Лавина

Я ушел, не попрощавшись.

Возвращаясь к своей машине, которую поставил на стоянке ресторанчика «Глюкауф», я понял смысл речи, произнесенной Шнайдером у могилы Бёмера.

В одном кёльнском издательстве я заключил договор на фотоальбом под названием «Островные замки Вестфалии», под который получил аванс три тысячи марок. Чек в моем бумажнике действовал на меня успокаивающе; на обратном пути я вдруг вспомнил о вилле Бёмера в долине Рура. У Шверте я свернул с автострады и поехал по крутому серпантину дороги до ответвления, которое ведет к вилле. Я поставил машину на одном из поворотов и вышел, хотя стоило бы спросить себя, что мне здесь, собственно, надо? От Кристы, которая иногда перезванивалась с близнецами, я знал о том, что происходило на заводе. Шнайдер был практически директором завода, Адам занимался технической стороной дела, прокурист Гебхардт — коммерческой, хотя гранд-дама назначила своего личного опекуна. Но Клаазен, так его звали, мало беспокоился о текущих делах. О вилле вообще не было речи.

Я повесил на себя фотокамеру, поскольку странствующий фотограф не вызывает подозрений. Шел снег, густо падали мелкие хлопья, автомашины на ближайшей автостраде в долине Рура казались огромными жуками с сияющими глазами. На дороге к вилле виднелись на снегу свежие следы шин.

Я прошел почти половину пути, как вдруг с головокружительной скоростью в подъездную аллею въехала автомашина. Мне пришлось прыгнуть в кювет, но меня все-таки обрызгало мокрым снегом. Перед самыми воротами к вилле машина резко затормозила, потом дала задний ход и остановилась рядом со мной. Водитель, лет тридцати, опустил оконное стекло и крикнул:

— Вам кого? Здесь частное владение.

— Не спорю, — подтвердил я, — но я не заметил запрещающего знака.

— Чужих мы не любим, — неприязненно сказал водитель.

— Разве в этом доме не живут студенты? — поинтересовался я.

— Когда-то жили. Это отребье мы выгнали, не прибегая к помощи полиции. Они улепетывали, как зайцы.

Не произнеся больше ни слова, он включил газ и как сумасшедший снова помчался дальше.

Створки железных ворот были широко распахнуты вовнутрь. На правом столбе блестела большая прямоугольная медная табличка, на которой черными буквами было выгравировано: «Консультации по экономическим и организационным вопросам. Оборудование. Недвижимости. Капиталовложения за границей. Цирер и К°, коммандитное товарищество».

Войти в запущенный сад я не отважился. Пошел обратно к шоссе и прислонился к своей машине. Островки деревьев и кустарника вокруг виллы, холм и долина покрылись белой пеленой, но вскоре снег почернеет от копоти и ядовитых веществ, которые ежедневно сыплются с неба.

Кратчайшим путем я поехал домой.

— Тебе звонили, — сказала Криста, не спросив, заключил ли я договор и получил ли аванс. — Какая-то девушка спрашивала, не готовы ли наконец увеличенные фотоснимки. Очень нетерпеливая особа.

— У меня в кармане договор и чек на три тысячи марок, — перевел я разговор.

— Рада за тебя.

Она больше ничего не сказала. Равнодушие Кристы огорчило меня. В последние недели она не проявляла заметного интереса к моей работе, почти не спрашивала о моих планах. А ведь мы должны были ежеквартально платить три тысячи марок в погашение ипотеки и процентов по ней, которые висели на нашем доме, а заработок мой упал из-за решений коммунальных и земельных властей об экономии в области культуры.

Телефонный звонок оторвал меня от размышлений.

— Наверное, опять эта девушка, — сказала Криста.

Я поднял трубку.

— Не могли бы мы поговорить сегодня? Могу я к вам приехать?

— Нет, — торопливо бросил я.

Криста, растянувшись на тахте, листала иллюстрированный журнал.

— Значит, нельзя? Тогда приезжайте ко мне с увеличенными фотографиями. Но, пожалуйста, поскорее, если это возможно.

— Я буду у вас через полчаса.

Пять из десяти фотографий «человека в колокольне», как я называл покойного Бёмера, я увеличил форматом A4 и спрятал в бракованные листы, что было излишне, так как Криста никогда не заходила без спросу в мою рабочую комнату в подвале. Она ею не интересовалась.

Устоять перед голосом Матильды было свыше моих сил.

— Мне нужно опять отлучиться, Криста, — сказал я. — Закрутился с делами и забыл отвезти заказанные на увеличение фотографии.

— Какие фотографии? Поздно вернешься? Я хочу пораньше лечь спать. Сегодня был трудный день, а завтра мне уже в семь надо быть на ногах. В отеле у нас две конференции. Можешь мне завтра дать машину?

Я принес из подвала увеличенные фотографии, связал их, положив между двумя картонками, потом поцеловал Кристу в лоб. Она лишь мельком взглянула на меня.

— Впусти, пожалуйста, кошку в дом, если вернешься поздно.

По дороге в центр города я задавался вопросом: что произошло в нашем доме? Никогда еще Криста не проявляла такого безразличия к моей работе, как сегодня. «Рада за тебя», «Какие фотографии?» — ее слова обдали меня холодом. С тем же успехом она могла спросить: снег еще идет?

Едва я нажал на кнопку звонка, в замке послышалось жужжание, как будто Матильда поджидала прямо у двери. Я толкнул дверь в подъезд, на лестнице зажегся свет; я не сразу спохватился, что взбегаю по лестнице через две ступеньки, и только последний пролет преодолел степенно, как и подобает мужчине солидного возраста.

Матильда все в том же бордовом платье стояла в дверях и ждала меня. По тому, как судорожно она сжала в ладонях мою руку, я почувствовал, что она взволнованна.

— Я проявила назойливость? Вам было неприятно, что я позвонила? — Она провела меня в комнату и указала на кресло, в котором я уже однажды сидел. — Пожалуйста, покажите мне фотографии.

— Это не видовые открытки, — сказал я.

— За меня можете не опасаться.

Я опустился на колени и разложил на полу одна к другой все пять фотографий. Матильда склонилась над ними, так что я мог украдкой за ней наблюдать. Никаких признаков волнения не было заметно на ее лице, лишь на мгновение в глазах загорелся злой огонек. Она брала в руки одну фотографию за другой и рассматривала их, как покупатель товар, который хочет приобрести.

— Это не его костюм, но на все сто я не уверена. Еще на тех фотографиях небольшого формата это бросилось мне в глаза. Но я забыла вам сказать.

Она села на пол, по-турецки скрестив ноги, и снова стала перебирать одну за другой фотографии и откладывать их в сторону. Сохраняя самообладание, смотрела она на повешенного, который многие годы был ее любовником, ее отцом и дедом, нежно и ласково разглаживала фотографии правой рукой.

Этот жест напугал меня.

— И ботинки не его, и вообще все вещи чужие. Вы должны отнести эти снимки в уголовную полицию. Может, там они будут полезны.

— Слишком поздно.

— Разве не ваш долг передать фотографии в полицию?

— Я не могу. Как вы себе это представляете? Я со спокойной душой фотографирую человека в колокольне, несколько недель молчу, а потом прибегаю, вываливаю фотографии на стол и говорю: «Эти фотографии, может быть, помогут вам в расследовании». Тут уж в это дело впутали бы меня, вас, возможно, даже мою жену — нет, таких неприятностей я не могу ей причинить.

— Если вы не желаете передать снимки в полицию, значит, будем действовать сообща — ради него, — сказала Матильда, показав на полуметровую фотографию с траурным крепом.

Ее решительность, необычно суровый тон не предвещали ничего хорошего, но она могла бы потребовать от меня что угодно, и я бы повиновался.

Наше предместье разделено магистральным шоссе на два поселка: на так называемую Старую деревню, где еще живут семеро крестьян, разводят свиней и содержат молочную ферму, и город-спутник «Новая родина» с торговой улицей, почтой и сберкассой, двумя супермаркетами, столовой и цветочной лавкой, магазином аптекарских товаров и магазином электротоваров. Разнообразие вносят дома, похожие на бунгало, и пятиэтажные коробки, а между ними — многочисленные скверы, с кустарниками и деревьями, просторными лужайками, на которых даже разрешено играть детям. Уютное и спокойное предместье, которое могло бы быть самостоятельным городком, а не частью полумиллионного города.

За последние два года в предместье стали заметны признаки подкрадывающегося обнищания. Особенно бросаются они в глаза в магазинах, прежде всего в супермаркетах: возрос ассортимент дешевых товаров, исчезли дорогие сорта кефира и свежие импортные овощи, потому что покупателям они не по карману. Уже закрылся один хозяйственный магазин, а также две из четырех бензоколонок; круг завсегдатаев, собиравшихся по вечерам у стойки в пивной, поредел, мужчины уже не заглядывают сюда каждый вечер, чтобы провести время среди знакомых и даже полюбившихся лиц, самое большее — один или два раза в неделю; парикмахеры поувольняли своих подмастерьев, потому что их клиенты, особенно женщины, уже не так часто приходят навести красоту — свои прически приводят в порядок дома с помощью подруг или соседок. В нашем предместье свыше двадцати процентов безработных. Большинство из этих «сокращенных» или «освобожденных» вынуждены сводить концы с концами, имея меньше двухсот марок в неделю, и есть немало семей, у которых не хватает денег даже на детский сад. Они отпускают детей без присмотра играть на улице или в скверах или же просто усаживают их перед телевизором, чтобы не выпускать из-под контроля.

Меня пугает, как меньше чем за два года изменило облик наше предместье, где живут преимущественно семьи работавших в угасающей отрасли промышленности — производстве угля и стали, как меняется отношение людей друг к другу, как недоброжелательство и зависть к благополучию тех, кто имеет работу, переходят во вражду. К огорчению священнослужителей обоих вероисповеданий, звон кошелей и церковных кружек для сбора пожертвований по воскресеньям уже не вселяет былых надежд. Булочнику за углом пришлось сократить выпечку хлеба, потому что покупатели предпочитают относительно дешевые сорта; директор сберкассы озабочен уменьшением вкладов, поскольку снимают со счетов вдвое больше, чем вносят. Как-то в разговоре со мной, уже в дверях, он сказал:

— Неминуемо придет конец, все накопления будут израсходованы. Что тогда? По изменениям текущих счетов я могу видеть, насколько хорошо или плохо живется сейчас людям.

Криста на все это закрывала глаза. Когда я рассказывал, что пивная пустеет, она ворчала:

— Ну и хорошо, и так пьют слишком много.

Когда я говорил, что в КООП качество товаров снижается, она отвечала:

— Ну и хорошо, люди и так уж не знают, чего бы им сожрать.

А когда я сообщал, что магазин одежды возле торговой улицы закрылся, то слышал в ответ злорадное:

— Ну и хорошо, разве надо дважды в год следовать этой сумасшедшей моде, а в конце года выбрасывать за дверь обноски, чтобы их подобрал Красный Крест?

Криста никогда не заходила в пивную, не вступала ни в какие местные объединения, не ходила в церковь и на встречи прихожанок. Она курсировала от дома до гостиницы, от гостиницы до дома на автобусе и трамвае или ездила в машине, если мне она не требовалась. В городском транспорте Криста молчала, отрешенно уставясь в окно. Всегда ли она была такой? Или эта ее отрешенность стала проявляться только в последнее время? Когда я заметил в ней перемены? Только после смерти Бёмера, которая заставила меня пристальнее взглянуть на людей и вещи? Может, ей придали суровости события и обстоятельства последних месяцев и та новая роль, которую пришлось взять на себя после смерти сводного брата? Что произошло с ней, со мной?

Я удивлялся также, что за последние недели Криста распространяла всякие вымыслы о дальнейшей судьбе завода, и был уверен, что она знает от близнецов больше, чем рассказывает мне.

Я уединился в подвале, который оборудовал с помощью Кристы. Никогда она ни словом не упрекнула меня за расточительность, напротив, сама настаивала на дорогих покупках, уговаривала: «Покупай то, что тебе надо. Аппаратура должна быть самой совершенной». Правда, это было еще в то время, когда меня терзали сомнения: «Смогу ли я существовать как внештатный фотограф?» Криста неизменно подбадривала меня, и это дало свои результаты: я поставлял точно в срок добротные и оригинальные снимки. Мы стали жить ровно и беззаботно, если не считать выплаты кредита за дом.

Я пытался составить план моего фотоальбома «Островные замки Вестфалии», но не мог начать работу, потому что опять стал думать о Матильде.

«Хочет перехитрить полицию? Что у нее на уме? Раскрыть преступление или отомстить?»

Криста постучала в дверь:

— Тебя срочно просят к телефону. Поторопись.

— Это обязательно? — крикнул я. — Я сейчас не могу оторваться.

— Звонит Саша. Он хочет поговорить с тобой, а не со мной.

— Твоя родня меня просто преследует, — буркнул я.

В комнате я снял трубку и назвался.

— Господин Вольф, не могли бы вы завтра в пятнадцать часов прийти на нашу городскую квартиру?

Это был вопрос, но прозвучал он как приказ. Когда Саша почувствовал, что я колеблюсь, он быстро добавил:

— Это очень важно. Для нас и для вас.

— Могу ли я узнать…

— Завтра вы все узнаете.

Когда я клал трубку, Криста выжидающе смотрела на меня. Я только пожал плечами и неопределенно махнул рукой.

— Он хочет поговорить со мной завтра после обеда на городской квартире.

— А в чем дело?

— Понятия не имею. Он сказал, что завтра я все узнаю.

Четверо одетых в темные костюмы мужчин сидели напротив меня, тесно прижавшись друг к другу, хотя многосекционный диван был достаточно длинным и занимал всю стену огромной комнаты.

Саша сдержанно и официально поздоровался со мной, подвел к креслу, а потом сам сел на диван рядом с четырьмя мужчинами. Из соседней комнаты вышел Ларс. Он тоже официально, как с чужим, поздоровался со мной и уселся в кресло.

