«Зарево» на высочине

КАРАТЕЛИ

Человек появился в селе мартовским утром. На нем было обтрепанное пальто, грязные, стоптанные башмаки и мятая кепка. Обросшее лицо, глубоко посаженные глаза, внимательные и настороженные. Он вошел в дом Тлустоша и на ломаном чешском языке рассказал, что он русский солдат, бежал из лагеря военнопленных. Попросил помочь найти партизан. В то время у Тлустоша в гостях сидел Франта Какач. Выслушав пришельца и посочувствовав его злоключениям, добродушный Франта хлопнул человека по плечу и сказал:

— Ничего, товарищ, если захочешь, партизан можно найти.

— Вы мне поможете, да? — вдруг оживился гость. — А где партизаны-то?

Тут Какач понял, что совершил оплошность. Будто ничего не было необыкновенного в вопросе человека, но он на какую-то долю секунды спросил раньше, чем это можно было ожидать, и к тому же неестественно радостным тоном. Это насторожило старого крестьянина. Он уклончиво ответил:

— Кто его знает, где эти партизаны. Я просто к слову сказал: захочешь найти, так найдешь.

Человек попрощался, вышел на дорогу и нерешительно зашагал в гору, к домам Какача и Застеры. На полпути он остановился и повернулся туда, откуда пришел.

Обо всем этом Какач немедленно сообщил Фаустову.

— Нужно было привести его сюда, Франта, — сказал капитан. — Здесь мы бы раскусили, что за фрукт.

Юрий вмешался в разговор:

— Теперь ясно, командир, какие машины с антеннами ездят вокруг. Нас, наверно, засекли пеленгаторы.

Несколько дней назад чехословацкие друзья из соседних сел и хуторов сообщали о каких-то автомашинах, которые появились у немцев: большие крытые фургоны, на крыше — антенны в виде рам или каких-то рогулек. После этого командир приказал Юрию и Ивану Тетерину сообщить Центру, что временно передачи будут прекращены.

Приход в Самотин незнакомца встревожил Фаустова. Уже прошло почти два с половиной месяца с тех пор, как пришли они сюда. За это время эсэсовцы ни разу не приходили в село.

Фаустовцы были хозяевами на дорогах и в селах от Ледеча до Бистрице. Владимир Кадлец не раз бывал в Брно, установил связь с чехословацкими патриотами, которые даже сделали для «Зарева» круглую — «гербовую» печать.

И вот теперь появились тревожные признаки того, что гитлеровцы нащупали базу отряда. Нужно быть начеку. «Зарево» не боится стычек с эсэсовцами. Теперь вместе с фаустовцами находится и отряд Мельника. За прошедшее время уже не один десяток гитлеровских вояк нашел могилу на дорогах. Но командиру нужно думать не только об отряде, он ответствен за судьбу тех чехословацких друзей, простых крестьян, которые приютили партизан, выполняли боевые задания.

Если эсэсовцы их обнаружат, семьям патриотов будут уготованы мучения в гестаповских застенках и концлагерях.

Фаустов приказал бойцам быть готовыми к немедленному выступлению. Никаких следов о пребывании отряда в Самотине не должно остаться.

Март. Почти всюду сошел снег, лишь в лесу под черными глыбами еще серели клочки ноздреватого снега. Пробивались к теплому солнцу первые былинки нежной травы, весело поглядывали голубыми глазами подснежники.

Поздно вечером в дом Какача ввалился весь мокрый и в глине Карел Кулыфанек. Еще не отдышавшись, он едва проговорил:

— Капитан, поднимай всех!..

Встревоженные бойцы окружили Кулыфанека. Кадлец подал неожиданному гостю воды, и тот одним духом опрокинул черпак.

— Сегодня ночью назначена облава на Самотин. У вас тут был гестаповский лазутчик, что-то вынюхал. Они надеются захватить вас врасплох.

Фаустов переспросил:

— Это точно, Карел? Откуда узнал?

