«Зарево» на высочине

СТЕПАН НАХОДИТ ДОРОГУ

В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом. Уже сколько недель живет Степан в этом доме после страшных дней в концлагере, но никак не может привыкнуть к хлебному аромату, от которого у него всегда кружится голова. Он закрыл на миг глаза, вздохнул, затем прижал к колену маленький сапожок и снова застучал молотком. Нужно Ружене починить сапожки, не то завтра ей выйти будет не в чем. Знает Степан, как этим добрым двум женщинам — Ружене и ее матери — сейчас трудно. Ведь на шее сидит он, здоровый парень.

Мать гремела посудой в кухне. Ружена сидела в углу и, придвинувшись к керосиновой лампе, что-то шила. Такой ее всегда видит по вечерам Степан — молчаливую, озабоченную шитьем. Скажешь ей что-нибудь — она поднимет голову, коротко ответит, а в глазах — затаенная грусть, невысказанная боль. Знал Степан: еще в 1939 году, через четыре месяца после свадьбы, мужа ее схватили нацисты и отправили в концлагерь. А в 1942 году, когда по всей Чехии начался кровавый террор, Ружене сообщили, что ее муж умер в лагере «от инфекционной болезни». С тех пор поселилась в глазах женщины затаенная боль.

Ружене обязан Степан тем, что сидит сейчас здесь и ловко сапожничает. Никогда не забудет он той страшной ночи, полной выстрелов и криков. Эсэсовцы везли в грузовиках заключенных с работы. На повороте, где машины осторожно шли вдоль крутого обрыва, Степан, вдруг оттолкнув в сторону эсэсовца, выпрыгнул из машины. Поднялась стрельба, завыли в бешенстве собаки. Он ударился головой обо что-то острое. И вдруг уплыли куда-то далеко выстрелы и лай собак. Он уже не чувствовал ни боли в сломанной руке, ни твердого каменного ложа, на которое шмякнулось его тело.

Очнулся он в теплой комнате, когда склонилось над ним молодое женское лицо. Потом, уже в подвале, с перевязанными рукой и головой, он слушал, как ему говорила старая женщина:

— Если бы не Ружена, не жить бы тебе, дорогой мой. Вот никак не пойму, как она увидела тебя под скалой и дотащила сюда. Сил-то сколько нужно! Потом она сама едва отдышалась, сердце у нее, бедняжки, слабое.

Ружена появлялась два раза в день — утром и вечером, меняла повязку, скупо улыбалась Степану и куда-то исчезала.

— Дочка моя — швея. Каждый день приходится к заказчицам ходить, искать работу… — говорила мать, вздыхая. — Сколько домов обстучишь, сколько километров исходишь…

Когда женщины подняли Степана на ноги, он начал помогать по хозяйству, чинил, несмотря на перевязанную руку, обувь, мастерил в сарайчике. На усадьбу люди заходили редко. В этих случаях беглец прятался в подвал, ждал, когда гости уйдут. Он видел, в какой нужде живут Ружена с матерью и как они скрывают от него эту нужду. «Как только сломанной рукой начну двигать, уйду», — думал Степан. До плена он был фельдшером в полку и знал, что для полного выздоровления потребуется еще недели две.

Коротали они вечера втроем, часто за беседой. Он рассказывал о своей Рязанщине, выслушивал повествования Ружены о том, как она ходит по заказчицам и какие капризы у старостихи, или жены жандармского начальника. Смеялись. Иногда он встречал взгляд ее черных глаз, в которых блестела смешинка, но минуту спустя эта смешинка исчезала и на смену ей всплывала прежняя пелена тоски.

Наконец однажды Степан сказал:

— Пора мне уходить, хозяйка. Я уже здоров и нечего сидеть у вас на шее.

Ружена вспыхнула. В уголках ее полных, резко очерченных губ появились сердитые складки.

— Не говори глупости. Куда же пойдешь, Стефан? Кругом фашисты… Схватят тебя.

