Ласточкино гнездо

Глава 2 Литературные бездны

– Татьяна Андреевна!

Тася обернулась.

К ней шел уполномоченный кинофабрики Кауфман, который сопровождал съемочную группу и, как и подобает уполномоченному, следил за расходами и скучной бумажной отчетностью.

При рождении Кауфмана нарекли Моисеем Соломоновичем, но с некоторых пор он стал зваться Матвеем Семеновичем.

Впрочем, та эпоха видела и не такие метаморфозы имен, отчеств и даже фамилий, так что на происшедшие с Кауфманом изменения мало кто обратил внимание.

– Вы уже знаете? – спросил Кауфман, пытливо вглядываясь в лицо жены режиссера.

В светлых брюках, белых ботинках, толстовке[6], перепоясанной тонким пояском, и белой кепке Кауфман смотрелся настоящим советским франтом. Он был худ, черноволос, с продолговатым тщательно выбритым лицом и носил роговые очки, прибавлявшие ему добрый десяток лет к имевшимся тридцати двум.

В Ялту уполномоченный привез с собой попугая, которого обожал и которому периодически изливал душу, когда рядом никого больше не было.

Положение у Кауфмана было довольно сложное – ему пришлось сменить на съемках прежнего уполномоченного Зарецкого, который обычно занимался недорогими комедиями и привык к тому, что десять статистов всегда можно заменить пятью, а еще лучше – обойтись членами киногруппы, ничего не доплачивая им за пребывание в кадре.

К величайшему горю Зарецкого, Борис Винтер ставил свою фильму с эпическим размахом и не желал идти на компромиссы, а когда режиссер стал обсуждать затраты на съемку сцены с мчащимся паровозом, который сминает застрявшую на рельсах машину героини, Зарецкий почувствовал себя совсем уж неуютно.

– А может быть, вы перепишете сценарий? – спросил уполномоченный, с надеждой глядя на режиссера.

– Зачем? – удивился Винтер.

– Ну, – промямлил Зарецкий, – видите ли, Борис Иванович, я совершенно не понимаю… Зачем паровоз? Зачем машина? Она же пострадает… лишние расходы… Нет, Борис Иванович, на это я согласиться не могу!

– Но ведь… – начал режиссер, посмотрел на лицо своего собеседника, и неоконченная фраза повисла в воздухе. – Черт возьми! – выпалил наконец Винтер в сердцах, встал с места и вышел, не прощаясь.

Зарецкий с облегчением вздохнул и вытер лоб платком в крупную клетку.

Через два дня уполномоченный узнал, что его отзывают в Москву, а прибыв туда, обнаружил, что его с треском уволили. Поговаривали, что режиссер пожаловался одной из актрис, а именно Нине Фердинандовне, на возмутительную скупость Зарецкого.

А Нина Фердинандовна не только играла в фильме главную роль, но еще и была женой наркома Гриневского, друга Ленина и старого (вдвое старше любезной супруги) большевика.

Словом, Матвей Семенович имел все основания для беспокойства.

С одной стороны, руководство кинофабрики просило его проследить, чтобы Винтер снял все в срок и уложился в смету, с другой – режиссер был горазд на выдумки и некоторые сцены добавлял уже в процессе съемок, а это всегда означало увеличение расходов.

Новый уполномоченный поймал себя на том, что стал чаще разговаривать с попугаем, а общение с Винтером, напротив, постарался свести до минимума.

Впрочем, в Ялте было достаточно людей, с которыми Кауфман охотно общался – например, хорошеньких девушек, и будь его воля, он бы вообще обошелся без общества режиссера, который своим энтузиазмом и кипучей энергией действовал ему на нервы.

В жизни Матвей Семенович больше всего любил порядок и цифры.

Дважды два всегда равнялось четыре, пятью пять – двадцать пять, а Борис Винтер казался стихией, презирающей таблицу умножения, и потому не внушал уполномоченному никакого доверия.

Что же до жены Винтера, то Тася ничем не походила на своего супруга.