— Подслушал разговор двух эсэсовцев с нашим шефом. На Самотин пойдет большой отряд карателей, они будут охватывать село кольцом. Как только я услышал это, вскочил на велосипед и вот еле добрался по такой раскисшей дороге.

— Ваня, — обратился командир к Тетерину, — беги быстрее к Застере, веди оттуда всех наших. Еще раз предупреждаю: не оставлять ни малейшего следа.

Отдышавшись, Кулыфанек уже спокойнее сказал:

— Уходить, капитан, нужно в горы, к сторожке. Я понял, что прочесывать горы каратели не намерены, поэтому можно переждать в шести-восьми километрах.

Молодой чех посмотрел на часы и заторопился.

— Нужно скорее вернуться в Нове-Место, пока меня не хватились. Ведь еще мы поборемся, капитан? — улыбнулся бледными губами Карел.

Фаустовцы от всего сердца благодарили чеха за такое сообщение, старались пожать ему руку. Каждый понимал, чего стоило Карелу добраться в такую слякоть на велосипеде в Самотин. Десяток километров по трудной дороге, в темноте, с огромным риском быть схваченным гитлеровцами и снова возвращение назад. Какой еще поступок может ярче показать настоящую душу Кулыфанека.

Вскоре отряд уже покидал Самотин. Вместе с фаустовцами уходил майор Мельник со своими бойцами. В последний раз посмотрели на дома, где в течение двух с половиной месяцев жили, где были окружены заботой Какача и Застеры.

У солдата свои воспоминания. Он может забыть опаснейшие моменты жизни на фронте, полные свинца, огня и смерти. Но никогда не забывает он теплого угла и куска хлеба, которым поделились с ним в минуты смертельной усталости и голода. Он на всю жизнь запоминает теплые и ласковые, как у далекой матери, руки, которые протянули ему пищу, заштопали одежду, уложили спать. И может быть, вот такую бескорыстную заботу, постоянное внимание к воину, щедрость души он поставит наравне с ратным подвигом.

Отряд шел в горы. Ночью началась метель, и разведчики с трудом пробивались вперед. К утру они достигли охотничьего домика на окраине леса и, отдохнув несколько часов, двинулись на Тишнов.

Каратели вломились в дом Какача ранним утром. Следом за толстым, пучеглазым фельдфебелем вошел вчерашний гость Тлустоша, «беглец». Он был в том же обтрепанном пальто, так же небрит, но глаза его горели таким злым огнем, что Какач испугался не за себя, а за дряхлых стариков — отца и мать, за жену и дочку-подростка. Поэтому, когда эсэсовцы заполнили весь дом грохотом кованых сапог, Франта смело выступил вперед. Налитые кровью, воловьи глаза фельдфебеля ощупывали Какача с головы до ног.

— Этот? — спросил фельдфебель у лазутчика.

— Да…

Фельдфебель вразвалку подошел к Франте и вдруг, выбросив вперед короткую руку, ударил его в лицо.

— Партизан? Ты есть партизан?

Какач отлетел к стене, замотал головой, будто стряхивая боль, которая теперь стучала в затылке. Рядом стоял лазутчик и скороговоркой повторял:

— Ты мне говорил о партизанах. Признавайся! Где партизаны? Ты мне говорил…

Он тоже замахнулся на Франту, но это, видимо, фельдфебелю не понравилось, он что-то прорычал и пренебрежительно оттолкнул лазутчика в сторону.

— Господин офицер, я никаких партизан не знаю! — сказал Какач.

— Врешь, ты мне говорил! — заорал в исступлении лазутчик.

— Я вам ничего не говорил. Партизан я не видел! Да разве я не сообщил бы, если бы заметил хоть одного партизана! — Франта состроил плаксивую физиономию.

От дверей подал свой робкий голос староста.

— Господин фельдфебель, Франта Какач — преданный, исполнительный крестьянин. А какие у нас партизаны? Здесь про них никто не слыхал.

