«Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства

Мари Галлай. Он был боец

Миллионы – многие миллионы – людей познакомились с Алексеем Яковлевичем Каплером как с ведущим «Кинопанорамы». Я не исключение. То есть, конечно, я и раньше знал, что он автор сценариев многих запомнившихся нам, выделяющихся из общего ряда фильмов, в том числе таких, как «Ленин в Октябре» или «Ленин в 1918 году». Знал и помнил об этом даже в то десятилетие, когда в титрах этих фильмов фамилия сценариста отсутствовала… Но увидел Каплера воочию, увидел, как он сам выглядит, впервые – на экране телевизора.

«Кинопанорама»! С той поры первых послевоенных лет, когда телевидение как-то сразу и прочно вошло в наш быт, трудно было бы назвать передачу, более популярную, чем «Кинопанорама». Даже самые завзятые телескептики (типа: «телевизор не смотрю принципиально») и те для «Кинопанорамы» делали исключение.

Почему? Конечно, в значительной степени просто из интереса к самому содержанию этой передачи – кто из нас не любит кино и не хочет побольше знать о том, что происходит на экране, вокруг экрана и особенно за экраном! И все же главное очарование «Кинопанорамы», с первых дней ее появления в нашем телевидении, состояло в личности ведущего.

Умный, ироничный, обаятельный, на редкость естественный, обладающий не просто широкой, но явно не книжной по своему происхождению эрудицией – перечень привлекательных свойств ведущего «Кинопанорамы» Алексея Яковлевича Каплера нетрудно было бы продолжить. В истории кинематографа Каплер чувствовал себя как дома. Впрочем, почему «как»? Просто – дома.

Вернемся, однако, к тому, теперь уже довольно далекому, времени, когда в один прекрасный день автор этих строк неожиданно получил приглашение принять участие в очередной передаче «Кинопанорамы». До этого с Каплером мы были знакомы, что называется, шапочно. Кто-то где-то представил нас друг другу; тем дело и ограничилось.

Но в телевизионных передачах мне к тому времени уже несколько раз участвовать приходилось. И помню, как – может быть, по контрасту с привычным мне, пусть относительным, но все же порядком в авиации – меня каждый раз поражала, если можно так выразиться, неотлаженность самого процесса организации и проведения телепередачи. Создавалось впечатление, будто эта отрасль искусства и техники только что зародилась – существует от силы месяца полтора. Кого-то ищут, кому-то что-то поручают, на ходу распределяют обязанности. Словом – первый день творения! И в этой обстановке руководители передачи, режиссеры, а особенно те, кому предстоит появиться на телеэкране, привычно нервничают… Тут мне очень хотелось бы сказать, что, мол, сейчас, двадцать лет спустя, на телестудиях царит образцовый порядок, полностью изжита экспромтность подготовки передач, распределение функций между сотрудниками поражает своей четкостью и так далее… Но, к сожалению, из всех перечисленных примет зрелости пока мне удалось обнаружить только отсутствие экспромтности, и то не столько в процессе подготовки передач, сколько в их содержании… Впрочем, не о том сейчас речь. И вспомнил я обстановку телестудии того времени лишь потому, что в тот день, придя на передачу «Кинопанорамы», с полной очевидностью увидел, какое заметное благотворное влияние на общую атмосферу в студии оказывал Каплер. Всем своим видом он демонстрировал непоколебимую уверенность в том, что каждый сделает свое дело, ничто не будет упущено, никто не подведет – и это действовало: никто и вправду не подвел… Даже поторапливал замешкавшихся Каплер, хотя и настойчиво, но как-то очень не нервозно. Мне подумалось: «Хорошо работать с этим человеком».

И лишь несколько лет спустя, когда я ближе познакомился, а потом и подружился с Каплером и понял, насколько эмоционален, чувствителен ко всякого рода внешним воздействиям, легко раним был этот человек, только тогда я в полной мере оценил то, казалось бы, олимпийское спокойствие и видимую невозмутимость, которые он так успешно демонстрировал в день нашей первой встречи на телестудии. Эмоциональность эмоциональностью, но кроме нее и, пожалуй, раньше всего прочего Каплер обладал сильной волей. Настолько сильной, что владел высшим ее проявлением – умением обращать ее на самого себя. И при этом не терять ни грана естественности… В супермена не играл никогда. Передачи в те годы не записывались, а шли прямо в эфир. Наверное, это обстоятельство тоже добавляло режиссеру и прочим участникам работы некоторую дополнительную порцию стресса (хотя само это слово – стресс – стало модным позднее). Но Каплер продолжал и перед работающей телекамерой оставаться самим собой – таким же, каким был полчаса назад, таким же, каким бывал всегда.

