«Теория заговора». Историко-философский очерк

ГЛАВА 5. Проблема бытования «теории заговора» в российском социокультурном пространстве в XVIII-XIX веках

Как известно, вопрос о социокультурной идентификации российского общества имеет давнюю традицию, и, несмотря на массу предложенных подходов, не решен и поныне. К моментам, качественно осложняющим обозначенную идентификацию, мы относим следующие трудности и внутренние противоречия. Во-первых, вызывает сомнение сам предмет исследования, на роль которого предлагается целый набор понятий, комплексных определений, имеющих не только различную природу возникновения и бытования, но и нередко вступающих между собой в антагонистические отношения. Не претендуя на полноту анализа, попробуем всё же выделить наиболее значимые из предлагаемых вариантов решения вопроса. Это и различные модификации идей религиозного мессианизма: от «православного мышления» (И. В. Киреевский) до причудливого религиозного технократизма Н. Ф. Фёдорова. Это и различные варианты, объединённые тезисом о решающем значении естественно-природных факторов и аналогий (Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, евразийцы, неоевразийцы). Не следует упускать из виду и достаточно представительное течение, участники которого указывают на государство как на движущую силу развития российского общества. Заметим, что в рамках данного подхода находится место и классическому этатизму (В. О. Ключевской, Б. Н. Чичерин), и мыслителям, негативно относящимся к государству как силе, тормозящей прогрессивное движение общества (М. А. Бакунин, И. Мечников, П. А. Кропоткин).

Во-вторых, всё это дополняется неизбежным имманентным «диалектизмом», который, впрочем, можно назвать эклектизмом, когда в одном концептуальном пространстве достаточно мирно уживаются теоретические аргументы различных школ, направлений и даже мировоззренческих ориентации, плохо сводимых к единому знаменателю. Более или менее свежим и известным примером тому служит отечественный вариант традиционализма, представленный А. Г. Дугиным, пытающимся «органично» соединить классический мессианский эсхатологизм с супернатуралистическим вариантом толкования истории — геополитикой. При этом не учитывается тот «немаловажный» момент, что общая «красивость» теории оборачивается её фатальной нежизнеспособностью.

Определение начала российского конспирологического дискурса является по сей день дискуссионным вопросом. Точку отсчёта можно попытаться найти в событиях достаточно далёкого от нас прошлого. Обратимся к двум событиям средневековой истории в качестве начальной ступени нашего анализа. К событиям, связанным с деятельностью ордена тамплиеров в Европе и с ересью новгородско-московских антитринитариев («жидовствующих»). Напомним, что во многих конспирологических концепциях именно деятельность тамплиеров рассматривается как центральное звено всей истории тайных обществ в Европе. Внешне эти события, кроме того, что их разделяют всего лишь 150 лет (что, учитывая специфику средневековой темпоральной динамики, является совсем небольшим сроком), обладают чертами несомненного сходства. Кратко перечислим основные совпадения. В обоих случаях события происходят на фоне социально-политического движения к централизации государств. «Тайные общества» относятся к религиозным движениям, имеющим в своих рядах представителей высших социальных слоев. И тамплиеры, и жидовствующие подвергаются репрессиям — как со стороны светских, так и церковных властей.

Теперь же попытаемся осмыслить оба движения. Сразу же следует отметить тот факт, что движение антитринитариев имеет ярко выраженный религиозный характер. По словам современных исследователей, «учение “жидовствующих” впитало в себя элементы разнообразных ересей, переосмысленных, однако, на основе ветхозаветной доктрины»^{308}. Ветхозаветная традиция выражалась в радикальном отказе от идеи тринитаризма, за которым следовали такие же радикальные попытки обрядового реформирования (отрицание святости икон и крестов, монашеских институтов и т. д.).

Для нашего анализа интересен следующий момент. Инициатором борьбы с орденом тамплиеров выступила светская власть. Под давлением Филиппа Красивого римский папа Климент V легитимизирует преследование ордена. И хотя обвинения носили традиционный для Средневековья религиозный характер (поклонение дьяволу, культ Бафомета, ритуальное осквернение христианских таинств), первопричиной всех событий являются политико-экономические факторы. Как известно, орден, сумевший к тому времени сосредоточить в своих руках значительные экономические ресурсы, выступал в роли реального и почти легального субъекта политической и экономической жизни средневековой Европы.

Совсем другая картина вырисовывается при обращении к отечественной истории. Как мы уже отмечали выше, деятельность антитринитариев в основном носила религиозный характер, практически не затрагивая социальных, экономических, политических сторон жизни русского общества. Хотя объективные предпосылки тому были. Среди сторонников ереси выделялась такая фигура, как Федор Курицын — влиятельнейший посольский дьяк при Иване III. Значение этой фигуры раскрывается в словах Иосифа Волоцкого, как раз касающихся отношения московского государя к своему дипломату: «Державный во всём послушаше». Непосредственным итогом деятельности Курицына в качестве одного из лидеров еретиков следует признать лишь написанное им «Лаодикийское послание», основная часть которого — «Литорея в квадратах» — представляет собой некие грамматические таблицы, толкование которых до сих пор вызывает бурные дискуссии среди учёных-филологов.

Второе наше замечание касается непосредственного влияния «жидовствующих» на социокультурный фон своей эпохи. Хотя современные исследователи утверждают, что «вольнодумство распространилось повсеместно» и что «торжество “жидовствующих” было безусловным»^{309}, реальное положение представляется нам несколько иным. Совсем несопоставимым с масштабом деятельности ордена являлось число «торжествующих повсеместно»: по разным оценкам их количество колебалось от 22 до 35 человек. Примем во внимание и тот факт, что репрессии против вольнодумцев остались в рамках достаточно локального для средневековой Руси события, не получили своего социокультурного «эха», в отличие от событий европейской истории.

Следующая дата возможного возникновения отечественной конспирологии относится уже к XVIII столетию — эпохе таких исторических и социально-политических событий, масштаб которых несоизмерим с рассмотренным выше эпизодом «религиозного диссидентства». Внешне история России XVIII в. располагает к возникновению конспирологического дискурса. Череда дворцовых переворотов, загадочные смерти царствующих особ, резкие зигзаги во внешней политике служат явным основанием для расцвета «теории заговора». Но большинство сторонников именно этой позиции представляют нам аргументы, весьма далекие от убедительности. Рассмотрим, к примеру, версию А. Зорина, изложенную в его работе «Образ врага. Ода В. П. Петрова “На заключение с Оттоманскою Портою мира” и возникновение мифологии всемирного заговора против России». В центре внимания автора — анализ названной оды В. П. Петрова в контексте исторических и политических реалий XVIII века. Работа, безусловно, демонстрирует широчайшую эрудицию исследователя, выражающуюся в анализе самого произведения, времени написания оды, вплоть до ценнейшего указания на то, что она — «одна из самых больших петровских од. В ней четыреста семьдесят строк»^{310}. Далее нам обещается анализ её «средней части» (термин А. Зорина), что с литературоведческих позиций выглядит довольно странно. К сожалению, академическое литературоведение до сих пор использовало иную терминологию, где нет таких понятий. Впрочем, обратимся к конспирологической интерпретации оды Петрова, которая полнее и интереснее филологических штудий автора.

Обращаясь собственно к идеологической составляющей оды, Зорин указывает на антифранцузскую интенцию произведения. Объяснение сему вытекает из особенностей мировой политики середины XVIII века, когда многие европейские державы, включая Францию, пытались противодействовать чрезмерному, на их взгляд, усилению Российской империи. В арсенал подобного противостояния входили различные приёмы: от легитимных дипломатических методов до попыток организации волнений, поиска самозванцев и авантюристов, их активной рекламы и различного рода помощи им. Заключение мира с Турцией, известное как Кучук-Кайнарджийский договор (1774 г.), было в этом контексте значимым, но не экстраординарным событием. Внимание же Зорина привлекает упоминание Петровым некой «тайной пружины», и это становится исходным моментом конспирологической интерпретации оды. Согласно Зорину, «тайная пружина» есть не что иное как «Королевский секрет [Secret de Roi]» Людовика XV. Как отмечается: «Суть Секрета состояла в том, что некоторые посвященные в него сотрудники посольств Франции в разных странах получали тайные инструкции, нередко противоречащие официальным указаниям, поступающим от министра»^{311}.

Затем следует подробный рассказ о деятельности тайной организации, выражающей антирусские и антианглийские замыслы правящих кругов Франции. Заметим, что в реальности эти проекты или не были реализованы, или полностью провалились по причине умозрительности идеи и авантюрности исполнения. Совсем неожиданно центр повествования смещается к фигуре небезызвестного шевалье д'Эона, более чем колоритного персонажа эпохи, в целом не бедной яркими типажами. Как известно, шевалье, продолжительное время состоявший на дипломатической службе и выполнявший самые деликатные поручения Версаля, в том числе и в России, в конечном счёте, будучи в Англии, вступил в конфликт — сугубо из материальных соображений — со своим прямым начальством и стал своего рода «невозвращенцем» XVIII века. Шантажируя французское правительство реальными и мнимыми разоблачениями, в том числе и касающимися деятельности «Королевского секрета», шевалье д'Эон пытался выторговать ряд уступок преимущественно денежного характера. Всё это происходило в весьма мелодраматической обстановке, со всем сопутствующим антуражем: секретной передачей документов, готовящимися похищениями и побегами. Естественно, что в подобной ситуации внимание «публики» в немалой степени было обращено и на секретные операции французской дипломатии, утратившие в какой-то степени свою конспиративность.

В этот момент Зорин в своих рассуждениях вступает в область гипотетических предположений. Согласно его интерпретации, находясь в Лондоне во время скандала с бумагами «Королевского секрета», В. П. Петров переносит в оду обозначенные политические реалии. Затем, желая подкрепить конспирологический аспект творения Петрова, Зорин обращается к возможной масонской подоплеке оды. Процитируем соответствующий отрывок:

«Пловцы» оказываются связанными с Британской Ост-Индской компанией, в руководстве которой были очень влиятельные масоны. «Ловцы счастия» возвращают нас вновь к авантюристу д'Эону, вступившему в Лондоне в масонскую ложу. Тем самым схема, замкнувшись, обретает единство. Осознавая, что его концепция, несмотря на ряд интересных и глубоких замечаний, страдает искусственностью, Зорин делает вывод с известной осторожностью: «Похоже, что Петров был первым российским литератором, усмотревшим в распространении масонства угрозу государственным интересам России»^{312}.

Первые проявления конспирологических настроений в русском обществе можно также соотнести и с последними годами правления Екатерины II, совпавшими с событиями Французской революции. Сама атмосфера русской истории XVIII в., как мы уже говорили, кажется почти идеальной для определения её в качестве исходного момента отечественного конспирологического дискурса. Многие исследователи к тому же указывают на причастность к возникновению конспирологического дискурса масонского движения и реакции на него со стороны традиционного массового сознания: «В российской интерпретации масонская мифология почти сразу же сливается с традиционными представлениями о тайном заговоре против России, который плетётся за её пределами»^{313}. На наш взгляд, подобная интерпретация страдает некоторой однобокостью, заданностью. Действительно, в ряде дошедших до нас источников масонство характеризуется крайне негативно («Псальма на обличение франк-масонов», вошедшая в «Письмовник» Курганова и т. д.). Следует также отметить антимасонский настрой публицистических и драматических произведений самой Екатерины II. Но при этом необходимо обратиться к содержанию и особенностям названных источников, выявить специфику их антимасонства. «Изъяснение некоторых известных дел проклятого сборища франк-масонского» — наиболее обширный, содержащий более 200 строк, антимасонский стихотворный текст середины XVIII века. Масонство предстаёт в данном тексте как явление абсолютно инфернального характера. Изображается картина демонического шабаша:

Этот зачин находит своё продолжение в последующих описаниях. Кроме предосудительных плясок «быстрыми ногами», масоны обвиняются в чревоугодии, сексуальных перверсиях (гомосексуализм, инцест, групповой секс). В подобных красочных описаниях антихристианская сущность масонства практически полностью поглощает возможный конспирологический подтекст произведения. В итоге антимасонская конспирология сводится к хорошо знакомому нам отечественному культурному антизападничеству XVIII века.

Следует напомнить, что социокультурный вектор данной эпохи был определён реформами Петра, движением к культурной и политической вестернизации. Поэтому антимасонские настроения следует рассматривать в большей степени как реакцию на ещё одно «вторжение» европейской культуры, чем как проявление «теории заговора». Антиевропейское, протославянофильское движение самоидентифицировало себя в двух направлениях. С одной стороны, утверждалась концепция самобытного пути развития России (полемические выступления М. В. Ломоносова против диссертации Г.-Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», трактат В. К. Тре-диаковского «Три рассуждения о трёх главнейших древностях российских», труды И. Н. Болтина). С другой стороны, противодействие экспансии западной культуры во многом формировалось как борьба с галломанией, в контексте которой франкмасонству отводилась немалая роль, но не конспирологического, а по большей части социокультурного характера. Сатирико-иронические выпады царствующей писательницы в адрес масонства имеют несколько иной источник, но тоже не конспирологического характера и связаны, скорее, с общей просвещенческой установкой екатерининской эпохи. Масоны здесь предстают в роли шарлатанов и обманщиков, дурачащих простодушных обывателей, дополняя хорошо нам знакомый ряд фонвизинских типов.

