«Сталинский питомец» — Николай Ежов

Глава 7. ПАДЕНИЕ

Недовольный результатом расследования Шкирятова и Цесарского, завершенного к маю 1938 года, Шолохов вновь обратился к Сталину относительно произвола в Ростовской области; ему удалось встретиться со Сталиным 23 октября, беседа продолжалась около часа; во время разговора в кабинет был приглашен Ежов^{646}. Очевидно, его присутствие было связано с заданием И.С. Погорелову, который по приказу НКВД собирал компромат на Шолохова для обоснования ареста. Вероятно, Сталин дал Ежову указание немедленно разобраться и доложить^{647}.

Через неделю, 31 октября, в кабинете Сталина состоялось заседание, которое продолжалось больше двух часов; на нем присутствовали Сталин, Молотов, Маленков, Ежов, Шолохов, Луговой (секретарь Вешенского райкома партии, освобожденный из-под ареста благодаря ходатайству Шолохова), Погорелов и четыре сотрудника местного НКВД^{648}. По воспоминаниям Лугового, Шолохов жаловался на преследования со стороны НКВД, который стряпает ложные свидетельства, «доказывающие», что он враг народа. Сталин спросил у одного из работников НКВД, давали ли ему указание оклеветать Шолохова и давал ли он какие-либо поручения Погорелову. Тот ответил, что такие указания он действительно получал и что они были согласованы с Ежовым. Ежов, однако, возразил, что он подобных распоряжений не делал^{649}. По воспоминаниям Погорелова, Сталин добавил, что Евдокимов дважды запрашивал его санкцию на арест Шолохова, но Сталин отклонил прошение как необоснованное^{650}.

Были и другие признаки приближения развязки. Во-первых, был установлен порядок партийной проверки и утверждения в должностях кадров НКВД. 14 ноября 1938 года Сталин дал директиву региональным партийным комитетам провести проверку в органах НКВД и очистить их от всех «чуждых» людей, «не заслуживающих политического доверия»; вместо них должны быть назначены кандидаты, утвержденные соответствующими партийными инстанциями^{651}. Во-вторых, был положен конец все еще продолжающимся «массовым операциям». На следующий день Политбюро утвердило директиву ЦК и СНК о приостановлении с 16 ноября всех дел на «тройках», а также и Военными трибуналами и Военной Коллегий Верховного Суда СССР, «направленных на рассмотрение в порядке особых приказов или в ином, упрощенном порядке»^{652}. Итак, «массовые операции НКВД» по команде сверху были свернуты. 15 сентября Политбюро приняло решение о передаче дел по «национальным контингентам» на рассмотрение «особых троек». Эти меры, действительно, вводились сроком на два месяца. В отличие от обстановки 1937 года, этот срок не продлевался. В составлении вышеупомянутой директивы принимал участие сам Ежов.

Спустя два дня, 17 ноября, Политбюро приняло совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», подготовленное комиссией, в состав которой входили Ежов, Берия, Маленков и другие. Месячная задержка объяснялась тем, что массовые операции следовало завершить до их официального прекращения[73]. В постановлении давалась в целом положительная оценка результатов массовых операций, проведенных НКВД в 1937–1938 годах. Однако отмечалось, что «упрощенное ведение следствия и суда» привело к «крупнейшим недостаткам и извращениям» в работе НКВД и Прокуратуры. Враги народа и шпионы иностранных разведок, внедрившиеся в органы государственной безопасности и систему судопроизводства, «старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников». Они «совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей». Они ограничивались исключительно получением признания вины от обвиняемого. Постановлением запрещалось проведение массовых операций, ликвидировались «тройки» и устанавливался прокурорский надзор за всеми процедурами по задержанию^{653}.

Постановление явилось смертельным ударом для действующей верхушки НКВД. Сталин хотел свалить вину за перегибы в ходе массовых репрессий на НКВД и Ежова — причем именно за перегибы и уклоны, а не за чистку как таковую. Значение и необходимость массовых репрессий даже не ставились под сомнение ни в этом постановлении, ни в каком-либо из последующих решений Сталина. Факт оставался фактом: мало того, что сделано много ошибок, Сталин считал, что не была достигнута основная цель, поскольку не удалось «полностью разоблачить арестованных шпионов и диверсантов иностранных разведок и полностью вскрыть все их преступные связи». Поэтому в постановлении было особо отмечено, что «дело очистки» СССР от «шпионов, террористов и диверсантов» не окончено^{654}. По мнению Сталина, винить в этом следовало работников НКВД, которые проводили массовые репрессии нерадиво.

Еще до окончания работы комиссии стало очевидным, что новым шефом НКВД будет Берия. 7 ноября во время военного парада и демонстрации на Красной площади рядом со Сталиным и другими руководителями на трибуне мавзолея Ленина сначала появился Ежов, но затем его сменил Берия, на голове которого красовалась светло-синяя фуражка с краповым околышем, — другими словами, он был в форме комиссара госбезопасности 1 ранга, то есть в очень высоком звании — на одну ступень ниже звания самого Ежова^{655}. Западные корреспонденты, которые до этого терялись в догадках — на какую работу в Москву был переведен из Тбилиси Берия, пришли к заключению, что теперь на посту главы НКВД именно он сменит Ежова^{656}. д в партийно-чекистской среде циркулировали также имена других возможных претендентов. По сведениям сыновей Маленкова, Чкалова и Микояна, Сталин также предлагал занять пост наркома внутренних дел их отцам. Чекисты называли еще одно имя — Хрущева^{657}. Поскольку все эти слухи были беспочвенными, Сталин мог намеренно запускать пробные шары, чтобы накалить обстановку.

