Лавина

— Решил с помощью своего адвоката заявить об оскорблении, подлых сплетнях, клевете и многом другом, но особенно о поношении покойника.

— Хайнриха все это уже не обидит. Он, если бы узнал обо всем, пожалел бы только меня. А я спрашиваю себя: что происходит с таким человеком, как Гебхардт? Он служил еще у отца Хайнриха и считался верхом скрытности. Иногда он обделывал личные дела Хайнриха так, будто они были производственными, или, наоборот, в зависимости от обстоятельств. Главное, охмурить финансовое управление. Два года назад Хайнрих отобрал у него все свои личные дела. Что-то тогда произошло. Хайнрих не распространялся об этом, хотя рассказывал мне обо всем, не таясь, но, по-моему, я тебе уже говорила об этом… Ты знаешь новый адрес моего отца?

— Да. И номер его домашнего телефона, ведь члены правления фирмы должны быть досягаемы в любое время. Позвонить ему?

— Вольфик, давай поедем. Может быть, я ему сейчас нужна и смогу помочь. Конечно же, если дело дойдет до судебного процесса против Гебхардта, то мои показания будут иметь вес. Я дам такие показания, которые помогут отцу. Вообще было глупо уезжать. Хайнрих всегда мне говорил: «Киска, прежде чем что-то предпринять, подумай, чем это может кончиться». А я сбежала, не подумав. Сейчас уже не могу объяснить себе этой паники, а ты в тот момент оказался плохим помощником. Ты, Вольф, весь был во власти жалкого страха, которым заразил и меня.

— Близнецы поручили мне представлять их интересы в правлении фирмы. Я, выходит, стал преемником гранд-дамы, сижу теперь вместо нее в правлении. Я принял предложение, оформил, как полагается, у нотариуса, а твой отец не протестовал.

Садясь в машину, она сказала:

— Ты теперь представитель близнецов? Кто мог бы подумать! Хайнрих все прекрасно предусмотрел, но такого, ей-богу, не мог предвидеть.

Целый час по пути из Дюссельдорфа в Дортмунд мы почти не разговаривали. Матильда, пристегнутая ремнем, сидела неподвижно. Она ни разу не повернула головы, тупо уставясь через ветровое стекло на стремительно бросавшуюся под колеса автостраду. На какой-то миг мне показалось, что она постарела.

Когда мы возле Вестфаленхалле сворачивали на Крюкенвег, она прошептала:

— Мой отец фанатик, может, даже сектант, а такие плохо кончают. Ему обязательно надо завести себе подругу, несколько другую, чем мать, умную, с которой он мог бы поговорить. Моя мать всегда считала отца чокнутым. Боже мой, если бы я не попала в руки к Хайнриху, то мыкалась бы сейчас по свету, как копия матери, только помоложе.

— Твоя мать начинает шантажировать отца. Об этом он сам мне рассказал и очень этим обеспокоен.

— Стоило ожидать. Когда она чует деньги, у нее отказывают все тормоза, даже если при этом она сама падает в пропасть. Она такая. Ее уже не исправишь. Но разве это удивительно? Каждому человеку нужны в жизни деньги. Ее полицейский сидит за укрывательство краденого, а когда выйдет, то подыщет себе женщину помоложе или просто другую, главное — с деньгами… А поскольку мать умом не блещет, то воображает, будто отцу принадлежит теперь весь завод. Ее можно пожалеть, однако я бы не хотела с ней встречаться, не потому, что она злая, нет, она не злая, она просто глупая. Раньше мать часто била меня, и теперь я понимаю, почему она так делала — у нее не хватало слов.

Я остановил машину в районе Шёнау в тени университета перед импозантным, чистеньким домом на одну семью.

— Приехали. Выходи, он дома.

Матильда открыла дверцу, но продолжала сидеть.

— Я боюсь.

— Не бойся. Он тебя ждет.

— Ждет меня?

— Говорю же.

— Спасибо, Вольфик.

Я не хотел присутствовать при их встрече: это было бы неприятно мне, да, пожалуй, и ему. Я подождал, пока она позвонила и пока открылась входная дверь, а потом уехал.

Май обрушился на нас прохладой и холодным дождем. В сокращенных выпусках газет можно было прочесть, что у нас самый холодный май за последние пятьдесят лет. Сомнений не возникало, ведь ежедневно у меня перед глазами был наш сад, имевший жалкий вид.

Я заметил, что с некоторых пор соседи по-другому стали на меня смотреть, здороваться, по-другому разговаривали со мной. Раньше я был для них человеком свободной профессии, теперь же стал одним из руководителей на предприятии, которое казалось им, вероятно, подозрительным. Я не мог даже упрекнуть их за это, поскольку то немногое, что писали о нашей модели, было полно недомолвок.

Уважение соседей, особенно старожилов, мы с Кристой заслужили не в последнюю очередь тем, что оригинально разбили свой сад, ухаживали за ним и вкладывали в него кучу денег. Это их восхищало. Летом люди останавливались перед нашим садом и почтительно покачивали головами.

Когда я, напевая себе что-то под нос, смотрел на наш мрачный сад, ко мне подошла Криста и молча положила на подоконник свернутый листок бумаги. Я вопросительно взглянул на нее, и меня изумило ее застывшее лицо. Я осторожно поднял листок и, уже разворачивая, узнал письмо Гебхардта заводскому коллективу.

— Откуда оно у тебя? — спросил я.

— И это все, что ты можешь сказать? Конечно, ты давно обо всем знал, но скрывал от меня.

— Откуда оно у тебя? — снова спросил я.

— Мне подсунули его в отеле. Теперь угадай, кто — доброжелатель или недоброжелатель? Во всяком случае, я обнаружила письмо в кармане пальто.

— Я не счел этот инцидент столь важным, чтобы непременно рассказать тебе. Анонимки смердят, все равно, кто их написал.

Криста гневно взглянула на меня, и вдруг ее как прорвало:

— Не важным? Эдмунд, ты впутываешься в высшей степени скандальную историю. Нет, ты уже по уши погряз в ней. И я должна спокойно смотреть, как моего собственного мужа засасывает трясина? То, о чем сказано в письме, я давно знала или могла догадываться. С самого начала это было болото. И я, как твоя жена, имею, наверное, право знать, чем занимается мой муж, с какими людьми поддерживает знакомство. Согласна, что написавший и отправивший это письмо — гнусная свинья, согласна, но то, о чем он пишет, все точно, тютелька в тютельку.

— Послушай, Криста. Шнайдер…

— Дай мне договорить. Мне хотелось провалиться от стыда, когда я читала письмо. Эдмунд, ты должен уйти оттуда. Эта вертихвостка может и до тебя добриться, ведь она извращена и предпочитает иметь дело только с мужиками, которые на тридцать или сорок лет ее старше. Уходи!

— Но я подписал договор. Взял на себя обязательство перед близнецами… Автор письма Гебхардт, если тебя это интересует. Шнайдер случайно это обнаружил. Он подал на него в суд и сразу же уволил.

— Прокурист Гебхардт? — переспросила Криста.

— Кажется невероятным, но факт остается фактом. К сожалению. Дожил в почете и уважении до седин.

— Я его знаю. Он часто бывал у бога-отца на переговорах на вилле. Ведь ему сейчас под шестьдесят. Почему же он так сделал? Неужели этот бедолага не подумал о том, что он подло клевещет на всю семью Бёмеров, на покойников и на сыновей?

— Клевещет? Но ведь ты только что сказала, что все написанное в письме правда.

— Не переиначивай мои слова… Да, ты подписал договор. Но ведь его можно и расторгнуть.

— Нет, Криста, этого я не сделаю.

— Хочешь остаться в этом гадюшнике? Может, я ослышалась? Очевидно, ты крепко там застрял, если уже не можешь вылезти.

— Мочь-то я могу, но не хочу. Пойми же наконец: я принял обязательства.

— Ты еще пожалеешь об этом, — сказала Криста. — Я тебя предупредила. Потом не приходи ко мне со слезами.

На следующий день я поехал в центр развлечься. После разговора с Кристой хотел расслабиться. В музыкальном магазине Шлютера купил долгоиграющую пластинку с этюдами Шопена. И у выхода прямо столкнулся с Матильдой. С тех пор, как я высадил ее у отцовского дома, она не давала о себе знать.

— Вот ты, оказывается, где, — сказала она недовольным тоном. — А я все утро ловлю тебя по телефону.

— Зачем?

— Затем, что ты мне нужен. Я хочу кое-кого посетить, но для этого визита мне нужен свидетель.

Пока мы шли по городу к ее дому, она рассказывала:

— Хорошо, что ты тогда не зашел со мной в дом. Отец вел себя так, будто он мой начальник. Устроил мне, что называется, разнос. Я полчаса слушала его проповедь, не возражая ни словом. Он бросал мне в лицо бог знает какие упреки, еще чуть-чуть — и упрекнул бы меня в отношениях с Хайнрихом. Потом мне это надоело, я встала и пошла к двери. Увидев, что я собираюсь уйти, он смягчился и показал мне комнату на втором этаже. Не комната, а убожество.

— Не у всех такие роскошные дворцы, вроде твоего, — заметил я.

— Я опять живу в своей квартире. Не хочу оставаться с отцом, у него мне тоже будет одиноко. Он просто влюблен в свой завод, такого самозабвения я никогда не замечала даже у Хайнриха… Конечно, у меня нет ни малейшего желания играть при отце роль прислуги, прачки и уж тем более кухарки. Но теперь мы хотя бы снова стали разговаривать друг с другом. Отец сказал, что мне надо заняться наконец чем-нибудь полезным. Так вот я сразу и начну, хотя он строго-настрого запретил мне вмешиваться во все, что имеет отношение к заводу. Но я вмешаюсь, тем более теперь. Если мой отец не сдвинет все с места, то это сделаю я, это мой долг перед Хайнрихом. А теперь мы начнем. Ты поедешь со мной.

— Нет. Я дал слово твоему отцу.

— Ты что, забыл свои обещания, раз стал представителем близнецов? Это было бы подло.

— В мои обязанности, если ты запамятовала, входит также защита предприятия от ущерба.

— Бесподобные обязанности. Поэтому ты и отправишься со мной. Пошли, мы поедем к Гебхардту.

Мы дошли до Принц-Фридрих-Карл-штрассе, где на тротуаре перед домом стояла ее машина. Матильда открыла правую дверцу и жестом пригласила меня сесть; уже в машине я подумал: «Ох, и натворит она бед, а Шнайдер откажет мне в доверии».

Мы поехали в район Крукеля. День был неласковый и холодный. Матильде пришлось включить отопление, чтобы мы не замерзли.

Дом Гебхардта стоял последним в одном из тупичков. Возможно, из-за сырой и холодной погоды палисадник с высокими тисами и разными вечнозелеными кустарниками казался запущенным.

Матильда вышла из машины и позвонила в дверь. Она даже не стала терять времени, чтобы запереть машину.

Нам открыла маленькая полная женщина лет пятидесяти пяти.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Мы хотели бы поговорить с вашим мужем. Я — Матильда Шнайдер. Дело срочное.

Госпожа Гебхардт преградила нам вход своим тучным телом. Матильда, видимо почувствовав, что женщина хочет выпроводить нас, не пустить в дом, прошмыгнула под ее вытянутой правой рукой в коридор, а оттуда прошла прямо в гостиную, дверь которой была широко открыта. Госпожа Гебхардт пришла в такое замешательство, что с трудом повернулась и последовала за Матильдой.

Гебхардт стоял посреди гостиной. Когда я вошел, он крикнул:

— Вон, оба вон! Что вам от меня нужно? Врываетесь просто как разбойники. Да, именно такой я вас всегда себе представлял, фройляйн Шнайдер. Убирайтесь! Немедленно! Вы и так уже причинили достаточно бед!

— Я? Пожалуй, вы, господин Гебхардт, — ответила Матильда. — Давайте-ка сядем, сидя разговаривать удобнее. Господин Вольф пришел, только чтоб охранять меня и как свидетель. Так что прошу.

Матильда предложила Гебхардту сесть, будто хозяйкой здесь была она. Гебхардт и вправду сел, хотя и нерешительно. При этом он взглядом просил о помощи свою жену, которая стояла в дверях и тяжело дышала.

— Вы, конечно, тоже можете присесть, госпожа Гебхардт, — сказала Матильда. — Поскольку, как я полагаю, вы все знаете, то можете спокойно слушать. Садитесь, пожалуйста.

