Латинская Романия

Латинская Романия[6]

Трагические события апреля 1204 г. отдали Константинополь в руки участников Четвертого Крестового похода[7]. Катастрофа, казавшаяся многим современникам столь неожиданной и невероятной, была подготовлена длительным процессом децентрализации Византии, усилившимся с конца XII в.[8] В 1204 г. западноевропейские рыцари и венецианцы подписали договор о разделе земель империи Романии, ставший юридической основой предстоящих территориальных захватов[9]. Впрочем, они начались еще ранее. С 1185 г. Ионические острова, Кефалония, Закинф и Итака были отторгнуты у Византии норманским королем Вильгельмом II (с 1194 г. там утвердилась итальянская династия Орсини). В 1191 г. английский король Ричард Львиное Сердце захватил Кипр, затем продал его госпитальерам, которые, в свою очередь, через год уступили остров бывшему иерусалимскому королю Ги де Лузиньяну. Но после 1204 г. завоевания византийских земель осуществлялись планомерно, что привело к созданию целой сети «латинских» государств и владений на значительной части бывшей империи ромеев. Этот процесс не завершился в начале XIII в. Постепенно ослабевая, перемежаясь с греческой «реконкистой» утраченных территорий, он продолжался вплоть до XV в., когда предел ему положила османская экспансия.

Совокупность владений западноевропейских феодалов, а также итальянских морских республик, Генуи и Венеции, на территории Византии получила название Латинской Романии[10]. Ее крупнейшими государствами были: Латинская империя с центром в Константинополе (1204–1261)[11], Фессалоникское государство (1204–1224, с 1209 г. королевство)[12], Ахейское (Морейское) княжество на Пелопоннесе (1205–1432)[13], Афинская сеньория (1205–1456, с 1260 г. — герцогство)[14], владения рыцарского духовного ордена госпитальеров (иоаннитов) на Родосе и островах Додеканеса (1306–1522)[15]. Помимо крупных государств, на территории Греции было немало семейных держаний, как графства Водоницы и Салоны, обычно зависевших от сеньоров Афин или Фив. Таким образом, Южные Балканы представляли собой пеструю картину различных «франкских» и греческих владений[16]. Несколько особое положение занимало Кипрское королевство Лузиньянов (1192–1489), унаследовавшее традиции государств крестоносцев в Святой Земле[17].

Большое стратегическое и торговое значение имели приобретения Венецианской республики. Помимо части Константинополя, Венеция удерживала купленный у одного из вождей Четвертого Крестового похода и будущего правителя Фессалоники Бонифация Монферратского остров Крит (1206–1669)[18], а также остров Корфу (1207–1214, 1386–1797), важнейшие порты Южного Пелопоннеса Корон и Модон (1207–1500), крепости Навплий (1389–1540), Аргос (1394–1463), Навпакт (Лепанто, 1407–1499 гг.), Монемвасию (1464–1540). Короткое время, с 1395 по 1402 г., венецианцы управляли Афинами. В 1209–1211 гг. Венеция установила свой протекторат над тремя ломбардскими сеньорами (терциариями), правившими Негропонтом (Эвбеей), а с 1390 по 1470 гг., непосредственно включила остров в состав своих колониальных владений. Ряд городов, правда недолго, принадлежал Венеции и в Малой Азии, главным образом близ Геллеспонта. Это Лампсак, Галлиполи и Ираклия (1205/6–1224/5).

Создавая свою колониальную империю, Республика Св. Марка ограничивалась прямым захватом тех территорий, которые являлись узловыми пунктами мировой коммерции, имели решающее значение для установления торговой монополии Венеции в Восточном Средиземноморье. На большие территориальные приобретения не хватало людских и материальных ресурсов. Поэтому Венеция первоначально поощряла колониальные захваты, предпринимавшиеся отдельными патрицианскими семействами, предоставляя им право на собственные средства снаряжать экспедиции и овладевать беззащитными островами Эгеиды. Таким способом Марко Санудо основал герцогство Архипелага (1207–1566), включавшее наиболее значительные острова Киклад Наксос, Парос, Тиру, Милос, Сифнос, Андрос (в 1207 г. переданный во фьеф другому патрицию, Марино Дандоло) и др. Филокало Навагайозо в 1207 г. захватил остров Лемнос, остававшийся во владении его потомков до 1277–1279 гг., когда он вновь перешел под власть Византии, вместе с Кеей, Серифосом, Тирой и пр. Еще одной островной династией стал род Гизи, завоевавший в 1207 г. Спорады (Скирос, Скиафос и Скопелос), а также Тинос и Миконос. Род Веньеров до 1363 г. коллективно владел островом Китира. Первоначально независимые, враждовавшие друг с другим правители Эгеиды, стремившиеся к самостоятельности и потому приносившие сначала оммаж латинскому императору (как Санудо в 1207 г.), или иным государям, постепенно признали протекторат Венеции, а принадлежавшие им острова либо включались в состав прямых владений Республики (как, например, земли Гизи в 1390 г.), либо раздавались в качестве феодальных держаний. Последним крупным приобретением Венеции стал Кипр (1489 г., под протекторатом Республики с конца 60-х годов XV в.)[19]. В годы существования Латинской империи (1204–1261) венецианские купцы, как показал недавно Д. Якоби, развернули в Константинополе активную предпринимательскую деятельность и располагали значительными капиталами[20]. В XIV в. Венеция смогла также закрепиться в Причерноморье, где устроила укрепленные фактории в Трапезунде и Тане, выдерживая жесткое сопротивление соперников-генуэзцев[21].

Генуя не являлась участницей Четвертого Крестового похода. Ее проникновение на византийскую территорию было облегчено мирным договором с никейским императором Михаилом VIII Палеологом (1261 г.), вскоре после этого соглашения отвоевавшим Константинополь. Генуэзцы основали крупные фактории, превратившиеся затем в большие, хорошо укрепленные городские центры: Перу в Галате (1267–1453) и Каффу (Феодосию) в Крыму (60-е годы XIII в. — 1475 г.). Все побережье Черного моря было усеяно генуэзскими поселениями, факториями, крепостями, лежащими часто на территории, принадлежавшей местным греческим, мусульманским и грузинским правителям. Их предоставление регулировалось первоначально договорами с ханами Золотой Орды, трапезундскими и византийскими императорами, но постепенно они расширяли свою автономию, обретая, как Каффа или Пера, все большую автономию, в том числе, и от метрополии. Так в Крыму возникла генуэзская Газария — комплекс городов, крепостей и деревень (казалий), находившихся под юрисдикцией консула Каффы. Наибольшее значение там играли мощные крепости Солдайи (Судак), Чембало (Балаклава) и Воспоро (Керчь). В Западном Причерноморье генуэзцы опирались на фактории, расположенные в устьях главных рек — Днепра (Илличе), Днестра (Монкастро — Белгород), Дуная (Килия, Ликостомо). В Восточном — на Тану (Азов), Матрегу (Тмутаракань, на Таманском полуострове), Many (Анапа), Севастополис (Сухуми), Фассо (Поти), Ло Вати (Батуми). Наконец, в Анатолии генуэзцы создали важнейшие торговые фактории в Трапезунде, Синопе, Симиссо (Самсун), Понтираклии (Эрегли). Многие из них являлись терминалами сухопутных дорог к побережью и имели большое значение не только в местной, но и в международной посреднической торговле. Каффа и Тана, кроме того, были главными центрами работорговли в регионе[22]. В Эгейском море генуэзцам принадлежали остров Хиос (1346–1566) и Фокея с богатыми месторождениями квасцов. С 1384 по 1464 г. они владели также крупнейшим портом Кипра Фамагустой. Генуэзская фамилия Гаттилузи правила островами Митилена (Лесбос, 1355–1462 гг.), Фасос (с 1427 г.), Лемнос (с 1453/6 г.), Самофракия и Имврос (1409–1456), городом Энос на Фракийском побережье (с 1383 г.)[23].

Характерной особенностью генуэзской колонизации было то, что она осуществлялась в основном не государством (слабым и раздираемым внутренними противоречиями), а различными объединениями генуэзских граждан-предпринимателей, патрицианских и пополанских семейств (альберги), торговыми компаниями, ассоциациями финансистов — кредиторов государства (компере), специально создаваемыми обществами по эксплуатации доходов той или иной территории (маоны, особенно известна маона Хиоса). В XV в. в генуэзской колониальной политике огромную роль играл знаменитый Банк Сан-Джорджо, которому с 1453 г. принадлежали все черноморские владения генуэзцев. Распыленность поселений, городов и колоний, отсутствие четких политических границ, разнообразие форм управления, широкая автономия отдельных факторий, объединенных в лучшем случае вокруг какого-либо крупного регионального центра (как, например, Каффа), а не вокруг метрополии, сохранившей лишь политический суверенитет и некоторые контрольные административно-финансовые функции, делали Генуэзскую Романию непохожей на колониальную империю типа венецианской, с ее жесткой централизованностью. Не без основания Дж. Пистарино назвал совокупность генуэзских поселений, разбросанных на большой территории от Британских островов до Азовского моря, «федерацией» (commonwealth)[24]. Она основывалась на общности генуэзского гражданства правящих слоев, торгово-предпринимательских интересов, обычаев и юридической практики.

На Ионических островах с 1357 г. установилось господство неаполитанского рода Токко. Основатель династии Леонардо I, «палатинский граф Кефалонии, Итаки и Занты», в 1362 г. стал сеньором Левкадии и Водицы. А один из его преемников, Карло I, овладев Яниной, получил в 1415 г. титул деспота от византийского императора Мануила II Палеолога. Захватив в следующем году Арту, он воссоздал под латинским владычеством Эпирское государство. Впрочем, судьба последнего не была долговечной: в 1430 и 1449 гг. обе его столицы были завоеваны османами. Токко же признали суверенитет Венеции, к которой в 1482 г. отошли их последние владения — Ионические острова. Такой в общих чертах была политическая картина Латинской Романии.

Латинские завоевания, и прежде всего взятие Константинополя, привели к перемещению колоссальных материальных и культурных ценностей. Участник похода рыцарь Робер де Клари полагал, что «и в 40 самых богатых городах мира едва ли нашлось бы столько добра, сколько было найдено в Константинополе» крестоносцами[25]. Того же мнения придерживался и один из вождей похода, маршал Шампани и хронист Жоффруа де Виллардуэн: в Константинополе была взята самая крупная добыча со времен сотворения мира. Лишь официальному распределению между франками и венецианцами подлежала невероятная сумма — 900 тыс. марок серебра (ок. 215 т) и 10 тыс. сбруй[26]. Но это лишь часть того, что досталось победителям после грабежей и расхищений, остановить которые было невозможно[27]. Католическое духовенство присваивало многочисленные реликвии, которые ценились ничуть не меньше драгоценных металлов и так же, как они, служили объектом торговли. Подчас между победителями разыгрывались целые баталии за наиболее ценные греческие святыни. Так, например, в 1206 г. венецианский подеста Константинополя, ворвавшись с отрядом воинов в храм Св. Софии, силой отнял у клириков переданную императором Генрихом I латинскому патриарху Томмазо Морозини почитаемую икону Одигитрии, по преданию писанную евангелистом Лукой, оклад которой был усыпан драгоценными камнями. Икона эта затем, вплоть до 1261 г., хранилась в принадлежавшей венецианцам церкви Пантократора в Константинополе, несмотря на анафему, торжественно произнесенную патриархом и подтвержденную в 1207 г. папой Иннокентием III[28].

Сокровищницы стран Западной Европы, особенно Венеции, также интенсивно пополнялись большими и малыми памятниками древнего и византийского искусства[29]. Никита Хониат нарисовал впечатляющую картину разграблений и нередко уничтожений произведений искусства и привел длинный список погибших памятников, в числе которых были расплавленные на металл знаменитые античные статуи[30]. Судьба Константинополя повторялась затем, хотя и в неизмеримо меньших масштабах, при захвате Фив, Афин и других балканских городов. В Афинах, в частности, была разорена митрополия, находившаяся в Парфеноне, и опустошена библиотека, которую годами собирал брат Никиты Хониата митрополит Афинский Михаил. В одном из писем Михаил жалуется епископу Эврипскому Феодору: «Тебе известно, что я привез с собой немало книг из Константинополя в Афины, да и там еще приобретал новые. И не представлял я никогда, для кого собираю эти сокровища. Да и могло ли мне, несчастному, на ум прийти, что я делаю это не для своих соплеменников, а для италийских варваров: ведь они не в состоянии ни читать в подлиннике эти творения, ни разуметь их с помощью перевода. Скорее ослы постигнут гармонию музы и скорее навозные жуки станут наслаждаться благовонием мирт, чем латиняне проникнутся очарованием красноречия»[31]. Такое суждение было характерно для образованного грека в эпоху завоевания.

Завоевание, осознанное как глубокое социальное и культурное несчастье, сразу же вызвало «исход» из многих захваченных городов. Из Константинополя в первую очередь уходили люди состоятельные, принадлежащие к высшей административной и церковной верхушке империи. Жители окрестных деревень встречали их с презрением и ненавистью, видя унижение гордой константинопольской знати, повинной, по их мнению, в бедствиях, постигших империю[32]. Постепенно город стали покидать и другие категории населения, чему способствовала религиозная и экономическая политика завоевателей. Вынужденная эмиграция укрепляла очаги сопротивления латинянам и была опасна для их господства. Дело в том, что после взятия Константинополя количество крестоносцев едва ли значительно превышало 50 тыс. человек, среди которых было лишь несколько тысяч рыцарей[33]. В Адрианопольской битве 14 апреля 1205 г., когда войска Латинской империи были разгромлены болгарами, крестоносцы потеряли, по оценке Виллардуэна, 7 тыс. человек[34]. И императору Балдуину I (взятому в плен и погибшему там) и тем более его преемнику Генриху I было ясно, что рассчитывать на захват всех византийских земель с такими силами не приходится. А надежды на приток с Запада и из латинской Сирии воинов, клириков и колонистов не оправдывались. Напротив, нередко, а особенно при осознании опасности захвата Константинополя, рыцари покидали город, реже — феоды в Греции, и возвращались на Запад. Так, например, по подсчетам Д. Якоби, в Морее около 1205 г. насчитывалось всего около 450, а к 1338 г. — 1000 рыцарей. В Афинах в конце XIV в. было лишь несколько сотен «франков»[35]. Немногими переселенцами приехавшими в завоеванные «франками» земли были выходцы из гибнувших латинских государств в Сирии, из Бургундии, Шампани, Фландрии, Ломбардии, Монферрата, немногие — из Флоренции и Пизы, после 1302 г. — каталанцы, а также гасконские и наваррские наемники. Ожидавшегося массового притока воинов с Запада не произошло[36].

Венецианская колонизация, как и генуэзская, в основном носила торговый характер[37]. В ней участвовало довольно ограниченное число людей, оседавших на постоянное жительство в колониях и факториях. Наиболее интенсивно осуществлялась военная колонизация Крита, хотя и она не была массовой. По оценкам Ф. Тирье, к 1211 г. на острове было 1080, к 1252 г. — немногим более 2000 коренных венецианцев, к концу XV в. — 7000. Д. Якоби оценивает колонизацию XIII в. еще скромнее: к 1252 г. — 640 колонистов, некоторые — с семьями. В целом, по данным Ф. Тирье, возможно даже несколько завышенным, на Ионических островах и Корфу венецианцы составляли половину населения, или 1–1,5 тыс. человек, в Короне и Модоне 10 тыс. (включая и «натурализованных» венецианцев, т. е. местных жителей, получивших венецианские привилегии), в Константинополе — 2 тыс. человек, в Тане и Трапезунде — 800. В середине XIV — середине XV в. в Венецианской Романии жило около 20 тыс. западноевропейцев[38]. Постепенно на подвластных Венеции территориях Латинской Романии возрастало присутствие западноевропейцев невенецианского происхождения (каталанцев, фламандцев, выходцев из разных городов Северной Италии и Южной Франции)[39].

В Генуэзской Романии число выходцев из Лигурии было значительным в крупных городах, как Пера и Каффа, на Хиосе, но и там генуэзцы оставались в меньшинстве, по сравнению с местным греческим, армянским, татарским и иным населением. Вместе с генуэзцами в процессе колонизации принимали участие и переселившиеся в Геную жители других североитальянских городов. Однако преобладание среди переселенцев на Восток лигурийцев было значительным[40]. Относительно многочисленным, от 25 до 30 тыс. человек, было латинское, в ХІІІ–ХІV вв. преимущественно французское, население Кипра. Однако, и в этом случае оно не превышало четверти всего населения острова[41].

Малочисленность завоевателей делала их господство непрочным. В условиях, когда создавались очаги сопротивления их власти, в Малой Азии и на Балканах образовывались греческие государства, объявлявшие себя наследниками Византии, латинские правители должны были идти на уступки: поддерживать и консервировать старые общественные отношения, временами смягчать религиозный гнет и все шире привлекать к сотрудничеству греческих архонтов, включая их в новый господствующий класс в качестве его особого слоя[42]. Там, где устойчивого союза хотя бы с частью прежнего господствующего класса не удавалось достигнуть, господство «франков» становилось особенно шатким. Так, например, император Балдуин I изначально в самой резкой форме отклонил предложение византийских чиновников и воинов служить ему как новому государю, а затем столь же неосмотрительно отверг мирные предложения болгарского царя Калояна[43]. Это привело к страшному разгрому его войск при Адрианополе (1205 г.)[44], поставившему Латинскую империю на грань катастрофы. Преемник погибшего Балдуина Генрих I, умный и осторожный политик, меняет курс, стремясь привлечь на свою сторону жителей Константинополя. Он назначает правителями областей греческих архонтов Феодора Врану, Георгия Феофилопула и др. Становилось очевидным, что латинское господство не могло существовать без сотрудничества местной знати. А на то, что у ее части имелись такие настроения, указывает так называемое письмо греков к Иннокентию III (1204 г.)[45]. И тем не менее в самой Латинской империи такого союза с греческой верхушкой не сложилось: преемники Генриха I с крайним недоверием относились ко всем грекам. Балдуин II, в частности, в письме к французской королеве Бланш в 1243 г. с жаром уверял, что не пользуется никакими советами греков и прислушивается лишь к мнению «знатных и добрых мужей Франции», которые находились при нем. Слухи же о том, что у него было два советника-грека, ложны[46].

Несколько иначе обстояло дело на Балканах и в других районах Латинской Романии. После завоевания большей части Пелопоннеса в 1205 г. начался раздел его территории на фьефы между участниками похода Гийома де Шамплита и Жоффруа Виллардуэна. Секвестру подлежал бывший императорский домен и владения фиска, поместья крупнейших представителей византийской аристократии, а также средних и мелких архонтов, отказавшихся подчиниться завоевателям и покинувших Морею. Отчуждалась и часть земель архонтов, признавших новый социальный порядок. Вместе с угодьями латиняне получали и крестьян-париков. За единицу рыцарского феода принималась земля с доходом 300 анжуйских ливров в год. Большие сеньоры получали столько феодов, сколько у них было рыцарей, а также земли для собственного домена[47]. В домен князя Морей из династии Виллардуэнов вошли Коринф, названный хронистом «ключом ко всей Морее»[48], большая часть Элиды и ряд замков, управлявшихся кастелланами. Князь признал себя сначала вассалом латинского императора, затем — неаполитанского короля. Но он был связан не столько выполнением обязательств по отношению к сеньору (его власть в XIII в. была номинальна), сколько соблюдением многообразных кутюм княжества и прав своих вассалов, которым он приносил присягу. Монарх не распоряжался территорией своего государства, и лишь парламент — ассамблея всех сеньоров (иногда вместе с представителями городов) — был правомочен вносить изменения в порядок распределения земель, мог отчуждать часть территории княжества. Верхушку иерархии составляли бароны, считавшиеся пэрами князя. Они имели от 4 до 24 рыцарских феодов. Далее, по системе иерархии, следовали рыцари-лигии (ближние вассалы), приносившие вассальную присягу (оммаж) князю или какому-либо барону. Лигии располагали собственной феодальной курией, могли иметь вассалов и, если владели фьефом «по праву завоевания», т. е. изначально, могли по своему усмотрению передать его по наследству. Воинская служба лития в пользу сеньора составляла 4 месяца в походе и 4 — в пограничном гарнизоне или крепости ежегодно. Какие это были месяцы, определял сеньор. Без особого разрешения вассал не мог покинуть территорию княжества и уехать «за море». Право суда над ним принадлежало не князю, а баронской курии или курии лигиев. Низшим слоем господствующего класса были щитоносцы-сержанты, использовавшиеся как вспомогательное войско и наделявшиеся половиной рыцарского феода.

Особую группу феодалов составляли вассалы «простого оммажа», К ней относились почти все греческие архонты, включенные в состав господствующего класса. Их возвышение до положения лигия или барона (например, семья Мисито) было редчайшим исключением и могло произойти не ранее XIV в., когда первоначальные установления уже начали подвергаться эрозии[49]. Слой архонтов был весьма влиятелен и играл важную роль в экономике и военной жизни княжества. Греческие архонты сражались под знаменами морейского князя даже против византийцев (в частности, во время войн 1259 и 1263–1264 гг.). Новым в положении архонтов по сравнению с византийскими порядками было то, что они за владения, бывшие в их собственности, приносили оммаж (по-гречески: 'ανθρωπεία). Но их зависимость от сеньора оформлялась письменным договором и была менее жесткой, чем зависимость лигия. Зато и объем юридических и «рыцарских» прав и привилегий был для вассалов «простого оммажа» сужен. Византийское влияние сказалось на порядке наследования имущества: если для лигиев действовало право майората, когда наследником земельной собственности становился старший сын умершего, то в среде греческих архонтов, а также при браке греческой «феудатарии» и латинянина правами на наследство обладали в равной мере все сыновья и дочери умершего[50]. Статус их владений восходил к иронии. На территории Морей, пограничной с Византией, существовала и особая форма феодальной собственности, когда латинские и греческие сеньоры совместно и нераздельно владели территорией деревни (casaux de parçons) и поровну взимали феодальную ренту с крестьян[51].

Многочисленный слой греческих феодалов сохранился и на ряде островов Эгеиды, а во владениях Гизи господствующий класс был представлен почти исключительно греками, которые являлись прямыми вассалами правителя и несли в его пользу воинскую службу. Иерархической лестницы там не существовало[52]. На Крите, после восстаний 1211 и 1219 г., Венеция постепенно переходит от политики подавления и притеснений местных архонтов, имевших большие владения на острове и тесно связанных с Церковью, к договорным отношениям, признававшим их права и привилегии. Начиная с 1219 г., владения греческих архонтов стали подтверждаться договорами дуки острова с местными землевладельцами. Условием держаний земель была уплата архонтами ежегодно ⅕ доли урожая, ⅕ приплода скота и ⅕ производимого в их хозяйствах сыра[53]. Подобный же договор в 1346 г., сразу после завоевания, был заключен генуэзским предводителем Симоне Виньозо с греками Хиоса. Владения греков, кроме 200 домов внутри крепости, не подлежали отчуждению, а за указанные дома была выплачена сумма, определенная согласительной греко-генуэзской комиссией. Были сохранены и владения Церкви, глава которой, однако, назначался теперь маоной Хиоса. На Хиосе греческие феодалы остались вне рамок господствующего класса, по тесно сотрудничали с ним, сохранив часть своих прав и привилегий. Они довольно активно участвовали в сбыте местного сырья, в совместных с генуэзцами торговых операциях[54]. Первоначально генуэзцы стремились обособить укрепленный центр, где они селились, от предместий — бургов, где жило местное население. Так было на Хиосе, в Пере, в Каффе. Но постепенно это разграничение становилось все более условным, и огромное число исключений из установленного ранее порядка уничтожило саму систему. Этническая сегрегация умирает при сохранении и углублении четких разграничений жителей по социально-имущественному признаку[55].

Примечательная эволюция колонизационных методов произошла и на Родосе. Сперва орденские власти для упрочения военного могущества иоаннитов предоставляли приглашенным на остров западным переселенцам землю в постоянный феод за воинскую службу и охрану территории. Но число прибывавших на остров по приглашению было весьма ограниченно: итальянские купцы предпочитали селиться в городах, а не в сельской местности, а собственно рыцари прибывали редко; сказывались и отдаленность, и нестабильность политического положения. И тогда иоанниты перешли к другой практике — предоставлению земель в эмфитевтическую аренду как латинянам, так и грекам. На полученные от арендной платы деньги приглашали наемных воинов — стипендиариев. Такая практика обеспечивала большую поддержку местного населения, чем и объясняется отсутствие серьезного сопротивления господству иоаннитов на острове[56]. Сильная эллинизация господствующего класса произошла и на Кипре после политического кризиса середины XIV в. и «Великой схизмы», ослабившей связи острова с Западом. Лишь в Латинской империи не сложились устойчивые отношения между представителями старого и нового господствующего класса, что и было одной из причин ее быстрого падения.