Четверо господ сурово и испытующе уставились на меня, как будто здесь предстояло обсудить и решить что-то такое, что касалось меня лично. Единственный, кого я, войдя, сразу же узнал, был доверенный Гебхардт, но и он держался отчужденно. Все господа проявляли холодную сдержанность, словно я был здесь хотя и нежелателен, но необходим, они оценивающе разглядывали меня, будто выясняли мою пригодность для какого-то определенного дела. Я все время интуитивно хватался за грудь, как бы намереваясь поддержать фотокамеру, но ее со мной не было.

Один седовласый господин, похожий на бывшего тренера национальной футбольной команды, взял с массивной яйцевидной столешницы из оникса лежавший на ней скоросшиватель и гнусавым голосом произнес:

— Наш долг, господин Вольф, проинформировать вас, что мы располагаем письмом, которое касается и вас. Это письмо покойного Бёмера своей жене, которое, к сожалению, слишком поздно было вскрыто.

Он снял очки и посмотрел на меня.

— Позвольте сперва выяснить, кто такие «мы»? — сердито спросил я. — Мне кажется, будто я предстал перед трибуналом. Господин Саша Бёмер просил меня явиться, я приехал сюда, даже не зная зачем. Если уж вы не хотите быть вежливыми, то объясните хотя бы, в чем дело. Пока еще я с вами не знаком.

Саша смущенно поднялся.

— Вы должны нас извинить, господин Вольф, суматоха последних недель всех немного сбила с толку. Это доктор Паульс, многолетний консультант нашего отца по экономическим вопросам, — и он показал на мужчину, похожего на тренера. — Это господин Гебхардт, прокурист нашей фирмы, это господин Вольфарт, адвокат и нотариус отца.

— А какое отношение имею я к этому сиятельному обществу? — спросил я. — Может быть, руководство фирмы закажет мне фотоальбом к ее юбилею?

— А это господин Цирер, — добавил Саша, — консультант по производственным вопросам и тоже друг нашего дома.

— Оставьте при себе ваши шутки, господин Вольф, — не удержался этот Цирер.

— Я не собираюсь ни от кого получать указания, — упрямо ответил я и пристальнее посмотрел на Цирера. Он был лет сорока пяти, с ниспадавшими на плечи каштановыми волосами, мясистыми губами и выдающимся вперед подбородком — тип преуспевающего человека, любезного, энергичного и беспощадного одновременно. И вдруг я понял, откуда он: на правом столбе ворот виллы Бёмера в долине Рура его фамилия красовалась на медной табличке.

— Позвольте мне теперь продолжить, — сказал доктор Паульс. — Господин Вольф, я должен официально известить вас об одном деле, которое касается непосредственно вас. Начать придется издалека, тогда вы поймете, почему господин Бёмер-младший пригласил вас сюда.

Доктор Паульс говорил ровным отеческим тоном; иногда он листал свой скоросшиватель и зачитывал оттуда. Сначала он зачитал отрывок из письма Хайнриха Бёмера своей жене в Авиньон:

— «Дорогая Клара, я собираюсь подписать договор, беспримерный в истории немецкого бизнеса. Ты всегда одобряла мои поступки, одобри и этот, который, возможно, будет последним, но самым успешным, самым дальновидным. Вместе с адвокатами и нотариусами я подготовил и разработал договор, равносильный завещанию. Он обеспечит существование фирмы, твои доходы и доходы наших сыновей. Твоя личная собственность не затрагивается».

Затем следовало пространное рассуждение об управлении заводом после смерти Бёмера, о распределении — пятьдесят на пятьдесят процентов — доходов между заводчанами и наследниками, потом перечислялись другие подробности плана. Последняя фраза гласила: «На завтра у меня назначена встреча с адвокатами и доктором Паульсом. Я поставлю свою подпись под этим договором, чтобы он мог вступить в силу после моей кончины».

Письмо было датировано 10 августа 1983 года, то есть вероятным днем смерти Бёмера, может быть, за день до нее.

Лишь после того, как зачитали постскриптум, мне стало ясно, почему меня сюда пригласили.

«Я хотел бы восполнить свои упущения перед моей сводной сестрой Кристой. Не деньгами, это было бы дешево. Поэтому я предписываю, чтобы вместо нее в создаваемое и точно определенное договором правление фирмы был введен ее муж, Эдмунд Вольф. Я надеюсь прожить еще долго, но умный человек приводит в порядок свои дела, не дожидаясь смерти».

Затем снова последовали комментарии доктора Паульса, но на сей раз он говорил запинаясь.

— Это письмо пришло в Авиньон в тот день, когда госпожа Бёмер уже летела в Дюссельдорф на похороны своего мужа. После возвращения в Авиньон она не сразу обратила на него внимание — очевидно, немного боялась прочитать его. Во всяком случае, опасалась вскрыть письмо от покойника. Сделала это через несколько недель. Госпожа Бёмер забеспокоилась, лишь когда из конторы Цирера ей позвонили и официально сообщили, что сыновья серьезно намерены продать завод американскому концерну «Уорлд электрик», чьим представителем в Дюссельдорфе является господин Вагенфур, старый друг господина Бёмера. Господин Цирер просил ее согласия на продажу, заверяя, что все они, разумеется, будут стараться получить самую высокую цену. Она посоветовалась с одним бывшим юрисконсультом, который доживал свои дни неподалеку, был связан узами дружбы с ее мужем и отцом, и этот юрисконсульт уговорил госпожу Бёмер считать последнее письмо мужа завещанием и потребовать исполнения его распоряжений, пусть даже юридически письмо и не имеет законной силы. Госпожа Бёмер переслала копии письма в контору Цирера и мне, господин Цирер поставил в известность Сашу и Ларса Бёмеров, а вскоре после этого госпожа Бёмер приостановила переговоры о продаже. Ее сыновьям этот шаг до сих пор непонятен.

Я заметил, что доктор Паульс неважно чувствует себя в официальной роли, но он исполнял долг перед близнецами. Вероятно, он, как и я, был удивлен переменой во взглядах этой гранд-дамы. Она, которой в прошлом завод был малоинтересен, вдруг воспылала желанием исполнить последнюю волю своего мужа. Близнецы в свою очередь осуждали нерешительность матери, но просто не считаться с ней не могли.

Доктор Паульс продолжал:

— Я лично считаю модель Бёмера, хотя и участвовал в ее разработке, неудачной и неосуществимой. У господина Бёмера были социально-романтические странности. Поэтому мы просим вас, господин Вольф, отказаться от должности, о которой шла речь в письме. И мы просим вас решить это сейчас, время не терпит.

«Черт побери, — подумал я, — попробуй-ка тут разобраться». От Кристы я знал, что вечно болезненная гранд-дама никогда не проявляла к заводу ни малейшего интереса, хотя ее подлинные или мнимые болезни не мешали ей посещать оперу в Париже или Милане или разыгрывать роль меценатки молодых художников и скульпторов. И вот теперь такой сюрприз.

— Мне понятно ваше желание побыстрее покончить с этой историей, — ответил я. — Такой поворот дел для меня совершенно неожидан. У вас было время для размышлений, мне тоже нужно время.

«Может быть, — подумал я, — Шнайдера уже приглашали сюда и он отказался, а может быть, с ним в этот час тоже беседуют».

Пока я раздумывал, Ларс сказал:

— Вы сделали бы нам большое одолжение, господин Вольф, если бы прямо сейчас без обиняков заявили, что отказываетесь от той миссии, которую предназначил вам господин Бёмер своим последним волеизъявлением. Тогда не подписанный им договор не вступит в силу.

— Так просто? — язвительно заметил я. — Как в церкви: повторяйте за мной?

Я испытующе взглянул на сидящих передо мной мужчин, потом обратился напрямую к Паульсу:

— Прежде всего, господин доктор Паульс, то, что было здесь сообщено, мне совершенно непонятно. Я встречался с господином Бёмером только раз в жизни, но тем не менее заявляю с полной ответственностью: я попробую исполнить волю покойного и его вдовы. Смогу я или нет, сейчас не знаю. Цыплят по осени считают. Во всяком случае, я не отказываюсь. Напротив. Я посоветуюсь с господином Шнайдером и войду в контакт с госпожой Бёмер. Так-то, господа.

Мне показалось, что на лице доктора Паульса промелькнула чуть заметная довольная улыбка, в то время как остальные господа, включая близнецов, смущенно переглядывались.

Уже на стоянке, открывая машину, я вспомнил, что распрощался со всеми только легким поклоном.

После этого неприятного визита смерть Бёмера, обстоятельства ее начали меня все-таки интересовать, во всяком случае больше, чем прежде. Если прежде я упорно держался подальше от всего этого, то теперь сознательно хотел проникнуть в круг лиц, от которого хоть и был далек, но с которым мне хотелось познакомиться поближе, пусть даже это и было чревато опасностью.

Из телефонной будки я позвонил Матильде; она пригласила зайти. Мне даже почудилось, что она обрадовалась моему звонку.

Матильда встретила меня в уже знакомом бордовом платье, которое доставало ей до щиколоток. Я подробно рассказал ей, что видел и слышал на городской квартире Бёмера: описал поведение господ, сидевших на диване, странную позицию близнецов, благосклонную и покровительственную — доктора Паульса. Я обрисовал портрет Цирера и те задачи, которые перед ним поставлены, а именно: организовать продажу завода. Но самое главное — я рассказал ей о том, какую роль отвел мне Хайнрих Бёмер в реализации своей модели.

Лицо Матильды ничего не выражало, если только красота вообще может быть невыразительной.

— А что говорил Хайнрих Бёмер об этом Цирере? — спросил я Матильду. — И как он относился к доктору Паульсу, к Гебхардту и Вольфарту? Прошу вас, подумайте хорошенько. Постарайтесь вспомнить мельчайшие детали, даже самые незначительные. Не замечали ли вы в поведении Бёмера в последние дни или даже недели до смерти что-то необычное, что-то не соответствующее его привычному облику? Никто другой, кроме вас, не может на это ответить. Ведь вы же сами предложили мне стать вашим союзником. Так давайте же!

От одного ее вида у меня перехватывало дыхание. На лице девушки застыло выражение легкого удивления, губы будто опухли, синие глаза затуманились. Она курила, глубоко и с наслаждением затягиваясь.

— Чем, по-вашему, я занималась в последние недели и месяцы? — промолвила она. — Я часами лежала на диване и вспоминала, вспоминала каждую минуту из прошедших четырех лет, и прежде всего дни перед его смертью. Я не обнаружила ничего необычного. Хайнрих был, как всегда, уравновешенным, спокойным, хотя энергия из него била ключом. Иногда он рассказывал о своих сложностях, но они были неотъемлемой частью его работы.

— Не называл ли он в последнее время имен, которых вы раньше не слышали?

— Он всегда называл какие-то имена. Чаще всего я их тут же забывала, поскольку для меня это были лишь имена.

— Упоминал ли он о вашем отце?

— Несомненно. Но мой отец — это человек, а не имя.

— А как он о нем отзывался?

— Что вы хотите услышать? О моем отце он всегда говорил хорошо, о Цирере — наоборот. Хайнрих считал, что Цирер агент, который улаживает дела разных фирм, своего рода маклер.

— Агент?

— «Есть агенты, состоящие на службе у правительства, а есть те, кто состоит на службе у концерна», — говорил Хайнрих. По-моему, он презирал этого человека, однажды назвал его мошенником, гангстером. Но то, что вас должны ввести в правление фирмы, меня все-таки удивляет. Об этом Хайнрих никогда не говорил. И я не верю в это правление, завод продадут, близнецы уговорят гранд-даму, что это лучшее решение.

— Вы попросили меня быть вашим союзником, — сказал я, — поэтому я и задаю столько вопросов. Сказать по правде, смерть Бёмера была мне поначалу безразлична. Я просто сильно разволновался, увидев его утром на колокольне. Это меня поразило — не столько сам человек, сколько его местонахождение. Он был для меня чужим, как были чужой и вы. В детективы я не гожусь, хотя фотографу иногда приходится выступать в качестве такового. Но теперь меня интересуют обстоятельства его смерти. Кто убил Хайнриха Бёмера? Кто так жаждал его смерти, что не побоялся пойти на убийство? Уголовная полиция не видит мотива преступления, пусть, но, если он есть, я хочу его найти.

Поскольку Матильда не отвечала, я заговорил грубее и откровеннее.

— Допустим, что убийцей был ваш собственный отец, потому что не мог вынести связи дочери с шефом. Что бы вы на это сказали?

— Я? Ничего бы не сказала. Я бы задушила отца собственными руками. С наслаждением.

Она произнесла это не ради красного словца, а на полном серьезе. Лицо ее пылало, она была красива, слишком красива.

— Что ж, если у вас есть план, говорите. Пойдемте на кухню, я сделаю нам бутерброды. В холодильнике есть пиво… Не смотрите на меня с таким удивлением, иногда мне хочется выпить пива, но целую бутылку я не могу осилить.

Пока мы сидели в кухне друг против друга и закусывали, я раздумывал, что бы такое ей предложить, поскольку не имел никакого плана. У меня не было даже наметки плана.

— Выкладывайте, — сказала Матильда.

— Кто знает о вашей связи с Бёмером?

— Мой отец, разумеется. Мать не знает ничего. Ей я вечно рассказывала всякие байки. Она верит любой лжи, поэтому всегда и попадается на приманку к вертопрахам, и потом она была так занята своими любовными интрижками, что моих просто не замечала.

— Кто еще об этом знал? Не могли же вы четыре года жить как отшельница, Бёмер был человек известный и при своих габаритах не невидимка. Его машина в определенные часы стояла около вашего дома.

— Он был известен тем, кто вел с ним дела. В газетах никогда не появлялись его фотографии. А здесь, в доме, меня считали, вероятно, за дорогую шлюху, ну и что с того. В общественных местах мы появлялись редко, это вы и так знаете. Нет, никто, кроме моего отца, не знал о наших отношениях. Может быть, кое о чем догадывался Гебхардт. Долгое время он занимался личными делами Хайнриха, но года два назад Хайнрих отобрал их у него. Я думаю, Хайнрих ему не доверял. Точно не знаю. Да я никогда об этом и не спрашивала, Хайнрих не любил, когда ему досаждали назойливыми расспросами.