19 ноября, через два дня после принятия совместного постановления, положившего конец практике рассмотрения дел тройками, в кремлевском кабинете Сталина состоялось ключевое заседание. Рассматривалось заявление о нарушениях в НКВД, которое было подано на имя Сталина 13 ноября начальником управления НКВД по Ивановской области В.П. Журавлевым. За два дня до подачи заявления Журавлев встретился с Берией и рассказал ему об этих нарушениях. Именно Берия и побудил его написать Сталину, чтобы спровоцировать отставку Ежова^{658}. В своем заявлении Журавлев критиковал Ежова за покровительство подозрительным ответработникам в центральном аппарате НКВД — Радзивиловскому и в особенности своему приятелю Литвину, в свое время поддерживавшему «враждебные контакты» с Постышевым. Хотя Журавлев, как он утверждал, ранее докладывал об этих фактах Ежову, тот не проявил к этому должного внимания^{659}. По всей видимости, Берия тут же начал действовать, так как 12 ноября Литвина вызвали в Москву. В этот день с утра Литвину позвонил сам Ежов, и, хотя прямо ничего не сказал об опасности, по тону разговора и скрытым намекам Литвин понял, что в Москве его не ждет ничего хорошего, и вечером застрелился в своей квартире.

Безусловно, с точки зрения Сталина, наряду с Люшковым Литвин был еще одним ускользнувшим врагом, и виноват в этом был Ежов. Сталин передал заявление Журавлева ведущим членам Политбюро, среди которых был и Ежов, рекомендуя вынести его на обсуждение^{660}. На следующий день, 14 ноября, исчез другой протеже Ежова, глава НКВД Украины А.И. Успенский, и тоже после вызова в Москву. Как позднее выяснилось, ему тоже позвонил Ежов и прямо сказал: «Тебя вызывают в Москву, дела твои будут разбирать. Плохи твои дела». А в конце разговора намекнул: «А вообще, ты сам посмотри, как тебе ехать и куда ехать…»^{661}. Предвидя неминуемый арест Успенский бежал, оставив записку, будто бы он пошел топиться в Днепр и чтобы его тело искали там. Сталин 22 ноября в крайнем негодовании направил Берии записку:

И хотя в этот момент Ежов еще числился наркомом внутренних дел, он уже полностью был лишен доверия Сталина, который не без основания полагал, что в этом исчезновении он замешан. Как вспоминал впоследствии Хрущев (в то время первый секретарь ЦК Компартии Украины), Сталин сообщил ему по телефону о намечавшемся аресте Успенского, а спустя некоторое время после его исчезновения Сталин сказал Хрущеву, что, видимо, Ежов подслушал их телефонный разговор и предупредил Успенского^{663}.

Заседание в кремлевском кабинете Сталина по поводу заявления Журавлева, состоявшееся 19 ноября, продолжалось с 11 часов вечера до четырех утра следующего дня и превратилось в проработку Ежова. Присутствовали сам Ежов, Сталин и члены Политбюро Андреев, Каганович, Микоян, Молотов, Ворошилов и Жданов, а также Берия, Фриновский, Маленков и Шкирятов^{664}. Ежова обвиняли в засорении следственных органов шпионами иностранных разведок и, что еще важнее, в недосмотре за отделом охраны членов ЦК и Политбюро, где якобы окопались заговорщики^{665}. Бесценный материал для подобного рода обвинений дал арестованный Дагин, отвечавший за охрану руководителей и написавший 15 ноября заявление разоблачающее Ежова[74].

Вечером 23 ноября Ежова вновь вызвали к Сталину, присутствовали Молотов и Ворошилов. Заседание началось в 9 часов 25 минут вечера и продолжилось до часа ночи. Это был последний разговор Ежова со Сталиным. Очевидно, обсуждалось заявление Ежова об отставке с поста наркома внутренних дел и о признании его вины в том, что многие «враги народа» ушли от возмездия^{666}. Позднее в личном письме к Сталину Ежов писал, что после встречи 23 ноября он ушел еще более расстроенным: «Мне не удалось в сколь-нибудь связной форме изложить и мои настроения и мои грехи перед ЦК, перед Вами. Получилось нескладно. Вместо облегчения еще более тяжелый осадок недосказанного, недоговоренного. Чувство, что недоверие, которое совершенно законно возникло у Вас против меня, не рассеялось, а может быть стало даже большим»[75].

Через несколько часов Политбюро удовлетворило просьбу об отставке, принимая во внимание также «болезненное состояние» Ежова, «не дающее ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами». За ним сохранялись должности секретаря ЦК, председателя КПК и наркома водного транспорта, но положение его как одного из пяти ведущих партийных лидеров было утрачено. Это нашло косвенное отражение в постановлении Политбюро от 27 ноября, распределившем обязанности между секретарями ЦК, в котором были упомянуты только Жданов и Андреев. Через день после принятия Политбюро отставки Ежова, 25 ноября, Указом Президиума Верховного Совета СССР новым наркомом внутренних дел был назначен Берия^{667}. В тот же день Сталин проинформировал секретарей региональных парторганизаций о замене. В объяснение этого шага он указал на предоставленные Журавлевым улики и новые факты, свидетельствующие, что в НКВД после разгрома шайки Ягоды появилась новая шайка предателей, в том числе Люшков и Успенский, которые намеренно запутывали следственные дела и укрывали злейших врагов народа, а Ежов и не думал им препятствовать[76]. Однако в прессе смена наркома пока не оглашалась. Только через две недели в «Правде» появилась заметка из шести строк в рубрике «хроника», размещенная в нижнем уголке последней страницы номера^{668}.

На следующий день, 26 ноября, новый шеф НКВД отдал приказ № 00762 о порядке осуществления постановления от 17 ноября. Органам НКВД предписывалось немедленно свернуть массовые операции, а все регламентировавшие их прежние приказы и распоряжения признавались недействительными. Совещания сотрудников НКВД на региональном и местном уровне надлежало организовать таким образом, чтобы постановление можно было зачитать и разъяснить^{669}. Некоторые главы региональных НКВД не сразу поняли значительность перемен. Крымский нарком внутренних дел Л.Т. Якушев-Бабкин, например, в декабре 1938 года был арестован по обвинению в продолжении массовых операций после ликвидации троек: 28–29 ноября были расстреляны 770 человек, причем 553 из них расстреляны лично главою Крымского НКВД^{670}.