Госпожа Гебхардт послушно подошла к своему мужу, погладила его по голове, как гладят маленьких детей, и села рядом. Его правую руку она, будто утешая, обхватила обеими ладонями.

— Уходите, — тихо произнесла она. — Вы ведь видите, что нервы у моего мужа на пределе. Уходите, прошу вас.

Я прислонился к двери на террасу, стараясь ни во что не вмешиваться.

— Мы уйдем, как только все выясним, — ответила Матильда. — Прежде всего меня интересует, при каких обстоятельствах умерла госпожа Бёмер. Ведь вы были при этом, господин Гебхардт?

— Из-за вас и начались все несчастья, — твердил Гебхардт. — Уходите же наконец!

Гебхардт смотрел на носки своих ботинок; его жена с трудом поднялась, принесла из кухни чашку кофе, налила в нее молока и, прежде чем подать мужу, медленно размешала.

— Выпей, это тебе поможет. — Потом, будто она только ждала удобного случая, добавила: — Скажи ей все, Ганс, чтобы мы успокоились… Фройляйн, мой муж, как видно, потерял рассудок. Позволил использовать себя в преступных целях из ложного честолюбия… Человек в его возрасте, с его опытом, я все еще не могу понять… Если бы не было этого господина Вагенфура, не зашло бы все так далеко. Мой муж буквально лизал ему пятки, кланялся, даже когда говорил с ним по телефону… Вот так это было, фройляйн. По совету моего мужа близнецы, даже не подумав как следует, сдали в аренду виллу своего отца. А потом госпожа Бёмер захотела получить виллу обратно — как видно, она была привязана к этому большому особняку на южной окраине города. Поэтому она условилась обсудить этот вопрос с господином Цирером и поехала с моим мужем на виллу. Там, к своему изумлению, они встретили господина Вагенфура. Произошло бурное объяснение. Госпожа Бёмер тут только узнала, что арендатором виллы в действительности является господин Вагенфур и что он уже многие годы противодействовал коммерческим интересам ее мужа и любой ценой хотел купить его завод, чтобы избавиться от конкуренции. Госпожа Бёмер до последнего момента верила, что господин Вагенфур был лучшим другом ее мужа. Вынести правду у нее не хватило сил. Ведь со здоровьем у нее было неважно, об этом я знала от моего мужа. Она так прямо и рухнула. Это было страшно. Мой муж вернулся домой совершенно подавленный. А что ему было делать, что нам было делать? Ведь госпожа Бёмер взяла туда моего мужа только потому, что он лучше других разбирался в деловых вопросах.

— А как же покойница оказалась в гараже дюссельдорфского аэропорта? — спросила Матильда.

— Госпожа Бёмер упала со стула на пол. Мой муж хотел вызвать врача, но господин Вагенфур запретил, под предлогом, что врач обратится в полицию, если засомневается в естественной смерти гранд-дамы. «Это было бы весьма некстати», — сказал господин Вагенфур. А потом, нет, я все еще не могу в это поверить, хотя это и правда.

— Ваш отец, — грубо прервал жену Гебхардт, — доведет завод до ручки. Вот о чем речь, а мне никто не хочет верить. Он впустит политику с черного хода, а сам заделается диктатором, для меня это ясно как божий день. Какая это будет политика, я тоже слишком хорошо знаю. Он протянет заводчанам бутерброд, но позволит его только лизнуть.

— Вы ведь и сами этому не верите, — возразила Матильда. — Лучше расскажите, каким образом покойница попала в гараж… Видите ли, я была близка с Хайнрихом Бёмером четыре года, и вы знали об этом с самого начала. За два года до смерти он лишил вас своего доверия. Во всяком случае, отобрал свои частные дела. И я была не только его забавой, коль скоро вы так считали, в моем распоряжении остались его записки. В них, например, упоминается, что если он умрет насильственной смертью, то его наследники прежде всего должны заняться человеком по фамилии Гебхардт, который в течение многих лет плетет за его спиной интриги в пользу Вагенфура с целью продажи завода и при посредничестве господина Цирера.

— Расскажи наконец обо всем, иначе это сделаю я, — не вытерпела госпожа Гебхардт. — Прошу тебя, ничего не скрывай. Можешь спокойно это сделать, ведь ты не виновен.

Поначалу запинаясь, потом все живее и уверенней Гебхардт рассказывал:

— Когда госпожа Бёмер без сознания лежала на полу, мы от ужаса будто окаменели, даже господин Вагенфур. Мы так растерялись, что не знали, как быть. Через несколько минут господин Вагенфур опомнился, подошел к телефону и набрал какой-то номер. Говорил он с кем-то очень решительно, а когда положил трубку, сказал нам: «Никакой паники, придется подождать около часу. Прошу набраться терпения». Потом он сел в углу и стал курить одну сигарету за другой. Я смежил веки, потому что не мог больше смотреть на покойницу, а спустя некоторое время встал на колени и закрыл ей глаза… Через час с небольшим подъехала машина. В дом вошли трое мужчин, которых я никогда прежде не видел. Двое молодых парней с носилками и толстяк, стриженный ежиком. Вагенфур поздоровался с ним кивком головы, показал на госпожу Бёмер и сказал: «При ней сумочка, на улице стоит ее машина, зеленый „мерседес“. Надеюсь на вас!» Стриженый взял сумку, парни вынесли госпожу Бёмер из дома. Вот и все.

— А потом, — добавила госпожа Гебхардт, — господин Вагенфур объяснил моему мужу, что в Дюссельдорфе есть фирма доверительных услуг…

— Спасибо, это мы знаем, — сказала Матильда. — Фирма доверительных услуг устранила и Хайнриха Бёмера.

— Об этом я узнал чисто случайно, — сказал Гебхардт. — Вагенфур назвал как-то эту фирму фирмой по вывозке «отбросов». Это он сказал в шутку.

— И это у нас, у нас! — воскликнула госпожа Гебхардт и закрыла лицо руками.

— Фирма по своему усмотрению…

— Ликвидирует «отбросы», — добавила Матильда с редким самообладанием, — я понимаю, что заказчик никоим образом не влияет на способ ликвидации. Он платит деньги и избавляется от «отбросов».

— Примерно так, — сказал Гебхардт.

— Если бы господину Вагенфуру удалось купить бёмеровский завод, — сказала Матильда, — то вы бы стали директором. Правильно?

— Откуда вы это знаете?

— Вы же сами это подтвердили.

— Мой муж, видимо, всю жизнь мечтал стать директором завода, — сказала госпожа Гебхардт. — Но ведь нам этого совершенно не надо. У нас полностью выплаченный дом, а обе наши дочери удачно вышли замуж. Мой муж мог бы досрочно выйти на пенсию. Мне трудно его понять.

— Я его, наверное, понимаю, — сказала Матильда. — Если человек сорок лет подряд подчинялся, то у него появляется соблазн хоть раз сказать что-то самому. И ваш муж не мог пережить, что Хайнрих Бёмер назначил своим преемником моего отца. Отсюда и письмо персоналу.

— Я и теперь считаю несчастьем то, что ваш отец руководит заводом, — ответил Гебхардт. — И еще большим несчастьем, что каждая туалетная уборщица стала совладелицей завода. Я достаточно хорошо знаю рабочих, чтобы понять, что в один прекрасный день они перегрызутся, а потом загубят и всю фирму. Я это знаю, я сорок лет проработал здесь и имел дело с этим сбродом. А поскольку ваш отец убежден в своем политическом призвании и одержим идеей социальных преобразований, как, впрочем, и господин Бёмер, то все пойдет вкривь и вкось, обязательно пойдет вкривь и вкось — в противном случае ваш отец должен править так, как правил бог-отец. Но тот делал это по традиции, у вашего же отца нет традиций, только одно мировоззрение.

Матильда спокойно и, как мне показалось, забавляясь все это выслушала.

Когда Гебхардт замолчал, она сказала:

— Господин Гебхардт, благодарю вас за ваши предсказания. Но ведь это вы в течение нескольких лет информировали Вагенфура обо всем, что происходило на заводе, и если бы вы не преподносили ему все самые свежие новости, то господин Бёмер и сегодня был бы жив, и, конечно, его жена — тоже. Мне жаль, госпожа Гебхардт, что в вашем присутствии приходится такое сказать: Хайнрих Бёмер на совести вашего мужа. Разумеется, он его не убивал, и ни один суд в мире никогда не признает его виновным. И все же… Пусть ваш муж до конца своих дней ковыряется у себя в саду и вспоминает о Хайнрихе Бёмере… И еще: все началось с разбитого окна на вилле. Я уверена, что это тоже было сделано по поручению Вагенфура и не без помощи известной фирмы.

Матильда и я уже подходили к двери, когда Гебхардт крикнул нам вслед:

— Если хотите, приезжайте завтра в тринадцать часов на виллу. Там будет господин Вагенфур и еще кое-кто. Может, это вам поможет в дальнейшем.

Не включая зажигания, Матильда несколько минут неподвижно сидела за рулем.

Потом заплакала.

Она плакала так, что судорогой сводило у нее горло, а я сидел рядом, не находя слов для утешения. Наконец она вытерла платком слезы и сказала:

— Если бы только Гебхардт был таким, жить еще было бы можно.

На следующий день в половине первого мы остановили машину перед большой ступенчатой террасой, ведущей наверх, к входу в виллу. Матильда откинула спинку сиденья, будто хотела поспать. Закрыв глаза, она сказала:

— Хайнрих, конечно, никогда не вел дневника, у него не было ни времени, ни желания. Да это было и не в его характере. Если бы я завела дневник, он бы меня высмеял.

— Я так и подумал, что ты блефуешь.

— А что оставалось делать? Постепенно усваиваю методы противной стороны… Ведь стоит только зайти в контору на Берлинер-аллее в Дюссельдорфе и сказать, что дома лежит труп, который мешает, все пожелания будут за соответствующий гонорар исполнены доверительно по принципу: мы сделаем ваши трудности нашими и устраним их с вашего пути. Я уверена, что существует прейскурант, в котором все учтено: от разбивания оконного стекла до трупа на колокольне… Пошли, выходим. Уже скоро час.

Матильда приподнялась и открыла дверцу машины; едва мы успели выйти, как к нам медленно подъехал белый «мерседес».

За рулем сидел Зиберт. Он остановился, опустил оконное стекло и спросил:

— Вы кого-то ищете?

— Да, — ответил я. — Некую гранд-даму, более известную под фамилией Бёмер.

— А вообще все в порядке?

— Покорнейше благодарю.

И тут же позади него затормозил красный «БМВ», в котором сидели Вагенфур с Цирером. Улыбка Вагенфура мне не понравилась — она была слишком красивой, чтобы быть безобидной.

— Не можете ли вы мне объяснить, что тут за переполох? — спросил он, выходя.

Цирер оставался в машине; зато Вагенфур разглядывал Матильду с нескрываемым восхищением, а та стояла, засунув руки в карманы брюк.

— Я вам нравлюсь? — спросила она. — Вы меня уже оценили? Сколько же я, по-вашему, стою? Может быть, вы захватили для меня рукопись вашей надгробной речи?

Улыбка Вагенфура расплылась в широкую ухмылку. Он был весьма сильный, спортивного вида мужчина, а я человек не самого храброго десятка. Да и Зиберт продолжал сидеть в машине, барабанил пальцами обеих рук по баранке, но напряженно вслушивался в наш разговор и посматривал по сторонам. Вдруг он схватился за руль двумя руками; казалось, из машины вот-вот выпрыгнет бульдог.

— Что вам от меня нужно, уважаемая? — спросил Вагенфур. — Я думаю, вам от меня что-то нужно, иначе вас бы здесь не было.

— Мы с господином Вольфом просто хотели взглянуть на этот прекрасный запущенный сад, — ответила Матильда. — Но раз уж вы здесь, то я хотела бы убедительно рекомендовать вам оставить моего отца в покое.

— Вы переоцениваете меня, уважаемая. Я знаю вашего отца только со стороны, как человека, который произнес на могиле моего друга Хайнриха речь, вызвавшую аплодисменты этого сброда.

— А у вашего друга, как вы столь мило изволили выразиться, была жена, у которой здесь, на вилле, случился инфаркт и которую вы с помощью вон того господина в белом «мерседесе» отправили в гараж в Дюссельдорфе. Мы тоже хорошо знаем того господина…

В эту секунду медленно подъехал Зиберт, который не выключал мотора, потом он так газанул, что из-под колес вылетели мелкие камешки и забарабанили по стоявшему сзади «БМВ». Матильда стремительно выхватила из кармана брюк револьвер и двумя выстрелами пробила задние колеса машины, в которой сидел Зиберт. Машину занесло; почти у самого въезда во двор она остановилась.