Ситуация изменилась коренным образом после июля 1789 года. Поначалу восприняв революционные события в Париже достаточно спокойно, так как в политическом аспекте ослабление Франции, мягко говоря, не противоречило российским интересам, Екатерина II, спустя короткое время, начинает проявлять беспокойство. Объясняется это тем, что революционные настроения, не ограничиваясь территорией Франции, начали с опасной скоростью распространяться по всей Европе. Тогда и появляется конспирологическая трактовка Французской революции. В работе видного дипломата екатерининской эпохи, посла в Варшаве Я. И. Булгакова «Записки о возмущении Польши» уже утверждается следующее: «В Европе, по-видимому, учинили уже заговор всех обществ и возмущения всенародного спокойствия»^{315}.

Ещё более острой была реакция на известие о казни Людовика. Вот как об этом говорит статс-секретарь Екатерины II А. В. Храповицкий: «С получения известия о злодейском умерщвлении Короля Французского, её Величество слегла в постель, и больна и печальна»^{316}. Совокупность всех этих факторов привела к ужесточению политики в отношении масонства и масонских организаций в Российской империи. Возникает своего рода масонский психоз, выразившийся, в частности, в том, что к известным обвинениям в адрес А. Н. Радищева («бунтовщик хуже Пугачёва») было своевременно добавлено обвинение в том, что автор «Путешествия из Петербурга в Москву» принадлежит к ложе мартинистов^{317}. «Теоретическим» основанием и одновременно подтверждением подобных тревог послужили весьма оперативные переводы живых классиков антимасонской литературы: Баррюэля и Робайсона. Первому из них выпала честь быть переведённым сразу в двух вариантах^{318}, что свидетельствует, по крайней мере, о живом интересе к обозначенной теме русского, весьма немногочисленного в то время, культурного сообщества. Репрессии затронули и Н. И. Новикова, ставшего в глазах своих современников (да и потомков) жертвой излишней подозрительности Екатерины.

Теперь необходимо определиться с выводом: являются ли антимасонские настроения и политические репрессии в отношении деятелей русского Просвещения условиями, позволяющими нам говорить о возникновении конспирологического дискурса в отечественном социокультурном пространстве на переломе XVIII-XIX веков?

Подобное утверждение будет не совсем верным. Наше предположение основывается на следующих аргументах. При всех внешних признаках конспирологического дискурса — мы имеем дело с несколько иным явлением. Объяснение этому находится в характере бытования масонства на отечественной почве. Первые масонские организации возникают в России ещё в 1731 году, но состоят целиком из англичан, живущих в России. Вплоть до начала 60-х гг. XVIII в. масонство не имеет широкого распространения, являясь экзотическим продуктом для русского общества. Так, достоверно известно, что в период 1741-1750 гг. подтверждается существование только одной ложи, носящей символическое название «Скромность», основанной в 1750 году в Санкт-Петербурге. В последующее десятилетие, также в столице, возникает ещё одна ложа — «Три звезды».

Если учитывать, что с 1741 по 1792 г. в России было открыто 66 лож, то естественным будет говорить о всплеске масонской активности во второй половине XVIII века. Ситуация коренным образом изменяется как раз с восшествием на престол Екатерины П. При ней процесс создания новых масонских лож значительно активизировался. Приведём опять-таки некоторые цифры. Только в 1771— 1776 гг. было основано 16 лож различных систем. Особенностью русских масонских организаций было присутствие в них большого числа иностранцев. По подсчётам Т. А. Бакуниной, на 1731 русского приходилось 1536 иностранцев, что свидетельствует о высокой степени интегрированности русского масонства в международную масонскую систему. С другой стороны, эти данные могут указывать лишь только на то, что масонство представляло собой некий вариант «клуба» для иностранцев, находившихся в России. Для конспирологии же необходим элемент двойственности, о котором мы уже говорили: субъект заговора не должен обладать внешней конспирологической природой. Напротив, он должен приспособляться к социальному окружению, представляя собой его усреднённый элемент.

Несомненно, что политика терпимого отношения к масонству Екатерины II объяснялась несколькими причинами практического характера. Во-первых, она соответствовала желанию императрицы играть большую роль в жизни Европы, налаживая тем самым неформальные связи, без которых невозможна любая долговременная политика. Во-вторых, масонство в те десятилетия, как мы показали это на примере Франции, становится модным в европейских державах. Екатерина, заботившаяся о своём реноме просвещённой императрицы, не могла не учитывать данный фактор. Возникает вопрос: насколько глубоко масонство укоренилось на русской почве, затронуло различные социальные, политические, культурные основы? По данным той же Бакуниной, социальный состав русского масонства конца XVIII — начала XIX века был следующим. Всего количество русских масонов определяется в 3267 человек. Данные отсутствуют о 435 из них. Самую большую социальную группу — 1078 чел. — составляли военные. Далее по численности шли чиновники различных ведомств — 513 чел. Социальная группа, которую мы сегодня называем интеллигенцией (учёные, литераторы, преподаватели, музыканты, художники), была представлена 501 человеком. Высшими государственными чиновниками были ПО масонов. Наконец, 34 персоны являлись придворными^{319}.

О том, что масонство не представляло для наших соотечественников XVIII в. социокультурной ценности, свидетельствуют следующие, несколько курьёзные, но показательные факты. П. И. Меллисино, один из старейших и самых уважаемых масонов, лично от императрицы получает указание о запрете масонской ложи. Не впадая в отчаяние, заслуженный артиллерийский генерал «учредил под своим председательством “Филадельфийское общество”, которое составилось из молодых столичных развратников и имело целью предаваться всевозможным беспутствам»^{320}, и которое мало чем отличалось от уже существовавшего в то время скандально известного «Евиного клуба». Последний представлял собой откровенную пародию на тайные общества. Оргиастическое бытование клуба подкреплялось пародийным же «теоретическим» обоснованием: дворянам необходимо поддерживать чистоту крови, поэтому сексуальные излишества в хорошем обществе способствуют лишь сохранению благородного со словия^{321}. Другие источники дают не менее отчетливые примеры «трепетного» отношения русских масонов к масонским обрядам и традициям. Сенатский канцелярист Ильин так описывает один из эпизодов кутежа, кстати, что характерно, с участием полицейского офицера: «Были все пьяны от пунша и шалили много, из комнаты Осипова, тут же на дворе в стоящие пустые покои шли церемонией, иной в каф тане, а иной без кафтана. Передний с чашей, наполненной пуншем, а за ним идущий — с лимонами, с ложкой и с сахаром, потом третий с чашками»^{322}.

Та легкость, даже легкомысленность, с которой и вполне авторитетные русские масоны отказывались от своих «убеждений», пародийно обыгрывали высокие масонские ритуалы, убедительно доказывает тот факт, что для подавляющего числа членов участие в масонском движении было не более чем кратковременной модой или средством ускорения карьерного роста. На это указывает в отдельном положении своей докторской диссертации Г. В. Вернадский: «Масонские ложи, представляя организацию взаимопомощи братьев, были, до известной степени, организацией чиновничества, обеспечивая братьям быстрое восхождение по служебной лестнице»^{323}. Таким образом, находит объяснение факт большого присутствия среди масонов представителей чиновничьего сословия, скорее всего, игнорировавших потенциальную конспирологическую природу деятельности масонства.

Исходя из сказанного, мы можем не согласиться со словами современного западного исследователя: «Наверное, нигде в Европе масонство не сыграло такой большой роли в развитии культурной жизни на протяжении целых трёх, а то и четырёх поколений, как в России»^{324}. Ссылки на бедность и невыразительность отечественной культуры или на «отсутствие православных богословских и пиетистских сочинений, написанных доступным мирянину языком и стилем, которые бы обладали достаточной научной строгостью или эмоциональной глубиной»^{325}, также вызывают недоумение. В качестве возражения можно задаться вопросом: насколько масонство обогатило «бедную и невыразительную» отечественную культуру? Насколько вообще была актуальна потребность в «научных» и одновременно «эмоциональных» пиетических сочинениях? На наш взгляд, в этом случае мы сталкиваемся с типичной социокультурной аберрацией. Объяснение формально схожих явлений базируется на единственном положении универсального характера, реально обладающего локальной истинностью. Перечисленные английским исследователем социокультурные приметы являются абсолютно правильными при их применении к условиям западноевропейских социумов. Действительно, пиетические богословские искания свойственны Европе того времени, особенно её протестантской части, что и способствовало развитию масонства.

Участие интеллигенции XVIII века в масонстве, а здесь фигура Новикова является достаточно типической и символической, имеет двоякое объяснение. С одной стороны, «разночинное» сословие стремилось выйти за границы своей социальной страты, приобрести полезные знакомства, потенциальных покровителей и меценатов. В то же время не следует забывать о том, что, употребляя понятие «интеллигенция» в контексте социокультурной ситуации екатерининской эпохи, мы совершаем сознательное упрощение, ибо интеллигенции как таковой ещё не возникло. То есть, в отличие от Западной Европы, в России в тот период не существовало мощных интеллектуальных объединений, с присущей им внутренней коммуникационной структурой, сформировавшимся социально-политическим дискурсом. Поэтому и «тайные общества», и, главное, реакция на их существование в отечественном культурно-политическом климате коренным образом отличались от европейских социокультурных процессов.

Обратимся теперь более подробно к причинам ареста и последующего заключения Н. И. Новикова и попытаемся понять, насколько они отражают конспирологические настроения тех дней. Напомним, что Новиков сыграл важнейшую роль в культурном развитии России и как издатель сатирических журналов, и как книгоиздатель, благодаря усилиям которого книги стали доступны более широкому кругу читателей. Но кроме просветительской и книгоиздательской деятельности, Новикова интересовали проблемы духовно-нравственного плана. Духовные искания приводят Новикова к И. Г. Шварцу, видному масону и деятелю русского Просвещения. Уже вместе они составляют нечто вроде плана культурно-религиозной деятельности. План включал в себя следующие моменты: «1) делать общеизвестными правила хорошего воспитания; 2) издавать полезные книги. Поддерживая тем и типографское предприятие Новикова; 3) выписывать из-за границы способных учителей или, что ещё лучше, -воспитывать русских преподавателей»^{326}.

Внешне обвинения были построены на том, что новиковская типография выпустила «Историю о страдальцах соловецких», анонимное сочинение, посвященное движению раскольников, которые описывались в сочувственных тонах. Именно данное издание послужило причиной Указа Екатерины князю А. А. Прозоровскому о проведении обыска в домах, принадлежащих Новикову, на предмет выявления там подпольной типографии^{327}. Симптоматично, что вопрос об издании «Истории…» даже не поднимался во время следствия, исполнив свою роль, он оказался неактуальным.

Репрессии против масонов, в частности московского кружка Новикова, находят своё объяснение в том, что часть русских масонов, включая Новикова и сподвижников, были втянуты в сложную дворцовую интригу, включающую «закулисную» борьбу Екатерины со своим сыном, будущим Павлом I. В этой борьбе масоны играли принципиально подчинённую роль, выполняя чаще всего второстепенные задания, о сущности которых сами не имели ясного представления. Так, в своих сношениях с двором Фридриха-Вильгельма Павел активно использует в качестве курьеров видных масонов М. И. Багрянского и А. М. Кутузова. Поэтому мы не можем не согласиться со словами Г. В. Вернадского о том, что «сношения с цесаревичем и его берлинскими друзьями, конечно, и погубили Новикова, подвергнув разгрому весь кружок»^{328}. Центральное место в допросах Новикова (мы можем судить о них по сохранившимся протоколам) занимают темы, связанные с его контактами с опальным цесаревичем. В контексте связей с Павлом всплывают вопросы, как сейчас говорят, о легитимности источников доходов Новикова и его компаньонов. Естественно затрагиваемые масонские темы не привлекают внимания следователей, для которых куда более важными остаются темы дворцовых и околодворцовых интриг.

Обратим внимание также на особенности мировоззренческой позиции русского масонства. Выше мы уже отмечали, что для значительного количества лиц участие в масонстве объяснялось соображениями карьерного или даже развлекательного характера. Но как выглядела ситуация с теми, кто руководствовался в масонской деятельности идейными принципами и устремлениями? Любопытные факты открываются при рассмотрении тех источников, которые формировали мировоззренческие позиции русских масонов. Так, состав библиотеки известного русского масона И. П. Тургенева открывает совсем неожиданную сторону его интересов. Тематика и содержание работ, представленных в библиотеке, весьма существенно изменяют наши представления о русских розенкрейцерах как о типических представителях отечественного Просвещения, с присущими им антиклерикальными тенденциями. Значительная часть библиотеки содержит сочинения католических иезуитских авторов. При этом тематика работ достаточно разнообразна: от католической апологетики, мистических сочинений до книг дидактического и морально-нравственного характера. Среди авторов явно выделяются такие фигуры, как оппонент Вольтера — аббат Ноннот, а также Ж. Н. Гру, Б. Бодран, Ж. Рейра.

Намеренности подобного подбора литературы противоречит, однако, то, что часть книг — это подарки, сделанные лицами одного с И. П. Тургеневым идейного круга. Например, сочинение Жана Николя Гру «Черты истинного благочестия» было подарено Тургеневу известным масоном И. П. Лопухиным. В совокупности подобные факты свидетельствуют о мировоззренческой открытости русских розенкрейцеров различного рода духовно-религиозным объединениям, об отказе от узкой партийной закрытости. Нельзя не согласиться в данном контексте со словами современного отечественного исследователя по поводу идейных особенностей русских мистиков Новиковского кружка: «Основа духовного облика подобного типа — настойчивый и неуклонный поиск “крупиц истины”, разбросанных в многообразных явлениях действительности, открывающихся сознанию. Многогранность религиозных интересов московских масонов, обращенных практически ко всем направлениям современной им религиозной мысли, средневековью, тайным учениям, — весьма интересное явление, заслуживающее интерпретации и изучения»^{329}.