Она была хрупкая, узкоплечая и вся какая-то поблекшая. Тонкие бесцветные губы сжаты в ниточку, русые волосы не доходят до плеч, платье и то – какая-то линялая тряпочка.

Чувствовалось, что молодая женщина махнула на себя рукой и что заботы не то что поглотили ее, а съели вчистую.

Кауфман знал, что в Ялту жена режиссера приехала вместе с шестилетней дочерью Марусей, которая, кажется, не очень крепкого здоровья.

«А все-таки лучше ей взять себя в руки, – подумал уполномоченный, глядя на свою собеседницу. – Когда в группе такие дамочки, как наши актрисы, да и не только актрисы…»

Впрочем, додумывать он не стал – все и так было ясно без слов.

– Утопленник, – сказал Матвей Семенович, когда Тася спросила у него, что именно он хотел ей сообщить. – Всплыл, когда наши снимали на набережной. Ну само собой, неприятно. Вытащили его, потом явился начальник местного угрозыска – Парамонов, кажется, его зовут. Кто, говорит, такой, почему утонул. Мы-то тут при чем, откуда нам знать? А он снимать запретил – погодите, говорит, до выяснения обстоятельств. Кто-то утонул, а мы должны страдать. Опять вот из графика выбились…

– Я поговорю с Ниной Фердинандовной, – решилась Тася. – Местные власти не имеют права чинить нам препятствий.

– Да, – с нажимом промолвил Кауфман. – Конечно, Татьяна Андреевна, поговорите. Поговорите! Им-то ничего, а у нас сметы, суточные, расходы…

«Он знает, – подумала Тася, скользнув взглядом по лицу собеседника. – Знает, что вовсе не Боря жаловался наркомше на Зарецкого. Это я пошла к ней и так настроила против уполномоченного Нину Фердинандовну, что его мало того, что отозвали, но еще и вышвырнули со службы. Боря для таких вещей слишком горд, а я… Что ж, если надо, я и не на такое пойду».

– Вы уже звонили ей? – спросила Тася.

Кауфман вздохнул.

– Пытался. Но линия испортилась.

– Я сейчас заберу Марусю с процедур, – решилась Тася. – А вы пришлите к гостинице машину с Кешей. Съезжу к Нине Фердинандовне, объясню ситуацию…

Матвей Семенович деликатно кашлянул.

– Она может быть не в настроении сейчас, – заметил он. – Помните, вчера, когда она приезжала в Ялту, какой-то хулиган со шрамом ее обругал…

Гриневская жила за городом, в особняке, который до сих пор упорно величали «Баронской дачей», потому что до революции он принадлежал барону Розену. Особняк тоже был задействован в фильме – он, так сказать, исполнял роль виллы одного из героев.

– Я все же поговорю с ней, – решительно объявила Тася, вздергивая свой остренький подбородок.

Когда минут через сорок Борис Винтер вернулся в гостиницу «Россия», где жило большинство членов съемочной группы, он узнал, что жена только что уехала вместе с дочерью за город, договариваться с Ниной Фердинандовной.

Итак, если миссия Таси увенчается успехом (а в этом Борис почему-то не сомневался), завтра же они смогут возобновить съемки. Ему бы радоваться, а он отчего-то не ощущал ничего, кроме вялого раздражения.

Жара и вдобавок стычка с Парамоновым, который отчего-то забрал себе в голову, что если труп найден во время съемок, то это неспроста, доконали режиссера.

Он распахнул окно, содрал пристежной воротничок и рухнул в кресло, которое издало протестующий скрежет.

Бориса нельзя было назвать толстяком, но он был крупный мужчина и, как всякий бывший боксер, состоял из сплошных мышц. Предками его являлись англичане, перебравшиеся в Россию в позапрошлом веке, и некоторые уверяли, что в лице режиссера и впрямь проглядывает нечто британское. Обычно оно казалось замкнутым и, пожалуй, упрямым, но когда Борис немного расслаблялся, с ним происходила поразительная перемена: он превращался в самого обаятельного, самого сердечного человека на свете с великолепной открытой улыбкой. Друзья обожали его, а женщины…

В дверь кто-то коротко, но решительно постучал.