Это произошло так неожиданно, что поразило нас всех. Даже Вагенфур ошеломленно взглянул на Матильду. Все еще держа в руке револьвер и улыбаясь, будто ни в чем не была виновата, она сказала:

— Эту игрушку, господин Вагенфур, вы несколько лет тому назад подарили Хайнриху Бёмеру ко дню рождения, разумеется, вместе с разрешением на оружие. Вы тогда сказали, что она может пригодиться, ведь в нынешние времена предпринимателей похищают и убивают. Сегодня эта штука выстрелила в первый раз. Но это не значит, что в последний. Знаете ли, подарки иногда удивительным образом возвращаются к дарителю, только иным путем.

Зиберт вышел из машины. Пошатываясь, будто пьяный, он обошел ее вокруг и схватился за голову. Но вдруг ни с того ни с сего сорвался с места и хотел наброситься на Матильду. Я рванулся ему навстречу и изо всех сил так ударил в грудь, что он упал. Валяясь на гравии, Зиберт кричал:

— Я вызову полицию! Я вызову полицию!

— Это доставило бы мне удовольствие, — ответила Матильда и засмеялась.

Вагенфур склонился над Зибертом и помог ему встать на ноги.

— Идите домой, остолоп! — приказал он. — Вы здесь только мешаете.

Пошел дождь, вода с намокших волос стекала мне на лицо и затылок, клочья тумана из долины Рура тянулись навстречу холмам и исчезали на гребне темного леса. Держа в руке револьвер, Матильда не сходила со своего места, по ее лицу тоже бежали струйки дождя.

— Так что же вы в самом деле хотите, уважаемая? — спросил Вагенфур.

— Я уже сказала, — ответила Матильда. — Предлагаю вам сделку. Вы прекращаете вмешиваться в заводские дела и тем самым в дела моего отца, а я забуду, каким образом гранд-дама попала в гараж в Дюссельдорфе, а Хайнрих Бёмер на колокольню.

— А где доказательства ваших обвинений?

— Гебхардт может это подтвердить под присягой.

— Этот фантазер и пустомеля? И вообще жалкая личность.

— Однако вы обещали этому пустомеле, что сделаете его директором завода. Сомневаюсь, понравилось бы это вашей головной фирме в Америке. Но ей, бесспорно, не понравится — если она об этом узнает, — что вы взяли на службу Цирера и под его именем основали собственную фирму. Американцы не любят шуток в делах, это вы сами знаете.

Сырость и холод проникали сквозь одежду, пальцы у меня окоченели. Дождь хлестал в лицо, порывистый ветер гнул кусты и ветки; Матильда, казалось, ничего этого не замечала. Она стояла, как изваяние, которому нипочем ни жара, ни холод. Она уже не выглядела изящной, привлекательной, желанной: ее волосы космами свисали на лицо, она сурово разглядывала Вагенфура и все еще держала в руке револьвер.

И тогда произошло нечто невероятное: Цирер, сидевший в машине Вагенфура будто сторонний наблюдатель, пересел на место водителя, включил зажигание и поехал. Перед террасой он повернул, медленно проехал мимо нас, выехал из ворот и скрылся на дороге, ведущей к реке.

— По-моему, один уже за бортом, — сказала Матильда.

Вагенфур сделал два шага к воротам, как будто хотел догнать свою машину, потом повернулся к Матильде.

— Я не имею никаких дел с заводом Бёмера, — сказал он. — И не хочу больше их иметь. Передайте это вашему отцу. А теперь оставьте меня в покое.

— А какие вы даете гарантии?

— Я же вам только что сказал.

— Вы что, считаете меня дурочкой? Ваши устные гарантии оборачиваются колокольней и гаражом.

— Уберите наконец револьвер. То, что вы делаете, — это вымогательство. Я вас предупреждаю.

— Можете мне не угрожать, ведь вы конченый человек, — ответила Матильда. — Я расскажу в Совете предпринимателей о ваших методах. Те из ваших коллег, кто еще не утратил хоть каплю порядочности, больше никогда уже не появятся рядом с вами, во всяком случае на виду у всех. А ваша американская головная фирма выбросит вас как отребье, если узнает правду… Пошли, Вольф, оставим его. Я думала сначала, что имею дело с серьезным противником, а встретилась с ничтожеством. Передайте от меня привет Зиберту, и пусть он пришлет мне свой прейскурант. Может, он мне еще понадобится.

Матильда сделала мне знак рукой, в которой все еще держала револьвер. Пока мы медленно шли к машине, она спрятала оружие в сумочку; мы сели и тронулись в путь.

В лесу на гребне холма, откуда в хорошую погоду можно видеть весь город, я остановился и выключил мотор. Дождь барабанил по крыше и заливал ветровое стекло. Матильда хотела включить радио, но я слегка отстранил ее руку.

— Пожалуйста, не надо сейчас музыки, — сказал я.

— Без музыки все равно не легче, — ответила она.

— И что теперь? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она. — Вагенфур достаточно умен, он точно знает, что проиграл. Цирер удрал, Зиберт скроется. Спорю, что, если завтра мы поедем в Дюссельдорф на Берлинер-аллее, его фирмы там уже не будет, переехала неведомо куда. Но Вагенфур знает также, что у нас в руках мало бесспорных доказательств.

— Значит, он выкрутится?

— Почему бы и нет? Если только он оставит завод в покое, — ответила Матильда.

Нависшие над Дортмундом облака вдруг разорвались. Солнце высушило дождь, но оно было бессильно разогнать смрад, поднимавшийся из заводских труб.

— Звонил Шнайдер, этот пройдоха, — сказала Криста, когда я вскоре после обеда вернулся домой. — Он показался мне очень взволнованным. Сказал, что по важному делу. И просил тебя сразу же позвонить. Если бы ты вышел из этого дела, Эдмунд. Ты еще об этом пожалеешь. Ни один человек не скажет тебе спасибо за старания.

В смятении я пошел к телефону и уже хотел набрать номер Шнайдера, как раздался звонок.

— Где вы, собственно говоря, пропадаете, черт побери! Я уже мозоль на пальце набил, — крикнул Шнайдер. — Вы получили письмо?

— Какое письмо? От кого?

— От близнецов.

— Нет.

— Тогда слушайте меня внимательно, — сказал Шнайдер. — Они официально сообщают, что по истечении установленного договором срока продадут свои сорок процентов. Они великодушно предлагают правлению купить эти сорок процентов, если мы выложим ту же сумму, которую заплатил бы банк или другой солидный покупатель. Ну да ладно, это бы мы осилили. Большая часть, шестьдесят процентов, остается все равно у нас, и нам безразлично, кому вытачивать доходы, близнецам или банку. Но самое неприятное впереди. Близнецы упрекают меня и правление, что мы не поставили их в известность об анонимном письме и увольнении Гебхардта. Это письмо подтолкнуло их к окончательному решению продать свою долю, поскольку им претит все, о чем сообщалось в письме, и они не сомневаются в правдивости этих обвинений. А теперь самое потрясающее: близнецы рекомендуют снять фамилию Бёмера с названия фирмы и дать заводу другое наименование. Вы поняли?

— Понять-то понял.

— Я сейчас приеду. Через полчаса буду у вас, но в одном я уже убедился: наследники куда хуже, чем основатели фирмы.

— Вы тоже наследник.

— Знаю, — возразил Шнайдер. — Но один из наследников печального образа.

Криста прислушивалась к нашему разговору; когда я положил трубку, она вопросительно взглянула на меня.

— Через полчаса приедет Шнайдер, — сказал я.

— Не возражаю, если это надо. Но, пожалуйста, не устраивай из нашего дома проходной двор. Для деловых встреч есть контора.

— Близнецы хотят продать…

— Могу их понять, — сказала Криста.

— Что ты можешь понять? То, что они подвергают опасности нашу модель, а с ней пятьсот человек?

— Ну и что? Они поняли только, что своя рубашка ближе к телу. И не хотят быть затянутыми в это болото. Они оба умнее тебя. Они люди моральные и знают, что в постели не рождаются серьезные идеи.

— Это чистое лицемерие, — сказал я. — Ведь и тебя они называют тетей, хотя ты родилась вне брака. Двадцать лет кряду это их не шокировало.

Криста покраснела и хотела было открыть рот, чтобы возразить мне, но не успела ничего ответить, так как в дверь позвонили. Ее свирепый взгляд красноречиво показывал, что я наговорил лишнего. Я открыл дверь. Оказалось, что Шнайдер привез с собой Хётгера. Криста подала обоим руку, но тут же скрылась у себя в комнате на втором этаже.

В гостиной Шнайдер сказал:

— Мы опять оказались по горло в дерьме… У нас на редкость удачное положение с заказами. Новый мотор Адама идет нарасхват, и вдруг являются два инфантильных наследника и хотят все погубить, поскольку они морально возмущены, эти тупицы. Ведь не могу же я выйти к заводчанам и заявить, что они по меньшей мере следующие десять лет не могут рассчитывать на выплату прибыли, потому что мы должны вернуть близнецам их долю. У нас человек двадцать за эти десять лет уйдут на пенсию. Они захотят получить до этого хоть какие-то деньжата.

— Давайте не будем волноваться, — сказал я. — Дела у нас не так плохи. Вчера мы с Матильдой побывали у Гебхардта дома, и он нам кое в чем признался. А сегодня мы были на вилле, там встретились со всей шайкой. На следующем заседании правления я подробно доложу обо всем. Нам надо было что-то предпринять, чтобы избавиться наконец от вмешательства в заводские дела. Если угодно, мы провели необходимую оборонительную операцию по защите модели. Между прочим, Матильда у Гебхардта и Вагенфура держалась великолепно.

Шнайдер выкатил глаза и до хруста сжал пальцы. Хётгер, который мало что понимал, сидел с раскрытым ртом и без конца теребил нос. Оба они выглядели забавно, но мне было не до смеха. Я боялся возражений со стороны Шнайдера, и они не заставили себя ждать.

— За моей спиной и вместе с моей дочерью! — гневно вскричал он. — Что сказал Гебхардт? Что было на вилле?

Хётгер посмотрел на меня так, как смотрит ребенок на своего отца, ожидая от него объяснений; Шнайдер бегал по комнате и бил кулаком по ладони.

— Может, мне еще благодарить вас за то, что вы злоупотребили моим доверием? — сказал он. — Может, похвалить вас за заслуги перед заводом, как хвалят политиков за заслуги перед отечеством?

— Все случилось так внезапно, что я не мог вас проинформировать, — ответил я. — По правде сказать, я и не хотел вас уведомлять, поскольку вы запретили Матильде вмешиваться в дела фирмы. Но мы сделали решающий шаг вперед, мы теперь знаем, кто наши противники. Мы знаем почти все, за исключением того, почему Хайнриха Бёмера повесили на колокольне. Кто это сделал — ясно, прислужники Зиберта. И мы знаем также, кто стоит за его спиной — вот именно, «чистенький» господин Вагенфур… Мы можем теперь, господин Шнайдер, убедить близнецов не продавать свою долю человеку, который был якобы другом их отца, а на самом деле его злейшим врагом и бессовестным конкурентом. По мне, так лучше, чтоб они продали банку, это еще полбеды, но с таким человеком, как Вагенфур, даже если у него окажется меньшая часть акций, справиться будет трудно.

Шнайдер смотрел в окно на сад и будто бы безучастно возразил:

— Как я могу руководить предприятием, если член правления проводит политику фирмы на свой страх и риск, да еще толкнул на это мою дочь.

— Она меня толкнула, а не я ее, — ответил я.

— Проклятье, я не хочу семейных предприятий, мы уже вполне вкусили их прелесть.

Он сел рядом с Хётгером на диван, положил ему на плечо руку и сказал:

— Хоть ты у нас добрая незамутненная душа! Что делал бы мир без таких людей, как ты? Погиб!

Потом, постукивая правым указательным пальцем по столу, он обратился ко мне:

— Так вот, больше всего мне хотелось бы выйти из игры. У меня на пределе и нервы, и силы. Когда бог-отец доложил мне о своих планах, я поднял его на смех, но потом я понял, что он не дурак, а дальновидный предприниматель. Но я не мог себе представить, что в нашей стране дальновидность не пользуется спросом. Я был слишком наивным.