Эсэсовцы рыскали по всем углам, перевернули вверх дном немудреную обстановку Какача, но никаких подозрительных следов не обнаружили. Фельдфебель, поняв, что поиски напрасны, приказал солдатам «проучить проклятого чеха». Долго свистели плети над распластанным телом крестьянина. Каратели ушли из дома лишь после того, как убедились, что Какач потерял сознание. Плачущая жена бросилась за водой…

Вечером в дом Франтишека незаметно проскользнул Кадлец. Жена, всхлипывая и поправляя на спине Какача мокрое полотенце, рассказала Владимиру обо всем происшедшем.

— Звери! Избили, надругались над людьми. Все село обнюхали, каждый подвал проверили. Ломали, рвали все, как бандиты. Когда же им за это будет отплачено?

Кадлец мрачно смотрел на стонущего Франтишека, и кулаки его невольно сжимались в бессильной ярости.

Но тут Какач поднял с подушки голову, посмотрел на Владимира заплывшим глазом и, превозмогая боль, вдруг озорно подмигнул.

— Все-таки, Володя, с вами веселее. Возвращайтесь скорее сюда. Видишь, как я соскучился? С горя никак не поднимусь, — он попытался улыбнуться.

В ту же ночь Кадлец вернулся в отряд и доложил командиру о налете карателей на Самотин. Сейчас эсэсовцы ушли из села и, по-видимому, прекратили поиски отряда.

Но партизаны ошибались. Они не знали, что гитлеровцам удалось схватить одного бойца из отряда «Ян Гус». Этот партизан знал немало явочных квартир чехословацких патриотов-подпольщиков. Оттуда распространялись антигитлеровские листовки, там отдыхали ушедшие на задание партизаны из отряда «Ян Гус» и «Зарево».

Пленный партизан на допросе под пытками начал выдавать одну за другой явочные квартиры.

Первой жертвой этого предательства стал лесничий из Першикова Франтишек Яначек. Эсэсовцы нагрянули к нему вечером, сделали погромный обыск, избили Франту до полусмерти, затем вместе с женой и двумя детьми увезли в Прагу. Соседи, видевшие, как фашисты волокли связанного и окровавленного Яначека, потом рассказывали, что он держался стойко.

Ворвались немцы и в дом старика Вейса. Эсэсовцы решили тут же допросить хозяина. Но коммунист молчал. Доведенные до бешенства его молчанием, гитлеровцы принялись избивать старого чеха. Вейс не проронил ни слова. Только слезы катились по бледному, изрытому глубокими морщинами лицу, когда старик увидел, как начали бить его жену и взрослую дочь.

Пятилетнюю внучку, светловолосую девочку, с удивлением и испугом смотревшую на все огромными серыми глазами, не били. Пока эсэсовцы вымещали злобу на стариках и их дочери, толстенький, по виду очень добродушный человек — гестаповец, увел девочку в другую комнату и там, бережно усадив ее, достал плитку шоколаду.

— Кушай, милая, не стесняйся, — голос у дяди был ласковый, и девочка, напуганная криками и шумом, доносившимися из-за двери, невольно прижалась к этому человеку.

А он стал расспрашивать, какие у девочки игрушки, есть ли у нее подруги, а когда она с удивительной быстротой съела шоколад, вынул из кармана горсть конфет. Обрадованный таким неожиданным угощением, ребенок с готовностью отвечал на вопросы. Наконец, дядя спросил, приходили ли к ним когда-нибудь люди с оружием. Девочка на секунду перестала жевать и, сморщив от усилия лобик, сказала:

— Приходили дяденьки, много-много… И с ними дядя Алеша…

— Какой дядя Алеша?

— Он большой-большой, волосы черные. Он мне гостинцы носит… И пистолет на поясе у него большой. Дядя Алеша очень веселый.

Человек вдруг перестал улыбаться и засыпал девочку вопросами, но она больше ничего вразумительного не могла сказать.

Семья Вейса была также увезена в Прагу.