Но если архонты нашли свое место в структуре господствующего класса большинства государств Латинской Романии, то не так обстояло дело с высшим слоем византийской знати. Ее представители, как, например, владевший Навплием, а затем и Коринфом Лев Сгур, включились в активную борьбу с завоевателями и стремились создавать или сохранить собственные апанажи[57]. Подчас они возглавляли и выступления народных масс. Но эта группа либо исчезала под ударами более сильных противников, либо эмигрировала в греческие земли (Никею, Эпир, затем в Византию). Некоторые представители старой знати могли опускаться до положения архонтов Латинской Романии. Но ни одно из ее государств не допускало греческих апанажей на своей территории.

Социально-экономический строй, установленный на территории Латинской Романии, своеобразно сочетал в себе в разных пропорциях формы западноевропейской феодальной организации с византийскими аграрными порядками, сложившимися в эпоху Комнинов и Ангелов. Наиболее радикальным изменениям подвергались формы организации политической власти, в то время как хозяйственные отношения изменились меньше. «Франки» не привнесли феодализма. Однако после 1204 г. интенсифицировался процесс укрепления частноправовых форм эксплуатации крестьянства, получила развитие иерархическая структура земельной собственности, система вассально-ленных отношений. Повсеместно усилилась личная зависимость крестьян, ибо правилом стало положение «нет земли без сеньора», возросла социальная обособленность феодалов от других слоев населения, усугубленная чужеземным происхождением и иноверием большинства из них.

На Балканах основной категорией зависимого крестьянства были парики, называемые теперь также вилланами и лишенные личной свободы. Вилланами автоматически становились все крестьяне княжества Морей, прожившие на земле сеньора 1 год и 1 день[58]. Вилланский статус был пожизненным. «Случайное» (а сахо) убийство виллана лигием не преследовалось по суду, и убийца лишь возмещал хозяину стоимость виллана[59]. Виллан мог быть брошен в тюрьму своего господина на короткий срок или, на более длительный, в тюрьму сеньора его господина[60], подарен, продан, обменен, передан в наем[61]. Кутюмы позволяли сеньору забрать движимое имущество своего виллана или его участок (стась) и передать их другому, оставив виллану лишь минимум для прокормления, «дабы фьеф, с которого был виллан, не уменьшился»[62]. Виллан-грек не мог заключить брачного договора без согласия сеньора, возбудить иск против него, давать свидетельские показания против лигия[63]. Свободная женщина, вышедшая замуж за виллана, становилась вилланкой сеньора своего мужа и обретала свободу лишь после смерти мужа. Их дети становились вилланами[64]. Беглого виллана разрешалось искать в любом месте княжества и возвращать господину[65]; лишь после 30 лет со дня переселения виллана на землю другого феодала его прежний сеньор утрачивал право сыска[66]. Для возвращения беглых вилланов морейские князья в XIV в. объявляли общегосударственный сыск. Это, а также большое число пустующих крестьянских стасей свидетельствуют о широких масштабах бегства вилланов[67]. Все имущество виллана, умершего без наследника или казненного по суду, принадлежало исключительно его сеньору[68]. Вместе с тем морейские вилланы пользовались ограниченной свободой в продаже движимого имущества (скота и сельскохозяйственного инвентаря) и без согласия господина, но они были обязаны сохранить как минимум пару волов и осла для работы на сеньора[69]. С согласия последнего виллан мог заниматься торговлей, а если он попадал в долговую зависимость от кредитора, то отчуждению за долги подвергалась лишь часть имущества, в основном нажитая торговлей, но не надел. Если заем был сделан без ведома сеньора, то кредитор не имел права что-либо взыскивать с крестьянина или посадить его в долговую тюрьму[70].

Общей тенденцией феодального законодательства Морей, закрепленного позже и на греческих землях, принадлежащих Венецианской республике, было усиление личной зависимости крестьян, обеспечение феодального поместья рабочими руками и средствами производства. Отсюда, казалось бы, внешне противоречивые тенденции: ограничение имущественной свободы крестьян и предоставление им некоторой хозяйственной самостоятельности в рамках сеньории. По сравнению с предыдущей эпохой, крестьянин лишился доступа к государственному суду и был более зависимым от господина во всех отношениях. Появились у него и новые, принесенные из Франции и неизвестные ранее формы личной зависимости, как мэнморт, формарьяж и другие, по сути уже архаичные, и в самой Франции изжитые или изживавшиеся.

Основным видом феодальной ренты был акростих, взимавшийся в деньгах в зависимости от величины крестьянской стаей. Как показывает тип платежа и его название, он был генетически связан с традициями византийского налогообложения. Помимо акростиха, существовали и другие платежи, а также ангарии, отработочные повинности. По документам начала XV в. количество барщинных дней колебалось от 12 до 53 в году. Ангарии государственных крестьян (париков-димосиариев) включали работы по ремонту и сооружению крепостей, мостов, колодцев, и объем отработочной ренты мог существенно возрастать. Так было и в венецианских владениях на Пелопоннесе: в 1414 г. в ответ на жалобы крестьян области Модона венецианский Сенат установил для них единую барщину — 24 дня в году[71]. Однако потребности в хлебе и в Венеции, и в городах Леванта, а также заинтересованность феодалов в торговле зерном приводили к тому, что барщина просуществовала в Морее вплоть до падения княжества, на Кипре и Крите — до XIV в., на Корфу — до ХІV–ХV вв. и даже количественно возрастала. В венецианских владениях, в частности в области Корона и Модона, взимался также аэрикон — некогда судебная пошлина, ставшая, однако, еще в X в. регулярным налогом. Свободные крестьяне — явление чрезвычайно редкое на латинском Востоке. Наиболее значительную их прослойку составляли, пожалуй, обитатели гор Тайгета, обязанные несением воинской службы. Освобожденные же от фискальных повинностей парики (homines francati) оставались в феодальной зависимости, а парики, освобожденные от барщинных обязанностей (incosati), несли взамен этого воинскую службу. Даже если феодал Морей предоставлял виллану свободу (что было редким явлением и сопровождалось сложной процедурой), он оставался в зависимости от прежнего сеньора. Земельные дарения, полученные освобожденным крестьянином, оставались в силе лишь в течение жизни сеньора-дарителя и могли быть отобраны последним в любой момент[72].

С развитием товарно-денежных отношений в деревне углубляется имущественная дифференциация крестьянства, но этот процесс далеко не всегда приводил к выкупу крестьянских повинностей, как это наблюдалось в странах Западной Европы. В Морее феодальные отношения отличались архаичностью. Имущественная дифференциация вела к появлению различных категорий зависимого крестьянства без прекращения или существенного смягчения самой зависимости. От обеспеченности землей и скотом зависел лишь характер ренты[73].

На территориях, находившихся под непосредственным управлением Венеции, земля была распределена между колонистами-венецианцами, коммуной, Церковью и местными архонтами. На Крите Венеция унаследовала значительный фонд земель с государственными париками, превратившимися теперь в вилланов коммуны. Главным видом их повинности, как держателей стаей, была уплата продуктовой ренты, акростиха (1 перпер с боваты), специальной личной подати — vilanazio — 12 гроссов в год, а также исполнение барщины — ангарии. Большинство этих видов повинностей восходило к византийской налоговой практике. В 1313 г. Венеция разрешила государственным парикам, вилланам коммуны, проживать как в своих селениях (казалиях), так и в городах. Однако им запрещалось покидать свои стась и остров вообще. Вилланы коммуны обладали известными имущественными правами. Ограничивалось лишь отчуждение ими недвижимого имущества. Сравнительно лучшее положение этой категории крестьянства, ее связь с рынком приводили к выкупу вилланов коммуны на волю. Но вплоть до XV в. свободных крестьян на Крите было немного. Среди них имелись и освобожденные самой коммуной парики мятежных греческих архонтов. Вольноотпущенников ограничивали в выборе места жительства и за нарушение предписаний властей немедленно возвращали в состояние вилланов. В наихудшем положении находились частнособственнические вилланы. Помимо указанных выше повинностей, они платили налог на очаг, производный от византийского капникона (capinichio), делали обязательные подношения земельному собственнику (caniscae — подарки от греч. κανίσκια). Для этой категории был характерен повышенный уровень эксплуатации, главным образом через отработочные повинности. Кроме того, Республика требовала от своих колонистов-феодалов (или феудаторов, как они назывались в источниках), чтобы они поставляли часть своих париков для службы на галерах.

Венецианские колонисты, нобили и пополары, составлявшие от 2 до 6 % населения Крита[74], находились в более привилегированном по сравнению с греческими архонтами положении. Они фактически монополизировали управление островом, построив его по подобию управления самой Венеции. Однако в условиях, когда нарастало сопротивление подвергавшихся жестокой эксплуатации вилланов, недовольство греческих архонтов существовавшими экономическими и политическими ограничениями было весьма опасно для венецианского владычества. С 1212 по 1367 г. на Крите произошло 12 крупных анти-венецианских выступлений. Их возглавляли именитые греческие архонты (Айостефаниты, Скордилы, Мелиссины, Каллерги и др.)[75]. Встретившись с такой стойкой оппозицией, в которую постепенно включались и венецианские колонисты, Республика Св. Марка стала расширять практику заключения индивидуальных договоров с местной знатью, включая видных архонтов (например, род Каллерги и др.) в состав привилегированного чиновничества, предоставляя им большие территории с правом инфеодации, делая иные экономические уступки и разрешая брачные союзы этих семейств с представителями венецианского нобилитета. Эти представители высшей местной знати стали получать от венецианских властей статус nobili cretensi, даваемый за заслуги и венецианским колонистам непатрицианского происхождения. В XV в. ассимиляция внутри господствующего класса достигла значительных масштабов; лишь к вершине власти допуск был затруднен для греков: только нобили, достигшие 25 лет, допускались в высший орган власти на острове — Большой Совет Кандии, столицы Крита.

На венецианском Крите оставалась византийская система сельских поселений — хорионов. Однако они все шире втягивались в систему интенсивного товарообмена. Спрос на сельскохозяйственную продукцию Крита на венецианском рынке стимулировал торговлю зерном, знаменитыми винами и сырами, произведенными как в поместьях колонистов, так и в крестьянских хозяйствах. Крит стал важным звеном и в системе венецианской международной коммерции, резко усилился экспорт его сельскохозяйственной продукции во всем Восточном Средиземноморье, что способствовало динамичному росту торгово-ремесленных слоев острова с середины XIV в., однако под неусыпным и строгим регламентирующим контролем властей Республики Св. Марка. Вместе с тем, положение Крита на перекрестии морских дорог способствовало и усилению его значения как центра международной посреднической торговли[76].

На островах Эгеиды, управлявшихся венецианскими патрициями, аграрные порядки нередко отличались своеобразием. Так, например, остров Китира (Чериго) был разделен на 24 участка (карата), принадлежавших четырем братьям из рода Веньеров, каждый из которых владел фьефом в 6 каратов. Масса греческого населения стала, как и везде, вилланами под юрисдикцией сеньора. Однако статус мелких архонтов остался практически без изменений, и они заняли положение мелких вотчинников, с которыми Веньеры делили политическую власть и не чурались вступать в родство. Крестьяне же, кроме традиционной десятины, если они сидели на домениальной земле, платили продуктовую (⅓ урожая) или денежную ренту, которая взималась вперед, до сбора урожая. Захватив политическую власть над островом в 1363 г. (после того как Веньеры приняли участие в антивенецианском восстании на Крите), Республика Св. Марка лишила Веньеров 13 каратов их владений, но не изменила сущности сложившихся поземельных отношений. Разница заключалась лишь в том, что теперь сама Республика стала феодальным собственником части территории острова[77].

Византийские аграрные порядки в значительной мере удержались и на Кипре[78]. Правда, в ХІV–ХV вв. число селений здесь сократилось из-за опустошительных нападений мамлюков, пиратов, неудачной для Лузиньянов войны с генуэзцами. Большое место в экономике Кипра занимали виноградарство и виноделие, изготовление сахара, выращивание злаков. Эти продукты широко экспортировались. Парики, именовавшиеся на Кипре сервами, с рождения записывались в практик домена. Они выплачивали церковную десятину, натуральную или денежную ренту в пользу сеньора, выполняли ангарии. Уплата подушной подати рассматривалась как признак серважа. Горожане Кипра также должны были вносить эти платежи. Они являлись несвободными и квалифицировались как перпериарии. Развитие товарно-денежных отношений способствовало освобождению крестьян за выкуп в ХІV–ХV вв. В XV в. число «франкоматов» уже превышало число сервов. В качестве ренты сервы отдавали треть урожая, а франкоматы — либо фиксированный оброк, либо от ⅒ до ¼ урожая. Франкоматы несли и другие повинности как в пользу сеньора, так и короля. Они были феодально зависимым крестьянством, но обладали большим объемом личных прав, чем сервы, включая право перехода в другую деревню. Частновладельческие сервы, отбывавшие барщину, получали питание и небольшое денежное вознаграждение (20 денье в день — мужчине и 10 — женщинам и детям). Барщина на Кипре была значительной: от 2 до 3 дней в неделю. В XV в. — 104 дня в году[79]. Права феодала отчуждать серва в любой форме, с землей или без земли, не ограничивались законом. Серва можно было даже обменять на коня или сокола и заставить принять монашеский постриг. На землях феодалов трудились также рабы, освобождение которых переводило их в категорию сервов[80].

На генуэзском Хиосе главной формой крестьянских обязанностей была уплата акростиха, высокой и особенно ненавистной подушной подати — по 6 перперов в год (капникон), и других более мелких прямых и косвенных налогов. Бывшие государственные крестьяне должны были также выполнять ангарии. Не выдерживая высокой эксплуатации, крестьяне Хиоса стали убегать с острова. Этот процесс удалось приостановить лишь после замены в 1396 г. капникона таксой в 2 перпера с каждого мужчины до 70 лет. Фиксированной стала денежная и натуральная рента (главным образом — поставки мастики, основного экспортного продукта Хиоса)[81].

Особенно тяжелым было положение греческого населения Центральной Греции после ее завоевания Каталанской компанией, в Афино-Фиванском герцогстве (1311–1388) и герцогстве Неопатр (1319–1394)[82]. Уже само завоевание вызвало массовое бегство населения, сопровождалось обращением части крестьян в рабство, опустошением больших территорий, привело к длительному демографическому спаду. Чисто грабительские функции особенно четко просматриваются в этом варианте латинского господства. В каталанских герцогствах возрос уровень эксплуатации крестьян и вместе с тем резко тормозилось развитие товарно-денежных отношений. Грекам запрещалось наследовать, покупать, продавать имущество, даже владеть собственностью, если они не имели статуса каталанских граждан, который давался в виде редчайшего исключения. Более того, Фивы превратились в центр работорговли, объектом которой являлось коренное крестьянское население государства[83]. Барщинные обязанности крестьян Аттики и Беотии были весьма велики. Браки между каталанцами и греками строжайше воспрещались. Единственной публичной должностью, которую могло занять привилегированное греческое население, оставалась должность нотариев[84]. Сама постановка вопроса об «аккультурации» греков каталанцами лишена смысла[85]. Никакого культурного интереса к греческому наследию каталанцы не проявляли. И после завоевания Аттики каталанцы, как и наваррцы, опустошившие Западную Грецию, Албанию и закрепившиеся частично в Морее на рубеже XIV и XV вв., образовав новый господствующий класс, сохранили свою организацию как наемного войска (exercitus, societas) во главе с капитаном[86].

Итак, почти повсеместно в Латинской Романии возрастает эксплуатация крестьянства, укрепляются формы личной зависимости. Лишь в некоторых областях, преимущественно со второй половины XIV в., начинается освобождение крестьян за выкуп. Новые франкские феодальные институты наслаивались на экономическую систему, унаследованную от предшествующей византийской эпохи. Византийские «обычаи» внедрялись в судебную практику Латинской Романии[87]. В течение ХІІІ–ХV вв. наблюдается медленный переход от сегрегации к кооперированию латинян с греческими архонтами, торгово-ремесленным населением. Греческие налоговые чиновники и нотарии, предводители местной милиции, командиры небольших воинских отрядов вливаются в аппарат управления, созданный завоевателями. В этом смысле можно говорить об известном синтезе общественных институтов и о симбиозе внутри господствующего класса, не достигшем, впрочем, зрелой стадии[88]. Однако никакого симбиоза не существовало в отношениях между массой эксплуатируемого греческого населения и незначительным меньшинством латинян. Примером возрастающего сопротивления греческих крестьян иноземному экономическому, социальному и политическому угнетению, помимо восстаний на Крите, может служить мощное народное движение на Кипре (1426–1427)[89].

Долговременным следствием латинского господства в Романии было также постепенное создание такого экономического порядка, когда при доминировании итальянского купечества греческое торговое население все шире кооперировалось с венецианцами и генуэзцами, инвестируя деньги в совместную торговлю, сообща владея товарами, транспортными средствами, капиталами. В различных местах степень и масштабы этого сотрудничества были неодинаковыми; оно нередко перемежалось и со столкновением интересов, с открытой взаимной враждебностью. Однако очевидно, что, несмотря на все экономические, политические и конфессиональные противоречия между греками и латинянами, ведущим фактором было складывание единой торгово-экономической системы в рамках всего Средиземноморья, от Италии до берегов Черного и Азовского морей. На практике это означало, что греческое купечество, не оттесненное, а ассоциированное в эту торговую систему на правах младших партнеров, получило доступ к более прогрессивным формам предпринимательства. Без локальной греческой торговли, пусть и подчиненной международной коммерции итальянцев, стала бы невозможна и сама предпринимательская деятельность венецианцев и генуэзцев в Романии[90].

Национальное и экономическое угнетение сочеталось в Латинской Романии с формально-юридическим подчинением Греческой церкви католическому епископату и папскому престолу. По соглашению 1206 г., в Латинской империи Церкви должна была принадлежать ⅕ часть всех земель, городов и замков. Византийское церковное имущество передавалось латинским епископам, но при условии, что епископы должны были вносить акростих в пользу государства, как это было до 1204 г. Соглашение 1206 г., достигнутое между императором Генрихом и патриархом Томмазо Морозини, не всегда выполнялось. Нередко бароны, особенно князья Морей и правители Афин, конфисковывали церковные владения, вступая в конфликты с папами и местным католическим епископатом[91].

Во главе Церкви Латинской империи стоял католический патриарх Константинополя. Этот сан традиционно принадлежал венецианским клирикам, однако папские легаты, посылаемые в Константинополь, существенно ограничивали юрисдикцию патриарха и отменяли его отдельные постановления, идущие вразрез с политикой и волей понтификов. С другой стороны, Венецианская республика настойчиво стремилась обособить, создать на своем домене собственную систему церковного управления, связанную со светской администрацией[92].

В целом латиняне унаследовали и закрепили ту структуру Константинопольского патриархата, которая существовала ранее, произведя лишь некоторые перестановки мест отдельных епископий в иерархии и заменив не признавших папский примат и основные католические догматы архиереев (со временем практически всех) латинскими епископами. Низшее же звено старой церковной организации во многом функционировало по-прежнему. Но контроль за его деятельностью находился в руках латинской церковной и административной иерархии даже тогда, когда Греческая церковь была формально отделена от параллельно существовавшей латинской[93]. В самом Константинополе был произведен своеобразный раздел храмов между католиками и православными. Из 300 церквей 7 отдали венецианцам, около 30 — французам, 2 церкви (Богородицы во Влахернах и св. Михаила в Буколеоне) являлись императорскими, и там утвердились фламандцы. Не менее 250 церквей сохранили за греками, хотя часть их была закрыта либо из-за плохого состояния зданий, либо из-за исхода клириков и мирян из соответствующего прихода. Ряд церквей находился в совместном использовании как православных, так и католиков, и служба в них, как, например, в храме Св. Софии, происходила поочередно для представителей обеих конфессий[94].

Характерным примером отношений Греко-православной и Римско-католической церквей является Негропонт (Эвбея). На острове православный клир был подчинен римско-католическому патриарху Константинопольскому (чья резиденция после восстановления Византийской империи находилась на Эвбее) и был обязан также уплачивать фиксированные суммы в пользу латинского епископа. Но даже выполнение этих требований не спасало от многочисленных дополнительных взысканий, и клирики в 1333 г. были вынуждены обратиться за защитой к Венеции. Сенат Республики использовал этот повод для укрепления своего протектората над островом и счел целесообразным поддержать петицию греков и поручить своим официалам следить за соблюдением прав местного духовенства[95]. В целом же Латинская церковь не имела прочных корней на греческом Востоке и жила на доходы, собираемые с враждебного или, в лучшем случае, безразличного к католицизму населения. Она обслуживала духовные потребности иноземных феодалов и колонистов[96].

Стойкая приверженность греческого населения православию делала его знаменем скрытой оппозиции, а иногда и сопротивления «франкам», служила выражением внутреннего неприятия завоевания, коллаборационизма части греческой знати большинством жителей Эллады, Эгеиды и Кипра. Не случайно, само слово 'εφράγκεψες (ставшие франками) являлось в средневековой Греции оскорбительным эпитетом. Таким же ругательным словом, обозначавшим жестокого и уродливого человека, стало «каталанец»[97]. Религиозный консерватизм, верность старинным традициям, языку были в тех условиях средством поддержания единства и сохранения самосознания греческого народа. Именно поэтому посягательства латинян в религиозной и бытовой сферах встречали особенно резкий отпор и нередко порождали непримиримое и открытое сопротивление. С этим приходилось считаться латинским государям. И император Генрих I, и кипрские Лузиньяны, и князья Морей нередко пытались сдерживать и умерять попытки пап и их легатов решительными мерами добиться принятия греческим клиром унии и католической обрядности. А архонты Морей почти сразу же добились от князя Жоффруа Виллардуэна письменных гарантий сохранения в незыблемости их веры и обычаев[98].

Утвердившиеся на греческих землях католические духовные ордена не изменили существенным образом конфессиональную ситуацию на Балканах, массовых обращений греков в католичество не происходило. Однако они, особенно францисканцы и доминиканцы, содействовали подготовке унии между Греческой и Римско-католической церквами[99]. Скорее, напротив, можно говорить об обратных влияниях, заимствованиях греческих обычаев, литургической практики иноземцами вплоть до обращения их в православие, как, например, на Крите, где выходцы из Италии быстро эллинизировались[100]. Аналогичные явления наблюдались и в Морее: в 1322 г. папа Иоанн XXII порицал латинян княжества за то, что те придерживались греческих церковных обрядов[101]. Основной воспринимающей стороной все чаще становились сами завоеватели. Суть происходившего была хорошо понята знаменитым венецианским писателем и ученым Марино Санудо Старшим: «Допустим, что мы могли бы захватить даже большую часть земель империи, но этим не склонили бы сердца народа к послушанию Римской церкви»[102]. Казалось бы, путь к сближению лежал через заключение смешанных браков. Но в брак вступали почти исключительно мужчины-латиняне с гречанками, и очень редко греки с латинянками. Оседавшие в Латинской Романии воины и купцы редко решались брать с собой на Восток, где их ждала полная трудностей и опасностей жизнь, представительниц слабого пола. В основном же колонисты были неженатыми юношами, и часто их пребывание на землях Эллады венчал брак с гречанками. Потомство их именовалось гасмулами[103]. Гасмулы не обладали сословной полноправностью. Если они не находили себе подходящего применения (чаще всего — в качестве наемных воинов или моряков), то становились пиратами, угрозой для городов и кораблей Романии[104]. Латиняне проклинали гасмулов, давали им нелестные характеристики, зато византийцы ценили их воинские качества и привлекали на службу. Экипаж флота, построенного Михаилом VIII, например, состоял преимущественно из гасмулов[105]. Георгий Пахимер отмечал, что гасмулы соединяли ромейскую предусмотрительность и благоразумие в битвах со стремительностью и дерзновением латинян[106]. Некоторые из гасмулов оседали на земле, занимались торгово-предпринимательской деятельностью[107]. Благодаря своему билингвизму они оставили свой след и в культуре Латинской Романии, из их среды выходили авторы хроник и других литературных произведений. Вслед за гасмулами греческий язык перенимали представители франкской аристократии.

На территории Латинской Романии существовали и значительные еврейские общины. Особенно богатыми и многочисленными были общины в Кандии и на Негропонте[108], заметными были и общины Причерноморья — в Каффе, Тане и Севастополе (Сухуми). В Каффе сложилась и росла мощная армянская община[109]. Как правило, венецианские и генуэзские власти проявляли веротерпимость, при условии признания суверенитета республик и уплаты налогов.