Немного помолчав, я сказал:

— Нам с вами хорошо известно, что модель еще должна завоевать себе место под солнцем. Ведь не случайно же вы клюнули на брошенную Хайнрихом Бёмером наживку, а число безработных…

— Оставьте ваши проповеди. Все это я знаю лучше вас.

— И поэтому хотите теперь выйти из игры? Пятьсот человек благодаря Бёмеру стали хозяевами «в своем доме», даже если они это не совсем еще понимают, но без домоправителя им не обойтись.

— Вы закончили, господин фотограф? — спросил Шнайдер и издевательски ухмыльнулся.

— Чего вы боитесь? Самого себя?

— Нет, не себя. Я боюсь коллектива, — ответил Шнайдер.

Едва Шнайдер и Хётгер уехали, по лестнице спустилась Криста с кошкой на руках. На кухне она опустила кошку перед миской, но кошка не хотела есть, просилась в сад, а когда я открыл дверь на террасу, она передумала и залезла под батарею.

Криста вымыла на кухне руки и стала готовить ужин. Она гремела кастрюлями и посудой — верный признак дурного настроения.

Я остался в гостиной и ждал. Не прождал и получаса, как она вышла из кухни, держа в руке картофелечистку, и сказала:

— Я обижена. Оскорблена. Я все слышала, ты и Шнайдер так орали, что не спасли и закрытые двери.

Она демонстративно села напротив меня, громко и тяжело дыша, при этом играла картофелечисткой, которая несколько раз выпадала у нее из рук.

— Что сегодня на ужин? — спросил я.

— Не перебивай меня, — ответила она. — Почему ты называешь по имени эту… эту особу, как ты дошел до того, что называешь ее Матильдой, а не фройляйн Шнайдер, как полагается? А как ты произносил ее имя — Матильда… Я и сейчас еще слышу, каким тоном ты произносил… У тебя с ней что-то было? Что у тебя было с этой особой?

Чтобы не смотреть ей в глаза, я встал, подошел к большому окну и стал разглядывать унылый сад.

— Что у меня могло с ней быть, — сказал я.

— Этого я не знаю. Если у тебя что-то с ней было, то я не думаю, что в этом есть твоя вина. Ведь это такая особа, к которой льнут все мужчины, особенно с седыми висками. Для них она самый подходящий объект. Это мне хорошо знакомо, каждый день вижу в гостинице, как седовласые старцы забывают перед такими красотками о своем возрасте и достоинстве. Не то слово забывают, просто теряют разум.

— У Шнайдера и у меня сейчас другие заботы, некогда обсуждать твою ревность.

— Я не ревную. Разве у меня есть на то причины?

— Прошу тебя, Криста…

— Эта особа довела Бёмера до того, что он составил безумное завещание, ввел в заблуждение свою жену и сыновей, почти лишил их наследства. Ты что ж, все еще этого не понял?

— Хайнрих Бёмер мертв. Не он, а его жена осуществила его волю. Матильда не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Матильда! — вскричала Криста, вскакивая с места. — Почему ты называешь ее Матильдой, почему не фройляйн Шнайдер? Почему не потаскушкой, гоняющейся за наследством…

— Ведь ты ее вообще не знаешь.

— Зато ты знаешь, теперь я понимаю, — сказала Криста и снова села в кресло. — Если бы не было этой особы, то не было бы и тех забот, которые теперь терзают тебя и Шнайдера. Так ему и надо. Так оно и есть, и больше тут нечего добавить. Это она поставила вас в такое положение, а у тебя с ней что-то было, это я чувствую. Я чувствую, что уже несколько месяцев за моей спиной что-то происходит.

— Чушь! Между мной и ею ничего не было, нет и не будет.

— В самом деле ничего? Думаешь, я такая дура? Хайнрих Бёмер назначил Шнайдера своим преемником на заводе, а тебя преемником в постели — это факт. Слепой я была. Слепой…

— Все совсем не так, — ответил я. — Бёмер поручил мне заботиться о Матильде в случае, если ей нужна будет помощь, не более того.

— Что ты называешь помощью?.. Я уверена, что ты бежал к ней, высунув язык и задрав хвост.

— Криста, прошу тебя…

— Прекрати оправдываться. Ты все это делал только ради завода, я знаю! Как благородно! Но при этом обманывал меня так, что я и слов не подберу. Я все время чувствовала, что с тобою что-то происходит, но даже представить себе не могла, что мой муж развлекается с девицей легкого поведения в постели покойника.

— Теперь ты ударилась в пошлости.

— Я? А ты? Ты ходячая добродетель, самоотверженно приносишь себя в жертву, крадешься в фирму через постель! Из-за потаскушки все твои фотокамеры потеряли для тебя ценность, из-за потаскушки все твое маленькое состояние в подвале стало тебе безразличным. И все это лишь потому, что в штанах у тебя пробудилась весна…

— Хоть ты и женщина, но не имеешь права так меня оскорблять.

— Правда оскорбляет? Я всегда думала, что правда может причинить лишь боль.

— Но это неправда! Это только вздорные обвинения и подозрения. Я мог бы с таким же успехом утверждать, что мы впутались в эту историю лишь потому, что ты дочь отца Хайнриха Бёмера. Не будь этого родства, мы никогда не оказались бы в теперешнем положении.

Не пойму, как у меня с губ слетело это слово «дочь» — мне не следовало его произносить! Криста растерянно взглянула на меня и медленно отвернулась. Потом вдруг побежала на кухню, хлопнула дверью и повернула в ней ключ.

Мне надо было постучаться в дверь и попросить у Кристы прощения, но я в смятении вышел из дома и побрел в свою излюбленную пивную, в которой не был уже несколько недель.

Когда я вошел в зал, десяток стоящих у стойки мужчин обернулись и посмотрели на меня, как на какую-то знаменитость или на прокаженного. В самом конце стойки я нашел свободное место, где надеялся спокойно, в одиночестве, выпить кружку пива, и сделал хозяину знак, чтобы он налил мне пльзеньского из бочки.

При моем появлении мужчины прервали свои разговоры. Я сделал вид, что не замечаю их любопытных взглядов, и начал пить пиво, но они все еще глазели на меня. Тогда я отодвинул кружку и посмотрел каждому прямо в лицо; они один за другим опускали голову или отводили взгляд.

Как бы нехотя они продолжили свои разговоры. Большинство присутствовавших знали меня, и я знал их, хотя и не всех по фамилии — в пивных обращаются друг к другу по именам. Почти все они приходили сюда в определенные часы, большой толпой или маленькими группами; время этих посещений зависело также от телевизионных программ. За последние месяцы ряды постоянных посетителей поубавились. За стойкой появлялось все больше пустых мест, так как неуклонно растущая безработица вынуждала многих покупать пиво в супермаркете подешевле и пить его дома. В результате такой экономии мужчины лишались общения друг с другом в пивной.

Вдруг один из них крикнул:

— Гляньте-ка, господин заводовладелец опять появился в гуще народа.

Картофельный Шмидт раскрыл было рот, он уже не твердо стоял на ногах. Даже когда я тупо смотрел на свою кружку, то чувствовал на себе их любопытные и выжидающие взгляды. От меня требовали ответа, но я не хотел его давать. Я хотел покоя.

Но картофельный Шмидт не дал мне его:

— Посмотрите, с тех пор как он стал генералом, он уже не разговаривает с пехотой. Я всегда говорю, мир устроен несправедливо: один становится безработным, другой получает в подарок завод. И это называется социальной справедливостью. Эй, Эдмунд, не хочешь ли ты нам что-нибудь сказать?

— Я хочу спокойно выпить мое пиво и чтобы ко мне не приставали, — ответил я.

— Оставь его в покое, — крикнул другой. — Теперь у него по крайней мере есть определенное рабочее время и ему не надо постоянно фотографировать голых баб. Я бы не хотел с ним поменяться. Лучше иногда голые, чем постоянно одетые.

Все громко рассмеялись такому сопоставлению.

Выручил хозяин: он поставил передо мной вторую кружку пльзеньского и начал вполголоса разговаривать со мной. Жаловался на отсутствие посетителей, особенно из числа «постоянных», которые прежде обедали у него или ужинали. Раздача пищи сократилась на половину, а вечером на две трети. И нередко посетители битый час сидят за неполной кружкой пива.

— Если так пойдет дальше, — продолжал он, — то я скоро прикрою свою лавочку. Я за стойкой и моя жена на кухне, мы работаем практически уже задаром, если подсчитать почасовую выручку. Собственно говоря, мне надо объявить себя банкротом.

Ранний вечер перешел в позднюю ночь. Один за другим посетители расходились по домам. Пришло еще несколько человек, в основном парочки, но вскоре пивная опять погрузилась в скуку. В конце концов остался я один. Я чувствовал, как пиво ударило мне в ноги, хозяин все чаще и пристальнее поглядывал на часы над полкой с посудой.

Наконец я распрощался, помахав хозяину рукой, а он крикнул мне вслед:

— Заходи еще, хоть ты теперь и стал рангом выше. Пиво у меня всегда вкусное.

Подняться сто метров в гору оказалось нелегко. Я не шатался и шел все еще прямо, но голова у меня кружилась. Я тихонько открыл дверь и тихонько закрыл ее за собой, а когда зажег в коридоре свет и поискал глазами, за что можно ухватиться, мне померещилось, будто в коридоре кто-то есть. На несколько секунд я затаил дыхание, но ничто не шевельнулось. В гостиной все было на своих местах. Криста никогда бы не легла спать, если бы хоть один стул или кресло были сдвинуты со своего места. На кухне тоже все было убрано. Ничто не говорило о том, что здесь готовили несостоявшийся ужин.

И все-таки что-то нарушало привычный порядок, что-то беспокоило меня. Неужели я так опьянел, что готов был встретить зеленых чертиков?

В животе ныло. Я сел на стул и попытался привести в порядок свои мысли, сидел будто в оцепенении, прислушивался, но не замечал ничего необычного. Все стояло на своих местах, как и прежде. Тогда я встал и выключил все лампы, остался бледный отблеск — в подвале горел свет.

Мы часто забывали гасить в подвале свет. Нередко он горел всю ночь, в этом тоже не было ничего исключительного. Я подошел к перилам и посмотрел вниз: на ступеньке лестницы лежал топор, который обычно висел в гараже на кожаном ремне, свет же шел из лаборатории, дверь в нее была полуоткрыта. Я спустился по лестнице, взял топор и распахнул дверь.

Зрелище было ужасное.

Лаборатория, моя мастерская, была разгромлена, фотокамеры валялись на полу, все, что с финансовой помощью Кристы я приобрел и из года в год приумножал, все неоценимое для человека, который зарабатывает этим на жизнь, было разломано, измято, изрублено на куски, раздроблено, раздавлено. Будто в трансе я поднял свою «Лейку»; самый лучший специалист уже не мог бы ее спасти.

Я прислонился к косяку двери и не пытался сдержать слезы. Какой-то безумец буйствовал здесь. Но кто? Ни один человек, даже Криста, не мог так крепко спать, чтобы не проснуться от этого сумасшествия. Вспомнился Зиберт, от его людей всего можно было ожидать. Хотел меня проучить? Но такое разрушение нельзя произвести бесшумно и за несколько секунд, Криста должна была услышать. Разве что ее не было дома?

На негнущихся ногах я прошелся по мастерской, волоча за собой топор, отбрасывая носком ботинка осколки стекла и разбитые инструменты, и когда у меня под подошвами что-то скрипело, меня пронизывала боль. Потом я поднял над головой топор и изо всех сил обрушил его на треногую табуретку. Удар расщепил сиденье и принес мне облегчение. В пивной они называли меня господином директором, в самом деле, зачем директору фотолаборатория, фотокамеры и разное техническое барахло? Я поднялся в гостиную, поднял жалюзи на двери на террасу; кошка тут же вынырнула из мрака. Я вышел на террасу, ночь была темная, прохладная, а воздух невыносимо влажный. Я вновь вернулся в гостиную, опустил жалюзи и покормил на кухне кошку. Я протрезвел и чувствовал себя плохо. Поднялся на второй этаж, а когда хотел открыть дверь в спальню, оказалось, что она заперта изнутри.

И тут меня осенило. Никто из посторонних не проникал в дом — преступник заперся в спальне. Это была моя собственная жена.

