Лазарь Каганович. Узник страха

Рожденный изгоем. – Деревня Кабаны. – Отец и мать дают сыну большевистское воспитание. – Мальчик поступает в двухклассную школу. – Первые уроки классовой борьбы. – В подручных у кузнеца. – Мечта сбылась: он в Киеве! – Обитатель ночлежки. – Лазарь поднимает рабочих на забастовку.

За чертой оседлости

Он пришел в мир изгоем. На роду ему было написано в лучшем случае открыть небольшую сапожную мастерскую и тем всю жизнь кормиться, а в худшем пасть жертвой погрома. Но уроженец еврейского местечка, заведомо обреченный на всяческую дискриминацию, сумел воспарить к вершинам власти и на три с лишним десятилетия стать одним из советских вождей. Здесь было чем гордиться. И никогда, даже в разгар «борьбы с космополитизмом», Каганович не стеснялся своего еврейства, носил пятую графу в паспорте спокойно и уверенно, как бы подтверждая истинность большевистского лозунга «кто был никем, тот станет всем».

Лазарь Каганович родился 10(22) ноября 1893 года в еврейской семье, в деревне Кабаны Радомысльского уезда Киевской губернии. И у него, начинавшего «никем», были все основания так «никем» и остаться. К концу XIX века в Российской империи насчитывалось 5 миллионов евреев. Лишь около 200 тысяч из них имели право селиться в городах, не входивших в черту оседлости. Проживание же большинства разрешалось только в специально оговоренных населенных пунктах – местечках. Но не в сельской местности. Результатом этих ограничений, а также несвободы в выборе занятия явилась чрезвычайная скученность и нищета всюду, где царила черта оседлости. Американский историк Вальтер Лакер отмечал, что в начале 1880-х годов большинство российских евреев жили гораздо хуже, чем самые бедные русские крестьяне и рабочие, а основная масса была обречена на медленное вымирание от голода.

16 марта 1859 года был издан высочайший указ, благодаря которому запрет не распространялся на купцов первой гильдии (если они были купцами первой гильдии в пределах черты оседлости до издания указа в течение двух лет; если они были купцами первой гильдии в пределах черты оседлости после издания указа в течение пяти лет). Дарованное право на причисление к купечеству первой гильдии не распространялось на города пятидесятиверстной пограничной полосы западных губерний и губернии Бессарабской, на города казачьих областей, на некоторые другие города и на Финляндию. Евреи-купцы первой гильдии могли взять с собой для проживания вне черты оседлости приказчиков в количестве одного человека и домашнюю прислугу в количестве четырех человек.

В местечках преобладала торгово-промышленная деятельность, характерная для городов. Жители местечек считались мещанами. В местечках, насчитывающих не менее 10 дворов, разрешалось создавать мещанские общества, которые могли избрать мещанского старосту. При количестве дворов в 50 и более разрешалось учреждать мещанскую управу и избирать мещанских депутатов. С 1866 года мещане были освобождены от подушной подати, ее заменил налог с недвижимого имущества.

В еврейском обиходе понятие «местечко» также подразумевало характер быта, религиозно-культурную обособленность и духовно-социальную автономию и поэтому распространялось даже на небольшие города (20–25 тысяч жителей) с преимущественно еврейским укладом жизни.

Население Киевской губернии, частью которого была и семья Кагановичей, имело такой религиозный состав: православных – 2 миллиона 984 тысячи, иудеев – 434 тысячи, католиков (поляки, немцы) – 107 тысяч. Православных церквей и соборов было 1562, монастырей и пустынь – 28, часовен – 52, старообрядческих (по терминологии того времени – «раскольничьих») монастырей – 2, еврейских синагог – 84, римско-католических костелов – 57, протестантских церквей – 4. То есть по количеству жителей и числу религиозных объектов иудеи окрестностей Киева уступали только православным.

Жизнь еврея в местечке ограничивалась домом, синагогой и рынком. Семейные события (рождение, обрезание, свадьба, смерть) становились достоянием всей общины. Община одобряла или осуждала, возносила на пьедестал или свергала оттуда, праздновала или скорбела.

Синагога, игравшая центральную роль в жизни местечка, была не только домом молитвы и изучения законов веры, но и местом собраний. Пришедшие в синагогу располагались согласно социальной иерархии. Вдоль восточной стены сидели наиболее уважаемые люди – раввин, знатоки Талмуда, богачи, щедро жертвовавшие на благотворительность. По мере отдаления от восточной стены ценность мест уменьшалась, и у западной находили себе пристанище нищие.

Рынок в местечке был не только источником заработка, рассказывает израильский историк Михаил Бейзер, автор книги «Жизнь в еврейском местечке конца ХIХ – начала ХХ века». Здесь происходила встреча еврея с чуждым и часто враждебным миром. Например, с неевреем-крестьянином. Евреи, поголовно грамотные, сталкивались с темной невежественной массой, переносили оскорбления и презрение. И в любую минуту ожидали погрома. Обычно погром начинался на рыночной площади, а затем перекидывался на дома и синагоги. Первый в Российской империи погром произошел в 1821 году в Одессе. В конце XIX – начале XX века по югу России и в первую очередь по Украине прокатилось несколько волн погромов. Одна из них могла увлечь в свою пучину и Лазаря Кагановича. Но Бог его хранил. Уберег он его, воинствующего безбожника, и в период Гражданской войны. Только в 1918–1920 годах на территории Украины приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов, было убито, по разным оценкам, от 50 тысяч до 200 тысяч евреев, еще 200 тысяч получили ранения, около 50 тысяч женщин стали вдовами, примерно 300 тысяч детей остались сиротами.

Рожденный изгоем, местечковый еврей Лазарь Каганович вполне мог разделить печальную участь сотен тысяч своих соплеменников. Ан нет. Он сумел не только уцелеть, но и познать вкус власти.