Оставаться всегда самим собой! Какое это редкое качество и в то же время какое великое благо для обладателя этого свойства!

Внешняя мягкость и обаяние Алексея Яковлевича многих, соприкасавшихся с ним, вводили в заблуждение. Но свою точку зрения он умел отстаивать и проводить в жизнь достаточно последовательно, и если было нужно, то и твердо. Пример тому – та же «Кинопанорама», весь облик которой и всю сопутствующую ей простую, домашнюю атмосферу Каплер упорно поддерживал. Поддерживал, считая единственно правильными (а психологию кино– и телезрителя он изучал пристально и понимал, как мало какой другой деятель этих искусств), поддерживал вопреки не раз высказываемым, притом иногда в тоне достаточно императивном, другим точкам зрения. Он сам рассказывал с улыбкой, правда, не очень веселой, о письмах, содержащих упреки ведущему «Кинопанорамы»: «Почему не читает написанный текст, а говорит „от себя“? Что он – не готовится к передаче?» А Каплер не читал по бумажке, между прочим, не только потому, что справедливо считал это убийственным для своей передачи. Убежден, что он стремился к большему: внести свой собственный вклад в то, чтобы вообще исчезла из нашей жизни эта иссушающая живое слово манера – читать «по бумажке»

Хочется вспомнить Алексея Яковлевича таким, каким он был. Без лестных преувеличений. Ведь воспоминания о нем – не некролог, в котором «или хорошее, или ничего…». Но я не умалчиваю о его недостатках и слабостях. Я просто не знаю их, не видел, не замечал… Можно было бы сказать разве то, что был он человеком очень увлекающимся. Неясно, однако, недостаток ли это? Особенно для человека искусства… Или – нежелание плохо говорить о людях? Но и в этом проявлялась не осторожность или обтекаемость Кап-лера, а его действительное отношение к окружающим. К мелким человеческим слабостям он был очень терпим. Впрочем, если кто-то оказывался таким негодяем, что это становилось ясно даже Алексею Яковлевичу, то последний свою точку зрения на сей счет формулировал вполне недвусмысленно… Другое дело – ирония. Ее Каплер, обладавший органическим, остро развитым чувством юмора, пускал в ход часто – в том числе и по отношению к тем, кого любил, ценил, уважал, и особенно охотно – по отношению к самому себе.

Нет, при всем желании быть бесстрастно объективным не могу найти в этом человеке так называемых «теневых сторон»! Может быть, они и были, но я их – не знаю.

От природы добрый, наделенный органическим чувством товарищества, Каплер много помогал людям. И быстро забывал о содеянных им добрых делах. Но зато прочно помнил добро, сделанное другими ему самому!

В 1943 году, после возвращения из партизанского края Северо-Западного фронта (вернее, за Северо-Западным фронтом), куда он летал как военный корреспондент, Каплер находился в Москве. Однажды вечером ему вдруг позвонил Константин Симонов и попросил – очень настойчиво попросил, почти потребовал, – чтобы Каплер сейчас же, незамедлительно приехал к нему. А когда Каплер появился, без особых предисловий сказал, что, по вполне достоверным сведениям, его, Каплера, собираются арестовать. Вопрос уже решен, и его реализация – дело даже не дней, а часов. А посему Каплеру надлежит: домой не возвращаться, переночевать у Симонова, наутро же «сбежать» с попутной редакционной машиной («идет завтра») на фронт, благо корреспондентское удостоверение при себе, и там – «раствориться». Пока забудут. Или, вообще, до лучших времен. Что Симонов имел в виду, говоря о «лучших временах», он не уточнил. Вместо этого спросил, есть ли у Каплера деньги: «Если нет, возьми».

Так и порешили. Но назавтра, при успокаивающем свете дня, ситуация показалась Каплеру не такой безнадежной, вернее, не такой оперативно-опасной, какой была воспринята вечером. И он решил внести в первоначальные планы некоторые коррективы: перед отъездом на фронт забежать в какую-то, не помню уже сейчас, в какую именно, киностудию – получить причитающиеся ему деньги. Как только, приехав на студию, Каплер увидел бегающие глаза студийного руководителя, подписавшего выдачу этих денег, он почувствовал, что, кажется, крупно ошибся. И даже не очень удивился, обнаружив перед выходом из здания уже ожидающий его черный автомобиль.