Совокупность изложенных доводов даёт нам возможность говорить об отсутствии конспирологического дискурса в конце XVIII столетия. Антимасонские репрессии находят своё объяснение в конкретных политических событиях того времени. Конечно, хронологическое сопряжение личной борьбы Екатерины с Павлом с европейской реакцией на Французскую революцию было оперативно использовано первой. Но в данный период общественное сознание не связывает масонские организации с тайными обществами как таковыми. Само отечественное масонство весьма негативно восприняло не только эксцессы в ходе революции, но и идеологическую составляющую французских событий. Один из лидеров русского масонства, уже упомянутый И. В. Лопухин в 1794 г. издаёт работу, название которой точно отражает её содержание — «Излияния сердца, чтущаго благодать единоначалия и ужасающегося, взирая на пагубные плоды мечтания равенства и буйной свободы». Равнодушие к прелестям «буйной свободы» в среде русского масонства заставляет даже авторов, подчёркивающих её социально-политическую активность, признать следующее: «Исследователи единодушны в том, что идеи эмансипации крепостных и введения демократических учреждений были чужды русскому масонству Екатерининского времени»^{330}. Все приведённые примеры служат убедительным доказательством отсутствия в отечественном социокультурном пространстве

XVIII столетия конспирологического сознания. Даже такой потенциально продуктивный объект «теории заговора», как масонство, не стал детонатором для развития отечественной конспирологии. По этому следует обратиться к анализу следующего за этим веком пери ода и попытаться обнаружить истоки отечественной конспирологии в XIX веке.

Больший интерес вызывают события в начале 1831 года, имевшие место на самом верху российского общества. Именно тогда князь А. Б. Голицын подаёт на имя Николая I доклад о тайных обществах, действующих в Российской империи. Нельзя сказать, что данный факт не вызывал интереса со стороны исследователей как прошлого, так и настоящего времени. Н. Шильдером ещё в конце XIX века были опубликованы важные материалы, касающиеся при чин и последствий доклада Голицына. Среди современных работ на эту тему отметим публикации того же А. Зорина и фундаментальный труд Я. А. Гордина «Мистики и охранители». Предваряя непосредственный анализ концептуальных построений одного из первых отечественных «конспирологов», следует обратиться к особенностям эпохи начала XIX века, без учёта которых наше исследование не может считаться полным.

Князь Александр Борисович Голицын принадлежал к одному из знатнейших родов страны, давшему истории многих выдающихся деятелей (фельдмаршал М. М. Голицын, глава Верховного Тайного Совета Д. М. Голицын). Сам А. Б. Голицын также входил в элиту того времени. Участник Отечественной войны, генерал-майор и, наконец, флигель-адъютант, он был весьма заметной фигурой александровской, а затем и николаевской эпохи. Как отмечают современники, князь отличался религиозностью и склонностью к мистицизму^{331}. Мистицизм, сыгравший не последнюю роль в событиях 1831 года, в первой трети XIX века не был явлением исключительным для социокультурного климата российского общества. Сама фигура Александра I, особенности его личности, способствовали подъёму интереса к различного рода мистическим и оккультным учениям и концепциям. Будучи человеком космополитического образования, не стремившимся поддерживать национальную форму религии, Александр объективно способствовал неофициальной или полуофициальной реабилитации масонства в России, находившегося под запретом после Французской революции. С другой стороны, сам государь испытывал живейший интерес к мистико-оккультным учениям той поры.

Среди писателей-мистиков, произведения которых находят распространение и адептов в России, мы можем встретить как известные и в наше время имена Я. Бёме, Сен-Мартена, Эккартсгаузена, так и авторов, не переживших своей эпохи: Гийон, Мамбрини, Юнг-Штиллинг. Подобные настроения получили естественное своё усиление после Отечественной войны. Как пишет исследователь данной проблематики XIX века И. А. Чистович: «В девизе, принятом им (Александром I. — М.Х.) после этих событий и изображённом на победной медали в память 12 года (не нам, не нам, а имени Твоему), он прямо выражал, что считает себя только орудием, посредством которого действовала высшая божественная сила»^{332}. Обратимся к персональному ряду русского мистицизма начала XIX века, чтобы наиболее ясно представить его основные тенденции, которые отличались вполне объяснимой разнонаправленностью.

Наиболее известными мистиками александровской эпохи являются А. Ф. Лабзин и А. Н. Голицын. Первый занимался распространением книг (Эккартсгаузен, Шиллинг, Бёме) и журналов мистического характера, в частности недолгое время выпускал журнал «Сионский Вестник», имевший, несмотря на то, что вышло всего девять номеров, шумный успех в «мистических кругах». Лабзин представлял собой тип чистого мистика, основной задачей которого было «нравственное совершенствование человечества», посредством достаточно вольной трактовки христианства. С совсем иным примером мы сталкиваемся при обращении к фигуре А. Н. Голицына. В отличие от Лабзина, игнорировавшего государственную службу (должность вице-президента Академии художеств являлась, безусловно, синекурой), обер-прокурор Синода и главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий князь Голицын обладал ярко выраженными административными способностями. Сочетание религиозной экзальтированности с практической деятельностью достаточно быстро принесло свои плоды. В 1812, знаковом для русской истории, году в Россию по поручению Английского библейского общества прибывает пастор Паттерсон. Результатом его работы стало учреждение в том же году Библейского общества в России. Членами комитета для управления делами общества избираются, помимо его президента — Голицына, влиятельнейшие лица Российской империи. Это В. П. Кочубей, министр народного просвещения А. К. Разумовский, министр внутренних дел О. П. Козодавлев, С. С. Уваров и др. Членом общества становится и Александр I, оказавший ему серьёзную материальную поддержку. О размерах поддержки Библейского общества со стороны монарха красноречиво свидетельствует одна только сумма помощи, оказанной в 1816 году: 30 тысяч рублей.

Основной идеей общества, помимо распространения экуменических взглядов, декларировалась необходимость «при издании книг священного писания на разных языках держаться текстов, употребляемых по правилам того или иного вероисповедания, без всяких пояснений или комментариев, которые неизбежно носили бы вероисповедный отпечаток»^{333}. Неизбежно, что столь активная просветительская деятельность порождала не только желание ознакомиться с текстами Библии, лишёнными конфессиональных комментариев, но и более чем осторожное отношение со стороны весомой части русского общества.

Одними из первых проявлений конспирологических настроений в эпоху царствования Александра I, его либерального периода, становятся два рапорта полковника В. И. Дибича. Оба написаны в 1816 году в Мейсене, первый отправлен фельдмаршалу Барклаю де Толли, второй — начальнику генерального штаба русской императорской армии И. И. Дибичу, родному брату автора. Оба рапорта свидетельствуют об острой социокультурной реакции со стороны умеренно консервативно настроенных кругов российского общества на либеральные веяния той эпохи, сопряжённой с усилением контактов, после войны 1812 года, между Россией и Европой. Подобные контакты имели место, прежде всего, в армейской среде, которую Дибич считает наиболее восприимчивой к различного рода подрывным влияниям. Ситуация же, сложившаяся в европейских армиях, внушает самые серьёзные опасения. Дибич приводит следующий пример: «Офицеры королевской прусской гвардии будто бы также открыто утверждали, что государи не нужны и что состояние мировой культуры настоятельно требует учреждения республики»^{334}.

Неизбежным последствием данной ситуации является возникновение тайных обществ в армейской среде по образцу европейского масонства. Именно масонство Дибич помещает в центр своей конспирологической теории. Масонство обвиняется в том, что его цели и задачи намеренно скрыты от непосвящённых, за нарочито изощрённой символикой масонства открываются не филантропия и безобидное увлечение мистицизмом, но социально-политическая доктрина революционного толка. Предлагается собственная, Дибича, трактовка масонской риторики. «Он освобождает элементарное тело человечества (государство) от нечистых побуждений (система верховной власти). Душу человечества (дух времени) он просвещает (отдаёт под влияние союзников)».^{335}

Рисуется апокалипсическая картина мирового заговора, берущего своё начало в добиблейские времена, что косвенно указывает на инфернальный источник мирового неблагополучия. Участниками мирового заговора становятся: «майосы, жрецы, софосы, брамины, левиты, платоники, иоанниты, франкомасоны, иезуиты, цинцендорфы, обсерванты, сведенборгиане, розенкрейцеры, иллюминаты, азиатские братья, африканские братья, кармелиты, шотландские каменщики и тугенбунд»^{336}. Нетрудно заметить, что автор соединяет несоединимое, объявляя заговорщиками непримиримых соперников, например, иезуитов и масонов, или причисляя к последним браминов с платониками. Впрочем, оговаривается некоторое «диалектическое противоречие», выявленное им в генезисе тайных обществ. Оказывается, что в начале существования некоторые тайные общества ставили перед собой достаточно позитивные, даже «нравственные цели». Дибич пишет: «Мир обязан тайным обществам, главным образом, сохранением чистой нравственной философии, основанной на всепрощающей любви к человечеству в такие времена, когда фанатизм, нетерпимость, суеверие <…> увлекали человечество со стези всеобщего благополучия»^{337}. В этом моменте своих рассуждений Дибич «предугадывает» логику объяснения генезиса тайных обществ в более поздний период исследования конспирологии.

К сожалению, увлечение конспирологической составляющей приводит к постепенному вымыванию нравственного начала, цели и задачи трактуются всё более туманно и неопределённо, что даёт возможность свободно манипулировать умонастроением и действиями членов тайных обществ. К тому же после пришествия Христа тайные общества, пусть с благими намерениями, пытаются не только дублировать путь спасения, но зачастую противопоставлять себя истинному спасению. Стремясь изменить данную негативную тенденцию, но одновременно учитывая богатый опыт деятельности тайных обществ, Дибич предлагает использовать их для пропаганды вне Европы, там, где христианство ещё слабо или где оно встречает сопротивление.

Ситуация некоторым образом претерпела изменения в начале 20-х годов XIX века, что связано с изменившимися политическими реалиями тех дней. Влияние Меттерниха способствовало определённому «поправению» взглядов Александра, что выразилось в более пристальном внимании к различным полулегальным обществам (масонские, литературные). Большой интерес в этом контексте вызывают документы, относящиеся к деятельности маркиза Ф. О. Пауллучи — генерал-губернатора Лифляндского и Курляндского. Отвечая на письменный запрос князя П. М. Волконского по поводу учреждения в Риге масонской ложи, Паулуччи фактически предлагает собственную интерпретацию «теории заговора». В своих докладных записках он выделяет две разновидности существовавших на тот день тайных обществ. К первым он относит легальное масонство, характеризующееся как объединение, ставящее перед собой цели исключительно морально-нравственного порядка. Отношения с государственной властью у подобных масонских лож строятся на принципах открытости и подчинения. Примером тому служит реакция руководителей остзейской ложи на её запрет. Маркиз пишет: «Я счёл своим долгом пригласить директоров помянутых лож, для дачи обязательств в прекращении работ оных, впредь до нового приказания. С их стороны получено мною формальное заявление, что они поспешили исполнить это приказание, и постараются, чтобы оное сделалось известным только тем, кого касается»^{338}. Такое положение дел объясняется, прежде всего, социальным составом прибалтийских масонских лож, включающих остзейское дворянство и местную буржуазию.

Куда больше беспокойства Пауллучи выражает по поводу другой социальной группы — научного сообщества. Здесь он особо выделяет такой крупный научный центр, как Дерпт, аттестуя его как «учёную республику», пропитанную духом либерализма. Особо подчёркивается, что воздействие «учёной республики» сконцентрировано на учащейся молодёжи. «Эта учёная республика, находясь, по организации своей, в полной независимости от губернских властей, образует особое государство, которое, однако, не в состоянии прямо нарушать существующий порядок, но по примеру многих германских университетов, ограничивается подготовкою обучающегося там юношества к восприятию утопических идей»^{339}.

Затем автор отходит от непосредственного первоначального предмета своего доклада и пытается создать некоторую схему понимания действий и целей тайных обществ. Прежде всего, обращается внимание на широчайшее распространение тайных обществ в Европе, из которой они и проникают в Россию. Это напрямую является следствием деформации религиозных институтов современной Пауллучи Европы, детерминировавшей возникновение различного рода религиозных и псевдорелигиозных объединений. Первые, реагируя непосредственно на религиозный кризис и руководствуясь живым религиозным чувством, пытаются найти выход из сложившегося положения, инициируя создание новых или обновление старых культов. К этому направлению относится традиционное масонство.

Второй тип обществ за внешне религиозной деятельностью скрывает свои подлинные цели: это разрушение самих религиозных оснований общества и последующая политическая хаотизация (революция). Ситуация усугубляется тем, что различия между двумя типами тайных обществ становятся всё более условными. Объяснение заключается в том, что в религиозные объединения проникают эмиссары политических тайных обществ. Поэтому масонство и другие мистические объединения (к ним Пауллучи причисляет даже ланкастерские школы взаимного обучения[16]) в действительности представляют собой реальную угрозу. «Хотя видимая цель этих обществ состоит в поднятии религиозного культа, что само достойно уважения, но при этом не без основания следует опасаться, чтобы под личиной усердия и благочестия туда не проскользнули эмиссары новых обществ»^{340}. Среди псевдорелигиозных обществ Пауллучи особо выделяет Библейское общество, что, учитывая, как мы показали, более чем положительное отношение к Библейскому обществу со стороны Александра I, было достаточно рискованным. Экуменическая составляющая деятельности данной организации трактуется сугубо с конспирологических позиций. Делается вывод, что следствием подобных действий будет не примирение различных христианских течений, но, напротив, обострение конфронтации, в результате которой усилятся позиции тех тайных сил, что стоят за внешне безобидными «религиозными филантропами».