Я опять спустился в гостиную и сел в кресло; кошка тут же прыгнула мне на колени и позволила себя погладить. Что же делать? Хорошо бы Криста пришла на следующее утро к завтраку и сказала: «Сожалею, мы купим тебе новое оборудование». Или: «Радуйся, ведь все это тебе уже не нужно». Или: «Как фотограф ты свое отпел, теперь больше не поддашься искушению взять фотоаппарат».

Я не шевелился, чтобы не потревожить кошку, которая растянулась у меня на коленях, заснула и видела, наверное, сны, потому что лапы у нее подрагивали.

Может, мне надо собрать свои вещи и уйти из дома? Но куда? Ведь это и мой дом.

Спустя какое-то время я заснул в кресле.

Утром я проснулся от шагов Кристы по лестнице. Она уже была одета, на руке несла плащ. Жалюзи Криста не поднимала; я слышал, как на кухне она выскребала из консервной банки кошачий корм и наполняла им миску. Пока я собирался с духом заговорить с ней, она ушла.

— Цирер позвонил моему отцу, отец мне. Я договорилась с Цирером о встрече: сегодня вечером, в девятнадцать часов, в загородном ресторанчике «У оленя», возле трамплина. Я за тобой заеду, если ты будешь один.

— Буду один, только…

— Не бойся, все делается с согласия моего отца, даже то, что ты поедешь со мной. В восемнадцать часов я буду у тебя, — сказала Матильда.

Я положил трубку, не зная, что теперь делать. Прибрать в подвале? Выбросить в помойку целое состояние? Нет, я решил оставить подвал в том же виде. Пусть Криста увидит, когда вернется домой. Мне стало ясно, что потеря аппаратуры причиняет мне меньшую боль, чем сам этот поступок.

Я взял газету и стал читать страницы под заголовком «Квартирный рынок», которых никогда в жизни не открывал. За этим занятием прошла половина утра. Я не нашел ничего, что могло бы соответствовать моим желаниям, а вернее сказать, я несерьезно изучал эти объявления.

Какое-то время я думал о том, чтобы предложить Кристе продать дом, а выручку поделить. Но кто же купит дом в такое время, когда только в нашем пригороде пустуют десятки квартир, потому что люди не могут платить большие деньги за их аренду, а квартиры в собственность предлагаются за половину их фактической стоимости.

Я снова спустился в подвал и стал смотреть на учиненный разгром — боли мне это уже не причиняло. Я взял на руки кошку, которая шла за мной, и погладил ее, а она поблагодарила меня громким мурлыканьем.

Потом я вышел пройтись. Но скоро потерял всякое желание гулять по такой промозглой погоде и сказал себе, что теперь мне так или иначе надо все забыть: пивнушку с ее веселым хозяином, любезную девушку в сберкассе, жизнерадостную, всегда готовую пошутить продавщицу в булочной, владелицу цветочного магазина, которая давала мне советы для сада, ворчливого и добродушного почтового чиновника, женщину в газетном киоске, которая тем больше боготворила свою трехлетнюю дочку, чем чаще та все подряд смахивала с полок, и которая считала этот хаос признаком того, что ребенок растет. Конечно, придется забыть и моих соседей, которые всегда были готовы помочь, и сад, где за долгие годы пролил немало пота. Забыть придется и нашу спокойную, невозмутимую кошку.

В шесть часов я уже стоял у двери. Матильда была точна. Когда мы ехали по городу, я спросил:

— Что от тебя надо Циреру?

— Это мы узнаем, — ответила она.

В ресторане, красиво отреставрированном старом крестьянском доме, мы сразу нашли тихий уголок. Несколько посетителей сидели в разделенном нишами зале. Цирер явился около семи. Он явно не ожидал встретить меня, замялся, не решаясь сесть, пока Матильда нетерпеливо не указала ему на стул.

— Господин Вольф приехал по моей просьбе, — сухо сказала она. — Фирма Зиберт слишком доверительна, поэтому с ней надо держать ухо востро.

Наконец Цирер сел и углубился в меню, которое протянула ему Матильда.

— Начинайте, — сказала она. — Я вся внимание.

— Вот так, с ходу?

— А мне что ж, плакать или танцевать, чтобы вы заговорили?

Цирер скрестил руки, так что кончики его пальцев коснулись кончика носа; потом положил руки с обеих сторон тарелки и, тяжело дыша, сказал:

— Я буду краток.

— Только не торопитесь, — заметила Матильда.

— Вы, конечно, знаете, что моя фирма — это фирма Вагенфура, я лишь подставное лицо. Вернее сказать, о моих делах, которые я веду для Вагенфура, его основная фирма в Кливленде до сих пор ничего не знала. Теперь об этом стало известно. Три дня тому назад в Дюссельдорф прибыл некий мистер Брайтон, который, между прочим, ни слова не говорит по-немецки.

— Вы слишком многого требуете от американца, — съехидничала Матильда.

— В общем, он приехал, чтобы сменить Вагенфура, поскольку заметили, что тот здорово гребет себе в карман. Теперь они от него избавились.

Официант принес еду; Цирер чуть ли не с жадностью накинулся на свою порцию, а Матильда только поковырялась в тарелке, сморщила нос и съела всего несколько кусочков.

— А какое дело этому мистеру Брайтону до меня или до фирмы Бёмера? — спросила она деловито.

— Никакого, а может быть, и очень большое, — ответил Цирер.

— Послушайте, — сказал я, — вы договорились встретиться с госпожой Шнайдер здесь, за городом, госпожа Шнайдер попросила меня поехать с ней. Не проще было бы встретиться прямо на Ганновершештрассе, у господина Шнайдера? Что вам, в самом деле, надо?

— Я хотел бы договориться о передаче вам кое-каких сведений, которые были бы для вас полезны.

— Что вы хотите получить за эти сведения? — спросила Матильда.

— Но я ведь не собираюсь вам что-то продать, фройляйн Шнайдер. Я хотел…

— Вы упомянули о договоренности, господин Цирер. Что вы хотите? Денег?

— Как можете вы обо мне так думать?

— А на что вы рассчитываете? Мы знаем, кто чего стоит.

— Я думал…

— Сначала информация.

— Сыновья Бёмера хотят продать свой пай господину Вагенфуру, — сказал Цирер. — Я знаю это от самого Вагенфура, братья на прошлой неделе были у него в конторе в Дюссельдорфе.

— Но вы ведь только что сказали, что Вагенфура сняли, — искренне удивилась Матильда.

— Да. Но ведь Вагенфур не собирается покупать для «Уорлд электрик», он хочет купить пай себе.

— А откуда у него такие деньги? — спросил я.

— За десять лет, как он управляет дюссельдорфским филиалом «Уорлд электрик», он хорошо нагрел руки, и не без помощи разных побочных делишек, в том числе и не без содействия моей фирмы.

— Пусть покупает, все равно он останется в меньшинстве, — сказал я. — Вершить все будет правление во главе с господином Шнайдером.

— Так оно представляется на первый взгляд. Но Вагенфура с его сорока процентами нельзя потом будет отстранить от участия в любых решениях. Он усядется вместе с вами за один стол, а это не доставит вам большой радости. Хотя он и останется в меньшинстве, но сможет грозить правлению: купите у меня мой пай или…

— Или? — спросил я с некоторым беспокойством.

— И все-таки это проблема правления, а не моя, — сказала Матильда. — Так чего вы хотите от меня? Ведь здесь я, а не правление.

— Этой продаже господину Вагенфуру можете помешать только вы, — ответил Цирер.

— Я? — удивилась Матильда. — Каким же образом?

— Сыновья Бёмера читали, конечно, письмо Гебхардта персоналу. И вы, только одна вы, должны поехать к ним и пригрозить, что обнародуете деликатные подробности об их отце, если они продадут свой пай Вагенфуру. Вы должны дать им ясно понять, что Вагенфур косвенно виновен в смерти господина Бёмера. Ведь из-за вас, фройляйн Шнайдер, возник тогда спор и Хайнрих Бёмер потерял самообладание, только поэтому он так неудачно упал, что тут же скончался. Ведь не кто иной, как Вагенфур, сказал Бёмеру прямо в глаза, что он совратил не только несовершеннолетнюю, но и подчиненную ему по службе девушку. Все это вам надо объяснить сыновьям. Может быть, тогда, боясь скандала, они откажутся от продажи акций Вагенфуру.

Цирер говорил с таким деловым видом, будто предлагал своим партнерам серьезную сделку. Пока он говорил, он медленно и с наслаждением ел сыр, который заказал на десерт. Резал сыр на маленькие кусочки, нанизывал их на нож, совал в рот и уплетал за обе щеки.

Матильда смотрела в потолок. Я видел, как все в ней кипело. Потом она с силой стукнула по столу кулаком.

— Знаете, — сказала она, — за последние месяцы я пережила так много, что сейчас ничто не может вывести меня из равновесия. Напротив, если вы будете утверждать, что делаете все это только из любви к моему отцу и к заводу, то я слепо в это поверю и сочту своим долгом возликовать… А теперь выкладывайте, чего вы требуете взамен?

— Сущие пустяки, — ответил Цирер. — Может быть, у вашего отца найдется для меня местечко, соответствующее моей квалификации. Ему нужен, например, дельный прокурист.

— Сомневаюсь, — заметил я.

— Сколько бы вы хотели получить, если на заводе не найдется для вас места? — спросила Матильда.

— Вы имеете в виду деньги?

— Именно это.

— Если вас, как вы сказали, ничто не может уже удивить, — ответил Цирер, — то, может быть, вас удивит то, что я ничего не хочу. Если не найдется места, то тогда вообще ничего.

— Это действительно меня удивляет, — сказала Матильда.

Лицо Цирера расплылось от удовольствия, и он стал добиваться от Матильды благосклонности, постоянно кивая ей и бросая на нее восхищенные взгляды.

— Значит, — продолжала она, — я должна последовать вашему гнусному совету и опозорить многолетнего спутника моей жизни в глазах его детей. Сомневаюсь, чтобы это увенчалось успехом. Но раз уж мы сидим вот так душа в душу, то меня интересует еще кое-что: вы знаете о темных делишках господина Вагенфура и еще более темных некоего господина Зиберта и знаете также, насколько впутан в эти делишки Вагенфур. Почему же вы не обратились в полицию? От скольких трудов были бы избавлены мы с господином Вольфом.

— Я работал раньше прокуристом в «Уорлд электрик», и последствия до сих пор еще сказываются. Я имею в виду, что бывают происшествия, о которых нельзя рассказывать, не уличив при этом самого себя.

— Понимаю, — сказал я. — Вагенфур держит вас в руках и может заставить вас всю жизнь держать язык за зубами.

— Примерно так.

— Больше я ничего не хочу знать, — сказала Матильда. — Пошли, Вольфик, поехали. А вы уж, господин Цирер, пожалуйста, заплатите, ведь это вы назначили нам встречу. Может быть, когда-нибудь из вас еще получится джентльмен.

По дороге обратно Матильда презрительно фыркнула:

— Информация в обмен на должность! Цирер не хочет быть вахтером, а только прокуристом, преемником Гебхардта.

— Он просто хочет спасти свою шкуру, вот и все, — ответил я. — Кто знает, что он натворил в «Уорлд электрик». Во всяком случае, Вагенфур держит его в своих лапах. И все-таки это возможность не выдать обманщика, а заставить его работать на себя. И Цирер проинформировал нас только затем, чтобы самому избавиться от Вагенфура.

— Ты думаешь, я этого не поняла? Его предложение нажать на близнецов неплохое, хотя и неслыханно грязное.

Через какое-то время я сказал:

— Преподносить сюрпризы способен не только Цирер, но и я. Мне нужна квартира, Матильда.

— Ты переезжаешь? — спросила она таким тоном, будто давно уже об этом знала. — Или тебя выгнала жена?

— Переезжаю.

— Значит, все-таки выставили за дверь.

Потом она рассмеялась. Смех ее причинил мне боль; больше всего мне хотелось выйти сейчас из машины и побыть одному. Радостно, чуть ли не шаловливо, она сказала:

— Вольфик, у меня есть идея. Можешь переехать в мою квартиру, а я, пока ты найдешь что-нибудь подходящее, пристроюсь у отца.

— Откровенно говоря, я не собираюсь оставлять мой дом, — ответил я. — Хочу только уехать на несколько дней, а может, и недель.

— Вы поссорились? Больше, чем обычный семейный скандал?