По инициативе Берии по центральному аппарату НКВД прокатились аресты. Были «взяты» многие люди Ежова, в том числе: С.Г. Гендин и 3.И. Пассов (22 октября), С.Б. Жуковский (23 октября), Н.Г. Николаев-Журид и М.А. Листенгурт (25 октября), С.М. Шпигельглаз (2 ноября), И.Я. Дагин (5 ноября), Е.Г. Евдокимов (9 ноября), Я.И. Серебрянский (10 ноября), И.И. Шапиро (13 ноября), Н.Н. Федоров (20 ноября), С.Ф. Реденс (22 ноября), М.А. Трилиссер (23 ноября) и Г.Ф. Горбач (28 ноября). А руководителей региональных НКВД Берия арестовывал партиями. О том, как это происходило, рассказал на допросе в 1953 году Меркулов. В Москву была вызвана группа руководителей региональных НКВД (от 15 до 20 человек), «все они по одному вызывались из приемной в кабинет наркома и здесь же арестовывались». Как пояснил Меркулов, «операция эта была проведена Берия»^{671}. А Дагин был арестован Берией в кабинете Ежова, причем при аресте Дагин оказал сопротивление. Меркулов добавил, что он тоже участвовал в этом аресте и спешка была вызвана необходимостью устранить Дагина от участия в охране предстоящего 7 ноября парада и торжеств. Его тут же доставили в карцер Лефортовской тюрьмы, где он находился «в одном белье в тяжелом состоянии»^{672}.

Не забыл Берия и А.С. Журбенко, который летом 1938 года затребовал из архива материалы по Грузии. Теперь он работал начальником УНКВД по Московской области. Журбенко был арестован 29 ноября, а через неделю на его место, в качестве поощрения за разоблачение Ежова, был назначен В.П. Журавлев. Будучи арестованным, Журбенко направил 4 декабря заявление Сталину. В нем он рассказал немало любопытного. Например, о том, как во время сессии Верховного Совета РСФСР в Москве (июль 1938 года) он услышал, как Ежов предложил Успенскому перейти на руководящую работу в Москву. Присутствующий при этом разговоре Литвин возмутился: «Как же так, вчера на даче за ужином Н.И. Ежов поднимал тост за меня, как за будущего первого заместителя наркома, а сегодня предлагает этому «липачу» руководящую работу в наркомате?!»^{673} Журбенко пытался оправдаться и разжалобить Сталина, просил справедливо разобраться в его деле, вспоминая, что дома у него остался сын 2,5 лет, а жена вот-вот должна родить. Он писал и о своих заслугах в «очистке» аппарата УНКВД по Московской области, и о проведенных арестах за недолгий 2-месячный срок пребывания в должности. И наконец, о своей многолетней преданной работе чекиста, которая началась в комендатуре Крымской ЧК где он под руководством И.Д. Папанина своей «еще юношеской рукой непосредственно уничтожал врагов»^{674}.

Как уже говорилось, некоторые главы региональных НКВД пытались упредить опасность. 12 ноября застрелился Литвин, на его место был назначен ставленник Берии — С.А. Гоглидзе. Через два дня исчез Успенский. Берия, разумеется, не поверил в его инсценировку «самоубийства» и распорядился усилить охрану границ и выследить беглеца. Успенского искали долго, но все же обнаружили, и он был арестован 16 апреля 1939 года^{675} (по другим данным 15 апреля).

Теперь в кабинетах Лубянки воцарились бериевцы. Когда в сентябре 1938 года на Лубянке появились первые из них, они одним своим видом внушали Ежову ужас. «Особенно бросался в глаза 130-киллограмовый Богдан Кобулов». Своих жертв он «избивал кулаками. Он прыгал на них и наваливался своим огромным весом. Его любимым орудием пыток была дубинка». За широкие плечи Берия прозвал его «самовар»^{676}.

Прибывший из Грузии и назначенный в первых числах декабря Берией на должность начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД (иностранного отдела — ИНО) В.Г. Деканозов не скрывал своего рвения и заявлял сослуживцам, что «работников ИНО он всех пересажает, так как они все изменники»^{677}. Берия ценил свои лучшие кадры. Он даже придумал ласковые клички для своих ближайших соратников: «Меркулич» (В.Н. Меркулов), «Кобулич» (Б.З. Кобулов) и «Мамулич» (С.С. Мамулов).

Завершение массовых репрессий, как и их начало в июле 1937 года, произошло в полном соответствии с планом. В обоих случаях инициатива исходила из центра — от Сталина. Тем не менее, следственные методы 1937 года прочно укоренились в системе госбезопасности. И прибывшее на смену ежовским кадрам новое чекистское поколение приняло их как эстафету. Как показывал на следствии Меркулов: «В Лефортовской тюрьме было жутко проходить, слыша крики избиваемых. Я не мог заснуть ночами, вспоминая эти картины. Избиение арестованных имело место и в кабинетах следователей в наркомате. Так продолжалось, примерно, до середины 1939 года, когда бить в помещении наркомата было запрещено и били арестованных только в Лефортовской и Сухановской тюрьмах, на перевод куда требовалось отдельное разрешение Берия, мое или Кобулова, а возможно это также делалось с разрешения начальников следственных частей»^{678}.

На вопрос, а бил ли арестованных сам Берия в тот период, Меркулов ответил: «В моем присутствии Берия несколько раз бил арестованных, в своем кабинете и в тюрьме — рукой и резиновой палкой»^{679}.

По имеющимся сведениям, Сталин и Берия вначале хотели арестовать жену Ежова как «английскую шпионку» и заставить ее давать показания против мужа^{680}. Евгения была особенно уязвима, так как у нее было много любовников. Одним из них, по всей видимости, был писатель Михаил Шолохов. Как показала Зинаида Гликина, сотрудница Иностранной комиссии Союза писателей, эксперт по США, и близкая подруга Евгении, временами гостившая у Ежовых, познакомились они весной 1938 года. Шолохов тогда был в Москве, и Ежов пригласил его к себе на дачу. Летом того же года Шолохов вновь приехал в Москву и посетил Евгению в редакции журнала «СССР на стройке» под предлогом участия в выпуске журнала, а потом проводил ее домой. Вернувшись в Москву в августе, он с Фадеевым опять зашел к Евгении в редакцию, после чего они втроем пообедали в гостинице «Националь». На следующий день Шолохов снова был у Евгении в редакции и на этот раз пригласил ее в свой номер в той же гостинице, где она пробыла несколько часов.

