«Всех убиенных помяни, Россия…»

Я — Иван, не помнящий родства,

Господом поставленный в дозоре.

У меня на ветреном просторе

Изошла в моленьях голова.

Все пою, пою. В немолчном хоре

Мечутся набатные слова:

Ты ли, Русь бессмертная, мертва?

Нам ли сгинуть в чужеземном море?!

У меня на посохе — сова

С огневым пророчеством во взоре:

Грозовыми окликами вскоре

Загудит родимая трава.

О земле, восставшей в лютом горе,

Грянет колокольная молва.

Стяг державный богатырь-Бова

Развернет на русском косогоре.

И пойдет былинная Москва,

В древнем Мономаховом уборе,

Ко святой заутрене, в дозоре

Странников, не помнящих родства.

Оттого высоки наши плечи,

А в котомках акриды и мед,

Что мы, грозной дружины предтечи,

Славословим крестовый поход.

Оттого мы в служенье суровом

К Иордану святому зовем,

Что за нами, крестящими словом,

Будет воин, крестящий мечом.

Да взлетят белокрылые латы!

Да сверкнет золотое копье!

Я, немеркнущей славы глашатай,

Отдал Господу сердце свое…

Да приидет!.. Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу.

Он душу мне залил метелью

Победы, молитв и любви…

В ковыль с пулеметною трелью

Стальные легли соловьи.

У мельницы ртутью кудрявой

Ручей рокотал. За рекой

Мы хлынули сомкнутой лавой

На вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, руша

Мосты трехдюймовым дождем.

Я крикнул товарищу: «Слушай,

Давай за Россию умрем».

В седле подымаясь, как знамя,

Он просто ответил: «Умру».

Лилось пулеметное пламя,

Посвистывая на ветру.

И, чувствуя, нежности сколько

Таили скупые слова,

Я только подумал, я только

Заплакал от мысли: Москва…

Идти в юдоль не вброд, а вплавь—

Глубин глубинный не боится.

В гнездо судьбы влетит Жар-Птица,

Как золотая небылица,

И то, что нынче только снится,

Назавтра — встретится как явь.

Размыта грозами дорога,

Тяжелый мир заржавлен злом.

Я знаю — кровью брызжет гром,

Я знаю — тяжко под дождем…

Мой белый друг, наш близок дом,

Мой белый друг, мы у порога.[25]

Любите врагов своих… Боже,

Но если любовь не жива?

Но если на вражеском ложе

Невесты моей голова?

Но если, тишайшие были

Расплавив в хмельное питье,

Они Твою землю растлили,

Грехом опоили ее?

Господь, успокой меня смертью,

Убей. Или благослови

Над этой запекшейся твердью

Ударить в набаты крови.

И гнев Твой, клокочуще-знойный,

На трупные души пролей!

Такие враги — недостойны

Ни нашей любви, ни Твоей.

В мареве беженства хилого,

В зареве казней и смут,

Видите — руки Корнилова

Русскую землю несут.

Жгли ее, рвали, кровавили,

Прокляли многие, все.

И отошли, и оставили

Пепел в полночной росе.

Он не ушел и не предал он

Родины. В горестный час

Он на посту заповеданном

Пал за страну и за нас.

Есть умиранье в теперешнем,

В прошлом бессмертие есть.

Глубже храните и бережней

Славы Корниловской весть.

Мы и живые безжизненны,

Он и безжизненный жив.

Слышу его укоризненный,

Смертью венчанный призыв

Выйти из мрака постылого

К зорям борьбы за народ.

Слышите, сердце Корнилова

В колокол огненный бьет!

Не будь тебя, прочли бы внуки

В истории: когда зажег

Над Русью бунт костры из муки,

Народ, как раб, на плаху лег.

И только ты, бездомный воин,

Причастник русского стыда,

Был мертвой родины достоин

В те недостойные года.

И только ты, подняв на битву

Изнемогавших, претворил

Упрек истории — в молитву

У героических могил.

Вот почему с такой любовью,

С благоговением таким

Клоню я голову сыновью

Перед бессмертием твоим.

Войти тихонько в Божий терем

И, на минуту став нездешним,

Позвать светло и просто: Боже!

Но мы ведь, мудрые, не верим

Святому чуду. К тайнам вешним

Прильнуть, осенние, не можем.

Дурман заученного смеха

И отрицанья бред багровый

Над нами властвовали строго.

В нас никогда не пело эхо

Господних труб. Слепые совы

В нас рано выклевали Бога.

И вот он, час возмездья черный,

За жизнь без подвига, без дрожи,

За верность гиблому безверью

Перед иконой чудотворной,

За то, что долго терем Божий

Стоял с оплеванною дверью!

Все это было. Путь один

У черни нынешней и прежней.

Лишь тени наших гильотин

Длинней упали и мятежней.

И бьется в хохоте и мгле

Напрасной правды нашей слово

Об убиенном короле

И мальчиках Вандеи новой.

Всю кровь с парижских площадей,

С камней и рук легенда стерла,

И сын убогий предал ей

Отца раздробленное горло.

Все это будет. В горне лет

И смрад, и блуд, царящий ныне,

Расплавятся в обманный свет.

Петля отца не дрогнет в сыне.

И, крови нашей страшный грунт

Засеяв ложью, шут нарядный

Увьет цветами — русский бунт,

Бессмысленный и беспощадный…

Услышу ль голос твой? Дождусь ли

Стоцветных искр твоих снегов?

Налью ли звончатые гусли

Волной твоих колоколов?

Рассыпав дней далеких четки,

Свяжу ль их радостью, как встарь,

Твой блудный сын. Твой инок кроткий,

Твой запечаленный звонарь?

Клубились ласковые годы,

И каждый день был свят и прост.

А мы в чужие небосводы

Угнали тайну наших звезд.

Шагам Господним, вечным славам

Был солнцем вспаханный простор.

А мы, ведомые лукавым,

Мы уготовили костер,

Бушующий проклятой новью —

Тебе, земля моя! И вот —

На дыбе крупной плачем кровью

За годом год, за годом год…

Кто украл мою молодость, даже

Не оставил следов у дверей?

Я рассказывал Богу о краже,

Я рассказывал людям о ней.

Я на паперти бился о камни.

Правды скоро не выскажет Бог.

А людская неправда дала мне

Перекопский полон да острог.

И хожу я по черному свету,

Никогда не бывав молодым.

Небывалую молодость эту

По следам догоняя чужим.

Увели ее ночью из дому

На семнадцатом, детском году.

И по-вашему стал, по-седому,

Глупый мальчик метаться в бреду.

Были слухи — в остроге сгорела,

Говорили — пошла по рукам…

Всю грядущую жизнь до предела

За года молодые отдам!

Но безмолвен ваш мир отснявший.

Кто ответит? В острожном краю

Скачет выжженной степью укравший

Неневестную юность мою.

Законы тьмы неумолимы.

Непререкаем хор судеб.

Все та же гарь, все те же дымы.

Все тот же выплаканный хлеб.

Мне недруг стал единоверцем:

Мы все, кто мог и кто не мог,

Маячим выветренным сердцем

На перекрестках всех дорог.

Рука протянутая молит

О капле солнца. Но сосуд

Небесной милостыни пролит.

Но близок нелукавый суд.

Рука дающего скудеет:

Полмира по миру пошло…

И снова гарь, и вновь тускнеет

Когда-то светлое чело.