Весть об этих арестах и обысках застала Карела Яйтнера в Ждяре. Друзья сказали ему: «Будь осторожен. Может быть, не стоит идти сейчас домой». Они оказались правы — в это время гестаповцы уже хозяйничали в доме Яйтнера и допрашивали его сестру Карлу. Тихая по натуре и, как многим казалось, боязливая девушка спокойно, с презрением смотрела на врагов и твердила одно:

— Никаких партизан не знаю. Брат — не коммунист. Никто к нам не приходил.

Сухими, побелевшими губами она повторяла одни и те же слова, прислушиваясь к каждому новому звуку за дверью, — неужели Карел придет домой и попадет в лапы гестапо?

Но брат не пришел. Он послушал совета друзей и спрятался в надежном месте.

На другой день Карла уже была в доме «Печека» — так называли штаб-квартиру гестапо в Праге. Ее допрашивали долго, сначала обещая немедленное освобождение и полную безопасность, но потом, видя упорное молчание этой светловолосой худенькой девушки, вышли из себя. В камеру обратно ее бросили с рассеченной бровью.

Проходили дни за днями, а Карла ничего определенного не говорила гестаповцам. Поняв, что брату удалось скрыться, девушка отвечала на допросах:

— Я ни разу не встречала партизан. Может быть, брат и скрывал что-то от меня, но никогда я не видела, чтобы какие-нибудь подозрительные люди приходили к Карелу.

Девушку переправили в тюрьму Панкрац. И вскоре объявили, что она приговорена к смертной казни.

С тех пор потянулись дни мучительного ожидания исполнения приговора. Казалось, гитлеровцам доставляло удовольствие наблюдать, как узница вздрагивала при каждом появлении надзирателя в камере, как день за днем все больше глубоких старческих морщин ложилось на лицо девятнадцатилетней девушки.

Зная, что ее ждет расстрел, может быть, в следующую ночь, Карла безучастно выходила на очередную пятиминутную прогулку, плелась вдоль стены, стараясь лишь не наступить на ноги впереди идущей узницы. Иногда она равнодушно смотрела сквозь сетку перегородки на заключенных мужчин, которых тоже водили надзиратели вдоль стены.

Однажды ей показалось, что среди мужчин мелькнуло знакомое лицо. Где же она видела этот вытянутый округлый подбородок? Карла мучительно вспоминала, но образ человека ускользал, терялся в темных уголках памяти.

Это был Самек, тот партизан Ладислав Самек, которого эсэсовцы захватили в Краснице тяжелораненым. Карла Яйтнерова видела его всего один раз, когда «Зарево» проходило через Цикгай к Праге.

Ладислав давно уже находился здесь, в Панкраце, в камере смертников. Когда он очнулся там, в Краснице, в кузове грузовика, под ногами эсэсовцев, он понял, что теперь-то начнется самое главное, самое решающее в его жизни — испытание всех его душевных качеств, экзамен мужества, стойкости. И он, больно ударяясь головой о сапоги солдат, шевелил немыми губами: «Ничего не знаю. Не знаю, куда шли, откуда, с кем, зачем. Не знаю, как звать, забыл… Память отшибло».

Так он отвечал на всех допросах в гестапо. Смахивая рукой с глаз кровь, уже бессильно шептал:

— Не знаю… Я — простой словацкий солдат, по глупости попал к партизанам. Как звали командира, не знаю. Звали просто: командир…

Ему не давали продолжать: понимали, что он врет. Били плетьми, палками, ногами. Потом решили подвесить к потолку. Он продолжал шептать:

— Ничего не знаю. Я — простой солдат.

В Панкрац эсэсовцы привезли его из дома «Печека», будучи уверенными, что через день-два этот изуродованный человек отдаст богу душу. Но прошла неделя-две, и Ладислав Самек с помощью товарища по камере начал передвигаться от окна до двери.

Снова его вызывали на допросы, снова бросали в камеру избитого, без сознания. Гестаповцам ничего не удавалось узнать от этого парня.

Тогда Ладислава перевели в камеру смертников.

В эти дни Карла Яйтнерова и увидела его…