…Десять лет спустя вышедший в ночную Москву на свободу Каплер прежде всего сунулся к ближайшему телефону-автомату – позвонить кому-нибудь из друзей, у кого он мог бы для начала переночевать. Перелистывая только что возвращенную ему старую записную книжку, он набрал сначала один номер… потом другой… Но и первый, и второй из тех, кому он звонил (характерная для Каплера подробность: рассказывая об этом, он не назвал их имена!), услышав, кто говорит, поспешно вешали трубку. Третьим был телефон Симонова, реакция которого была мгновенная: «Хватай такси или левую машину и приезжай скорее ко мне! У тебя есть деньги заплатить? А то я выйду, встречу…» Предвижу, что читающий эти строки пожмет плечами: еще бы, забыть такое! Да и вообще – продолжит, наверное, читающий, – эта история больше характеризует Симонова, чем Каплера. Согласен. Я и рассказал-то о ней отчасти потому, что ни Симонова, ни Каплера с нами больше нет, кому еще они поведали ее и поведали ли вообще – я не знаю, но понимаю: нельзя допустить, чтобы такое свидетельство о преходящем времени и о непреходящих чувствах дружбы, смелости, порядочности человеческой исчезло, растворилось в памяти людей!

Но это не единственная причина, заставившая меня вспомнить эту историю. Мне и сегодня слышится голос Каплера, рассказывающего о ней!.. Не раз в жизни приходилось мне наблюдать, как люди, находясь в состоянии полного благополучия, если даже не совсем предавали забвению поддержку, оказанную им друзьями во времена более трудные, то вспоминали о ней в тоне, скажем так, несколько академическом: да, был, мол, в свое время такой факт, давно затерявшийся в потоке жизни…

Каплер – забвению не предавал. Напротив, ощущал и говорил об этом, будто о случившемся вчера… Да и несравненно более мелкие проявления дружбы или просто внимания к нему всегда помнил крепко.

Умение быть благодарным – свойство широкой и доброй души…

Каплер любил и ценил хорошую работу. И не терпел халтуры. Это относилось к работникам всех профилей и всех категорий – от кинорежиссера до дворника. Был в этом отношении чрезвычайно требователен, прежде всего – к себе самому. Причем и к себе опять-таки во всех ипостасях, в каких ему приходилось выступать: как кинодраматург, прозаик, мемуарист, общественный деятель (он очень не формально, вполне серьезно воспринимал и свои обязанности секретаря Союза кинематографистов, и пост вице-президента Международной гильдии сценаристов). Даже как водитель собственной автомашины он старался действовать профессионально и очень огорчался, когда в этом качестве оказывался, как сказали бы сегодня, «не на уровне мировых стандартов». Хотя, казалось бы, – что ему лавры искусного автоводителя! Но он, поскольку уже сел за руль, хотел и это дело делать как можно лучше. Что-то очень симпатичное, по-детски наивное было в том, как он огорченно, хотя и вполне самокритично, комментировал свои не всегда безукоризненные действия на поприще автовождения…

И еще одно драгоценное и, к сожалению, не так уж часто встречающееся в жизни свойство было ему присуще – независимость суждений. Аргумент «так считают все» в его глазах ни малейшей цены не имел. Когда речь шла о кинематографе, такое восприятие вещей было с его стороны понятно и естественно: практически вся история нашего кино прошла у него на глазах, а во многом и при его непосредственном участии, так что едва ли не любое установившееся мнение, любая общепринятая концепция были ему известны (и им оценены), так сказать, на корню, когда еще не были ни установившимися, ни общепринятыми, а только формировались.

Но точно так же – вполне независимо – воспринимал он и события, явления, даже отдельных личностей, отстоящих от кинематографа на значительном удалении. Достаточно вспомнить хотя бы его, показавшуюся многим неожиданной или, во всяком случае, нестандартной, но весьма убедительно аргументированную характеристику Орджоникидзе: «Я лично думаю, что Серго был самым большим человеком в то время в нашей стране».

Свое мнение Каплер не просто высказывал – он его отстаивал. Особенно если речь шла о каком-то важном деле или тем более о судьбах людей. По природе своей он был – боец!.. Помню, с каким жаром и с какой болью он рассказывал о фактах, которые вскоре легли в основу его нашумевшего очерка «Сапогом в душу». Среди конкретных последствий публикации этого очерка заметное место занимали неприятности, навалившиеся на его автора: «ключи под него» подбирали старательно. И если в этом в конечном счете так и не преуспели, то прежде всего благодаря твердой, принципиальной позиции Каплера. Подкопаться под нее было трудно. Точно так же – с открытым забралом – вступился он за репутацию знаменитой киноактрисы Веры Холодной.