– Миша, заходи, открыто! – крикнул Борис, безошибочно опознав по стуку стоявшего в коридоре.

Дверь с легким скрипом отворилась. На пороге стоял остролицый блондин лет тридцати пяти с умными серыми глазами. Это был Михаил Мельников, сценарист и по совместительству – глава всех злодеев в фильме Винтера.

– Что это у тебя? – спросил Борис, разглядев в руке гостя бутылку.

– Вино из баронских подвалов, – ответил Михаил. – Из коллекции самого Розена.

– Пф! – фыркнул Винтер. – Тебя надули.

– Ты на этикетку посмотри. – Сценарист закрыл дверь, подошел к Борису и протянул ему бутылку.

Режиссер стал придирчиво изучать надписи, морща лоб.

– Где ты ее купил? – наконец спросил он.

– В старом городе, у одного грека.

– Точно подделка, – пробормотал Борис; но в его голосе уже не было прежней убежденности. – Откроем?

– Давай.

– А за что пьем? – спохватился режиссер, ища штопор.

– Да за что хочешь.

Хотя Винтер был сильным мужчиной, пробку удалось извлечь не без труда.

Из бутылки на находящихся в комнате пахнуло сложным ароматом, в котором словно спрессовались все весны и зимы, во время которых драгоценный напиток дремал в подвале, и Михаил аж зажмурился от удовольствия.

– А ты говоришь – подделка…

– Надо Эдмунда пригласить, – спохватился Борис.

– Не надо, – мотнул головой сценарист.

– Почему?

– Он с дамой.

– Опять?

– Всегда, – усмехнулся Михаил. Оператор был известным сердцеедом, но ни одна из пассий у него надолго не задерживалась. – Ты что ищешь?

– Бокалов нет, – сказал Винтер убитым голосом, переворошив всю находящуюся поблизости посуду и едва не разбив сифон.

– Да? Ну будем пить по-пролетарски, из стаканов…

Чокнулись и выпили по-пролетарски.

Дивное вино заструилось по языку, проследовало своим путем в желудок, и Борис невольно подумал – как хорошо, что Таси с ними нет, она бы непременно сказала что-нибудь неодобрительное, что напрочь бы испортило момент. И вообще, не так уж плохо, что сегодня съемки закончились пораньше…

– За нашу фильму, – предложил он запоздалый тост.

– За нашу фильму, – кивнул Михаил.

Они сидели друг против друга за круглым столом и чувствовали, как все заботы отступают и ленивое блаженство по капле просачивается в их души.

Из открытого окна веял ветерок, снаружи копошилась и гомонила набережная, но даже шум не нарушал счастливого покоя собеседников.

«А ведь ничего этого могло и не быть», – вдруг подумал Борис. Сколько труда от него потребовал этот проект, с какими муками все продвигалось…

Впрочем, все началось с рядового вопроса одного из руководителей кинофабрики:

– Товарищ Винтер, как насчет новой фильмы? Есть отличный материал для экранизации… Боевик! Либретто уже готово. Со сценарием проблем не будет… Приключения, заграница – мне кажется, это в вашем вкусе…

Невольно Винтер заинтересовался. Его предыдущий фильм был комедией о молодом крестьянине в большом городе, и хотя режиссеру удалось повернуть сценарий так, чтобы уйти от навязших в зубах штампов, он чувствовал, что сыт крестьянами по горло. Ему хотелось приключений, романтики, размаха. Хотелось героев, которые не будут ни крестьянами, ни рабочими, ни – если уж говорить начистоту – нэпманами.

Вскоре он заполучил для ознакомления либретто[7] и стал его читать. Но по мере того, как строка за строкой проходили перед его взором, недоумение Винтера росло и мало-помалу превращалось в оторопь.

Коротко говоря, никакого либретто не было и в помине, а был какой-то словесный фарш о героических заграничных рабочих, которые противостояли тайной капиталистической организации. Во главе ее стоял наводящий страх злодей по имени Тундер Тронк.