— Она учинила погром в моем подвале, все изрубила топором — фотокамеры, все приспособления, абсолютно все. И это лишь из-за того, что в разговоре с твоим отцом я назвал тебя Матильдой.

— Твоя жена не глупа, — ответила Матильда. — Она знает, что ты ее обманываешь, хотя никогда еще не обманул на самом деле. Ты слишком долго утаивал от нее, что знаком со мной, а это хуже, чем просто лечь в постель с другой женщиной. Она знает, конечно, что это я вытеснила ее из твоего сердца. Женщина это чувствует, ей не надо объяснять.

— Я люблю тебя, теперь моя жена это знает.

— Лучше бы ты помолчал, — отрезала Матильда. — Ты мне симпатичен, но что касается любви, то она отдана покойному. Пошли, не печалься. Я высажу тебя у твоего дома, можешь порыдать вдоволь о своих фотоаппаратах. А можешь переехать в мою квартиру. Предложение остается в силе.

Криста в своей обычной позе сидела напротив меня в гостиной, терла ладони, зажатые между колен, и смотрела мимо меня на террасу.

— Значит, уходишь совсем?

— Ты же знаешь почему, и нет смысла еще раз говорить об этом. Все давно уже сказано. Так что не будем сентиментальны.

— Сентиментальны? Я? Я только удивлена, с какой легкостью ты отрекаешься от совместно прожитых нами лет.

— Если я так легко от них отрекаюсь, то только потому, что ты взяла в помощники топор… Но оставим это. Ясно одно, из-за тебя я попал в такое положение, которого мы оба не могли предвидеть и которого не хотели. А теперь я, собственно говоря, даже рад, что ты взяла в руки топор. Ты дала мне понять, где мое настоящее место, а именно на заводе… Наш дом останется за тобой, если ты захочешь. Я готов хоть сейчас переписать его на твое имя.

— Переписать? Да. Это упростило бы дело, за это я была бы тебе благодарна… Где ты будешь жить?

— Подыщу себе квартиру. Это не трудно, в Дортмунде хватает пустующих квартир. А пока на время перееду к Матильде, сама она поживет у отца.

— Даже если она будет жить у отца, это ведь ничего не меняет. Ты всегда думал о ней, ты постоянно о ней думаешь. Мужчины в твоем возрасте жадны и трусливы. Они просто не хотят признаться, что для молодых девушек уже не годны. А девушки просто хотят попробовать, как это бывает с мужчиной зрелого возраста, лучше всего с субботы на воскресенье. О том, что будет потом, мужчины не думают. Женщина же, напротив, хорошо знает, когда она становится старой для амурных дел. Мужчина этого никогда не знает. И не хочет знать, поэтому делается смешным. Мужчина даже в гробу считает себя неотразимым.

Криста поднялась с места, будто хотела попрощаться с засидевшимся гостем. Я не встал. Может быть, ждал чуда, может быть, надеялся, что она все-таки предложит еще раз попытаться жить вместе, в нашем доме. Но она стояла передо мной, непреклонная и нетерпеливая, будто говорила: «Уходи же». Криста оставалась верна себе: она была оскорблена. И не было никакого прощения, никакого оправдания и поэтому никакого примирения.

В дверях я сказал:

— Вот мои ключи. Я позвоню тебе, и мы договоримся, в какой день я смогу забрать вещи.

— Это ни к чему, — сказала она. — Я упакую твои вещи и отправлю через экспедиционную контору на адрес этой дамы, у которой ты теперь живешь. Это сэкономит тебе время и труды. Для сборов ты слишком неряшлив и нетерпелив. Напиши мне, пожалуйста, адрес этой дамы.

Я написал адрес на блокноте, лежавшем возле телефона. Кошка скреблась в дверь террасы, я видел и слышал это, но Криста лишь сказала:

— Кошка — это кошка, а человек — это человек. Я впущу ее, когда ты уедешь.

Потом она громко захлопнула за мной дверь. Я не был даже уверен, впустит ли она меня когда-нибудь как посетителя. И вдруг, когда я отпирал машину, у меня перед глазами возникла картина из далекого прошлого: я собираю в трамвае катящиеся по полу апельсины и складываю их в пластиковый пакет, принадлежащий молодой, красивой и несколько смущенной женщине.

Я не оглядывался, но знал, что Криста стояла у окна на кухне и смотрела мне вслед. Я надеялся, что кошка прибежит через сад ко мне на улицу, но она не пришла. Очевидно, Криста впустила ее, как только я ушел из дома. Я чувствовал потребность попрощаться с соседями, но не стал этого делать. Криста постепенно сообщит им правду, и я уже слышал слова утешения: «Ваш муж стал теперь большим человеком, и кухарка в жены ему уже не годится».

Наконец решившись, я поехал. Перед церковью притормозил: когда-то здесь на колокольне висел человек, он давно уже обрел свой покой. А оставшиеся в живых до сих пор мучились из-за наследства, которого не ожидали.

Перед очередным заседанием правления я рассказал Шнайдеру об изменениях в моей личной жизни; слегка ироничное выражение его лица выдало, что он уже обо всем знает. Ведь Матильда не могла бы вдруг без всяких объяснений перебраться из своей роскошной квартиры в комнату в его доме, которую несколько недель тому назад она с презрением отвергла.

Потом я вкратце доложил о встрече с Цирером, умолчав о том, что предложил он, чтобы удержать близнецов от продажи их пая Вагенфуру. Благодаря своему жизненному опыту, накопленному за долгие годы общения с людьми на производстве, Шнайдер почувствовал, что я что-то утаил, тем не менее он не задал мне ни одного вопроса даже тогда, когда я повторил свое сообщение на заседании правления. Он сказал только:

— Несколько жидковато все это, новости Цирера не столь грандиозны. Удивляюсь, почему он не пришел с ними сразу ко мне.

Хётгер кивнул, Адам, будто в забытьи, что-то рисовал на листке бумаги; я не был уверен, что он вообще слушал.

Шнайдер продолжал:

— Благодарю вас все же, господин Вольф. Мы должны серьезно подумать, как покрепче связать вас производством. Гебхардта вы заменить не сможете, у вас не хватает опыта, в коммерческом деле много мелких и вроде бы второстепенных вещей, которые надо детально изучить. С другой стороны, неопределенность вашего положения нетерпима, мы производственная единица, а не благотворительное общество. Поэтому я предлагаю: вы возглавите отдел рекламы внутри нашей страны и за рубежом. Вы человек, обладающий богатой фантазией, обслуживание клиентов не составит для вас труда, я не возражаю, если вы найдете и новых клиентов. Ну как, согласны?

Хётгер и Адам ободряюще мне кивнули, при этом Адам не переставал что-то царапать на бумаге. У него было такое сосредоточенное выражение лица, будто он решал важную техническую проблему.

После того как мы при полном взаимопонимании обсудили все пункты повестки дня, Хётгер постучал по столу костяшками пальцев и попросил внимания. Мы недоуменно посмотрели на него. Обычно он предпочитал отмалчиваться, и даже приходилось тянуть его за язык.

— Коллега Шнайдер, — сказал он, — добился, чтобы мы работали сверхурочно: по десять часов в месяц, пока в течение квартала. Правление одобрило это, производственный совет одобрил, оба из опасения, что мы не выполним обязательства по поставкам.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Шнайдер.

— Я хочу сказать, что это ненормальная ситуация. Профсоюз борется за тридцатипятичасовую неделю, устраивает ради этого демонстрации, объявляет ради этого забастовки, а что делаем мы? Мы работаем больше часов, чем имеем право по коллективному договору. Я не вижу смысла в переработке.

— А я вижу, — возразил Шнайдер. — Если мы задержим поставки, это может стоить нам потери клиентуры.

— Народ ропщет. Когда я иду по заводу, мне хамят. Я думаю, что недовольство рабочих может повлечь за собой худшие последствия, чем невыполнение поставок.

— И что ты предлагаешь? Что вы предлагаете?

Шнайдер оглядел всех. Не трудно было понять, что наше мнение не особенно его интересует. Главным для него было благополучие завода, и он знал, что в настоящее время сверхурочным часам не было никакой альтернативы.

— Предлагаю покончить с этой темой, — сказал он. — Правление решило ввести сверхурочные часы, производственный совет, хоть и со скрежетом зубовным, поддержал. Мы не можем каждую неделю менять свои решения, люди должны знать, что им делать.

— Это так, — вмешался тогда Адам. — Наше решение было правильным, но возражения Хётгера тоже правильны. Поэтому предлагаю компромисс: производственный совет контролирует выполнение решения в последующие три месяца, а потом мы обсудим все заново.

— Мы могли бы, например, нанять новых людей, — сказал Хётгер.

— А что будем делать, если перестанут поступать заказы? — спросил Шнайдер. — Увольнять?

— Именно в этом и проблема, — поддакнул Адам.

После окончания заседания, когда я вместе с Адамом и Хётгером вышел в приемную, секретарша Шнайдера сунула мне в руки какую-то записку.

— Вас просят позвонить по этому номеру, — сказала она. — Вас соединить?

— Пожалуйста, — ответил я.

У телефона был Саша. Еще никогда он не звонил на завод, тем более во время заседания правления.

— Господин Вольф, — сказал он, — не могли бы вы прийти сегодня на нашу городскую квартиру? Мой брат тоже там будет. У нас к вам неотложное дело. Вас не затруднит? Может быть, сегодня в восемь вечера?

Я согласился и положил трубку.

Шнайдер наблюдал за мной из своего кабинета; когда я клал трубку, он медленно вошел в приемную.

— У вас смущенный вид, — сказал он. — Какие-то личные дела?

— Нет. Это был Саша Бёмер.

— Смотри-ка. Юноша вернулся на родину.

— Оба брата. Они просят меня прийти сегодня вечером на городскую квартиру. У них ко мне неотложное дело.

— А что тут необычного? Они оба поручили вам блюсти их интересы.

— Вероятно, до этого они звонили моей жене. Она послала по моему адресу не самые лестные слова.

— Тем не менее надо пойти. И тут же расскажите мне, как только вернетесь, все равно в какое время.

— Хорошо. Если не возражаете, я попрошу вашу дочь меня сопровождать.

Шнайдер только кивнул, как будто предугадал мою просьбу, и показал на телефон.

— Позвоните. Она должна быть дома.

Он даже не старался изобразить, что не слушает. Наоборот, сел на край стола и ждал, пока я наберу номер Матильды.

— Я договорился с близнецами прийти в восемь на городскую квартиру, — сказал я как можно более непринужденно, — и хотел бы, чтобы ты поехала со мной. Я звоню с завода, твой отец сидит рядом, он не против… Ты же знаешь, почему я хочу, чтобы ты была со мной…

— Конечно. Где мы встретимся? Лучше всего я за тобой заеду.

Шнайдер насмешливо смотрел на меня, когда я клал трубку и не знал, что сказать. Меня обидело его замечание:

— Не перестаю удивляться, как легко смутить мужчин в вашем возрасте; я считаю неразумным брать с собой мою дочь, но думаю, у вас есть на то свои причины и моя дочь их знает. А сейчас ничего мне не рассказывайте, расскажете, когда все будет позади. Надеюсь, вы не испортите все вконец.

По дороге домой, который не был моим домом, я купил рубашки и нижнее белье. Криста пока еще не прислала мои вещи, а я был слишком горд, чтобы напоминать ей об этом по телефону. Ее медлительность я объяснял желанием отомстить.

Матильда позвонила снизу в половине восьмого. Она не поднялась, сказала только по переговорному устройству, что будет ждать у подъезда.

Едва я сел в машину, как Матильда затараторила, вовсе не обращая внимания на мое настроение. После звонка Саши у меня в животе заныло; я был не в состоянии проглотить ни кусочка, хотя холодильник был полон.

— Я должна тебе что-то рассказать, Вольфик, это забавно, да нет, грустно. Позавчера на Клеппингштрассе я попала в объятия моей матери. Просто случайно, даже не смогла увернуться. Тип в военном мундире, рядом с которым она шествовала, тупо пялился по сторонам. И посмотрел на меня так, будто я восьмое чудо света, у него глаза чуть не вылезли из орбит. Да, моя мать опять подцепила военного, иначе она никак не может. А знаешь, как она со мной поздоровалась? «Вот неожиданность, дорогая соседка! — воскликнула она. — Ведь мы не виделись целую вечность!» «Какой случай!» — подтвердила я, ведь я сразу поняла, что она не хочет признаться своему военному, что у нее взрослая дочь. Она хладнокровно отреклась от меня, и в ту минуту я была ей за это даже благодарна. «Это мой друг», — представила она мне своего спутника, поглядев на мундир как на дар божий. «Желаю счастья», — только и обронила я. Мужчина — настоящий великан, не меньше ста девяноста сантиметров роста.