Он посмотрел на нее ласково, с каким-то волнением, словно впервые увидел, какая она красивая.

— Ты говоришь не то: кругом друзья. Их больше, чем фашистов. А ты помоги мне найти партизан…

— Хорошо, попробую что-нибудь узнать…

Но проходили дни, а Ружена никаких вестей о партизанах не могла принести.

Вот и сегодня. Она пришла усталая, но все же после ужина принялась за шитье — платье заказчице должно быть готово пятого февраля, а сегодня было уже второе. И снова ничего не могла она сказать Степану. Наблюдая, как он ловко чинит ее сапожки, залюбовалась его скуластым лицом, упрямыми складками на лбу.

А ночью парень снова ворочался в бессоннице, ломая голову над тем, как же найти партизан…

Перед рассветом, когда Степан все-таки заснул, вдруг залаяла собака, потом во дворе раздался шум. Он вскочил, быстро оделся, спустился в подвал. Услышал тяжелый топот сапог, затем разговор… Это была русская речь, да, да, говорили на русском языке!

Когда все утихло и Степан заглянул в комнату, он увидел на полу спящих солдат в немецкой и жандармской форме.

Петляя в молодом ельнике, Борис Жижко шел впереди всех и первый добрался до седловины высоты. Отсюда было видно далеко вокруг. Солнце еще не зашло, оно багровыми холодными лучами освещало заснеженную долину. Внизу уже в тени лежал завод. Горели в солнечном пламени лишь две кирпичные трубы, остальное почернело — и длинные приземистые цехи, и какие-то пристройки вдоль колючей проволоки. У ворот разворачивались и выезжали на дорогу несколько груженых машин. Слева небольшой кирпичный домик — охрана завода. А дальше виднелись островерхие крыши домов, среди которых черными трещинами обозначались улицы. Город протянулся вдоль равнины, его окраина пряталась за холмами.

— А вот и он, завод, — проговорил сзади, едва отдышавшись, Йозеф Вейс, толстый старик в поношенном пальто. Подобно многим потомственным стеклодувам, он страдал болезнью сердца, но все же взялся провести группу партизан к Старе Ранске кратчайшей дорогой. Эта дорога петляла между скал, по крутым склонам в лесу и была тяжела даже для таких ребят, как Жижко и его товарищи. Когда сегодня утром они усомнились в силах больного старика, тот с обидой сказал: «Йозеф Вейс думает прежде всего о партийном поручении, а потом уже о своем здоровье. Лучше меня этой дороги никто не знает».

Старик всю дорогу шел бодро. Его крупное мясистое лицо покрылось красными пятнами, он поминутно останавливался, чтобы смахнуть с глаз и шеи пот. Иногда он говорил партизанам: «Тут совсем недалеко. Вот поднимемся на горку и перейдем лес», — будто устал совсем не он, а эти молодые парни. И сейчас, когда рядом, за голубым снежным полем лежал завод с высокими трубами, Борис понял, что у старика силы совсем уж на исходе.

— Устал, отец?

— Немного есть. Здесь, в местечке мой родственник живет, я к нему пойду. Там и отдохну…

Подошли остальные разведчики — Кулеш, Болотин, Прохазка… Кто-то изумленно свистнул и проговорил:

— Сколько же работает на заводе рабочих?

— Фаустов сказал — тысяча семьсот.

— Тысяча семьсот? Как же нам вывести из строя такую махину? Нас же всего восемь…

— Главное — не теряться, ребята. Нас сюда товарищ Вейс привел, а теперь уж самим нужно разбираться, что как.

— Я пойду. Моей помощи больше не нужно? — спросил старик.

— Дойдешь?

— Тут совсем близко. Потихоньку дойду…

— Не знаю, как тебя и благодарить, отец, — тихо, с чувством сказал Жижко. — Без тебя петляли бы по дорогам.

Он досадливо отмахнулся, затем, по-стариковски жуя губами, притянул к себе парня поближе.