Сегодня лед дорожный ломок,

Назавтра злая встанет пыль,

Но так же жгуч ремень котомок

И тяжек нищенский костыль.

А были буйные услады

И гордой молодости лет…

Подайте жизни, Христа ради,

Рыдающему у ворот!

Не бойся, милый. Это я.

Я ничего тебе не сделаю.

Я только обовью тебя,

Как саваном, печалью белою.

Я только выну злую сталь

Из ран запекшихся. Не странно ли:

Еще свежа клинка эмаль.

А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.

Какой ты бледный стал и маленький!

Все о семье своей грустишь

И рвешься к ней из вечной спаленки?

Не надо. В ночь ушла семья.

Ты в дом войдешь, никем не встреченный.

Не бойся, милый, это я

Целую лоб твой искалеченный.

Мальчик кудрявый смеется лукаво.

Смуглому мальчику весело,

Что наконец-то на грудь ему слава

Беленький крестик повесила.

Бой отгремел. На груди донесенье

Штабу дивизии. Гордыми лирами

Строки звенят: бронепоезд в сражении

Синими взят кирасирами.

Липы да клевер. Упала с кургана

Капля горячего олова.

Мальчик вздохнул, покачнулся и странно

Тронул ладонями голову.

Словно искал эту пулю шальную.

Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.

В клевер упал. И на грудь неживую

Липа росою заплакала…

Схоронили ль тебя — разве знаю?

Разве знаю, где память твоя?

Где годов твоих краткую стаю

Задушила чужая земля?

Все могилы родимые стерты.

Никого, никого не найти…

Белый витязь мой, братик мой мертвый,

Ты в моей похоронен груди.

Спи спокойно! В тоске без предела,

В полыхающей болью любви

Я несу твое детское тело,

Как евангелие из крови.

Одна догорела в Каире,

Другая — на русских полях.

Как много пылающих плах

В бездомном воздвигнуто мире!

Ни спеть, ни сказать о кострах,

О муке на огненном пире.

Слова на запекшейся лире

В немой рассыпаются прах.

Но знаю, но верю, что острый

Терновый венец в темноте

Ведет к осиянной черте

Распятых на русском кресте,

Что ангелы встретят вас, сестры,

Во родине и во Христе.

Ты кровь их соберешь по капле, мама,

И, зарыдав у Богоматери в ногах,

Расскажешь, как зияла эта яма.

Сынами вырытая в проклятых песках,

Как пулемет на камне ждал угрюмо,

И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?»

Как голый мальчик, чтоб уже не думать,

Над ямой стал и горло проколол гвоздем.

Как вырвал пьяный конвоир лопату

Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,

Как сын твой старший гладил руки брату,

Как стыла под ногами глинистая слизь.

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом луче,

И старый прапорщик во френче рваном,

С чернильной звездочкой на сломанном плече,

Вдруг начал петь — и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое…

Кипят года. В тоске смертельной,

Захлебываясь на бегу,

Кипят года. Твой крестик тельный

В шкатулке крымской берегу.

Всю ночь не спал ты. Дрожь рассвета

Вошла в подвал, как злая гарь

Костров неведомых, и где-то

Зажгли неведомый фонарь,

Когда, случайный брат по смерти,

Сказал ты тихо у окна:

«За мной пришли. Вот здесь, в конверте,

Мой крест и адрес, где жена.

Отдайте ей. Боюсь, что с грязью

Смешают Господа они…» —

И дал мне крест с славянской вязью,

На нем — «Спаси и сохрани».

Но не спасла, не сохранила

Тебя рука судьбы хмельной.

Сомкнула общая могила

Свои ресницы над тобой…

Кипят года в тоске смертельной,

Захлебываясь на бегу.

Спи белым сном!

Твой крестик тельный До белой тризны сберегу.

Умирают дни, и кажется:

Прожитой не встанет прах.

Но Христу вся жизнь расскажется.

Сердце-ладонка развяжется

На святых Его весах.

Жизни наши будут взвешены.

Кто-то с чаши золотой

Будет брошен в пламень бешеный.

Ты ль, хмельная? Я ль, повешенный

Над Россией и тобой?

Помните? Хаты да пашни.

Луг да цветы, да река.

В небе, как белые башни,

Долго стоят облака.

Утро. Пушистое сено

Медом полно. У воды

Мельница кашляет пеной,

Пылью жемчужной руды.

Помните? Вынырнул вечер,

Неповторимый такой.

Птиц многошумное вече,

Споря, ушло на покой.

Тени ползут, как улитки.

В старом саду. В темноте

Липы шуршат. У калитки

Странник поет о Христе.

Помните? Ночью колеса

Ласково как-то бегут.

Месяц прищурился косо

На полувысохший пруд.

Мышь пролетела ночная.

Выплыл из темени мост,

С неба посыпалась стая

Кем-то встревоженных звезд…

Когда палящий день остынет

И солнце упадет на дно,

Когда с ночного неба хлынет

Густое лунное вино,

Я выйду к морю полночь встретить,

Бродить у смуглых берегов,

Береговые камни метить

Иероглифами стихов.

Маяк над городом усталым

Откроет круглые глаза,

Зеленый свет сбежит по скалам,

Как изумрудная слеза.

И брызнет полночь синей тишью.

И заструится млечный мост…

Я сердце маленькое вышью

Большими крестиками звезд.

И, опьяненный бредом лунным,

Ее сиреневым вином,

Ударю по забытым струнам

Забытым сердцем, как смычком…

Поток грохочущих событий,

Мятежноносная руда

Обуглит памятные нити,

Соединявшие года.

И все в улыбке прожитое,

Надежд и песен хоровод

В недосягаемом покое

Невозвратимо отцветет.

Из книги памяти ненужной

Пустые выпадут листы,

Но никогда, ни в буре вьюжной,

Ни в зное, не увянешь ты.

Изгиб бровей бессмертно-четкий,

В тени ресниц зеленый жар,

Твоей лукавящей походки

Незабываемый угар…

У царских врат икона странная —

Глаза совсем твои.

До темных плит резьба чеканная,

Литые соловьи.

Я к соловьиному подножию

С мольбой не припаду.

Похожая на Матерь Божию,

Ты все равно в аду.

Монах согбенный начал исповедь.

Ему, как брату брат,

В грехе покаюсь. Грех мой близко ведь,

Ведь ты — у Царских Врат…

Одной тебе служил я с младости,

И вот, в чужой стране,

Твой образ Всех Скорбящих Радости

Я полюбил вдвойне.

Ты не любила, ты лукавила.

Ты захлебнулась тьмой…

Глазам твоим свечу поставила

Монашенка с сумой.

Сменив калику перехожую,

У Царских Врат стою.

Христос, прости ее, похожую

На Мать Твою!

Чего здесь больше, капель или игл?

Озерных брызг или сосновых хлопьев?

Столетний бор, как стомачтовый бриг,

Вонзился в небо тысячами кольев.

Сбегают тени стрельчатой грядой

На кудри волн по каменистым склонам,

А лунный жар над розовой водой

Приколот одуванчиком зеленым.

Прозрачно дно. Озерные поля

Расшиты желтыми шелками лилий.

Глухой рыбак мурлычет у руля

Про девушку, которую убили.

В ночную воду весла уронив,

Дремлю я, сердце уронив в былое.

Плывет, весь в черном бархате, залив

И все в огнях кольцо береговое.