Гражданскую и человеческую репутацию, безответственно, «за просто так» очерненную в печати через без малого четыре десятка лет после смерти артистки. К сожалению, участвовали в этом неправедном деле люди, пользовавшиеся немалым авторитетом. Но Каплеру это было безразлично – он не представлял себе авторитета выше, чем авторитет правды. Мужество Алексея Каплера жизнь испытывала не раз. Мужество художника – вспомним, как смело он взялся за ленинскую тему в кино, создавая сценарии фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Мужество солдата, – проявленное Каплером и в партизанском крае, и на Сталинградском фронте. Мужество гражданское, – повинуясь которому он не сломился морально и нравственно, несмотря на все незаслуженно свалившиеся на него невзгоды… И наконец, просто человеческое мужество. Я был у него в больнице за полторы недели до конца. Его жена, Юлия Друнина, поведение которой в эти страшные – она знала все! – месяцы и недели невозможно назвать иначе как подвигом, вела спокойный, неторопливый разговор на самые разные темы. А Алексей Яковлевич этот разговор активно поддерживал, развивал затронутые темы, затевал новые, как всегда, очень интересно рассказывал что-то о кино… А я, наверное, впервые не очень внимательно слушал, что он рассказывает. Не слушал – вслушивался в звук его голоса, смотрел в его лицо… И видел, с каким великолепным мужеством этот отважный человек держится! Не желает умирать раньше своей смерти!

Как он и тут – на постели, которой так скоро предстояло стать его смертным одром, – остается самим собой. Так, несломавшимся, он и ушел от нас.

Валерий Фрид. О Каплере, об Алексее Яковлевиче

Из нас двоих первым с Алексеем Яковлевичем познакомился Юлий Дунский. То есть вообще-то мы оба мельком видели Каплера во вгиковских коридорах – молодого, красивого, белозубого. Видели, но знакомы не были. Знакомство состоялось в приполярном поселке Инта, куда з/к Дунского и з/к Каплера доставили одним этапом и определили в одну бригаду.

Некоторое время они молча катали тачки со шлаком. Каплер с интересом поглядывал на худенького хмурого очкарика. И заговорил первый:

– Скажите, вы москвич? Наверное, студент?

– Да, москвич, да, студент, – недружелюбно буркнул Юлий.

– А в каком институте учились?

– Вы вряд ли знаете. Есть такой институт кинематографии.

– Почему же? Прекрасно знаю ВГИК… Давайте познакомимся. Моя фамилия Каплер.

А до Юлика по-прежнему не доходило. Он спросил у надоедливого интервьюера;

– Не родственник Алексею Каплеру?

Тот грустно улыбнулся:

– Вы английский знаете?

– Немножко.

– Ай эм.

И у Юлия в прямом смысле слова подкосились ноги, он сел на тачку. Вот уж кого не ожидал встретить здесь!.. Бред. Каплер – ив режимном лагере? Каплер – тот самый, который?! И лицо у него, могу представить, было такое, что Алексей Яковлевич сразу проникся к нему нежностью.

Теперь они катали свои тачки рядом и разговаривали, разговаривали.

Через некоторое время они расстались. Юлий отправился на другой лагпункт, а Каплера оставили на «Комендантском». Здесь и застал его я, когда через год приехал в Инту с этапом из Каргопольлага.

Лагерь в Инте был режимным. Своими глазами не видел, но поговаривали, что все папки с делами на каждого из попадавших сюда помечены были жирным грифом «00». Не двумя нулями, а две буквы О, означавшие «особо опасный». Таких лагерей было несколько, и все они, в отличие от обычных, носили красивые романтические имена – видимо, для того, чтобы скрыть точное местонахождение: Речлаг, Морлаг, Озерлаг, Берлаг и даже Дубровлаг. Наш тоже был не Интлаг, а Минлаг – Минеральный. И собирали в эти «лаги» тех, кто осужден был по самым страшным пунктам 58-й статьи: пункт б – шпионаж, пункт 8 – террор и т. д.

В Минлаге, как мы поняли в первый день, режим был куда жестче, чем там, откуда прибыл наш этап. В своей одежде ходить здесь не разрешалось, на спине у каждого был пришит и к бушлату, и к куртке белый лоскут с номером – совсем как у бегуна-марафонца. А дистанции, которые предстояло одолеть, – 10, 15, 20 лет.

Среди зеков ходили слухи – и начальство не торопилось опровергать их, – будто собрали нас, особо опасных, в одно место, чтобы в случае какой-нибудь чрезвычайной операции всех разом пострелять, а трупы бросить в шахту.

Наш этап разместили в карантинном бараке. В первый же день туда зашел молодой человек в очках и спросил, не поменяет ли кто-нибудь свои шерстяные носки, свитер, шарф – что угодно! Лично у меня не было, но очки и более или менее интеллигентное выражение лица заинтересовали снабженца. Выяснив, что я из Москвы и учился во ВГИКе, он сказал:

– А вы знаете, что здесь Каплер? – И повел знакомиться.