— Слушай внимательно, Борис. Кончите дело — уходите с завода вон по той дороге, где стоят две сосны. Она идет в горы, там придется перебраться через маленький ручеек, потом — вправо по просеке. Километра через три увидите усадьбу. Там живет вдова лесоруба. Хорошая, добрая женщина, ей можно верить. В доме удастся до вечера отдохнуть.

Старик поглубже натянул на уши суконную шапку и, пожав Борису руку, уже собрался уходить, но тут вдруг снова повернулся к разведчику.

— Слышишь, как шумят сосны? Это ветер изменился, дует с севера. Значит, может случиться снегопад и вьюга. Так что не сбейтесь с пути.

Быстро набегали сумерки. Темнота постепенно поглощала всю долину. Вскоре и завод не стал виден. Ни один огонек не блеснул в его цехах: видно, светомаскировка соблюдалась очень тщательно. Партизаны выжидали. В десять часов вечера должна была произойти смена постов.

Наконец Жижко посмотрел на часы и подал сигнал. Первыми по тропинке вышли на дорогу и направились к заводу Болотин и Кулеш. Они оба неплохо знали немецкий язык и должны были, в случае какого-либо осложнения, расчистить дорогу в заводской двор. Там, у проходной, их встретят двое рабочих, по паролю.

Через несколько минут вышли остальные шесть человек. Впереди было тихо.

У заводских ворот около сторожевого грибка уже стоял Кулеш.

— Николай в проходной, — сказал он. — Пришлось привязать табельщика к столу да запереть в комнате. А наши друзья ждут во дворе. Наверное, замерзли, бедняги.

Действительно, как только разведчики пробежали проходную и оказались в небольшом заводском дворе, от стены цеха отделились две черные фигуры.

— Пан солдат не встречал сегодня в городе седого старика? — спросил один из них, пожилой рабочий с молотком в руке.

— Встречал. Он у Вацлава вот такой же молоток купил, — ответил Жижко условленной фразой.

— Наздар!

— Наздар, друзья! Теперь давайте за дело!

Жижко действовал быстро и расчетливо. Он отдал распоряжение Кулешу глаз не спускать с караульного помещения, стрелять только в крайнем случае. Двум бойцам отправиться вслед за чешским товарищем к котельной и взорвать ее последней взрывчаткой. Другой рабочий поведет к подстанции — ее нужно также подорвать гранатами и поджечь. Остальным — в цехи, вывести из строя как можно больше оборудования.

Партизаны растворились в темноте. Вряд ли кто-нибудь мог заподозрить, что горстка чужих людей проникла на завод. Одетые в немецкую форму, они ничем не отличались от охраны. Главное теперь для них — действовать быстро, пока не наступило время смены постов и не обнаружено исчезновение часового у ворот.

Цехи завода мерно и глухо гудели. За кирпичными стенами и плотно закрытыми окнами на десятках станков, у паровых молотов и прессов готовились корпуса для снарядов. Еще несколько дней — и эти смертоносные сигары могут упасть на наши позиции, будут сеять вокруг смерть.

Над корпусами стояла кромешная темень. Сыпался твердый снег. Ветер крепчал. Поднималась вьюга, февраль начинал свою очередную снежную пляску.

Вдруг над заводом дрогнул воздух, взрыв ударил по окнам цехов. Из котельной медленно ползли языки пламени. Вслед за этим послышался еще один взрыв, в цехах погасли лампочки.

Началась паника. В темноте люди бросались к выходу, сталкивались друг с другом, натыкались на станки, падали. Никто не мог понять, что произошло. Зажглось несколько факелов. В дрожащем свете длинные человеческие тени метались по стенам цеха. Кто-то крикнул:

— Партизаны!

В эту минуту прозвенел высокий, требовательный голос:

— Ни с места, товарищи!

Кричал Прохазка, вскочив на какой-то ящик и подняв автомат. Тени перестали метаться.