— Ближайшие десять лет, которые вы сможете прожить без забот: как это будет выглядеть на самом деле, кто об этом знает? Кто будет оплачивать вашу квартиру? Ведь это может делать только человек, знающий о вашем существовании.

— В Цюрихе есть адвокат, который дает распоряжение тамошнему банку, и все идет как по маслу. Я абсолютно уверена, что в заводских бумагах нет обо мне ни строчки. Хайнрих был человек осмотрительный. Он сам сказал однажды: «Киска, я все уладил, после моей смерти ты не окажешься скомпрометированной, даже если рядом не будет никого, кто тебя оберегает». Между прочим, при этом впервые было названо ваше имя. Конечно, я зарегистрирована в полиции как проживающая в этой квартире, веду солидный образ жизни, не оскорбляю общественную нравственность, не являюсь обузой для социального обеспечения, убираю свою квартиру и подъезд, не нарушаю покоя, не имею ни детей, ни домашних животных, аккуратно плачу за квартиру, вернее, ее оплачивают, короче говоря, я идеальная немка. Подозрительным могло бы быть лишь то, что я не плачу налогов, поскольку нигде не работаю. Но я живу на пособия частного лица, состою, так сказать, на содержании у покойника, а это налогами не облагается. Ну как, довольны?

— Извините, — сказал я.

Она топнула ногой и крикнула:

— Кончайте с вашим лживым пустословием! «Простите, извините». Все это лицемерие. В конце концов, мы оба хотим одного и того же, хотя и по разным причинам. Смерть Хайнриха кое-что принесет вам, а у меня кое-что отняла.

— У меня есть одно подозрение, — сказал я, — и одно смутное представление кое о каком плане.

— Хайнрих всегда говорил: если строишь планы, должен знать, чего хочешь, иначе грош им цена.

— Если не секрет: чем вы, собственно, занимаетесь целый день?

— Слушаю музыку, читаю книги, журналы, делаю перед зеркалом гимнастику. Из дома я редко выхожу, потому что все мужчины таращатся на меня, будто хотят купить. Читаю газеты, но то, что в них написано, только раздражает.

— У вас в самом деле нет друзей, к которым вы могли бы пойти?

— У меня был Хайнрих, и этого было достаточно. Он до сих пор со мной, пусть даже его уже нет.

— Что вы собираетесь делать на рождество? — спросил я, поражаясь собственной смелости.

— Почему вас это интересует?

— Потому что рождество через три недели.

— Я не буду наряжать елку, буду слушать Баха.

— Я делаю сейчас фотоальбом об островных замках Вестфалии. Снимков у меня предостаточно, но мне нужны еще овеянные грустью зимние пейзажи. Приглашаю вас поехать со мной. Мне хочется забрать вас отсюда на один или два дня. Это моя просьба.

— Очень мило с вашей стороны, но в этом нет необходимости. Я принадлежу к числу людей, которые не скучают в обществе самих себя. Это тоже заслуга Хайнриха. Хотелось бы еще спросить, — насмешливо добавила она, — что скажет ваша жена, если я с вами поеду?

Будто между прочим, я ответил:

— Я свободный фотограф, много разъезжаю. А моя жена по праздникам работает. И после работы только довольна, если ей не нужно выходить из дома. Поймите меня, пожалуйста, правильно, я хочу лишь, чтобы вы не кисли на праздники здесь.

— Послушайте, господин Вольф, сочувствие — это самая отвратительная форма лицемерия. Лучше я останусь дома… может быть… а может, и нет. Соседи по дому, если вообще что-нибудь заметят, все равно скажут: «Один старый хрыч уже несколько месяцев не появляется, так она другого нашла».

Слова «старый хрыч» меня обидели. И все-таки я ушел от нее обрадованный.

Кошка встретила меня укоризненным взглядом: весь день она не могла зайти в дом, давно просрочив привычное время кормежки. Криста, как обычно после вечерней смены, вернется около полуночи.

Я уселся в гостиной и стал рассматривать фотожурналы. Листая страницы, пытался вспомнить увиденные лица, многозначительные жесты, восстановить в памяти обрывки фраз и разговоров. Матильда, очевидно, мне доверяла, поскольку не имела другого собеседника, к тому же нас объединяло подозрение, что смерть Бёмера как-то связана с делами фирмы. Разгадку нужно искать здесь. Но разве совершают убийство из-за торговых сделок?

Я был рад, когда Криста вернулась домой около половины двенадцатого; после работы ее обычно подвозила к нашему дому одна из сослуживиц.

— Ну, давай рассказывай! — потребовала она с ходу.

Запинаясь, я стал рассказывать, стараясь не опустить ни одной детали. Криста ни словом меня не перебивала. На лице ее отражалось удивление и недоверие, особенно когда я рассказывал о завещании Бёмера и о той роли, которую он уготовил мне в создаваемом правлении.

О Матильде я умолчал. Ее существование не должно быть известно Кристе, иначе о нем узнают и близнецы.

— Все это какой-то бред, — сказала она наконец. — Ты обязательно должен отказаться. Этот человек перед смертью лишился рассудка. А я, если ты согласишься, стану в глазах его семьи вымогательницей наследства. Кто я такая, что ради меня тебя выдвигают на должность, которая тебе совершенно не подходит? Я десять лет жила в доме Бёмера, десять лет была прислугой на правах члена семьи, но не больше. Ни при каких обстоятельствах ты не должен соглашаться. Иначе поставишь себя и меня в смешное положение. Ты фотограф, до завода еще не дорос. Бёмер продолжает выкидывать фокусы даже после смерти.

— Но я уже согласился, — сказал я. — Не могу же я отказываться от того, что вообще еще не решено.

— Ты не отказался? Ты не смеешь так меня обидеть! Ни в коем случае. И вообще, кто ты такой? Что за путаницу вносит во все эта смерть…

— Послушай, Криста: близнецы хотят продать завод одному американскому суперконцерну, который продержит его еще года два, а потом прикроет эту лавочку, во-первых, потому, что избавится наконец от конкуренции, а во-вторых, потому, что клиентура у него останется и цены он сможет тогда, не имея конкурентов, определять сам. Теперь что касается меня: ты сама сказала близнецам, что освоить можно все, в том числе и работу на заводе. Я тоже это могу.

— Ларс и Саша могут, но не ты же, фотограф…

— Я много лет был бухгалтером, прежде чем взялся за фотокамеру. Это ты знаешь не хуже меня. Я мог бы сегодня стать прокуристом, если бы моя фирма не обанкротилась…

— Что ты понимаешь в электромоторах?!

— Но многое в дебете и кредите. Пойми же, твой сводный брат просто хотел сделать тебе приятное, и ничего больше.

— Я не требую никаких подношений. Я хочу только покоя. Господин братец прекрасно все придумал: сначала использовать меня как няньку, а потом сделать моего мужа одним из главных надсмотрщиков на своем заводе. Даже из могилы он заставляет всех плясать под его дудку. Но я не кукла, меня нельзя дергать за шнурок.

— Завтра я поговорю с этим Шнайдером, — сказал я.

— Этого ты не сделаешь! — вскричала она и убежала на кухню.

Я слышал, как она разгружала сумки и открывала холодильник: очевидно, опять притащила кучу снеди из своего «лучшего дома».

— Тяжелый был день, — вздохнула она, снова усевшись рядом со мной. — Суета, сплошная суета. Давай поговорим обо всем завтра. Что ты подаришь мне на рождество?

— Я использую праздники, чтобы поснимать замки. Ведь ты все равно будешь на работе. Надеюсь, что пойдет снег, тогда мой альбом, можно считать, готов.

— Зато я буду свободна в канун Нового года и на сам праздник.

— Тогда давай поедем с тобой на три-четыре дня в Зауэрланд.

— Там все места в гостиницах распроданы еще несколько недель назад. Лучше останемся дома. Ты будешь работать над своим альбомом, а я буду спать. А в новогодний вечер зажарю нам роскошного гуся.

Она прижалась ко мне и тут же заснула. Я боялся пошевельнуться. Лишь когда у меня начали затекать ноги, я растолкал ее.

Вахтер был маленький лысый человек, лет шестидесяти, в толстых роговых очках, он немного волочил правую ногу. После того, как я заявил, что договорился сфотографировать господина Шнайдера для газеты, он любезно объяснил, как пройти в производственный совет. На предприятие можно проникнуть довольно легко, если предъявишь удостоверение представителя прессы и на шее у тебя висят две фотокамеры. Люди слишком охотно верят в собственную значимость, когда дают разрешения, которые давать не вправе.

Я пересек двор, пытаясь вспомнить, как выглядело все здесь десять лет тому назад. Мостовая, во всяком случае, была прежней.

Позади четырехэтажного здания заводоуправления я быстро отыскал вход в помещение производственного совета. На двери висела табличка: «Входить без стука». В коридоре с потолка свисал зеленый указатель с надписью: «Приемная». Убогая меблировка, на столе газеты и журналы, газета «Вельт дер арбайт» и журнал профсоюза металлистов. На торцовой стене, против входной двери, висели два черно-белых портрета: на одном был изображен Хайнрих Бёмер, в возрасте лет сорока, на другом — пожилой господин с бакенбардами, наверное отец Бёмера. Во всяком случае, сходство было налицо, а линии носа и рта на втором портрете напоминали Кристу.

Я сел и положил на стол фотоаппараты. Прежде чем я обдумал, что делать дальше, дверь открылась, и вошел какой-то молодой человек.

— Что вам угодно? Вы договаривались? — спросил он.

— Я жду господина Шнайдера.

— Он знает, что вы здесь?

— Нет, но тем не менее это важно. Моя фамилия Вольф.

— Он на складе готовой продукции, и не может оттуда уйти.

— Известите его, пожалуйста. Я подожду, дело неспешное.

Я закурил сигарету; голубоватый дымок кольцами поднимался к потолку. Чем дольше я ждал, тем сильней меня охватывало уныние. Уверенность, с какой я сюда вошел, исчезла, настроение у меня упало. «Чушь какая-то получается, — подумал я, — бог-отец умер четыре месяца назад, а на заводе все идет как по маслу, будто он все еще сидит в своем кабинете за письменным столом».

Чтобы отвлечься, я достал из бумажника листок и стал подсчитывать стоимость Матильдиной коллекции пластинок. Она сказала, что может целый год ежедневно по шесть часов слушать музыку, ни разу не ставя одну пластинку дважды. На одной пластинке, как правило, две записи по двадцать минут, даже чуть больше, значит, всего пятьдесят минут на одну долгоиграющую пластинку; шесть часов в день — это примерно одиннадцать пластинок. Если взять только по десять пластинок в день, то получится три тысячи шестьсот пятьдесят пластинок. Средняя цена одной долгоиграющей пластинки — двадцать марок, тогда стоимость всех пластинок около семидесяти трех тысяч марок.

«Черт побери, щедрый любовник!»

В дверях появился запыхавшийся Шнайдер.

— Вы?! — Он был искренне удивлен.

— Да, я, собственной персоной.

— Как вы сюда попали?

— С помощью маленькой лжи, будто я с вами договорился о встрече.

Он сел на другом конце стола, напротив меня, и положил на стул свою защитную каску.

— Но мы же не договаривались, — сказал он.

— А что нам мешает? Вы, конечно, знаете, что произошло, поэтому я к вам и пришел… Скажите откровенно: вы согласились? Отказались? Мне кажется, что вас тоже вызывали в трибунал.

— Это вы верно говорите, в трибунал. Может быть, вы согласились? Вы последний, кто мог бы быть нам здесь полезен.

— Если последней воле Бёмера суждено осуществиться, мы оба будем делать общее дело. Я не отказался потому, что не хочу, чтобы завод был продан. И предлагаю вам свою помощь.

— Помощь? Вы что же, хотите фотографировать нашу продукцию?

— Почему бы и нет. Хорошо разрекламировать — значит наполовину продать.

— Лучше достаньте мне заказы на ближайшие годы или не имеющий себе равных мотор. На полгода вперед бланки наших счетов заполнены — Бёмер был предусмотрительным человеком, — но у нас есть и не обеспеченные договорами заказы, семьдесят процентов из них из стран восточного блока. Эти заказы могут быть аннулированы в любую минуту. Что вы еще умеете делать, кроме как фотографировать?

— Я много лет был бухгалтером и, вероятно, стал бы прокуристом, если бы фирма не обанкротилась.

— Вы хотите сказать, что фирма обанкротилась потому, что вы были бухгалтером?

— Я видел как-то проспекты вашего предприятия, так просто плакать хочется. Они выглядят столь жалко потому, что вам нет необходимости заниматься рекламой, раз книги заказов и так заполнены. Но к чему я вам рассказываю, вы все это знаете не хуже меня.

— Если вы намерены меня поучать, то попрошу вас не делать этого.

— Значит, мы прекрасно понимаем друг друга.

— Что вас прельщает на заводе? Деньги? Власть? Лучше продолжайте щелкать затвором и честно зарабатывать свой хлеб.

— Бёмер поставил передо мной задачу, которую я хочу выполнить. Хотя я точно не знаю, какая идет игра, но кое о чем все же догадываюсь.

— А я вам скажу коротко и ясно: модель бога-отца — это мертворожденное дитя. Если вы сделаете полтысячи рабочих и служащих пайщиками, то произойдет полнейшая неразбериха. Каждый захочет только командовать, а работать уже не захочет никто. Бёмер правил, как удельный князь, милостивый, но беспощадный, каждый чувствовал у себя за спиной его недремлющее око и подчинялся ему. Если бы его модель стала реальностью, то всем пришлось бы подчиняться самим себе. Этого мы никогда не дождемся. Я давно здесь работаю, так что мог бы вам много чего порассказать, в том числе и о гранд-даме. В конце года она приедет сюда из Франции. С ее возвращением мы связываем особенно большие надежды.

— От кого у вас эта информация?

— Об этом мне сказал Гебхардт.

— А вообще она хоть раз была на заводе?

— Зачем это ей? У нее есть исполнительные сотрудники.

Шнайдер улыбнулся, он играл своей каской и насмешливо смотрел на меня.