К этому времени Каплер был уже не на общих работах. Его как человека грамотного и не склонного к воровству сделали заведующим посылочной. И вот Каплер в присутствии надзирателя вскрывал посылку и выдавал ее адресату. А тот расписывался на специальном бланке – «посылку получил», и бланк уходил на волю, к родным. Эти уведомления были придуманы Каплером. Дело в том, что посылать из Минлага письмо разрешалось только два раза в год, а собственноручная подпись на бланке успокаивала: по крайней мере жив. Зеки знали, чье это изобретение, и Каплер в лагере пользовался всеобщим расположением. Одним из многих его качеств было умение сразу располагать к себе людей.

– Добрый вечер, дядя Люся, – поздоровался очкастый снабженец и показал Каплеру на меня, – вот это мальчик из Москвы, из ВГИКа.

– Из ВГИКа?! – вскинулся Алексей Яковлевич. – А Юлика Дунского вы не знаете?

!!!

– Все понятно? Вы Валерий Фрид?… Так вот, Валерий, – сказал он и весело улыбнулся, – если вы не хотите иметь крупных неприятностей, будьте очень осторожны с этим господином.

– Дядя Люся! – обиделся мой провожатый, а я неуверенно засмеялся. Каплер улыбнулся еще шире:

– Думаете, я шучу? Это очень, очень опасный человек.

«Опасный человек» был, как мне потом объяснили, стукачом. Но мое знакомство на этом с ним кончилось, а с Каплером началось и очень скоро перешло в дружбу – с моей стороны почтительную. Каждый раз, как я к нему приходил, Алексей Яковлевич кормил меня чем-нибудь вкусным из своих запасов: его угощали все «посылочники» – отчасти из чистой симпатии, отчасти из суеверного чувства, как бы принося жертву доброму Богу Почты.

О своем деле Алексей Яковлевич рассказывал не очень охотно…

Сначала он попал в Воркуту. Воркутинское начальство встретило новоприбывшего уважительно: срок и статья были по сравнению с другими пустяковыми, а кто такой Кап-лер, лауреат Сталинской премии, орденоносец, автор сценариев прогремевших фильмов, знали все. В первые же дни его сделали бесконвойным, предложили походить, присмотреться и, может быть, написать о горняках Заполярья. Алексей Яковлевич походил, осмотрелся и, собравшись с духом, объявил, что писать не будет: о лагере рассказать не позволят, а написать о Воркуте, как писали о Комсомольске-на-Амуре, что построили город исключительно энтузиасты-добровольцы, совесть не позволяет.

К удивлению Каплера, начальник Воркутлага отнесся к его объяснению с пониманием…

Время шло, подошел к концу и пятилетний срок. О том, чтоб вернуться в Москву, тогда, в 48-м году, и речи быть не могло. А хотелось поработать снова в кинематографе. И Каплер, выхлопотав командировку в Киев, заехал все-таки в Москву, чтобы пощупать почву: может быть, хоть на Урал пустят, на Свердловскую студию? Оказалось, и туда нельзя. На второй день пребывания в столице Каплера опять арестовали «за нарушение паспортного режима» и как социально вредному элементу, СВЭ, дали еще пять лет. И попал он на этот раз не к доброжелательному воркутинскому начальнику, а в Инту, в Минлаг – видимо, считался «особо опасным». Его списали на общие работы. И срок он кончал обычным работягой, лебедчиком на шахте 11–12. А когда в 1953 году пришло время освобождаться, Каплера, ко всеобщему удивлению, отправили «вагонзаком» в Москву, на Лубянку, в следственную тюрьму.

Правда, на допросы его не вызывали, и он терялся в невеселых догадках в отношении своего будущего. Конечно, Сталина уже не было в живых, но ведь жив был Берия… И вот в один прекрасный день – действительно прекрасный – Алексея Яковлевича вызвали к следователю. Ему задали один-единственный вопрос:

– У вас в Москве есть к кому поехать?

– Есть… У меня здесь сестра… А… что? Почему?

– Вас сегодня освободят.

В тот же день Каплер вышел из тюрьмы. В газете на уличном стенде он прочитал сообщение об аресте Берия. Сел на скамейку в маленьком сквере возле памятника Воровскому и… заплакал.

Но все это было потом. А тогда, в 1950 году, мы гуляли после работы по зоне, и он рассказывал мне историю, одна другой смешней и интересней. Ни разу я не слышал от Каплера жалоб на судьбу, ни разу не сказал он ни о ком злого слова.

Осенью 56-го мы вернулись в Москву. В первые же дни Алексей Яковлевич познакомил нас с Юлией Друниной – любовь к ней осветила всю его послелагерную жизнь. Каплер уже вовсю действовал в кинематографе: экранизировал два романа К. Федина, написал сценарий кинокомедии. Первые два фильма были уже готовы, третий снимался. Но главным его занятием была опека над начинающими сценаристами. Предельно, нет, беспредельно доброжелательный и увлекающийся, каждые полгода он провозглашал, подобно Стасову: «Новый гений на Руси народился». Чаще всего гений оказывался не таким уж и гениальным, но это Алексея Яковлевича не расхолаживало. Вот и нас с Дунским он привел за ручку на «Мосфильм», помог заключить первый договор.