Для борьбы с тайными/псевдорелигиозными обществами маркиз предлагает следующее:

«1) Воспретить по всей Империи все тайные общества и сборища, потому что они представляют орудие, которым плуты также легко могут воспользоваться, как и честные люди. Ваше величество, как в сердце своём, так и в мудрости своей найдёте средство отнять у этой меры всякий характер гонения.

2) Ваше императорское величество, благоволите повелеть, чтобы приняты были самые действительные меры к строжайшему наблюдению за всеми сборищами, соединяющими для молитв, — на тот конец, чтобы они не стремились к нововведениям в религии и чтобы не могли в них проникнуть виды политические»^{341}.

В своём третьем и последнем конспирологическом отчёте Пауллучи вновь настойчиво рекомендует обратить самое пристальное внимание на характер деятельности Библейского общества: «Я глубоко убеждён в том, что мистицизм, библейские общества, взаимное обучение, видоизменённый католицизм и пр. и пр. не менее вредны для государственного благосостояния, как всякие другие тайные общества, и что они представляют готовый материал для революции»^{342}. Призрак Французской революции, начавшейся борьбой за просвещение и религиозную терпимость, заставляет, по мнению Пауллучи, более осторожно относиться ко всем религиозным и культурным новациям. Реакция маркиза Пауллучи для нас является ещё более показательной и значимой в том плане, что жёсткая позиция маркиза по масонской проблеме, несомненно, отражает европейский социокультурный опыт, перенесённый на русскую почву.

Хотя письма генерал-губернатора Лифляндского и Курляндского остались без последствий, несколько позже, в 1823 году, последовал указ Александра I о закрытии литовских масонских лож, что стало результатом доноса С. Мицканевского. Сам Мицканевский состоял более трёх лет в одной из литовских лож, а прозрение его сопровождалось требованием вернуть 75 рублей серебром, выплаченных им в качестве членских сборов. Обвинения, сформулированные раскаявшимся масоном, носили абстрактно-отвлечённый характер и повторяли избитые ходы европейской конспирологической мысли. «Главная тайна масонства состоит в том, чтобы распространить между всеми состояниями людей вольность и равенство, истребить деспотизм или самодержавное правление; всё сие очевидно угрожает народам потрясением или революциею, подобно тем, какие были во Франции, Испании, Португалии, Неаполе и Турине»^{343}.

Отсутствие оригинальной концепции, чёткого структурирования текста доноса находят своё объяснение в следующем факте: момент внезапного раскаяния Мицканевского сопровождается другим значительным событием в его жизни. По отзыву литовского военного губернатора, «шляхтич Мицканевский был прежде членом виленской квартирной комиссии и за разные злоупотребления, вместе с другими членами, находится под судом»^{344}. Неизвестно, в чём раскаивались прочие члены репрессированной квартирной комиссии, но совершенно ясно, что для шляхтича Мицканевского написание бумаги на высочайшее имя было актом не конспирологического толка, обусловленного идеологическими и политическими трансформациями, но попыткой хотя бы отчасти смягчить неизбежный удар судьбы. Тот факт, что закрытие масонских лож всё же произошло, следует рассматривать в большей степени не как обострённую реакцию на конспирологическую схему, предложенную Мицканевским, но как попытку пресечения нелегитимных контактов между Польшей и прибалтийскими губерниями.

Записка Голицына «О иллуменатстве в 1831 году» структурно делится на две большие части. В первой формулируются целевые установки и механизмы деятельности ордена, формулируемые следующим образом: «Цель иллюминатства <…> ведёт к мечтательному водворению всеобщей морали, долженствующей всё заменить у человека и приводит чрез постепенные революции все государства в разрушение, и обещает человеку какое-то патриархальное состояние, для достижения коего должны исчезнуть все цари земные и народы»^{345}. Во второй части излагается история деятельности иллюминатов в России и социально-философский анализ текущего положения дел в государстве. Интерес для нас также представляют обширные приложения, по замыслу автора — концептуально подкрепляющие основные тезисы и выводы доклада. Приложения включают в себя следующие девять пунктов:

1) Выписка из книг некоторых правил Вейсгауптова учения.

2) Выписка из уроков профессора Арсеньева.

3) Выписка из уроков профессора Германа.

4) О праве естественном — Куницына.

5) Проповедь Филарета.

6) О философии Шеллингова.

7) Выписки из учения профессора Германа с опровержением.

8) Копия с оригинальных донесений попечителя Рунича.

9) Устав об иллюминатах в выписках^{346}.

Как мы видим, большая часть документов имеет не политический характер, все материалы так или иначе связаны с образовательной сферой, что составляет, как мы покажем далее, системную основу конспирологической работы Голицына. Персональный ряд работы достаточно многообразен (Кочубей, Тургенев, Злобин и др.), но парадигмально «завязан» на фигуре М. М. Сперанского, являющегося центром заговора иллюминатов, согласно версии Голицына. Началом деятельности иллюминатов в России служит следующее событие: «В 1808 году, во время Эрфуртского конгресса, он, Сперанский, был принят в высокую степень иллюминатства, сделан провинциальным начальником и дан ему был в помогу от главы ордена Вейсгаупта иллюминат Фесслер <…>»^{347}. Дальнейшие «доказательства» вины Сперанского строятся в основном на личных разговорах автора с теми или иными лицами, на апелляции к сведениям, которые могут подтвердить лица, известные императору[17]. Разрушительные замыслы иллюминатов реализовывались, по мнению Голицына, различными методами: от намеренного уничтожения финансовой системы Российской империи до расстановки участников заговора на ключевые государственные посты.

Большая роль в построениях Голицына отводится именно Фесслеру. Симптоматично, что фамилия Фесслера присутствует и в рапорте Дибича, который его называет «известным иезуитом-якобинцем» и говорит о наличии несомненной связи Фесслера с тугенбундом. Формально И. А. Фесслер не занимал высоких государственных постов. Бывший член ордена капуцинов, перешедший в протестантизм и написавший историю масонства, он в 1809 г. (время расцвета александровского либерализма) получает кафедру восточных языков и философии в Александро-Невской духовной академии. В академии выясняется, что переход в протестантизм не был конечным пунктом духовной эволюции Фесслера. Уже в качестве атеиста бывшего профессора высылают в Саратовскую губернию, где он пребывает до конца дней своих. Возникает вопрос: чем объяснить такое исключительное внимание к фигуре, обладающей довольно яркой, но всё же не невероятной для того времени биографией?

Ответом на этот вопрос служит как раз деятельность Фесслера в качестве педагога в духовной академии, то есть роль не политическая, но педагогическая. Именно как педагог бывший католический монах оказывает не политическое, но идеологическое воздействие, о чём позже, весьма прочувствованно, скажет В. В. Зеньковский. «В русском масонстве формировались все основные черты будущей “передовой” интеллигенции — и на первом месте здесь стоял примат морали и сознание долга служить обществу, вообще практический идеализм»^{348}. Первые русские конспирологи довольно точно, хотя, возможно, и интуитивно определили значение образования как мощного фактора формирования той социальной силы, которая неизбежно вступит в конфликт с существующим общественным порядком. Поэтому Пауллучи, говоря о масонстве, по необходимости должен был обращаться к университетским проблемам. Голицын практически целиком посвящает приложение к записке «О иллуменатстве в 1831 году» конспектам лекций университетских профессоров. С этой точки зрения первые русские конспирологи начала XIX века сумели парадигмально точно обозначить среду возникновения не только тайных обществ, но «теории заговора».

Какова же была реакция Николая I на доклад Голицына? Исходя из субъективных и объективных предпосылок царствования Николая и сложившейся на тот день международной ситуации, реакция императора должна была быть предельна жесткой. Напомним, что все годы царствования Николая омрачались событиями декабря 1825 года. Воспоминания о драматически подавленном путче не сулили заговорщикам (реальным или мнимым) лёгкого осуществления планов. Даже «вербальная» неблагонадёжность могла привести (и приводила в ряде случаев) к весьма печальным последствиям. Наиболее как адекватным, так и известным примером может служить «дело петрашевцев», реальная вина которых не простиралась далее неблагонамеренных разговоров и смутных прожектов. С другой стороны, события 1831 года на европейской арене отвечали самым тревожным опасениям. Французская революция и польский мятеж стали серьёзной угрозой как внешнему политическому положению, так и внутренней стабильности империи. Ситуация усугублялась прямой поддержкой польских мятежников со стороны ряда европейских держав (Франция, Англия). Таким образом, и психологически, и объективно доклад был «созвучен» положению дел. Но реакция Николая оказалась далеко не той, на которую рассчитывал автор. В своем исследовании Н. Шильдер особо обращает внимание на пометки императора на докладе. «В разных местах доноса часто встречаются такого рода пометы: “Требую доказательств”. “Где доказательство”. “Совершенно наглая ложь: я требую доказательств”»^{349}.

Несмотря на то что труд Голицына, несомненно, принадлежит его перу, отражает его взгляды, личный опыт, следует указать на важный источник его доклада, не попавший в поле внимания большинства исследователей. Речь идёт о другой, не менее важной и колоритной фигуре того времени — М. Л. Магницком, чьё имя постоянно возникало в докладе Голицына. К сожалению, до сих пор личность Магницкого или становилась объектом умолчания, или наделялась такими монструозными чертами, что они не давали возможности адекватной оценки его деятельности. Даже такой объективный и корректный автор, как А. Я. Гордин совершенно необоснованно, безапелляционно заявляет: «Очевидно, в Магницком и в самом деле ощущалось что-то инфернальное. <…> Магницкий был воплощение предательства, ренегатства»^{350}.

Находясь в то время в ссылке в Ревеле, Магницкий получает указание разъяснить те или иные положения, касающиеся деятельности иллюминатов. Работа была выполнена менее чем за три недели и носила впечатляющее название «Обличение всемирного заговора против алтарей и тронов, публичными событиями и юридическими актами. — О водворении иллюминатства под разными видами в России». Работа Магницкого, как это уже видно из названия, делится на две части. В первой из них даётся экскурс в историю иллюминатов, где автором особо подчёркивается совпадение пафоса Просвещения с идеологией иллюминатского движения, когда «из европейских университетов составили они (иллюминаты. — М. X.) себе настоящие твердыни»^{351}.

Также особый интерес, помимо «Обличения…», вызывает более раннее письмо М. А. Магницкого А. А. Аракчееву, отправленное в начале 1826 года.

Это было время очередной «чёрной полосы» в весьма деятельной жизни сановника. После должности симбирского губернатора в 1819 году он назначается попечителем Казанского учебного округа. Должность эта принесла ему достаточно двусмысленную известность. Прежде всего, Магницкий занялся реформированием Казанского университета, усмотрев в относительно либеральной университетской среде благодатную почву для распространения крамольных идей, которые, по его мнению, неизбежно приведут к общегосударственному краху. Альтернативу подобной перспективе Магницкий видел в усилении религиозно-нравственного аспекта в воспитании питомцев университета. Уже в этом устремлении, идущем вразрез с официальной установкой эпохи александровского либерализма, видна принципиальность, которую можно, конечно, оценивать по-разному, но вряд ли стоит упоминать предательство и ренегатство, имеющие своими причинами банальные меркантильные соображения.

Последствия радикальных шагов или, лучше сказать, радикальных планов Магницкого (запрещение или ограничение преподавания философии, усиление надзора за студентами и т. д.) вызвали резко негативную реакцию со стороны даже далеко не либеральных общественных деятелей. Так, членом Главного правления училищ состоял известнейший русский мореплаватель И. Ф. Крузенштерн. Процитируем его высказывание по поводу намерения Магницкого запретить преподавание философии: «Я полагаю, что учение философии, в надлежащем, истинном смысле, есть не что иное, как благотворное руководство к должному употреблению дарованного нам от Бога разума»^{352}. На отождествление философии и иллюминатства, к чему мы ещё обратимся, адмирал возражал следующим образом: «Общество иллюминатов хотя и существовало до французской революции, было, однако, уничтожено уже в 1785 году, а следовательно, непонятно, почему бы ныне, по прошествии 40 лет, надлежало бы нам опасаться какого-то влияния сего давно забытого общества <…> это приведено только для того, чтобы основать на чём-нибудь мнение г. Магницкого, что иллюминатизм и философия суть одно и то же, и что надлежит исключить сию последнюю из числа учебных предметов России»^{353}.

Обратим внимание на фактическое совпадение аргументации Крузенштерна с возражениями Николая I, приведёнными выше. Далее, после ревизии в 1826 году Казанского университета генерал-майором П. Ф. Желтухиным и разразившегося следом финансового скандала (обвинение в денежных растратах, махинациях с подрядчиками), М. Л. Магницким был предпринят ряд мер для нейтрализации своих противников и объяснения собственной позиции. Эта цель и реализуется в письме Аракчееву. Магницким даётся конспирологическая интерпретация произошедших с ним «злоключений». «Я понимаю сие происшествие так: шайка, бунт сей готовившая, завладела полициею и некоторыми придворными лицами, которых и побуждала непрестанно клеветать на меня, дабы удалить давно несносного ей обличителя от всякой возможности пробудить правительство»^{354}. Далее, абстрагируясь от собственной судьбы, автор переходит к общей конспирологической схеме, выведенной им на основе опыта, почерпнутого из деятельности на педагогическом поприще.