— Ведь вы, господин фотограф, тоже предложили мне свою помощь. Я знал людей, которые, задавшись целью, могли прыгнуть выше своей головы. Может, гранд-дама тоже из таких.

— Значит, она твердо решила не продавать, если я вас правильно понял?

— Что она в самом деле решила, я не знаю. Но кажется, она вдруг воспылала любовью к заводу, точно, как и вы. Ведь вы тоже предлагаете мне спасти от суперконцерна пятьсот душ.

— Вы знаете гранд-даму? Я имею в виду — близко, не только по кладбищу?

— Знаю? Я сомневаюсь даже в том, что Бёмер ее знал. Однажды я видел ее на семидесятипятилетии завода. На складе готовой продукции был устроен большой буфет, метров тридцать длиной, и каждый мог там жрать и лакать вволю. Среди приглашенных присутствовала и гранд-дама, ростом на голову ниже бога-отца. Каждые две минуты с ее губ слетали слова восхищения: «Ах, Хайнрих, как здесь интересно, какие замечательные люди!» При этом кое-кто уже блевал за ящиками. И всякий раз с радостным возгласом она совала себе в алый рот синюю виноградину. После этого вытирала руки мокрым полотенцем, будто виноградины были отравлены. Можете себе представить, сколько раз она их вытирала! Теперь она появится здесь и захочет взять власть в свои руки — может быть, только для того, чтобы показать сыновьям, что профессия предпринимателя почетна и что деньги не пахнут. Я, во всяком случае, рад предстоящей комедии: близнецы в роли предпринимателей, позади них мамаша.

— Нам придется не только найти с ней общий язык, нам придется, если модель осуществится, с ней работать, господин Шнайдер, — сказал я.

— Вы знаете гранд-даму? — нетерпеливо спросил Шнайдер.

— Видел только на похоронах. И то она была под вуалью.

— Вы знаете, почему Бёмер именно вас включил в будущее правление? — спросил он.

— Понятия не имею. Может быть, из-за нашего злополучного родства. Есть люди, которые однажды вспоминают, что голос крови громче, чем шум воды.

— Почему вы, когда сидели перед этим, как вы его назвали, трибуналом, сразу не отказались? Все обошлось бы без осложнений и получилось так, как того хотят близнецы и, думается, те, кто стоят за ними.

— А вы отказались?

— Нет. Я буду делать то, что поручил мне Бёмер. Но в отличие от вас мне не надо менять профессию, и вообще я не из тех, кто пересаживается с одного поезда на другой. Вас в самом деле так беспокоит судьба пятисот заводчан? Вы меня не проведете, тут кроется что-то посущественнее.

— А если и так?.. А почему вы отрекаетесь от своей дочери?

Шнайдер побледнел и с трудом поднялся.

— Позвоните мне в ближайшие дни, господин Вольф. Хочешь не хочешь, а нам придется искать общий язык.

В первые два дня рождества я объехал с Матильдой самые знаменитые островные замки в Мюнстерланде. Оба раза я заезжал за ней домой и отвозил обратно.

Освещение было такое, что лучше не придумаешь, да и снегом все припорошило; белое покрывало на крышах и лугах создавало видимость зимней идиллии, хотя зима все не наступала. Пейзажи для моего альбома смогут передать людям такое очарование зимы, которого в действительности не было. Фотографии должны были отразить меланхоличную гармонию времен феодалов и крупной буржуазии, когда еще можно было позволить себе строить ради красоты, а не только ради пользы.

Я сосредоточенно работал, но лишь двумя камерами. Лучшую пришлось отдать в ремонт, и я ждал ее уже две недели.

Все вокруг было мне хорошо знакомо, ведь в последние годы я посещал эти замки и парки не только ради фотографирования. Замок Нордкирхен, вестфальский Версаль, как его называли, стал для меня и Кристы любимым местом прогулок, туда всего полчаса езды на машине. Сейчас на выгонах позади замка паслись лошади соседнего конного завода. Снег не резал глаза, а казался скорее темным, потому что сквозь него просвечивал темный фон. Голые дубы и буки, как незавершенные скульптуры, устремлялись ветвями ввысь, в затянутое облаками небо.

Матильда была одета элегантно и сдержанно: зеленые брюки и едва достающая до колен куртка из рыжих лис. Под курткой — пуловер цвета брюк. Я наслаждался восхищенными взглядами прохожих, а Матильда шла легко, делая вид, будто их восхищение ни в малейшей мере ее не трогает.

В то время когда я работал, она задавала лишь краткие вопросы, свидетельствующие о ее обширных познаниях в области фотографирования. При этом она призналась, что никогда не держала в руках фотоаппарата. Матильда знала толк в деталях, в самом обычном всегда находила что-нибудь необыкновенное. Она обратила мое внимание на какой-то камин, на украшенный вычурным орнаментом карниз, на перила лестницы, которые я оценил по достоинству лишь после ее подсказки.

— Возвращается гранд-дама, — сказал я. — Я узнал об этом от жены, а она от близнецов.

— Ну и что? Она в самом деле думает, что сможет верховодить на заводе?

— Во всяком случае, она вдова и может стать гарантом того, что завод не продадут. Я был также у твоего отца, заходил к нему в производственный совет, просто так. Предложил ему свою помощь.

— Ну и как он?

— Сначала не был рад моему визиту. Потом проявил здравомыслие, но без особого энтузиазма.

— А почему? Ведь он добился всего, чего хотел, и по идее должен теперь ликовать.

— Может быть. Но он боится, что пятьсот рабочих не будут ликовать, когда узнают обо всем, что содержится в подготовленных договорах.

Матильда задумчиво шла рядом, потом вдруг остановилась и выразительно взглянула на меня.

— Отец не зря тревожится, он знает, с кем имеет дело, — промолвила она. — Я помню, как он частенько возвращался домой с профсоюзного собрания и как заведенный метался по квартире, повторяя: «Разум — это большая драгоценность, поэтому мои коллеги так экономно его расходуют…» Давай зайдем куда-нибудь, мне холодно и хочется кофе с пирожным.

Мы сидели в каком-то кафе друг против друга, она задумчиво смотрела мимо меня в окно. Я не хотел мешать ее мыслям; потом она положила десертную вилочку на тарелку и, все еще не глядя на меня, сказала:

— Гранд-дама перевернет все вверх дном, и тебе придется свыкнуться с мыслью, что камеры засыпаны нафталином. Если мой отец поручит тебе что-нибудь в правлении, то ты будешь работать двадцать четыре часа в сутки. Кто служит у моего отца, тот должен забыть обо всем на свете, кроме работы.

Она обратилась ко мне на «ты», так это и осталось в дальнейшем.

Одно утешение — кошка. Я завидовал ее способности спать. Если Криста садилась, кошка, слегка помедлив, прыгала к ней на колени, заставляла себя гладить, мурлыкая при этом громко, как дизель. Слава богу, зимой она не линяла.

В канун Нового года Криста весь день хлопотала по дому. Она варила и пекла, занималась уборкой, шила и гладила до наступления вечера. Домашние заботы доставляли ей радость, не были обузой, и я не пошел работать в свой подвал. Не хотел лишать ее моего общества, ведь обычно за неделю едва ли выпадал один совместно проведенный вечер, а уж в дни ее вечерних смен и подавно.

Мы были счастливы остаться вдвоем. Мне позволили даже помогать на кухне, что случалось редко. Незадолго до полуночи мы подняли жалюзи. Новый год встречали красочным фейерверком, оглушительной трескотней разрывающихся в небе ракет и звоном церковных колоколов. Как только началось громыхание, кошка забилась под диван; потребовалось немало ласковых слов, чтобы выманить ее оттуда после окончания «спектакля».

— Вот идиоты! — возмущалась Криста. — Миллионы выпаливают в воздух, да, немцам все еще слишком хорошо живется.

Однако фейерверк она любила. Весь город светился, как во время бомбежки.

— Просто люди радуются, — заметил я. — И лучше такие ракеты, чем с боевыми головками.

— Радуются? А чему, скажи, пожалуйста?

— Будущему, — изрек я и понял, как глуп был мой ответ.

Бутылка вина «Помар», которую я достал, потому что Криста не переносила шампанское, к часу ночи опустела. Я хотел открыть вторую, но воздержался, заметив сердитый взгляд Кристы.

Первый день нового года проскользнул в безмятежном безделье. Я без конца думал о Матильде в ее золотой клетке, завидовал ее богатому собранию грампластинок; беседы с Кристой были повторением того, что мы уже давно обсудили. Мы ворошили старье, судачили о соседях и их чудачествах. Я молчал о том, о чем нам следовало бы поговорить. Чувствовал, как запутываюсь в этом молчании, и все-таки откладывал свою исповедь в надежде, что еще представится подходящий случай. Я был влюблен в свою мечту, но она была облечена в плоть и кровь и звалась Матильдой.

В новогодний вечер, когда я готовил ананасовый крюшон, Криста, не отрывая глаз от вязанья, спросила:

— Скажи, Эдмунд, ты очень страдаешь оттого, что у нас нет детей?

— Нет. Ты ведь знаешь, мы давно с этим смирились. И давай не будем бередить себе душу.

— А я не могу смириться и страдаю. Только пойми меня правильно. Я ненавижу свою работу в гостинице, сыта ею по горло, не могу даже описать тебе мое отвращение. Мечтаю о том, чтобы каждый день сидеть дома. Я хотела бы быть простой домашней хозяйкой, окруженной детьми.

— С чего это вдруг? Я всегда думал, что ты счастлива и довольна своей работой в «лучшем доме», во всяком случае, ты всегда так говорила. А теперь…

— Ничего не вдруг. Всегда. По-твоему, я должна каждый день ныть, что мне все осточертело, что работа и люди действуют мне на нервы? Я думала, ты давно догадался.

— Нет. Честно говоря, меня напугала твоя откровенность.

— Я считала тебя более чутким.

У Кристы бывали такие вспышки, они возникали из стремления самой распоряжаться своим временем. Но когда она несколько дней подряд оставалась дома и все, за что принималась, непременно доводила до конца, с минимальной затратой сил и без единого жалобного слова, она вдруг падала как подкошенная и погружалась в уныние, словно работы в гостинице ей все-таки не хватало.

Я обрадовался, когда она встала и, зевая, произнесла:

— Пойду спать. Праздничных дней в запасе еще много. Может, ты тоже?

Ни разу за последнее время мы не говорили о Бёмере и о заводе. Все оставалось в какой-то неопределенности. Жена отмалчивалась, хотя я был уверен, что оживленный обмен мнениями с близнецами уже имел место.

Через три дня мои предположения подтвердились. Как-то вечером Криста рассказала, что она узнала от Саши и Ларса и что Шнайдер уже сообщил мне: гранд-дама вернулась из Авиньона и имела долгий разговор со своими сыновьями.

В первый день нового года она прилетела из Франции в аэропорт Дюссельдорфа. Ее встречали Саша и Ларс. К своему большому удивлению, близнецы увидели женщину, которая лишь внешне походила на их мать. Прежде вечно болезненная, она возвращалась теперь загорелая, ненакрашенная, элегантно одетая, с решительностью человека, которому предстоит навести порядок. Своих сыновей она не обняла, как обычно, а приветствовала крепким рукопожатием.

— Ну вот я и здесь. Возьмите чемоданы, их у меня всего два. В городской квартире все в порядке?

Близнецы, ошеломленные напористостью матери, несколько растерянно отвечали, что квартира вся блестит, уборщица ее вылизала, а кухарка приготовила ужин.

— Я прямо истосковалась по простой немецкой кухне, мне уже приелась французская изысканность, — сказала гранд-дама.

В пути из аэропорта в Дортмунд она была немногословной. Слушала, что рассказывали близнецы о своей учебе, не проявляя, казалось, особого интереса. Ни словом не обмолвилась о причине возвращения. Только, выходя из машины, сказала:

— Странное вы поколение. Когда ваш отец был студентом, дни казались ему слишком короткими, а ночи недостаточно долгими. Но об этом мы еще побеседуем после ужина.

Ела она с аппетитом, хвалила повариху, а потом осмотрела все помещения в большой квартире, обставленной английской мебелью, с дорогими старинными коврами на полу и современными картинами на стенах. Иногда она останавливалась посреди комнаты, будто видела ее впервые.

Вернувшись в гостиную, она опустилась в кресло и внушительно произнесла:

— Я вернулась, чтобы исполнить волю вашего отца. Я знаю, что он не успел подписать подготовленные договоры, но считаю его последнее письмо ко мне завещанием. С юридической стороны, за исключением подписи, все безукоризненно, и я надеюсь, что вы не осмелитесь судиться со мной. Я душеприказчица отца, пребываю в твердом уме и добром здравии, пусть это будет заранее всем известно. В ближайшие дни мне необходимо перемолвиться с доктором Паульсом, с этим господином Шнайдером, а также с мужем вашей тети Кристы. О ходе переговоров я, разумеется, буду вас информировать, но не позволю со мной торговаться, тем более о продаже завода. То, что замыслил ваш отец и что я, надеюсь, смогу осуществить, действительно необычно, по меньшей мере в этой стране. Если бы мой отец был жив, он упрятал бы меня в психиатрическую лечебницу и объявил недееспособной, поскольку я изменила семейным традициям. Я очень плохо знаю этот завод и ничего не смыслю в технике, зато хорошо разбираюсь в финансах. На заводе работают высококвалифицированные люди, на которых я могу положиться: прежде всего этот Шнайдер, который произнес на похоронах столь необычную речь, потом Адам, главный техник… нет, я не боюсь сесть за письменный стол вашего отца. Он считал Шнайдера техническим и организаторским гением, который может работать как одержимый, да еще о чем-то думать во время работы, таким я доверяю… Вот пока вроде и все. Я буду сообщать вам по телефону о ходе дел, а в конце недели вы, конечно, станете приезжать домой, чтобы порадовать меня. «Мерседес» останется в моем распоряжении. Шофера мне не надо, даже если и полагается… Кстати, почему вы сдали в аренду виллу?