В кабанах

Будущий соратник Сталина родился в семье Моисея Гершевича Кагановича и Гени Иосифовны Дубинской. Семья была многодетной – 13 детей, семеро из которых умерли, не дожив до взрослого возраста. Сам Каганович рассказывал: «Жили очень бедно – в хибаре, где раньше был сарай. Все семь человек спали в одной комнате на лавках». По другой версии, семья отнюдь не бедствовала, Моисей Каганович поставлял скот на бойни Киева и был зажиточным человеком. Профессиональные антисемиты – те вообще «достоверно осведомлены», что отец Кагановича занимался оптовой лесоторговлей, был чуть ли не помещиком, которому принадлежали почти все земли в Кабанах, и что он будто бы негласно держал контрольные пакеты акций многих ресторанов и домов терпимости в Киеве, Харькове, Елисаветграде, Екатеринославе, Николаеве, Херсоне и Одессе. Имеется также свидетельство Романа Степановича Федченко, учившегося неподалеку от Кабанов, в Чернобыле. Он уточняет, что, по рассказам стариков, глава семьи Моисей Каганович был прасолом, то есть скупал скот и гуртами отправлял его на бойни Киева. Согласно этим сведениям, семья Кагановичей жила не бедно. Но едва ли это так. Иначе Лазарь в 14 лет не нанялся бы подмастерьем к кузнецу.

Деревня Кабаны располагалась в 120 километрах от Киева, на границе с белорусским Полесьем. По ней проходила большая дорога от Чернобыля до Хавное. По этой дороге проезжали тарантасы, фургоны с пассажирами, а иногда и закрытые кареты с важными чиновниками. Деревня насчитывала 300 дворов. Проживало в ней 2600 человек. Среди них преобладали православные – русские, украинцы, белорусы. Еврейская колония состояла из 16 семей. Православные занимались в основном сельским хозяйством, а евреи преимущественно торговлей. Между первыми и вторыми процветал натуральный обмен: продукты урожая шли в уплату за водку и различные промтовары. Деньги практически не имели хождения и считались роскошью. Такой же роскошью была работа. За несколько картофелин или пару сапог можно было наняться на строительство подсобного помещения или небольшой хаты. В качестве строительного материала использовались камни, прутья, мох и глина. Вокруг хаты можно было разбить палисадник.

В деревне имелись пекарня, сапожная мастерская, продуктовая лавка и полицейский участок. Владельцы продуктовой лавки владели одновременно и книжной, та представляла собой передвижную тележку, стоявшую на обочине дороги.

«Мы, детишки, интересовались историей нашей деревни, – вспоминал Каганович. – Кое-что нам рассказал наш сосед Антон Кириленко, считавшийся в деревне просвещенным крестьянином. Он служил в солдатах, научился грамоте, был небогатым середняком, занимался пчеловодством, любил детей, так как был бездетным, и мы, хлопчики, были частыми гостями у него. Слушали его рассказы о железной дороге, по которой его везли в солдаты, о великом паровозе, о великих мостах, о широкой Волге, которая раз в десять шире нашей Уши, о плавающих по Волге хатах, „яки зовутся пароходами, раз в десять бильше, чим моя хата“, и другое. Вокруг было много зверья: лоси, барсуки, выдры, дикие кабаны. <…> Лесу недалеко от деревни было много, строиться было из чего, но добывать его приходилось по ночам, так как для крестьян он был запретным, чужим. Они, однако, ухитрялись строить себе дома из больших толстых бревен. Но в самой деревне лес давно уже вырубили почти весь, осталась только, и то частично, верба да еще на окраине деревни – небольшие лесочки. Из-за вырубки леса речка, которая протекала в самой деревне, обмелела, а местами высохла, разливаясь только весной, но поодаль от деревни была большая сплавная река Уша и отдельные водоемы, довольно полноводные, наполняющиеся от весеннего разлива, куда мы обычно ходили купаться. Оставшиеся на окраине самой деревни небольшие лесочки были для нас, детишек, и местом гулянья, и местом собирания ягод, диких яблок и груш (культурных садов было мало, всего три-четыре у богатых кулаков). Здесь мы делали заготовки хороших березовых веников для бани и, кроме того, сдирали кору, которую у нас покупал по 1 копейке за солидную связку приезжавший время от времени покупатель».

О своей малой родине Каганович рассказывает с теплотой. Его «Памятные записки» полны умильных картинок из детства. Живым чувством согреты воспоминания о родне и некоторых соседях. Кто-то не поверит в растроганность автора «записок», и основанием для недоверия станет мрачная историческая аура, навсегда окутавшая фигуру Кагановича. А кто-то скажет, что на закате жизни «железный Лазарь», видать, заметно помягчел, сделался сентиментальным, как все старики. Мы же пока воздержимся от однозначных оценок (постараемся, кстати, и впредь уклоняться от них) и продолжим рассказ о детстве нашего героя.

Как и в большинстве районов Полесья, в деревне Кабаны преобладали супесчаные, песчаные и слабоподзолистые земли. Были и плодородные, дающие хороший урожай, но они, как пишет Каганович, «различными комбинациями богатеев и власть имущих в волостном правлении оказались во владении богатых кулаков, которых в деревне было примерно 5–10 дворов, и зажиточных, которых было примерно 30 дворов». По свидетельству автора «записок», бедняки, не имевшие рабочего скота и инвентаря, обрабатывали землю плохо, навоза тоже не было или было очень мало, о других видах удобрения и не помышляли. «В результате, – подытоживает мемуарист, – песчаные, супесчаные земли давали беднякам ничтожный урожай, середняки, которых было около 100 дворов, тоже получали небольшой урожай. Поэтому большинство крестьян-бедняков и даже часть середняков уже к январю оставались без хлеба для прокорма своей семьи. Они и попадали в кабалу к кулаку, многие из них уходили на заработки, в особенности на лесозаготовки».

В своих мемуарах Каганович оставался правоверным большевиком и ни на шаг не отклонялся от «линии партии». Отсюда – его взгляд на досоветское и советское прошлое. Отсюда – его оценки исторических событий. Отсюда и терминология: «кулаки», «бедняки», «середняки»… Но в описании уклада жизни своей деревни, ее быта и нравов Каганович, судя по всему, не грешил против правды, только смотрел на все с позиций классовой борьбы.