Административный и правовой строй латинских государств был основан на западноевропейских институтах, модифицированных по византийскому образцу. В Латинской империи, как и в Византии, император избирался. Был сохранен византийский придворный церемониал, манера именования государя (хотя его титул был дополнен новыми элементами), обряд коронации василевса патриархом, обычаи аккламации, поднятия государя на щите, проскинесиса (правда, лишь для греков). Торжественным облачением императора были саккос, палий, пурпурные сапожки, венец с пропендулиями (подвесками). Но за внешней схожестью, быть может нарочито подчеркнутой в обрядовой стороне для придания видимости преемственности власти, сохранялись глубокие различия двух разных систем управления. Даже в теории латинский император не был самодержавным повелителем. Он не имел права вмешиваться в имущественные отношения на землях, не являвшихся его собственным доменом. Он мог распределять феоды только в ¼ части империи, которая ему принадлежала непосредственно. С рыцарством он был связан не отношениями подданства, а оммажем и при вступлении на престол произносил клятву соблюдать соглашения со своими вассалами и их привилегии. Особо оберегались права и преимущества Венеции. Ее владения не были подконтрольны императору, и главой их являлись дож и его наместник — подеста. В октябре 1205 г. в Константинополе был подписан акт, по которому император обязывался в случае возникновения разногласий с вассалами подчиняться выборному суду венецианцев и франков. Наконец, император избирался, и, в отличие от Византии, лишь тогда, когда имелось точное подтверждение смерти его предшественника[110]. Императрица вовсе не являлась сакральной особой. На нее взирали лишь как на жену государя. Словом, хотя византийские обычаи и повлияли на оформление власти, сама она оставалась типичной западноевропейской монархией периода феодальной раздробленности. Лишь внешняя опасность и признание императора общим военным вождем, а также привычным для греческих подданных василевсом[111] обеспечивали относительную консолидированность и централизованность Латинской империи. Попытка в теории сочетать две идеи власти — западноевропейскую и византийскую — нашла отражение и в придворной иерархии, где соседствовали и ромейские, и французские титулы и должности. Высшее звание деспота с правом носить царские пурпурные сапожки присваивалось членам императорской фамилии, венецианским дожу и подеста. Далее, с некоторым нарушением византийского чинопоследования, шли севастократор, кесарь, протовестиарий, великий дука. Ряд чинов имел двойное, как византийское, так и франкское, наименование: сенешаль — великий доместик, коннетабль — великий контоставл, маршал — протостратор и т. д. Некоторые ранги были созданы вновь и не имели византийских аналогов. Это прежде всего почетное звание венецианских дожей — «владыка (доминатор) четверти и еще полчетверти всей Романской империи». Подеста был вице-доминатором. Высшие чиновники и бароны составляли совет при императоре. Виднейшие из них — Конон де Бетюн и Жоффруа де Виллардуэн — в 1204 г. получили соответственно титулы протовестиария (с обязанностью охраны Константинополя в отсутствие государя) и маршала Романии. Для принятия важных решений император должен был испросить согласие баронского совета и венецианского подеста.

Делопроизводство Латинской Романии велось на основе западноевропейской практики, но и оно претерпело влияние византийской традиции[112]. Эта традиция была настолько привлекательной, что в XV в. афинские герцоги из флорентийского рода Аччайуоли вели документацию по-гречески, а жена правителя Эпира Карло I Токко Франческа Аччайуоли, подписав орисмос пурпуром, назвала себя «василисса ромеев»[113]. Управление в Венецианской и Генуэзской Романии в значительной степени основывалось на системе выборных советов и должностей, которые действовали короткий срок, обычно 1–2 года, и имели аналоги в коммунальном строе самих морских республик. Высшие официалы колоний и факторий именовались дуками, подеста, байло и консулами. В Латинской Романии протекали процессы, во многом аналогичные тем, что имели место и в самой Византии. Однако латинское господство углубило партикуляризм отдельных греческих областей, закрепило феодальную раздробленность византийского мира. Вместе с тем, Латинская Романия стала звеном, связавшим этот мир со странами Западной Европы, что имело немалые последствия для развития культуры как Византии, так и Запада. В немалой степени этому способствовали города Латинской Романии, сохранившие свое экономическое и культурное значение в ряде областей Латинской Романии[114].

Культура Латинской Романии[115]

Облик византийских территорий, которые вошли в состав различных государств Латинской Романии, существенно изменился. Приходили в запустение старые традиционные центры, такие, как Константинополь и Афины, отстраивались новые города: Андравида — столица Морейского княжества, Кандия — главный город венецианского Крита, Пера и Каффа — основные генуэзские торговые фактории Восточного Средиземноморья. В сельский пейзаж вписывались замки западноевропейских феодалов с их высокими башнями-донжонами, непривычными для византийского глаза. Лишь сами деревенские поселения в основном сохранили свой прежний вид, хотя и там в некоторых местах наблюдались перемены, связанные с убылью населения (каталанские Аттика и Беотия) или с введением монокультур (например, мастики на Хиосе).

В Константинополе городское строительство почти полностью прекратилось. Город опустел, часть его кварталов была испепелена пожарами и лежала в развалинах. Число жителей уменьшилось, и латиняне даже не предпринимали серьезных попыток ремонтировать или приводить в жилое состояние большое число разрушенных и заброшенных зданий. С трудом поддерживалась, но более не укреплялась великолепная крепость. Лишь немногие церкви Константинополя в этот период были перестроены или переоборудованы, украшены витражами. Легенда приписывает императору Фландрского дома, возможно Генриху I, постройку небольшой церкви или часовни в честь покровителя варягов-норвежцев св. Торлака. Но мы не знаем ни времени, ни места постройки, ни даже того, было ли это новое здание или же реконструкция прежнего[116]. Более типичным являлось основание латинских церквей на месте ранее существовавших греческих. Так, например, в 1232 г. во Влахернах таким образом устроили свой храм доминиканцы, посвятив его свв. Павлу и Марии[117].

Под натиском греческой «реконкисты» и под ударами болгар латиняне чувствовали себя на берегах Босфора весьма непрочно. К тому же строительной деятельности мешала крайняя скудость финансов. По мере нарастания военно-политического кризиса латинские императоры, правившие в городе, отрезанном от его традиционной аграрной периферии, должны были закладывать, а подчас и распродавать свое достояние. Последний государь Латинской империи Балдуин II продал даже знаменитую позолоченную свинцовую крышу своего дворца, а в качестве залога венецианцам за полученную от них ссуду отдал им собственного сына Филиппа[118]. И все же, несмотря на разорение, прекрасные памятники царственного града производили впечатление на крестоносцев. Знакомство с ними не прошло бесследно и для культуры Западной Европы, прежде всего Венеции, где византийское влияние после 1204 г. ощущалось особенно сильно[119].

Афины, как и Константинополь, в период латинского господства почти не знали гражданского строительства[120]. Город продолжал сокращаться в размерах, даже по сравнению с концом XII в., когда он уже испытывал явный упадок. На знаменитой афинской агоре пасли овец, а Одеон Аттика и стоя Эвмена были, возможно в XIV в., включены в состав оборонительных сооружений[121]. Еще Ф. Грегоровиус отметил любопытную деталь: слово и понятие акрополь совершенно исчезает из употребления. Как французы, так и каталанцы именуют афинскую цитадель Castel Setines, и даже Боккаччо в своей «Тезеиде» не назвал акрополь его именем[122]. Акрополь тем не менее стал чуть ли не единственным местом в Афинах, где продолжалось строительство. Северное крыло Пропилеев (бывший архиепископский дворец) было превращено афинскими герцогами в свою резиденцию. Реконструкция завершилась в XV в., в правление династии Аччайуоли (1388–1460). Этот флорентийский род довольно бережно обращался с древним памятником, возможно сознавая era историческое и культурное значение. Сооружение с как бы встроенными в него античными колоннами протянулось до Эрехтейона. Часть так называемой Пинакотеки стала капеллой св. Варфоломея. С самого начала французского владычества Парфенон был из православной митрополии обращен в латинскую с тем же посвящением Деве Марии. Он не подвергся существенной перестройке. На акрополе была воздвигнута высокая сторожевая квадратная башня (разобрана в 1874–1875 гг.), а также сооружен форт[123]. В ту эпоху, когда во Флоренции в полной мере ощущалось дыхание Ренессанса, флорентийское господство в Аттике не привело к какому-либо духовному обновлению. Правда, интерес к древним памятникам Афин заметен со второй половины XIV в.: в 1380 г. Педро IV Арагонский впервые описал акрополь как самую драгоценную в мире жемчужину[124]. Нотарий Николо Мартони, посетивший город в 1394 г., с проводником осматривал античные памятники: храм Зевса Олимпийского, который сочли большим дворцом императора Адриана, акведук Адриана (принятый за знаменитую школу Аристотеля с источником, вода которого способствовала овладению науками). Мартони всюду отмечал великолепие колонн и мраморных фрагментов, но уровень знаний о древнем городе был невелик[125]. Первым археологом античных Афин, восстановившим, кстати, и древнее именование акрополя, стал Чириако из Анконы (ок. 1391 — ок. 1455)[126].

Центры Латинской Романии возникают в новых местах или переносятся в древние, но захиревшие города. Так, например, при каталанцах столицей их герцогства становятся Фивы (с 1311 по 1379 г.), где была заново укреплена Кадмейская крепость. «Морейская хроника» именует Фивы «самой прекрасной и богатой сеньорией (manoir) всей Романии»[127]. Каталанские Фивы были резиденцией архиепископа и наместника герцога. В период правления Арагонского дома, в Фивах применяли нормы каталонского городского права.

Крупный город Патры после завоевания был центром баронии (1205–1267 гг.), однако, затем город был куплен у Гийома II Алемана латинским епископом за 16 тыс. перперов и вплоть до отвоевания византийцами в 1429 г. был полусамостоятельным государством под церковным управлением. Патры, контролировавшие плодородную долину, торговали местными продуктами: вином, зерном, маслом, а также шелком и хлопком. Основные торговые магистрали обходили город стороной, и хотя венецианцы и рагузанцы пользовались в нем значительными фискальными привилегиями, он не получил, при сравнительно большом числе жителей, особого значения в международной торговле, оставаясь локальным центром. Укрепления Патр состояли из внешнего пояса стен, цитадели и донжона. Внутри крепости находилось несколько домов, храм святых Феодоров, но архиепископский дворец, вместе с канцелярией, скорее всего, как и в византийские времена, располагался вне стен[128].

Важнейшими пунктами транзитной торговли, связывавшими Романию с Венецией, стали Корон и Moдон. Там останавливались караваны галей, шедших из Адриатики в Александрию, Сирию, на Крит, в Черное море, совершалась закупка разнообразных товаров. Эти города, имевшие небольшое население (в начале XV в. в Модоне, например, проживало ок. 2 тыс. жителей), были хорошо укреплены, но застроены преимущественно деревянными домами. Корон и Модон взаимодополняли друг друга, были тесно связаны с аграрным хинтерляндом и получали оттуда высококачественные вина, фрукты и зерно[129].

Резиденцией князей Морей являлась Андравида, расположенная вдали от моря и гор, что защищало ее от неожиданных набегов пиратов и разбойников. Андравида не имела даже крепостных стен. Ее защиту обеспечивали крепости Кларенца и Клермон, стоявшие неподалеку. В Андравиде были построены княжеский дворец, церкви готического стиля, крупнейшая из которых была доминиканская — св. Софии, где проходили парламенты — ассамблеи княжества. Источники упоминают также храмы тамплиеров — св. Иакова, францисканцев — св. Стефана, кармелитов — св. Николая. К сожалению, большинство построек Андравиды не сохранилось[130]. Сообщение Андравиды с морем осуществлялось через крупный порт Ахейского княжества Кларенцу. Она имела удобную внутреннюю гавань и была защищена широким поясом стен толщиной до двух метров, охватывавшим территорию почти 9 тыс. кв. м. Стены были усилены угловыми башнями, перед ними был вырыт ров. Но возведены они были из непрочного материала: грубые брикеты необожженного кирпича укладывались на каменный цоколь. В 1428 г. Константин Палеолог, захватив город, повелел сломать стены, чтобы крепость не стала оплотом пиратов[131]. Хроника Токко сообщает, что в начале XV в. Кларенца отличалась красотой и обилием богатых домов, где жили владетельные архонты и зажиточные купцы. Там был построен и княжеский дворец. Кларенца изобиловала товарами, особенно драгоценными тканями[132].

Прочие города Морей являлись просто более или менее крупными сторожевыми пунктами, лишенными большого экономического значения. Доныне хорошо сохранились постройки Клермона (Хлемутци). Этот замок был построен между 1220 и 1223 гг. и считался ключом к Элиде. Это типичное сооружение архитектуры крестоносцев на Востоке и напоминает знаменитый Крак де Шевалье, построенный в графстве Триполи. Грандиозное сооружение в форме многоугольника с двумя поясами стен и круглыми башнями возводилось целиком западноевропейскими мастерами и не имеет аналогов в византийской архитектуре. В помещениях крепости много печей: сказывалась привычка северофранцузских рыцарей к более холодному климату. Какие-либо декоративные элементы в постройке отсутствуют[133].

Крупной крепостью Морей была также Каритена. С высоты птичьего полета она напоминала вытянутый многоугольник на вершине скалы. Вход защищал барбакан. Суровую архитектуру лишь изредка оживляли стрельчатые арки двери или окна[134].

В 1249 г. для контроля над горным районом Тайгета князь Ахайи Гийом II Виллардуэн построил замок в Мистре на 634-х метровой скале в пяти километрах от древней Спарты. Мощные крепостные стены окаймляли скалу. В северо-западной части, на плоской вершине, располагался дворец Виллардуэнов с донжоном. С юга возвышалась сторожевая башня. К первоначальной застройке относилась также капелла и 2 бастиона. Все было сделано из местного камня и, в отличие от Клермона, местными греческими мастерами, хотя и под руководством французских зодчих. Франкская крепость Мистры с дворцом Виллардуэнов хорошо сохранилась и была поэтично описана Гете во II книге «Фауста». По склонам холма «франки» начали строить жилища. И сам Гийом свой второй, двухэтажный городской дворец возвел там же. Но жить в нем князьям Морей оставалось недолго. В 1262 г., по договору с Михаилом VIII Палеологом, Мистра была возвращена Византии. Ей предстояло стать последним выдающимся центром поздневизантийской культуры[135].

В Средней Греции крепостное строительство знало два этапа. В 1222 г., после падения Фессалоникского королевства, франкские владения южнее Фермопил оказались на переднем крае обороны. Пришлось активно укреплять границу. На втором этапе, во время каталанского господства (1311–1388), завоеватели оказались во враждебном окружении уже и с севера, и с юга и вынуждены были заботиться о защите, создавая продуманные системы обороны[136]. С конца XIV в., напротив, военное строительство испытывает упадок, а вскоре и прекращается вовсе: османские завоеватели лишь поддерживали часть старых сооружений для размещения внутренних гарнизонов и не нуждались в новых фортециях на территориях, ставших в XV в. их глубоким тылом.

Водоница была стратегически важной крепостью, контролировавшей выход из Фермопильского ущелья. Она была центром одноименного маркизата (1205–1410) и резиденцией епископа. Цитадель с трехэтажной главной башней (постройка первой половины XIII в.) была окружена двумя рядами стен и усилена квадратными башнями и барбаканами[137]. По тому же плану была построена еще более могучая крепость Салоны (античная Амфисса). В ее цитадели было два внутренних двора. Один служил для размещения гарнизона, складов, конюшен, другой — центральный — для апартаментов сеньора, капеллы, колодца с водой. Укрепленная каталанцами, Салона выдержала суровую осаду наваррцев в 1382 г. и была захвачена османами в 1394 г. лишь благодаря измене[138].

Вся территория франкской Греции была усеяна мелкими замками. Они контролировали дороги и доминирующие высоты (Андруса, Гераки и др.), были резиденциями баронов. Чаще всего — это весьма примитивные строения. Их форму определял рельеф местности, очертания вершины холма. Среди многочисленных небольших укреплений Центральной Греции преобладали отдельно стоящие башни. Это были сооружения закрытого типа, в несколько этажей. Их планы варьировали от простой башни с внутренним двором (подчас центра феодального поместья) до ансамбля с внешним поясом стен, образующих нижний двор, с цитаделью, донжоном и редутами. Иногда основная башня (чаще квадратная, реже и позже круглая) помещалась не в центре крепости, а на углу, в наиболее уязвимом для обороны месте. Кладка не отличалась аккуратностью, за исключением углов, где использовали монолиты и каменные блоки, плотно подогнанные друг к другу и нередко заимствуемые из других, в том числе — древних построек[139]. Подчас франкские замки строились и на сохранившихся фундаментах византийских или античных укреплений с использованием части древних стен (Патры, Акрокоринф, Кадмея, Каламита). Но большинство сооружений возникало на новых местах. В строительстве применялась грубая кладка небольших, плохо отесанных блоков местного камня-известняка в сочетании с кирпичами из обожженной глины (по византийскому образцу). Хорошо отесанные камни более твердых пород встречаются в основном в Морее в венецианских постройках ХV–ХVІ вв.[140]

В ХІV–ХV вв. ворота крепости редко защищались двумя башнями, как это стали делать позднее. Чаще всего для этой цели использовалась одна боковая башня, или редан. Для снабжения гарнизона и населения водой в донжоне помещались врытые в землю цистерны или строились акведуки (как, например, в Кадмее). В целом крепости Морей и Центральной Греции были архаичнее своих прообразов во Франции и Италии того же времени. Эстетическая оценка сугубо утилитарных и лишенных декоративных элементов крепостей вряд ли может быть высокой[141].

На Кипре, в отличие от Морей, строить замки могли лишь король и орден тамплиеров, имевший на острове значительные владения[142]. Лузиньяны унаследовали большое число византийских крепостей, которые реконструировались и поддерживались с учетом местных традиций и навыков крепостного строительства крестоносцев в Сирии. На Кипре было три типа крепостей: городские укрепления, замки на доминирующих высотах (главным образом, прибрежных) и отдельные сторожевые башни. Наиболее укрепленными городами были Никосия (ее старые стены не сохранились, они были снесены еще при венецианской реконструкции в 1567 г.), Фамагуста, Лимассол, византийский замок, затем — замок тамплиеров (разрушен генуэзцами в 1373 г.), Буффавенто, Кирения, контролировавшая две бухты[143]. До произошедшей во второй половине XV в. «революции» в фортификации, вызванной применением осадной артиллерии и изменившей облик крепостей, оборонительные сооружения Крита и Кипра мало отличались от византийских.

Современники считали королевский дворец в Никосии (разрушен в 1576 г.) одним из самых красивых в мире. В нем был прекрасный большой клуатр с источником лучшей питьевой воды, парадная зала с балконами, колоннадой, резным троном. Дворец утопал в роскоши мозаик, ковров, терм, садов. Был там и зверинец с 24 леопардами и другими животными и птицами, в основном охотничьими[144]. Гражданские постройки средневекового Кипра сохранились лишь фрагментарно. Виной тому — непрочность материалов: мягкого кирпича и песчаника. Но черты готического стиля — стрельчатые арки, лепнина, угловые колонны с готическими капителями и базами — адаптировались к местным условиям и оказались очень живучими в позднейших строениях[145].

Фамагуста, унаследовавшая в 1269 г. номинально роль столицы Иерусалимского королевства, сохраняла, с одной стороны, облик города-крепости, города-дворца, с другой — крупного торгового эмпория, с многочисленными рынками-площадями, торговыми кварталами, разноязыким населением. Сохранялось ее соперничество с Никосией, подчеркиваемое и церковным строительством: кафедральный собор св. Георгия в Фамагусте, построенный на средства греческих «деловых людей», по размерам и декору уподоблялся латинскому храму св. Николая в Никосии[146]. После перехода под власть Генуи в 1383 г. Фамагуста получила особый юридический статус, который, однако не способствовал ее экономическому процветанию. Торговое значение Фамагусты и ее роль в Средиземноморской коммерции постепенно снижалась, чему способствовало и ухудшение международной ситуации (рост конфронтации с султанами Египта)[147].

Столицей венецианского Крита, резиденцией дуки, была Кандия (Ираклион), оживленный центр торговли, игравший первостепенную роль как в транзитной коммерции, так и в снабжении Венеции сельскохозяйственными продуктами. Город был окружен длинными стенами. О масштабах военного строительства говорит лишь одна цифра: на реставрацию после землетрясения 1303 г. Сенат выделил 30 тыс. дукатов[148]. Большие суммы и в дальнейшем расходовались на ремонт стен. От порта через весь город шла главная улица (корсо), приводившая на южную площадь с церковью св. Марка (1239–1244), дворцом дук, лоджией, башней с часами — совсем как в самой Венеции. В храме св. Марка, символизировавшим, как и в Венеции, идею государственности, приносили присягу вступавшие в должность оффициалы. Кафедральным же собором был храм св. Тита, расположенный в центре города. В восточной части порта, у арсенала, находился дворец советников. Сам порт неоднократно расширялся, хотя никогда не был особенно большим. Реконструкцией порта с 1333 г. занимался знаменитый венецианский инженер Франческо делле Барке, изобретатель механических лопат для чистки и углубления лагуны. Для защиты от сильных северо-западных ветров был удлинен прежний мол, бухта расширялась и углублялась, однако работы шли медленно и растянулись на века: мешали войны, эпидемии, материальные трудности. В арсенале Кандии производили не только ремонт, но и постройку галей. Вне стен Кандии, особенно к западу, располагались многочисленные предместья — бурги города, которые почти в два раза превышали его площадь. В ХV–ХVІ вв. они, в свою очередь, были окружены стеной с бастионами в форме неправильного многоугольника, а старая стена стала использоваться под склады, лавки, казармы и т. д. В XVI–XVII вв. город украсился дворцами и прекрасными постройками в стиле итальянского Возрождения[149].

Только три города Крита — Кандия, Канеа и Ретимно — были относительно крупными центрами, с удобными портами, арсеналами и акведуками, с большими католическими храмами с традиционной венецианской высокой кампанилой, придававшей городской площади венецианский облик. Канеа, на полуострове Акротири, начала перестраиваться венецианцами по регулярному плану с 1252 г., когда дож Марино Морозини направил туда колонистов-венецианцев. В 20-е годы XIV в. венецианцы построили там сначала северную часть мола, в 1389 — северо-западную, и в 60-е годы XV в. — юго-западную. В XV в. там также был построен арсенал. Канеа стала важным портом Крита. На ее главной улице возводились дворцы знати, стремившейся надолго обосноваться в стратегически важном центре. В самой возвышенной части города находился дворец венецианского «ректора» и собор. Основная застройка города по венецианскому образцу была предпринята в XVI в. и он стал подобием Венеции, с ее узкими улицами — calle, крытыми переходами под арками, небольшими двориками с колодцами посредине, внешними лестницами домов. Но в XIII–XIV вв. Канеа оставалась по облику небольшим греческим городком[150].

Кроме городов в собственном смысле слова, венецианцы построили на Крите немало замков, где размещались резиденции администрации, стояли небольшие гарнизоны. Феодальные собственники в деревнях, как венецианцы, так и греки, возводили чаще всего просто высокую башню.

Наиболее совершенную крепость средневековья на греческой земле создали иоанниты острова Родос. Строительные работы в г. Родос велись с 1310 г. Сначала иоанниты перестраивали доставшуюся им византийскую крепость, сохранив ее фундамент и план. В течение XIV в. этот замок и весь город обнесли высокими стенами с угловыми башнями. Был укреплен порт и построен мол, затем еще один и сторожевые башни. Постепенно возникла сложная система обороны, включавшая внешние городские стены как со стороны моря, так и с суши, внутренние стены крепости кавалеров и замок (или дворец) великого магистра — грандиозное центральное укрепление на месте древней цитадели. В качестве материала для стен использовали остатки античных и византийских строений, а также добываемый в близлежащих каменоломнях оолитный известняк. Часто в стены вставляли мраморные плиты с вотивными фигурами или гербами великих магистров и надписями. В XIV в. применяли так называемую высокую кладку: в башнях св. Георгия и Коскино, например, использовались каменные блоки высотой 40 см, тесно подогнанные друг к другу (что отличает строительную технику от той, что применялась в Морее). Стены, возведенные при великом магистре Жане де Ластине (1437–1454), составлялись уже из меньших по размеру блоков (высотой до 25 см). Кладка стала еще более плотной, почти монолитной, чтобы противостоять бомбардировке ядрами. В ХV–ХVІ вв. перестройка крепости с учетом новой военной техники сделала ее неприступной[151].

Госпитальеры имели опыт крепостного строительства на Ближнем Востоке, но не только этим определялась их деятельность на Родосе. На острове обосновались рыцари из Северной и Южной Франции, Италии, Испании, Англии и Германии. В 1447 г. орден был структурно разделен на семь «языков», каждому из которых поручались охрана и укрепление участка стен и башен. Это обстоятельство само по себе обеспечивало разные национальные традиции в градостроении. Важная роль в выборе стиля постройки принадлежала и великим магистрам. В начале господства госпитальеров на острове ими являлись представители знати Прованса. Провансальское влияние укрепляли и связи с папским двором, находившимся в Авиньоне. Архитектура Прованса наложила отпечаток на облик некоторых башен крепости (Арсенальной, св. Георгия и др.): они были открытыми в горловине. По примеру папского дворца в Авиньоне строился дворец великого магистра Родоса, замок с четырьмя башнями (двумя квадратными и двумя полукруглыми), с внутренним двориком, окруженным аркадами. Наружная лестница вела в большой зал приемов, своды которого опирались на готические колонны, как и своды другого — трехнефного — зала орденского Совета. К последнему примыкали апартаменты великого магистра и капелла. Зал аудиенций был украшен фресками со сценами сражений. В цитадели Родоса находились лазарет и гостиницы для рыцарей. Лазарет принимал не только больных, но и пилигримов. Комнаты путешественников располагались на втором этаже, в то время как внизу, под арками, размещались склады товаров и конюшни. Традиции восточного караван-сарая не были забыты в этой постройке.