Проснулся ветер, вынырнул из трав,

Над стаей туч взмахнул крылом незримым…

И лунный одуванчик, задрожав,

Рассыпался зеленоватым дымом.

Ты брошен тоже, ты поймешь,

В дурманы вглядываясь строже,

Что счастье, если и не ложь, —

На ложь мучительно похоже.

Тот, первый, кто вином любви

Уста раскрывшиеся нежил,

Не слеп от нынешней крови

И в нашей брошенности не жил.

Тот, первый, в райском терему

Лаская кроткую подругу,

Не шел в хохочущую тьму

По кем-то проклятому кругу.

А мы идем. Над нами взгляд

Безумия зажжен высоко.

И каплет самый черный яд

Из окровавленного ока.

Что сердца легкая игра

Тяжелому земному телу?

Быть может, уж давно пора

Мечту приговорить к расстрелу.

А мы в безлюдье, в стужу, в дым

Несем затравленность обетов,

Мы, как Евангелие, чтим

Бред сумасшедших и поэтов.

И, вслушиваясь в злую ложь,

Горим, с неоспоримым споря…

Ты брошен тоже, ты поймешь,

Что счастье выдумано с горя.

Пели под окнами клены.

Ночь отгорала. Струясь

По полу, сгустком зеленым

Лунная кровь запеклась.

Ночь отгорала. В гостиной

Не зажигали огней.

Зло говорили и длинно

О прожитом и о ней.

Кто-то, чуть видимый в кресле,

Долгий закончил рассказ

Мудростью: «Женщина если

Любит, то любит не вас».

Падали розовым градом

Искры пяти папирос.

Кто-то, смеявшийся рядом,

Бросил мне горький вопрос:

«Вы разве счастливы? Разве

Ваша любовь не в пыли?»

Снова к сочащейся язве

Душу мою поднесли.

Я улыбнулся спокойно,

Я не ответил ему, —

Ибо роптать недостойно

Мне, без конца твоему.

Можно стать сумасшедшим от боли.

Но нельзя ничего забыть.

Я влачусь по земной юдоли,

И за мною змеится нить.

А на ней, на ладонке длинной,

Завязала память узлы,

Как печати доли полынной,

Как печати недоли и мглы.

Я и так четвертован новью,

Нелегко теперь на земле.

Для чего ж и прошлое кровью

Истекает в каждом узле?

Часто хочется бросить сердце,

Память бросить в ночь и не жить.

Но вползает тайною дверцей,

Но пытает узлами нить.

Если б кто-нибудь сжал ее, сузил,

Оборвал, во тьму уроня,

И в последний, терновый узел

Завязал неживого меня!

Сегодня месяц совсем весенний —

Туманный, близкий и молодой.

Огромных сосен прямые тени

Дрожат лилово над мостовой.

Роятся тучи в седом просторе,

В седом просторе плывут цветы.

За дымкой улиц, я знаю, — море,

За дальним морем, я знаю, — ты.

Пустая площадь. На белой башне

Двенадцать песен пропела медь.

Туман все выше и все бесстрашней

Бросает в небо седую сеть.

Сегодня взоры — хмельное жало,

Сегодня маем пьянит февраль.

А ты мне сердце зацеловала

И уронила в такую даль.

Спросила девочка тихо:

«О чем ты, мальчик, грустишь?»

За дверью — поле, гречиха

И такая густая тишь.

Колыхнулся и вспыхнул синее

Над закрытой книгою взор.

«Я грущу о сказочной фее,

О царевне горных озер».

Соловей вскрикнул напевно.

Упала с ветки роса.

«А какая она, царевна?

И длинная у нее коса?»

«У царевны глаза такие —

Посмотрит и заманит в плен.

А косы ее — золотые.

Золотая волна до колен».

И сказала крошка, играя

Черной косичкой своей:

«…Тоже… радость большая —

В рыжих влюбляться фей!»

Мощный, гулкий, неустанный,

Утоли мою печаль,

Унеси в такие страны,

Где минувшего не жаль,

Где бесстрастно бродят светы

Мертвых лет и мертвых лун,

Где бессмертно спят поэты

В гамаках из звездных струн,

Вьются версты. Версты пляшут

Хороводами столбов.

Острой проволокой пашут

Неживую землю мхов.

Все равно, никто не встанет,

Не проснется. Все равно.

Только горький вздох заглянет

В задрожавшее окно,

Да напомнит сад старинный,

Синий вечер, яблонь шум,

Да простор, да взлет орлиный

В небе плавающих дум…

Мощный, блещущий, железный,

Вырви рельс двойную сталь,

Брось меня в такие бездны,

Где минувшего не жаль…

Декабрьский вечер синь и матов.

Беззвездно в горнем терему.

Таких медлительных закатов

Еще не снилось никому.

Глаза ночные сжаты плотно,

Чуть брызжет смуглый их огонь,

Как будто черные полотна

Колеблет робкая ладонь.

Поют снега. Покорной лыжей

Черчу немудрые следы.

Все строже север мой, все ближе

Столетьем скованные льды.

Бегу по сказочной поляне,

Где кроток чей-то бедный крест,

Где снег нетронутый желанней

Всех нецелованных невест.

Мне самому мой бег неведом.

Люблю бескрайности пустынь.

Цветет закат. За лыжным следом

Следит серебряная синь.

Недвижна белая громада

Снегов в узорчатой резьбе…

Вчера мне снилось, что не надо

Так много плакать о тебе…

Пять лет, пять долгих терний

Прошло с тех гиблых пор,

Когда туман вечерний

Запорошил твой взор.

Свершилось. Брызнул третий,

Рыдающий звонок.

Пять лет я слезы эти

Остановить не мог.

Вагон качнулся зыбко.

Ты рядом шла в пыли.

Смертельною улыбкой

Глаза твои цвели.

Над станцией вязали

Туманы кружева.

Над станцией дрожали

Прощальные слова.

Колес тугие стоны

Слились в одну струю.

Перекрестив вагоны,

Ты крикнула: «Люблю»…

Ты крикнула: «Не надо!..

Придут — умрем вдвоем»…

И пролитой лампадой

Погасла за холмом…

Пять лет, пять долгих пыток

Прошло. И ты прошла.

Любви и веры свиток

Ты смехом залила.

И канарейки, и герани,

И ситец розовый в окне,

И скрип в клеенчатом диване,

И «Остров мертвых» на стене;

И смех жеманный, и румянец

Поповны в платье голубом,

И самовара медный глянец,

И «Нивы» прошлогодней том;

И грохот зимних воскресений,

И бант в каштановой косе,

И вальс в три па под «Сон осенний»,

И стукалку на монпансье, —

Всю эту заросль вековую

Безумно вырубленных лет.

Я — каждой мыслею целуя

России вытоптанный след, —

Как детства дальнего цветенье,

Как сада Божьего росу,

Как матери благословенье,

В душе расстрелянной несу.

И чем отвратней, чем обманней

Дни нынешние, тем родней

Мне правда мертвая гераней,

Сиянье вырубленных дней.

Я отгорел, погаснешь ты.

Мы оба скоро будем правыми

В чаду житейской суеты

С ее голгофными забавами.

Прости… размыты строки вновь…

Есть у меня смешная заповедь:

Стихи к тебе, как и любовь,

Слезами длинными закапывать…

И смеялось когда-то, и сладко

Было жить, ни о чем не моля,

И шептала мне сказки украдкой

Наша старая няня — земля.