«Мы жили в деревне Кабаны. Триста дворов. И еврейская колония – шестнадцать семей. Остальные украинцы, белорусы. Смешивались с белорусами. Про коня говорили не „кинь“, как украинцы, а „кунь“, вол был не „вил“, а „вул“… Брат отца приехал, дал денег: „Купи хату!“ Нас называли „мошенята“, сыновья Мошки, Моисея. Солдаты стояли в нашей деревне, городовые на конях, урядники, приставы. Я крестьянам газеты читал, читал про Маркса. Их вызвали к приставу, они говорят ему: „У нас нэма керосину, газу нэма. А мы посыдым, побалакаем. Про политику мы нэ балакаем. А у их лампа есть. Вот мы до лампы и ходим“. Их побили. Потом прислали батальон солдат, в нашей деревне разместили. Нам передают: „Пойди скажи мошенятам, чтоб не боялись, я их не выдам“. Был такой один. А соседям он говорил: „Хлопци у Мошки якись самократы (социал-демократы), якись воны… Шось будэ, а колы будэ, то воны и мэнэ будут захищать. А теперь я их захищу!“ – „Ты, Мошка, не журись!“ – говорил отцу. Отец работал на смоляном заводе возле деревни. Километрах в восьми от деревни был большой сосновый лес. Когда дед приехал в деревню, им обещали всем землю дать. А землю не дали. Песчаная земля. Он здоровый, высокий, как я. Пошел лесорубом. С двенадцати лет отдал отца на смоляно-дегтярный завод и учил. Отец всю жизнь там проработал, обгорел, больной очень был. Мать научилась кроить, шить, красить. Очень религиозная была. Богомольная книжка у нее была, где все молитвы, а читать не умела».

Каганович рассказывает, что крестьяне Кабанов были исстари «государственными» крестьянами и жили по законам, изданным еще Петром I. После отмены крепостного права появились законы и в отношении «государственных» крестьян, которым предоставили право бессрочного пользования земельными наделами за оброчную плату. Последующим законом в последней четверти XIX века «государственные» крестьяне обязаны были выкупить свои наделы, внося в течение почти 50 лет большие выкупные платежи. Поэтому многие жители Кабанов продавали свою землю и уходили куда глаза глядят, на заработки неземледельческого характера. Часть из них шла батрачить в близлежащие помещичьи имения.

Управление «государственными» деревнями осуществлялось через земского начальника, который был из разорившихся дворян, и через волостное правление, охватывавшее ряд сел и деревень, во главе со старшиной, а в каждом селе и деревне – через старосту. Существовала крестьянская община, в которой тон задавали главы зажиточных семей. «Закабаленное положение бедноты, – вновь процитируем Кагановича, – привело к тому, что лучшие земли оказались в руках кулаков и богатых крестьян. Это было главным классовым антагонизмом в нашей деревне. Земельные наделы, и без того малые у бедняков, сокращались из года в год из-за разделов семейств. Отсюда – крайнее малоземелье».

Действительно, очень часто, иногда ежегодно, земли подвергались переделу и дроблению в связи с разрастанием семей, когда взрослые дети начинали жить отдельно от родителей. «На всю жизнь у меня с детства остались в памяти эти страшные дни – недели переделов участков земли и лугов, которые всегда кончались кровавыми драками. Я никогда не забывал и не забуду тяжкое зрелище, когда привезли с лугов нашего доброго соседа с разрезанным косой животом, с вывалившимися внутренностями. Я, естественно, тогда не очень разбирался в классовом содержании этого события, но я знал, что этот наш сосед был очень беден и что зарезал бедняка его богатый родственник, который вызвал у нас, детей, гнев и проклятия, а семья зарезанного вызвала большое сочувствие и детские слезы».

Наличие в Кабанах значительных луговых массивов позволяло развивать животноводство, но Игнат Жовна и Захар Терешко, соседи Кагановичей, всю жизнь бились, чтобы обзавестись «хоч малэсэнькымы волыкамы», но им это так и не удалось.

Хаты в Кабанах были деревянные, полы глиняные (лесу вокруг хватало, а досок не было). Основные члены семьи спали на полатях, а старики и дети на печке. Зимой в хату впускали телят и поросят. Не в каждой семье имелись керосиновые лампы, а те, у кого они были, не всегда могли разжиться керосином, «бо нэ було грошей, щоб купыты», и многие хаты освещались лучиной. Крыши были соломенные, проливные дожди превращали их в решето. Только у немногих хаты были крыты гонзой (дранкой). Одежда – штаны, запаски (запашные юбки из двух полотнищ – спереди и сзади), свитки (полукафтаны из домотканного сукна), зимой – кожух (тулуп). К большому празднику, свадьбе надевались ярко вышитые рубахи и шаровары, а с заработков хлопцы возвращались в одежде из «городской» материи и «городского» же покроя. Обувались по преимуществу в постолы (лапти); богатые и зажиточные носили сапоги.

По характеру своему народ в Кабанах был не буйный, отмечает Каганович, но водка делала свое дело, и кровавые драки случались часто. «Отец не пил. Редко, когда праздник, мерзавчик купит. Это маленькая рюмка. Маленькая бутылочка. Придет в лавку: „Дай мне мерзавчик!“ Три копейки стоил».

Население Кабанов в громадном большинстве было неграмотным. Одноклассная школа (потом она стала двухклассной) была открыта в конце XIX века, но из-за бедности, отсутствия обуви и одежды мало кто посылал туда своих детей, да и не все понимали, зачем нужна грамота. В деревне имелась ешива – еврейская школа. В отличие от других еврейских школ, в ней учились и девочки, хотя еврейское образование традиционно было обязательным лишь для мальчиков. Таким образом, евреи Кабанов давали образование своим детям, не считаясь с наставлением раввина-сефарда из Мартыновичей: «Только мальчики должны учиться». Дети неевреев вообще не ходили в школу.

Разорение большой массы хозяйств привело к ежегодному выезду из деревни примерно ста с лишним здоровых мужчин на отхожий промысел – лесозаготовки, сплав леса, железнодорожное строительство, а затем и к уходу «зовсим» из деревни «у город». Некоторые переселялись в Сибирь для освоения предоставляемых государством земель, но, не сумев там обустроиться, возвращались обратно.