Госпитальеры жили в г. Родос как в большом монастыре, но каждое из землячеств имело свой дворец — «отель», «альберго», строившийся в архитектурных традициях Оверни или Прованса, Англии или Каталонии… В собственном смысле слова отелем эта резиденция была лишь для почетных гостей ордена, кавалеры же жили в отдельных домах и собирались сюда на ассамблеи и трапезы. Жилые дома рыцарей были построены в ХІV–ХVІ вв. в основном на улице кавалеров, шедшей от моря к центру города. Готический стиль здесь господствовал вплоть до XVI в. Почти для всех светских построек Родоса характерны общие черты: нижние этажи были сводчатыми и там располагались склады и хозяйственные помещения, в то время как апартаменты находились на втором этаже. Дома имели одну большую залу и разное число жилых и подсобных помещений. Многие постройки Родоса возводились греческими мастерами, объединенными в артели во главе с протомастором. Естественно, что в новых условиях греческие мастера должны были усваивать изначально чуждую им строительную технику. Они обучались гладко обтесывать поверхность камня, делать кладку стен более упорядоченной, возводить готические арки и профили из малоподходящего для этого местного мягкого камня, облицовывать здания более высоким по качеству линдосским известняком или мрамором. Все это совершенствовало мастерство камнерезов. И все же и здесь, на Родосе, где господство госпитальеров было прочным, не произошло органического слияния разнообразных стилей и направлений[152].

Госпитальеры построили и другие крепости на византийской территории, например Бодрум на малоазийском берегу, на месте древнего Галикарнаса, и на острове Кос, напротив него[153]. Эти фортификационные сооружения существенно отличаются от укреплений Родоса. На Родосе крепость широким полукругом замыкала в своих стенах средневековый город. На острове Кос и в Бодруме, напротив, стояли изолированные замки, основной задачей которых являлась охрана морских владений и коммуникаций кавалеров. Выбор места для строительства крепости св. Петра был продиктован необходимостью контролировать водный путь между азиатским материком и островом Кос. Именно там, в узком проливе, несколько веков господствовали пираты, для защиты от которых и была воздвигнута древняя крепость на острове Кос. Теперь же Петрунион стал еще и форпостом госпитальеров на турецкой территории. Скалистый мыс полуострова и удобная бухта как нельзя лучше подходили для избранной цели. В начале XV в. госпитальеры, потеряв замок св. Петра в Смирне, приобрели этот, новый участок по договору с султаном Мехмедом I. Строительные работы начались с сооружения рва через перешеек, соединявший галикарнасский полуостров с материком. С начала XV в. до 1522 г. продолжались интенсивные фортификационные работы. Для постройки трех поясов обороны в качестве строительного материала использовали стены античной крепости и части древних сооружений, в том числе плиты знаменитого Галикарнасского мавзолея, одного из семи чудес света. В центре крепости, на вершине скалы, первоначально были построены 2 мощных башни простой кладки. В начале XVI в. их соединил центральный редут. Главный пояс стен, построенный во второй половине XV в., представлял собой замкнутый четырехугольник, укрепленный мощными бастионами. Передовая линия обороны, со стенами, башнями, рвами и контрэскарпами, защищала крепость с юга, наиболее уязвимого места. Строители крепости Бодрума решительно порвали с традициями византийского крепостного зодчества и создали более цельный и западный по облику комплекс, чем более эклектичная по архитектуре крепость самого Родоса.

Венецианское крепостное строительство в Латинской Романии можно условно разделить на три этапа: ХIII — начало XV в.; ХV–ХVІ вв.; вторая половина XVII в. От интересующего нас здесь первого периода венецианского крепостного зодчества в Романии сохранились лишь фрагменты строений, так как последующие радикальные перестройки и разрушения существенно исказили первоначальные сооружения. Венецианцы строили четыре основных типа укреплений: 1) защищенный стенами город с цитаделью (Кандия), где стеной обносились и предместья-бурги; 2) укрепленный с суши и с моря порт, иногда с фортами на молу (Канеа на Крите, Модон, Корон); 3) небольшие замки в сельской местности и в стратегических пунктах (на Эвбее (Негропонте), Крите, Наксосе и др.); 4) замки венецианских факторий, образовавшихся на чужой территории (например, Трапезунд или Тана).

Сначала венецианцы часто стремились лишь реставрировать и достроить прежние укрепления, возводили сооружения, не отличавшиеся существенным образом от предшествующих греческих. Их характеризовала предельная простота форм и планов. Нередко при достройке стен имитировалась прежняя кладка (что, кстати, затрудняет датировки). В замках, особенно в сельской местности, выкладывался лишь наружный контур стены, а изнутри она заполнялась землей. В горной местности крепость принимала форму скалы, сливаясь с рельефом. Если же сооружение было более сложным, то стена укреплялась башнями самой разнообразной формы. На Крите, например, встречаются и многоэтажные квадратные башни, и круглые, и многоугольные, и, наконец, угловые бастионы. Ворота редко располагались внутри башен, чаще рядом с ними. Иногда в центре крепости по франкскому образцу возводили донжон (как в замке Санудо на Наксосе)[154].

Лишь в крупных крепостях (Кандии, Канеа, Короне и Модоне) Встречаются немногочисленные декоративные элементы; то скульптурное изображение крылатого венецианского льва[155], то завершение каменной крепостной стены зубцами в виде ласточкиных хвостов (Навплий, Старый Наварин), то стрельчатые арки ворот (Канеа).

В том случае, если венецианцы строили замок в своей фактории, находившейся на чужой территории, как, например, в Трапезунде, они следовали местной строительной технике и даже договаривались с императором, чтобы он на свои средства возвел для венецианцев часть стены с башней[156]. Словом, до XV в. резкого разрыва между венецианской и византийской техникой строительства не произошло. Революция в крепостной архитектуре свершилась в XV в. с появлением артиллерии. Вместо высоких башен стали возводить приземистые бастионы с толстыми стенами, широкими амбразурами и открытыми площадками для орудий, защищенными парапетами. Изменяется и план крепости для удобства стрельбы: он принимает форму многоугольника. Все большую роль в фортификации начинают играть рвы, эскарпы и контрэскарпы (Модон, Навплий, Навпакт-Лепанто)[157].

В 1267 г. император Византии Михаил VIII Палеолог предоставил генуэзцам для поселения территорию на противоположном от Константинополя берегу Золотого Рога в Галате-Пере[158]. В течение века генуэзская Пера расширила свои границы и превратилась из небольшого торгового квартала в богатый укрепленный город, имевший большее экономическое значение, чем сам Константинополь. К началу XV в. было завершено строительство стены вокруг Перы и ряда прежних бургов. Площадь фактории составила 37 га. С суши город защищал ров 15-метровой ширины, стена с рядом башен, средняя толщина которой составляла около 2 м. Огромный цилиндрический донжон возвышался на вершине холма. Он сохранился и доныне и называется Башней Христа. В центре города, делившегося на кварталы (contrade) находился двухэтажный дворец коммуны, построенный в готическом стиле. На его фасаде красовалось изображение патрона Генуи — св. Георгия. Средоточием деловой жизни была расположенная южнее лоджия генуэзцев: там составляли акты нотарии, взимали налоги чиновники, вершил свой суд подеста. Пера располагала прекрасным портом, который мог принимать более сотни судов, арсеналом и складами[159]. Кафедральным собором Перы был храм св. Михаила, но самой большой церковью всей Романии являлся кафоликон монастыря св. Франциска Ассизского, украшенный мозаиками (разрушен в XVII в.)· Превосходные мозаики, видимо еще византийского периода, украшали и храм бенедиктинского монастыря. И доныне в Галате сохранилась высокая готическая башня-колокольня храма св. Павла (Арап Джами) этого монастыря (ХIII — начало XIV в.). В Пере было немало других церквей[160]. Современники свидетельствовали о богатстве и процветании Перы. Возможно, не без преувеличения Никифор Григора писал, что в XIV в. ежегодные доходы Перы от коммеркиев составляли около 200 тыс. перперов, в то время как в Константинополе едва собирали 30 тыс[161]. Но в то же время Пера и Константинополь были экономически очень тесно связаны друг с другом[162]. В первой половине XV в. все рельефнее проступают черты упадка экономики Перы, особенно ее финансов.

Следы генуэзского присутствия в Романии ныне нагляднее всего представлены в крепостном строительстве Крыма — Каффы и Судака (Солдайи). Хотя крепость Каффы защищала многотысячный и, наверное, самый большой на Черном море город (его население в XV в. достигало 60–70 тыс. человек), а Солдайя имела в основном дозорностратегическое значение, они были построены по общему плану, характерному для Латинской Романии. Оборонительные сооружения делились на три составные части: внешний пояс стен с башнями, перед которым с суши шел ров с перекинутыми через него каменными мостами, внутреннюю цитадель, где находились административные сооружения, и донжон. Портовая часть также защищалась башнями. Башни были чаще прямоугольные, иногда круглые. Выбор типа зависел от места в оборонительной линии и рельефа местности, а также от предшествующего типа башни, если таковая существовала в догенуэзский период. Башни возводились в основном трехэтажные, открытого типа (башни св. Антония[163] в Каффе, ранее 1346 г.; башня Джованни Марионе, 1388 г.; Бальдо, 1394 г., и большинство других в Солдайе). Привратные башни, возможно, имели закрытым один (нижний) этаж. В Каффе главные ворота находились на северо-западном конце города. Близ них стояла башня Константина (XIV в.). Эта двухэтажная красивая башня была оборудована в соответствии с нормами тогдашней военной техники, перекрыта крестовым сводом и увенчана тройным арочным поясом. Сторожевые башни делались четырехстенными (портовая башня в Каффе, квадратная башня Астагвера и дозорная башня в Солдайе), равно как и башни, у которых размещали склады боеприпасов и продовольствия (башня Коррадо Чикало в Солдайе, 1404 г.). Перед внешними воротами с мостом дополнительно возводился барбакан. Для защиты обороняющихся от стрел служили зубцы — мерлоны и кремальеры, украшавшие как башни, так и стены. Строительство каффской крепости продолжалось с конца XIII в. по 1474 г., а солдайской — с 1371 по 1469 г.[164]

На острове Хиос генуэзцы обосновались не только в городе, но и в плодородной долине Кампос, поселяясь рядом с местной знатью[165]. Крепость г. Хиос была типичной большой фортецией Латинской Романии. Ее цитадель — Кастро — была построена ок. 1328 г. на новом месте, в стороне от старого византийского замка — Палеокастрона, — и затем не раз перестраивалась. В ноябре 1464 г. контракт на проведение военно-инженерных работ с маоной Хиоса подписал знаменитый архитектор Микелоццо Микелоцци, но неизвестно, приступил ли он лично к осуществлению реконструкции замка. Стены его образовывали неправильный прямоугольник тремя сторонами обращенный к суше и двумя — к гавани и к морю. На равных расстояниях друг от друга поднималось 9 башен. Башни были построены и внутри цитадели. В случае необходимости Кастро мог вместить всех жителей города. Внутри него находились административные здания: дворец подеста, лоджия, канцелярия маоны с портиком. Там же располагалась тюрьма и странноприимный дом, дома знати и высших оффициалов, собор св. Антония, резиденция епископа. Помещения в замке имели готические своды. В стены крепости и церквей, над вратами, в башни были вставлены мраморные плиты с гербами и скульптурными рельефами, сначала готическими, а потом и ренессансными. Одни из трех ворот замка выходили к гавани, защищенной с моря башней. Доступ в гавань мог также блокироваться цепью. В порту, рядом с восточной стеной замка, находилась таможня. На торговой площади, вне стен цитадели, размещались лавки и дома купцов, а поблизости — и резиденции корпораций торговцев мануфактурными товарами и шелком. Весь город, как Кастро, так и бурги, согласно генуэзской практике, делился на кварталы. М. Балар насчитал около 40 таких кварталов, группирующихся вокруг какой-либо церкви или дворца[166].

Жилища греков и генуэзцев соседствовали друг с другом. Дома генуэзцев по виду были типичными итальянскими постройками. Открытый двор окружали аркады с колоннами, поддерживавшими второй этаж (так называемый пьяно нобиле), над которым нередко надстраивался и третий. Входные ворота вели во внутренний двор, из которого по высокой лестнице поднимались в апартаменты. Как и в Италии, ворота нередко оковывались медью или бронзой, их обрамляла каменная резьба. Такие усадьбы, особенно ХV–ХVІ вв., походили на небольшие дворцы. Городские жилища генуэзцев имели островерхую крышу, тогда как их сельские особняки строились с плоской византийской крышей. Нередко в долине Кампос, к югу от столицы, резиденцией генуэзцев и греческих архонтов были пирги — башня с двумя этажами и съемной внешней лестницей. Нижний этаж традиционно использовался как склад для продовольствия и боеприпасов, в верхнем располагались жилые помещения. Подобные же башни для своей защиты строили и местные жители в центре села, на торговой площади. Такие пирги обычно вмещали все население деревни, и по их внешнему виду можно судить о размерах поселения. Наряду с ними строили и более мощные укрытия, с внешним поясом стен[167].

Большинство церковных построек Латинской Романии связано с деятельностью духовных орденов: цистерцианцев (в основном до 1276 г.), францисканцев и доминиканцев. Главным образом они вводили традиции архитектуры готики, которые никогда полностью не были ассимилированы на греческой земле. Вместе с тем сказывались и специфические эстетические принципы и критерии, выработанные отдельными орденами. Так, например, цистерцианцы и доминиканцы явно предпочитали длинные базиликальные строения с подчеркнутым геометризмом и строгостью форм, минимумом декоративных элементов. Доминиканцы, кроме того, в своих храмах возводили деревянные своды (только над хорами и апсидой они были каменными). Цистерцианцы стремились обосноваться в деревнях, уединенных долинах, окруженных лесистыми холмами, в то время как миссионерская направленность деятельности доминиканцев (проповедников) и францисканцев побуждала их, напротив, основывать свои монастыри в городах[168].

В целом в церковной архитектуре Латинской Романии можно условно выделить: 1) храмы чисто западной архитектуры (в основном готические); 2) примитивизированные постройки западного типа, представлявшие провинциальную (колониальную) архитектуру; 3) церкви смешанного, так называемого «франко-византийского» стиля; 4) чисто византийские (в основном небольшие и деревенские) храмы.

К первому типу относятся весьма немногие большие соборы Кипра: св. Софии в Никосии (1209–1326) и св. Николая в Фамагусте (начало XIV в.), а также храм св. Георгия латинян в Фамагусте (40-е годы XIII в.), небольшая церковь св. Екатерины в Никосии (XIV в.) и постройки премонстрантского аббатства Беллапэ близ Кирении (ХІІІ–ХІV вв.)[169].

Собор св. Софии — типичное произведение готики Иль де Франса с единственным существенным отличием — отсутствием островерхой крыши. Это великолепный образец высокого искусства. В Фамагусте, в соборе св. Николая, происходила коронация Лузиньянов иерусалимской королевской короной. Трехнефный и трехапсидный храм, также в стиле французской готики, без трансептов, отличался богатым декором внешних стен, особенно западного фасада, напоминающего собор св. Урбана в Труа (1262 г.). К произведениям чистой готики, не тронутой признаками деградации, относится и латинская церковь св. Георгия. Сохранились одна стена и часть апсиды превосходной работы западноевропейских каменщиков.

Клуатр и трапезная монастыря Беллапэ отличаются особой изысканностью архитектурных форм. Удивительно изящны стрельчатые арки клуатра, опирающиеся на стройные колонны с небольшими капителями, орнаментированными листвой. Правда, в оформлении клуатра и трапезной имеются архаичные черты, которые к тому времени уже исчезли из архитектурной практики самой Франции и названы Дж. Хиллом «реликтом романского стиля»[170]. Речь идет о тяжелой зигзагообразной лепнине, орнаменте, напоминающем собачьи зубы и характерном для Северной Франции ХІІ–ХІІІ вв. Зато сама трапезная выгодно отличается от соборов Никосии и Фамагусты легкостью тонких колонн, поддерживавших свод, гармоничностью пропорций и торжественной красотой устремленных вверх линий.

Нетрудно заметить, что все эти памятники были построены в первый период франкского владычества на Кипре, в период относительного расцвета королевства. И королевская власть, и католическая церковь стремились утвердить на острове тот тип архитектуры, который наиболее соответствовал католической традиции и вкусам западноевропейских феодалов. Вместе с тем храмы были символом новой государственности.

С началом политического упадка в середине XIV в. в архитектуру, к тому времени все больше сбивавшуюся на эклектическую имитацию предшествующих образцов и тяготевшую к разным школам Юга Франции, Италии и Испании, внедряются греческие мотивы. Их носителями были местные мастера-каменотесы, их поддерживали вкусы греческого населения острова и эллинизировавшейся элиты. Происходила медленная ассимиляция готического и византийского стилей. Сначала это проявлялось в сочетании готической архитектуры церквей с византийским их интерьером. Затем — в комбинировании византийского купола и готического свода. И, наконец, в приближении готического декора к более привычным византийским скругленным формам. Процесс сближения был медленным и прошел несколько фаз. По мнению одного из лучших исследователей зодчества Кипра — К. Энлара, во второй половине XIV в. наблюдается общее огрубление архитектуры. Готический стиль лишается гармонии и выразительности (церкви Бедестан в Никосии, свв. Петра и Павла в Фамагусте). В конце XIV — начале XV в. происходит даже частичный возврат к конструкциям и декоративному оформлению романского стиля. На этом фоне эволюции собственно западной церковной архитектуры и произошло ее сближение с византийскими традициями, которые сохранила кипрская деревня. Однако и сельские храмы, в свою очередь, восприняли отдельные элементы готики. Иногда они сознательно внедрялись феодальным сеньором, иногда перенимались механически, как, например, стрельчатые арки, готические профили окон. Это не меняло прежнего стиля, но придавало постройке большую нарядность, франко-византийский стиль до конца не оформился на Кипре в ХІІІ–ХV вв. Существовала амальгама, не объединенная новой общей идеей. Возможно, одним из препятствий на пути к созданию более гармоничной архитектуры, помимо идейных разногласий и недостатка средств, с конца XIV в. было отсутствие на Кипре хороших камнерезов — об этом свидетельствует невысокое качество декоративной скульптуры и орнаментов[171].

Но если на Кипре все же имелись чистые образцы высокой европейской готики, то в других районах Романии не наблюдалось и этого. Раннеготические церкви Греции были чрезвычайно просты по замыслу и бедны по исполнению. Большинство из них плохо сохранилось[172]. Это довольно большие, прямоугольные в плане базилики, однонефные, без трансепта (церковь цистерцианского монастыря Богородицы в Исове, XIII в.; церковь в Кларенце, вторая четверть XIII в.), или трехнефные (храм цистерцианского монастыря Зарака у озера Стимфалии второй четверти XIII в.; доминиканская церковь св. Софии в Андравиде, между 1240 и 1264 гг.), с многоугольными (Исова) или прямоугольными (Зарака, св. София в Андравиде) апсидами, с островерхой деревянной крышей. Аркады церкви Зарака, разделявшие центральный и боковые нефы, опирались на мощные столпы, составленные из большой круглой колонны и связанных с ней четырех полуколонн на многоугольной базе. Такая форма была свойственна французской архитектуре первой половины XIII в. Такая важная черта готики, как последовательное применение оживального крестового свода, прослеживается лишь в церкви Зарака, отчасти в св. Софии и ныне разрушенной церкви Ипапанти в Афинах. Западный портал церкви Богородицы монастыря Исова завершался вимпергом, но он отнюдь не был ажурным, с богатой каменной резьбой и лепкой, как во французских церквах ХІІІ–ХІV вв. Свет попадал в храм через высокие узкие окна с полуциркульными или ломаными арками, иногда с витражами. Пристроив к западному фасаду храма монастыря Дафни близ Афин портик, цистерцианцы украсили его тремя стрельчатыми арками. На Эвбее, в Халки, церковь св. Параскевы (ранее 1279 г.) сохранила такой интересный элемент украшения интерьера, как готические фигурные розетки в замках свода в виде голов рычащих львов или орнаментов[173]. Сохранившиеся скульптурные фрагменты в св. Софии в Андравиде (возможно, они происходят из церкви св. Стефана) свидетельствуют о том, что капители и импосты колонн украшались эмблемами княжеского рода, орнаментировались листьями или изображениями человеческих голов. Франкские бароны любили помещать свои гербы на стенах их жилищ, основанных ими церквей, и на надгробиях. Но вот характерная деталь: нередко гербы, особенно с XIV в., сопровождают легенды на греческом языке, а флёрделисы начинают соседствовать с полумесяцами и звездами в восточном вкусе[174]. Незаурядным произведением франкской плоской скульптуры является надгробие Агнессы Виллардуэн (Анны Дукини ум. в 1286 г.) в Андравиде. Но на плите, напротив, французская надпись сочетается с византийским скульптурным орнаментом, изображающим сказочных животных и павлинов[175]. Генуэзские скульптурные орнаменты в Пере также создавались под воздействием византийских традиций, что отличает стиль их декора от аналогичных генуэзских орнаментов и плит в других городах Причерноморья (Амастриде, Каффе, Симиссо), где эти влияния выражены значительно слабее[176].

С середины XIV в. церковные постройки Греции нередко возводятся местными мастерами. Сохраняя типичные для Греции формы архитектуры, греческие церкви Морей, как и Кипра, воспринимали декоративные элементы готического зодчества: стрельчатую и ломаную арки, скульптурные колонки, украшающие углы стен или обрамляющие окна. Иногда изменялся план постройки: она удлинялась, приобретая базиликальные черты, там и тут встречаются сводчатые перекрытия западного типа. С XIII в. в Греции распространяется не свойственная Византии многоярусная колокольня в виде квадратной башни, примыкающей к храму (Каритена, Мессения, Пантанасса в Мистре).

На Крите, так же как и почти во всей Латинской Романии, произведениями чисто западноевропейской церковной архитектуры можно считать лишь соборы, кафоликоны монастырей и капеллы в крепостях и дворцах сеньоров. Естественно, что в архитектуре Крита преобладают итальянские, а не французские традиции. Большинство же храмов Крита сохранило крестово-купольный тип, и иногда лишь встречается декор фасадов и окон по венецианскому образцу. Число церквей греческого типа постоянно увеличивалось. Сначала их строили в деревнях греческие церковные общины (в городах права таких общин были ограничены), затем — греческие архонты, богатые граждане острова и, наконец, быстро эллинизирующиеся колонисты венецианского происхождения[177]. Венецианское владычество на Крите отмечено распространением готического стиля. Формы, свойственные эпохе Возрождения, появились на острове с большим запозданием, что характерно для «колониальной» архитектуры. Даже знаменитая критская деревянная скульптура, расцвет которой пришелся уже на XVI век, изготовлялась в уже архаическом для самой Венеции стиле пламенеющей готики. Однако Крит прославился тем, что на острове в массовом масштабе делали целые иконостасы, оклады икон, сотни триптихов для всего православного Востока — от Афона до Иерусалима[178].

Завоевание Константинополя латинянами болезненно отразилось на художественной жизни города. Часть мастеров, покинувших Царственный град, успешно трудилась в Сербии (например, в Студенице) или Трапезунде. Но, по свидетельству сербских агиографов, и в самом Константинополе оставались мастера-мраморщики и живописцы[179]. К сожалению, следов работы первых в столице немного — в основном это надгробия франкской знати. Единственной росписью, достоверно относящейся к эпохе латинского господства, являются фрески в капелле св. Франциска Ассизского в церкви Христа Акаталептос (Календеране Джами), обнаруженные сравнительно недавно. Это фрагменты небольшой композиции из 11 сцен жизни св. Франциска, с монахами во францисканских облачениях. Перед нами один из первых памятников, созданных после канонизации св. Франциска (1228 г.), с его изображением. Как считают исследователи, цикл был создан в 50-е годы XIII в. рукой западного мастера, испытавшего византийские влияния или совместно западными и византийскими мастерами, руководствовавшимися итальянскими картонами (прорисями или иконописными подлинниками)[180]. Возможно, что фрески деисуса над одной из гробниц в церкви св. Евфимии в Константинополе, обнаруживающие немалое стилевое сходство с росписями Студеницы, также были созданы в период Латинской империи[181].