«После внимательных розысканий и труда нескольких лет поражен он был (Магницкий говорит о себе в третьем лице. — М. X.) следующими истинами:

1) Всем возмутительным переворотам государств везде и всегда предшествовало возмутительное воспитание.

2) Все тайные общества, на возмущение государств действовавшие, начинали всегда с потайного действия на воспитание.

3) Дух нашего времени либералов, карбонариев и суеверов всё один и тот же дух иллюминатства, в новом только плаще, равно действуют на воспитание.

4) С времен Иосифа II прокрался он к нам и в нашем воспитании делает большие успехи, ибо повсеместно в науках богословских, философских, политических и исторических распространяет неприметным образом самые противные правила православию и самодержавию»^{355}.

Эти положения Магницкого, при всей их краткости, достаточно адекватны для понимания социокультурного кода того времени. Как показывает исследование Гордина, между сочинениями Магницкого и Голицына существует явная связь. Но Гордин в своём анализе делает упор на межличностном контакте двух конспирологов: «Оказавшись на краю пропасти, Магницкий стал форсированно готовить плацдарм для контрнаступления. В это время он, очевидно, возобновил старые свои связи с князем Андреем Борисовичем, искавшим возможности вернуться к активной государственной деятельности»^{356}. Безусловно, двух государственных деятелей: опального, находившегося под официальным расследованием, и полуопального, подвергшегося неофициальному остракизму, объединяло общее желание вернуть утраченные позиции. Для нас более важным представляется концептуальное единство версий заговора Голицына и Магницкого. В чём их близость и в чем они отличаются от предыдущих «разоблачителей»? Самой главной чертой следует считать переход от непосредственного разоблачения заговора к «теории заговора».

Как мы видели, неудовольствие Николая I, повлиявшее на то, что голицынский труд не был должным образом оценён, при всей объяснимой мнительности и подозрительности императора, имело причиной как раз теоретичность, абстрактность построений Голицына. Придерживаясь традиционного взгляда на природу, механизм и движущие силы заговора, Николай нуждался в эмпирически подтверждаемом материале (конкретные фамилии командиров полков, а не фамилии университетских профессоров). Также обратим внимание на то, что у Н. Шильдера доклады Голицына и Магницкого вызывают негативную личную реакцию, как и у российского императора.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что «теория заговора» на протяжении царствований как Александра I, так и Николая I проявляла себя в локальных рамках, будучи невостребованной как общественным сознанием, так и политической элитой страны. Даже присутствие среди «заговорщиков» Сперанского, отношение к которому с определённого времени было более чем критическим, не принесло ощутимых результатов. Российское общество, оставаясь традиционным по своему характеру, не воспринимает саму модель «теории заговора».

Примечательно свидетельство по этому поводу А. В. Никитенко, в дневнике которого находит своё непосредственное отражение общественное сознание той эпохи. Лишённый сословных и классовых стереотипов, автор откликается на все важнейшие события своего времени. В записях конца 1848 года Никитенко фиксирует историю некоего Аристова. Разорившийся рязанский помещик с целью поправить своё финансовое положение заявляет в III отделение о наличии заговора против правительства. На полученные деньги авантюрист ведёт разгульный образ жизни, регулярно сдавая своих собутыльников жандармам в качестве участников мифического заговора. Афера была обнаружена благодаря полученному из Рязани письму, в котором была раскрыта подлинная сущность разоблачителя и содержалась просьба наказать: «плута, воришку, картёжника, который наполнил всю губернию своими похождениями и долгами»^{357}. За этим последовал вполне ожидаемый финал: «Открылась комедия, которую играл этот негодяй, чтобы на выманенные деньги погулять. В заключение он сам во всём признался. Разумеется, всех невинно забранных отпустили, а молодца, говорят, отправили в арестантские роты»^{358}.

Обратим внимание на то, что событие, зафиксированное Никитенко, подано в форме анекдота и содержательно отсылает нас к гоголевскому «Ревизору», что придаёт действительно комический характер излагаемой истории. Параллель между Аристовым и Хлестаковым саму идею заговора низводит до уровня комедийной завязки. Несомненно, что в этом отражено само отношение к заговору Никитенко, который одновременно являлся и профессором Петербургского университета, и крупным чиновником, занимающимся цензурой печатных изданий.

Кроме этого, одна из причин подобной невосприимчивости к конспирологическому моделированию скрывается в самой природе бытования тайных обществ в России той эпохи. Сошлёмся на мнение В. М. Боковой, исследовавшей непосредственно тайные общества декабристского и постдекабристского периодов. «Приходится признать, что разновидность объединения, пригодного для эффективной тайной политической деятельности, была создана в русских тайных обществах первой трети XIX в. лишь теоретически, как перспективная модель. На практике тайное общество не имело собственных, только ему присущих формальных особенностей, то есть было эклектичным; личные связи в нём преобладали над организационными, и при этом в нём обнаруживалось очевидное тяготение к камерной кружковой деятельности»^{359}.

Интересным представляется анализ состава непосредственных участников событий 1825 года, их взгляд на собственную конспиративную деятельность и на саму природу тайных обществ, в деятельности которых они принимали участие. «Южанин» Н. В. Басаргин размышляет следующим образом: «Во время существования общества благоденствия, хотя цель оного была известна всем, но у большей части членов сия была побочной. Главная же была та, что мы находились весьма тесно связанными друг с другом. Каждый вечер мы собирались вместе без условия, и всякий излагал малейшие подробности, до него касающиеся, и самые маловажные впечатления, получаемые им в течении всего дня»^{360}. Более эмоциональным и решительным в своём видении вопроса является А. В. Поджио: «Бывало, соберутся люди-братья! Сколько тут и шуму, и бойкости, и решимости — но нет действия, и люди расходятся, и опять же затишье в тех же умах. Возьмите исторический ход всех тайных обществ, просуществовавших в других государствах! Какое упорство, какую настойчивость вы увидите для достижения хотя бы самой отвлечённой цели. Скажите, мыслимо ли у нас <…> образование таких обществ?»^{361}. Таким образом, специфика бытования тайных обществ в России говорит об их преимущественно досуговом характере. Учитывая все вышеперечисленные признаки, мы можем говорить о парадоксальном отсутствии конспирологического мышления у непосредственных участников тайных обществ[18]. О политическом аспекте деятельности российских тайных обществ начала XIX века достаточно ёмко и точно сказано Т. Н. Жуковской: «Тайные общества <…> выступали не только готовой формой почти открытого (поскольку в России никогда не было настоящей разветвлённой “конспирации”, в духе карбонаризма) приобщения людей к политической деятельности, но и привлекательной формой публичности»^{362}.

Интересное и ценное мнение о конспирологическом вопросе мы находим в творческом наследии таких видных революционных демократов, как А. И. Герцен и Н. П. Огарёв. Будучи идейными наследниками декабристов, и, естественно, учитывая опыт декабрьского выступления 1825 года, они выстраивают собственную оригинальную концепцию «тайного общества». Особый интерес в данной связи вызывает фактор «наложения» западноевропейского радикально-революционного варианта «теории заговора», с которым, в силу известных причин, русские мыслители были близко знакомы, на отечественный социокультурный опыт. Напомним, что Герцен и Огарёв оказываются в Европе в разгар революции 1848 года, в подготовке которой принимали активное участие различного рода как полулегальные, так и полностью подпольные национально-революционные организации. Именно эти факторы и определяли актуальность конспирологических изысканий русских политических эмигрантов.

Н. П. Огарёв задаётся вопросом: «Может ли в наше время тайное общество быть полезно и, если может, какая должна быть его цель и организация?»^{363} Автор отвечает на собственный вопрос утвердительно, ссылаясь на то, что «весь прогрессивный ход мировой истории направлялся деятельностью тайных обществ». Деятельность последних, по мнению Огарёва, привела к возникновению христианства, Реформации в Европе и, естественно, близких ему революционных событий середины позапрошлого столетия. На современном этапе, применительно к российскому социуму, «тайное общество» становится практически единственным способом проведения «гражданской реформы». Обращаясь к прошлому, осмысливая истоки декабристского движения, Герцен с Огарёвым делают вывод о неизбежности возникновения тайных обществ в российских условиях. «Если б была гласность, не было бы тайного общества и не было заговора. В Англии, например, тайное общество невозможно. Но в государстве, где дела идут скверно, где грабительство и притеснения властей невыносимы, и где об общественных нуждах нельзя говорить вслух, всегда явится необходимость говорить о них втайне, а это и ведёт к тайным обществам»^{364}. Поэтому говорить о подражательном, опирающемся, в частности, на немецкий социокультурный опыт, характере русских «тайных обществ» не представляется возможным.

Признавая необходимость «тайных обществ», русские демократы, как это ни странно, лишают их собственно конспирологической составляющей. В их представлении «тайное общество» — это не строго засекреченная, с жёсткой иерархией и ограниченным кругом «посвященных», система. Напротив, Огарёв категорически отвергает все перечисленные признаки «тайных обществ». «Порядок подчинения иезуитского общества для нас слишком ненавистен, чтобы мы могли создать нечто подобное. К тому же такой порядок годится только для отстаивания падающего начала. Наш центр должен быть нравственной силой без всяких quasi-правительственных форм. Центробежная сила убеждения и центростремительная сила доверия должны зависеть от искренности понимания и деятельности центральных членов, без всякой формальной иерархии»^{365}.

Таким образом, «тайное общество» приобретает черты широкого объединения людей демократической, «гражданской» ориентации. Хотя идея общественного переворота и не отрицается, но процесс переворота приобретает новое толкование. В первую очередь ставится такая цель, как нравственный переворот, путь к которому лежит через народное просвещение. Во-вторых, «тайное общество», помимо реформирования социально-политической, экономической, судебной систем, призвано внести вклад в развитие культуры и даже статистики. Приведём один красноречивый пример из составленного перечня объектов исследования. Будущее «тайное общество» должно не обходить своим вниманием такой важный фактор, как «геолого-метеорологическое состояние государства и его отношение к растительности»^{366}. Как мы видим, классический конспирологический тезис, озвученный Огарёвым в начале работы, «растворяется», превращаясь, по сути, в достаточно стандартный для той эпохи проект радикального переустройства российского общества.

Следующим «ключевым» для генезиса отечественной конспирологии социально-историческим этапом объявляется середина XIX века. По мнению В. Э. Багдасаряна: «Импульсом, обусловившим формирование конспирологических теорий в отечественной историографии, явились мировоззренческие потрясения, постигшие русскую общественность. Шоковую реакцию вызвало сообщение о поражении России в Крымской войне»^{367}. Следствием поражения является возникновение отечественного конспирологического дискурса. Персональный ряд отечественных конспирологов составляют деятели так называемого «позднего славянофильства», среди которых особо выделяются имена Н. Я. Данилевского и В. И. Ламанского. Подобную точку зрения разделяет и С. Дудаков: «Понятие “заговора” (“владычество”, “противостояние”, “борьба” и т. д.) с эпитетом “всемирный” в качестве объективной силы, угрожающей России, появилось в геополитике до жупела “жидомасонства”. Открытие “всемирного еврейского заговора” было предопределено не его историко-реальным наличием, а его необходимостью для обоснования меняющейся в действительности геополитики Российской империи»^{368}. Восточная война, согласно приведённым мнениям, формирует сознание глобального противостояния России окружающему миру. Концепция наличия перманентного внешнего, экзотерического врага претерпевает изменение, трансформируясь в идею о внутреннем, конспирологическом противостоянии.

Действительно, обращаясь к творчеству автора «России и Европы», можно констатировать, что своеобразным «толчком» для Данилевского послужили события середины XIX века. Крымская война явилась, здесь мы можем, безусловно, согласиться с обозначенной точкой зрения, началом интенсивного переосмысления традиционных социокультурных схем, как в общественном сознании, так и в социально-философских, исторических контекстах.

Внимание Данилевского было сосредоточено на попытке адекватной интерпретации того факта, что противниками России в Крымской войне становятся страны с очень разнонаправленными интересами, такие, как Англия, Турция, Франция, не раз вступавшие в открытый конфликт друг с другом и имеющие давние взаимные претензии. Более того, в коалицию вступают страны с различной конфессиональной принадлежностью: христианские Англия и Франция объединяются с мусульманской Османской империей в борьбе против другого христианского государства. Осмысливая данный феномен, Данилевский приходит к известному открытию культурно-исторических типов, являющихся, по мнению автора, основой всей социальной, культурной, религиозной процессуальности. Отвергая идею единого, общечеловеческого прогрессивного развития, русский мыслитель приходит к выводу о существовании в историческом пространстве замкнутых социокультурных образований. Возможным итогом бытования этнических, социальных общностей является рождение культурно-исторического типа — особого синтетического образования, соединяющего в себе религиозные, социальные, бытовые, политические, научные, эстетические аспекты социально-исторического развития этноса.

Ситуацию в современной ему исторической науке Данилевский рассматривает с позиций реального бытования лишь культурно-исторических типов, обнаруживая в историографии доминирование искусственной, неорганической систематизации социально-исторического процесса. Смысл такой систематизации заключается в распределении исторических событий по периодам древней, средневековой и новой истории. При этом условной границей, разделяющей, к примеру, древний и средневековый периоды, служит эпоха падения Западной Римской империи. Безжизненность подобной схемы, подаваемой западноевропейской историографией в качестве основы рассмотрения всемирной истории, выявляется при попытке включения истории Индии, Китая и других стран в рамки обозначенного подхода. Требование естественной системы деления заключается в том, что явления внутри данной группы должны иметь высокую степень близости, выявляющуюся при сопоставлении с элементами в других группах. Кроме того, группы должны быть однородными, то есть степень родства, их объединяющая, должна быть одинаковой в одноимённых группах.