Каганович поминает добрым словом своих близких соседей-«бедняков»: Игнат Жовна, Семен Гемба, Кабавика Вовк, Отанас Тапець… Некоторых помнит только по трудовому прозвищу: Шая-сапожник, Цухок-кузнец, Эля-столяр… Что же касается соседей-«кулаков», тут автор мемуаров верен классовому чувству:

«Вот кулак Максим Марченко (Марочка) – владелец примерно более 30 десятин земли, имел много скота – лошадей, волов, коров, овец, имел всегда большие запасы хлеба, давал беднякам взаймы хлеб на кабальных условиях <…> Максим любил не только капитал, но и почести, и власть. Он уже был один раз избран волостным старшиной, поставив крестьянам не одно ведро водки, и хотел быть вновь избранным. Поэтому его самоуверенная и высокомерная личина иногда излучала фальшивую ласку. Но зато он быстро менял свой „ласковый“ взор на кулацко-звериное отношение к тем беднякам, которые не хотели быть рабами Максима. Таким был, например, наш сосед и ближайший друг моего отца Игнат Кириленко. <…> Помню, как Игнат часто говорил моему отцу: „Ничого, Мошка, що мы з тобою бидни люды, алэ у нас с тобою растут по пять хлопцив здоровых и гарных, цэ наше багатство, кыли воны выростуть, нам полегшае в житти“. Можно без преувеличения сказать, что действительно хлопцы Мошки и Игната, как и их родители, стихийно, инстинктивно показывали пример не просто соседской, а братской дружбы между собой, по-современному можно было бы сказать – стихийного интернационализма. Дружили каждый в отдельности и все вместе: Израил с Романом, Арон и Михаил с Савкой…»

Всё в этом воспоминании дышит гармонией, всё здесь в согласии с марксистско-ленинским каноном: по одну сторону бедный крестьянин – по другую кулак (классовый антагонизм); «кулацко-звериное отношение к беднякам» (эксплуатация трудового народа); «личина излучала фальшивую ласку» (лицемерная «забота» о человеке); Израил дружит с Романом, Арон и Михаил – с Савкой (братская дружба, пролетарский интернационализм). Сегодня читается почти как пародия. Но Каганович не был бы Кагановичем, человеком сталинской закалки, если бы в угоду новому времени (мемуары писались им вплоть до 1991 года, их оборвала смерть) хотя бы чуть-чуть отклонился от вероучения. Вот тогда он уж точно скатился бы к «троцкизму», в котором столько раз изобличал своих товарищей по партии и с которым всю жизнь яростно боролся.

Семья

Каганович – распространенная еврейская фамилия. Этнографы выделяют два центра расселения Кагановичей в Российской империи в конце ХIХ века: вся территория современной Литвы и Восточное Полесье – низовье Припяти и Среднего Днепра. Особенно много Кагановичей проживало в местечках Горвале и Речице (ныне оба в Гомельской области). Информацией на сей счет поделился профессор Еврейского университета в Иерусалиме Альберт Каганович в статье о своих однофамильцах, а возможно, и родственниках в витебском журнале «Мишпоха» (2000. № 8). Он пишет, что в Горвале, входившем в Речицкий уезд, в конце XIX века из двухсот семей евреев большинство носили фамилию Каганович. В списки избирателей во вторую государственную Думу от Речицы и Горваля было внесено несколько десятков Кагановичей. Учитывая, что в Речице только 5,5 процента еврейского населения имели избирательный голос, автор статьи предполагает, что в этих двух местечках проживало не менее 350 носителей фамилии.

Подавляющее большинство Кагановичей занималось мелкой торговлей и ремеслом. Из-за бедности (низкой покупательной способности) окружавшего их белорусского и еврейского населения, а также большой конкуренции они старались переселяться в более крупные города и за пределы черты оседлости. К 1920–1930 годам почти все Кагановичи покинули Горваль, экономическая жизнь которого пришла к упадку. В Речице многие Кагановичи остались, и еще в 1970-х годах из телефонной книги можно было заключить, что эта еврейская фамилия самая распространенная в городе. «С целью идентификации Кагановичей в Речице использовались родовые прозвища, – рассказывает автор. – Например, мои родственники назывались бендиками по имени моего прадеда Бен-Давида, родившегося в начале XIX века. В советское время Речица была единственным городом на карте СССР, где не задавали надоевший всем Кагановичам вопрос о родственной связи с Лазарем Моисеевичем. Дед Лазаря Моисеевича – Беньямин Каганович переселился из Горваля в деревню Кабаны (ныне поселок Дубравы) украинского Полесья и это, видимо, произошло не поздней начала 80-х годов XIX века».

Надо ли говорить, что у Кагановичей в Кабанах было множество родственников. На еврейскую пасху во дворе сдвигали несколько столов – получался один, длиною метров пятнадцать. Пасхальный ужин по еврейской традиции длился пять с половиной часов. Присоединиться к застолью запросто могли и соседи.

Сложилось так, что семья Кагановичей оказалась единственной еврейской семьей, жившей не в колонии. «И сложилось это не случайно, – объясняет автор „Памятных записок“, – а в силу самих условий жизни моих родителей и деда. Отец мой Моисей родился, вырос и прожил безвыездно 60 лет (из 63-х) в деревне Кабаны. Его отец – мой дед Беня не получил обещанной при переселении земли и оказался в бедственном положении – он сам работал на лесозаготовках. Своему старшему сыну, моему отцу, он, естественно, не мог дать никакого образования и отправил его на заработки с 13-летнего возраста. Начав с батрачества, лесозаготовок, мой отец потом стал квалифицированным рабочим на смоляно-дегтярном заводе. Мать моя, Геня, родилась и выросла в местечке Чернобыле в семье ремесленного мастера-медника Дубинского, имевшего медно-литейную мастерскую, в которой работали, кроме него, его два сына и его дочь – моя мать. После смерти отца, разорения и закрытия мастерской мать приехала к своим сестре и брату-кузнецу, жившим в деревне Кабаны. Познакомившись с моим отцом – он был беден, но умен и хорош собой, так же как и наша мать, – они полюбили друг друга и поженились, прожив долгие годы дружной жизнью. После женитьбы устроили себе жилье, наняв на деревне „степку“ (маленькое сооружение для хранения овощей), переоборудовали и зажили в ней в тесноте, да не в обиде, не задумываясь над расчетами, можно ли в их условиях иметь детей, а все пошло, как „Богом положено“. В положенный срок появилось первое дите, а там – лиха беда начало – мать родила 13 детей, из которых семь померли, а в живых осталось шесть – пять сыновей и одна дочь. Одно это может дать представление о тяжких условиях жизни нашей семьи».