И все же отсутствие богатых донаторов и средств также способствовало глубокому упадку монументальной живописи и исходу основной массы живописцев или изменению характера их творчества: изготовлению книжных миниатюр или небольших икон. Но вопрос об атрибуции ряда сохранившихся иллюминованных рукописей XIII в. периоду Латинской империи или последующему весьма дискуссионен[182]. Сложность атрибуции заключается в том, что книжная миниатюра той поры, являясь плодом переходной эпохи, сочетает разнородные элементы. Вероятно, греческие миниатюристы работали для латинян. К примеру, в рукописи № 118 Афинской Национальной библиотеки на миниатюрах евангелисты Матфей, Лука и Иоанн держат в руках свитки с надписями на латинском языке. Высокий художественный уровень этих книжных иллюстраций, манера письма указывают на константинопольское происхождение рукописи. Но нельзя исключить и возможности «дорисовки» в латинский период миниатюры предшествующего времени или вписывания нового текста[183].

Влияние крестовых походов на книжную миниатюру и византийскую икону может быть лучше всего изучено на материале не Константинополя, а Синая, где в XIII в. возникли своеобразные греколатинские иконописные центры. Они находились за пределами Латинской Романии, но возможно, именно они удовлетворяли потребности Греции, островов Эгеиды, латинского Константинополя[184].

Вернемся к искусству крестоносцев в Греции. Морейская хроника сообщает, что в Фиванском замке Никола де Сент-Омера зала дворца была украшена прекрасными росписями, изображавшими покорение Сирии франками[185]. В Патрах в архиепископском дворце находились фрески на тему осады и разрушения Трои[186]. К сожалению, все они не сохранились. Зато до нас дошли фрески церкви св. Георгия в Иераки (вторая половина XIII в.). На одной из них видно изображение Христа, выполненное раннеготическим мастером. Оно мирно соседствует с традиционными византийскими росписями, хотя и на них мы встречаем изображения воинов во франкских доспехах. На иконах той же церкви изображены гербы «франкских» феодальных сеньоров наряду с эмблемами византийских семейств[187]. Но те же франкские бароны снабжали возводимые ими храмы и греческими надписями, в стиле и орфографии которых, впрочем, ясно просматривается происхождение заказчика[188]. О. Демус справедливо замечает, что смешение стилей происходило в пограничных районах с менее стойкой византийской традицией[189]. В искусстве же многочисленных маленьких церквей Аттики и Пелопоннеса в XIII в. преобладали фрески в старой, весьма консервативной манере, преодоление которой началось лишь с 80-х годов XIII в. под влиянием Палеологовского ренессанса. С другой стороны, в большинстве небольших церквей Крита, островов Эге-иды и Пелопоннеса в росписях наблюдается отход от комниновской линейности, стремление к упрощенному рисунку, лаконизму форм, даже примитивизации. Консерватизм, предпочтение темных тонов характеризуют греческое искусство Латинской Романии XIII в.[190] Старое закрепляется и поддерживается сначала как знак сопротивления вкусам и идеалам завоевателей, а затем, в конце ХІІІ–ХІV вв. немного модифицируется под влиянием сначала византийского Палеологовского ренессанса, а затем — исихастских настроений. Такое искусство вполне соответствовало мировосприятию заказчиков — клира и разбогатевших горожан. Донаторские портреты нередко украшают такие церкви на Кипре, Эвбее, Наксосе, в Аттике[191]. В алтаре небольшой церкви св. Петра близ деревни Каливия в Аттике в сцене поклонения Агнцу среди прелатов местных церквей изображен и знаменитый ритор, митрополит Афинский Михаил Хониат. Возможно, фреска была выполнена сразу после его смерти, в 30-е годы XIII в.[192]

Искусство Крита — особая страница в истории живописи Латинской Романии. Развитие художественных традиций в конце ХІІІ–ХV в. постепенно привело к формированию наиболее значительной школы изобразительного искусства — крито-венецианской[193]. На Крите около тысячи расписанных церквей[194]. Многие сотни икон, хранящихся в музеях Венеции, Москвы и других европейских городов, — с Крита или созданы критскими мастерами[195]. Все это говорит о том, что центр живописи на Крите был весьма мощным. Он функционировал вплоть до ХVІІ в. Здесь рассматривается лишь первый период его истории — до 80-х годов XV в. Его, в свою очередь, можно подразделить на несколько этапов. Первый из них — XIII в. Непосредственно после венецианского завоевания в росписях церквей (их весьма немного), по определению Ш. Дельвуа, преобладает «монашеское народное искусство, опирающееся на византийские традиции ХІ–ХІІ вв.»[196] По сути дела, это отстающая, периферийная школа. Доминируют линейность стиля, темные тона, статичность и скованность поз[197]. Следы латинских влияний единичны. Они зафиксированы лишь в зонах поселения венецианцев и коснулись иконографии. Например, в церкви деревни Племениана есть отсутствующий в византийской иконографии образ — св. Варфоломей, несущий на плечах содранную с него кожу[198].

Второй этап охватывает XIV в. Живопись Крита также следует в общем фарватере византийского искусства, с середины столетия все более испытывая влияния Палеологовского ренессанса. Старый стиль сосуществует с новыми тенденциями: стремлением придать больше естественности движению фигур, сделать их рельефнее; вместо подчеркнутых контрастов светлых и темных тонов найти более мягкие сочетания, перейти к усложненным системам светотеневой моделировки, более гармонично связать образ с окружающим архитектурным и ландшафтным фоном. Делались попытки так строить композицию, чтобы она наиболее естественно вписывалась в ограниченное пространство небольших церквей. В решении этих сложных задач многое зависело от индивидуального мастерства. Наряду с более совершенными росписями (храм Спасителя в Кидонии, Асоматос из Арханис) нередко встречаются невыразительные композиции, перегруженные фигурами, где преобладают линейность и темные тона. В XIV в. на Крите работают многие мастера: венецианцы, перенимающие местную манеру письма. Их творчество не отличается существенным образом от работ критских греков. Критская школа становится все более известной. Сюда приезжают учиться из разных областей Латинской Романии и даже из Константинополя. В ХІV–ХV вв. на Крите работали, а в XVI в. преобладали эллинизированные венецианцы. Именно из этой среды, где этническая принадлежность живописца уступала место общности критского происхождения и единству живописной манеры, вышли знаменитая плеяда мастеров семейства Греко, талантливый художник середины XV в., представитель знатной семьи Андреа Риццо и многие другие. Итальянский ученый М. Каттапан на основании архивных документов установил имена 116 художников, работавших на Крите с 1303 по 1500 г.[199] Это уникальный случай, когда известно столько имен средневековых мастеров, и столь же уникальное свидетельство интенсивности художественной жизни, учитывая небольшую населенность острова.

В XIV в. венецианские влияния на живопись Крита были эпизодическими и касались в основном передачи деталей — предметов венецианского обихода, оружия и т. д. Вероятно, прав М. Хадзидакис, когда усматривает в этом не подражание, а известный реализм мастеров, изображавших окружавшую их действительность[200]. Примеры иконографического заимствования есть, но они немногочисленны (росписи церкви Богородицы Гуверниотиссы близ Кандии, св. Пелагии в селении Вианнос и др.)[201].

На третьем этапе, в XV в., и особенно после взятия Константинополя османами в 1453 г., на Крите сосредоточиваются основные силы византийского искусства, что и обеспечило расцвет этой школе в XVI столетии. Но до конца XV в. живопись Крита следовала традициям последней стадии палеологовского искусства. Серьезное взаимодействие их с западноевропейским, прежде всего венецианским, искусством начинается лишь с конца XV и продолжается вплоть до XVII в.[202]

Искусство Кипра развивалось по сходной модели. Основным хранителем старой ориентализирующей византийской традиции были и здесь небольшие сельские церкви и монастыри. Сопротивление латинской «аккультурации» выразилось в сохранении вплоть до конца XV в. архаического, консервативного жесткого стиля византийской провинции (пример: росписи часовни Панагии в деревне Мутулла 1280 г. и церкви Педулас 1474/5 г.). Вершина этого направления — фрески церкви Асину (ок. 1250 г.). В XIII и первой половине XIV в. западные влияния незаметны. Сами западные мастера работали под влиянием византийского искусства, притом в основном в крупных городских центрах. От их росписей мало что сохранилось. Некоторые кипрские фрески тронуты следами неоклассического стиля комниновского периода. И в этом случае прототип и идеал были в прошлом. Палеологовский ренессанс не оставил каких-либо заметных следов на стенописи Кипра, хотя, возможно, и воплотился в некоторых произведениях иконописи, которая до XIV в. также развивалась в русле византийских традиций XII в. Сказывалась оторванность острова от очагов поздневизантийской культуры[203]. В кипрских росписях (как и на Крите) можно обнаружить лишь фиксацию отдельных элементов одежды и быта европейских рыцарей (церковь св. Ираклида в монастыре Иоанна Лампадиста, деревня Калапанайотис). Мы видим на фреске французского льва — герб на щите центуриона в сцене Распятия — или черные перчатки на руках у детей, карабкающихся на пальму, в сцене Входа в Иерусалим. Симбиоз внутри господствующего класса приводил к тому, что латинские донаторы стали использовать греческие надписи, а греческие архонты изображаться в латинских одеяниях. Так, например, Михаил Кадзуритис на фреске в церкви св. Димитрия (1317 г.) представлен с французским чепцом (coiffe) на голове[204]. Постепенно, со второй половины XIV в., грани между разными стилями в искусстве начинают стираться. Базой сближения оставалось византийское искусство с привнесенными в него западными элементами, как из Франции и Италии, так и из государств крестоносцев на Ближнем Востоке (выходцами оттуда). Иногда получались неожиданные результаты. В монастыре св. Иоанна Лампадиста была «двойная» церковь. Часть ее предназначалась для греческого, часть — для католического, латинского богослужения. В конце XIV в. обе части были расписаны, причем западный мастер творил в византийской манере. Но его можно опознать, например, по использованию линейной перспективы, отсутствующей во фресках греческой части[205]. Стремление к синтезу на Кипре ощущалось повсеместно, но не приводило к значительным художественным результатам, к созданию органичного франко-византийского стиля, несмотря на усиление униатских тенденций после Ферраро-Флорентийского собора и особенно после падения Константинополя. Вот лишь несколько примеров. Донаторами капеллы св. Екатерины в Пирге (1421 г.) были король Янус (1398–1432) и королева Шарлотта. Мастер, исполнявший их заказ, стремится работать во франко-византийской манере, но живопись остается слабой и эклектичной[206]. Те же черты: стремление к синтезу и невозможность достичь его отличают и миниатюры греко-латинской Псалтири, принадлежавшей королеве Шарлотте (1458–1464)[207]. В середине XV в. мастера, покинувшие взятый османами Константинополь, расписали нартекс упомянутой церкви св. Иоанна Лампадиста. На фресках изображены православные священники — донаторы. Но на их головах мы видим тонзуры. И в жизни общества, и в живописи Кипра униатские тенденции заметно усиливаются, а западные влияния играют все большую роль[208].

В иконописи Кипра изначально поддерживался более высокий художественный стандарт и благодаря притоку константинопольских икон, и из-за меньшей связанности мастера со вкусами заказчика. Кипрскую живопись характеризуют прозрачные цвета и мягкость палитры[209]. Кипрские иконы ХІІІ–ХV вв. воплощают три тенденции в рамках византийской иконографии: монашеско-аскетическую, отмеченную движением в сторону Палеологовского ренессанса и, наконец, связанную с позднеитальянской готикой. Нередко на иконах можно увидеть портреты коленопреклоненных донаторов, в том числе католических монахов и франкских рыцарей. Иногда искусство средневекового портрета достигает совершенства и выразительности. Но подлинным явлением в искусстве кипрская икона стала позднее, в основном уже в поствизантийский период, когда она творчески использует достижения европейской готики и оказывает на нее влияние.

Иконописные мастерские Кипра были тесно связаны с монастырем св. Екатерины на Синае и развивали то же направление в искусстве Латинского Востока. Их произведения, иногда трудно дифференцируемые, вывозились и в государства крестоносцев Ближнего Востока, и в Латинскую Романию, и в Западную Европу.

В целом искусство Латинской Романии конца ХІV — середины XV в. развивалось в общем русле с искусством Византии, хотя и испытывало все возрастающее влияние Запада. Именно в этот период во всем византийском мире совершался переход от перегруженного деталями эклектического поздневизантийского «маньеризма» (росписи Пантанассы, Мистра) к сдержанному, суровому, но спокойному и уравновешенному стилю Феофана Критского (XVI в.), высшему образцу критской школы[210]. Поздняя готика на территории Романии вступила во взаимодействие именно с этим направлением искусства. Следует признать, что место Латинской Романии в процессе эволюции греческой живописи конца ХІV–ХV в. было значительным, а в XVI столетии — выдающимся.

С другой стороны, известен процесс оживления «византинизирующей» живописи на Западе с XIII в. Здесь, особенно в Италии, формируется стиль, который писатели эпохи Возрождения назвали «маньера грека». Роль Латинской Романии, особенно Крита и Кипра, в этом процессе была заметной и плодотворной.

Вступив на территорию Византии, гордые латинские рыцари называли себя «людьми, пришедшими для завоевания»[211]. Вследствие завоеваний французский язык стал в Греции принятым языком феодальной элиты. Трубадуры, вдохновлявшие вождей похода, отказывали грекам в воинской доблести. Соратник Бонифация Монферратского трубадур Раймбаут Вакейрасский, описывая сражение у стен Константинополя 17 июля 1203 г., высмеивал Алексея III Ангела и его воинов, у которых, по словам поэта, сердце уходило в пятки для того, чтобы быстрее пришпоривать коней. «Мы были соколами, а они — цаплями, и мы преследовали их, как волк преследует овцу»[212]. Прошло более 70 лет, и почти с таким же высокомерием, глядя у Неопатр на 30-тысячное войско византийцев, афинский герцог Жан де ла Рош произнес: «Людей много, а мужей мало». Ситуация была похожей: латиняне в меньшинстве противостояли намного превосходящему в силах противнику. Но отличие разительно: герцог привел слова Геродота (VII, 210) и произнес их по-гречески[213]. Еще ранее князь Ахайи Гийом II Виллардуэн по-гречески вел переговоры с севастократором Иоанном Палеологом и никейским императором Михаилом VIII (1259 г.). Он уже был женат на знатной гречанке — Елене Ангелине. За пройденные годы латиняне, как и весь господствующий класс, стали двуязычными, усвоив язык покоренного народа. На Кипре при короле Жане II (1432–1458), женатом на дочери деспота Пелопоннеса Елене Палеологине, греческое влияние стало столь значительным, что, по выражению хрониста, весь остров как бы вернулся под власть греков[214]. Преемница и дочь Жана II Шарлотта (1458–1464) чувствовала себя полностью гречанкой: она предпочитала греческий язык, усвоила эллинское красноречие, но с трудом писала по-французски и воспринимала его как иностранный язык. С другой стороны, киприоты, как сообщает хроника Леонтия Махеры, после перехода острова под власть Лузиньянов обучали детей как разговорному греческому, так и французскому языку[215]. Из их смеси формировался диалект, мало понятный для эллинского мира, но органичный в условиях острова.

В XV в. в среде господствующего класса наряду с процессом эллинизации шел процесс вытеснения французского языка итальянским[216]. Своего рода «колониальный» язык складывался и на Крите при отсутствии тесных культурных связей венецианских поселенцев с метрополией.

Лингвистические барьеры, которые до XIII в. разделяли Восток и Запад, постепенно преодолевались. Латиняне довольно быстро приобщались к греческой культуре. В Морее и на Крите, на Кипре и на островах Эгеиды франкские бароны и венецианские колонисты, никогда не читавшие произведений афинского архиепископа Михаила Хониата, стихийно солидаризировались с высказанным им тезисом, что нельзя господствовать над народом, захватив замки, имущество и даже покорив людей, но не имея духовной власти над умами, достигнутой благодаря образованию[217], не понимая языка своих подданных и отставая от них в культурном отношении. Процесс лингвистического обмена поддерживало и католическое духовенство, изучавшее греческий (особенно в монастырях Перы), чтобы успешнее вести миссионерскую пропаганду. Не случайно граф Кефалонии Риккардо отправил послами к деспоту Арты именно двух миноритов, воспитанных в Галате и хорошо знавших греческий[218]. Обучать их греческому могли немногие греки по происхождению, принимавшие католичество и вступавшие в ордена нищенствующей братии. Одним из них был автор полемических трактатов против ошибок греков, доминиканец Симон Константинопольский. Он в оригинале читал труды греческих отцов церкви и мог их толковать. Современники говорили, что «он обучен греческой науке даже более, чем латинской»[219].

Естественно, в меньшей степени язык франков постигало население греческой деревни, но и оно было знакомо с определенным кругом французских или итальянских слов и выражений. Интенсивнее был обратный процесс — внедрения греческого языка в обиход франкского господствующего слоя. Это происходило и в результате сознательного заимствования латинянами византийской канцелярской практики, практики вотчинной администрации, городского управления, наконец, просто обычаев и традиций населения, среди которого в течение многих десятилетий им приходилось жить. Иногда, особенно на Крите, латиняне с рождения усваивали греческий язык как «свой» и даже принимали затем православие, полностью эллинизируясь (такие факты участились с конца XIV в.). В официальных актах Латинской империи греческий язык использовался в менологиях, иногда в надписях на печатях[220]. В период каталанского господства греческие нотарии Афин составляли документы на латыни, на каталонском языке и по-гречески[221]. По-гречески велось официальное делопроизводство в Афинах в XV в., когда герцог Антонио Аччайуоли дал флорентийским купцам привилегии[222]. На Кипре греческий язык употреблялся в официальных дипломатических документах в сношениях с турками. На этом же языке были составлены Ассизы суда горожан, и он постепенно распространился и в высшей судебной курии феодалов[223].

С приходом латинян греческая литература стала заимствовать популярные среди западного рыцарства сюжеты и произведения (рыцарские романы, элементы куртуазной лирики и т. д.). Рыцарский роман появился в Латинской Романии уже с первыми поколениями завоевателей. Роман о Трое, например, достиг Константинополя не позднее 1205 г. Мощным передаточным звеном распространения в XIII в. рыцарских романов и шансон де жест была Южная Италия, где правила Анжуйская династия, вассалами которой были морейские князья. Эти произведения были особенно читаемы в феодальной среде, выражая, как и юридические памятники, этику и вообще менталитет латинского рыцарства[224]. Филипп де Новар, один из наиболее интересных и известных писателей и государственных деятелей Кипра и Иерусалимского королевства, превосходно знал и цитировал и «Роман о Розе», и «Роман о Трое» Бенуа де Сен-Мора, и «Роман об Александре», и «Ланселота». Постепенно эта. рыцарская куртуазная литература благодаря переводам становилась все более известна в греческой среде.

Прошлое Романии нередко представлялось западноевропейцам через призму рыцарского романа, переработанных легенд гомеровского эпоса и навевало знакомые образы и сюжеты из эпического цикла о короле Артуре. Венецианская крепость в Эврипе, у пролива, отделяющего Эвбею от побережья Аттики, казалась Николо ди Мартони сказочным замком Фата Морганы[225]. Культурные контакты греков и латинян стимулировали двустороннюю переводческую деятельность. Уже в начале XIII в. на французский язык был переведен знаменитый византийский роман о Варлааме и Иоасафе. В конце того же века католический архиепископ Коринфа доминиканец Гийом из Мербеке настолько овладел греческим, что сам переводил на латынь Гиппократа, Галена, Аристотеля, Птолемея и Прокла, а также и теологические тексты для Фомы Аквинского[226]. Напомним, что в самой Италии первым знатоком древнегреческой литературы лишь век спустя стал Боккаччо.

Магистр ордена иоаннитов Родоса арагонец Хуан Фернандес де Эредиа (1377–1396) был инициатором первого перевода с греческого «Жизнеописаний» Плутарха и других античных текстов, неизвестных тогда на Западе. Собранная на Востоке и привезенная затем в Авиньон библиотека Эредиа была настолько богатой, что, по свидетельству итальянского гуманиста Колюччо Салютати, там имелось почти все, что могло интересовать гуманиста той эпохи. Посланные арагонскому двору манускрипты и переводы, сама деятельность Эредиа и его окружения сыграли важную роль в формировании гуманизма в Каталонии[227].

К явлениям иного рода можно отнести деятельность Симоне Атумано. Родителями Атумано были гречанка и турок. Он вырос и воспитывался в Византии, принял постриг в знаменитом Студийском монастыре в Константинополе, участвовал в религиозных спорах XIV в. на стороне противников паламитов, затем принял католичество и, постепенно продвигаясь по ступеням церковной иерархии, стал латинским архиепископом Фив (1366 — начало 80-х годов XIV в.). Он получил хорошее образование, владел греческим, латинским и древнееврейским языками и еще в Фивах начал составление Библии Триглотты. Этот труд был затем завершен им уже в Риме и доставил ему известность выдающегося в то время знатока библеистики. Еще ранее, в 1373 г., Атумано перевел на латинский язык сочинение Плутарха «О воздержании от гнева», и этим переводом пользовались итальянские гуманисты, браня, впрочем, как, например, Салютати, недостаточно классическую и полную вульгаризмов латынь фиванского архиерея. Вероятно, в греческом языке Атумано был ближе к пуризму классики и в силу традиций византийского образования, и из-за кропотливой работы с древними текстами. В его библиотеке имелись рукописи сочинений Гомера, Еврипида, Платона, Плутарха[228].

Через полвека после Атумано, в 20–40-е годы XV в., различные области Латинской Романии (острова Эгеиды, Афины, Кипр) посещал итальянский гуманист, купец и путешественник Чириако из Анконы. Он и стал первым собирателем античных древностей, автором первых научных описаний античных памятников и скульптур, исследователем монет и надписей. В поисках древностей Чириако производил даже археологические раскопки. Деятельность Чириако, его дружба как с правителями Латинской Романии, так и со многими итальянскими гуманистами способствовали росту интереса к греческой культуре, к изучению ее наследия в Италии[229]. И хотя такой интерес усиливался и на Западе, и в самой Латинской Романии, основная установка Католической церкви заключалась не в том, чтобы воспринимать чреватые опасностями ереси положения древних (языческих) писателей или современных схизматиков-греков, а, напротив, распространять среди них латинскую культуру и через нее католическое вероучение. Чтобы придать этой деятельности целенаправленный характер, папа Иннокентий III и император Балдуин I еще в 1205 г. сделали попытку открыть в Константинополе католический университет. Понтифик обратился к преподавателям и студентам Парижского университета с приглашением отправиться на Восток, где их ждало богатое воздаяние[230]. Попытка эта, видимо, осталась не осуществленной, зато в самом Париже при университете была учреждена греческая (константинопольская) коллегия, где получали образование принявшие католическую веру выходцы из Романии, дабы после обучения вернуться на родину. Коллегия пользовалась специальным покровительством пап[231]. Центром католической пропаганды в Византии стал доминиканский монастырь свв. Павла и Марии в Константинополе (после 1228–1261), затем, с 1299 г., открытый в Пере монастырь св. Доминика-св. Павла. В этом монастыре составлялись полемические произведения «против ошибок греков»; одним из известных авторов таких сочинений был монах Бартоломей[232]. Этими трудами, не всегда, впрочем, точно излагавшими взгляды оппонентов, воспользовался и Фома Аквинат для составления трактата «Contra errores graecorum» («Против ошибок греков»). Другой доминиканец Перы, инквизитор в Романии Филиппо ди Биндо Инконтри, автор полемических сочинений («Об исхождении Святого Духа», «О послушании Римской церкви» и др.), поддерживал тесные связи с византийскими политическими деятелями и учеными, в основном пролатинской ориентации. При содействии Димитрия Кидониса, например, ему удалось найти акты так называемого Восьмого Вселенского собора (собора по делу патриарха Фотия 869–870 гг.) и на их основе написать в 1356–1357 гг. историю схизмы. Труды Инконтри, известные в Византии и на Западе, использовались Католической церковью для проведения униатской политики[233]. В Латинской Романии имелось немало и других монастырей католических духовных орденов. Однако их влияние на греческое население было ограниченным и затрагивало в основном часть политической элиты и интеллектуалов, в то время как возрастала их роль в поддержании католической веры среди самих латинян.

Уровень образованности в Латинской Романии был весьма не одинаков как среди латинян, так и среди греческого населения, колеблясь в зависимости от социального положения, места, времени и обстоятельств. Но заботясь о посылке на Восток католических богословов, в основном францисканцев и доминиканцев, специально обученных греческому языку и знавших греческую теологическую литературу[234], латиняне в целом не стремились к развитию образования самих греков. Венецианский сенат прямо запретил жителям Ионического архипелага учреждать греческие школы и создавал льготные условия для обучения греческих юношей в Италии, в частности при Падуанском университете[235]. Естественно, такой привилегией могли воспользоваться лишь немногие.