Конечно, при определённом интеллектуальном усилии можно найти некоторые имманентные черты сходства между цивилизационным подходом, разработанным Данилевским, и «теорией заговора». Наделение определённого народа жёстко прописанным, только ему присущим социокультурным кодом (культурно-историческим типом) объективно может стать источником конфликта. Но пафос работы Данилевского не отражает стремления к конфликтному пониманию истории, когда конкретные социально-культурные образования, в силу их антагонистической природы, вступают в смертельное противоборство, следствием чего и выступает актуализация «теории заговора» как инструмента решения конфликта. История, согласно мыслителю, есть параллельное развитие множества культур, и прогресс одной из них никак не соотносится с прогрессом другой. Тем самым снимается проблема конфликтности культур, отношения между ними следует называть, скорее, отчуждёнными, чем враждебными.

Также обратим наше внимание на то, что в методологическом аспекте концепция Данилевского, хотя и является, безусловно, оригинальной, но вполне созвучна своему времени. Влияние позитивистского подхода находит отражение в возникновении «органической школы», которая более последовательно и открыто, по сравнению с самим позитивизмом, связывала историко-социальные процессы с естественно-природной средой. В качестве агентов влияния рассматривались множество факторов: климатические, географические (Ратцель, Мужон, Маттецци). И поэтому работа Данилевского достаточно чётко маркирована как социобиологическое исследование, в котором для «теории заговора» не находится места: ни концептуально, ни содержательно. Надо заметить, что подобная ошибка является достаточно типичной для современных исследователей «теории заговора». Пытаясь как можно шире раздвинуть рамки предмета, они «загоняют» в них весьма далёкий от конспирологии материал. Так, И. А. Яблоков, рассматривая содержательные аспекты панафриканизма, делает вывод о наличии в них конспирологических элементов на основании допущения сходства панафриканизма с панславизмом: «У лидеров афроамериканских организаций существовала потребность в формировании образа великой нации с большой историей, достижениями как социального, культурного, так и технологического плана. Общность, объединённая неким национальным опытом, легче способна воспринять националистическую, чрезмерно мифологизированную пропаганду (например, нацистская “арийская нация” или русская панславянская идеология)»^{369}. Таким образом, конспирологическая детерминанта сводится к весьма туманному «некоему национальному опыту», чего явно недостаточно и что, главное, непродуктивно при объяснении феномена «теории заговора».

На наш взгляд, можно указать на вполне адекватные попытки создания отечественного варианта «теории заговора» в ту же эпоху, когда была напечатана работа Данилевского. Речь идет, в первую очередь, о сочинении Ю. Ф. Самарина «Иезуиты и их отношение к России. Письма иезуиту Мартынову». Представитель младшего поколения славянофилов, Самарин в середине 60-х годов XIX века остро переживает кризис всего славянофильского движения. Кризис был связан и с уходом из жизни одного за другим видных представителей славянофильской мысли, и с общим идеологическим кризисом, явной неактуальностью движения на фоне масштабных либеральных реформ, проводимых Александром II. Самарин в этой ситуации пытается «нащупать» болевые точки общественного сознания, которые позволили бы ему реанимировать идеи славянофильства, используя при этом актуальный, может, даже спекулятивный материал. Наиболее удачным вариантом оказывается обращение к «теории заговора», продемонстрировавшей свой нешуточный потенциал в Западной Европе и США. Как мы показали выше, анти-иезуитская модель конспирологии явилась завершающим этапом формирования «теории заговора» для западного общественного сознания и вызвала не только академический интерес, но и широкое социальное движение. Для Самарина естественная сложность выстраивания востребованной конспирологической модели заключалась в явной диспропорции между реальным присутствием иезуитов в социокультурной жизни России и той угрозой, которую они должны были нести. Для западного обывателя такого вопроса, конечно, не существовало. Русскому же читателю нужно было объяснить, почему именно иезуитов следует воспринимать в качестве той силы, которая, хотя бы потенциально, сможет потрясти основы общественной жизни. И уже здесь Самарин делает существенную оговорку, касающуюся определения источника общественной опасности.

По мысли автора, главная опасность исходит даже не от иезуитов, а от нарастающей либерализации русской жизни. Иезуиты используют лишь благоприятную для них ситуацию, созданную иными силами: «Ходят слухи, что приехавший француз-аббат хлопочет об учреждении при католической церкви иезуитской коллегии, о разрешении иезуитам вновь водвориться в России, или, по крайней мере, в Петербурге, — и что такое ходатайство встречает себе симпатию в некоторой части Петербургского общества. Чем руководятся эти лица Петербургского общества — сочувствием ли к иезуитам, принципом ли высшей терпимости, высшего либерализма, или же мнимо-хитрыми соображениями о необходимости для нас снискать благосклонность Римского двора — нам неизвестно»^{370}. Автор недолго томит читателя неведением — либерализму, ставшему практически официальной идеологией правящего сословия, русское общество обязано угрозой возвращения иезуитов в Россию: «Возвратиться они могли бы только при покровительстве власти, и именно характер покровительства, а не просто терпимости стало бы носить на себе всякое официальное разрешение, дарованное им правительством»^{371}. Иезуиты, при всём вреде, который они, безусловно, несут, есть лишь симптом общего социального неблагополучия, корень которого во внутренних проблемах.

Аргументация Самарина против собственно гипотетического возвращения иезуитов в Россию выстраивается с привлечением филологического материала. Русский философ отмечает, что в речевой практике все, относящееся к иезуитам, имеет устойчивый негативный оттенок: «Общее понятие о Иезуитах, как о типическом лице, сложилось и существует; название Иезуита, из имени собственного, перешло в нарицательное, — это своего рода честь, не всем достающаяся, и верный признак исторической роли, мастерски разыгранной на историческом поприще»^{372}. Понятно, что доверять лицам с подобной репутацией крайне легкомысленно, если не преступно. Самарин обращается к истории, составляя список самых известных преступлений, тайной пружиной которых являлись члены «Общества Христа». К ним относятся знаменитый Пороховой заговора, убийство Генриха IV, заговор с целью убийства Людовика XIII. Сама католическая церковь являлась во многих случаях жертвой иезуитов, зорко следивших за соблюдением своих интересов. Попытки даже самых высших иерархов церкви выступить против политики иезуитов пресекались самым жестоким образом. Несколько римских пап заплатили жизнью, встав на пути иезуитов (Сикст V, Климент XIII, Климент XIV). Однако все перечисленные преступления относятся к извилистым путям европейской истории, знать о которых важно и нужно, но они не вызывают должного психологического воздействия на сознание читателя: чувства сопричастности. Самарин блестяще использует приём, ставший популярным у конспирологов позднего этапа — если заговор не приходит к нам, то мы приходим к заговору. Философ создаёт почти конспирологический детектив, смело вводя самого себя в рамки расследования.

До 1618 года иезуиты свободно действовали на территории Праги, построив там Коллегию св. Климентия. После изгнания «Общества Христа» из Чехии в библиотеке Коллегии осталось множество документов, впоследствии переданных Пражскому университету. Работая в университете, автор находит таинственный документ, помещённый на последних страницах рукописного очерка об истории иезуитов в Чехии. Документ имеет грозное название «Тайные наставления общества иезуитов» и состоит из шестнадцати параграфов. Проведя комплексное исследование (почерковедческое, историографическое), Самарин приходит к выводу, что «Наставления…» есть подлинный документ, написанный иезуитами в начале XVII века и проливающий свет на истинные методы и стратегию действий «Общества Христа». Исходя из документа, единственной целью иезуитов следует признать достижение максимальной власти, но власти, не имеющей внешней формальной атрибутики. Как всякое классическое тайное общество, иезуиты прибегают к методу опосредованного воздействия, когда решения, принятые ими, исполняются лицами, не подозревающими о том, что они стали объектами внешней манипуляции.

Приведём достаточно выразительную рекомендацию, данную по этому поводу: «Если они ищут себе жён, то предлагать им девушек, которые, вместе с родителями, были бы преданы нам, и описывать их государям в том самом виде, в каком они сами желали бы их видеть. Таким образом, мы привлечём к себе посредством жён лица, которые без того были бы нам чужды. Научили же этому опыты, производимые посредством Австрийского дома, в государствах Польском, Французском и прочих герцогствах и областях»^{373}. Как мы видим, наставления даются после их удачной апробации, опыт отливается в золотые слова теории. Из этой же сферы — совет встречать сановников в школе исполнением стихов, посвященных высоким гостям. Особое внимание уделяется богатым вдовам, которых рекомендуется посещать персонам «со свежим цветом лица». Обольщение должно привести к финансовому могуществу иезуитов, так как женщины под влиянием румяных искусителей рано или поздно перепишут на них часть своего имущества. При этом необходимо искусно поддерживать состояние вдовства, так как второй брак может разрушить все планы на наследование. Среди членов «Общества Христа» следует поддерживать строжайшую дисциплину, всячески поощрять доносы и самооговоры. Ощущение собственной вины делает человека ещё более преданным, он стремится искупить своё прегрешение и поэтому готов исполнить любой приказ, не задумываясь о его моральных и юридических последствиях.

Как мы видим, приведённый Самариным документ практически полностью соответствует уже сформировавшимся к тому времени стереотипам и шаблонам анти-иезуитской конспирологии. Тривиальность приведённого документа компенсировалась созданной автором видимостью недоступности подобной информации для обычного человека. Впрочем, видимо, понимая относительную эффективность такого хода, Самарин помещает наиболее «взрывной» материал в конце своего труда. Он носит условное название «Польский катехизис» и был известен ещё до выхода работы Самарина. Опубликованный в нескольких официальных изданиях, документ относится к периоду очередного восстания в польской части Российской империи в 1864—1895 гг. Согласно данным относительной степени достоверности, документ был найден на теле одного из убитых мятежников. Его текст состоит из краткого свода рекомендаций полякам от «знающих людей». Результат мятежа был ещё не известен, но автор предполагает возможность его провала. Исходя из этой перспективы, обозначаются невоенные методы борьбы с русскими захватчиками. На первый план выдвигается идея экономической войны с Россией. Несколько неожиданно проводится параллель между Польшей и Англией: «Была пора владычества Польши силой её непобедимого и славного оружия; но судьбы Божий неисповедимы; теперь предстоит ей владычество над теми странами силой ума, торговли и просвещения. Взгляни на Англию: нация исключительно торговая, сильнейшая в мире и владычица всего мира. Англия на море, — Польша на суше»^{374}. У Польши оказывается ещё лучшее положение по сравнению с «владычицей всего мира». Если английские колонии — основа процветания островной империи — удалены на огромные расстояния от метрополии, то основа будущего величия Польши — Украина и Литва — составляют с ней неразрывное геополитическое единство. В порыве местечкового патриотизма автор называет Украину и Литву «польской Индией». Выдвигается идея экономического доминирования над «беспечными и ленивыми» русскими, которые в итоге должны быть морально подчинены полякам. К чисто конспирологическим формам борьбы следует отнести следующий пассаж: «Людям, специально образованным, стараться непременно служить в России, не обращая внимания на возгласы неразвитых людей (не посвященных в тайны политики), что “служить русскому правительству для Поляка — бесчестно”: служа на пользу своей родине в России, каждый Поляк являет в себе великую миссию и самоотвержение для блага своих соотчичей»^{375}.

Развивая сей тезис, автор советует своим соотечественникам не брезговать и карьерой на государственной русской службе. Тут же автор демонстрирует незаурядную «силу ума», замечая, что государственная служба открывает дорогу к казнокрадству, благодаря чему достигается двойной эффект: личное обогащение подкрепляется благородным патриотическим осознанием ущерба, нанесённого противнику. Следующим пунктом выдвигается положение о мониторинге лиц, враждебно настроенных по отношению к Польше. С ними следует сближаться, заводить дружбу, чтобы вовремя реагировать на возможную опасность. Рисуется величественная картина конспирологического покорения ненавистной империи, последним мазком на которой будет триумфальное освобождение Польши руками самих «беспечных и ленивых русских»: «Когда же, таким образом, во всех управлениях России будут наши агенты и всё государство будет покрыто как бы сетью единодушно действующих наших собратий, то оно будет в наших руках и, со временем, действуя систематически на русское общество, затрагивая нежные чувства сострадания, мы подготовим его к уверенности в необходимости отделения Польши»^{376}.

Напоследок автор советует провоцировать межэтнические конфликты, призванные, с одной стороны, ослабить государственную власть, а с другой — вывести из-под подозрения польских агентов. Заботливо подбираются жертвы неоправданных репрессий русских: ими должны стать немцы.

Представленный документ отвечает важному критерию — он относится к недавнему периоду истории и, без сомнения, актуален для общественного сознания. Ещё более важно, что он задевает эмоциональную сферу представителей разных политических взглядов: от либералов до консерваторов. Но одновременно с этим возникают два неприятных для Самарина момента. Первый самоочевиден. Каким образом пусть даже подлинный документ польских инсургентов связан с иезуитским заговором против мира? Предваряя текст, автор пишет: «Польский катехизис, это плачевное практическое применение учения Иезуитского, сделался впервые известен в Русской печати во время последнего Польского мятежа 1863 и следующих годов»^{377}. Априорное заявление Самарина никак не связано с самим текстом документа. В нём лишь мельком указывается на враждебность России истинному свету католического вероисповедания. Но основной содержательный пафос сосредоточен на социокультурном противопоставлении (экономическом, политическом) Польши России. Цель конспиративистской борьбы обозначается ясно и чётко — государственная независимость Польши. Таким образом, между двумя документами, приведёнными Самариным, нет непосредственной связи. Если первый, с некоторыми оговорками, можно признать инструкцией по завоеванию иезуитами тайной власти в католической части Европы, то второй документ отражает локальный эпизод русской истории, участие в котором «Общества Христа» откровенно сомнительно.

