заместителем наркома земледелия, Конар в январе 1933 был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Польши, два месяца спустя приговорен к смерти за «саботаж в сельском хозяйстве» и расстрелян^{101}.

Другим собутыльником был Лев Ефимович Марьясин, вместе с Ежовым бывший еще одним заместителем заведующего орграспредотделом с ноября 1927 года. В 1930 году он стал членом правления Госбанка СССР, а в следующем году — заместителем председателя; в 1934 году он был уже председателем правления Госбанка и заместителем наркома финансов. Имеются свидетельства о том, как Марьясин и Ежов любили убивать время. Напившись пьяными, они устраивали соревнование, кто из них, сняв штаны и сев на корточки, выпуская газы быстрее, сдует горку папиросного пепла с пятикопеечной монеты^{102}.

Через Марьясина Ежов познакомился с его шефом Георгием Леонидовичем Пятаковым. С 1928 года Пятаков был заместителем председателя, а в следующем году — уже председателем правления Госбанка СССР, а затем в 1932 он стал заместителем наркома тяжелой промышленности. На суде в 1940 году Ежов рассказал о своей обиде на Пятакова: «Обычно Пятаков подвыпив, любил издеваться над своими соучастниками. Был случай, когда Пятаков, будучи выпивши, два раза меня кольнул булавкой. Я вскипел и ударил Пятакова по лицу и рассек ему губу. После этого случая мы поругались и не разговаривали»^{103}. Марьясин пытался помирить обоих, но Ежов отказался и, в конце концов, порвал и с Марьясиным. Все эти и другие знакомые Ежова были впоследствии осуждены как «троцкисты» и т.п., а когда в 1939 году Ежов сам был арестован, его, конечно же, обвинили в контактах с этими «врагами».

В ранние годы начала карьеры Ежов еще не имел репутации жестокого и беспощадного исполнителя. Его вовсе не считали плохим человеком. В провинции он производил впечатление «нервного, но действующего из лучших побуждений и внимательного человека, свободного от высокомерия и бюрократических манер»^{104}. Когда Юрий Домбровский встретился с коллегами Ежова по партийной работе в Казахстане, никто из их не сказал о нем ничего плохого: «Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек… Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах»^{105}. В том же духе говорила о нем Анна Ларина (Бухарина): «Он отзывался на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал»^{106}. А Надежда Мандельштам встретила Ежова в воскресном доме отдыха для партийных руководителей в 1930 году, и он показался ей «скромным и довольно покладистым человеком»^{107}. В общем, по отзывам современников, он производил впечатление «хорошего парня» и «хорошего товарища»^{108}.

В конце 20-х годов Лев Разгон, женатый на падчерице Ивана Москвина, часто встречался с Ежовым в семейном кругу: «Ежов совсем не был похож на вурдалака. Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову»^{109}. Жена Москвина беспокоилась, почему он так мало ест; ее очень заботило его здоровье (он страдал туберкулезом). У него был приятный голос, и в компании он иногда пел народные песни. Москвин ценил его как безупречного исполнителя. Когда его бывший протеже стал шефом НКВД, он сказал Разгону: «Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным — он все сделает. У Ежова есть только один, правда существенный недостаток: он не умеет останавливаться… И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановить»^{110}.[14]

В самом начале 30-х годов известность Ежова перешагнула границы страны. Его беспощадно точный психологический портрет появился на страницах «Социалистического вестника»: «Бывший питерский рабочий-металлист, едва ли не с Путиловского завода, он принадлежит к тому типу рабочих, который хорошо знаком каждому, кто в былые годы вел пропаганду в рабочих кружках Петербурга. Маленькой ростом, — почти карлик, — с тонкими, кривыми ножками, с асиметрическими чертами лица, носящими явный след вырождения (отец — наследственный алкоголик), со злыми глазами, тонким, пискливым голосом и острым, язвительным языком… Типичный представитель того слоя питерской «мастеровщины», определяющей чертой характера которых была озлобленность против всех, кто родился и вырос в лучших условиях, кому судьба дала возможность приобщиться к тем благам жизни, которых так страстно, но безнадежно желал он.

В умелых руках из таких людей вырабатывались незаменимые агитаторы; особенно охочи они были на всевозможные проделки против мастеров, сыщиков. Нередко они являлись инициаторами различного рода актов мелкого саботажа… Но к методической, настойчивой работе они всегда были неспособны, мало-мальски длительная безработица почти неизменно уводила их из рядов рабочего движения, — к анархистам, к махаевцам (анти-интеллигентские настроения им были свойственны едва ли не от рождения)»^{111}.

Помимо прочего, здесь, надо сказать, — поразительное знание некоторых деталей ранней биографии Ежова! Об этом мог знать только человек из «близкого круга». И нелюбовь Ежова к интеллигентам кажется вполне очевидной.

Некоторые современные авторы также пишут о том, что классовые инстинкты Ежова сформировались в сильно политизированной среде, в условиях обострения противоречий между рабочими и предпринимателями. Например, Р.В. Торстон высказывает следующее предположение: «Возможно, именно эта атмосфера сделала Ежова менее терпимым по отношению к управленцам и бюрократам, по которым террор в конце тридцатых годов прошелся особенно сильно»^{112}. Хотя, российский историк О.В. Хлевнюк указывает, что последующая деятельность Ежова не была в первую очередь направлена против так называемых специалистов по экономике, а в некоторых случаях он даже защищал их^{113}. Так, в 1933 году говорили, что он защищал управляющих угольных шахт, которых в некоторых регионах слишком часто снимали с работы, что весьма отрицательно сказывалось на добыче угля^{114}.

Но одно дело политические или экономические интересы текущего момента и совсем другое дело — то, какие чувства действительно испытывал к интеллигенции Ежов. Как отмечалось в цитированной выше статье «Социалистического вестника», он как личность сложился, несомненно, в годы революции: «Анти-интеллигентская закваска в этой обстановке нашла благоприятную почву для развития. Озлобленность против интеллигенции — и партийной, в том числе, — огромная, — надо видеть, каким удовольствием сияют его глазки, когда он объявляет какому-нибудь из таких интеллигентов о командировке его на тяжелую работу в провинцию…»^{115}.

Позднее, став наркомом внутренних дел, Ежов потрудился выяснить, кто же тогда передал материалы о нем за границу. И выяснил! Как заявил Ежов в своем последнем слове на суде: «В этой статье было очень много вылито грязи на меня и других лиц. О том, что эта статья была передана именно Пятаковым, установил я сам»^{116}. Однако существуют и другие объяснения столь глубокой информированности западной прессы о личности и особенностях характера Ежова. Столь точные детали мог передать Исаак Бабель, тесно друживший с женой Ежова и выезжавший за границу приблизительно в то же время^{117}. Коллеги Ежова в партийном руководстве дружно свидетельствовали о его больших организаторских способностях и «железной хватке», говорили о его энергичности и твердой руке^{118}. И, самое главное, он был «беспредельно предан Сталину»^{119}. Как пишет Рой Медведев, «влияние Сталина на Ежова стало полным, неограниченным, почти гипнотическим»^{120}. Вождь партии сделал его ключевой фигурой в борьбе с «врагами народа» — то есть с теми, кто был против его единоличной власти.