Современники указывали на упадок культурной жизни в Аттике и на Пелопоннесе[236]. Только Крит и Кипр (и то лишь с XIV в.) находились в более благоприятном положении. В нотариальных актах Кандии нередко упоминаются учителя, дававшие частные уроки группам учеников, занимавшиеся репетиторством, преподававшие в школах[237]. На Кипре получила развитие астрономия, изучавшаяся греческими учеными. Здесь были составлены астрономические таблицы, превзошедшие своей точностью таблицы Птолемея, создавались оригинальные астрономические трактаты[238].

Важной страницей истории культуры Латинской Романии является история ее библиотек. Пока она совсем мало изучена, и в нашем распоряжении имеются лишь фрагментарные сведения. Известно, что крупными библиотеками располагали монастыри доминиканцев и францисканцев в Константинополе и Пере. Эти библиотеки создавались как в учебных целях, так и для нужд католической пропаганды[239]. Каталоги этих библиотек не сохранились. Более полную информацию мы имеем о библиотеке канцлера Морей Леонардо ди Ве-роли (конец XIII в.). Канцлер обладал значительным состоянием: принадлежавшие ему земли простирались от Коринфа до Каламаты. Перечень книг его небольшой личной библиотеки обнаруживает явное пристрастие владельца к рыцарским романам (14 рукописей). В составе библиотеки — 4 церковные книги, книга о врачевании, 2 сочинения по медицине, конституция королевства Сицилии, 2 книги по гражданскому и каноническому праву, хроника, бревиарий, 1 книга (неизвестно какая) на греческом языке[240]. Состав библиотеки довольно ясно показывает вкусы высшей знати Морей и занятия владельца. Вероли, по-видимому, владел греческим языком, был близко связан с неаполитанским двором, что позволило ему заказать копию трактата по медицине, только что переведенного с арабского по повелению короля Карла Анжуйского. Милостивое согласие короля было признанием заслуг канцлера, а выбор предмета копирования вряд ли был случайностью.

Несмотря на явный упадок культуры в Афинах при каталанцах, там продолжалась переписка книг. Книги были дорогими и оставались эквивалентом ценностей. Тем не менее, их было немало, особенно у высшего латинского духовенства. Так например, епископ Неопатр Матфей оставил в залог долга ларь, полный книг[241].

Крупнейшим центром греческой книжности стал венецианский Крит, где работали многочисленные переписчики и мастера книжной миниатюры. Здесь в XV в. Кристофоро Буондельмонте приобрел рукописи Аристотеля и Ливания; Франческо Барбаро получил оттуда «Илиаду» Гомера и тексты Лукиана. Группа рукописей Фукидида восходит к протографу критского происхождения. С Критом связана целая ветвь традиции текста Аполлония Родосского. Многочисленные греческие копиисты, работавшие в Италии в ХV–ХVІ вв., были в массе своей выходцами с Крита. Видимо, с Крита происходила та рукопись «Одиссеи», которую итальянский гуманист Леонтий Пилат использовал для своего знаменитого перевода. А. Пертузи собрал данные о деятельности самостоятельного критского скриптория[242]. Впрочем, таких скрипториев на Крите было несколько, включая и латинские. Вероятно, крупнейшим из них являлся скрипторий монастыря св. Франциска в Кандии, обладавшего большой библиотекой. Сохранилось три каталога кодексов этого монастыря (1417 и 1448 гг.), на основании которых немецкий ученый Г. Хофманн попытался реконструировать состав библиотеки в первой половине XV в. В наиболее полном реестре 1417 г. зарегистрировано 195 рукописей. В нем упомянуты материал, степень сохранности кодексов, имена донаторов и прежних владельцев, нередко — названия произведений и авторы текста и всегда — incipit кодекса. Перед нами типичная, довольно крупная библиотека монастыря Латинской Романии. В ней 9 списков Библии, 38 или 39 толкований Священного Писания, в том числе таких авторов, как папа Иннокентий III, Иоахим Флорский; 13 кодексов отцов церкви (более всего Августина, также — Григория Назианзина, Иеронима, Исидора Севильского и Иоанна Дамаскина). Греческие отцы, естественно, в латинских переводах. Большую группу манускриптов составляют сочинения по каноническому праву и моральной теологии (24), схоластической теологии, агиографии. Вместе с тем было здесь немало произведений греческих и латинских философов (Порфирий, Аристотель, комментарии к Аристотелю средневековых теологов: Августина, Оккама, Фомы Аквината, Аверроэса и др.). Имелись в библиотеке книги по медицине, астрологии, геометрии, грамматике, более суммарно описанные и в основном из круга, традиционного для западноевропейского читателя тех лет.

С 1417 по 1448 г. библиотека пополнилась 67 кодексами. В ней хранились ценные, украшенные миниатюрами манускрипты, полученные от дарителей. Но весьма примечательно, что в библиотеке нет греческих рукописей. Лишь в одном из 290 кодексов есть параллельный текст на греческом и латинском языках («Диалоги» св. Григория). Выдающиеся представители греческой культуры имеются в переводах. По подсчетам Хофманна, эти тексты составляют ^₁/^₂₈ часть библиотеки. Подбор книг ориентирован на теоретические проблемы богословия: в библиотеке почти нет сочинений даже по церковной истории, а 50 кодексов (⅕!) содержат тексты по схоластической теологии, где господствуют францисканские авторы. Среди светских произведений доминируют труды философов, представлявшие теологический интерес[243].

Несколько иного рода библиотека епископа Лимассола на Кипре доминиканца Ги Ибелина (1357–1367). В ней — 52 произведения: труды по философии и теологии (включая и «Сумму теологии» Фомы Аквината), литургические тексты, сборники проповедей и экземплов (примеров) из агиографии, сочинения по каноническому праву. Любопытным исключением из этого списка является трактат о лечений лошадей, быть может приобретенный для практических нужд. В библиотеке почти нет патриотической литературы, нет авторов классической древности, нет исторических произведений. Нет в ней и следов принадлежности владельца к древнему роду крестоносцев, воевавших в Святой Земле. Анализируя состав собрания, Ж. Ришар подметил, что среди кодексов нет произведений, написанных после 1350 г. Напротив, большая часть рукописей относится к началу XIV в. Видимо, закончив учебу, епископ уже не приобретал новых книг, довольствуясь старым багажом[244].

До сих пор мы рассматривали библиотеки в более или менее крупных центрах латинской культуры в Романии. Нетрудно заметить, что в основном они имели сугубо практическое предназначение и не отразили уже проявившийся тогда в Италии ренессансный интерес к классическим древностям. Но как же обстояло дело в небольших факториях, оторванных от метрополий и находившихся на «чужой» территории? Благодаря находке итальянской исследовательницы Г. Айральди мы располагаем публикацией каталога книг библиотеки бенедиктинского монаха, генуэзца, епископа в Трапезунде Григория Корсанего (1429–1456)[245]. Корсанего, вероятно родившийся в Пере и проведший значительную часть жизни на греческом Востоке, скончался вблизи Милана 17 июля 1456 г. Инвентарь его имущества включает и указания на состав его библиотеки из 30 томов (24 — пергаменных, 5 — написанных на бумаге, 1 — на бумаге и пергамене). Почти все кодексы для удобства пользования ими были переплетены в кожу разного цвета. Эта средняя по размерам частная библиотека создавалась, как и рассмотренные ранее книжные собрания, для сугубо практических целей. Не затухавшая полемика с греками по основным вопросам вероучения, и в частности по вопросу о filioque, побудила Корсанего обзавестись трактатами «Против ошибок греков» и «Об исхождении Св. Духа». Потребности миссионерской деятельности среди греческого населения привели к приобретению текста мессы на греческом языке и целых девяти кодексов проповедей, среди авторов которых особое место занимает соотечественник епископа, автор знаменитой «Золотой легенды» Якопо да Вараццо. Теологическая часть библиотеки Корсанего представлена «суммами», текстами отцов — Августина, Псевдо-Дионисия, Григория Назианзина, Амвросия Медиоланского. Видимо, для исполнения архиерейских обязанностей Корсанего были нужны книги по каноническому праву: они присутствуют в его библиотеке, как и в библиотеке Ибелина. Однако в отличие от последнего, у Корсанего имелся и греческий кодекс, и текст Саллюстия, и Некая древняя «Theorica». Но литературная продукция гуманистов во всех трех церковных библиотеках отсутствует полностью. По сравнению с собранием Ибелина, у Корсанего шире круг авторов, ближе связь с греческим миром. Ясно, что между центрами Латинской Романии и Западной Европой существовал налаженный книгообмен. Его последней фазой был вывоз в 1453 г. на генуэзских судах книг из гибнущей Византии, из Константинополя и Перы на Запад. Незадолго до падения Каффы, в 1467 г., там также велась книготорговля[246]. И все же отличавшиеся большим практицизмом генуэзцы вкладывание средств в собирание книг считали в ХІV–ХV вв. делом малопродуктивным: капитал активно инвестировался в торговые операции, наличных денег на Леванте хронически не хватало, и в приобретении книг лигурийцы руководствовались соображениями сугубо утилитарными. Иным стало положение в XVI в., когда гуманистическая страсть — библиофилия — затронула и Геную. Но тогда ее «колониальное» прошлое все больше становилось перевернутой страницей истории[247].

Ярким явлением в культуре Латинской Романии XIII в. было творчество трубадуров. Общеевропейское увлечение их поэзией не прошло мимо этого региона, где при дворах и на ипподромах устраивались спектакли жонглеров, где слагали и исполняли кансоны и на праздниках звучали одновременно греческие и западные музыкальные инструменты. Многие из трубадуров прибыли вместе с вождями Четвертого Крестового похода и более или менее долгое время жили и творили в новых для них условиях Латинской Романии, а некоторые осели там или сложили свои головы в сражениях. Все крупнейшие феодальные сеньоры франкской Греции считали долгом украсить двор присутствием известного трубадура, жонглера или менестреля. На Равенникском парламенте 1210 г., например, вокруг каждого сеньора были жонглеры и менестрели, облаченные в богатые праздничные одежды и получившие немалое состояние после падения Константинополя[248]. Некоторые из сеньоров и сами были известными поэтами. Так, например, сохранилась любовная кансона князя Морей Гийома Виллардуэна (1245–1278)[249], участника Крестового похода Людовика IX в 1249 г., храброго, рыцарственного, запальчивого и гордого человека, чья дерзость и верность слову привели его и многих его рыцарей в византийский плен после несчастливой для них битвы при Пелагонии (1259 г.). Куртуазная поэзия, естественно, могла культивироваться при дворе этого государя, считавшемся лучшей школой для рыцарей и более блестящим, чем двор французского монарха. Сюда, в Морею, посылали юношей учиться как военному делу, так и благородным манерам[250].

Репутацию трубадура имел один из предводителей Четвертого Крестового похода Конон де Бетюн, не раз управлявший Константинополем в отсутствие императора и являвшийся, по сути, вторым лицом в Латинской империи. Еще в юности Конон составил знаменитые кансоны, обращенные к графине Марии Шампанской. Участнику Третьего и Четвертого Крестовых походов Конону де Бетюну к 1200 г. было около 50 лет. Красноречие и дар певца в сочетании с твердостью воина выдвигали его на самые сложные посольские должности: именно он вел переговоры с Венецией, а затем, накануне штурма Константинополя, с Ангелами[251]. Видимо, и после 1204 г. он писал кансоны[252]. Именно как к трубадуру к нему обращался поэт Элиас де Кайрель[253], а с Раймбаутом Вакейрасским Конон обменялся куплетами любовной тенсоны[254]. Труверами в Константинополе были знатные рыцари Робер де Блуа, Гуго де Сен-Кантен, граф Жан де Бриен, видам Шартрский Гийом де Форьер и менее знатные, такие, как Гуго де Брежиль[255]. Все они обогатились после захвата Константинополя и познали непривычную для них роскошь и негу. Бургундский рыцарь Гуго де Брежиль описал это в сильных и ритмичных стихах, где рассказывается, как после победы над врагами крестоносцы из бедности погрузились в невиданное богатство, в изумруды, рубины, пурпур, парчу, как они оказались в сказочных садах и мраморных дворцах вместе с дамами и красавицами-девами… Впрочем, Гуго отнюдь не склонен выражать восторг по этому поводу: ведь забытым оказался обет священной войны[256].

Одним из главных центров творчества трубадуров в Латинской Романии стало Фессалоникское королевство Бонифация Монферратского. Маркиз Монферрата Бонифаций (около 1152–1207) задолго до Крестового похода, который он возглавил, имел репутацию покровителя трубадуров. Он активно содействовал распространению провансальской поэзии в Северной Италии и уже в 1175 г. приблизил к себе рыцаря из Прованса Раймбаута Вакейрасского, впоследствии виднейшего трубадура латинской Греции. При дворе Бонифация в Монферрате находились и другие мастера куртуазной лирики, такие, как Пейро Видаль и Гаусельм Файдит[257]. На Востоке окружение Бонифация составляли Раймбаут, Элиас Кайрель и Гийом де Салоник — известные и прославленные трубадуры.

Раймбаут Вакейрасский был личным другом Бонифация. Его средневековая биография («вида») сообщает, что он был сыном бедного рыцаря, подвизался жонглером у принца Оранского Гийома IV де Бо, затем отправился в Монферрат, где он заслужил почет и где его поэтический дар получил признание. По преданию, во время похода Бонифация, возглавившего один из отрядов войска императора Генриха VI, в Южной Италии в 1194 г. Раймбаут спас жизнь своему покровителю и затем, сопровождая его во время Четвертого Крестового похода, стал рыцарем, получив большие земли и доходы в Фессалоникском королевстве, где он и окончил свои дни. «Вида» описывает и галантные приключения Раймбаута, влюбленного (небезответно) в сестру маркиза красавицу Беатриче, которой он посвятил немало кансон, называя свою даму по обычаю трубадуров сеньялем «Прекрасного шевалье»[258]. В «Песне о величии и непобедимости любовного чувства» Раймбаут обращается к ней:

«Вида» Раймбаута, передавая дух эпохи и характерные черты творчества трубадура, не лишена биографических неточностей. В частности, не бесспорно дворянское происхождение Раймбаута; вероятнее всего, он был жонглером не у Гийома IV, а у его брата Гуго де Бо в 1188–1189 гг. Доказано, что Раймбаут был посвящен в рыцари еще в 1194 г., что Беатриче являлась вовсе не сестрой, а дочерью маркиза, той самой, что после его смерти так покровительствовала трубадурам. Наконец, сомнительно отождествление Беатриче с «Прекрасным шевалье», сеньялем какой-то из знатных дам Монферрата[260].

Раймбаут родился в Вакейрасе (Воклюз) ок. 1155 г., умер между 1205 и 1207 г., а возможно, был убит, как и Бонифаций, в битве с болгарами в Родопах в сентябре 1207 г.[261] Как поэту Раймбауту принадлежат уникальные жанровые опыты: он создавал кансоны, эстампиды, стихотворные послания, многоязычный дескорт[262]. Его стихи разнообразны по формам выразительности и ценились за изысканность и красоту.

Творчество Раймбаута ценно еще и тем, что дает представление о взглядах и настроениях крестоносцев. Он участвовал в боях 1203 г., при взятии Константинополя в 1204 г. был ранен, видел соперничество Бонифация Монферратского с только что избранным императором Балдуином Фландрским, отразил недовольство части рыцарей праздностью Балдуина, ничего не предпринявшего для немедленного продолжения Крестового похода к первоначальной его цели. Свою позицию Раймбаут излагает в «Совете императору», написанном в Константинополе летом 1204 г. Трубадур обвиняет Балдуина I в бездействии и нерешительности, в том, что тот всецело действует по указке ближайшего окружения и, проводя дни в дворцовой роскоши, наслаждаясь банями, не предпринимает ничего для исполнения обета и освобождения Гроба Господня от неверных. Осуждая, так же как и Гуго де Брежиль, но еще более резко, изнеженную жизнь в столице, Раймбаут предрекает войну со всеми окружающими народами: «влахами» и «куманами» (т. е. болгарами и половцами), русскими и турками, «неверными» и персами, объединившимися с греками. И тогда латиняне потеряют все, что было завоевано. Обвинением императора и его войска звучат слова Раймбаута о сожженных церквах и дворцах, ставших юдолью греха как для клириков, так и для мирян. Раймбаут предлагает Балдуину (человеку вовсе не робкому, как показала история) внимать советам не своих баронов, а того, кто более всех достоин (подразумевается, конечно же, Бонифаций Монферратский). Чтобы грядущий поход был успешен, государь должен быть отважным и великодушным, мудрым и щедрым, привлекая вассалов большими дарами и объединяя их, дабы они не покинули войско, а готовились к выступлению. Обращаясь к двум графам Большого совета, сенешалю Тьерри де Лоосу и Конону де Бетюну, Раймбаут побуждает их склонять сердце государя именно к таким действиям. Он разворачивает план экспедиции, которая должна будет начаться войной против мусульман за Эдессой и окончиться в Каире и «Вавилонии». Но если поход не состоится, то осуждению подвергнется не только император, но и 12 его выборщиков, ибо избрали недостойного, а венецианский дож будет повинен в обмане, если пожелает отвратить императора от этого дела или оставит его без помощи. Раймбаут справедливо подозревал Энрико Дандоло во враждебности идее продолжения Крестового похода далее на Восток. Осуждением грозит трубадур и важнейшим сановникам империи: маршалу Жоффруа Виллардуэну и Милону Брабантскому[263]. Разумеется, предложение Раймбаута начать войну в Сирии было нереалистичным: от Святой Земли Латинскую империю отделяла широкая полоса враждебных и так никогда и не завоеванных греческих и мусульманских территорий. Но хмель блестящей победы вселял дерзновенные мечтания. Хотя и в поэтической форме, Раймбаут выразил устремление значительной части крестоносцев, не удовольствовавшихся захватом Константинополя или обделенных при распределении добычи, к захвату новых земель, а предводителей (типа маркиза Бонифация) — к основанию собственных королевств и княжеств. Сказывались и соперничество вождей похода, и, несомненно, страх перед неизвестностью, царившей в огромном и полуразрушенном восточном городе, окруженном многочисленными противниками. Судьба скоро повела Бонифация и его трубадура к новым завоеваниям, но не в Сирию, а в Грецию. Именно там в мае 1205 г. Раймбаут создал эпическое стихотворное послание маркизу, где вспоминает о совместных войнах в Италии, о событиях Четвертого Крестового похода, о завоеваниях в Греции[264]. Никто из трубадуров до Раймбаута не описал крестовые походы с такими подробностями, к тому же ясно изложив собственную позицию. Конечно, автор не стремился создать стихотворную хронику или шансон де жест, вовсе нет. Его цель в другом — подчеркнуть свои заслуги как певца в стане доблестного воинства, явить подвиги свои и своего патрона и добиться от него должного вознаграждения. По форме письмо написано в жанре любовного послания, которым трубадуры обычно требовали награды от дамы сердца. Раймбаут благодарит Бога, что он позволил доблестному маркизу завоевать и отдать в дар больше земель, чем любому другому христианину, не имеющему королевского венца. Для самого же трубадура маркиз был добрым сеньором, кормил его и давал все необходимое, возвысил из низов и сделал почитаемым рыцарем, угодным при дворе и превозносимым дамами. В ответ и сам Раймбаут служил верой и правдой своему господину, вместе с ним наносил удары врагам, опустошал их богатые владения, отступал и побеждал, получал и раздавал удары, дрался на воде и на мосту, штурмовал крепости, претерпевая большие опасности. И он помог Бонифацию захватить власть над этой землей и островом (имелся в виду Негропонт) и пленить «королей и принцев», овладев многими замками, городами и дворцами. В Петрионе он осаждал севаста Ласкариса, и протостратора, и многих других отступников-«апостатов», преследовал до Филопатия императора Романии, которого Бонифаций сверг с трона, чтобы короновать другого[265]. «Таким образом, — продолжал Раймбаут, — если я, при вашей помощи, не сумею овладеть большими богатствами, то будет казаться, что я не служил вам, как я вам напомнил, и вы знаете, что я говорю всю правду, сеньор маркиз».

Описывая реалии, уже с первых дней латинского господства трубадур не чурается грецизмов (апостат, протостратор, севаст и др.). В 1205 г. в уже взятой Фессалонике Раймбаут создает еще одну кансону, где жалуется на разлуку с любимой, обращающую радость и приобретения в горе и утрату[266]. Воздавая дань подвигам крестоносцев, особенно Бонифация Монферратского, Раймбаут считает их выше деяний Александра Македонского, Карла Великого, Роланда, легендарного рыцаря Эмери Нарбонского. Раймбаут все еще надеется на покорение Дамаска, Иерусалима, Сирии. Он пишет о том, что, наконец, получил большие богатства и много земель (обращение к маркизу не осталось втуне!). Но к чему эти богатства? Ведь он был богаче, будучи любим, и чем больше у него владений, тем грустнее ему становится вдали от «Прекрасного шевалье». Разлука усиливает грусть, а долг велит противостоять врагам. Но не только они повинны в тяготах жизни. Раймбаут гневно обрушивается на «пилигримов», бросивших в беде крестоносцев. Видимо, он имеет в виду события 17 апреля 1205 г., когда после проигранной Адрианопольской битвы флот с 7 тыс. крестоносцев отбыл из Константинополя, бросив город на произвол судьбы[267]. А Бонифаций Монферратский, находившийся тогда у стен Навплия, должен был спешить на север, чтобы спасти свои владения.

4 сентября 1207 г. Бонифаций Монферратский погиб. Его бароны создали две группировки. Одни поддерживали права на трон его сына, младенца Димитрия, под опекой императора, другие, в том числе ближайшее окружение и ломбардские рыцари, стремились к большей независимости от Константинополя и называли своим кандидатом нового маркиза Монферрата Гийома IV (1207–1255), старшего Сына Бонифация. Гийом, человек осторожный и скаредный (его современник германский император Фридрих II говаривал, что, для того чтобы вытянуть из него взятые им в долг деньги, надо было применять железный крюк[268]), не спешил на Восток. После того как переговоры с ним баронов оказались безуспешными, был избран иной путь: с сирвентой к маркизу обратился трубадур Элиас Кайрель.

«Вида» Кайреля рассказывает, что он происходил из Сарлата близ Перигора, был мастером — ювелиром и оружейником, а затем стал жонглером. Он плохо пел и музицировал (это свидетельство «виды», впрочем, оспаривается исследователями[269]), зато был превосходным сочинителем кансон и музыки к ним. Долгое время Элиас провел в Романии, откуда вернулся сначала в Италию, а затем — в родной Сарлат, где умер после 1225 г. Как и Раймбаут Вакейрасский, Кайрель был приближенным Бонифация Монферратского, вероятно, еще до Четвертого Крестового похода, хотя и не достиг такого высокого положения, как его рыцарственный собрат по перу[270].

В сирвенте, написанной осенью-зимой 1207/08 г.,[271] говорится:

Заявив, что никогда ранее сын леопарда не вел себя, словно свернувшийся в норе лис, Кайрель упрекает маркиза в предательстве друзей, оставшихся без помощи, в то время как император Генрих не считается с ломбардскими сеньорами и изгоняет их из жилищ, чтобы потом и самому подвергнуться смертельной опасности. А маркиз Гийом мог бы получить все Фессалоникское королевство без усилий, без камнеметных машин и катапульт и мог бы забрать много замков своих врагов. Ныне же знатнейшие сеньоры (Кайрель перечисляет их имена) — фламандцы, французы, бургундцы и ломбардцы — называют маркиза Гийома бастардом, забывшим, что все его предки были храбрецами. И если он не приложит всех сил, чтобы вовремя прибыть в Грецию, то потеряет треть и еще четверть своих владений.

В то время, когда писалась эта сирвента, император Генрих I, зять Бонифация, возможно, уже выступил к Фессалонике. Начав марш в декабре 1208 г., 6 января 1209 г. он короновал Димитрия и 1 мая на созванном в Равеннике близ Ламии парламенте добился принесения ему оммажа местными баронами. В марте 1209 г. коронацию признал папа и взял младенца под свою защиту[273]. С заговором ломбардских сеньоров было покончено. Однако уже в 1210 г. во время осады города эпирскими войсками Генрих скончался в Фессалонике, а в 1224 г. все королевство было завоевано Феодором Дукой Комнином, государем Эпира.

Поэзия трубадуров не прошла бесследно ни для греческой, ни для романской литературы франкского Востока, оказав влияние и на греческий эпос, и на рыцарский роман ХІІІ–ХІV вв. Естественно, что на далеком Леванте в творчестве провансальских певцов куртуазной любви большое место занимают политические мотивы и преобладают сирвента и стихотворное послание.