Условия, которые рисует Каганович, осложнились, когда отец получил тяжелую травму на смоляно-дегтярном заводе: произошла авария котла, и горячая масса облила Моисея, грудь его обгорела, и всю оставшуюся жизнь он тяжко болел. После этого случая Каганович-старший на заводе уже не работал. Арендовал клочок земли для посева картофеля, овощей, гречихи. Дети ему помогали. Была еще кормилица – корова.

Через какое-то время семье Кагановичей удалось сменить «степку» на более основательную деревенскую хату. Она состояла из одной сравнительно просторной комнаты, где одна половина была покрыта досками (на весь пол денег не хватило), другая была глиняной. В эту комнату попадали через холодные сени. «Справа в комнате стояла большая русская печь, на которой мы, дети, обычно спали, – описывает обстановку Каганович. – Вдоль стен стояли длинные некрашеные „лавки“ – узкие скамейки (шириной примерно ¹/₃ аршина), против печи в другом углу стоял топчан и большой деревянный сундук, которые использовались под постель, а в другом углу стояла кровать родителей, завешенная ситцевым пологом. В углу возле печки стояла кадка со свежей сырой водой, и тут же висела на шнурке „кварта“ – ковш для питья воды».

Для обзаведения новой хатой им пришлось взять взаймы денег. Покрывали долг с помощью Михаила, брата матери, а также Израила и Арона, старших братьев Лазаря. Израил работал на лесозаготовках, Арон был столяром.

Каганович считал, что своим трудолюбием он обязан отцу и матери, это они воспитали его работящим. «Мне довелось большую часть своей детской жизни видеть отца после аварии и травмы на заводе уже больным, с душераздирающим кашлем. И несмотря на свою болезнь, он ни минуты не мог сидеть без дела. Он всегда находил себе какую-либо работу по двору, по дому, по „коморе“, где он время от времени переставлял, как ему казалось, более аккуратно скудные „ресурсы“ продовольствия, картофеля и овощей, работая по столярному ремеслу и т. д. Иногда он решался уходить опять на сезонные заработки, в частности, летом на близлежащие цигельни – местные кирпичные заводы. Кое-что он зарабатывал, но болезнь его ухудшалась. Я и мой брат Яша помогали ему, работая вместе с ним, получая от хозяина цигельни по одной копейке за перенос 200 кирпичей на достаточно большое расстояние в сушилку и из сушилки к обжиговой напольной печи. Точно так же все мы помогали ему в работе по скрутке лозы для хомутов, сплотке лесных плотов на берегу реки Уша. <…> Мы все росли и воспитывались в ненависти к праздной жизни и любви к труду».

«Мошенята»

Михаил, Арон, Юлий (Яков), Израил, Лазарь, Роза (по другим сведениям – Рахиль)… Их, детей Моше Кагановича, в деревне называли «мошенята». В том, что все братья-Кагановичи потом прониклись большевизмом, повступали в ВКП(б) и сделали невероятную карьеру, во многом «виноваты» Кабаны как средоточие бедности, несправедливости и неизбывной обиды на жизнь. Но отдадим должное и родителям «мошенят». «Где же это Бог, – восклицала мать, – куда он смотрит, почему обманщикам дает богатство и хорошую жизнь, а мы, честные люди, мучаемся и пропадаем?!» Под «обманщиками» Геня Иосифовна понимала знакомых ей богатых людей, в том числе евреев, живших в Кабанах, Мартыновичах, Чернобыле. Ей вторил отец. Оба они сеяли семена зависти и озлобления, и эти семена давали всходы. «Я думаю, – скажет потом Каганович, – что мои родители имеют свою немалую долю в том, что все их пять сыновей, выросших в далекой деревне глухого украинского Полесья, встали в ряды Коммунистической партии Ленина, в ряды борцов за победу над царизмом и капитализмом – за Советскую власть и социализм».

Как же сложилась судьба «мошенят»?

Михаил. В 1905 году вступил в РСДРП. Неоднократно подвергался арестам. В 1917–1918 годах входил в Штаб красногвардейских отрядов Черниговской губернии. Был председателем Арзамасского Военно-революционного комитета. Являлся уездным продовольственным комиссаром. Когда летом 1918 года в селе Новый Усад начались волнения, переросшие в восстание против советской власти, стрелял вместе с чекистами в крестьян. Затем докладывал: «Все планы мятежников разбиты. За несколько дней до предполагаемого выступления были произведены как в городе, так и по всему уезду массовые аресты. Было арестовано 303, расстреляно 38 человек, остальные отправлены в концентрационный лагерь. Сейчас ведется усиленная работа по производству дальнейших арестов, массовых обысков, розыску оружия. <…> Много участников заговоров разбежалось. Принимаются меры к розыску и задержанию». Вскоре были казнены еще трое «классовых врагов» – Иван Чикин, Григорий Глазов и Андрей Плакунов.

В 1922 году Михаил Каганович стал секретарем Выксунского укома партии, а затем возглавил Нижегородский губсовнархоз. В 1927-м по протекции младшего брата Лазаря был переведен в Москву. К 53 годам дослужился до министерских должностей – руководил наркоматами оборонной и авиационной промышленности СССР. Василий Емельянов, бывший начальник одного из главков Наркомата тяжелой промышленности, так характеризовал Михаила Кагановича: «Это был грубый, шумливый человек. Я никогда не видел его с закрытым ртом – он всегда говорил и всегда поучал, любил шутить, но шутки его были часто неуместны, неостроумны и оскорбительны для тех, кого они затрагивали. <…> М.М. Каганович плохо разбирался в технике дела, наркоматом по существу руководили его талантливые заместители И.Т. Тевосян, Б.Л. Ванников и М.В. Хруничев».

В сентябре 1939 года из состава Наркомата оборонной промышленности выделили Наркомат авиапрома, руководить которым поставили Михаила Кагановича. На этой должности он пробыл меньше года, затем был снят и назначен директором авиационного завода № 124 им. Г.К. Орджоникидзе в Казани. Его предупредили, что в случае невыполнения партийных и правительственных поручений он будет выведен их состава ЦК партии и уволен с директорского поста. 1 июля 1941 года он застрелился. По официальной версии – в здании Совнаркома РСФСР, в перерыве между заседаниями, по другой (неподтвержденной) – у себя дома. Якобы свести счеты с жизнью Михаилу «посоветовал» его младший брат Лазарь: мол, тебя все равно расстреляют, а так хоть пенсия будет вдове.