Второй момент связан с концептуальным наполнением «теории заговора», по поводу которого мы уже подробно говорили. «Польский катехизис» мог бы соотноситься с реактивным вариантом «теории заговора», если бы в результате польских волнений мятежники добились поставленных целей. Тогда был бы запущен механизм конконспиративистского анализа причин поражения, амортизирующий неудачу в сознании всего общества или его части. В нашем случае это просто не могло произойти. Поэтому можно констатировать, что попытка Самарина адаптировать «теорию заговора» к реалиям 60-70-х годов XIX столетия была изначально обречена на провал. Но это не отменяет факта конспирологического характера работы автора, несомненной рефлексии по поводу уже сложившихся канонов европейского изобретения — «теории заговора». Парадоксально, что в этом случае убеждённый славянофил пытается перенести на отечественную почву элемент европейского социального сознания. Русское же общество отвечает славянофильски, не замечая того, что ещё слишком далеко от западных потребностей и интересов. Причём равнодушие к «теории заговора» мы можем зафиксировать на всех ступенях социальной лестницы России второй половины позапрошлого века.

Работа Самарина была опубликована по частям в еженедельной газете «День», редактором которой с 1861 г. являлся И. С. Аксаков, принадлежавший к известному в русской культуре и философии семейству Аксаковых. Будучи младшим сыном С. Т. Аксакова, И. С. Аксаков, естественно, во многом следовал славянофильской традиции, хотя и в модифицированной форме. Это отличие ярко прослеживается в публикациях Аксакова-младшего, посвященных национальному вопросу. Но если для классических славянофилов национальная проблематика раскрывалась прежде всего как рефлексия по поводу историко-культурного, религиозного пути развития русского народа, то И. С. Аксаков пытался дуализировать национальный вопрос. Его волновало, что или кто мешает русскому этносу наиболее полно реализовать свой потенциал? Из области абстрактных размышлений, коим предавалось старшее поколение славянофилов, он переходит к практическому решению данной проблемы. И здесь ведущее место отводится анализу «еврейского вопроса» — той самой второй стороны национальной проблемы. Безусловно, сама формулировка национального вопроса предполагает наличие конспирологического аспекта его рассмотрения. Аксаков предлагает применить принцип дуальности и к разбору сущности еврейской проблематики. В ней он выделяет две составляющих: социальную и расово-религиозную.

С точки зрения социальной автор отмечает, что положение евреев в Российской империи кардинально отличается от расхожих либеральных стереотипов, представлявших евреев угнетённым и бесправным этносом: «Отчасти под влиянием этой несвободной симпатии, а отчасти в силу более серьёзных и разумных оснований издан целый ряд законодательных мер, пролагающий для евреев путь к совершенной равноправности с полноправнейшими подданными Российской империи. За исключением некоторых ещё остающихся ограничений, между прочим ограничения селиться в великорусских губерниях, евреи (не говоря уже о тех, что учились в университетах) почти уже сравнены в правах с коренными русскими»^{378}. Более того, социальная эмансипация практически уже состоялась, учитывая фактор экономического доминирования евреев в областях их компактного проживания. Именно этим моментом объясняются широкие антиеврейские протесты в южных частях империи в восьмидесятые годы позапрошлого века. Аксаков осуждает случаи самосуда и других противоправных действий по отношению к еврейскому населению, но приходит к выводу об их неизбежности, вытекающей из сложившейся социально-экономической ситуации: «Если кто хоть раз в жизни бывал на нашем юге и западной окраине, там, где свободно живут евреи, и видел, стало быть, собственными глазами гнёт еврейства над русским местным народом (а мы там бывали, и не один раз), для того последнее народное движение не представляет в себе ничего не только противоестественного, но даже неожиданного»^{379}. Особо подчёркивается, что «разгром» не носил характера чисто криминального, то есть не сопровождался грабежами, не преследовал корыстных интересов. Налицо, по мнению автора, социальный конфликт между коренным русским этносом и еврейскими социально-этническими группами. В подобной ситуации наделение евреев полноценными гражданскими свободами и правами казалось Аксакову явно преждевременным.

От анализа современных проблем автор переходит к исследованию куда более важного вопроса: в чём причина подобного стихийного неприятия евреев и почему последние с механическим постоянством воспроизводят один и тот же тип отношений с коренным этносом, независимо от страны своего пребывания? А здесь уже необходимо обратиться к расово-религиозной стороне бытования еврейского народа. Автор, придерживаясь объективной позиции, отказывается считать всех евреев опасными и вредоносными элементами. Более того, субъект, принадлежа к еврейскому этносу по рождению, может преодолеть в себе родовое начало, избавиться от признаков и свойств еврейской расы: «Вред <…> не составляет неизбежную личную принадлежность каждого человека еврейской расы; в этом вреде еврей виноват не столько индивидуально, сколько именно как член нации или сын своего народа: одним словом, вредоносность еврейская — свойство национальное, свойство евреев как нации»^{380}. Приложив внутренние усилия, благодаря нравственно-волевому порыву человек может преодолеть этническую предопределённость. Как мы видим, в данном пункте русский мыслитель существенно опережает своих западных коллег, которые вплоть до конца XIX века придерживались натуралистической концепции «теории заговора», считая расовый или национальный маркер формой социального предопределения. Но Аксаков в то же время оговаривает, что подобные социально-моральные метаморфозы встречаются достаточно редко. Благотворное влияние христианской цивилизации роковым образом нейтрализуется врождёнными свойствами еврейской расы. И доминирует среди этих свойств чувство имманентной принадлежности к тому, что отсутствует в социально-исторической действительности, но присутствует в сознании евреев: «Евреи — это государство, хотя и без государственной организации, рассыпавшееся по лицу всего мира; это — нация, но только лишённая государственной формы, лишённая своей территории, даже своего родного языка»^{381}.

Таким образом, «тайное общество», к которому принадлежит большинство евреев, — древний Израиль, исчезнувший две тысячи лет тому назад. Исходя из этого, евреи всегда будут чужаками, пришельцами, не испытывающими никаких симпатий к среде своего бытования. И любые попытки культурной ассимиляции изначально обречены на провал, так как в сознании евреев живёт образ былого ветхозаветного величия, от которого они никогда не отказывались. И все их силы, прежде всего, экономические, направляются на «виртуальное» воссоздание и поддержание этого величия. Либеральные проекты по гуманизации отношения к евреям не учитывают основы их жизнедеятельности, а потому никогда не изменят существующий порядок вещей. Необходимо, кроме сказанного, принять во внимание факт рассеяния евреев по всему миру. В каждой стране складываются свои специфические условия пребывания евреев. Стремясь к максимальному комфорту, евреи неизбежно должны создавать свои собственные наднациональные псевдогосударственные органы управления и влияния. Они априорно в совокупности могущественнее всех отдельных государственных образований. Со временем тайное влияние приобретает черты явные, что свидетельствует о том, что внутренне могущество достигло максимума и требует своей легализации. Несколько статей в конце жизни Аксаков посвящает деятельности «Всемирного еврейского союза» (Alliance Israelite Universelle) и его руководителю А. Кремьё. Сама фигура последнего служит подтверждением концептуальной истинности позиции исследователя. Аксаков обращает внимание на формальную ассимиляцию Кремьё, достигшего высокого положения во французском обществе. После революции 1848 года он становится министром юстиции во французском правительстве, с 1875 года являлся пожизненным сенатором. Но формальный социальный успех служил лишь основанием для главного проекта Кремьё — объединения всех евреев мира в наднациональное образование, ради которого и был создан «Всемирный еврейский союз». Было выпущено воззвание, представлявшееся Аксакову доказательством реализации многовековых конспирологических планов евреев: «Какой смелой рукой очерчен этот исполинский еврейский заговор, отмечены достигнутые успехи, указана конечная цель и способы её достижения! Еврейская сеть раскинута по всему миру и опутывает мало-помалу все народы»^{382}. В этом пункте автор фиксирует успехи «еврейского заговора» прежде всего в европейских странах, стремительно теряющих христианскую идентичность. Антиклерикализм, борьба за свободомыслие понимаются как подрывные действия евреев против основ христианской цивилизации. Непонимание подобного истока секуляризации есть следствие хорошо спланированных и замаскированных акций. Ярким примером тому служит Франция, ставшая республикой и слепо проводящая чуждую ей расово-религиозную политику. Автор моделирует гипотетическую реакцию евреев на социокультурные процессы во французском обществе: «Можно себе представить, с каким восторгом приветствовали они выбрасывание распятий из народных училищ, изгнание имени Божия и Христа из школьных учебников, из официальных актов и всяких публичных действий»^{383}. Заметим, насколько отличается позиция Аксакова от мировоззренческих установок старших славянофилов. Если последние пытались обосновать коренное отличие русского этноса и православия от европейских народов, то постславянофильская позиция автора зиждется на признании общей судьбы христианских народов, независимо от их вероисповедания. И католики, и протестанты, и православные столкнулись с общим врагом, жаждущим их тотального уничтожения. Осознание этого факта должно стать основой христианского единения, ибо только в таком случае можно надеяться на успешную борьбу с коварным врагом.

Завершая анализ конспирологической концепции И. С. Аксакова, мы можем сделать несколько выводов. Во-первых, как уже отмечалось, использование понятия «раса» носит у автора чисто инструменталистский, даже условный характер. Говоря о «еврейской расе», Аксаков не выделяет специфические натуралистические аспекты этого понятия, в отличие от западных конспирологов той эпохи, имевших богатый опыт расоведческих исследований. Для русского автора понятия «раса», «народ», «нация», по сути, синонимичны. Во-вторых, маркером расы выступает религиозная принадлежность, которая находит наиболее полное выражение в социальной практике. Таким образом, Аксаков, избегая известных ограничений натуралистического варианта «теории заговора», смог перейти к социоцентрической модели конспирологии. В целом, сравнивая позиции Самарина и Аксакова, можно констатировать, что взгляды последнего явно последовательнее, обращены не к изрядно устаревшим конспирологическим стереотипам XIX века, таким как «иезуитский заговор», как в случае с Самариным, но отражают и осмысляют актуальные социально-политические процессы. Впрочем, несмотря на всю «злободневность», концепция Аксакова оставляет равнодушными не только широкие круги читателей, для которых автор, в духе того времени, прочно ассоциировался с «консерватизмом» и «охранительством», но и высших лиц Российской империи, не нашедших в статьях автора поводов для беспокойства.

Как мы помним, в 30-е годы XIX столетия предпринимались попытки легитимизации «теории заговора»; в максимальной форме предполагалось её встраивание в политико-правовые процессы, в минимальной — влияние на принятие конкретных решений. Но обращения А. Б. Голицына, М. Л. Магницкого не нашли соответствующего отклика у Николая I, несмотря на определённое созвучие апокалипсических построений первых отечественных конспирологов и конкретных социально-политических процессов того времени. Своеобразной наследницей Магницкого и Голицына в начале 80-х годов выступает Ю. Д. Глинка. Как и её предшественники, Глинка принадлежала к высшим кругам русского общества, что обеспечивало ей возможность непосредственного обращения к первым лицам императорской фамилии. Проведя долгое время за границей, где она участвовала в интригах, направленных против русских политических эмигрантов, Глинка начинает воспринимать себя не просто как сыщика-дилетанта, но в качестве политического агента русского правительства.

В новой роли Глинка стремится оказывать непосредственное воздействие на молодого императора Александра III. Учитывая трагические события, после которых Александр и получил престол, он должен был быть особенно восприимчив к конспирологической риторике. Тем более что после убийства Александра II волна террора так и не спала. По сути, Александр, безвыездно живший с семьёй в Гатчине, оказался в негласной осаде. Из-за опасности новых покушений постоянно переносилась церемония коронации в Московском Кремле, которая традиционно играла роль неофициального, но авторитетного для страны свидетельства преемственности власти. В данной ситуации любой намёк на заговор воспринимался более чем серьёзно.

Письмо Глинки Александру III представляет собой попытку донести до царя информацию на крайне актуальную тему. Но центральное место в письме занимают сведения не об активности заговорщиков-революционеров, речь идёт о куда более экзотической опасности. По словам Глинки, ультиматум России и её верховной власти выдвинул Всемирный еврейский союз. «Главный раввин Парижа» потребовал предоставить еврейскому населению России религиозные и гражданские права. По поводу Всемирного еврейского союза корреспондент говорит коротко, но эффектно: «Этот Союз — гигантская сила, располагающая огромными деньгами и пользующаяся широкой сетью тайных связей»^{384}.

Реактивность «теории заговора» наиболее ярко проявляется при обращении к отечественной истории начала XX века. Исследователи вполне логично указывают на всплеск конспирологических настроений после первой русской революции 1905 года как на явное свидетельство присутствия и активности «теории заговора» в социокультурном пространстве России. Факт предрасположенности российской ментальности к конспирологическому мышлению у некоторых авторов не вызывает сомнений: «Особая подверженность России конспиративизму имеет несколько объяснений. В самодержавном государстве не было легитимного политического пространства для политических дискуссий и процессов. <…> Другое объяснение — это несколько двусмысленное положение России по отношению к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами иностранных правительств против России оказалось совсем нетрудно»^{385}.