Трубадуры не только открыли своими сочинениями первую страницу в литературе Латинской Романии. Мы встречаем их на всем протяжении XIII в., правда, все в меньшем числе. Одним из них, например, был знатный венецианский патриций и купец Бартоломео Дзордзи (родился между 1230 и 1240 гг.). В молодости, в 1263 г., он был захвачен генуэзцами в плен и прославился тем, что составил в лигурийской тюрьме довольно смелую сирвенту — ответ генуэзскому трубадуру Бенифаччо Кальво, где без обиняков напоминал о победах венецианского оружия лад соперниками и утверждал, что генуэзцы торжествовали лишь тогда, когда действовали в значительном большинстве. После освобождения из плена (видимо, в 1270 г.) Дзордзи вернулся в Венецию, а затем занимал высокие посты кастеллана в Короне и Модоне, где и скончался на рубеже XIII и XIV вв.[274] К сожалению, неизвестно, какие именно из 17 его сохранившихся кансон были написаны в Греции. Возможно, что новые исследования откроют имена и других трубадуров Латинской Романии.

Характерным памятником литературы конца ХІІІ–ХІV в., порожденным той же средой, является Морейская хроника. Сохранились ее северофранцузская[275], греческая (в двух редакциях)[276], итальянская[277] и арагонская[278] версии. Большинство исследователей полагает, что греческая версия, охватывающая 1095–1292 гг., производна от более ранней французской или провансальской (1099–1305 гг)[279]; иные склоняются к предположению, что первый, несохранившийся, вариант был создан на итальянском языке для Бартоломео Гизи, коннетабля Морей и кастеллана Фив, между 1327 и 1331 гг.[280]; третьи отдают пальму первенства греческой версии[281] или считают ее независимой[282]. На основании суммы новейших исследований гипотетически историю создания хроники можно представить так. Между 1292 и 1320 гг. в канцелярии одного из франкских сеньоров была составлена первая, несохранившаяся версия хроники (Д. Якоби полагает, что она была французской, на базе «книги регистров»; М. Джеффриз отстаивает положение, что оригиналом был греческий текст). На основе этого прототипа в первой половине 20-х годов XIV в. возникла прозаическая французская версия, а между 1341 и 1346 гг. — переработанный стихотворный греческий текст (Джеффриз полагает, что и французский, и греческий варианты основывались на греческой рукописи и возникли одновременно). Греческий текст испытал значительное влияние устной эпической традиции не позже начала XIV в.[283] Арагонская версия с ее более сухим и деловитым изложением, компиляциями из сочинений византийских историков и дополнениями была составлена значительно позднее по заказу магистра иоаннитов Родоса Хуана Фернандеса де Эредиа. Работа над ней была завершена к 1393 г., возможно, в Авиньоне. Она содержит эксцерпты из византийских историков[284] и доходит до 1377 г. Наконец, уже в XVI в. был сделан пересказ эпизодов из греческой хроники (возможно, переработанной на рубеже XV и XVI вв.) на итальянском языке. Как бы то ни было, между двумя основными — прозаической французской и стихотворной греческой версиями существует очень тесная связь. Морейскую хронику можно определить как эпико-историческое произведение, опирающееся как на шансон де жест, так и на традиции греческого эпоса. Именно в этом жанре действительность, легенда и поэтическое воображение легко и почти неразрывно соединялись друг с другом. Но, несмотря на легендарно-эпический характер повествования, особенно при изложении событий до 40-х годов XIII в., хроника не уходит от достоверной основы, героизируя ее, давая ей довольно оригинальную и подчас вольную интерпретацию, проецируя в прошлое многие элементы современной составителям действительности.

Хроника начинается с описания начала Первого Крестового похода. За вводной частью следует повествование о Четвертом Крестовом походе и латинской Морее. Греческая версия доходит до 1292 г., французская — до 1305 г.[285], но обе упоминают о фактах, имевших место и позднее, вплоть до 30-х годов XIV в. Первая часть хроники, более пространно изложенная в греческой версии, изобилует фактическими неточностями и ошибками: автор относит начало подготовки Четвертого Крестового похода к 6716/1208 г., именует правящую до захвата Константинополя византийскую династию Ватацами, путает Михаила Комнина Эпирского с царем Болгарии Калояном; братом и наследником императора Балдуина, убитого в 1205 г. (по хронике, Адрианопольская битва произошла в 1208 г.), именуется Роберт, а не Генрих, о последнем вообще нет упоминаний[286]. Очевидно, что хронист помнил о Ватаце и Михаиле VIII Палеологе, доставившем столь много неприятностей латинянам, и идентифицировал с ними их предшественников. Во второй, более исторически достоверной части хроники главным ее героем становится князь Морей Гийом Виллардуэн. Источниками хроники были как документы (регистры фьефов, акты княжества, кутюмы), так и устная традиция. Вполне вероятно, что автором хроники являлся гасмул или огреченный франк. Безусловно, он хорошо информирован, но не имел классического византийского образования. Он был католиком по вероисповеданию и, возможно, нотарием или легистом феодальной курии по профессии. В греческой версии мы встречаем почти параллельное употребление на соседних строках слов, почерпнутых из средневековой канцелярской практики, и их вульгарно-разговорных эквивалентов. Без перевода часто транскрибируются французские и итальянские термины и выражения. В значительной мере они брались из повседневной языковой практики, но в какой-то мере на их появление мог оказать влияние и первоначальный, негреческий текст. Большое место в хронике занимают речи. Их достоверность невелика, хотя нередко именно через них выражаются характер героя (этос), авторская позиция. Речи были нужны также, чтобы придать живость повествованию, рассчитанному на устную передачу. В греческих стихах обнаруживается знакомство с французским рыцарским романом. Однако в поэтическом отношении греческая версия хроники, написанная 15-сложным политическим стихом, — явно слабое произведение. Идейную позицию хрониста можно кратко определить как антивизантийскую, враждебную православию, с восхвалением доблести завоевателей и противопоставлением ей трусости и коварства «внешних» (т. е. византийских, а не живущих в Морее) греков[287]. Нельзя исключить, что греческая версия была официальным заказом, предназначенным для тех архонтов, которых призывали к тесному сотрудничеству с завоевателями, или же создана в среде архонтов-коллаборационистов. Показательно, что хулительные высказывания о ромеях приведены здесь гораздо полнее, чем даже во французской версии, где они нередко в тех же местах опущены. Хронист — знаток официальной идеологии, права и обычаев франкской Ахайи. Но он, безусловно, знаком и с византийскими политическими концепциями, нередко сталкивает между собой два идеала, два подхода. Словесная дуэль происходит между захваченным в плен князем Гийомом Виллардуэном и Михаилом VIII Палеологом. Византийский василевс требует от Виллардуэна за освобождение его и цвета французской знати из плена отдать Морею, обещая в обмен крупную сумму денег, чтобы князь приобрел себе земли во Франции. Гийом отвечает отказом: он не держит земли Морей как свой патримоний, но лишь управляет ими по наследству от предков. Территория эта была завоевана всеми дворянами, пришедшими в Романию с отцом Гийома, и была разделена между ними. По письменным договорам князь не мог предпринимать что-либо без совета и воли своих «друзей», а тем более распоряжаться землями. Гийом лишь выражал готовность внести выкуп. Византийцы, как кажется, не желали понять условный характер земельной собственности князя, и Михаил Палеолог в гневе обвинял его в гордыни, свойственной франкам, и грозил, что никогда не отпустит его из тюрьмы за деньги[288]. Как известно, после бурных дебатов только «дамский» парламент в Никли принял компромиссное решение, по которому за освобождение князя и его рыцарей византийцам отдавались три главные крепости Морей — Монемвасия, Великая Майна и Мистра[289].

«Дамским» парламент был назван потому, что решающую роль в принятии на нем решения сыграли жены пленных кавалеров, голосовавшие вместо своих супругов. Участник парламента и ярый враг такой уступки афинский герцог пророчески предрек изгнание латинян из Пелопоннеса в результате этого решения. Лучше смерть одного, подобно Христу, говорил герцог, чем потеря многими их владений[290]. Жены сеньоров Морей предпочли потери…

Но вот ситуация ненадолго изменилась, и в плену у франков оказался византийский полководец, великий доместик. В ответ на упреки Жоффруа де Брюйера он сказал: «Истина в том, что эта страна Морея, которой вы ныне владеете, никогда не была вашей ни по праву, ни на каком-либо другом основании, ибо она принадлежала и должна принадлежать империи ромеев, и наследственные права на нее [принадлежат] от предков государю святому императору. А ваши предки силой и тиранией удерживали ее неправедным и греховным образом. И за этот грех Бог предал вас в руки государя святого императора…». Относительно же победы князя над ним великий доместик изрек, совсем в духе своих победителей, что благородному человеку негоже бранить другого за превратности войны[291]. Здесь в полной мере и со знанием дела была сформулирована византийская позиция. Хронист не считал нужным скрывать обличительные аргументы противоположной стороны.

Морейская хроника — это целая энциклопедия быта Латинской Романии. В ней есть и захватывающие сюжеты, вроде дерзкой интриги сеньора Каритены, считавшегося одним из лучших рыцарей Морей. Из любви к жене своего вассала он дважды изменил князю, в том числе нарушил запрет покидать территорию княжества. Во время войны, которую вел его государь, он отправился с дамой сердца в «пилигримаж» в город Бар и на гору Гаргано в Южной Италии. Но там он был осужден и обвинен в предательстве королем Манфредом, отославшим его в Ахайю. Вернувшись домой, сеньор Каритены по ходатайству других вассалов князя получил прощение и искупил свой проступок, умерев позднее с репутацией «защитника сирот и справедливого воина». В ином случае его ждала бы потеря фьефов[292]. Характерен эпизод, рассказанный хронистом, как князь Гийом учил короля Карла Анжуйского византийскому способу нападения на врага с заманиванием в засады. Именно такая тактика была применена обоими союзниками в знаменитой битве при Тальякоццо (1268), доставившей Карлу Анжуйскому неаполитанскую и сицилийскую корону[293]. Не менее ярко описан в хронике суд баронов, прелатов и лигиев над самим князем по делу о правах на фьефы, отнятых князем у законной наследницы[294]. Если можно согласиться с часто встречающимся в литературе суждением, что язык греческой стихотворной версии хроники не отличается красотой и выразительностью, то этого никак нельзя сказать о ее художественных достоинствах в целом. Тон повествования, спокойный, иногда даже несколько монотонный, становится напряженно экзальтированным, когда автор бичует пороки основных врагов — ромеев. Психологические портреты героев нередко передаются через их речи. Хронист наблюдателен, хорошо знает вкусы своих читателей, не лишен лирического дарования. Долгожданный приход весны радует журчащими на заре ручейками воинов, собравшихся по призыву князя Гийома. Картина обновления и торжества природы созвучна их настроению. Все это оттеняет горечь предстоящих вскоре испытаний: жестокого разгрома в битве при Пелагонии и долгого для многих византийского плена[295].

С одной из греческих версий Морейской хроники тесно связано эпическое стихотворное повествование о деяниях дома Токко, графов Кефалонии и правителей Эпира. Автор Хроники Токко, как доказывает Й. Кодер, знал всю Морейскую хронику, подражал ей в выборе типа стиха, но стремился к его большему упрощению[296].

Хроника Токко охватывает 1375–1422 гг., особенно подробно повествуя о событиях начала XV в. (3742 стиха против 180 — о XIV в.). Возможно, хроника дошла в неполном виде[297]. Ее составление было завершено ранее 1429 г. Произведение — история династии, на службе у которой состоял автор. Он был современником описываемых событий, именовал себя ромеем, т. е. греком, и, скорее всего, происходил из города Янина, которым особенно гордится, называя его «корнем ромеев и всего деспотата», известным доблестью горожан и образованностью почтенных официалов. Янина противопоставляется другой столице государства — Арте[298]. Хроника Токко прочно связана с местной исторической традицией. Э. Захариаду полагает, что в своей первой части она прямо продолжает хронику янинцев[299]. Хронист не был профессиональным «грамматиком», ему чужды классицизирующие тенденции. Хроника написана на народном разговорном греческом языке с диалектными особенностями и значительными отклонениями от орфографических норм. Лингвистические влияния романских языков в ней значительно слабее, чем в Морейской хронике. Хронист регистрировал события по мере того, как они развертывались, но затем, видимо после 1416 г., подверг хронику переработке. Основные сведения почерпнуты им из первых рук, и следов использования каких-либо текстов не обнаружено. Несмотря на морализирование, автор стремится к точному изложению фактов. Он осознает себя ромеем и нераздельно прилагает этот термин как к подданным Токко, так и к византийцам, но ему чужд имперский универсализм. Византийские монархи для него — авторитет далекий, хотя и признаваемый: именно они в 1415 г., возвели Карло I Токко в достоинство деспота, а его брата, великого контоставла, — в достоинство Кантакузинов, как если бы он был таковым по крови: родовое имя приравнивается к титулу[300]. Зато отношение к ромеям Мистры резко враждебное. Политический идеал хрониста — восстановление Эпирского деспотата во всей его первоначальной целостности; он сторонник централизации, но в масштабах региона, а не всей бывшей империи ромеев[301]. Основными врагами деспотата автор считает сначала албанцев, показывая настойчивое стремление ромеев не допустить существования отдельного албанского государства. Этот антагонизм смягчается после объединения Янины и Арты под властью Токко[302]. Затем главным врагом, с которым нельзя достичь примирения, объявляются турки. Горе христианину, принимающему помощь от турок! Сначала они окажут ему поддержку, а затем удушат его силой, коварством или любым другим способом[303]. «Никто не слышал, чтобы турки помогли хотя бы одному христианскому государю, если только не ради того, чтобы повредить ему»[304]. Хроника Токко — в полной мере средневековое произведение, со свойственным таковому провиденциализмом, верой в божественное предопределение[305]. Хронист рассказывает, например, что, в то время как албанцы осаждали крепость Роги, обороняющиеся выставили на башне жезл св. Луки. И когда он упал со стены, это было сочтено знамением взятия крепости, хотя жезл и удалось возвратить[306]. Вера в предзнаменование в полной мере разделяется хронистом. Претендуя лишь на то, чтобы достоверно изложить местную историю глазами верного слуги династии (автор приводит весьма надежную информацию о событиях и реалиях, а его описание крепостей может служить ключом к топографическим изысканиям[307]), хронист наглядно демонстрирует, как «ромеизировалась» власть итальянского дома Токко, отвечавшая, видимо, устремлениям провинциальной знати и городской верхушки Эпира и Акарнании.

Жанр византийских малых хроник не угасал почти нигде на территории Латинской Романии. Это были традиционные грекоязычные произведения, отражавшие историю местных династий и отдельных территорий[308].

Самостоятельная историографическая школа сложилась на острове Кипр. Ее крупнейшим представителем был автор «Повести о сладкой земле Кипр» Леонтий Махера (вторая половина ХІV — начало XV в.). Махера, грек и сын священника, написал историю правления Лузиньянов на родном языке. Сам он происходил из среды служилого чиновничества, традиционно связанного с королевским двором и жившего от его щедрот[309]. Он не принадлежал к кипрской аристократии, хотя и вращался в привилегированной среде. Некоторое время Махера служил секретарем именитого вельможи Жана де Нореса, и тот однажды даже спас жизнь его брата Петра[310]. Но в целом Махера враждебно относится к франкской феодальной знати. Стойкий защитник централизации, прочной королевской власти и враг усобиц, разжигавшихся аристократами-латинянами, он не раз бранит последних за алчность, своекорыстие, развращенность. Махера сохранил верность православию и отстаивал его от всякого рода посягательств со стороны папства и латинского клира. Осуждение греков, изменивших вере своих предков, сочетается у Махеры с непримиримой ненавистью к исламу, к туркам, к мамлюкскому султанату. Махера привержен той системе ценностей, которую создала Византия. Он местный патриот и, служа Лузиньянам, делает это не столько из корыстного расчета, сколько из убеждения, что лишь сильная королевская власть способна поддержать процветание «сладкой земли Кипр». Этими эпитетами начинается и сама хроника[311]. И с тем большей грустью глядит автор на разорение острова войной с генуэзцами в 1373–1374 гг., когда добычей врагов стала Фамагуста[312], на опустошительный набег мамлюков в 1426 г.[313], на феодальные смуты и, как следствие, рост налогов. По идейной направленности Хроника Махеры значительно отличается от Морейской, хотя они принадлежат примерно одному жанру. Махера не апологет франков. Он лишь готов принять их владычество как наименьшее зло, дабы предотвратить большее — феодальный разбой и генуэзское или мамлюкское завоевание. Несмотря на несколько высокомерное отношение к народу, он сочувствует его страданиям, хотя осуждает любые формы народных выступлений[314].

«Повесть о сладкой земле Кипр» начинается с легендарного сообщения о посещении острова императрицей Еленой, возвращавшейся из Иерусалима с реликвиями св. Креста, благодаря чему были построены церкви и остров был вновь населен покинувшими его ранее жителями[315]. Затем кратко рассматривается история Кипра в византийское время и при первых Лузиньянах вплоть до 1358 г. Подробное изложение начинается с правления Петра I (1359–1369) и доходит до 1432 г. Последняя книга хроники кратко повествует о правлении Жана II (1432–1458) и, видимо, принадлежит анонимному продолжателю Махеры.

Хроника написана на кипрском диалекте с частым употреблением грецизированных французских и итальянских слов. Махера, как почти все авторы так называемых «местных» хроник, не придерживается литературных норм архаизирующего языка. Он пишет сжато, его фраза неуклюжа и незаконченна при всем его стремлении к образности и живости изложения. И все же это не простонародная литература, как полагал П. Тивчев[316], а литературный вариант кипрского средневекового диалекта. К языку простонародья, как справедливо замечает Дж. Хилл, Махера не благоволит[317]. Махера использует документы королевского архива, нередко приводит их целиком без всякой обработки. Это действительно «повышает ценность хроники как исторического источника»[318], но снижает — как литературного произведения. Махера любит включать в текст небольшие рассказы-новеллы о жизни и приключениях отдельных лиц, чаще всего коронованных особ (ниже мы остановимся на одной из них), снабжая их морализирующими сентенциями вроде рассуждения о том, как опасно доверяться женщинам[319].

Продолжателем Махеры был потомок древнего испанского рода, полностью грецизированного на Кипре, Георгий Бустрон, друг и доверенное лицо короля Жака II (1460–1473). Он также писал на кипрском диалекте, но более сухо и невыразительно и охватил события с 1456 по 1489 г. Текст хроники содержит и краткие последующие дополнения вплоть до 1501 г. Рассказ Бустрона — это повествование в хронологическом порядке о придворных интригах, династических распрях, сопровождавших последние годы правления Лузиньянов, и переходе острова под власть Венеции[320].

Связь творчества виднейшего представителя кипрской историографии — Леонтия Махеры с народно-эпической традицией показывает следующий эпизод в его сочинении, посвященный истории трагической любви короля Петра I и знатной дамы Жанны л'Алеман, вдовы сира Жана де Монтолифа, сеньора Хулу. Однажды король Петр отправился во Францию, а оставшаяся на острове Жанна ждала в скором времени ребенка. Королева, Элеонора Арагонская, опасавшаяся возможности рождения королевского сына от другой женщины, приказала Жанне явиться ко двору и, набросившись на нее с грубыми оскорблениями, подвергла жестокой пытке, чтобы вызвать преждевременные роды. После двух дней терзаний, когда самые изощренные приемы не привели к желательному для королевы результату, она отпустила Жанну домой, приставив к ней служанок, которые должны были доставить ребенка во дворец, едва он появится на свет, что те вскоре и исполнили. О дальнейшей судьбе ребенка ничего более неизвестно, а Жанну, как только она разрешилась от бремени, королева приказала бросить в подземелье замка Кирении, где та тяжело страдала, лишенная пищи, постели и всего необходимого. Лишь через неделю принц, сменив прежнего капитана замка, несколько облегчил ее участь. Когда весть о случившемся достигла короля, он написал супруге: «Я узнал обо всем том зле, что ты причинила возлюбленной моей даме Жанне л'Алеман. И потому клянусь тебе, что, если с Божьей помощью я когда-либо вернусь на Кипр, я причиню тебе такое зло, что многие содрогнутся. Поэтому, пока я не возвратился, спеши совершить все худшее, что только можешь!» Получив письмо с такой угрозой, королева приказала освободить Жанну из подземелья, но заставила ее уйти в монастырь св. Клары. Махеры пишет, что, несмотря на год, проведенный в подземелье и монастыре, ее красота не померкла[321]. Вернувшись на остров, король посетил Жанну, приказал ей покинуть монастырь, ибо она была пострижена вопреки своей воле, и наградил ее большой суммой денег[322]. История Жанны не была продолжена Махерой. Возмездие, впрочем, не постигло королеву, хотя она была к тому же изобличена преданным королю домоправителем Джованни Висконти в супружеской неверности. Однако Высокий суд (суд баронов) решил казнить доносителя, ибо бароны опасались, что родственники королевы, принадлежавшей к знатному роду каталанцев, которые не знают пощады, сочтут, что они осудили королеву по ненависти и, взявшись за оружие, опустошат страну. Вынести приговор королеве Петру I, видимо, помешало и то, что сам он был осужден папой и епископом за прелюбодеяние. Итак, добрый рыцарь Висконти был заморен голодом в тюрьме Буффавенто, а Махера скорбел о его судьбе, не упрекнув, впрочем, короля, который стал преследовать неугодных ему вассалов, бесчестить их жен и дочерей и нарушать кутюмы королевства, за что и поплатился вскоре жизнью[323].

Трагедия Жанны л'Алеман нашла интерпретацию также и в поэтичной народной балладе, возможно восходящей к XIV в., где она представлена под именем Ародафнусы (Лавророзы). Героиня была красивейшей из трех сестер, говорится в песне, а ее возлюбленный назван царем Востока и императором Запада. Злобная королева, узнав о любви супруга к Ародафнусе, также приглашает ее во дворец, куда Ародафнуса является в великолепном расшитом золотом туалете, еще более подчеркивающем ее красоту. Она ласково принята королевой, которая говорит, что пригласила ее, чтобы взглянуть на нее, вместе вкусить трапезу и совершить прогулку. Весь день они провели как сестры, и лишь тогда, когда королева не ответила на слова прощания, Ародафнуса, приняв это за пренебрежение, в гневе тихо сказала: «И об этой женщине, с крупным мужицким лбом, беззубой, этом хриплом петухе мне рассказывали столько прекрасного!» Служанки донесли королеве об этих словах, что еще более распалило ее гнев. На следующий день королева вновь призвала к себе Ародафнусу. В балладе приведена трогательная сцена прощания Ародафнусы с родным домом, когда она получила повеление королевы. На этот раз прием был иным. Королева, схватив Ародафнусу за волосы, в гневе сказала, что ранее она пощадила ее жизнь, но за дерзость ныне предает ее смерти. Ародафнуса умоляла лишь позволить ей проститься с королем и разразилась рыданиями… Почувствовав неладное, король, находившийся в дальних странах, приказал срочно привести своего лучшего коня. Мигом проскакав две тысячи верст, он ворвался во Дворец, высадил ногой дверь, но, увидев окровавленную, уже обезглавленную Ародафнусу, упал без чувств. Придя в себя, он изгнал Королеву из дворца, а останки Ародафнусы приказал похоронить с Царскими почестями. Поступок реального исторического лица, как Мы видели, был иным. Автор так заканчивает балладу: «Пусть долго живут те, кто прочтут эту песню, и пусть все, кто прочтет, уронят две слезы. И пусть все, кто читают, будут счастливы, а тот, кто женат, пусть простится с любовью»[324]. Такова неожиданная мораль баллады. В другой версии «Песни об Ародафнусе» королева толкает девушку в приготовленную печь, но и сама гибнет там же вслед за ней от рук короля[325].

Так история короля Петра и его возлюбленной дважды вошла в художественную литературу: один раз в виде новеллы, помещенной в исторический труд, другой — в виде баллады, сложенной народом. В балладе, впрочем, зло наказуемо. У Махеры же одно зло порождает другое, а в целом оно порождено кознями демона сладострастия.

В XIV в. патриотическую поэму об обязанностях гражданина написал на греческом языке Георгий Лапиф. Киприот адресуется не к феодальной элите, а к греческому народу, причем на простом, безыскусном языке. Для Лапифа греки его времени — наследники доблести живших в античности предков, и он рекомендует им прежде всего чтение древних историков о деяниях героев[326].

Кипр при Лузиньянах никогда не оставался в стороне от интенсивной литературной жизни своей эпохи. Сам Фома Аквинат сочинял по просьбе короля Кипра Гуго III трактат «De Regimine Principum». Джованни Боккаччо посылает Гуго IV свою «Генеалогию языческих богов», написанную по желанию короля[327], а Никифор Григора посвящает ему же в конце 1351-начале 1352 г. энкомий, где называет государя Кипра «высочайшим, почтеннейшим, благороднейшим, светлейшим и великим». Византийский писатель отдает дань прекрасному географическому положению острова, где с красотой природы гармонирует справедливое и добродетельное правление благородного и милостивого монарха, покровителя образования и блюстителя правосудия[328]. Несколько идеализированный образ Гуго IV нарисован Григорой и в его «Истории ромеев»[329].