И любил я, и верил, и снами

Несказанными жил наяву,

И прозрачными плакал стихами

В золотую от солнца траву…

Пьяный хам, нескончаемой тризной

Затемнивший души моей синь,

Будь ты проклят и ныне, и присно,

И во веки веков, аминь!

Тихо в сосновом бору.

Солнце горит в вышине.

Золотом блещет песок…

Милый, я скоро умру,

Грудь моя вечно в огне,

Вечно в крови мой платок…

Холодно что-то… Пойду

В дом… Не запачкать бы вновь

Кровью балконных перил…

Милый, я завтра уйду,

К Богу… Забудь эту кровь

Так, как меня ты забыл.

Как это быстро все свершилось:

Пришла, любила и ушла.

Но долго-долго еще снилась

Неверных глаз пустая мгла,

Объятий бешеные кольца

И губ отравное вино,

И смех грудного колокольца,

Какого небу не дано…

Теперь и сны ушли. Безлюдно

В душе, оставленной Тобой.

Не жди легенды безрассудной,

Не надо сказки огневой…

И только в память мне вонзилось

Недоуменье, как стрела:

Как это быстро все свершилось —

Пришла, любила и ушла!

Свистят ли змеи скудных толп:

Увит ли бешенством ненастным

Мечты александрийский столп, —

Покорный заповедям властным,

Безумных грез безумный паж,

Я путешествую в прекрасном.

Озера солнц и лунный пляж

И твердь земли связал мой посох

Коврами небывалых пряж.

Я свет зажег в подземных росах,

Я целовал девичий лик

С цветным цветком в багряных косах,

Я слышал рыб свирельный крик,

Я видел, как в очах вселенной

Струился смутный мой двойник.

Все человеческое — тленно.

Нетленна райская стрела

Мечты, летящей песнопенно.

И пусть бескрылая хула

Ведет бескрылых шагом властным! —

Сияя заревом крыла,

Я путешествую в прекрасном.

В пути томительном и длинном,

Влачась по торжищам земным,

Хоть на минуту стать невинным,

Хоть на минуту стать простым.

Хоть краткий миг увидеть Бога,

Хоть гневную услышать речь,

Хоть мимиходом у порога

Чертога Божьего прилечь!

А там пускай затмится пылью

Святая божия трава

И гневная глумится былью

Ожесточенная толпа.

Когда в товарищах согласья нет,

На лад их дело не пойдет,

И выйдет из него не дело, только… речи

На генуэзской встрече.

В апреле, в нынешнем году,

Ллойд Джордж, Чичерин и Барту

Везти с Россией воз взялись

И в конференцию впряглись…

Поклажа бы для них казалась и легка,

Да прет Чичерин в облака

Ловить всемирную «свободу»,

Барту все пятится в Версаль

(Долгов и репараций жаль!),

Ллойд-Джордж же тянет в нефть — не в воду!

Кто виноват, кто прав — судить не нам,

Да только воз и ныне там!

Я любил целовать Ваши хрупкие пальчики,

Когда нежил их розовый солнечный свет,

И смотрел, как веселые, светлые мальчики

В Ваших взорах танцуют любви менуэт.

Я любил целовать Ваши губы пурпурные,

Зажигая их ночью пожаром крови,

И в безмолвии слушать, как мальчики бурные

В Вашем сердце танцуют мазурку любви…

Ваших губ лепестки, Ваши хрупкие пальчики,

Жемчуг нашей любви — растоптала судьба…

И душе моей снятся печальные мальчики,

В Ваших слезах застывшие в траурном па…[27]

Вся ты нынче грязная, дикая и темная.

Грудь твоя заплевана. Сорван крест в толпе.

Почему ж упорно так жизнь наша бездомная

Рвется к тебе, мечется, бредит о тебе?!

Бич безумья красного иглами железными

Выколол глаза твои, одурманил ум.

И поешь ты, пляшешь ты, ты кружишь над безднами,

Заметая косами вихри пьяных дум.

Каждый шаг твой к пропасти на чужбине слышен нам,

Смех твой святотатственный — как пощечин град.

В душу нашу, ждущую в трепете обиженном,

Смотрит твой невидящий, твой плюющий взгляд…

Почему ж мы молимся о тебе, к подножию,

Трупами покрытому, горестно склонясь?

Как невесту белую, как невесту Божию

Ждем тебя и верим мы в кровь твою и грязь?!

В этом городе железа и огня,

В этом городе задымленного дня,

Жизнь, тяжелыми доспехами звеня,

Оглушила злыми смехами меня.

Как мне жить среди одетых в камень душ,

Мне — влюбленному в березовую глушь?

Как найти в чаду гниющих луж

Солнца южного живительную сушь?

Я принес из неразбуженной страны

Капли рос с цветов ковыльной целины,

Лепет роз, лучи ленивые луны,

Мельниц скрип в плену бессильной тишины…

Все обуглил этот город и обнес

Сетью проволок и каменных полос.

Как мне жить в пучине грозных гроз,

Мне — влюбленному в безмолвие берез?!

Никто не вышел ночью темной,

Не вспыхнул мутный глаз окна

Зрачком свечи, когда бездомно

К Тебе сегодня постучалась

Твоя двадцатая весна.

Никто не вышел. Оставалась

Глухой заржавленная дверь.

Будить ли мрак ты побоялась,

Иль было в жизни слишком много

Весной принесенных потерь?

Снег талый капал с крыш, и строго

Считала капли тишина.

Подснежник бросив у порога,

Ушла с заплаканной улыбкой

Твоя двадцатая весна.

Никакие метели не в силах

Опрокинуть трехцветных лампад,

Что зажег я на дальних могилах,

Совершая прощальный обряд.

Не заставят бичи никакие,

Никакая бездонная мгла

Ни сказать, ни шепнуть, что Россия

В пытках вражьих сгорела дотла.

Исходив по ненастным дорогам

Всю бескрайнюю землю мою,

Я не верю смертельным тревогам,

Похоронных псалмов не пою.

В городах, ураганами смятых,

В пепелищах разрушенных сел

Столько сил, столько всходов богатых,

Столько тайной я, жизни нашел.

И такой неустанною верой

Обожгла меня пленная Русь,

Что я к Вашей унылости серой

Никогда, никогда не склонюсь!

Никогда примирения плесень

Не заржавит призыва во мне,

Не забуду победных я песен,

Потому что в любимой стране,

Задыхаясь в темничных оградах,

Я прочел, я не мог не прочесть

Даже в детских прощающих взглядах

Грозовую, недетскую месть.

Вот зачем в эту полную тайны

Новогоднюю ночь я, чужой

И далекий для вас, и случайный,

Говорю Вам: крепитесь! Домой

Мы пойдем! Мы придем и увидим

Белый день. Мы полюбим, простим

Все, что горестно мы ненавидим,

Все, что в мертвой улыбке храним.

Вот зачем, задыхаясь в оградах

Непушистых, нерусских снегов,

Я сегодня в трехцветных лампадах

Зажигаю грядущую новь.

Вот зачем я не верю, а знаю,

Что не надо ни слез, ни забот.

Что нас к нежно любимому Краю

Новый год по цветам поведет!

О, этот бег последних лет,

Нас напоивший смрадным гноем…

Какими радостями смоем

С души своей печалей след?