…Хотелось бы остановиться на одной яркой, хотя далеко не главной странице биографии Алексея Яковлевича. Страничка эта называется «Кинопанорама». За последние годы перед телезрителем прошло много ведущих, но никто из них не смог приблизиться к популярности Каплера. Секрет, вероятно, заключается в том, что Алексей Яковлевич с его красивым добрым лицом, с его карими глазами (которые каким-то необъяснимым образом были одновременно и веселыми, и грустными) обладал тем природным шармом, которому были покорны все возрасты многоликой телевизионной аудитории… Нет, этого было бы недостаточно. Его отличала та непринужденность, та ясность речи, которая позволяет говорить о самых сложных вещах самыми простыми словами. Он беседовал с телезрителями не как экскурсовод по истории кино, а как милый разговорчивый гость, которого с нетерпением ждали в миллионах домов, раскиданных по всем уголкам страны. И не последнюю роль, нам кажется, играло то обстоятельство, что Каплер был немолод. О тех далеких временах, когда кино было, пользуясь каплеровским выражении, «в младенческом возрасте, даже говорить еще не научилось», рассказывал телезрителям человек, сам создававший историю нашего кино вместе с другими замечательными художниками. Каплер рассказывал о своих соратниках как равный – с уважением, любовью, даже восхищением, – но никогда не снизу вверх.

А с каким доброжелательством он представлял зрителям «Кинопанорамы» никому не известных, еще только начинающих режиссеров, актеров, сценаристов. Он радовался каждому успеху, даже обещанию успеха. И счастлив был объявить на весь мир о рождении нового таланта. Чаще всего предсказания сбывались, иногда Каплер оказывался плохим пророком, – но все равно до самых последних дней жизни он оставался таким же восторженным открывателем молодых дарований, бескорыстным их покровителем.

…Есть на окраине Москвы, в Матвеевском, сад – вернее, будущий сад, где тоненькие деревца только застолбили за собой место жительства, но еще не превратились из саженцев в настоящие деревья. Там, в теплый осенний день, мы гуляли с Алексеем Яковлевичем и его женой Юлей по аккуратным дорожкам, вспоминали прошлое, говорили о кино и почему-то о старом цирке. Все было как раньше, все было хорошо, кроме одного: Юля знала, что Алексею Яковлевичу осталось жить один-два месяца, знали это и мы. А он не знал…

И вот звонок из больницы: только что скончался Алексей Яковлевич. Умер сразу, без мучений – последняя удача в его судьбе…

Мы стояли над гробом и думали: место, принадлежащее именно Каплеру, никому больше, осталось в советском кино вакантным. Таким и останется.

Будимир Метальников. Человек счастливой судьбы

Мы познакомились летом 1955 года в помещении старой Сценарной студии, которая тогда размещалась в Малом Гнездниковском переулке. Еще издали увидев его, кто-то сказал:

– Смотрите – Каплер!

Имя это для нас, начинающих кинематографистов, уже тогда было овеяно легендой. Блестящий успех в кинематографе 30-х годов. Родоначальник Ленинианы. Жестокие превратности судьбы – так и хочется сказать: справедливо ласковой и несправедливо жестокой! – как-то все это отразилось на Алексее Яковлевиче?

К нам подошел мужчина среднего роста, с чуть наметившейся полнотой, которая так никогда и не перешла в полноту, с седыми волосами, красиво сочетавшимися с моложавым загорелым лицом и веселыми карими глазами.

Нас познакомили, и через несколько минут все весело болтали о чем-то, и он обращался с нами так, как будто мы сто лет знаем друг друга и все наши знакомые – общие.

Вот эта общительность – или, как говорят по-ученому, – коммуникабельность, бросалась в глаза при первом же знакомстве как одна из самых ярких черт Алексея Яковлевича. Дар природы? Черта характера? Да, конечно, но вместе с тем это еще являло собой и высокое умение, выработанное хорошим воспитанием, у следующих поколений, увы, почти уже не встречающееся. Он блестяще владел искусством общения, умел быть необычайно любезным, внимательным к собеседнику, никогда не навязывал ему своего я, а наоборот – весь был направлен на то, чтобы воспринимать говорящего. Неудивительно, что им очаровывались и мужчины, и женщины.

Помнится, году в шестидесятом мы вместе поехали в Польшу. Номер, который ему достался, выходил на шумную улицу, где скрежетал трамвай, и Алексей Яковлевич несколько задумался. Я предложил поменяться.