Многие выдающиеся произведения кипрской литературы были созданы «франкоязычными» авторами. Этот ряд открывает творчество Филиппа де Новара (ок. 1195 — после 1265). Выходец из ломбардского города Новара, еще в юности отправившийся на Восток, участник Пятого Крестового похода и осады Дамиетты (1218–1219), Филипп создал затем довольно большое литературное произведение «Историю войны между императором Фридрихом и Жаном Ибелином», которое дошло до нас в составе второй книги обширной компиляции, так называемых «Деяниях Киприотов» (ок. 1320 г.), а также (в переработанном виде) в составе позднейшей хроники Филиппо Амади (середина XV в.)[330].

В своей «Истории» Филипп де Новар описывает феодальные смуты и борьбу Ибелинов, в первую очередь правителя Бейрута Жана, с германским императором Фридрихом II Штауфеном. События, о которых он повествует, охватывают 20–40-е годы XIII в. Все симпатии автора при этом на стороне знатных феодалов Сирии и Кипра — Ибелинов, с которыми его связывают и служба, и дружба. Прозаическое повествование в «Истории» перемежается с кансонами. Де Новар, видимо, был профессиональным трувером, владевшим разными жанрами куртуазной поэзии. Так, например, он пишет отчет Балиану Ибелину в виде стихотворного послания. А дело происходило в тот момент, когда Филипп был осажден в башне иоаннитов в Никосии. Полный оптимизма, де Новар просит патрона о помощи, высмеивает врагов, а себя шутливо именует «братом-иоаннитом». Ему же принадлежит и ряд политических сирвент. В одной из них рассказывается, как обрадовались враги, сочтя певца-насмешника убитым. Дело было при осаде замка Додамор. Чтобы досадить осажденным, раненый де Новар приказал отнести себя к самой стене замка и спел там два куплета кансоны, где поносил защитников замка, называя их предводителя лисом, а его споспешников — одураченными простофилями[331].

Филипп де Новар был также крупным юристом. В его юридическом трактате (Livre en forme de plaid) подробно разбираются казусы межсеньориальных отношений. Трактат стал одной из частей свода феодального права крестоносцев — Иерусалимских Ассиз[332]. Де Новар написал и трактат по этике «О четырех возрастах человека», демонстрирующий его начитанность в западноевропейской романической литературе.

Литература Кипра отличалась жанровым разнообразием. В 1288 г. составитель фаблио Жан де Журни написал в Никосии большую аллегорическую поэму «Покаянная десятина», где предстает перед читателем в образе грешника. Поэму о взятии Александрии в 1365 г. королем Петром I, о его жизни и деяниях пишет Гийом де Машо, поэт из Шампани[333]. С Кипром связана деятельность и ревностного поборника крестовых походов Филиппа де Мезьера (ок. 1326–1405)[334]. Выходец из мелкого французского дворянства, участник экспедиции в Смирну (1346), затем один из предводителей и вдохновителей похода на Александрию в 1365 г., Филипп занимал высокий пост канцлера Кипра, был другом и единомышленником Петра I, неоднократно ездил на Запад, чтобы помочь Кипру в борьбе с мамлюками и организовать новую общеевропейскую экспедицию против «неверных». На самом Кипре Мезьер пытался создать новый рыцарский орден. Конец карьере Филиппа на Кипре положило убийство Петра в 1369 г. Сам рыцарь избежал расправы лишь потому, что в тот момент отсутствовал на острове. Надежда его на союз западноевропейских держав и Кипра исчезает, и Филипп проводит остаток дней в Венеции, Авиньоне и, наконец, при дворе французских королей Карла V и Карла VI. Он пользуется там репутацией одного из лучших знатоков восточных дел. Перу Филиппа де Мезьера принадлежит ряд произведений, в том числе «Житие» св. Петра Томаса монаха-кармелита, папского легата на Востоке, поборника, как и сам Мезьер, крестовых походов и советника Петра I[335]. Однако его самым известным сочинением является «Сон старого пилигрима» (1389), где в аллегорической форме автор представляет картину современного ему общества и дает советы французскому монарху, как исправить нравы и что сделать для успеха крестоносного движения. Вместе с Истиной и ее спутниками — Миром, Милостью и Справедливостью он отправляется в путешествие. Истина, показывая разные страны Востока, объясняет, в чем причина их несчастий. В храме Св. Софии Константинопольской она вспоминает, как управляла Византией и ей, как госпоже, был послушен весь мир. Так было при Константине, Ираклии, Феодосии и Юстиниане. Но когда произошла схизма, Истина была вынуждена удалиться из Св. Софии и вместе с ней империю покинули Мир, Милосердие и Справедливость[336].

Последнее произведение Филиппа де Мезьера — «Скорбное и утешительное письмо» — навеяно событиями Никопольской битвы (1396). Несмотря на тяжелое поражение крестоносцев, Мезьер не оставляет идеи крестового похода, а напротив, предлагает еще тщательнее под-готовить его, создав для этого три больших войска: первое — из рыцарей Франции, Англии, Шотландии и Италии во главе с французским королем, второе — из северных стран (Германии, Венгрии, Польши и Скандинавии), третье — из испанцев, чтобы отвлекать силы врагов на Пиренеях и в Северной Африке. Все три отряда после действий на Леванте должны соединиться в порту Трапезунда и оттуда, разгромив султана Баязида, направиться в Армению, Сирию и Палестину[337]. Филипп де Мезьер, до конца жизни продолжавший считать себя канцлером Кипра, скончался 29 мая 1405 г., возможно успев узнать о поражении ненавистного Баязида при Анкаре, но ясно осознав также неосуществимость тех планов, которые он лелеял всю жизнь. К концу жизни он плохо представлял происходящее на Леванте и во «Сне старого пилигрима», например, неверно полагал, что в 1389 г. султан Мурад взял Трапезунд, Константинополь, подчинил Болгарию и Сербию, хотя и был разгромлен в Албании, где вместе с сыном погиб в битве[338]. Впрочем, предчувствие исторической катастрофы Византии не обмануло канцлера, хотя она и произошла значительно позже.

Первый период венецианского владычества на Крите (ХIII — середина XIV в.) не был временем плодотворного развития литературы: к нему относятся лишь немногие народные песни и баллады. Условия завоевания, восстания, политическая нестабильность не благоприятствовали подъему культуры. Возможно, к концу этого периода на Крит проникают и обретают там новую жизнь византийские рыцарские романы в стихах[339]. Критская литература начинает развиваться с того времени, когда между колонистами венецианского происхождения и коренным населением начинают стираться грани[340]. Характерный пример — жизнь и творчество Леонардо Деллапорты (ок. 1350–1419/20). Род Деллапорты, как свидетельствует само его имя, был итальянского, возможно генуэзского, происхождения. На Крите он известен с конца XIII в. Однако сам Леонардо, родившийся в Кандии, считал себя греком и был православным. Образование он получил и «франкское», и «ромейское»[341]. Во время восстания на Крите в 1364 г. Деллапорта за «оскорбительные слова» был ненадолго заключен венецианцами в тюрьму, затем стал купцом и патроном корабля, много путешествовал. Нам удалось обнаружить архивные документы, засвидетельствовавшие его пребывание в Трапезунде и его первую официальную должность — переводчика с греческого языка у байло в венецианской фактории этого черноморского города в 1371–1372 гг.[342] Деллапорта не оставлял предпринимательской деятельности и, видимо, торговые интересы привели его к понтийским берегам. Пребывание в Трапезунде не было длительным, ибо уже во время Кьоджской войны (1378–1381) Деллапорта сражался против генуэзцев и венгерского короля, осадившего в 1378 г. Тревизо. Еще во время войны или вскоре после нее Деллапорта стал супракомитом военной галеры и в 1389 г. выполнял дипломатические миссии: от имени дуки Крита он вел успешные переговоры с султаном Мурадом I и затем представлял уже саму Венецию в Тунисе, где добился освобождения из тюрьмы венецианских купцов и моряков. По пути на Восток Деллапорта вел также переговоры с деспотом Мистры Феодором Палеологом. На этом дипломатическая карьера будущего поэта не заканчивается: в 1403 г. он послан в Пелатию, столицу турецкого эмирата Ментеше, настоящее пиратское гнездо в Малой Азии. Там он добился заключения выгодного для Венеции и Крита мирного договора. После 1389 г. постоянно пребывая на Крите, Деллапорта стал одним из 12 адвокатов Кандии. Однако на склоне лет ему пришлось вновь познать превратности судьбы. Более чем в 60-летнем возрасте он, вероятно по навету, был обвинен в незаконном сожительстве с женщиной, у которой якобы от него родился ребенок. Суровая венецианская Фемида осудила Леонардо, отрицавшего все как клевету, к тюремному заключению и лишению звания адвоката. Выйдя в 1414 г. из заключения, он скончался в конце 1419 или начале 1420 г.

Поэтические произведения Деллапорты были найдены греческим ученым М. Мануссакасом в рукописи Афонского монастыря Пантократора (№ 140, XV в.). Все они написаны на народном греческом языке, но без следов критского диалекта. Важнейшим и самым большим из них является «Диалог с Истиной». Он создан в тюрьме, где поэту, переживающему тяжелый моральный кризис, подавленному несправедливым обвинением, является в образе прекрасной девушки с мелодичным голосом, восседавшей на золотом троне, олицетворенная Истина. С ней он и ведет беседу в духе боэцианской традиции, закрепленной Петраркой в трактате «О презрении к миру», где Правда готовит диалог Франциска с Августином. У Деллапорты Истина разрешает сомнения поэта и воодушевляет его, объясняет, что такое клевета и как она при помощи лжи проникает в мир, как непрочно все, предоставляемое человеку людьми. Истина призывает к терпению, ибо только оно помогает выдерживать большие испытания. В связи с тем что Леонардо был осужден своим прежним другом, известным судьей, в дидактической поэме приведены рассуждения о дружбе и лицемерии, о том, что знание имеет цену лишь тогда, когда оно добродетельно. На многих примерах Истина бичует взяточничество и коррупцию судей, приводит длинные рассуждения о добрых и злых женах. Леонардо отстаивает точку зрения, что лишь законный союз благословен Богом, в то время как множество людей стало жертвами лукавства женщин. Наконец, в третьей части поэмы Деллапорта останавливается на этических проблемах христианской веры, высказывая вполне традиционные для ортодоксально мыслящего христианина суждения. К спасению души более всего ведет милосердие, отвращают же от него семь смертных грехов. В конце Леонардо излагает свою биографию. Поэма его — спокойная медитация о судьбе человека, попавшего в несчастье. При этом автор часто приводит по памяти, а возможно, и добавляя при последующей литературной обработке поэмы цитаты из Библии, из отцов церкви, из сочинения Георгия Кедрина, из популярных тогда византийских поэм и романов, из западноевропейской средневековой легенды о Вергилии. Прямые и косвенные заимствования занимают в поэме большое место. При всей традиционности решения этических проблем Деллапорта все же обращается к сюжетам, интересовавшим итальянских гуманистов. Выбор излюбленной ими формы диалога, видимо, также примета времени. Деллапорте принадлежат и три другие, более короткие поэмы на темы страданий Христовых, раскаяния грешников и т. д. В его творчестве впервые встреча двух миров — латинского и греческого — завершилась созданием литературных произведений, отличающихся внутренним единством и целостностью мировоззрения. Но этот синтез достигнут на эллинской основе.

Отдельные поверхностные черты гуманистических влияний в несколько большей мере обнаруживаются в творчестве другого критского поэта — Марина Фальера (1395–1474)[343]. Он происходил из знатного венецианского рода, именовал себя «благороднейшим архонтом»[344] и одно время даже претендовал, правда безуспешно, на часть острова Андрос, так как был женат на единственной наследнице его правителя Пьетро Дзено. На Крите Фальеру принадлежал ряд феодов. Он, кроме того, активно занимался торгово-предпринимательской деятельностью, был, как и Деллапорта, супракомитом военной галеры, а также крупным налоговым чиновником. Отпрыск семьи венецианских патрициев, породненный с правящими домами венецианской Эгеиды (его матерью была Агнесса Гизи, а женой — Флоренция Дзено), Фальер тем не менее был настолько эллинизирован, что безошибочно писал на греческом языке, без итальянизмов и даже с элементами восточнокритского диалекта. Но в отличие от Деллапорты он остался католиком, был сторонником Флорентийской унии и противником жесткого курса по отношению к православным грекам.

Марин Фальер известен как автор пяти стихотворных произведений. В первом из них, «Любовном сне», поэт рассказывает другу, кач ему приснилось, что его посетила возлюбленная в сопровождении Купидона, который посвящал молодых людей в тайны любви[345]. Возможно, эта небольшая поэма представляет собой набросок ко второй — драматическому диалогу из 758 стихов «Рассказ и Сновидение», где к участникам первой поэмы присоединяется в качестве действующего лица Фортуна, а также служанка избранницы поэта Атусы Потула. Все, включая Фортуну, убеждают Атусу в искренности любви Марина, и когда наконец произносятся клятвы любви, автор просыпается, укушенный пчелой[346].

Совсем иного характера «Трен на страдания Иисуса Христа», большую часть которого занимает плач Марии и около трети — религиозная драма. По форме это довольно редкое произведение для средневековой греческой литературы, и навеяно оно, видимо, итальянскими образцами[347].

Наиболее интересны две дидактические поэмы Фальера: одна — в форме утешительного письма другу, Бенедетто де Молину, в одночасье потерявшему жену, детей и все состояние. Это первый пример утешительной поэмы о бренности всего земного на греческом языке[348]. Наряду с традиционными суждениями об изменчивости посюсторонней жизни, о том, что человек на земле лишь странник, который должен стремиться к равновесию между скорбями и радостями и презирать мир, о том, что для христианина смерть лишь освобождение от забот и суеты, о необходимости для человека быть благодарным Творцу за его милосердие и ежедневно молиться ему, дабы исцелиться от скорбей, — в поэме есть мысли, быть может созвучные этике раннего итальянского гуманизма или почерпнутые из нее. Фальер убежден, что человек наделен возможностью разумом контролировать свое тело, чувства и способности, отличать добро от зла, а потому не должен жить, подобно зверю. Чтобы познать те потенциалы, которые даны человеку Богом, он должен заниматься просвещением собственного разума, а от познания себя может затем подняться рР познания законов естества и самого Бога. Страдание же дано человеку, чтобы развить умственную отвагу, и чем оно тяжелее, тем выше за него воздаяние[349].

«Поучительные слова» Фальера (написаны ранее 1430 г.) адресованы его сыну Марко. Главная их тема — также человек и его место в мире[350]. Но здесь автор развивает в основном домостроевские принципы, особенно в отношении к женщине, все желания которой он рекомендует смирять. Жена должна в полной мере разделять мнения своего супруга (так Марин понимает единодушие в семье). Фальер не советует что-либо доверять крестьянам; он против чрезмерных развлечений, к которым относит, например, охоту. В этой поэме Фальер следовал жанру Спанеаса, но не подражал автору этого широко известного дидактического стихотворения, а опирался как на источник в большей мере на венецианскую нравоучительную поэму[351]. Фальер не проявил большой поэтической фантазии: приводимые им примеры и образы банальны, метафоры ходульны и традиционны. Как справедливо полагают издатели его текста Баккер и ван Гемерт, Фальер не поднялся над уровнем представлений среднего купца своего времени[352]. Но как раз мировоззрение этого слоя было весьма противоречивым, обусловленным переходным характером самой эпохи.

К XIV в. относится творчество еще одного критского поэта — Стефана Сахликиса[353]. Хотя Сахликис был феодальным сеньором и крупным судебным чиновником, его произведения пронизаны «грубой реалистичностью, дидактическо-сатирической направленностью, ироническим отношением к духовенству, использованием народного языка и следованием фольклорным традициям»[354]. О характере творчества Сахликиса говорят сами названия его произведений: «Главные сводницы», «Собрание гетер» (сатиры, направленные против женщин), «О друзьях» (где дается картина всеобщего корыстолюбия). Сахликису принадлежит также ряд стихотворений об изменчивости судьбы, о тюрьме и тюремщиках и автобиографический «Странный рассказ», где кающийся поэт изображает себя слабым, безвольным человеком, бессильным противостоять козням судьбы — Тихи, увлекающей его на путь порока.

Заметный след в культуре как Крита, так и Западной Европы оставила деятельность венецианского нотария Лоренцо ди Моначи (1351–1428), собирателя и знатока греческих рукописей, канцлера Крита с 1388 по 1428 г., дипломата, историка[355]. В обширном труде ди Моначи «О деяниях, нравах и благородстве Венецианской державы» (20-е годы XV в.) две книги специально посвящены истории Крита с момента его приобретения Венецией до 1363 г.[356] Для произведения, написанного на латинском языке, ди Моначи впервые привлек византийских историков и применил текстологический анализ их трудов. А. Пертузи выявил круг этих авторов: это Никита Хониат (из его «Хронографии» взяты данные об осаде и взятии Константинополя, на основании которых исправлена западная версия истории Четвертого Крестового похода), Георгий Акрополит и Георгий Пахимер. Последующие венецианские историки, не владевшие хорошо греческим материалом, например М.-А. Сабеллико, опирались на труды ди Моначи, уточняя данные венецианской хронистики. Канцлер Крита, кроме того, использовал документы административных архивов, к которым имел доступ, что еще более повышает значение его труда. Сочинение ди Моначи относят к первым произведениям ренессансной исторической литературы[357]. Лично знакомый со многими итальянскими гуманистами, в том числе и с Петраркой, он посылал им с Крита тексты древнегреческих авторов. Так, Франческо Барбаро он отправил «Илиаду» Гомера. Ди Моначи хорошо владел греческим языком, хотя в отличие от Деллапорты никогда не чувствовал себя эллином и не питал симпатий к греческому населению острова. Но он стремился постичь эллинскую культуру и понимал ее значение для ренессансных исканий.

С Критом был связан и другой представитель итальянского гуманизма XIV в., переводчик гомеровских поэм и трагедий Еврипида, ученик Варлаама, Леонтий Пилат. Пилат пробыл на острове более 10 лет, служил там учителем и стремился усовершенствоваться в языке[358]. С этой же целью, а также для собирания рукописей прибыл на Крит венецианский гуманист XV в. Лауро Квирини[359]. Кандия на Крите стала важным центром изучения древнего и нового греческого языка, латыни и даже древнееврейского, располагала хорошими библиотеками[360].

Таким образом, во второй половине ХІV–ХV в. все более утверждается роль Крита как основного передаточного звена достижений греческой цивилизации итальянскому, прежде всего венецианскому, гуманизму. В то же время уроженцы острова итальянского происхождения обогащали своими трудами греческую культуру и способствовали перенесению в нее сюжетов и образов романских литератур Запада. В XIV и XV вв. Крит находился еще в орбите византийской, а не итальянской гуманистической культуры. Воздействие последней ощущалось слабо и лишь в отдельных аспектах и сферах. Однако процесс греко-латинского синтеза в развитии культуры именно там был наиболее глубоким и органичным. Он подготовил расцвет уже собственно новогреческой литературы на острове, особенно драматургии, в ХVІ–ХVІІ вв.

Крит не был единичным явлением в развитии культуры на островах Эгеиды. Интерес к эллинской образованности, античному прошлому и настоящему Эгеиды проявлял эллинизировавшийся в XV в. генуэзский род Гаттилузи, при дворе которых в Эносе происходили диспуты греческих ученых, переписывались и иллюминовались греческие рукописи[361], составлялись хроники[362]. Почти одновременно с творчеством виднейшего поэта венецианского Крита Леонардо Деллапорты в начале XV в. на другом конце Латинской Романии, в Каффе, произведение, несколько напоминающее «Диалог с Истиной», создал учитель грамматики Альберто Альфьери, ломбардец по рождению, но гражданин Генуи. В сходстве двух сочинений «виноваты», видимо, не авторы, ничего не знавшие друг о друге, а литературная мода, возникшая после «Божественной комедии» Данте, на форму мистических видений, философских бесед с духами и душами умерших. Произведение Альфьери названо «Огдоас», так как оно разделено на восемь глав, или сцен[363]. Его действие разворачивается на небесах, и оно построено как серия диалогов. Главным героем «Огдоаса» является казненный в Генуе французским наместником маршалом Бусико сын герцога Миланского 22-летний Габриэле Висконти. Диалоги между персонажами ведутся через два года после его смерти, в 1408 г. Душа юноши беседует с отцом, могущественным герцогом Джангалеаццо, и бывшим дожем Генуи Антониотто Адорно, которые спрашивают Габриэле о причинах происшедшего и затем пророчествуют о судьбах Генуи и Милана, решают этические проблемы. Часто в уста жестокого тирана (например, Бернабо Висконти) автор вкладывает вовсе не присущие ему сентенции о милосердии, доброте, правосудии. Его не заботят точные исторические соответствия. Его произведение — тенденциозный политический трактат, облеченный в форму мистического диалога. Первая часть трактата — прославление рода «сильного и мудрого дожа» Антониотто Адорно («Огдоас» посвящен члену рода Адорно, консулу Каффы, включенному затем в Совет старейшин Генуи, Якопо). Вторая цель — обличение тиранического правления Бусико в Генуе. Альфьери с сочувствием писал о миланской династии Висконти, недвусмысленно предпочитая ее власть французской. Содержащиеся в диалогах «пророчества» явно фиксируют многие уже свершившиеся события: издатель А. Черути датирует текст 1421 г. «Огдоас» написан на латыни. Цитаты из античных авторов, прежде всего Платона, Валерия Максима и Цицерона, и языческие мифологические реминисценции перемежаются с положениями католической догматики и морали, а классическая латынь — с канцелярским языком XV в. Дополнительную ценность диалогам Альфьери придает яркое описании столицы генуэзского Черноморья — Каффы, свидетельства о тесной связи политической жизни Италии и далеких черноморских факторий Крыма[364].

Определенное влияние на развитие греческой литературы периода франкократии и позже оказал и западноевропейский рыцарский роман, переводы и переработки которого были весьма популярны[365].

Во всех областях Латинской Романии народная поэзия (баллады, сказания, песни-трагуди, грубоватая, но меткая сатира) постоянно питала «высокую» литературу. Связь между ними на Крите, как и на Кипре, была тесной и плодотворной. В трагуди и эпосе, нередко создаваемых в Латинской Романии на базе «Дигениса Акрита», нашли отражение условия жизни и устремления греческого народа. Характерный пример — «Песнь о Генрихе Фландрском»[366]. Ее версия связана главным образом с Критом и Корфу. Император Генрих — довольно популярная фигура. Недаром он заменяет в «Песне» таких героев, как Дигенис или Александр. Скорее, всего, это объяснимо его веротерпимостью и лояльным отношением к греческим подданным, которых он нередко брал под защиту от непомерного униатского рвения папских легатов и латинского духовенства. Был Генрих и доблестным воином, которого стихотворная греческая хроника Ефрема назвала «вторым Аресом»[367]. В Сен-Вертинской хронике зафиксировано Предание, что Генрих I в возрасте 39 лет был отравлен своей женой, дочерью болгарского царя Борила[368]. А в «Песне» рассказывается о том, что доблестный король Эррик украл невесту, прекрасную Елену, и был убит ею, так как она не желала вступать в брак с поработителем отечества. Песнь написана рифмованным политическим стихом и в разных версиях содержит от 40 до 60 строк.

В другом интересном греческом стихотворении XV в. безыменный поэт восхваляет Венецию как связующее звено между греками и Западной Европой, воспевая ее дворцы и базилики (упоминая между прочим и знаменитых коней Лисиппа, увезенных крестоносцами из Константинополя)[369].

Становление культуры Латинской Романии было длительным и противоречивым процессом. В нем участвовали различные элементы, вступавшие друг с другом в сложные отношения, обусловленные конкретной культурно-исторической средой и обстановкой каждого района Романии. Далеко не всегда происходил синтез культур; далеко не всегда даже там, где он происходил, он был органичным и завершенным. Гораздо чаще он прерывался на полпути с изменением исторических судеб той или иной территории, с византийской «реконкистой» или османским завоеванием. Нередко иноземное владычество, особенно вначале, тормозило и консервировало развитие искусства и литературы. И только длительное пребывание латинян на греческой земле, их «врастание» в местную среду, с одной стороны, и интегрирование греков в новые системы социальных и экономических связей — с другой, приводили к более длительному и плодотворному культурному сотрудничеству, взаимообогащению духовными ценностями. Такие процессы порождались глубокой социальной трансформацией как греческого, так и латинского общества. Иногда, как, например, на Крите в ХV–ХVІІ вв., в результате этих процессов создавалось подлинно высокое и оригинальное искусство. В других случаях возникали лишь отдельные элементы нового. Эллинизируясь, латиняне проникались обаянием греческого гения, принимали язык народа, среди которого жили, и нередко, в свою очередь, вносили свежую струю в ограниченную прежде рамками византийского ойкуменизма и осознанием собственной исключительности культуру империи ромеев.

Латинской Романии принадлежит выдающаяся и еще не вполне По достоинству оцененная роль в передаче достояния античной и византийской цивилизации западноевропейской культуре, и прежде всего Культуре итальянского Возрождения.