На следующий день, вернувшись на дачу поздно вечером и сильно выпив, Ежов в состоянии заметного опьянения и нервозности вынул из портфеля какой-то документ и с озлоблением спросил жену: «Ты с Шолоховым жила?» Это была стенографическая запись того, что происходило в номере Шолохова во время пребывания в нем Евгении: по указанию Ежова все разговоры подслушивались. Гликина писала, что Евгения очень взволновалась, читая этот документ; затем Ежов показал его Гликиной. Она прочла отдельные места, такие как: «тяжелая у нас с тобой любовь, Женя», «целуются», «ложатся». Выйдя из себя, Ежов подскочил к Евгении и, по словам Гликиной, «начал ее избивать кулаками в лицо, грудь и другие части тела». Очевидно, супружеская размолвка скоро закончилась, так как через несколько дней Евгения сказала Гликиной, что муж уничтожил стенограмму^{681}. По словам Гликиной, в октябре Ежов рассказал ей, что Шолохов ходил на прием к Берии и жаловался, что Ежов организовал за ним слежку и в результате разбирательством этого дела занимается лично Сталин^{682}. Как мы уже убедились, разбирательство касалось жалобы Шолохова Сталину на произвол, царящий у него на родине.

Прошло немного времени, и Ежов стал думать о необходимости развода. 18 сентября 1938 года он сообщил о своем решении Евгении, которая совершенно растерялась и на следующий день обратилась к Сталину за «помощью и защитой». В ее письме были такие строки: «Вчера Николай Иванович сказал мне, что мы должны развестись. Из того, что он меля долго расспрашивал о моих встречах с разными знакомыми я поняла, что его вчерашнее решение вызвано не чисто личными причинами, то есть не охлаждением ко мне или любовью к другой женщине. Я почувствовала, что это решение вызвано какими-то политическими соображениями, подозрениями в отношении меня». Она писала, что не знает, что вызвало эту подозрительность, ведь она была «боевым товарищем и другом» своему мужу. Она утверждала свою невиновность, высказывая сожаление, что из-за нее подозрение падало на Ежова^{683}. Сталин не ответил на письмо. Вскоре Евгения отправилась отдыхать в Крым вместе с Гликиной (муж Гликиной, Зайднер, весной того года был арестован по обвинению в шпионаже).

В материалах НКВД, поступавших на рассмотрение Ежову, содержались сведения о «подозрительных» связях его жены^{684}. Безусловно, он представлял, насколько они опасны и, возможно, хотел оградить ее от ареста, — это объясняет ее записку, найденную в подшивке: «Колюшенька! Очень тебя прошу, настаиваю проверить всю мою жизнь, всю меня… Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях»^{685}.

В июле 1938 года, почти через два года после его ареста, был расстрелян прежний муж Евгении А.Ф. Гладун^{686}. В том же месяце был арестован один из предположительных любовников Евгении Семен Урицкий. Ранее он был редактором «Крестьянской газеты», в которой когда-то работала и Евгения, потом стал директором всесоюзной Книжной палаты. Без сомнения, его арест организовал сам Ежов. Поразительно, что, в отличие от Гладуна, Ежову не удалось подвести его под расстрел до прихода Берии в НКВД, и Урицкий, таким образом, смог дать интересные показания против Ежовых. Он свидетельствовал, что Евгения состояла в близких отношениях с Исааком Бабелем, о чем Ежов узнал, найдя любовные письма Бабеля в вещах своей жены. Ежов распорядился о сборе компромата на Бабеля, и через несколько дней на стол наркома легла пухлая папка^{687}.

С осени 1938 года началась череда арестов людей из окружения Евгении. Впоследствии племянник и сосед Ежова по квартире Анатолий Бабулин показал, что в конце октября 1938 года Фриновский привез на дачу Ежову документ, который очень встревожил последнего. На следующий день Ежов позвонил жене в Крым и попросил ее немедленно вернуться в Москву. С этого момента он совсем пал духом, пил больше прежнего и стал очень нервозным. Он боялся, что впал в немилость, в особенности после арестов Дагина и Шапиро (5 и13 ноября)^{688}. По словам сестры Ежова Евдокии, осенью 1938 года Евгения получила анонимку, обвиняющую ее в шпионаже и передаче секретных сведений за границу^{689}.

После возвращения Евгении и Гликиной из Крыма Ежов поселил их на даче. Он дважды приезжал к ним, почти не разговаривал с Евгенией и о чем-то шептался с Гликиной^{690}. Немного погодя, 29 октября, Евгению с диагнозом «астено-депрессивное состояние» (циклотимия) поместили в санаторий имени Воровского, небольшую лечебницу на окраине Москвы для людей, страдающих нервными расстройствами, где к ней были приставлены лучшие московские врачи^{691}. 15 ноября арестовали Гликину, вместе с еще одной близкой подругой Евгении, Зинаидой Кориман, которая работала техническим редактором в журнале «СССР на стройке». Это, видимо, были происки Берии. Логично было предположить, что настала очередь Евгении.

После ареста «двух Зин» Евгения в отчаянии снова пишет Сталину. Неизвестна точная дата, когда было послано письмо, согласно регистрационному штампу в ЦК оно было получено 17 ноября. Ежова писала:

Евгения Ежова заверяла Сталина в своей преданности и просила отрядить хоть кого-нибудь из ЦК поговорить с ней. Она все еще надеялась доказать свою непричастность к «врагам»:

И на этот раз Сталин оставил ее письмо без ответа. 19 ноября Евгения потеряла сознание в результате передозировки люминала; через два дня она умерла в возрасте тридцати четырех лет.