Когда грядущее покоем

Сотрет тревогу острых бед,

Как на забытый нами свет

Глаза ослепшие откроем?

Не стынет жертвенная кровь.

К России гневная любовь

Проклятьем иссушила губы.

К граниту чуждых берегов

Пяти расстрелянных годов

Плывут пугающие трупы…

Разве это Ты?

Ты — осколок мечты,

Ты — печать прожитого, Ты — фантом, Ты — след

Миллионов столетий, бесчисленных лет,

Мимолетных падений и вечных побед…

У истоков миров

Из лианных лесов

Ты с зарей выбегала на девственный луг

И плясала, нагая, и в пляшущий круг

Соловьиною песнью сзывала подруг,

Вся из бурь и огня…

И, быть может, в меня,

Загорелого юношу в шкуре из коз,

Шаловливо бросала гирляндами роз

И зовущими взглядами — стрелами грез.

Сквозь бессмертье времен

Тебя знал Вавилон,

Тебя знали Афины, и Рим Тебя знал…

У фонтана, в тени голубых опахал

Светом неба вечернего лик Твой сиял

И… погас, и поник —

В этот час, в этот миг

Я прошел мимо трона в хитоне жреца

И, проникнув в альков заповедный дворца,

Твое тело ласкал без конца, без конца.

Из окошек резных,

В петушках золотых,

Ты глядела в жемчужном кокошнике в сад,

Где баян молодой жег любовью твой взгляд

И настраивал гусли на праздничный лад.

Из боярских затвор

К устью Волги, в шатер,

Я увез Тебя ночью на верном коне.

Ты шептала: «Люблю», прижимаясь ко мне,

Ты казалась русалкой при бледной луне…

И вот вновь Ты — моя…

Новый след затая,

Я таю еще глубже былые следы.

Разве Ты — это Ты? Ты — звено красоты

Из цепи неразрывной бессмертной мечты.

Жизнь ли бродяжья обидела,

Вышел ли в злую пору…

Если б ты, мама, увидела,

Как я озяб на ветру!

Знаю, что скоро измочится

Ливнем ночным у меня

Стылая кровь, но ведь хочется,

Все-таки хочется дня.

Много не надо. Не вынести.

И все равно не вернуть.

Только бы в этой пустынности

Вспомнить заветренный путь,

Только б прийти незамеченным

В бледные сумерки, мать,

Сердцем, совсем искалеченным,

В пальцах твоих задрожать.

Только б глазами тяжелыми

Тихо упасть на поля,

Где золотистыми пчелами

Жизнь прожужжала моя,

Где тишина сероокая

Мертвый баюкает дом…

Если б ты знала, далекая,

Как я исхлестан дождем!

Тихо так. Пустынно. Звездно.

Степь нахмуренная спит,

Вся в снегах. В ночи морозной

Где-то филин ворожит.

Над твоей святой могилой

Я один, как страж, стою…

Спи, мой мальчик милый,

Баюшки-баю!..

Я пришел из дымной дали,

В день твой памятный принес

Крест надгробный, что связали

Мы тебе из крупных слез.

На чужбине распростертый,

Ты под ним — в родном краю…

Спи, мой братик мертвый, Баюшки-баю…

В час, когда над миром будет

Снова слышен Божий шаг,

Бог про верных не забудет;

Бог придет в наш синий мрак,

Скажет властно вам: проснитесь!

Уведет в семью Свою…

Спи ж, мой белый витязь,

Баюшки-баю…

Даже в слове, в самом слове «невозвратное»,

Полном девичьей, слегка наивной нежности,

Есть какое-то необычайно внятное,

Тихо плачущее чувство безнадежности.

В нем, как странники в раскольничьей обители,

Притаились обманувшиеся дни мои,

Чью молитву так кощунственно обидели

Новых верований дни неудержимые.

В ночь бессонную я сам себя баюкаю,

Сам себе шепчу тихонько: «невозвратное»…

И встает вдруг что-то с сладкой мукою

Одному мне дорогое и понятное…

Все медленнее караваны

На запад вышедших годов,

Все тяжелей их груз нежданный,

Все чаще на гребне песков

Я в сердце впрыскиваю пряный,

Тягучий кокаин стихов.

О, капли звонкие отравы,

О, певчие мои слова!

Когда вас в выжженные травы

Бросает сердца тетива, —

Как ласков шум песчаной лавы,

Какая в мире синева!

Оазис. Блещет над шатрами

Звездами затканный шатер.

Родник хрустальными губами

Ведет о прошлом разговор

С уставшими идти годами.

Цветет под пальмами костер.

Не потому ль с недавних пор

Я даже думаю стихами?

Какая радость — любить бессвязно!

Какая радость — любить до слез!

Смотри — над жизнью глухой и грязной

Качаю стаю бессмертных роз!

Смотри — на горестных скрижалях,

Через горящий взором стих

О заплясавших вдруг печалях,

О наших далях золотых.

Смотри — взлетев над миром дымным,

В поляну синюю мою

Вбиваю я с победным гимном

Пять новых звезд моих: люблю.

Ты ушла в ненавидимый дом,

Не для нас было брачное шествие.

Мы во тьму уходили вдвоем —

Я и мое сумасшествие.

Рассветало бессмертье светло

Над моими проклятьями кроткими.

Я любил тебя нежно и зло

Перезванивал скорбными четками.

Падай! Суровыми жатвами

Срезывай всходы стыда.

Глума над лучшими клятвами

Я не прощу никогда.

Пусть над тобой окровавленный

Бич измывается. Пусть! —

В сердце моем обезглавлены

Жалость. И нежность. И грусть.

До поезда одиннадцать минут…

А я хочу на ласковый Стакуден,

Где лампы свет лазурно-изумруден,

Где только Ты и краткий наш уют…

Минутной стрелки выпрямленный жгут

Повис над сердцем моим грозно.

Хочу к Тебе, но стрелка шепчет: поздно —

До поезда одиннадцать минут…

Мы все свершаем жуткий круг,

Во тьме начертанный не нами.

Лишь тот, кто легок и упруг,

Пройдет, не сломленный годами.

О, будь же легкой, как крыло,

Упругой будь, как сгибы стали,

Чтоб ты сгорать могла светло,

Когда зажгутся наши дали!..

Заблудившись в крови, я никак не пойму,

Кто нас бросил в бездонную тьму?

И за что мы — вдали от родимой земли,

Где мятежные молнии нас оплели,

И зачем наших буйных надежд корабли

В безнадежность плыли, уплыли?

Опустись в глубину проклинающих дум!

Как метель, как буран, как самум,

Острой пеной взрывая покорное дно,

В ней горит не сгорая проклятье одно:

…Полюби эту тьму. Все равно, все равно —

Ничего вам свершить не дано!..

И, забыв свой порыв, свою горечь, свой гнев,

На бездольных кострах отгорев,

В злую ночь, где хохочет невидимый враг,

Мы несем свой обугленный муками стяг,

И… никак не поймем, не поймем мы никак —

Кто нас бросил в заплаканный мрак!

Огневыми цветами осыпали

Этот памятник горестный Вы,

Не склонившие в пыль головы

На Кубани, в Крыму и в Галлиполи.

Чашу горьких лишений до дна

Вы, живые, Вы, гордые, выпили

И не бросили чаши… В Галлиполи

Засияла бессмертьем она.

Что для вечности временность гибели?