— Ну и что? — спросил я без особого интереса.

— Ничего. Мы распрощались и пожалели, что уже не соседи, а ведь наше соседство долгие годы было так гармонично. Но все-таки я не удержалась, чтоб не съязвить: передала сердечный привет ее мужу. Но мать только кивнула и улыбнулась. Она была красива, со вкусом одета, и она все еще принадлежит к тем женщинам, на которых мужчины засматриваются на улице… Скажи, ты знаешь, чего от тебя хотят близнецы?

— Скоро мы это узнаем, — ответил я. — Если они продадут пай, то в моих услугах уже не будут нуждаться.

Саша открыл нам дверь. Он удивленно вскинул брови, увидев рядом со мной Матильду.

— Добрый вечер, господин Бёмер. Я привел гостя, это Матильда Шнайдер.

Не припомню, чтобы когда-нибудь в жизни я видел такое растерянное лицо. Саша стоял в дверях как чурбан; рукой он автоматически пригласил нас войти, но сам загородил вход. Наконец он отошел в сторону и пропустил нас. В большой гостиной ждал Ларс. Он тоже взглянул на Матильду округлившимися глазами.

— Конечно, мне надо было заранее предупредить вас, что я приду не один, — сказал я. — Но все произошло так поспешно, ведь и ваше приглашение было неожиданным.

Поскольку они оба не двигались и не предлагали нам сесть, я несколько грубовато спросил:

— Не предложите ли нам сесть? Или дело настолько серьезно, что его можно обсуждать только стоя?

Матильда между тем бесцеремонно рассматривала обстановку огромной комнаты. Когда ее взгляд упал на ониксовый столик, она нахмурила лоб.

— Прошу вас, — сказал Саша, указав на знакомые мне кресла. Я с облегчением уселся, Матильда опустилась рядом. Она не сводила глаз со столика, вытащила из сумки пачку сигарет и, немного помедлив, запихнула ее обратно. Саша и Ларс пододвинули себе по креслу. Они упорно молчали, пока я не потерял терпение.

— Вы просили меня прийти, — сказал я, — могу я спросить — зачем? Речь пойдет о вашем письме господину Шнайдеру?

— Мы просили прийти вас, господин Вольф, но не эту даму.

В словах Ларса явственно прозвучало презрение. Я постарался сохранить спокойствие и ответил:

— Вы правы, эта дама, как вы ее называете, сама собиралась в ближайшие дни посетить вас, поэтому я и взял ее с собой.

— Мы считали вас более тактичным, — заявил Саша. Он посмотрел на своего брата и продолжил: — Во всяком случае, у нас нет желания говорить о производственных вопросах в присутствии посторонних, тем более в присутствии персоны, которая, как бы это выразиться, связана с фирмой Бёмера не самым приличным образом. Мы черпаем сведения не только из письма персоналу.

Матильда вскочила, как будто давно уже ждала этого оскорбления, подошла прямо к Саше, влепила ему звонкую пощечину и тут же улыбнулась своей очаровательной, по-детски неотразимой улыбкой. Но я знал: раз у нее такой невинный вид, значит, она сейчас взорвется и никому не поздоровится. Наступила зловещая тишина. Близнецы в растерянности молчали, Матильда медленно подошла к столу и постучала каблуком своей туфли по ониксовой пластине.

— У этого стола, господа, скончался Хайнрих Бёмер, ваш отец, — сказала она. — У него вышла острая размолвка с человеком, которому вы хотите продать свой пай, тот толкнул его, и удар пришелся как раз об этот стол. Господин Вагенфур, о нем я сейчас говорю, упрекнул вашего отца в том, что он живет с проституткой, содержит проститутку. Он имел в виду меня. Ваш отец упал, ударился о край стола и тут же умер. Гебхардт утверждает, что это был несчастный случай. А я утверждаю, что не несчастный случай, а убийство. Потом Вагенфур вызвал людей из фирмы, называющей себя «бюро доверительных услуг». Они увезли труп, а через день он уже висел на колокольне. Уж это-то вам известно. И дальше. Ваша мать умерла на своей вилле, как известно, от сердечного приступа. Она поехала на виллу, чтобы аннулировать договор с Цирером об аренде. После ссоры с Вагенфуром — фирма Цирера принадлежит ему — она упала замертво. Но врача, как полагается у нормальных людей, не вызвали. Снова приехали молодчики из «доверительных услуг», а на следующий день вашу мать обнаружили в гараже дюссельдорфского аэропорта. Полиция до сих пор пытается выяснить обстоятельства этих смертей. В обоих случаях свидетелем оказывался человек, который был когда-то доверенным лицом вашего отца, а потом написал письмо персоналу — это прокурист Гебхардт. Как и почему ваш отец очутился именно на колокольне, а ваша мать в гараже, мы еще не знаем. Может быть, хотели запугать господина Вольфа, который живет напротив церкви, ведь Вагенфур знал о модели Хайнриха Бёмера. Может быть. А вы хотите продать пай этому человеку. Это я считаю противоестественным. Если вы это сделаете, то, значит, продадите пай убийце вашего отца, даже если по закону он и не убийца.

Матильда, обессилев, снова присела рядом со мной. На лице ее лежала глубокая печаль. Руки на коленях дрожали. Больше всего мне хотелось взять ее на руки и крепко прижать к себе.

— Каждое слово из того, что вы слышали, правда, — подтвердил я. — Каждое слово. Вероятно, все было куда страшнее.

Близнецы вдруг очнулись. Ларс, перед тем смотревший в пространство, вскочил и, заложив руки за спину, стал быстро, как одержимый, расхаживать по гостиной, будто искал, на чем сорвать свою ярость. Саша тоже встал и подошел к Матильде. Она не обращала на него внимания и делала вид, будто рассматривает одну из картин на стене. На ней было изображено распятие, но на кресте висел не страдающий, а весело поющий Христос.

— По какому праву вы вмешиваетесь в наши дела? — наконец спросил Саша. — Может, потому, что повисли на шее моего отца и выжали его как лимон? Может, потому, что сумели обернуть его вокруг пальца, а может, потому…

— Вы безмозглый кретин, господин Бёмер, — ответила Матильда и откинулась на спинку кресла. — Вы не хотите выслушать правду, потому что боитесь уронить свое достоинство. Вы считаете меня проституткой, а не хотите понять, что ваши родители были бы сейчас живы, если бы не Вагенфур. Ладно, я вижу, что вы нацелились на продажу. Но если вы это сделаете, я выступлю на процессе Гебхардта. Встану и выложу все. Слушайте внимательно, что я скажу: ваш почтенный господин отец изнасиловал меня в своем кабинете, когда мне было шестнадцать лет. А что я должна была делать? Вы знаете, каков был ваш отец, шансов на избавление у меня не было. Кричать? Вы ведь знаете эту обитую дверь, через которую не услышишь даже пистолетного выстрела. Четыре года он держал меня в плену на квартире, угрожая, что выставит моего отца на улицу, если я от него уйду. Хайнрих Бёмер был извергом, ежедневно унижал меня, каждый день брал меня, словно какое-то животное. Эту историю, мою историю, газеты с удовольствием опубликуют. Все смогут прочесть, кто на самом деле скрывался под личиной процветающего предпринимателя и высокочтимого мецената.

— Это настоящий шантаж! — вскричал Ларс.

— Знаю, — с улыбкой заметила Матильда, — но вы не оставляете мне другого выбора. Мы уходим. Мы сказали все; от вас зависит, какое решение принять. Мою угрозу вы знаете, и я осуществлю ее в случае необходимости. И не забудьте: свидетелей у меня достаточно… Пошли, Вольф.

Она встала, взяла меня за руку и вывела из квартиры.

Когда мы спускались в лифте, нервы у меня были на пределе. У машины Матильда сказала:

— Поезжай, поезжай ко мне, чепуха, к тебе, конечно. Твоя жена все еще не прислала тебе вещи? Я уверена, что близнецы ей сейчас позвонят. Ведь тете Кристе они всегда могут поплакаться в жилетку… Садись, поехали. В подвале есть шампанское, Хайнрих выписал его прямо из Франции, он всегда говорил, что оттуда, если это касается еды и питья, никогда не поступает ничего плохого. Шампанское урожая шестьдесят девятого года, редкий экземпляр. Мы его заслужили.

Ее радостное настроение вселило в меня грусть.

— Матильда, — сказал я. — Ты с самого начала запланировала свое выступление на сегодняшний вечер?

— Да, но только не на сегодня. Сегодня я была просто в ярости из-за того, что мой рассказ о Вагенфуре и о том, как погибли их родители, почти не произвел впечатления на близнецов. Ну а Хайнрих был, конечно же, самым нежным любовником на свете. Только у меня не осталось другого выбора, кроме как унизить себя, а его изобразить зверем. Хайнрих мне это простит.

Шампанское было отменным.

После второго бокала Матильда расслабилась. Она много смеялась, хлопала себя по коленям, но, когда я хотел ее поцеловать, она грубо оттолкнула меня и прошипела:

— Вольфик, хочу, чтобы в будущем у нас было полное взаимопонимание: есть только один человек, которого я буду любить до конца жизни, и ты его знаешь. То, что он мертв, не имеет никакого значения!

Был вторник, десятое июля. Солнце расцветило узорами стены кабинета, который был когда-то кабинетом бога-отца; Шнайдер по обыкновению сидел на краю стола и вертел в руках какое-то письмо. Он задумчиво смотрел в окно, будто забыв о всех нас — о Хётгере, Адаме и обо мне, — и улыбался улыбкой победителя; в ней были одновременно облегчение и усталость.

Все еще улыбаясь, он медленно повернулся и произнес довольно деловым тоном:

— Так вот, господа, близнецы не будут продавать свой пай третьему лицу, а если продадут, то только заводу. Срока они не называли, но подчеркнули, что предложат нам свой пай только тогда, когда мы сможем собрать деньги. Вы знаете, что для этого может потребоваться несколько лет, даже при хорошем положении с заказами, которое мы сейчас имеем. Такому повороту дел мы обязаны господину Вольфу. Он заходил к ним, конечно с моего ведома, и объяснил, что продажа в настоящее время имела бы лишь негативные последствия… Ну, кажется, это препятствие мы преодолели.

Адам и Хётгер кивнули мне с искренней радостью на лицах. Адам казался даже растроганным, так как несколько раз доставал носовой платок. Я был благодарен Шнайдеру за то, что он не упомянул о Матильде. Это была лестная ложь — приписать все заслуги мне. Во всяком случае, ни Матильда, ни я и словом не обмолвились Шнайдеру о том, как она шантажировала близнецов. Мы с ней условились молчать об этом, и можно было быть уверенным, что и близнецы никогда ничего не расскажут.

— А теперь мы со спокойной совестью можем напиться, — сказал Шнайдер, положил письмо на стол и довольно потер ладони. — В ближайшие дни я приглашу членов правления в наш лучший ресторан, к Ленхофу, на праздничный ужин. Такую малость мы можем себе позволить.

Он замолчал, будто мы его перебили, потом стал напряженно прислушиваться к тому, что происходило за окном.

— Ничего не слышите? — спросил он. — Множество людей бегут по двору.

Я подошел к окну и посмотрел вниз: внизу перед входом в заводоуправление полукругом стояла толпа, насколько я мог судить, тут собралась половина персонала. Все они молча смотрели вверх, на меня.

Я уперся обеими руками в подоконник, сзади подошли Шнайдер, Адам и Хётгер. Я отодвинул предохранитель и широко распахнул окно вовнутрь. Когда народ во дворе увидел Шнайдера, раздался чей-то крик:

— Шнайдер, давай вниз!

И тут же многие подхватили хором:

— Шнайдер! Спускайся вниз!

Мне казалось, что их крики, как волны, обрушивались на наши головы. В требовании спуститься звучала угроза.

Шнайдер побледнел. Тем не менее он спокойно взял со стола письмо близнецов, сложил его и спрятал во внутренний карман пиджака.

— Закройте окно и пошли за мной, — приказал он.