На допросе В.К. Константинов показал, что Ежов, получив из больницы письмо от Евгении, послал ей снотворное (так сказал Константинову Дементьев). Потом взял безделушку и велел горничной отнести ее Евгении; вскоре после этого Евгения отравилась. Дементьев подумал, что передача этой безделушки была «условным знаком, что она должна отравиться». Когда позже Константинов спросил Ежова, почему Евгения покончила с собой, тот ответил: «Мне думаешь легко было расставаться с Женькой! Хорошая она была баба, а вот пришлось принести ее в жертву, потому что себя надо спасать»^{693}. Дементьев, в свою очередь, показал, что 8 ноября — немногим более чем через неделю после отправки Евгении в больницу — Ежов послал его ее проведать и передать ей статуэтку, получив фигурку, она «долго плакала и нам так и не удалось ее успокоить». Потом она дала Дементьеву письмо для Ежова, которое он передал в тот же день. Прочтя первую страницу, Ежов сразу же порвал его на мелкие клочки. Через три дня Гликина поехала на дачу и привезла оттуда сильное снотворное для Евгении^{694}.

Надо полагать, что Ежов и его жена условились, что она отравится, получив сигнал. Ежов подал такой сигнал 8 ноября, но Евгения не спешила, и только арест двух «Зин» — Гликиной и Кориман подтолкнул ее к действию, так как он явно означал, что теперь пришла ее очередь. Гликину, действительно, обвинили в том, что она была завербована Евгенией и занималась вместе с ней шпионажем в пользу иностранных разведок^{695}. А если допустить арест Евгении, тень подозре_ния упадет и на самого Ежова. На следствии у Берии умели заставить говорить. С осени Берия проводил аресты знакомых Ежова, и в этой обстановке Ежову пришлось обрубить все свои связи. Ежов не отравил свою жену (в чем его обвинили после ареста), он только подтолкнул ее к добровольному выбору.

После ареста Ежов показал, что Зинаида Орджоникидзе, придя из больницы, принесла ему письмо Евгении, в котором та сообщала ему свое решение покончить с собой и просила его прислать ей снотворное. Тогда он послал ей статуэтку гнома, условный знак, и большое количество люминала, который Дементьев сам ей и передал. Обратно он принес записку, в которой она прощалась с Ежовым^{696}.[78]

Вечером 23 ноября — в тот самый вечер, когда Ежов объяснялся со Сталиным, Молотовым и Ворошиловым, — Анатолий Бабулин узнал от матери Ежова, что Евгения покончила с собой и что похороны состоялись в тот же день на Донском кладбище в Москве. Ежов, по всей видимости, на похоронах не присутствовал. В тот же день заполночь Ежов вернулся на дачу вместе с Дементьевым, и они напились. Когда на следующий день брат Анатолия спросил Ежова, почему Евгения совершила самоубийство, тот ответил: «Женя хорошо сделала, что отравилась, а то бы ей хуже было»^{697}.

После смерти жены, накануне своего неизбежного ареста, Ежов вернулся к своим юношеским привычкам и наклонностям. В заявлении от 24 апреля 1939 года о своих гомосексуальных связях он так описывает период с ноября по декабрь 1938 года:

«В 1938 году были два случая педерастической связи с Дементьевым, с которым я эту связь имел, как говорил выше, еще в 1924 году. Связь была в Москве осенью 1938 года у меня на квартире уже после снятия меня с поста Наркомвнудела. Дементьев жил у меня тогда около двух месяцев.

Несколько позже, тоже в 1938 году были два случая педерастии между мной и Константиновым. С Константиновым я знаком с 1918 года по армии. Работал он со мной до 1921 г. После 1921 г. мы почти не встречались. В 1938 году он по моему приглашению стал часто бывать у меня на квартире и два или три раза был на даче. Приходил два раза с женой, остальные посещения были без жен. Оставался часто у меня ночевать. Как я сказал выше, тогда же у меня с ним были два случая педерастии. Связь была взаимноактивная. Следует еще сказать, что в одно из его посещений моей квартиры вместе с женой я и с ней имел половые сношения.

Все это сопровождалось как правило пьянкой»[79].

Возможно, психологическое состояние Ежова диктовало необходимость вытеснить страх перед грядущим с помощью возврата к переживаниям и впечатлениям тех дней, когда он был моложе и пользовался большим успехом. Беспробудное пьянство — тоже способ решения неожиданно свалившихся проблем.

Все эти месяцы его давний друг Иван Дементьев, заместитель начальника охраны фабрики «Светоч» в Ленинграде, в самом деле регулярно гостил у Ежова. Первый его визит длился с 16 по 26 октября, когда Евгения была в Крыму. Затем он вновь приехал на второй неделе ноября и гостил примерно до 11 декабря. По словам Дагина, во время его приездов «была сплошная пьянка». Это подтверждают братья Бабулины^{698}.

«После отравления жены Ежов пил запоем и пытался застрелиться, но Дементьев у него отнял оружие. Кроме того, Ежов, со слов Дементьева, опасался ареста и находился все время в крайне взвинченном состоянии»^{699}. Дементьев показал, что в свой первый приезд в Москву он и Ежов «занимались педерастией», или, как он еще выразился: «Ежов занимался со мной самыми извращенными формами разврата». Ежов радовался, что Дементьев забыл в Ленинграде свою вставную челюсть и неоднократно заставлял того брать в рот его член. А еще Ежов просил его стать своим телохранителем, предпочитая иметь в охране доверенное лицо, а не людей Берии^{700}.

Этот период описал в своих показаниях также Владимир Константинов, политработник Красной Армии в чине дивизионного комиссара. По его словам, с октября по декабрь 1938 года Ежов часто зазывал его выпить в своей кремлевской квартире. Однажды он попросил Константинова прийти с женой Катериной и начал их спаивать. Напившись, Константинов заснул на диване. Когда он проснулся ночью около часу или двух, прислуга сказала ему, что его жена в спальне с Ежовым; дверь в спальню была закрыта. Вскоре она вышла из спальни вся растрепанная, и они ушли домой. Дома она плакала и сказала ему, что Ежов вел себя как свинья. Когда Константинов прилег, Ежов пошел танцевать с ней фокстрот; во время танца, по ее рассказу, «он заставил ее держать в руке его член». Потанцевав, они присели за стол, и Ежов «вытащил член» и показал ей. Потом он «напоил ее и изнасиловал, порвав на ней белье»^{701}.