Писатель Феликс Чуев, проведший в беседах с Лазарем Кагановичем немало часов (на эти беседы мы будем не раз ссылаться), спрашивал своего визави и о Михаиле. И выслушивал скорбную повесть о том, как «мерзавцы и подлецы» оклеветали брата, обвинив во вредительской деятельности, и как он, Лазарь, горячо защищал его. Однако Б.Г. Бажанов, личный секретарь Сталина, в своих мемуарах рисует картину иначе:

«Лазарь Моисеевич Каганович замечателен тем, что был одним из двух-трех евреев, продолжавших оставаться у власти во все время сталинщины. При сталинском антисемитизме это было возможно только благодаря полному отречению Кагановича от всех своих родных, друзей и приятелей. Известен, например, факт, что когда сталинские чекисты подняли перед Сталиным дело о брате Кагановича, Михаиле Моисеевиче, министре авиационной промышленности, и Сталин спросил Лазаря Кагановича, что он об этом думает, то Лазарь Каганович, прекрасно знавший, что готовится чистое убийство без малейшего основания, ответил, что это дело „следственных органов“ и его не касается. Накануне неминуемого ареста Михаил Каганович застрелился».

На вопрос Чуева, так ли было дело, Каганович ответил: «Это вранье. А дело было просто так. Я пришел на заседание. Сталин держит бумагу и говорит мне: „Вот есть показания на вашего брата, на Михаила, что он вместе с врагами народа“. Я говорю: „Это сплошное вранье, ложь“. Так резко сказал, не успел даже сесть. „Это ложь. Мой брат, говорю, Михаил, большевик с 1905 года, рабочий, он верный и честный партиец, верен партии, верен ЦК и верен вам, товарищ Сталин“. Сталин говорит: „Ну а как же показания?“ Я отвечаю: „Показания бывают неправильные. Я прошу вас, товарищ Сталин, устроить очную ставку. Я не верю всему этому. Прошу очную ставку“. Он так поднял глаза вверх. Подумал и сказал: „Ну, что ж, раз вы требуете очную ставку, устроим очную ставку“. Через два дня меня вызвали. <…> Маленков, Берия и Микоян вызвали меня в один кабинет, где они сидели. Я пришел. Они мне говорят: „Мы вызвали сообщить неприятную вещь. Мы вызывали Михаила Моисеевича на очную ставку“. Я говорю: „Почему меня не вызвали? Я рассчитывал, что я на ней буду“. Они говорят: „Слушай, там такие раскрыты дела, что решили тебя не волновать“. Во время той очной ставки был вызван Ванников, который показывал на него. А Ванников был заместителем Михаила в свое время. Кстати, когда несколько ранее Ванникова хотели арестовать, Михаил очень активно защищал его. Ванников даже прятался на даче у Михаила, ночевал у него. Они были близкими людьми. А когда Ванникова арестовали, он показал на Михаила. И вот вызвали Ванникова и других, устроили очную ставку. Ну, эти показывают одно, а Михаил был горячий человек, чуть не с кулаками на них. Кричал: „Сволочи, мерзавцы, вы врете“ и т. д., и проч. Ну, при них ничего не могли обсуждать, вывели арестованных, а Михаилу говорят: „Ты иди, пожалуйста, в приемную, посиди, мы тебя вызовем еще раз. А тут мы обсудим“. Только начали обсуждать, к ним вбегают из приемной и говорят, что Михаил Каганович застрелился. Он действительно вышел в приемную, одни говорят, в уборную, другие говорят, в коридор. У него при себе был револьвер, и он застрелился. Он человек был горячий, темпераментный. И, кроме того, он человек был решительный и решил: в следственную тюрьму не пойду. И лучше умереть, чем идти в следственную тюрьму».

В мае 1953 года, за полтора месяца до своего ареста, Лаврентий Берия письменно известил предсовмина СССР Георгия Маленкова, что МВД провело проверку по делу Михаила Кагановича и постановило реабилитировать его. Президиум ЦК КПСС это решение утвердил.

Михаил Каганович упоминается в мемуарах Н.С. Хрущева. Тот пишет, что директор Казанского авиазавода был обвинен как «немецкий агент» и что Каганович-младший в защиту брата «слова не сказал».

Юлий. При рождении был назван Яковом, после революции сменил имя на Юлий. Никакого образования не получил, так как нигде, даже в сельской школе, не учился. С 1909 по 1913 год состоял в РСДРП. Потом примкнул к большевикам. В годы Гражданской войны был красноармейцем, занимал ряд штабных и хозяйственных должностей. С 1922 по 1930-й находился на партийной и советской работе в Нижнем Новгороде и Нижегородской губернии. С марта 1934 по июнь 1937 года был председателем исполкома Горьковского краевого (затем областного) Совета. Дружил с Валерием Чкаловым и прокурором СССР А.Я. Вышинским. С июня 1937 по декабрь 1938-го занимал пост первого секретаря Горьковского обкома ВКП(б). Этот период его деятельности отмечен вхождением в состав особой «тройки», созданной по приказу НКВД, и активным участием в репрессиях. Дал показания на своего предшественника Эдуарда Прамнэка и на председателя Горьковского облисполкома Алексея Бурова. Оба были расстреляны. В агитлистовке, выпущенной накануне выборов в Верховный Совет СССР, с полным основанием утверждалось: «Тов. Ю.М. Каганович – верный сын большевистской партии, пламенный патриот нашей великой Родины. <…> С 1923 года по 1925 год работал секретарем горрайкома партии в Н. Новгороде. Это были годы, когда презренные троцкисты во главе с Крымским, Савельевым (ОГИЗ), Ищенко и другими, оказавшимися впоследствии махровыми врагами народа, всеми силами пытались подорвать единство и сплоченность городской парторганизации, поколебать ее монолитность. Им этого не удалось! Нижегородская городская партийная организация дала большевистский отпор троцкистским выродкам и осталась преданной, верной ленинской линии партии и вождю товарищу Сталину. <…> Все, как один, отдадим наши голоса за кандидатуру тов. Ю.М. Кагановича в депутаты Совета Союза!»