— Это сделал доктор Паульс по настоянию Гебхардта, — ответил Саша. — Оба ссылались на какое-то давнее указание папы. Они считали, что если на вилле не будет вскорости наведен необходимый порядок, то через два года она пойдет за бесценок.

— С виллой надо что-то делать, я вас не упрекаю. Но арендная плата три тысячи марок в месяц кажется мне несоразмерно низкой. Можно было бы запросить в два раза больше. Я еще раз хорошенько ознакомлюсь с договором об аренде, поскольку у меня теперь на этот дом несколько иные виды. Я хочу его снова вернуть — фирме нужна представительная резиденция… И еще кое-что мне не понравилось: почему вы пытались по отдельности уговорить господина Вольфа и господина Шнайдера отказаться от предложения отца? Я считала вас умнее, да и более тактичными.

— Доктор Паульс, господин Цирер и прежде всего господин Гебхардт настаивали на этом, — ответил Ларс. — Мы не хотели возражать, так как не могли себе представить, что ты, мама, действительно возьмешь бразды правления фирмы в свои руки.

— Во всяком случае, вы допустили большую глупость. В конце концов, с Авиньоном есть телефонная связь. Ведь вы ею пользуетесь, когда вас что-то тревожит? Я не могу избавиться от ощущения, что за моей спиной организован заговор с целью добиться продажи завода. Хорошо, я признаюсь, что тоже хотела избавиться от этого завода, но теперь, по зрелом размышлении, передумала. Прислушалась к советам сведущих людей… Так вот, господа сыночки, пришлось преподать вам этот урок. По-моему, вы несколько удручены и устали, но лучше головомойка сейчас, чем скандал потом. Мое упущение в том, что я никогда не интересовалась заводом, хотя Хайнрих в первые годы супружества побуждал меня к этому. Ваш дед основал этот завод, ваш отец, благодаря моему приданому, расширил его, посвятил ему жизнь, и было бы преступлением продать его. Я все это основательно продумала.

Приглашение было отпечатано на фирменном бланке: «Многоуважаемый господин Вольф, госпожа Бёмер просит Вас явиться 16.1.84 в 16.00 на совещание по касающемуся Вас лично вопросу. Совещание будет проходить на четвертом этаже заводоуправления по Ганновершештрассе. Обратитесь, пожалуйста, к вахтеру, он объяснит Вам, как пройти. С глубоким уважением Гебхардт, прокурист».

Приглашение пришло по почте за три дня до указанного срока. Шестнадцатого я остановил машину на Ганновершештрассе на служебной стоянке и, поскольку приехал слишком рано, подождал некоторое время в машине. Мысли путались в голове. Что бы я ни придумал, я снова отметал, потому что считал абсурдной всякую мысль о сотрудничестве на заводе, но, несмотря на это, давно уже начал вживаться в уготованную роль. Однажды у меня закралось подозрение, что Бёмер и в самом деле — кто теперь узнает? — хотел с лихвой воздать Шнайдеру за то, что увел у него несовершеннолетнюю дочь. Это было возможно, но не достоверно, а Бёмера уже не спросишь. Его вдова, во всяком случае, верила в завещание и в модель, разделяя, возможно, романтические фантазии своего мужа. У кого денег куры не клюют, тот может быть щедрым и придумывать сказочные модели.

Ровно без пяти минут четыре я вошел в проходную и показал вахтеру, которого уже знал, приглашение.

— Четвертый этаж, шестая дверь слева. Поднимайтесь на лифте.

В лифте я подумал: «Вольф, у тебя мания величия. Почему ты сразу не отказался? Лавина накроет и тебя».

Я прибыл минута в минуту и все-таки оказался последним.

За овальным столом сидели доктор Паульс, Шнайдер, Гебхардт, какой-то незнакомый господин и гранд-дама. Она была в небесно-голубом платье и шляпке того же цвета, выглядела молодо, хотя ей было под шестьдесят. Близнецы отсутствовали.

— Вот и вы, господин Вольф, — сказала она и протянула мне руку. — Прошу вас, садитесь вон там. — Она показала на кресло напротив Шнайдера и любезно мне кивнула. — Вы пунктуальны, господин Вольф, а я ценю пунктуальность. Все в сборе, можно начинать.

На мое появление Шнайдер сначала никак не отреагировал, потом вдруг ехидно улыбнулся.

Незнакомый мне господин оказался бывшим управляющим по фамилии Клаазен.

На столе стояли чашки, стаканы, бутылки с газированной водой и кофейник. Шнайдер ухмыльнулся, мое присутствие его, казалось, задевало. Я облегченно вздохнул, когда гранд-дама открыла совещание.

— Господа, я пригласила вас потому, что решила исполнить последнюю волю мужа. Договоры, которые он не успел подписать, имеют законную силу. Я этого хочу. То, что я здесь добавлю, относится к дополнительному тексту договора, который хранится у нотариусов Вольрабе и Гроссера. Требуется еще согласие моих сыновей и, разумеется, всего персонала. Если персонал не согласится, то поначалу все останется так, как есть. Однако я не вижу причин для отказа. В договоре определено, что каждый проработавший на заводе три года может быть пайщиком фирмы. Теперь дело за господином Шнайдером, которого мой муж безоговорочно назначил директором завода. Его задача — детально разъяснить персоналу договор. Каждый должен осознать свою ответственность. Нотариусы разработали с этой целью специальный документ, доступный каждому. В ближайшие дни он будет вручен всем рабочим и служащим. Потом состоится общее собрание и решит, получит договор законную силу или нет. Господина Вольфа, который пока еще неловко чувствует себя среди нас, нужно будет, согласно воле мужа, привлекать к участию во всех решениях, касающихся завода. Его работа будет соответственно оплачиваться, жалованье ему будет положено по согласованию с господином Шнайдером и господином Гебхардтом. Господин Вольф не знаком с производством, но у моего мужа были основания привлечь его к делам фирмы.

Затем перечислялись определения, параграфы, правила применения, компетенция компаньонов и многое другое, но все это проскальзывало мимо моих ушей, как незнакомая речь. Гранд-дама, которую я знал только по рассказам третьих лиц, прежде всего со слов Кристы, как избалованную, болезненную и экзальтированную особу, подверженную порой припадкам истерии, говорила спокойно и деловито. Конечно, все было заранее подготовлено юристами, и я сомневался, понимала ли она, как, впрочем, и я, значение всего сказанного. Тем не менее она выступала, как адвокат, убедительно отстаивающий перед судом интересы своего подзащитного.

В глубине души я восхищался ее спокойствием и решительностью, искоса поглядывал на Шнайдера, который серьезно и сосредоточенно сидел на своем месте и делал пометки в блокноте. Я пытался уяснить смысл происходящего: преуспевающий предприниматель дарит половину прибыли и предписывает, чтобы все работающие на заводе стали пайщиками, — невероятное событие в стране, правительство которой до сих пор не отказалось от попыток ликвидировать социальные достижения последних тридцати лет.

Гранд-дама замолчала. Она решительно захлопнула папку с бумагами и положила на нее обе руки.

— То, что не суждено было подписать мужу, я осуществлю на этой неделе как его правопреемница. Разумеется, вместе с двумя моими сыновьями. Есть еще вопросы?

Мы переглядывались, пока не взял слово доктор Паульс.

— Сударыня, все уже сказано. Теперь дело за господином Шнайдером. Предусмотрено, что договор войдет в силу первого апреля этого года.

Я набрался смелости и спросил:

— Позвольте, госпожа Бёмер, мне, хоть я здесь единственный, кто далек от производства, задать один весьма скромный вопрос: когда что-то дарят или получают в наследство, платят налог. Кто же, собственно, его заплатит в данном случае? Завещатель или пятьсот заводчан? Может, я что-то прослушал, а может, об этом действительно еще не было сказано?

Все посмотрели на меня удивленно, даже настороженно, настала такая тишина, что было слышно, как пролетит муха. Наконец гранд-дама откашлялась и, постукивая пальцами правой руки по папке с бумагами, сказала:

— Столько юристов, советников и прочих специалистов, которые все насквозь видят, а от дилетанта приходится выслушивать элементарные вещи. Спасибо, господин Вольф.

Шнайдер почтительно закивал мне, доктор Паульс старательно что-то записывал, Клаазен смотрел в окно, а Гебхардт беспокойно заерзал на стуле.

— Я полагаю, сударыня, что это надо заранее уладить, чтобы избежать потом неприятностей, — сказал я.

— Вы совершенно правы, господин Вольф. Разумеется, персоналу придется уплатить налог с наследства или с дара, или же адвокаты найдут какую-нибудь лазейку, чтобы этого избежать. На следующей неделе я все выясню. Даже если персоналу нужно будет уплатить налог с наследства, то получится не так уж много, если разделить на пятьсот человек. Во всяком случае, благодарю вас, господин Вольф, и вас, господа, — сказала гранд-дама и поднялась. — Все свободны. Господ Шнайдера, Вольфа и Гебхардта прошу задержаться и пройти в мой кабинет.

В кабинете госпожа Бёмер села не на диван, а за письменный стол бога-отца.

— Я должна еще объяснить вам, — сказала она, — вам, господин Шнайдер, и вам, господин Гебхардт, почему господин Вольф находится здесь, среди нас. Он будет заседать в создаваемом правлении как член семьи. Жена господина Вольфа — сводная сестра моего мужа.

— Госпожа Бёмер, я на это не напрашивался, тем более моя жена, — заметил я.

— Вам не следует извиняться, — с улыбкой ответила гранд-дама.

— Но вы все-таки берете предложенное, — сказал Гебхардт.

Это была наглость. Я не сразу нашелся, что ему ответить.

— Да, беру, — сказал я, — чтобы вы не смогли больше столь недостойным образом вызывать меня на судилище.

— Господин Гебхардт, — бросила гранд-дама, — было бы неразумно со стороны господина Вольфа отказаться от предложения моего мужа. А мой муж всегда преследовал далеко идущие цели, эффективность которых часто проявлялась много позже. Господин Шнайдер, мы займемся этим вопросом в ближайшие дни… Пожалуйста, господин Гебхардт.

— Несмотря на все мое почтение и глубокое уважение к вашему скончавшемуся мужу…

— Убитому мужу, — любезно, но с каменным лицом, перебила его гранд-дама.

— К вашему супругу, сударыня… несмотря на мое глубокое уважение, должен со всей откровенностью признаться, что я в интересах завода не могу одобрить готовящееся решение. Я должен это сказать, чтобы потом меня не упрекнули…

— В чем, господин Гебхардт? Вы сотрудник фирмы Бёмера, многолетний и заслуженный работник. После вступления в силу договора вам придется считаться с господином Шнайдером как с директором завода и сотрудничать с ним на основе полного доверия, так же как вы работали с моим мужем.

— Я уже сорок лет в этой фирме, госпожа Бёмер, и, не желая себя выпячивать, скажу, что был своего рода доверенным лицом вашего мужа. Я не хочу подвергать сомнению его последнюю волю…

— Давайте ближе к делу. Чего вы добиваетесь? — У гранд-дамы лопалось терпение.

— Я хочу только знать, кто станет моим шефом? Только и всего. Это надо выяснить. Не так ли? Я должен знать, кому буду подчиняться.

Воцарилось молчание, потом гранд-дама рассмеялась.

— Кто станет вашим шефом? Это единственное, что вас волнует?

— Сударыня, я не вижу в этом ничего смешного, я хочу уточнить, у кого будут полномочия. Не скрою: для меня было бы неприемлемо, если бы глубоко уважаемый мной господин Шнайдер лишь один имел право отдавать распоряжения.

— Сколько вам сейчас лет, господин Гебхардт?

— Почти шестьдесят. А что?

— Насколько мне известно, вы могли бы вскоре выйти на пенсию, через три или четыре года. Вы можете, конечно, оставаться и до шестидесяти пяти лет, если пожелаете.

Гебхардт изменился в лице, он хватался в поисках опоры за спинку кресла и растерянно глядел на гранд-даму.

— Поймите меня правильно, господин Гебхардт. Мы ни в коем случае не хотим от вас избавиться. Ваш опыт и ваша осмотрительность бесценны. Но господин Шнайдер будет директором завода с неограниченными полномочиями, он подотчетен только мне, стало быть, вы подотчетны ему. Но вот чего я не забуду и что самым решительным образом осуждаю, так это вашу роль на предварительных переговорах с господином Шнайдером и господином Вольфом. Вы обманули мое доверие и доверие моего мужа. Вам следовало бы отговорить моих сыновей от этого шага.

— Ваши сыновья дали мне такое указание, а доктор Паульс вызвал меня и сказал, что участие в переговорах с господином Шнайдером и господином Вольфом обязательно. Речь пойдет о судьбе фирмы.

— Вон там на письменном столе телефонный аппарат, вы могли позвонить мне в Авиньон.

— Допустим, сударыня, — возразил Гебхардт, — что персонал не согласится признать господина Шнайдера представителем ваших интересов, допустим, что персонал откажет ему в доверии и захочет другого директора, ведь теоретически это вполне возможно, не так ли?

Гранд-дама даже не постаралась скрыть недоумение. Прошло какое-то время, пока она взяла себя в руки и поднялась из-за стола.

— Совершенно правильно, господин Гебхардт, такая возможность в договорах не зафиксирована, но я распоряжусь, чтобы ее предусмотрели. Но вы забыли об одном: господин Шнайдер выполняет свои функции не потому, что он избран персоналом, он специально назначен для этого моим мужем, такова воля завещателя. При том доверии, которым пользовался господин Шнайдер у моего мужа и пользуется у персонала, всякие дискуссии излишни. Только если господин Шнайдер — как и любой из нас — выйдет из строя по причине несчастного случая, болезни или смерти, придется выбирать нового директора. До тех пор вы останетесь прокуристом с ограниченными полномочиями, если только не захотите уйти досрочно… Благодарю всех. А вас, господин Шнайдер, прошу остаться.

Она протянула мне руку и кивнула Гебхардту, который догнал меня уже за дверью. В конце коридора перед своим кабинетом он крепко схватил меня за руку и прошептал, словно раскрывая какую-то тайну:

— Поверьте мне, господин Вольф, эта женщина и господин Шнайдер такого нахозяйничают, уж я-то знаю и не хочу быть могильщиком.