На следующий вечер Ежов опять позвал Константинова выпить и к слову сказал ему: «Я с твоей Катюхой все таки переночевал, и она хотя и старенькая, но неплохая женщина». Константинов, испытывавший страх перед Ежовым, проглотил обиду. В этот раз Ежов напился хуже обычного. Они слушали граммофон, а после ужина легли спать. Как рассказал Константинов: «Едва я разделся и лег в кровать, смотрю Ежов лезет ко мне и предлагает заняться педерастией. Меня это ошеломило и я его оттолкнул, он перекатился на свою кровать. Только я уснул, как что-то почувствовал во рту. Открыв глаза вижу Ежов сует мне в рот член. Я вскочил, обругал его и с силой отшвырнул от себя, но он снова полез ко мне с гнусными предложениями»^{702}. Телохранитель Ежова — Ефимов подтвердил, что Константинов с женой провели ночь в квартире Ежова и много пили. На следующее утро Ежов приказал адъютантам показать Константинову Кремль, а потом весь день продолжалась пьянка^{703}.

Ежов продолжал интимные связи и с женщинами. С конца 1938 года его племянник Анатолий приводил к нему «девушек» на ночь: сотрудницу наркомата внешней торговли Татьяну Петрову, за которой Ежов ухаживал еще в 1934 году, работницу станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе Валентину Шарикову (под новый 1939 год) и сотрудницу наркомата водного транспорта Екатерину Сычеву (в конце февраля 1939 года)^{704}.

5 декабря 1938 года Политбюро дало Ежову указание сдать дела по НКВД Берии в присутствии Андреева и Маленкова. К процедуре следовало приступить 7 декабря и завершить ее в недельный срок^{705}. Для Ежова это был мучительный процесс. Каждый день на Лубянке собиралась комиссия, выслушивала отчеты глав отделов центрального аппарата НКВД и фиксировала все злоупотребления. Ежов должен был присутствовать при работе комиссии, но, по словам Анатолия Бабулина, он всячески уклонялся от этого, звонил в ЦК и Берии, говоря, что плохо себя чувствует и не может прийти. Ежов пил, но был совершенно здоров, тем не менее «каждый раз когда ему нужно было выезжать на заседания комиссии, нервничал, ругался похабной бранью, оттягивал выезд и в конце концов оставался дома, отдавая все свободное время пьянству и разврату с разными женщинами легкого поведения»^{706}.

Работа комиссии продолжилась до 10 января, на свет выплыло много злоупотреблений и нарушений. Постепенно скопился материал и на самого Ежова. Выяснилось, что вопреки действующим инструкциям он собирал горы компромата, но Сталина об этом не информировал. Понимая, что вина за перегибы в массовых репрессиях будет полностью свалена на него, он предпринял усилия для «расчистки» личного архива. Как потом показал на допросе Евдокимов, в узком кругу Ежов говорил, что не желает нести ответственность за массовые аресты и во всем обвинял партийное руководство, ссылаясь на указания сверху; по этому поводу он часто вспоминал поговорку «воля божья, а суд царев»^{707}. Под «богом», конечно, имелся в виду Сталин, задающий общие идеологические установки, а «царем» — проводником его воли, — был сам Ежов. Он хорошо понимал, что, хотя и был всего лишь усердным исполнителем указаний партийного руководства, винить будут его, а не Сталина. Приводя в порядок архивные папки НКВД, он с особой тщательностью разобрал так называемый «Особый Архив», включавший компромат, пользоваться которым он пока не спешил. Это были в основном материалы на чекистов, но среди них содержались доносы и на партийных функционеров. Таким образом, многие из них были у Ежова в руках. И эти материалы не всегда доводились до сведения Сталина.

Как-то в конце августа Дагин увидел на столе Ежова картотеку и большую стопку папок. Прочитывая бумаги, Ежов рвал их и выбрасывал в мусорную корзину. Дагин понял, что он уничтожал «компрометирующие данные на сотрудников». Это была «расчистка материалов, припрятанных в свое время в Секретариате НКВД, расчистка и уничтожение», и работа эта продолжалась изо дня в день[80]. Глава Секретариата НКВД И.И. Шапиро тоже постепенно избавился от бумаг, некоторые из них он направил в оперативные отделы, другие уничтожил. Но опись Особого Архива попала в руки Берии, который доложил Сталину, что Ежов уничтожил материалы, касающиеся видных политических деятелей. Берии было легко доказать, что работники аппарата НКВД, которые, согласно имеющимся свидетельствам, скомпрометировали себя, такие как, например, Люшков, не были арестованы или уволены, а, наоборот, пользовались покровительством Ежова. Другими словами, он спасал «врагов» от разоблачения.

27 ноября Ежов по распоряжению Сталина передал ему через его секретаря Поскребышева пакет с описанием материалов из Секретариата НКВД. В черновике, сохранившемся в бумагах Ежова, его рукой написано, что донесения датированы августом и сентябрем предыдущего года, но когда он в сентябре-октябре впервые открыл папку, то понял, что о многом ему даже не докладывали. Тогда Ежов дал указание положить большую часть дел в архив, но извлек материалы, касающиеся Андреева, Берии, Фриновского, Хрущева, Маленкова, Поскребышева и Вышинского. К черновику прилагался перечень, содержащий более сотни имен политических руководителей, чекистов и т. п., с указанием характера компромата (например, доносы о подозрительных связях с арестованными). В некоторых донесениях упоминались такие ответработники, как Андреев, Багиров, Берия, Булганин, Чубарь, Фриновский, Ярославский, брат Кагановича Михаил, Хрущев, Косарев, Литвинов, Маленков, Мехлис, Микоян, Поскребышев, Постышев и Вышинский. Ежов отметил, что многие материалы были в свое время переданы в ЦК^{708}.