Пусть разбит Ваш последний очаг —

Крестоносного ордена стяг

Реет в сердце, как реял в Галлиполи.

Вспыхнет солнечно-черная даль,

И вернетесь Вы, где бы Вы ни были,

Под знамена… И камни Галлиполи

Отнесете в Москву, как скрижаль.

Придут другие. Они не вспомнят

Ни боли нашей, ни потерь,

В уюты наши девичьих комнат

Толкнут испуганную дверь.

Им будут чужды немые строки

Наивных выцветших страниц,

Обоев пыльных рисунок строгий,

Безмолвный ряд забытых лиц.

Иному Богу, иной невесте

Моленье будет свершено.

И им не скажет никто: отвесьте

Поклон умолкнувшим давно…

Слепое время сотрет скрижали

Годов безумных и минут,

И в дряхлом кресле, где мы рыдали,

Другие — песни запоют…

Вот ты уснул. Тибет родной,

Изрытый желтыми пустынями,

Заголубел под снами синими.

Ты спишь в шатре, и мир иной

Тебя влечет: в немолчном шелесте,

В снегу танцующие дни,

Зигзаги улиц, гул, огни, —

Такой исполненные прелести

Для глаз доверчивых, — толпа,

Нестынущая, непрестанная,

И белых женщин ласка пряная,

И белой ночи ворожба…

И ты, опять глазами сонными

Увидев пыль, утесы, мох,

Пред ликом Будды горький вздох

Глушишь напрасными поклонами…

Так мнится мне. И я с тоской,

Тебе приснившийся ликующим,

По дням, над безднами танцующим,

Иду, ненужный и слепой.

И каждый раз, когда обидою,

Как струны, мысли зазвенят, —

Тебе, пастух тибетских стад,

Тебе мучительно завидую!

Приди. Возьми всю эту ложь

Самовлюбленности упадочной.

Ее ни умной, ни загадочной

Ты, разгадав, не назовешь.

Приди! Все блага, все, что знаем мы,

Все, чем живем, — я отдаю

За детскость мудрую твою,

За мир пустынь недосягаемый,

За песни девушек простых,

Цветущих на полянах Азии,

За тихий плеск твоей фантазии

И крики буйволов твоих…

Птичка кроткая и нежная,

Приголубь меня!

Слышишь — скачет жизнь мятежная, Захлестав коня.

Брызжут ветры под копытами,

Грива — в злых дождях…

Мне ли пальцами разбитыми Сбросить цепкий страх?

Слышишь — жизнь разбойным хохотом Режет тишь в ночи.

Я к земле придавлен грохотом,

А в земле — мечи.

Все безумней жизнь мятежная,

Ближе храп коня…

Птичка кроткая и нежная,

Приголубь меня!..

Какая ранящая нега

Была в любви твоей… была!

Январский день в меха из снега

Крутые кутал купола.

Над полем с ледяным амвоном —

В амвоне плавала заря —

Колокола кадили звоном,

Как ладаном из хрусталя.

Ты с нежностью неповторимой

Мне жала руки каждый раз,

Когда клубился ладан мимо,

Хрусталь клубился мимо нас.

Восторженно рыдал о Боге,

Об Иоанне хор. Плыли

По бриллиантовой дороге

Звенящих троек корабли.

Взрывая пыль над снежным мехом,

Струили залпы сизый дым,

И каждый раз стозвучным эхом

Толпа рукоплескала им,

И каждый раз рыдали в хоре,

И вздрагивало каждый раз

Слегка прищуренное море

Твоих необычайных глаз…

В больном чаду последней встречи

Вошла ты в опустевший дом,

Укутав зябнущие плечи

Зеленым шелковым платком.

Вошла. О кованые двери

Так глухо звякнуло кольцо.

Так глухо… Сразу все потери

Твое овеяли лицо.

Вечерний луч смеялся ало,

Бессвязно пели на реке.

Ты на колени тихо стала

В зеленом шелковом платке.

Был твой поклон глубок и страшен

И так мучительна мольба,

Как будто там, у райских башен,

О мертвых плакала труба.

И в книге слез, пером незримым

Отметил летописец Бог,

Что навсегда забыт любимым

Зеленый шелковый платок.[30]

Что мне день безумный? Что мне

Ночь, идущая в бреду?

Я точу в каменоломне

Слово к скорому суду.

Слово, выжженное кровью,

Раскаленное слезой,

Я острю, как дань сыновью

Матери полуживой.

Божий суд придет. Ношу

Сняв с шатающихся плеч,

Я в лицо вам гневно брошу

Слова каменного меч:

«Разве мы солгали? Разве

Счастье дали вы? Не вы ль

На земле, как в гнойной язве,

Трупную взрастили быль?

Русь была огромным чудом.

Стали вы, — и вот она,

Кровью, голодом и блудом

Прокаженная страна.

Истекая черной пеной

Стынет мир. Мы все мертвы.

Всех убили тьмой растленной

Трижды проклятые вы!»

Божий суд придет. Бичами

Молний ударяя в медь,

Ангел огненный над вами

Тяжкую подымет плеть.

Это было в прошлом на юге,

Это славой уже поросло.

В окруженном плахою круге

Лебединое билось крыло.

Помню вечер. В ноющем гуле

Птицей несся мой взмыленный конь.

Где-то тонко плакали пули,

Где-то хрипло кричали: «Огонь!»

Закипело рвущимся эхом

Небо мертвое! В дымном огне

Смерть хлестала кровью и смехом

Каждый шаг наш. А я на коне,

Набегая, как хрупкая шлюпка,

На девятый, на гибельный вал,

К голубому слову — голубка —

В черном грохоте рифму искал.

Настоящего нет у нас. Разве

Это жизнь, это молодость — стыть

В мировой, в окровавленной язве?

Разве жизнь распинать — это жизнь?

Наше прошлое вспахано плугом

Больной боли. В слепящей пыли

Адским плугом, по зноям, по вьюгам

Друг за другом мы в бездну сошли.

Только в будущем, только в грядущем

Оправдание наше и цель.

Только завтра нам в поле цветущем

О победе расскажет свирель.

Громче клич на невзорванной башне!

Выше меч неплененный и щит!

За сегодняшней мглой, за вчерашней

Наше завтра бессмертно горит.

По дюнам бродит день сутулый,

Ныряя в золото песка.

Едва шуршат морские гулы,

Едва звенит Сестра-река.

Граница. И чем ближе к устью,

К береговому янтарю,

Тем с большей нежностью и грустью

России «Здравствуй» говорю.

Там, за рекой, все те же дюны,

Такой же бор к волнам сбежал.

Все те же древние Перуны

Выходят, мнится, из-за скал.

Но жизнь иная в травах бьется,

И тишина еще слышней,

И на кронштадтский купол льется

Огромный дождь иных лучей.

Черкнув крылом по глади водной,

В Россию чайка уплыла —

И я крещу рукой безродной

Пропавший след ее крыла.

Я был рожден для тихой доли.

Мне с детства нравилась игра

Мечты блаженной. У костра

В те золотые вечера

Я часто бредил в синем поле,

Где щедрый месяц до утра

Бросал мне слитки серебра

Сквозь облачные веера.

Над каждым сном, над пылью малой

Глаза покорные клоня,

Я все любил, — равно храня

И траур мглы, и радость дня

В душе, мерцавшей небывало.