— Вы не любите господина Шнайдера?

— Дело не в симпатии или антипатии, дело в принципах. Разве вы не чувствуете, что Шнайдер замаскированный коммунист? Я не боюсь сказать об этом, потому что знаю его лет двадцать. Он достаточно хитер, чтобы открыто признать свою принадлежность к компартии, он член СДПГ. Это безобидно. Поверьте мне, умные коммунисты числятся в СДПГ. Поэтому Шнайдера не схватишь, поэтому он опаснее, чем партия, к которой он принадлежит. Гранд-дама живет большей частью во Франции и не имеет ни малейшего представления о том, что у нас здесь действительно происходит. А я, видите ли, должен досрочно уйти на пенсию, я, который сорок лет жизни пожертвовал этому предприятию. Правильно говорится: берегитесь наследников, они в тысячу раз хуже основателей.

Гебхардт оставил меня и ушел в свой кабинет. Я несколько растерянно посмотрел ему вслед, мне было не до смеха. Даже более умные люди, нежели этот почтенный седой господин, без сомнения прекрасно знающий свое дело, думали так же, как он. Гебхардт страдал оттого, что привычная почва ускользала у него из-под ног.

На улице падал снег. Крупные хлопья, ложась на землю, тут же таяли. Вахтер в стеклянной будке подобострастно поклонился мне, и я кивнул ему в ответ.

Рядом с моей машиной, так близко, что невозможно было открыть левую дверь, пристроился красный «форд-фиеста». Не любивший подобных шуток, я хотел было открыть правую дверцу, как вдруг в «фиесте» показалось красивое, плутовски улыбающееся лицо — Матильда!

Я поехал следом за Матильдой, один раз потерял ее в сутолоке, а когда добрался до ее дома, она уже ждала у подъезда. На ней были черные, доходившие до колен, кожаные сапоги, мышиного цвета юбка-брюки, черная меховая куртка да еще белая фетровая шапочка с козырьком.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Потом. Поднимемся на минутку ко мне.

В квартире я попросил разрешения помыть руки. Ванная комната была до самого потолка облицована фиолетовой плиткой; еще в дверях я обратил внимание на зеркало над умывальником. Рядом с зеркалом висела фотография человека в колокольне, сделанная и увеличенная мной. Я застыл как вкопанный.

— Что такое? — спросила Матильда и похлопала меня по плечу. — Тебя напугала эта фотография?

— Сними ее, — сказал я.

— Я прочитала в одной книге, что если в течение долгого времени ежедневно всматриваться в лицо убитого, то оно постепенно исчезнет и на его месте проступит лицо убийцы.

— И ты веришь в эти бредни?

— Это не бредни, это известно от древних китайцев. Если у тебя слабые нервы, мой руки дома.

— Мы не китайцы.

В гостиной я опустился в кресло и закурил сигарету.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Матильда.

— Благодарю, — сказал я.

— Возьми себя в руки, в конце концов, это ты его сфотографировал и увеличил фото. Видит бог, в этом нет ничего ужасного, так тебе только кажется.

— Ты уже, конечно, уловила изменения на снимке? — съязвил я.

— Да. Лицо Хайнриха с каждым днем блекнет, а лицо убийцы приобретает свои очертания. Но они еще не так отчетливы, чтобы можно было распознать определенную личность. Только когда Хайнриха станет вообще не видно, убийцу можно будет разглядеть вполне.

Я прикусил язык: ее серьезный тон свидетельствовал, что она верила в эту мистику.

— Хочешь узнать, почему я поставила свою машину рядом с твоей? — спросила она.

— Ради этого я сюда и пришел.

— Мы договорились, что будем союзниками. Так вот, я не бездельничаю, не слушаю по шесть часов в день Моцарта, если ты так думаешь, а езжу гулять, иногда хожу в кино, но только не здесь, не в городе. Несколько дней назад осматривала снаружи виллу Хайнриха, ведь я ее раньше не видела, и заметила одного выезжавшего из ворот человека, который показался мне знакомым. Я не могу сейчас сказать тебе определенно, где и когда видела этого человека, на фотографии или среди знакомых Хайнриха, но я абсолютно уверена, что знаю его. У меня хорошая память на лица. А сегодня, возвращаясь из Бохума — я была там в картинной галерее, — опять сделала крюк и проехала мимо завода. Я часто так делаю. Ставлю машину возле завода и представляю себе, что Хайнрих сидит за своим письменным столом и разговаривает со мной по телефону. Но я никогда не выхожу из машины. Сегодня рядом со мной остановился тот самый «порше», который я видела у виллы, и в машине сидел тот же самый водитель. Он все время посматривал в сторону заводоуправления. Одно это меня бы не насторожило. Подозрительным показалось лишь то, что человек время от времени подносил к глазам бинокль. Тогда я откинула спинку сиденья и так повернула зеркало заднего вида, что лежа могла видеть «порше», пока он вдруг не уехал. Потом, к моему удивлению, пришел ты. Минутой позже меня там уже не было.

— Можешь описать этого господина?

— В общих чертах: молодой, лет двадцати пяти, в желтых перчатках, курил трубку.

— Зачем, нужно было ему рассматривать в бинокль завод? — вслух размышлял я. — Ведь завод не голая женщина.

— А почему, собственно, ты был там?

— Гранд-дама созвала первое заседание правления и вела его весьма уверенно и энергично. Решено, что фирма не будет продана, если только близнецы в последний момент не расстроят планы матери, чему я лично не верю. Твоего отца утвердили директором завода, а какие обязанности будут у меня, еще не знаю, об этом пока речи не было.

— Я не уверена, справится ли мой отец со своей задачей. Он несдержан, нетерпелив и может быть фанатичен. Если он что-то вбил себе в голову, значит, так и должно быть, а не иначе. Может, он и переменится, выполняя новые обязанности. Но отцом он всегда был хорошим. Каждую свободную минуту отдавал мне, только их было у него слишком мало. Если бы у моей матери имелась хоть капля рассудка, она не ушла бы от него… Иногда я воображаю, что было бы со мной, если бы я не повстречала Хайнриха. Вероятно, осталась бы служить в заводоуправлении, вышла замуж и ходила бы с большим животом. А если нет, то таскалась бы с кассетным магнитофоном, чтобы все обращали на меня внимание или возмущались… Надеюсь, отец получит поддержку персонала, и люди поймут, что значит для них модель Хайнриха. Очень хотелось бы в это верить из любви к отцу. Хайнриху было легче. Он придумал свою модель, будучи богатым человеком. Ему не надо было кому-то завидовать. У кого все есть, тот не знает чувства зависти. Хайнрих никогда не понимал алчности других, ведь у него было все, включая меня.

Немного помолчав, она спросила:

— Ну а ты что скажешь, Вольф? Я тебе нравлюсь?

Я не сразу понял смысл ее вопроса. Лицо у меня горело, я почувствовал себя застигнутым на самых сокровенных желаниях. Невинно и бесстыдно она спросила меня, не хотел бы я стать преемником Хайнриха Бёмера.

Мое смущение развеселило ее. Она положила свою руку на мою и поцеловала меня в губы.

— Конечно, я тебе нравлюсь. Это я поняла с самого начала, такое чувствует каждая женщина. Меня бы даже обидело, если бы ты не испытывал ко мне влечения. Только убери руки, Вольф, мне не нужен никакой мужчина. У меня есть один, даже если ты этого не понимаешь. Хайнриху есть лишь одна замена — это он сам.

Она показала на портрет с траурным крепом в верхнем левом углу рамки.

— Конечно, ты можешь спросить, как такая молодая женщина, как я, обходится без мужчины. Мужчины всегда думают, что они необходимы. Ответ прост: если меня тянет к мужчине, я смотрю на портрет Хайнриха и нахожу в этом утешение. А большего мне и не нужно.

Уходя от нее, я почувствовал себя оскорбленным.

Криста вернулась домой в одиннадцать часов. Она выглядела очень уставшей, тут же выпила бутылку газированной воды, а потом достала из сумки ресторанную колбасу и ветчину.

— Мне надо пройти обследование, у меня, наверно, сахар, — сказала она. — Те, кого постоянно мучает жажда, могут быть диабетиками.

— Чепуха, просто ты слишком много работаешь. От беготни по горячей кухне обязательно захочешь пить. У меня тоже появляется жажда, когда я повсюду ношусь.

— Ты? Ты пьешь не потому, что хочешь, а по привычке.

— Я пью потому, что мне это нравится.

— Это то же самое. Ты и в гробу пил бы. Ты отснял свои островные замки? Такую красоту люди всегда купят, несмотря на цену. Тебе надо при случае нащелкать разных снимков, может быть, страшных.

— Их у меня никто не купит. Я должен поставлять то, что имеет спрос, конкуренция достаточна жестока. Молодые люди из заводской художественной школы делают за двадцать марок то, за что я требую пятьдесят и даже сто. Они хотят стать самостоятельными и сбивают цену. Я даже понимаю их, поначалу и мой путь не был усыпан розами.

— Зато теперь, — сказала Криста. — А у меня неприятности.

— Какие неприятности? Из-за меня?

— У нас уже три месяца служит одна семнадцатилетняя, по «льготному» закону об охране труда подростков ей приходится иногда работать до одиннадцати вечера. И тогда она не знает, как добраться домой, ведь живет она во Фролинде, на самом западе. Мопеда у нее нет, пока еще не может себе позволить, приятеля, который заезжал бы за ней, тоже нет. А в такое время успеть на трамвай, да пересесть в автобус, да от остановки идти еще минут десять, вот уже и далеко за полночь. Когда она мне рассказала об этом на кухне, я хотела сразу же пойти с ней к шефу, но она стала умолять: «Ради бога, не надо, госпожа Вольф, не хочу терять место. Я уже однажды вылетела, когда сослалась на закон об охране труда подростков…» Тогда я сама пошла к шефу, и знаешь, что он мне сказал? «Не вмешивайтесь, госпожа Вольф, это исключительно моя компетенция. Давно, дескать, пора кое-что изменить в нашей стране и дать понять этим молодым людям, за кем последнее слово. Предоставьте учеников мне. Жива еще старая поговорка: без муки нет и науки…» И это говорил, скажу тебе, тот самый человек, который раньше приветствовал новых учеников бокалом шампанского. А сегодня, если на девушку по пути домой нападут и изнасилуют, он равнодушно скажет: сама виновата, зачем виляет по ночам своим задом… Ты сегодня ел горячее? Почему не достанешь себе чего-нибудь из морозилки? Там лежат готовые блюда.

— Не беспокойся из-за этого, — ответил я. — Завод, между прочим, не продадут, модель Бёмера будет осуществлена.

— Ах, — воскликнула Криста и удивленно взглянула на меня. — И от кого ты это узнал?

— От гранд-дамы самолично. Сегодня после обеда я был на совещании на заводе. Приглашение я получил три дня назад, но забыл тебе сказать. Создано правление, куда вошел и я, хотя не знаю пока, чем буду там заниматься. Скоро созовут общее собрание заводчан, чтобы «благословить» модель.

Криста медленно подошла ко мне, остановившись в полуметре. И с каким-то испугом спросила охрипшим голосом:

— Ты был на этом совещании? И скрыл от меня? Забыл мне сказать? И я должна тебе поверить? Эдмунд, я тебя предупреждаю: ты впутываешься в какую-то историю, а потом будешь горько сожалеть об этом… Но таким образом я хоть раз узнаю что-то от тебя, а не от близнецов.

Криста отвернулась и пошла к лестнице.

Когда она поднималась в спальню, зазвонил телефон.

— Какая-нибудь неприятность, по звонку слышу, — крикнула она. — В такое время звонят только идиоты или пьянчуги.

Я слышал, как она закрывала за собой дверь в ванную; а когда дверь защелкнулась, поднял трубку и назвался.

Чей-то голос медленно и четко произнес: «Откажитесь, пока не поздно. Не принимайте предложения Хайнриха Бёмера. Если устранитесь, сможете вести спокойную жизнь. Мы не мелочны, шестизначная сумма вам гарантирована. Но помните: из вашего дома хорошо видна церковная колокольня».

Звонивший повесил трубку.

На свой страх и риск, поскольку Криста могла опять спуститься в гостиную и обрушиться на меня с упреками, я принес из подвала бутылку красного вина. Когда я открывал ее на кухне, то услышал, как Криста вышла из ванной, прошлепала по коридору и закрыла за собой дверь в спальню.

На диване в гостиной я пил маленькими глотками вино и пытался разгадать, кто звонил. Этот голос я уже однажды слышал, но где, при каких обстоятельствах? Я представлял себе разные лица, разные голоса, и, когда, казалось, почти угадал, кому принадлежал голос, снова зазвонил телефон. Было уже далеко за полночь.

— Вам сейчас звонили? — спросил Шнайдер.

— Да, почти час назад.

— Звонивший предлагал вам шестизначную сумму?

— Да, шестизначную.

— Это не ночные проделки. Мне он сделал такое же предложение. Все зашевелилось раньше, чем я думал. Теперь им надо торопиться, поэтому и вылезли из своих щелей. Никто из них не принимал в расчет гранд-даму, и теперь они хотят поймать нас на приманку, переманивают, как в футболе. Завод хотят продать, модель Бёмера сдать в архив, а мы им мешаем. Вы не могли бы зайти завтра вечером ко мне домой? В семь?

— Да, конечно.

— Ну тогда до завтра.

Я оставался в гостиной, пока не осушил всю бутылку. Я захмелел, ноги мои отяжелели, потолок в комнате закружился. И все-таки я попытался еще раз вспомнить, кто же это мог звонить. Я знал, что однажды уже встречался с этим человеком, однажды уже слышал этот голос.

Слегка пошатываясь, я поднялся по лестнице в спальню. Криста крепко спала, ее лицо дышало умиротворением.

Шнайдер открыл мне дверь, вид у него был, как и у его квартиры, неопрятный и мрачный, к тому же от него разило шнапсом. Не поздоровавшись, он пропустил меня и показал на коричневое кресло из искусственной кожи с засаленной спинкой.