Сталин подозревал, что Ежов собирал материал даже на него^{709}, по крайней мере, то ли в шутку, то ли в серьез он поведал об этом Хрущеву. Действительно, среди бумаг, конфискованных во время ареста Ежова в апреле 1939 года, были донесения жандарма тифлисской полиции дореволюционной поры, в которых на тридцати пяти страницах шла речь о розыске «Кобы» (то есть Сталина) и других членов Кавказского союзного комитета РСДРП. Впоследствии эти донесения исчезли из личного дела Ежова; ходили слухи, что их забрал Берия^{710}. Кроме того, просматривая бумаги Ежова, авторы нашли с десяток квитанций почтового отделения в Туруханске о получении Денежных переводов и посылок И.В. Джугашвили (Сталиным) во время его ссылки в 1913–1915 годов^{711}. Что касается намерений Ежова, о них остается только гадать. Собирая материалы на Сталина, хотел ли он при случае доказать, что тот был агентом царской охранки? Или этому есть более простое объяснение, например, он собирал документы о дореволюционной деятельности Сталина для будущего музея вождя, ведь Ежов слыл специалистом и в музейном деле. В 1935–1936 годах именно он руководил созданием Центрального музея Ленина в Москве^{712}. Не исключено, однако, что, когда Сталин перестал в нем нуждаться, Ежов подрастерял свою лояльность и с лета 1938 года негласно копил силы и компромат на него.

Первого февраля 1939 года Андреев, Берия и Маленков вручили Сталину приемо-сдаточный акт по НКВД. В своем заключении они отметили «грубые промахи, извращения и перегибы» в работе НКВД: «Враги народа пробравшиеся в органы НКВД сознательно искажали карательную политику Советской власти, производили массовые необоснованные аресты ни в чем неповинных людей, в то же время укрывая действительных врагов народа». Они использовали незаконные методы дознания и применяли пытки, чтобы выбить «показания». В работе троек было много недочетов. При Ежове отдел охраны руководителей партии и правительства возглавляли Курский, Дагин и другие враги народа, а «Вся закордонная агентурная и осведомительная сеть НКВД СССР находилась на службе иностранных разведок, причем на эту агентуру и так называемое «прикрытие» закордонных резидентур тратились колоссальные государственные средства в валюте». Было отмечено и поведение Ежова — появляется на работе с большим опозданием и предается пьянству, и то, что он утаил от Центрального Комитета «компрометирующие материалы на руководящих работников НКВД, ныне разоблаченных и арестованных как заговорщики». Все это, говорилось в письме, «вызывают серьезные сомнения в политической честности и благонадежности тов. Ежова». В черновике сопроводительного письма, датированного 29 января, ставился вопрос о дальнейшем пребывании Ежова в партийных рядах, но это место было вычеркнуто и не вошло в окончательную формулировку[81]. Вероятнее всего, исправления в части смягчения выводов были сделаны по согласованию со Сталиным.

После снятия с должности наркома внутренних дел Ежов сосредоточился на работе в Наркомводе. Ведомственная газета «Водный транспорт» регулярно сообщала о проведенных Ежовым встречах и приемах. Так, 24 декабря 1938 года сообщалось о приеме Ежовым «инициаторов создания стахановских школ на судоремонте», 14 января 1939 года в газете была помещена фотография Ежова в группе работников водного транспорта, 14 января Ежов выступил с двухчасовой речью на заключительном заседании Всесоюзного совещания актива работников водного транспорта, 15 января он принял капитанов, участников совещания, беседа длилась 6 часов.

Тем не менее, в начале 1939 года Молотов обратил внимание на стиль работы Ежова. Он «систематически не являлся вовремя на работу и несмотря на неоднократные предупреждения Председателя СНК СССР продолжает приходить в Наркомвод в 3, 4 и 6 часов вечера, манкируя работой и исполнением обязанностей наркома». Посему, 10 января постановлением СНК СССР № 34 Ежову был объявлен выговор «за манкирование работой в наркомате» и он был предупрежден о «недопущении этого впредь», ему строго предписывалось «вовремя являться в наркомат и нормально осуществлять руководство наркоматом»^{713}. По словам Анатолия Бабулина, в ответ на это Ежов дома разразился «отборной руганью по адресу Молотова»^{714}. Вскоре, 19 января, он был выведен из состава Комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам. В последний раз его видели на людях утром 21 января в Большом театре, когда в числе других руководителей он появился в Президиуме на траурной церемонии, посвященной 15-й годовщине со дня смерти Ленина. За столом Президиума он стоял рядом со своим преемником на посту главы НКВД Берией. На фотографии, напечатанной в центральных газетах, маленький щуплый Ежов в своем скромном партийном френче, без привычных маршальских звезд на петлицах жалко смотрелся рядом с самодовольным мордатым Берией, облаченным в мундир комиссара госбезопасности первого ранга^{715}. В самом конце января Ежов последний раз присутствовал на заседаниях Политбюро (29 января) и Оргбюро ЦК ВКП(б) (31 января)^{716}.

Ежов, конечно, осознавал, что ему уготовано. Его ближайшие соратники, которыми он окружил себя в наркомате водного транспорта, исчезали один за другим. Его заместитель Я.М. Вейншток был уже арестован (21 сентября). В октябре в момент ареста предпринял безуспешную попытку застрелиться Рафаил Листенгурт, после чего его постигла та же участь; 9 ноября был арестован Ефим Евдокимов, в декабре А.И. Михельсон, а в начале 1939 года — Д.М. Соколинский. Ежов все это видел и понимал, какая угроза нависла над ним, но ничего не мог поделать.

Несмотря на это, 19 февраля 1939 года в преддверии XVIII съезда ВКП(б) его выбрали в почетный президиум партийной конференции Свердловского района г. Москвы. Это был установленный партийный ритуал; он все еще формально числился партийным функционером высшего уровня. Похоже, это случилось без его ведома. Когда племянник Виктор Бабулин, прочитав об этом в газете (вероятно, в печатном органе областного партийного комитета «Московский большевик»), сказал Ежову, он «удивился, озлобленно выругался и заявил, что на конференцию он не пойдет, так как ему там нечего делать». По словам Бабулина, когда Ежов не был избран делегатом на съезд, он страшно разозлился^{717}.