И долго берегла меня

От копий здешнего огня

Неопалимая броня.

Но хлынул бунт. Не залив взора,

Я устоял в крови. И вот,

Мне, пасечнику лунных сот,

Дано вести погибшим счет

И знать, что беспощадно скоро

Вселенная, с былых высот

Упав на черный эшафот,

С ума безумного сойдет.

В смятой гимназической фуражке

Я пришел к тебе в наш белый дом.

Красный твой платок в душистой кашке

Колыхался шелковым грибом.

Отчего — не помню, в этот вечер

Косы твои скоро расплелись…

Таял солнечный пунцовый глетчер,

Льдины его медленно лились.

Кто-то в… белом на усадьбу,[31]

Бросил эху наши имена.

Ты сказала вдруг, что и до свадьбы

Ты совсем уже моя жена.

«Я пометила тайком от мамы

Каждый лифчик вензелем твоим…»

Припадая детскими губами

К загоревшим ноженькам твоим,

Долго бился я в душистой кашке

От любви, от первого огня…

В старой гимназической фуражке

У холма похорони меня.

Мне больно жить. Играют в мяч

Два голых мальчика на пляже.

Усталый вечер скоро ляжет

На пыльные балконы дач.

Густым захлебываясь эхом,

Поет сирена за окном…

Я брежу о плече твоем,

О родинке под серым мехом…

Скатился в чай закатный блик.

Цветет в стакане. Из беседки

Мне машут девушки-соседки

Мохнатым веером гвоздик:

«Поэт закатом недоволен?

Иль болен, может быть, поэт?»

Не знаю, как сказать в ответ,

Что я тобой смертельно болен!

В парче из туч свинцовый гроб

Над морем дрогнувшим

пронесся.

В парчу рассыпал звездный сноп

Свои румяные колосья.

Прибою кланялась сосна,

Девичий стан сгибая низко.

Шла в пенном кружеве волна,

Как пляшущая одалиска

Прошелестел издалека,

Ударил вихрь по скалам темным —

Неудержимая рука

Взмахнула веером огромным,

И, черную епитрахиль

На гору бросив грозовую,

Вдруг вспыхнул молнии фитиль,

Взрывая россыпь дождевую…

Так серые твои глаза

Темнели в гневе и мерцали

Сияньем терпким, как слеза

На лезвии черненой стали.

Был взгляд ее тоской и скукой

Погашен. Я сказал, смеясь:

«Поверь, взойдет над этой скукой

Былая молодость». Зажглась

Улыбка жалкая во взгляде.

Сжав руки, я сказал: «Поверь,

Найдем мы в дьявольской ограде

Заросшую слезами дверь

В ту жизнь, где мы так мало жили,

В сады чуть памятные, где

Садовники незримые растили

Для каждого по розовой звезде».

Она лицо ладонями закрыла,

Склонив его на влажное стекло.

Подумала и уронила:

«Не верю», — медленно и зло.

И от озлобленной печали,

От ледяной ее струи,

Вдруг покачнулись и увяли

И звезды, и сады мои.

Блажен познавший жизнь такую

И не убивший жизнь в себе…

Я так устал тебя былую

Искать в теперешней тебе.

Прощай. Господь поможет сладить

Мне с безутешной думой той,

Что я был изгнан правды ради

И краем отчим, и тобой.

На дни распятые не сетуй:

И ты ведь бредила — распни!

А я пойду искать по свету

Лелеющих иные дни,

Взыскующих иного хлеба

За ласки девичьи свои…

Как это все-таки нелепо —

Быть Чацким в горе от любви!

…Когда судьба из наших жизней

Пасьянс раскладывала зло,

Меня в проигранной отчизне

Глубоким солнцем замело.

Из карт, стасованных сурово

Для утомительной игры,

Я рядом с девушкой трефовой

Упал на крымские ковры.

В те ночи северного горя

Не знала южная земля,

Неповторимый запах моря,

Апрельских звезд и миндаля.

…Старинное очарованье

Поет, как памятный хорал,

Когда ты входишь в дымный зал,

Роняя медленно сиянье.

Так ходят девушки святые

На старых фресках. В темный пруд

Так звезды падают. Плывут

Так ночью лебеди немые.

И сердце, бьющееся тише,

Пугливей лоз прибрежных, ждет,

Что над тобой опять сверкнет

Прозрачный венчик в старой нише.

Когда мне говорят — Россия,

Я вижу далекие южные степи,

Где был я недавно воином белым

И где ныне в безвестных могилах

Отгорели мигающим светом

Наши жертвы вечерние — четверо братьев…

Когда говорят мне — Россия,

Я вижу глухой, незнакомый мне город.

В комнате бедной с погасшей лампой

Сидит, наклоняясь над дымной печуркой,

И плачет бесслезно так страшно, так быстро

Осиротевшая мама…

Когда говорят мне — Россия,

Я вижу окно деревянного флигеля,

Покрытого первым сверкающим снегом,

И в нем — Твой замученный, скованный взгляд Твой,

Который я вижу и тогда,

Когда не говорят мне — Россия…

Как близок этот день вчерашний:

Часовня, ветер, васильки

И ход коня вдоль пестрой пашни,

Вдоль долгой шахматной доски.

Течет густая струйка зерен

С лениво едущей арбы.

Косится вол на черный корень

Сожженной молнией вербы

И машет пыльными рогами.

Во ржи кричат перепела.

Как старый аист, млин[33] над нами

Устало поднял два крыла.

Вдали залаял пес кудлатый.

Клокочут куры на шестах.

Квадратным глазом смотрят хаты

Из-под соломенных папах.

Вся в смуглом солнце, как ржаная,

Как жаркая моя земля,

Смеется дивчина босая

У стонущего журавля…

С какою верой необъятной

Жилось и думалось тогда,

Что это солнце — незакатно,

Что эти хаты — навсегда.

Иногда мне бывает тихо.

Минуты плывут, как дым.

Сладко пахнет гречихой —

Или это пахнет былым?

Не знаю… Грустя бессильно,

Помню еще до сих пор:

На углу, у площади пыльной

Травою поросший двор.

Вечер. Над тетей Маней

Жужжит зеленый жук.

Внизу, в лиловом тумане, —

От лампы желтый круг.

А за кругом так непонятна —

«Взрослая» жизнь для меня:

Ученических платьев пятна,

Крики, смех, беготня.

Во что вы играли? В горелки?

Просто в молодость? В мяч?

Чей-то хохот, низкий и мелкий,

По травам прыгает вскачь.

Тенью широкой и длинной

Кто-то бежит у дверей.

Кто это — ты или Нина?

(Да святится память о ней!)

Сонно ем грушу и слышу

Говор: «Хочется пить…»

«Почему непременно Мишу?»

«Слушай, дай прикурить!»

А мне все равно. Курите.

Падаю в сонное дно…

Тетя, что там в корыте

Будто пищит? Все равно…

Дремлю и думаю: право,

Самое лучшее — спать.

Такая пустая забава —

В эти горелки играть…

А теперь я большой и «умный»,

И нет у меня никого.

Только слякоть да ветер шумный

Над тем, что давно мертво.

Плачу о мертвых, о Наде,

Бедненькой, милой сестре…

Боже, молю о пощаде…

За что Ты их сжег на костре?

Пусть мы стали пустыми и жалкими,

И в душе у нас осенью пахнет — приди!

Для Тебя я весенние знаю пути.