– А почему вы должны жить в таком номере? – возразил он. – Попробуем это переиграть.

Но едва он заговорил о перемене номера, дама-патронесса, которая занималась нашим размещением в отеле, до сих пор официально-приветливая, сразу же замкнулась.

– Вы же знаете, что Варшава еще не отстроилась, с отелями у нас трудно, вряд ли сейчас найдется свободный номер…

Алексей Яковлевич вздохнул, покивал головой, и вдруг глаза его лукаво засияли. Но сказал он с комической грустью:

– Кажется, я понимаю, в чем дело. Я вам просто не понравился! А вот если бы от ваших чудесных длинных ног отнять так сантиметров тридцать и прибавить их мне, то смею вас заверить – вашей потери никто даже не заметил бы. Но зато каким бы я стал стройным и элегантным мужчиной! И может быть, даже в ваших глазах.

Дама милостиво улыбнулась, оттаяла, и вскоре вопрос был улажен.

Да, наверное, в старину Алексея Яковлевича называли бы шармёром!

Но, конечно же, все это шармёрство не много стоило бы и даже могло бы выглядеть фальшиво, если бы в основе неизменной любезности Алексея Яковлевича не лежала постоянная доброжелательность к людям. К каждому новому человеку он был максимально доброжелателен. Ну, а дальше – дальше уж в зависимости от того, чего этот человек заслуживает. Если надо, Каплер умел и зубы показать!

Мы были еще просто знакомы, и встречи наши происходили на чисто деловой почве, как вдруг он приятно удивил и даже поразил меня, прислав из Ялты теплую телеграмму, после того как увидел один из моих ранних фильмов. А когда приехал в Москву, тут же позвонил, чтобы еще раз поздравить и более подробно поговорить. Кажется, это вообще был его первый телефонный звонок мне.

А ведь между нами была изрядная разница и в возрасте и в прожитой жизни.

Поэтому я не решусь утверждать, что наши отношения были на уровне дружбы. Мы не ходили друг к другу в гости, а самое длительное общение наше выпало на время совместных поездок. Но, как известно, в дороге люди познаются очень хорошо. Спутник он был превосходный! Занимательный собеседник, битком набитый всякими смешными или поучительными историями, он всегда был готов выслушать и чужую байку, с удовольствием смеялся над чужими остротами и блестяще острил сам. Но шутка и острота его никогда не обижала собеседника, сам же он всегда готов был рассказать про себя нечто такое, что выставляло его в смешном или отнюдь не героическом виде. (Многим памятен еще, наверное, его рассказ на «Кинопанораме» про съемки фильма «Полосатый рейс» и историю с вышедшим из клетки тигром.)

Смеялся он всегда от всей души с непосредственностью ребенка, и вообще детской непосредственности в нем было хоть отбавляй – счастливое свойство, удел добрых и честных людей.

В шестьдесят лет Алексей Яковлевич был не чужд мальчишеского озорства. Помнится, во время поездки в США нас пригласил на встречу Митчел Уилсон, с которым Алексей Яковлевич познакомился еще в Москве, и сводил нас в музей Гугенхейма. Когда мы вышли из музея, он уже ожидал нас на улице с бубликами, которые торжественно вручил нам, и тут же, что называется, слинял. То есть совершенно неожиданно распрощался и уехал на такси.

Алексей Яковлевич был несколько обескуражен, потому что рассчитывал на более продолжительное общение (в свое время он уделил ему немало времени).

– Ну, бог с ним, а что нам делать с этими бубликами? Есть совершенно не хочется… А, вон идет подходящая корзиночка!

И действительно, мимо нас прошествовал, попыхивая сигарой, довольно уморительный из-за толщины джентльмен (точь-в-точь буржуй, какими их изображали на плакатах тридцатых годов!). В левой руке он нес плетеную пустую корзиночку.

– Да что вы! – попытался я удержать его. – Неудобно!

– Думаете, слабо? – загорелся Каплер, тут же последовал за господином и осторожно опустил на дно корзинки бублики. Уличные зеваки заметили это, стали хохотать и показывать на корзинку пальцами. Господин забеспокоился, Алексей Яковлевич с одеревенелым лицом развернулся в обратную сторону и скрылся за углом.

Когда я догнал его, он был в полном восторге от своей проделки, и досады от предыдущей встречи как не бывало.

Он умел быстро отделываться от мелких дорожных неприятностей, неудобств, мужественно преодолевая и скуку, и разочарования в людях. В какой-то степени такие разочарования были неизбежны, потому что Алексей Яковлевич всегда готов был к дружбе. Меня постоянно восхищало в нем счастливое умение быстро сходиться с людьми, невзирая ни на Атлантический океан, ни на языковые и даже идеологические барьеры. При этом он ничего не уступал из того, что дорого советскому человеку, с недоброжелателями был только вежлив и корректен, тем же, кто готов был протянуть ему дружескую руку, он распахивал объятия.