Не возражая против признания явного роста конспирологических настроений в указанный период отечественный истории (о чём ещё пойдёт речь ниже), обратим внимание на степень манипуляционного воздействия «теории заговора». В отношении западноевропейского менталитета можно определённо сказать, что «теория заговора» выступает в качестве детонатора социально-политических процессов. Наиболее ярким и известным примером тому служит так называемое «Завещание Петра I», впервые опубликованное французским историком Лезюром в 1812 году в книге «О возрастании русского могущества с самого начала его до XIX столетия». Степень влияния этого апокрифического документа, раскрывавшего «долгосрочные коварные планы русских монархов», была настолько велика, что стала одним из идеологических факторов, способствовавших началу Крымской войны.

Говоря о начале Крымской войны, заметим, что апелляция к «Завещанию Петра I» не исчерпывала конспирологического антуража назревавшего конфликта. Достаточно известный и популярный английский публицист и политический деятель Д. Уркварт в своей газете «Morning Advertiser», начиная с осени 1853 года, подробно развивал тему глобального заговора русской монархии против цивилизованного демократического мира. Масштабность подрывной деятельности царизма отражается хотя бы в факте подкупа Николаем I Мадзини. Будучи членом английского парламента с 1837 года, Уркварт использует возможность публично разоблачать коварные планы русской монархии. Особую пикантность конспирологическим построениям английского борца с русским империализмом придавало, к примеру, то, что «он резко критиковал английское правительство за недостаточно решительную борьбу против “русской опасности” и даже самого Пальмерстона именовал русским агентом»^{386}.

Но Уркварт не ограничивался современностью в разоблачении «русского заговора», историческим подтверждением которого служил уже и такой серьёзный источник, как Библия. Обращаясь к Ветхому Завету, английский публицист проводит параллели между Нововавилонским царством и Российской империей. Но эта связь, по его мнению, носит не отвлечённо-символический характер, а конкретно-исторический. Оказывается, что один из вариантов имени Навуходоносора — Небукаднецар — расшифровывается следующим образом: «Нет бога, кроме царя»^{387}. Здесь мы должны отступить от темы «Завещания…», обратившись к фигуре одного из сторонников Уркварта и его весьма экстравагантной конспирологии. Речь идёт о таком знаковом персонаже, как Карл Маркс. Но что может объединять консервативного английского деятеля, критиковавшего кабинет премьер-министра Пальмерстона за излишний либерализм, с леворадикальным публицистом? Ответ заключается в близости взглядов на роль России в европейской политике XIX века.

Как известно, Маркс активно интересовался военно-политическими, экономическими и дипломатическими аспектами «восточного кризиса» и последовавшей за ним Крымской войны. Им были написаны ряд статей, памфлет «Лорд Пальмерстон» и весьма примечательная, хотя и незавершённая работа «Разоблачения дипломатической истории XVIII века». Формально работа должна была быть посвящена вопросам русско-английских отношений восемнадцатого столетия, т. е. предыстории собственно «восточного кризиса». Марксу не удалось добиться издания работы, и он решает публиковать её по частям. Для публикации автор выбирает газеты сторонников Уркварта: «Sheffield Free Press» и «Free Press», в которых в 1856-1857 гг. были напечатаны отдельные завершённые главы исследования. При всей фрагментарности, отсутствии выводов и связок между частями работы, «Разоблачения…» содержат некое концептуальное мнение, которое не мог не разделять экстравагантный автор теории «Навуходоносора — Небукаднецара».

Рассуждая об англо-русских отношениях восемнадцатого столетия, Маркс приходит к смелому заключению: английская внешняя политика была объектом манипулятивного, конспирологического воздействия со стороны русских. В начале работы приводятся образцы дипломатической переписки той эпохи, заставляющие автора буквально негодовать, сетуя на их непереносимо оскорбительные для английского национального сознания тон и содержание. «Несмотря на их секретность, частный и доверительный характер, английские государственные деятели говорят между собой о России и её правителях в тоне благоговейной сдержанности, низкого раболепия и циничной покорности, которые поразили бы нас даже в публиковавшихся донесениях государственных деятелей России. Русские дипломаты прибегают к секретности, чтобы скрыть интриги против чужеземных наций»^{388}. Маркс задает вопрос: в чём причины этого удивительного русофильства, приведшего к тому, что английский двор является проводником русской политики? При этом экспансионистский, захватнический характер русской империи со временем становится всё очевиднее. Следует указание на поворотный момент европейской истории, определяющий данную трансформацию — правление Петра I. Именно Пётр I сумел превратить объективных конкурентов России в своих союзников, используя богатый набор способов воздействия: от скрытого обмана, провокаций до действий специальных секретных агентов.

Но подобные «методы» не есть лишь достижения индивидуального Петровского гения. Они с необходимостью вытекают из всей истории Руси-России. Маркс обращается к основным эпизодам развития русской государственности, находя там конспирологические основания. Так, анализируя деятельность Ивана Калиты, автор выделяет следующие моменты, определившие возвышение московского князя: «Для достижения этой цели ему надо было втереться в доверие к татарам, цинично угодничая, совершая частые поездки в Золотую Орду, униженно сватаясь к монгольским княжнам, прикидываясь всецело преданным интересам хана, любыми средствами выполняя его приказания, подло клевеща на своих собственных родичей, совмещая в себе роль татарского палача, льстеца и старшего раба. Он не давал покоя хану, постоянно разоблачая тайные заговоры»^{389}. Используя тактику «теории заговора», Калита не только добивается главенствующей роли среди равных ему, но и исподволь подрывает могущество Золотой Орды, обращая формальных угнетателей в проводников своей политики. «Иван Калита превратил хана в орудие, посредством которого избавился от наиболее опасных соперников и устранил всякие препятствия со своего пути к узурпации власти»^{390}. Специфика методов московского князя, по мысли Маркса, закладывает основы строительства «московской империи», генетически предопределяя особое положение «теории заговора» — по сути, центрального актора российской государственности. Доказательством тому служит царствование Ивана Грозного — прилежного ученика своего учителя — Ивана Калиты. Придя к власти в период неуклонного и видимого заката Золотой Орды, Грозный, невзирая на это, отказывается от открытой, «честной» борьбы, предпочитая проверенные опытом предков методы, эффективность которых блестяще подтвердилась: «Через подкупленную татарскую женщину он склонил хана к тому, чтобы тот приказал отозвать из Московии монгольских наместников. Подобными незаметными и скрытыми действиями он хитростью выманил у хана одну за другой такие уступки, которые все были гибельными для ханской власти. Таким образом, могущество было им не завоёвано, а украдено. Он не выбил врага из крепости, а хитростью заставил его уйти оттуда»^{391}. Мощную Новгородскую республику Грозный победил также лишь с помощью приёмов конспирологии. Он постоянно провоцировал конфликты внутри новгородского общества, становясь то на одну, то на другую сторону, что с неизбежностью привело к упадку ещё совсем недавно богатой и сильной торговой республики. После этого поглощение Новгорода являлось лишь технической проблемой. Но при всём «коварстве» и «нечистоплотности», московские правители решали задачи актуальные и значимые только для восточных окраин Европы. Поэтому Европа достаточно равнодушно относилась к происходящему, а может быть, даже и не различала всех тонкостей и хитросплетений «московитской политики».

Ситуация коренным образом изменяется в начале восемнадцатого века, когда на арену европейской истории приходит нежданный и незваный герой — Пётр I. Маркс признаёт гениальность личности первого русского императора, сумевшего не только преобразовать собственное государство, но и внести существенные коррективы в привычные европейские геополитические раскладки. И всё же подлинный гений Петра, по мысли автора, следует видеть в том, как он сумел применить накопленный богатый конспирологический опыт русской политики в самом сердце цивилизации — Западной Европе. «Пётр Великий действительно является творцом современной русской политики. Но он стал её творцом только потому, что лишил старый московитский метод захватов его чисто местного характера, отбросил всё случайно примешавшееся к нему, вывел из него общее правило, стал преследовать более широкие цели и стремиться к неограниченной власти, вместо того чтобы устранять только известные ограничения этой власти. Он превратил Московию в современную Россию тем, что придал её системе всеобщий характер»^{392}. И западный мир оказался бессильным перед отточенной конспирологической методикой своего восточного соседа. Изощрённая западная дипломатия сдалась перед «системой всеобщего характера». Английская внешняя политика, известная всему миру своим прагматизмом и умением отстаивать собственные интересы, превращается в последовательного проводника интересов России. Падение Швеции стало возможным лишь при молчаливом согласии английской правящей элиты, заражённой непонятным «русофильством». Но природа этого феномена проясняется, если мы вспомним историю Золотой Орды, уничтоженной своим «покорным данником». Европа, раздираемая эгоистическими, частными интересами, рискует повторить судьбу своего азиатского предшественника.

Заметим, насколько сложная перед нами концепция, завязанная на одном только историческом персонаже — Петре I. Она разнесена во времени, её создатели, толкователи и сторонники представляли разные социально-политические, религиозные страты и зачастую, помимо консенсусного принятия «теории заговора», не имели ничего общего. В 1836 году во Франции выходит новая редакция «Завещания…», подготовленная Ф. Гайярде и включённая им в состав «Записок кавалера д'Эона, напечатанных в первый раз по его бумагам, сообщённым его родственниками, и по достоверным документам, хранящимся в Архиве иностранных дел». Гайярде утверждал, что известный авантюрист XVIII века кавалер д'Эон, благодаря своей дружбе с императрицей Елизаветой, сумел получить доступ к секретным русским архивам и выкрасть оттуда текст «Завещания…» В 1757 году он вывозит документ «огромной важности» во Францию, где он на долгие десятилетия оседает в частной библиотеке. В отличие от варианта Лезюра, издание Гайярде содержало формальные признаки документа — вступление, обозначение авторства, пункты «завещания». Правда, удивительные метаморфозы происходят с содержанием самого «документа». В новом изводе делается упор на обоснование особых отношений с Англией, так как она обладает рядом важных для России качеств: «Преимущественно добиваться союза с Англией в видах торговли, ибо это именно та держава, которая для своего флота наиболее нуждается в нас и которая может быть наиболее полезною для нашего флота. Обменивать наш лес и другие произведения на её золото и установить между её и нашими торговцами и моряками постоянные сношения, которые приучат нас к торговле и мореплаванию»^{393}. Но радение о росте торговых связей в перспективе выхода России к границам Индии и Персидского залива оборачивается совсем иным. В новых условиях конфликт между Россией и Англией представляется русскому императору неизбежным. И первым делом в сложившейся ситуации следует отказаться от торговли с Англией, что неизбежно отразится на внутреннем состоянии английской монархии.

Примечательно, что в «Разоблачениях…» Маркс фактически дублирует свежий вариант «Завещания…», в подробностях разбирая экономические отношения между двумя странами. Используя богатый статистический материал, Маркс доказывает, что торговые отношения приобретают дисбалансированные очертания, свидетельствующие о постепенном подчинении Англии российскому экономическому диктату: «Если, таким образом, с присоединением шведских областей к России британский рынок для русского сырья расширился, то, с другой стороны, русский рынок для британских промышленных товаров сократился, в период господства теории торгового баланса такая особенность вряд ли могла говорить в пользу этой торговли»^{394}. Следует «порадоваться» за Петровский гений, предвидевший такие мельчайшие детали будущего. Вариант «Завещания…», предложенный Гайярде, становится основой для множества републикаций. Впрочем, каждый последующий публикатор стремился оставить свой след в истории «судьбоносного для Европы документа», прибавляя или опуская некоторые частные моменты. Так, польский историк Л. Ходзко обнаруживает психологический элемент в истории текста. Его первый вариант был составлен Петром уже в 1709 году, после триумфальной полтавской виктории, а потом дорабатывался до самой смерти императора. Видимо, победа над Карлом XII послужила мощным стимулом, показав принципиальную достижимость для Петра практически любых целей. Естественно, что большое количество публикаций неизбежно привело к возникновению внутренних противоречий. Например, французский военный историк Корреар относит начало работы над «документом» к 1710 году, а последняя петровская редакция датируется 1722 годом, в период после заключения Ништадского мира. Окончательное же оформление «Завещания…» французский исследователь «поручает» А. И. Остерману и помечает 1730 годом. Впрочем, такие мелочи не влияли на общую оценку «документа», в истинности которого никто серьёзно не сомневался.

Далее, уже в 1860 г. «Завещание Петра» вновь привлекает к себе внимание — в свете польских событий. В определённых кругах оно становится основанием для обсуждения действий европейских стран против России. 70-е годы XIX в. добавляют новый штрих к «исследованиям» «Завещания…». Аббат М. Гома в книге «Завещание Петра Великого, или Ключ к будущему» разоблачает коварные замыслы русского императора, но уже в отношении, как ни странно, Японии, призывая католиков всего мира, в свете столь удручающих перспектив, к крестовому походу против России[19]. Особо следует подчеркнуть, что как само качество изготовления «Завещания…», его содержание, так и период его актуализации указывают на явные признаки подделки. Несмотря на это, как мы видим, подобный идеологический продукт находит свою достаточно широкую и многообразную аудиторию. Поэтому нельзя не согласиться со словами В. П. Козлова о роли и значении «Завещания»: «Оно формировало в общественном мнении “образ врага” — России. Монархическая Европа должна была поразиться коварством русской монархии, которая во имя достижения мирового господства разрабатывала далеко идущие планы. Для прогрессивной общественности Европы “Завещание” представлялось очередным доказательством имперских устремлений России»^{395}. Уже исходя из этого, объяснение конспирологического мышления отсутствием «легитимного политического пространства» представляется нам не совсем верным.