Сохранились письма родственников репрессированных, адресованные первому секретарю Горьковского обкома. Вот одно из них:

«Дорогой Юлий Моисеевич! Мы пишем Вам о нашем большом горе. У нас взяли 3 ноября папу, а маму – 13 ноября, а также квартиру и все наше имущество. Мы очень скучаем, и нам тяжело. Живем в сарае у чужой бабушки. Но теперь уже стало холодно, и мы замерзаем. Просим Вас освободить хотя бы маму. Мы знаем, что Вы очень заботитесь и любите детей и просим помочь. Мы жили – мама и папа, Мария Павловна и Януш Иосифович Иллинич, на Краснофлотской улице. Мы учились музыке, и очень большие способности у меня, но у нас музыкальное образование прервалось, так как пианино нет. Но просить вернуть его мы не будем, так как в сарае пианино негде поставить. Маша и Вера Иллинич». На этом письме Юлий Каганович написал красным карандашом: «Иллинич осужден как польский шпион, Мария Павловна – за недонесение о контрреволюционной деятельности мужа. Ответ не посылать, так как райсовет не может решить вопроса жилплощади даже семьям красноармейцев».

Перед войной Юлий Каганович был переведен в Москву и назначен заместителем наркома внешней торговли. После 1945-го возглавлял советское торговое представительстве в Монголии. Вернувшись в СССР, занимал не самые приметные должности. Был, в частности, руководителем «Международной книги». В 1951-м вышел на пенсию. Скончался 31 июля 1962 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Арон. Получил профессию столяра и работал по специальности. В 1920-х годах был управляющим киевским отделением «Союзпродмага». В начале 1940-х возглавлял Главное управление кожевенно-обувной промышленности УССР, а после войны – кожевенный трест в Киеве. За несколько лет до выхода на пенсию стал директором Киевского кожевенного завода им. М.В. Фрунзе. По некоторым неподтвержденным данным, в 1949 году был арестован и отправлен в ГУЛАГ. Умер в Киеве в середине 1960-х.

Израил. С малых лет работал на лесозаготовках. Стал заместителем начальника Главного управления по заготовке скота Министерства мясной и молочной промышленности СССР, а затем его возглавил. В войну был уполномоченным продовольственных отделов ряда фронтов. Судьба Израила доподлинно не известна. Никто из братьев ни разу в жизни о нем не обмолвился.

Роза. Самая загадочная фигура в ближайшей родне Лазаря Кагановича. Имеет хождение феерическая легенда о том, что Роза была любовницей Сталина, а в некоторых публикациях ее называют даже женой Сталина.

«Миф о третьей жене Сталина возник еще в 1932 г., сразу же после смерти Аллилуевой, в связи с неоднократными приездами Розы на дачу и кремлевскую квартиру Сталина, – пишет А. Колесник. – Тогда говорили, что он женится на ней. Но этого не произошло. Тем не менее с целью компрометации Сталина в начале войны немцы сбрасывали на позиции советских войск сотни тысяч листовок, в которых утверждали, что советский Верховный Главнокомандующий является агентом международного сионизма, и в качестве доказательства приводили его родство с Кагановичем».

«Утверждают, что Каганович, видя тяжелое состояние патрона после гибели жены, решил утешить его с помощью своей сестры Розы, – развивает легенду В. Краскова. – Несмотря на возраст, она была очень красива. Лазарь рассчитывал, что наличие рядом с вождем интересной женщины снимет у Сталина приступы мании преследования, которые, как и у Ивана Грозного, начались сразу же после кончины жены».

«Для укрепления своих расшатавшихся позиций Молотов, по совету Берии, предложил Лазарю Кагановичу сосватать Сталину его сестру, – рассказывает Л. Гендлин, сын профессионального революционера, репрессированного в 1930-е годы – Они были уверены, что маневр удастся и тогда эта вшивая группка окончательно приберет к рукам И.В. [Сталина. – В. В.]… Тройка уговорила Розу. Во время кремлевского банкета И.В. обратил на нее внимание…». О том же – историк Д. Волкогонов: «Люди из его окружения вскоре [после смерти Н.С. Аллилуевой. – В. В.] попытались устроить еще один брак Сталина – с одной из родственниц близкого к вождю человека. Казалось, все решено. Но, по причинам известным только вдовцу, брак не состоялся». Под «близким к вождю человеком» здесь, несомненно, подразумевается Лазарь Каганович.

«Сестра или племянница Кагановича Роза… не была женой Иосифа Виссарионовича, но ребенок от Сталина у нее был, – вносит „окончательную ясность“ С. Берия. – Сама же она была очень красивой и очень умной женщиной и, насколько я знаю, нравилась Сталину. Их близость и стала непосредственной причиной самоубийства Надежды Аллилуевой, жены Иосифа Виссарионовича. Ребенка, росшего в семье Кагановича, я хорошо знал. Звали мальчика Юрой. Мальчишка очень походил на грузина. Мать его куда-то уехала, а он остался жить в семье Каганович».

Наконец, существовала и такая легенда: Роза – не сестра Лазаря Кагановича, а его дочь. Но и эта легенда не выдерживает пробы на достоверность. У Кагановича была единственная дочь, и ее звали Мая.

Большевистское воспитание

Классовой ненавистью к «угнетателям трудового народа» Кагановича напитала семья. Вырастить детей революционерами (а все они, без исключения, ими стали) – разумеется, не было такой цели ни у отца, ни у матери. Но Моисей и Геня капля за каплей вливали в сыновей адское зелье – смесь хронического недовольства жизнью, завистливого презрения к богатым и неутолимой жажды справедливости. Это происходило как бы само собой, возникало из воздуха повседневности, семейной атмосферы. Вот мать по какому-то поводу ударится в причитания, а затем, вдоволь отголосив, сделает вывод: «Должно быть, Михаил прав [старший сын уже вовсю занимался революционной агитацией. – В. В.] – надо всем бедным людям вместе взяться и бороться». Вот отец, чем-то донельзя раздраженный, воскликнет: «Пропади они пропадом, кровососы!» – имея в виду всех разом – волостного урядника, раввина местной синагоги, губернское начальство. «Нельзя не признать, – напишет потом Каганович, – что такие, систематически повторяемые, острые „ораторские“ реплики матери и отца благотворно влияли на нас, в частности на меня, возбуждая чувства возмущения и толкая на борьбу».