В Нью-Йорке на большом приеме мы встретились с Тедом Виллисом, сценаристом и членом палаты лордов Великобритании. После пары коктейлей Виллис отвел нас в уголок и предложил спеть.

– А что? Давайте! – охотно подхватил Каплер. – Только что мы будем петь?

Каково же было наше изумление, когда лорд запел «Наш паровоз, вперед лети», потом «Молодую гвардию»! Оказывается, в молодости он был английским комсомольцем, и у него до сих пор сохранились эти пластинки. Когда мы возвращались на родину, Алексей Яковлевич с наслаждением вспоминал:

– Нет, это замечательно! В Нью-Йорке, в итальянском ресторане, с английским лордом петь «Молодую гвардию» – это потрясающе! Какой замечательный мужик! И все! И влюбился Алексей Яковлевич в английского лорда.

Но с неменьшим же чувством он вспоминал и других:

– А Джим Вебб! Умница! Говорят, что он консерватор, дай бог нам побольше таких консерваторов. Он же очень хочет водиться с нами! А Маня Старр? Прелесть!

Готово дело – все они уже друзья Алексея Яковлевича! Что до того, что двух-трехдневные встречи происходят не чаще, чем раз в два или три года, а то и больше. Летят через океан письма, телефонные звонки, приветы и подарки в случае оказии.

С Майклом Бланкфортом повидаться пришлось только через десять лет! Не важно! Алексей Яковлевич помнил первую теплую встречу, и когда мы второй раз прилетели в США, тут же принялся расспрашивать, как его повидать. Оказалось, что Бланкфорт сломал ногу и не может приехать в дом, куда нас пригласили. Алексей Яковлевич тут же, на следующий день, отказывается от другой соблазнительной встречи и едет навестить больного друга черт-те куда, на другой конец города. А городок был не маленький – Лос-Анджелес, и растянулся он на 112 километров…

Зарубежные друзья и коллеги оценили эти прекрасные качества Алексея Яковлевича, и думается, когда его избрали вице-президентом Международной гильдии сценаристов, его человеческое обаяние и преданность своему цеху сыграли решающую роль, победив некоторые старые предрассудки, неизбежные в международных делах. Таким образом его заслуженное лидерство в среде советских кинодраматургов блестяще подтвердилось и на уровне международных организаций.

…Теперь, справедливости ради, я должен вспомнить: наши отношения не всегда были безоблачны. Однажды мы разошлись по одному принципиальному вопросу, касающемуся организации кинопроизводства. Когда нас вызвали в весьма высокое учреждение и Алексей Яковлевич сообщил мне, что собирается изложить свою точку зрения по этому вопросу, я честно предупредил, что не смогу поддержать его.

– Жаль! – грустно сказал он, но слишком пенять не стал.

Однако, человек темпераментный и увлекающийся, он повел борьбу за свою идею почти в одиночестве. А позднее, во время очередного семинара кинодраматургов, он посетовал на то, что товарищи его бросили. Может быть, он и не хотел задеть лично меня, но я, скорее всего ошибочно, принял выпад на свой счет, не сдержался и ответил слишком резко. Возникла недолгая, но очень неприятная перепалка, пришлось объявить перерыв в заседании. Алексей Яковлевич, очень расстроенный, ушел, мне тоже было крайне не по себе, но что делать, я не знал. А тут еще одна дама-сценаристка, вперив в меня укоризненный перст, твердила:

– Ты должен пойти и извиниться!

– Почему я? – тупо упорствовал я.

– А потому что он старше! – торжествующе ответствовала дама (а глаза ее и весь вид добавляли: «И лучше!»).

Легко сказать! Одно дело извиняться, когда сам понимаешь, что иного выхода нет. И совсем другое, когда тебя кто-то заставляет, – этого даже дети не любят!

Походил, походил я по коридору, повздыхал и пошел извиняться.

Господи, если бы я знал, с какой радостью и облегчением примет Алексей Яковлевич это извинение – я бы не заставил его ждать лишние десять минут! Мы обнялись, расцеловались и больше никогда не вспоминали этот инцидент. (А если я сейчас вспоминаю его, то только потому, что горечь размолвки давно забылась, радость же примирения жива до сих пор…)

Умение прощать – тоже счастливое качество, которое делает человека великодушным, и у Алексея Яковлевича оно было.

Мне хочется назвать Алексея Яковлевича человеком счастливой судьбы. Невзирая на все ее превратности.

12 апреля 1981 г.