Я Тебя забросаю фиалками.

Я укутаю в счастье Тебя и сквозь дождь,

Сквозь туманы тропами незримыми

Пронесу над ветрами, над дымами

В тишину никогда не желтеющих рощ,

Разорву нетемнеющей просинью

Истомившие тучи и в зябкой груди

Растоплю незаходное солнце… Приди —

Я весенне люблю Тебя осенью…

Ты одна беспощадно утеряна,

Ты одна нестерпимо близка.

Долгой пыткой дорога измерена,

И в напрасной крови берега.

Я забыт. Все бездонней и меднее,

Обреченней звенит моя боль.

Урони мне безумье последнее,

Пустотой захлебнуться позволь.

Истомленному пляской мучительной,

Дай не помнить тебя. Отпусти!

Но бесстрастен твой лик изумительный

На поросшем изменой пути.

Ни забыть, ни вернуть. Ни с покорными

Славословьями пасть на копье,

Ни молиться, чтоб трубами черными

Было проклято имя твое!

..Но, синие роняя капли,

Ты медленно уходишь в дым

Шумящий. Вспыхнули над ним

Цветы и шелковые цапли

Японских ламп. Ко мне упала

Дорожка смутного огня,

Как будто издали меня

Ты медленно поцеловала.

Снова грусти тяжкая ладья

Уплывает медленно в былое.

Милая, я этой грустью пьян,

Пью опять я эту боль запоем.

Горький хмель увил любовь мою.

С каждым днем напрасней эта ноша.

Ветер гонит птиц моих на юг,

Будто ты услышишь и вернешься.

Утренняя светится заря,

Низкий ельник инеем напудрен.

В маске лунных голубых румян

Думаю о первом нашем утре.

Я теперь, как нищий, от тебя

Все приму: улыбку, даже жалость.

Мне теперь и сны не говорят,

Как любила ты и целовала.

Ночь опустит траурную дымку,

В черной лаве захлебнется день.

Помолись и шапку-невидимку

На головку русую надень.

Мы пойдем, незримые скитальцы,

Девочка из цирка и поэт,

Посмотреть, как вяжут злые пальцы

Покрывала на небожий свет.

Маятник, качающийся строго,

Бросил тень на звездные поля.

Это в небе, брошенная Богом,

Вся в крови, повесилась земля.

На глазах самоубийцы стынет

Мертвая огромная слеза.

Тех, кто верит, эта чаша минет,

Тех, кто ждет, не сокрушит гроза!

Не печалься, девочка, не падай

В пустоту скончавшейся земли.

Мы пройдем светящейся лампадой

Там, где кровью многие прошли.

Мы войдем, невидимые дети,

В душу каждую и в каждый дом,

Мглы и боли каменные плети

Крупными слезами разобьем.

Горечь материнскую, сыновью,

Тени мертвых, призраки живых

Мы сплетем с рыдающей любовью

В обожженный молниями стих.

И, услышав огненные строфы

В брошенном, скончавшемся краю, —

Снимет Бог наш с мировой Голгофы

Землю неразумную Свою.

Что ты плачешь, глупая? Затем ли

Жгли отцы глаголом неземным

Все народы, города и земли,

Чтобы дети плакали над ним?

Жизнь отцов смешной была и ложной:

Только солнце, юность и любовь.

Мы же с каждой ветки придорожной

Собираем пригоршнями кровь.

Были раньше грешные скрижали:

Веруй в счастье, радуйся, люби…

А для нас святую начертали

Заповедь: укради и убий.

Сколько, Господи, земли и воли!

Каждый встречный наш — веселый труп

С красной чашей хохота и боли

У красиво посиневших губ.

Пой же, смейся! Благодарным взором

Путь отцов в веках благослови!

Мы умрем с тобою под забором,

Захлебнувшись весело в крови…

Странно-хрупкая, крылатая,

Зашептала мне любовь,

Синим сумраком объятая:

«Жертву терпкую готовь…»

И качнула сердце пальцами.

Тихий мрак взбежал на мост.

А над небом, как над пяльцами,

Бог склонился с ниткой звезд.

И пришла Она, проклятая,

В гиблой нежности, в хмелю,

Та, Кого любил когда-то я

И когда-то разлюблю.

Глаза пьянели. И ласк качели

Светло летели в Твой буйный хмель —

Не о Тебе ли все льды звенели?

Метели пели не о Тебе ль?

В снегах жестоких такой высокий.

Голубоокий расцвел цветок.

Был холод строгий, а нас в потоки

Огня глубокий Твой взор увлек.

И так бескрыло в метели белой,

Кружась несмело, плыла любовь:

«Смотри, у милой змеится тело,

Смотри, у милой на пальцах кровь».

Но разве ждали печалей дали?

Но разве жала любви не жаль?

Не для Тебя ли все дни сгорали?

Все ночи лгали не для меня ль?

Когда любовь была заколота

Осенней молнией измен

И потекло с высоких стен

Ее расплеснутое золото, —

Я с мертвой девочкой в руках

Прильнул к порогу ртом пылающим,

Чтоб зовом вслед шагам пытающим

Не осквернить крылатый прах.

И сжег, распятый безнадежностью,

Я хрупкий труп в бессонный час

У сонных вод, где в первый раз

Ты заструилась гиблой нежностью…

Упасть на копья дней и стыть.

Глотать крови замерзшей хлопья.

Не плакать, нет! — Тихонько выть,

Скребя душой плиту надгробья.

Лет изнасилованных муть

Выплевывать на грудь гнилую…

О, будь ты проклят, страшный путь,

Приведший в молодость такую!

С каждым днем…

Без зари сменялись ночи,

Без зари,

Черным злом обуглив очи,

Черным злом…

Тяжко бьет Твой, Боже, молот!

Тяжко бьет…

Отвори хоть нам, кто молод,

Отвори

Белый вход родного края,

Белый вход…

Посмотри — душа седая

В двадцать три…

Быть может, и не надо было

Годов неистовых твоих…

Судьба навеки опустила б

Мой край в восточные струи.

А ты пришел, большой и чуждый,

Ты ветром Запада плеснул

В родные терема и души.

И, путь свой пеной захлестнув,

Твоя тишайшая держава

Рванулась вдруг и понесла…

Куда: к величью, к вечным славам?

К проклятьям вечным и хулам?

Как знать: то зло, что темным хмелем

По краю ныне разрослось,

Не ты ли с верфи корабельной

На топоре своем принес?

И не в свое ль окно сквозь гиблый,

Сквозь обреченный Петербург

Вогнал ты золотом и дыбой

Всю эту темную судьбу?..

Но средь безумных чад Петровых,

Кто помнит и кого страшит,

Что там, на черной глыбе, руку

Все выше поднимает Петр,

Что полон кровию и мукой

Сведенный судорогами рот…

И за что я люблю так — не знаю.

Ты простой придорожный цветок.

И душа у тебя не такая,

Чтоб ее не коснулся упрек.

Было много предшественниц лучших,

Было много святых. Почему

Грешных глаз твоих тоненький лучик,

Бросив все, уношу я во тьму?

Или темный мой путь заворожен,

Или надо гореть до конца,

Догореть над кощунственным ложем,

На пороге родного крыльца?

У мелькающих девушек, женщин

Ни заклятий, ни лучиков нет.

Я с тобою навеки обвенчан

На лугу, где ромашковый цвет.