Восемнадцатый съезд ВКП(б) открылся 10 марта. Хотя Ежов не был избран делегатом, он имел право присутствовать на съезде как член ЦК, но он начинал пить еще с утра и появлялся только на вечерних заседаниях. При открытии съезда он не был избран в руководящие органы съезда. Это был верный признак скорого лишения всех партийных постов. По словам Виктора Бабулина, «первые три дня Ежов посещал вечерние заседания съезда и говорил, что готовиться к выступлению. Но явившись однажды с одного из заседаний съезда, на мой вопрос выступал ли он, Ежов ответил, что ему не дали выступить и нецензурно выругался при этом по адресу президиума съезда. С тех пор он перестал посещать заседания съезда и беспрерывно пил»^{718}. В архиве ФСБ сохранилась анкета делегата съезда, заполненная Ежовым, явно конфискованная при аресте. По всей вероятности, он унес ее домой, не сдав в мандатную комиссию съезда. В списках делегатов съезда, опубликованных в официальном стенографическом отчете, имя Ежова не значится.

Но Ежов и не думал сдаваться. Во время работы съезда, 19 марта, он написал Сталину записку — карандашом на клочке бумаги: «Очень прошу Вас, поговорите со мной одну минуту. Дайте мне эту возможность»^{719}. Может быть, он все еще хотел окончательно объясниться со Сталиным и оправдаться перед ним или просто хотел попросить о предоставлении ему слова на съезде, так как это был последний день слушания выступлений. Насколько нам известно, Сталин оставил просьбу без ответа. Их тесное сотрудничество 1937–1938 годов навсегда ушло в прошлое. Теперь Сталин был недосягаем для Ежова.

Ежова ждало еще одно унижение. Будущий нарком Военно-морского флота Н.Г. Кузнецов в своих мемуарах пишет, что во время работы съезда состоялось заседание действующего состава ЦК с целью обсуждения кандидатур в новый состав, который должен был избираться на следующий день, 21 марта. На заседании Сталин набросился на Ежова, «указав на плохую работу, больше акцентировал внимание на его пьянстве, чем на превышении власти и необоснованных арестах». Тогда Ежов признал свои ошибки и просил «назначить его на менее самостоятельную работу, с которой он может справиться»^{720}.

По свидетельству другого источника, Сталин вызвал Ежова из задних рядов, спрашивая, что он сам думает о своей кандидатуре. Побледнев, нарком водного транспорта лепетал о своей преданности партии и Сталину, о том, что любит вождя больше жизни и не ведает за собой никакой вины. Тогда Сталин спросил, что Ежов может сказать о Фриновском и других своих арестованных помощниках. Тот заявил, что сам их разоблачил. Сталин возразил, что он это сделал, чтобы спасти собственную шкуру; в конце концов, разве Ежов не готовил покушение на его, Сталина, убийство? Решение о переизбрании Ежова в ЦК Сталин демонстративно оставил за другими членами, но выразил свои сомнения. Этого было достаточно, чтобы имя Ежова было вычеркнуто из списка^{721}. Этот пересказ также звучит вполне правдоподобно, хотя Фриновский был арестован только в апреле. Как можно убедиться, Ежова действительно обвиняли в подготовке покушения на жизнь Сталина 7 ноября 1938 года.

Фриновский и сам был делегатом XVIII съезда ВКП(б). Когда на церемонии открытия съезда в президиум избрали не его, наркома Военно-морского флота, а командующего Тихоокеанским флотом Н.Г. Кузнецова, Фриновский занервничал^{722}. Сразу же разнесся слух, что его скоро снимут^{723}. Его также не переизбрали в Центральный Комитет. 16 марта Фриновский обратился к Сталину с письменной просьбой освободить его от должности наркома ВМФ ввиду «незнания морского дела»^{724}. Его просьба была удовлетворена не сразу. На заседании Главного военного совета ВМФ 24 марта Кузнецова назначили первым заместителем наркома; Фриновский остался в должности наркома чисто номинально^{725}. На самом деле его участь уже была решена. После того как бывшие сотрудники НКВД дали на него показания, он написал ряд заявлений на имя Сталина и Ворошилова, желая оправдаться. Он заверял Сталина, что он не враг, просил его разобраться во всем и устроить ему очную ставку с его обвинителями^{726}.

На пленуме нового состава ЦК, состоявшемся после съезда, Ежов, разумеется, уже не присутствовал. Он потерял все свои партийные посты. Ему оставили только должность наркома водного транспорта. Двадцать девятого марта Политбюро назначило комиссию по передаче полномочий секретаря ЦК Маленкову, избранному в секретариат вместо Ежова. На людях Ежов не появлялся и, хотя продолжал работать в наркомате водного транспорта, не ходил и на какие-либо серьезные заседания. Скорее всего, таких заседаний и не проводилось. Его сотрудники понимали, что его со дня на день арестуют, и не рвались к нему на прием; Ежов тоже старался не привлекать к себе внимания.

Сложилась странная ситуация. 6 марта в газете «Водный транспорт» в последний раз было упомянуто его имя — в заметке о приказе наркома «об оплате инициативы руководителей стахановских школ». После этого его имя в прессе больше не упоминалось, единственным исключением, где он упоминался косвенно, была заметка капитана парохода «Н. Ежов», напечатанная 2 апреля[82]. Тем не менее, Ежов оставался в своей должности, но очень дурным знаком было то, что даже в ведомственной газете «Водный транспорт» о нем писали уже без упоминания фамилии, а просто — «нарком водного транспорта». Причем со второй половины марта в газете крепчает критика положения дел на водном транспорте, а 31 марта было принято постановление СНК СССР № 411 «О готовности Наркомвода к навигации 1939 г.» и в нем отмечалось, что наркомат подготовился «неудовлетворительно». В постановлении были намечены конкретные мероприятия по подготовке и ремонту судов к навигации, ремонту портовых механизмов и т. п. О Ежове не говорилось ни слова^{727}. Зато теперь включилась тяжелая артиллерия и с критикой Наркомвода выступила газета «Правда». В передовой статье в номере от 2 апреля «Преодолеть отставание водного транспорта» говорилось, что объем перевозок в 1938 году оказался даже ниже, чем в 1937 году. Так что задание Сталина Ежову — «подтянуть» водный транспорт — оказалось полностью проваленным.