— Если вас утвердят директором, вам здесь жить нельзя, — сказал я. — Это уронит престиж фирмы.

— Вы правы, — ответил он. — Я обитаю в жуткой дыре. Незнакомые могут подумать, что я свинья. У меня нет ни малейшей склонности к домашней работе, но из-за этого привести в дом женщину — нет. Лучше я останусь один, хотя меня и тошнит от грязи. Не смотрите на меня так изумленно, я только что вернулся с работы. Позавчера здесь была моя жена, она сидела на вашем месте и ревмя ревела, потому что ее полицейский, с которым она тогда сбежала, попал в тюрьму и не имеет даже права на условное освобождение. Она требовала, чтобы я чинно и благородно принял ее обратно, будто когда-то прогонял. Сначала я сохранял полное спокойствие, дал ей выговориться и нареветься, хотя и видел, что плачет она не искренне. Когда она теряет рассудок, если когда-нибудь вообще имела его, слезы у нее текут ручьем. Заметив, что это на меня не подействовало, она попыталась раздеться, и тогда я пришел в ярость. Вообще-то я человек, не склонный к насилию, но тут просто выставил ее за дверь и бросил ей вдогонку свитер, ведь надо же и для соседей время от времени устраивать представление. Уверен, что они были мне благодарны за этот спектакль. Никто из них не пожаловался и не выразил мне недовольства… И все-таки мне надо уехать отсюда — может быть, на служебную квартиру.

— Если вы имеете в виду виллу Бёмера, так ее уже сдали.

— Упаси бог, я бы тут же пал в глазах коллектива. Но о вилле я собирался с вами поговорить. Мне бы хотелось, чтобы вы туда проникли и кое-что утащили или хотя бы обнаружили.

— Вы, видно, с ума сошли! Просто проникнуть? Как заходят в магазин: выбирают и уносят с собой?

— Примерно так. Вы меня поняли.

— Тогда почему же вы сами не пойдете и не поищете там сокровища?

— Я не очень люблю, когда меня застают на месте преступления и арестовывают, а в нынешней ситуации и подавно. Для завода моя персона более важна, чем ваша, и вам легче отговориться, если вас схватят. Вы профессиональный фотограф, заинтересовались особняком… Но шутки в сторону: я уверен, что на вилле есть что обнаружить, может, даже следы, ведущие к разгадке гибели Бёмера. С тех пор как ее сдали Циреру, эта вилла кажется мне крысиным гнездом.

— И что я, по вашему мнению, мог бы там обнаружить?

— Я подозреваю, почти уверен, что Цирер получает информацию от людей, причастных к самому узкому кругу заводоуправления. Вопрос в том, кто его информирует и кому передает он эту информацию дальше. Сам он ничего собой не представляет, в этом я уверен, он скорее посредник, работающий на хозяина. Задание представляется мне таким: Цирер должен, несмотря на все препятствия, найти путь продать завод и, стало быть, при всех обстоятельствах помешать осуществлению плана Бёмера. Кто об этом знает? Кто знает о твердом намерении гранд-дамы претворить в жизнь последнюю волю мужа? Нотариусы Вольрабе и Гроссер, доктор Паульс, Гебхардт, близнецы, вы и я — и, вероятно, еще кто-нибудь. Поэтому все так туманно. Конечно, ваша жена все знает, от близнецов или от вас. Вы-то не болтун?

— Вы меня обижаете.

— Переживете. Но пока мы не узнаем, от кого получает задание Цирер и кто стоит за ним, до тех пор план Бёмера под угрозой, а мы с вами попали в список на отстрел. Вчерашний телефонный звонок подтвердил это вполне ясно. Вы поняли? Вы теперь замешаны в эту историю, уже не отсидитесь в сторонке.

— Я действительно был бы только фотографом, если бы уже давно этого не понял.

— Видите ли, господин Вольф, если долго работаешь на одном предприятии, то знаешь всю механику передачи информации. Не могу избавиться от ощущения, что на заводе есть человек, который работает на Цирера или на тех, кто за ним… Бред? Не возражаю. Это не вы, вы человек непосвященный, пока еще нет. Черт знает почему, но я не доверяю Гебхардту. Абсурд, конечно. Скоро я вообще никому не буду доверять, кроме самого себя. Но насчет Гебхардта у меня есть подозрение, а мои подозрения не фантазии, они продиктованы опытом… Это не Адам, верная и гениальная техническая душа, лишенная честолюбия… Потом долго не возникает никаких ассоциаций, потом все-таки опять Гебхардт, хотя это вздор. Гебхардт сорок лет на заводе, он был памятью и правой рукой бога-отца. Такие люди скорее дадут отсечь себе голову, чем совершат предательство. Если бы не было людей его склада, промышленным управлениям пришлось бы сворачиваться… Я знаю, что он недолюбливает меня, но это только способствует сотрудничеству.

Шнайдер расхаживал по комнате, заложив за спину руки: пять шагов от двери до окна, на широком подоконнике которого не видно было ни одного горшка с цветами, пять шагов от окна до двери.

— Я подозреваю, — сказал он, — что Цирер — агент «Уорлд электрик», а его фирма фиктивная. Да и близнецы не так наивны, какими кажутся. Все-таки они попытались за спиной своей матери продать завод. Прожженные ребята, хитроумные. Когда я вспоминаю, что нам, вам и мне, предлагали за отказ… Близнецам эта продажа принесла бы огромную выгоду. И мы должны наконец понять, что Бёмер предоставил нам единственный шанс: капиталист до мозга костей хотел доказать, что стране нужны акционеры по призванию, а не охотники за наживой. Аденауэр сказал однажды, что социал-демократы не умеют обращаться с деньгами, поэтому их нельзя допускать к власти. Так вот, у нас будут деньги, и мы сумеем с ними обращаться. Мы уже стоим в лифте, нужно только нажать на кнопку, и он пойдет вверх.

— Или вниз.

— У нас только вверх. Пришло время, господин фотограф, активно сотрудничать, а не просто подыгрывать. Давайте-ка сходим в забегаловку, выпьем по одной. У меня дома больше ничего нет, поскольку я не могу видеть полные бутылки. А в моем положении прокуренная забегаловка самая что ни на есть уютная квартира.

1 февраля 1984 года, в среду, каждому рабочему и служащему завода Бёмера был доставлен по почте договор пайщика с сопроводительным письмом, в котором без всякой юридической казуистики было сказано о последней воле владельца фирмы. Главная мысль письма заключалась в том, что каждый член коллектива становится совладельцем предприятия, если поставит свою подпись под договором. Общее собрание коллектива назначалось на 18 февраля, в десять утра, в товарном складе завода.

Хотя кое-что уже было известно и ходили всякие слухи, многие все же в некоторой растерянности держали в руках письмо, подписанное гранд-дамой и доктором Паульсом. Немало было и таких, кто подозревали, что их хотят надуть, но не могли понять, в чем состоит надувательство. Люди просто не хотели поверить, что кто-то раздаривает половину своего состояния. До 18 февраля завод напоминал дискуссионный клуб; Шнайдер даже опасался за бесперебойность производственного процесса. Ему приходилось изо дня в день успокаивать людей, собирать представителей производственного совета и разъяснять им смысл договора. Многие спекулировали на том, что производственный совет может оказаться излишним, если весь коллектив станет пайщиком, а сам председатель совета — директором. Большинству это казалось почти немыслимым. Рабочие были воспитаны в традициях, что слабые должны оказывать сопротивление сильным и что профсоюз необходим хотя бы для того, чтобы сохранить крошки от большого пирога. Теперь же получалось, что в будущем они уже не будут слабыми, а все будут одинаково сильными или одинаково слабыми. А может, в этом как раз и подвох, стремление натравить их друг на друга?

Главный инженер Адам консультировался даже у своего адвоката. После работы служащие созвали собрание, на которое пригласили Гебхардта. Но тот не был готов сказать ничего нового. Всем своим видом являя покорность судьбе, он выразился так:

— В сущности, ничего не изменится, только бухгалтер будет приравнен к дворнику и ученику, вахтер — к шоферу, главный инженер — к чернорабочему. Вы получите свое жалованье и премии к рождеству, как и в прежние времена, а в конце года еще и прибыль, за вычетом резервного фонда. А в остальном все пойдет так, как оно и было, с той разницей, что господин Шнайдер будет сидеть на месте господина Бёмера и определять стратегию заводской политики.

Он засмеялся над своим сравнением и самодовольно добавил:

— Впредь судьбу завода будет решать работающий по найму, а не компетентный предприниматель.

Один из участников собрания доверительно сообщил обо всем Шнайдеру, и тот клокотал от ярости, рассказывая об этом мне.

До самого дня общего собрания он не уставал обходить производственные цеха, разъяснял, заклинал, льстил, но в то же время с неукротимой энергией вел дела и даже вмешивался, к неудовольствию Гебхардта, в коммерческие операции. Он проявлял такое старание, что даже Адам, который принадлежал к числу скептиков, не мог скрыть своего к нему уважения. Оба они за эти дни сблизились: Шнайдер знал, что такого изобретательного человека, как Адам, трудно кем-то заменить, а Адам понял, что модель Бёмера принесет преимущества каждому и что никто не сможет руководить заводом лучше, чем Шнайдер.

За несколько дней до 18 февраля Шнайдер дома так напился, что утром голова у него гудела и ему пришлось четверть часа простоять под душем. На людях Шнайдер казался высокомерным и самоуверенным, как никогда, а наедине терзался сомнениями.

— Дни до решения будут стоить мне нескольких лет жизни, господин Вольф, — признался он мне по телефону, — я хорошо знаю, как непредсказуемо может быть мнение коллектива. Я даже не уверен в членах производственного совета. Только не притворяйтесь оптимистом, я, во всяком случае, лишь прикидываюсь им. Все может обернуться иначе. Но я полагаюсь на разум гранд-дамы и восхищаюсь этой женщиной. Если все пойдет вкривь и вкось, она сумеет найти верный путь.

Матильда сидела передо мной в белом, почти прозрачном домашнем платье, отороченном кружевами, закрывавшем ее ноги по щиколотку. Я избегал смотреть на нее и впился взглядом в большую фотографию с траурным крепом.

— Ну вот уже и официально известно, — сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. — Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.

Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.

Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.

— Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».

Она снова села в кресло и добавила:

— К тебе это тоже относится: можешь посыпать нафталином свои замечательные фотокамеры. Ни одна газета, ни один журнал не дадут тебе больше заданий, можешь в этом не сомневаться. Твоя фамилия будет скоро упоминаться в каждой газете, но как профессиональный фотограф ты свое отпел. Будем надеяться, что завод станет платить тебе ровно столько, сколько ты потеряешь.

— Надеюсь, твой отец предложит мне такой договор, чтобы я мог жить хотя бы так, как раньше. А если мы найдем однажды убийц Хайнриха Бёмера, то…

— Что тогда? — быстро спросила она. И задумчиво добавила, обращаясь больше к самой себе: — Скоро я распознаю другое лицо и опишу тебе. Ты ведь не сможешь увидеть его сам, ты не суеверный. А теперь, пожалуйста, уходи. Хорошо, что ты заскочил ко мне, но у меня сейчас намечено одно свидание.

— У тебя? Ты же обычно ни с кем не встречаешься.

— Я что, обязана давать тебе отчет?

— Нет, конечно. Я только думал, что мы с тобой союзники и ты мне обо всем будешь рассказывать.

— Я твоя сообщница, но не рабыня. У меня свидание с отцом, если тебе так надо знать. Мы увидимся в ресторане «Римский император». Я заказала столик на вечер. Думаю, настало время наладить отношения с отцом. Пожалуй, это ему поможет. Я просто позвонила ему на завод, и он тут же согласился сегодня со мной поужинать. Он придет в своем лучшем костюме и отвратительном галстуке. Вкуса у него никогда не было. И сидеть будет, не зная, куда девать свои огромные руки. И все-таки я боюсь этого разговора. В конце концов, я четыре года была любовницей его шефа, и если об этом кто-нибудь узнает, то может погубить отца и тем самым поставить крест на модели Бёмера. Достаточно заявить, что отец ради собственной выгоды способствовал моим связям с Хайнрихом. Никто не поверит правде, никто, все подумают только о постельной истории. В такое верят больше, чем в смену дня и ночи. Может быть, мне надо исчезнуть из этого города, уехать куда-нибудь, где никому не придет в голову меня искать, а потому никто и не найдет?

В последние недели я начал вести дневник: события на заводе развивались стремительно, как лавина, я делал записи о разговорах и встречах, в которых участвовал лично или о которых узнавал от других. Я записал рассказ Матильды о встрече с отцом в «Римском императоре»; Шнайдер, к которому я дважды заходил на завод, тоже сообщил мне с потрясающей откровенностью о свидании с дочерью. У меня даже создалось впечатление, что он лишь того и ждал, чтобы в подходящий момент поговорить обо всем с подходящим человеком.

— Ты стала еще красивее.

— Знаю, отец. Можешь мне этого не говорить, я каждый день вижу себя в зеркале.

— Этому способствует роскошь… Он позаботился о тебе? С того света?

— Да, с того света. В ближайшие десять лет мне не о чем беспокоиться.

— Если бы каждый мог о себе это сказать. Но через десять лет тебе будет за тридцать. Что тогда?

— Если через десять лет у меня возникнут проблемы, то я продам все ценное. Этого опять хватит лет на десять.

— А потом?

— Потом мне будет за сорок, вероятно, я уже отцвету. Тогда и жизнь утратит свой смысл.

— Другие в сорок лет только начинают жить.

— Я не другая. Могу я тебе предложить что-нибудь из меню?

— С удовольствием. Я люблю, когда меня балуют. Когда еще дочь пригласит отца в дорогой ресторан!

— Как мать?

— Ты же знаешь, ее полицейский… Ты, конечно же, читала в газете.

— Мне жаль ее.

— Пожалуйста, не устраивай демонстрации чувств. Когда она уходила, то меня не жалела.

— Око за око?

— Нет, она мне безразлична. Никакой ненависти, никакого злорадства, вообще никаких чувств. Понимаешь?