— Рабочие! Внимание! Мы — советские и чехословацкие партизаны. Выслушайте нас! Сейчас мы взорвали котельную и подстанцию. Но это не все. В ближайшие три дня на завод будет совершен массированный налет американской авиации.

Прохазка замолк, перевел дух. Люди в бледном освещении факелов заволновались, зашумели.

— Вы знаете, что такое налет американцев? Тысячи тонн бомб, море огня… Советуем вам на эти дни уйти подальше от завода. Уходите отсюда, если не хотите умереть под бомбами!

Рабочие снова зашумели.

— Верно! По домам, товарищи! — крикнул кто-то из темноты. Черная масса людей двинулась к выходу. Там на минуту вспыхнула возня, раздалась ругань на немецком языке — наверное, какой-то немец-мастер пытался задержать толпу людей, рвущихся на улицу.

Во дворе грохнул выстрел, другой, прострекотала автоматная очередь. Прохазка и с ним Борис Жижко выскользнули через окно во двор, бросились к воротам.

С трудом в снежной пелене отыскали дорогу к седловине горы. Никто не пострадал, если не считать израненных рук и разорванных шинелей у Белова и Курасова, которые перебирались через колючую проволоку. Жижко, Прохазка и Павловский проскочили через проходную, когда Кулеш открыл огонь по фолькштурмовцам и те спрятались за дом.

Около завода начиналась паника. Подъезжали солдаты на двух грузовиках с горящими фарами. Разведчики видели, как в скользящих полосах яркого света метались фигуры в касках, как цепочка трассирующих пуль пронеслась вдоль проволочной ограды, затем поднялась зеленая ракета. А за цехами полыхало пламя, чуть ли не до верхушек освещая высокие заводские трубы.

— Ищи, фриц, ветра в поле, — проговорил Жижко, забрасывая за плечо автомат.

…Лес долго не кончался. Наконец нашли дорогу, потом вышли к речушке. Узкая проселочная дорога, придерживаться которой можно было в темноте лишь ощупью, петляла меж черных елей.

На востоке уже начала желтеть заря, когда послышался собачий лай. В стороне, среди деревьев, показались смутные очертания дома, прижавшегося к крутой горе. Посоветовавшись немного, партизаны двинулись туда.

Вот и покосившийся забор из старых кольев, калитка, скрипящая на ветру.

Гремя цепью, из-за куста выкатился огромный пес, Курасов вскинул автомат, но Павловский остановил его.

— В гостях свои порядки не устанавливай, Володя. И нервы береги.

На крыльцо вышла пожилая женщина в накинутом на плечи пальто.

— Хозяйка, пусти отогреться в хату.

Женщина удивилась чешской речи из уст людей, одетых в немецкие шинели, и молча пропустила солдат в дом. На озябших ребят дохнуло теплым хлебным запахом, чем-то таким уютным, родным, семейным. Едва расстегнув ремни, повалились спать.

Ребята спали мертвым сном, не зная, какими жадными горящими глазами наблюдает за ними молодой мужчина. Сердце Степана радостно билось. Неужели это партизаны, русские? Сколько дней, недель ждал Степан этой встречи!

Утром первый же проснувшийся боец увидел в дверях Степана.

— Ба, да тут мужик!

…Ружена, не проронив ни слова, собирала Степана в дорогу. Заштопала пиджак, пришила пуговицы на рубашке. Она не поднимала взгляд на Степана, но сердцем чувствовала, как он счастлив, как рад тому, что теперь он снова будет бить фашистов.

Когда отряд уже собрался уходить, Степан подошел к Ружене попрощаться. Он увидел плотно сжатые красивые губы и слезы на щеках.

— Стефан, береги себя… — наконец, прошептала она.

…Юрий в тот день передавал в Центр очередное сообщение.

«В ночь на третье февраля совершена диверсия на заводе в Старом Ранске, производившем корпуса 122-мм снарядов. Взорваны котельная, подстанция».