Не торопясь, он вышел из кабинета, медленно прошел по коридору, медленно спустился с четвертого этажа. Мы молча следовали за ним. Внизу он открыл внутрь двери флигеля, укрепил их шпингалетами, чтоб не захлопнулись. Потом вышел во двор.

Толпа окружила нас плотным кольцом. Люди смотрели на нас не враждебно, напротив, их лица были вполне дружелюбны. Довольно самоуверенный мужчина лет тридцати, которого я не раз видел раньше, вышел из первого ряда, прямиком направился к Шнайдеру и молча передал ему какую-то газету. Потом он вернулся на прежнее место и какое-то время стоял опустив голову, будто хотел собраться с мыслями. Наконец он рывком поднял голову и сказал громогласно:

— Коллега Шнайдер, мы требуем объяснения. Мы хотим знать, что́ в газетной статье, которую я тебе дал, правда, а что́ нет. Мы убеждены, что правление как раз обсуждало эти вопросы. В статье сказано, что наследники Бёмера после окончания двухгодичного срока обязательно продадут свой пай. Мы хотим знать кому.

Шнайдер сделал движение, будто хотел вернуться обратно. Потом опомнился и ответил:

— Я не знаю, что написано в этой статье, узнал только то, что ты сейчас сказал. Но сегодня вечером я ее прочту. В конце концов, ее напечатала, — насмешливо добавил он, — ведущая экономическая газета страны. И все-таки ни одно газетное сообщение не может быть настолько важным, чтобы его нельзя было прочитать днем позже. Для меня важнее вопрос, почему столько народа скопилось здесь из-за какой-то газетной статьи? В начале нашего пути мы решили четыре раза в год проводить общие собрания коллектива, на которых каждый имеет право, нет, даже сочтет своим долгом взять слово, высказать свои сомнения, недовольство и тому подобное, и правление должно будет дать разъяснение. Кто не придерживается этого правила, тот выражает недоверие руководству. Хуже того, тот не верит в себя и в свою работу на заводе.

— Коллега Шнайдер, — сказал тот, кто передал газету, — но в статье сказано, что наследники продадут свой пай или конкурентам, или, может быть, нам. Но если они продадут нам, то мы не получим ни пфеннига прибыли, потому что нам придется сначала купить этот пай. Такая солидная газета не может все это высосать из пальца.

— Правление только что заседало, — ответил Шнайдер, — и могу вас заверить, что основным пунктом повестки дня было сообщение о том, что сыновья Бёмера не продадут свой пай третьему лицу. Вот у меня письменное подтверждение, — сказал он, достав письмо близнецов из пиджачного кармана и подняв его над головой. — Если они и продадут, то только нам и только тогда, когда у нас будут необходимые деньги. Никто из чужих в наши дела вмешаться не сможет.

— Значит, выплаты прибыли у нас не будет? — спросил тот же мужчина.

— Дорогой коллега, как мы достанем деньги, об этом еще надо будет поговорить, ясно. В ближайшее время правление разработает свои предложения, которые всем нужно будет сначала обсудить, а потом утвердить. Было бы глупо проявлять опрометчивость. Во всяком случае, эта статья доказывает, что все еще действуют силы, которые хотят нас удушить. Нам придется считаться с этим, пока они сами поймут, что мы сильнее. А мы сильнее, потому что зарабатываем прибыль не для других, а для себя.

Шнайдер спустился на три ступеньки и решительно пошел на мужчину, который передал ему газету. Тот посторонился, потом следующий, потом следующий за ним; через образовавшийся проем Шнайдер прошел к воротам и дальше на стоянку к своей машине.

По дороге домой, который не был моим домом, я купил вышеупомянутую экономическую газету и прочел статью. Она была отвратительно злобной; я знал, что, даже если Вагенфур капитулирует, найдутся другие Вагенфуры, которые не оставят нас в покое.

Криста, хоть и с опозданием, сдержала слово. Фирма по перевозке грузов доставила на квартиру Матильды восемь картонных коробок, в которых я обнаружил свое имущество; двое крепких мужчин поставили их одна на другую посреди гостиной, с удивлением осмотрелись, взяли чаевые и, уходя, сказали, что пустые коробки увезут, если я условлюсь с их фирмой о дне и часе.

Когда грузчики ушли, я свалился в кресло и стал рассматривать коробки. С одной стороны, жалкая малость, с другой — слишком много у меня имущества. В этой квартире места для него было маловато. Я утешал себя тем, что здесь лишь временное мое пристанище. Долго я не мог бы жить в такой роскоши, я сомневался также, что Матильда задержится у своего отца и действительно станет ему опорой, какой она хотела быть.

Криста не послала ни одной грязной вещи. Она все выстирала и выгладила; в коробках я обнаружил больше вещей, чем предполагал. В одной из них под рубашками и нижним бельем лежали три мои разбитые фотокамеры. Мне было безразлично, из каких побуждений отправила их Криста — из чувства долга или по злобе.

И вот я, мужчина пятидесяти одного года, стоял перед грудой картонок в квартире, в которой чувствовал себя хорошо только потому, что в ней жила самая очаровательная женщина, какую я только встречал в своей жизни, и размышлял о том, как я сюда попал.

Я опрометчиво упрекнул свою жену в незаконном рождении, упрекнул в том, что причина перевернувших нашу жизнь событий заключена в ней, и не мог признаться, что все это время думал только о Матильде. Сделалась ли жизнь с Кристой для меня слишком душной? Во всяком случае, она была из тех женщин, которые не признают жизни без порядка.

И вдруг я засмеялся, хотя все во мне противилось этому. Я смеялся, сам не зная почему, катался по полу и смеялся, а когда наконец взглянул вверх, то увидел перед собой огромные глаза Матильды.

— Что с тобой, Вольфик? — спросила она.

Я сел на пол и ответил:

— Да нет, ничего. Мне просто хорошо, никогда не было так хорошо.

Это не был сон, Матильда на самом деле стояла рядом.

— Ну, давай разберемся, — сказала она. — Вставай и веди себя, как подобает мужчине твоего возраста.

За несколько минут она навела порядок, разложила мое имущество по шкафам и ящикам. Я был в восхищении, но не отваживался сказать об этом, только заметил:

— Хотя это твоя квартира, Матильда, но это не значит, что ты можешь так просто приходить и уходить, пока я здесь. Я буду платить тебе за аренду, чтобы между нами была полная ясность.

— Не важничай. Кто-то должен о тебе заботиться, а я делаю это из чистого эгоизма. Заводу не нужны люди, которые оплакивают рухнувшую семейную жизнь… На кухне стоит стиральная машина, посудомойка и гладильный автомат. Если твоя жена не совсем тебя испортила, то ты один со всем справишься.

— А где машина, которая разложит за меня вещи и расставит посуду?

— Значит, совсем испорчен. Я всегда говорила: цель домашних хозяек сделать своих мужей от них зависимыми. Тогда их господство безгранично.

Она поставила пластинку и была настолько тактична, что надела наушники, легла животом на ковер и дирижировала обеими руками, опершись на локти. Я ничего не слышал, поэтому ее движения казались смешными.

«Если она не уйдет сама, — подумал я, — я выставлю ее за дверь».

Потом я лег рядом с ней. Она повернулась на бок, неподражаемо улыбнулась, сняла наушники и положила их между нами. Теперь я услышал Моцарта.

Когда музыка смолкла, Матильда погладила меня по лицу и сказала:

— Знаешь, Вольфик, я, наверное, опоздала родиться лет на двести. Чудесное было время, когда сочиняли такую музыку.

— Но люди тогда голодали, — возразил я.

— Родилась слишком поздно, но раз уж это так, то я хотела бы умереть в тридцать шесть лет, — сказала Матильда. — А сегодня я пришла только затем, чтобы передать тебе, что вечером члены правления собираются в доме моего отца.

Она поднялась и весело посмотрела на меня сверху вниз.

— Встань, лежа ты смешон… Сегодня вечером горячего не будет, только холодные закуски. Служебная машина заедет за вами и всех соберет. Отец так распорядился, чтобы можно было выпить.

— Почему же ты просто не позвонила?

— Ты не слишком галантен. Думала, ты обрадуешься, если я явлюсь собственной персоной… Шоферу я сказала, чтобы он заехал сюда сегодня вечером. В конце концов, моя квартира уже не засекречена.

— Это было неумно. Шофер станет рассказывать, что позвонил фройляйн Шнайдер, а вышел Вольф. Через пару дней об этом будет знать весь персонал.

— Ну и пусть, — отмахнулась Матильда.

— Я не собираюсь вечно оставаться в твоей квартире. Она для меня слишком фешенебельна, действует расслабляюще, а ты не долго продержишься у отца. А что ты вообще собираешься впредь делать?

— Нашел о чем волноваться! Может, я открою магазин грампластинок или соблазню одного из близнецов, а может, совершу чудовищную глупость.

Мы пили вино и черпали ложками вкуснейший густой овощной суп, который по заказу Матильды доставили из ближайшего итальянского ресторана. Шнайдер, бойко жестикулируя, изображал веселость; его болтливость наводила на мысль, что перед заводом открылось безмятежное будущее. Мы говорили о футболе, немного о политике и много о смысле и бессмысленности забастовок, о холодном лете и об ожидаемом плохом сборе винограда — неисчерпаемая тема, поскольку все мы, за исключением Хётгера, были любителями вина. О заводе и о недавних событиях почти не упоминали. Собственно говоря, мы вели себя как случайно собравшиеся в баре гостиницы люди, боящиеся скуки. Не хватало только неизбежных в таких случаях мужских анекдотов.

Матильда олицетворяла домашнюю хозяйку, внимательную и сдержанную. Она участвовала в разговорах, если только к ней обращались. Адам, сидевший рядом со мной, рисовал в блокноте круги и линии. Иногда он извинялся, говорил, что просто не может жить без работы, что обуревающая его жажда деятельности частенько приводит в ярость его жену. Когда-то на одном заседании он сказал: «Дайте мне хороший мотор, и я пошлю землю на солнце».

Наискосок от меня сидел Хётгер. По его лицу было видно, что он задавался вопросом: что означает это семейное празднество? Он просто отбывал повинность, наш председатель производственного совета, симпатичный, несколько неуклюжий мужчина, который давно постиг все науки и добился своей цели, он был порождением своего профсоюза, который в этой стране всегда заботится о мире и покое.

Разговор все еще продолжался, когда Шнайдер неожиданно посерьезнел.

— Мне жаль Гебхардта, — сказал он, — но отступать не могу, это уже не в моей власти. Он был заслуженный человек, но помочь я ему не могу. Так вот, чтобы вернуться к происшествию на заводском дворе — людей надо защищать! Они еще не так зрелы, как нам бы хотелось, еще живут с сознанием, что работают для одного или нескольких боссов. То, что внушалось на протяжении многих поколений, не искоренишь за одну ночь, мы только начинаем свое дело. Модель открывает для этого возможность. Бог-отец был умным человеком.

Уверенность Шнайдера напугала меня.

Потом он прошелся по гостиной, держа в левой руке бутылку шнапса, в правой — рюмку, но себе ничего не налил.

— Наше предприятие назовут лавиной, — сказал он, — а лавины имеют особенность скатываться вниз. И с нами может однажды такое произойти. Будем трезво смотреть на вещи, господа, мы еще не преодолели вершину. Пустячный повод, вроде этой злобной газетной статьи, может опять все пошатнуть. Нам постоянно грозит опасность, потому что наше предприятие необычно по своей структуре и многим мешает. Малейшая оплошность, и мы пропали. Тогда все набросятся на нас, визжа от радости. Иногда по ночам я отчетливо слышу хохот. Но мы не доставим им этого удовольствия, не будем совершать ошибки. В ближайшее время надо четко распределить обязанности. Если возложить на людей ответственность, то можно уже не беспокоиться об их надежности. Это тоже одна из прописных истин Хайнриха Бёмера. Вот что я еще вспомнил: Бёмер несколько лет лелеял мысль о том, чтобы построить при заводе приличную столовую, с кухней и поваром. У нас есть старое складское помещение, годное только на слом, там можно устроить столовую. Давайте найдем предприимчивую семейную пару, которая займется осуществлением этого проекта и разработает приемлемое меню, чтобы цены на еду и напитки были по карману даже ученикам.

— Хорошая идея, — сказал Хётгер. — Я — за. Но если уж строить, то с размахом, чтобы там поместились все пятьсот человек.

— Полностью разделяю твое мнение, — сказал, улыбаясь, Шнайдер.