— Тебя всегда было трудно понять. Не собираешься ли развестись?

— Я об этом пока серьезно не думал. Хотя почему бы нет? Если разошлись, то уж по-настоящему, честь по чести.

— Хочу тебя предостеречь, отец. Если мать вдруг поймет, какую должность ты займешь в будущем, то пристанет к тебе как репей. Деньги она никогда не презирала.

— Как и ты.

— А разве это было надо?

— Извини. Но я бы хотел, чтобы ты исчезла из нашего города.

— Я ждала, что ты это скажешь. Хотеть ты можешь что угодно, но не более того.

— Матильда, это в твоих же интересах.

— Неправда! В интересах завода, в интересах твоей должности.

— Язвишь.

— Взаимно. И попадаю в цель, потому что прошла хорошую школу. Много лет училась разбираться в людях и распознавать суть событий. Я не столь наивна, как ты думаешь.

— Иногда я забываю, что ты прошла такую школу, хотя слишком хорошо знаю, что это была за школа.

— А теперь ты будешь директором, исполнителем того, что задумал Хайнрих. Как перекрещиваются пути-дороги.

— Или заводят в тупик… Когда я вижу тебя вот так перед собой… Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Нет. Я знаю только то, что было в газетах. Иногда я думала, что это сделал ты, хотел отомстить ему.

— Отомстить? Какое ребячество. У меня никогда не было причин. Пусть это тебя не обижает, но ты таковой не была. Иногда у меня чесались руки, когда я вспоминал, что он тебя совратил, но из-за этого убивать кого-то, нет.

— Может быть, я его совратила. Разве такое невозможно? Но оставим это. Филе здесь превосходное.

— За такую цену можно кое-что и требовать.

— Ты когда-нибудь замечал, что большинство людей уже не едят, а только питаются?

— Большинство не могут себе позволить поесть здесь. А твои претензии возросли.

— Могу тебя успокоить: дома я тоже ем бутерброды с сыром, а иногда готовлю себе салат из колбасы, по бабушкиному рецепту, с луком, растительным маслом и уксусом, да еще полдольки чеснока.

— Похвально, ты хоть не отрываешься от большинства.

— Насмешничать тебе не к лицу. Я не состою в твоей партии, поэтому твои издевки не производят на меня никакого впечатления.

— Твоему отцу любопытно узнать, почему его дочь после четырех с липшим лет вдруг вспомнила о том, кто ее сотворил.

— Бабушка любила повторять: если нищего посадишь на лошадь, то его уже не удержишь. Вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

— Бог-отец действительно многому тебя научил, ничего не скажешь. Может быть, он и модель свою придумал ради тебя? В договорах об этом ничего не сказано.

— Это по́шло, дорогой отец… Будешь пить пиво? Попробуй разок вино, оно замечательное.

— Лучше пиво. В этом городе можно пить только пиво, и ничто другое.

— Понимаю. И к пиву подходит эта страшная синяя рубашка, которая на тебе, страшный красный галстук и этот немыслимый коричневый костюм. Ты образец безвкусицы. Если ты в таком стиле будешь управлять предприятием Хайнриха, то скоро оно обанкротится. На тебя хоть и соберется много зрителей, но они будут только смеяться над тобой. Я знаю в городе хороший магазин мужской моды — «Бэр и Айхенауэр». Зайди туда и приоденься. Чудеса начинаются с внешнего вида. Рабочие знают о твоих добрых намерениях, твои костюмы внушат им к тебе уважение.

— Меня уважают не за мои костюмы, дорогая дочь.

— Тогда посмотри хотя бы по сторонам. Посмотри на этих бравых бюргеров, как они таращатся на меня, похоть так и брызжет из их глаз. С такими типами тебе придется иметь теперь дело. Подбери себе подходящий костюм, подходящий галстук, никогда не гоняйся за последней модой, это смешно, и обзаведись хорошенькой секретаршей, которая умеет держать язык за зубами и иногда думать о тебе. Это уже половина успеха, разумеется, если ты действительно решил взять на себя руководство заводом.

— Мне поручили определенные обязанности, которые я буду выполнять, если только ты не скажешь мне без обиняков, что Хайнрих придумал свою модель лишь ради тебя, а меня запряг, как быка, наверное, затем, чтобы загладить свою вину.

— Нельзя быть таким примитивным, отец. Ты недооцениваешь этого человека, которого знал гораздо дольше, чем я. Ты ведь знал его еще тогда, когда меня и на свете не было… Что хочешь на сладкое?

— Яблочный компот.

— Этого тут не бывает.

— Тогда вообще ничего.

— Я возьму ассорти из сыра, хватит на двоих… Как мать?

— Недавно заходила ко мне. Обычный номер: слезы рекой. Потом хотела раздеться, но я выставил ее за дверь.

— Деликатностью ты никогда не отличался. Всегда относился к матери только как к объекту своих желаний.

— Ты живешь одна?

— Я никогда не бываю одна.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Даже если сейчас ты и не признаешься, то все равно убежден, что я была шлюхой Хайнриха Бёмера. А если бы и так? Это бы ничего не изменило, потому что он вложил мне мозги. Это был человек, который мог понять все. Во всяком случае, старался и обо мне заботился.

— Не очень-то лестно выслушивать такое от собственной дочери.

— Вот именно, но я могу оплатить любой счет, а ты сегодня мой гость. Вскоре и ты сможешь питаться в счет накладных расходов, фирма оплатит. Но при этом не спускай глаз с Гебхардта.

— Почему ты о нем вспомнила?

— Долгие годы он вел личные дела Хайнриха, а я была номером счета, который он знал. Два года назад Хайнрих отобрал у него все приватные дела — перестал доверять Гебхардту. Почему, я не знаю. Свои личные дела Хайнрих передал доктору Паульсу. Я бы пригляделась к Гебхардту поближе. Постаревшие прокуристы честолюбивы и властолюбивы.

— Спасибо за совет. Надеюсь, что смогу им воспользоваться.

— И подумай о костюме. Белая рубашка и синий галстук тебе к лицу. Магазин называется «Бэр и Айхенауэр».

За несколько дней до общего собрания мне позвонила гранд-дама и попросила прийти к ней на городскую квартиру. Она любезно поинтересовалась, когда у меня будет время; время у меня было, и к вечеру я поехал к ней. Гранд-дама встретила меня в дверях, провела в большую гостиную, которая была уже мне знакома, и предложила на выбор кофе, чай и алкогольные напитки. Я попросил чаю, и, когда мы сели напротив друг друга, она стала непринужденно разглядывать меня, а потом улыбнулась.

— Я просто хотела познакомиться с вами неофициально, — сказала она, — прежде чем мы будем регулярно встречаться в правлении.

— Сударыня…

— Моя фамилия Бёмер… Я тогда очень сожалела, что ваша жена после свадьбы полностью прервала связи со мной и моим мужем, очень сожалела. Она была человеком долга, но, впрочем, кому я это рассказываю.

— Полностью связи не были прерваны. Близнецы регулярно навещали мою жену и сейчас еще навещают, если им позволяет время.

— Разумеется, они совершенно без ума от нее… Видите, как неожиданно перекрещиваются наши пути, таким вот необычным образом, лучше и мой муж не мог бы придумать. Вы верите в успех его плана?

— Да. Верю, иначе я отказался бы с самого начала.

— Господин Шнайдер — дельный человек.

— В этом я убежден, иначе ваш муж не назначил бы его своим преемником.

— Да, у моего мужа, конечно, были на то свои основания. Жаль только, что у сыновей нет ни малейшего интереса к заводу. Моему мужу следовало бы раньше привлечь обоих к производству.

— Не все еще потеряно. Они молоды, понятно, что для них университет дороже, чем завод, выпускающий электромоторы.

— Может, это и хорошо… Как поживает ваша жена? Я уже давно ее не видела.

— Мы были на похоронах.

— Знаю, мне рассказывали. Тем не менее нам надо возобновить личные контакты. Я всегда ценила вашу жену, хотя бы потому, что, когда я начала болеть, она взяла на себя материнские обязанности.

— Моя жена очень загружена работой. Ей часто приходится работать по воскресеньям и в праздники.

— Господин Шнайдер подготовит для вас договор, который позволит вашей жене оставить работу. Ведь она уже не так молода. Если я не ошибаюсь, ей теперь за сорок.

— Совершенно верно. Но раз вы знаете мою жену, то вам должно быть ясно, что она не может жить без работы. Дома она будет скучать.

— Мой муж тоже был увлечен своей работой. Собственно говоря, это счастливые люди.

— Если знаешь, ради чего работаешь… Я очень надеюсь, что в правлении получу обязанности, которые доставят мне удовлетворение.

— Об этом позаботятся. А пока подождем, к какому решению придет собрание. Я настояла, чтобы мои сыновья тоже пришли на собрание, это мой долг перед персоналом.

— Коллектив обеспокоен, госпожа Бёмер. Всё новое люди встречают без восторга.

— Иногда надо подталкивать людей к счастью. Вернувшись в машину, я закурил и задумался. Чего же хотела гранд-дама? Почему вдруг такой интерес к Кристе после того, как обе больше десяти лет не обменивались ни единым словом?

Был пасмурный февральский день, все тонуло в тумане и мелком дожде, улицы и тротуары покрылись грязью, город напоминал сырой подвал; Ганновершештрассе затянуло молочно-белой пеленой, за которой прятались многочисленные здания мелких и средних предприятий. Напротив проходной завода на тротуаре стоял цветочный киоск с букетами в пластиковых кадушках. Краснощекая толстушка в пестром платке приветливо улыбнулась мне из-за прилавка и крикнула:

— Господин, цветы. Пять марок любой букет. Для супруги, для подруги, для секретарши.

Я кивнул ей, проходя мимо, она в ответ помахала рукой, как будто я был ее постоянным покупателем.

Вахтер у проходной молча показал мне дорогу к складу готовой продукции. Там встретила меня обволакивающая теплота, которую излучали пятьсот человеческих тел. Три четверти персонала сидели на деревянных складных стульях, бог весть откуда взятых, остальные расположились на стеллажах и ящиках, прислонились к нишам или устроились на подоконниках. Были смонтированы громкоговорители, сооружена небольшая деревянная трибуна с микрофоном.

В первом ряду сидели близнецы, нотариусы Гроссер и Вольрабе, доктор Паульс, гранд-дама, Шнайдер, Гебхардт и Адам, в следующем ряду — коммерческие и технические служащие. Для меня оставили место в первом ряду — Шнайдер, заметив меня, показал на свободный стул рядом с ним, — но я не воспользовался предложением и прислонился к опорному столбу: отсюда было лучше видно.

Стояла необычная тишина. Я не слышал шарканья ног, разговаривали не громко, только шепотом; вся атмосфера напоминала театр, когда после третьего звонка ждут поднятия занавеса. Последний звук замер, когда поднялся Шнайдер, вышел на трибуну и встал перед микрофоном. Ему не надо было просить тишины, тишина сама встретила его. В руках он держал текст своего выступления, которое я уже знал. Он много раз советовался со мной по телефону, просил внести поправки и дополнения.

— Многоуважаемая госпожа Бёмер, многоуважаемый господин Ларс Бёмер, многоуважаемый Саша Бёмер, дорогие коллеги! Я не намерен произносить длинную речь и объяснять, почему мы здесь собрались. Это каждому слишком хорошо известно. О необычности нашего собрания все вы узнали из письма, посланного вам восемнадцать дней тому назад вместе с договором, которому сегодня, если будет общее согласие, мы хотим вашими подписями придать законную силу. У вас было достаточно времени обо всем подумать, посоветоваться с друзьями и сведущими людьми. Многие из присутствующих здесь за последние дни и недели вели и со мной оживленный обмен мнениями. Кое у кого сомнения отпали, у кого-то они, наоборот, возникли. Многие из вас — я это хорошо знаю — сбиты с толку, растерянны, полны подозрений, настолько необычно то, что мы хотим сегодня утвердить. И все-таки мы хотим сегодня претворить в жизнь завещание всеми нами высоко ценимого и слишком рано от нас ушедшего Хайнриха Бёмера, хотим, чтобы оно приобрело юридическую силу: коллектив станет на пятьдесят процентов владельцем завода электромоторов Бёмера. Госпожа Бёмер перед этим собранием заверила и уполномочила меня объявить здесь, что если наш опыт оправдает себя, то с течением лет она и ее сыновья совсем откажутся от участия в делах фирмы и постепенно передадут оставшиеся в собственности семьи пятьдесят процентов заводчанам с тем, чтобы когда-нибудь — это ее настоятельное желание, выходящее за рамки завещания, — завод полностью перешел в руки коллектива. Тогда мы все станем владельцами предприятия, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.

Это, уважаемые коллеги, разумеется, не значит, что отныне каждый может делать или не делать на заводе все, что захочет. Работа будет продолжаться, как и прежде, с той разницей, что каждый будет работать уже не на единоличного владельца, а на себя самого и на других. Будем хорошо хозяйничать, будем много и получать, будем нести убытки, значит, придется разделить их поровну. Я произнес слово «убытки», но хочу сразу же оговориться, что зарплату и жалованье это не затронет. Только в том случае, если убытки перекроют допустимое, чего, разумеется, никто не хочет, каждому придется раскошелиться. Надеюсь, что такого никогда не случится.

Правление нашего предприятия, согласно последней воле Хайнриха Бёмера, возглавлю я в качестве директора завода с неограниченными полномочиями. В правление войдут также госпожа Бёмер, которая вместе с тем представляет интересы обоих сыновей, разумеется, господин Гебхардт, ответственный за коммерческую часть, господин Адам, ответственный за техническую часть, и председатель производственного совета, которого нам предстоит заново избрать. Кроме того, в правление войдет не работавший раньше на предприятии господин Эдмунд Вольф, который стоит вон там, прислонившись к столбу, поскольку не выносит длительного сидения. Он, я должен это подчеркнуть, включен в правление по настоятельному желанию Хайнриха Бёмера. Правление, как правило, будет собираться один раз в неделю по понедельникам в пятнадцать ноль-ноль. После семнадцати часов каждый может прийти ко мне с любым вопросом.