Вновь и вновь спотыкаясь об это имя, Винтер наконец вспомнил, что видел его раньше, и не раз, на обложках тоненьких книжечек, выходивших серийными выпусками.

Издательство словно нарочно сделало все, чтобы отпугнуть читателей чудовищными обложками, дрянной бумагой и слепым шрифтом, но его усилия не увенчались успехом. Автором книжечек значился некий иностранец Фрэнк Гризли, и хотя от одного этого имени за версту разило подделкой, публика расхватывала выпуски на ура.

Решив не полагаться на либретто, Борис отправил Тасю искать полный текст приключений Тундер Тронка, которые, как выяснилось, были недавно переизданы в одном томе. С большим трудом (весь тираж был уже раскуплен) жена раздобыла книгу, и режиссер засел за ее чтение.

Надо вам сказать, что киношники – люди закаленные и что удивить их непросто, однако автору, скрывавшемуся под псевдонимом Фрэнк Гризли, это удалось.

Текст был не просто плох – какая-то совершенно особенная, разухабистая бездарность глумливо таращилась из каждой его строки.

Чувствовалось, что автор глубоко презирает своего читателя, что мир подвигов и романтики, о котором говорят лучшие приключенческие романы, бесконечно далек от Гризли, и что штампованные перипетии своих героев-манекенов он нагромождает чисто механически, гоня строку за строкой.

Если вначале Борис брался за книгу с некоторой надеждой, он закончил читать ее в полном отчаянии. Тут не было материала для экранизации; тут не было вообще ничего.

Для очистки совести он перечитал либретто, ища хоть чего-то, за что можно уцепиться, и возненавидел его еще больше, чем роман.

«К черту эту дрянь, к черту Тундер Тронка… Возьмусь за какую-нибудь комедию».

Но на кинофабрике его огорошили сообщением, что комедий нет и не предвидится, потому что все режиссеры наперегонки снимают героические фильмы к десятилетию революции. Ну вот есть еще Тундер Тронк, а больше ничего.

Дома Борис сорвался.

От ругательств бывшего боксера дрожали стекла в рамах.

Тася, с тоской глядя на перекошенное лицо мужа, прижимала худые руки к груди и умоляла его не кричать так, потому что он волнует Марусю, Маруся будет плакать…

Но режиссер уже вошел в раж и не воспринимал никаких доводов. Коллег по профессии он полил отборной бранью, и самое мягкое из всего, что он сказал, было:

– Приспособленцы!

– Понимаешь, – добавил он через несколько минут, взволнованно меряя комнату шагами и бурно жестикулируя, – если бы они сами верили в коммунизм, в революцию, если бы Ленин хоть минуту их интересовал… Черт возьми, я бы не сказал ни слова! Но я же знаю этих сволочей, Октябрь их волнует не больше, чем сентябрь или декабрь! Лицемерные рвачи! Живи они в Италии, при этом… как его… Мусорини…

– Муссолини, – робко подсказала Тася.

Сама она находила итальянского лидера весьма импозантным, но мужу предусмотрительно об этом не говорила.

– Да! Так вот, они бы все, голубчики, снимали фильмы о том, какой фашизм хороший, и превозносили бы его точно так же, как здесь превозносят революцию…

Он еще немного побушевал, выпуская пар, потом съел Тасин пирог с яблоками и попытался успокоиться.

– Может быть, тебе посоветоваться с кем-нибудь? – предложила жена. – С каким-нибудь хорошим сценаристом…

Но все знакомые сценаристы, как назло, сочиняли сценарии, прославляющие революцию. Шеренги большевиков с мужественными лицами шагали по страницам, изъясняясь сплошь лозунгами, которые в то время, когда кино еще безмолвствовало, выносились на экран в виде надписей.

– Купят это красное г… – позевывая, говорили сценаристы женам, – переедем в отдельную квартиру и заживем…

И жены кивали, и мечтали, как они обставят гостиную, и детскую, и спальню, и ревниво следили за тем, чтобы мужья не отлынивали от работы, а то, не дай бог, кинофабрика наймет другого сценариста, и плакал тогда вожделенный гонорар, а с ним и все мечты…