Автор «Памятных записок» отмечает, что отец и мать никогда не теряли чувства бодрости, не жаловались на тяжелые условия жизни, но у них нарастало чувство возмущения и протеста против несправедливости. «Помню, как мать частенько выходила из себя, ругала богатых и иногда богохульствовала. Отец был не менее возмущен, но, говорил он, надо к этому делу с умом готовиться, а то царь раньше, чем они начнут, всех перевешает и ничего не получится. Ничего, отвечала мать, наши сыновья глупостей делать не будут. Главное, сходились на одном мнении и мать, и отец, не надо примиряться с существующим положением, не опускаться, не плакать, не вымаливать милостыню у богатых, как нищие, и не падать духом. <…> Я высоко оцениваю то, что они направили нас в город, в ряды пролетариата. <…> Мы, дети, выросли и стали современными людьми – революционерами-большевиками».

Когда Кагановичи жили в маленькой «степке», к ним захаживали немногие. Обычно это были крестьяне из деревни или жители еврейской колонии. Когда появилась возможность прийти «до Мошки и Гени» в более просторную хату, «да ще з керосиновой лампой, де можно посыдиты и побалакаты» – близкие соседи стали частыми гостями, особенно с начала 1900-х годов. «Бывали вечера, – вспоминал Каганович, – когда наша однокомнатная хата была заполнена до отказа, сидели и на полу, стояли, говорили группами обо всем разном – и о личном, и об общественном, и об охоте, и о рыбной ловле; рассказывали анекдоты, смеялись, гоготали, „лускали насиння“ (семечки)».

Вскоре, однако, характер посиделок изменился. Тому способствовал Михаил Каганович. Начиная с 1903 года каждое его возвращение в деревню из города Иванькова, где он трудился по специальности «рабочий-металлист» и вовсю приобщался к политике, стало сопровождаться просьбами: «Расскажи нам, Михаль, що робыться на свити?» Михаил рассказывал про голод, про безработицу, про кризис в промышленности, про выступления рабочих… Каганович вспоминает: «Никаких организованных высказываний не было, но по группам обсуждали беспокойно и остро: „Мабуть, дийсно поганэ дило в государстви“. А один, который числился в чудаках, взял да и сказал: „Кажуть, що царь у нас якыйсь нэ дуже розумный, чи прыдуркуватый“. На него замахали руками не столько протестующе, сколько испуганно: „Мовчи, ты сам якыйсь прыдуркуватый“. „А вже ж може я дийсно чудный“, – сказал он, тоже испугавшись. Вся эта беседа глубоко засела в нутре у присутствующих крестьян – это видно было по характеру их поведения на последующих „собраниях“ в нашей хате».

В 1904–1905 годах революционные настроения в Кабанах резко обострились. Их подстегнула Русско-японская война. Поражения российских войск (на реке Шахе, при Ляояне, затем сдача Порт-Артура и Цусима) накалили атмосферу в обществе. Тут сошлось всё: непонятная для неграмотного населения война, масса нерешенных проблем внутри государства, проигранные баталии, показавшие слабость командования. И когда Михаил вновь приехал в деревню, его забросали вопросами. Главным из них был вопрос о Русско-японской войне и причинах ее возникновения. Михаил отвечал, что одна из причин – заинтересованность капиталистов и князей из царской фамилии в добыче золота на Дальнем Востоке. «В первый вечер беседа не была окончена, и условились продолжить назавтра вечером, – вспоминает Каганович. – К сожалению, продолжения беседы не было, потому что кто-то (я не думаю, что это был кто-либо из присутствовавших у нас) донес уряднику о Михаиле. И вот ночью один из наших соседей, осведомленный как сотский, разбудил нас и сказал: „Нехай Михаль скорийш тикае, бо врядник и стражник идут сюды за ним“. Михаил быстро оделся, выскочил и вместе с соседом на лошадях выехал из деревни, но не в Иваньков, что было бы навстречу уряднику, а в противоположную сторону – на Чернобыль. Оставшиеся брошюры и газеты мы удачно заховали. Я быстро выкопал яму в середине двора, правильно рассчитав, что там искать не будут. Закопали и разровняли поверхность так, что нельзя было отличить это место от поверхности всего двора. Обыск урядника был тщательным, искал он всюду, но нигде ничего не нашел, долго допрашивал, где Михаил. Мы ему отвечали, что уехал в Иваньков через Мартыновичи (резиденцию самого урядника) – это его еще больше взбесило. Он, как говорится, „рвал и метал“: кричал, топал ногами, но уехал ни с чем».

К тому времени в Кабанах сложилась устойчивая группа оппозиционно и даже революционно настроенных крестьян. У них была связь с крестьянами находившегося в трех верстах от Кабанов села Лубянка, где в середине декабря 1904 года случился бунт. Прямым и непосредственным поводом для него стало принудительное взыскание накопившихся за несколько лет огромных недоимок по налогам. События развивались драматично. В Лубянку из Мартыновичей прибыл волостной старшина с большим отрядом полиции. Он попытался действовать через церковного старосту. Но староста заявил, что старшина напрасно старается – недоимку крестьяне платить не будут. Старшина отдал приказ приступить по дворам к описи имущества и его насильственному изъятию для продажи. В ответ на улицу вышли более 300 крестьян с дубинами и кольями. Полицейский отряд был вынужден ретироваться.

«Помню, в тот вечер собравшиеся у нас передовые крестьяне были особенно возбуждены и радостно настроены, – рассказывает Каганович. – „Значит, – говорили они, – нэ такый чорт страшный, як його малюють“. Значит, власть слаба, раз она с одной деревней не может справиться. Некоторые, как, например, Игнат, предупредили, однако, что могут „знову прыйты з бильшими сыламы. Поэтому треба даты пидмогу лубянцям, пэрш за всэ трэба пислаты у Лубянку людэй, щоб всэ розузнать и выришиты, що нам умисти робыты“».

Так и случилось. В Лубянку, Кабаны и соседние с ними деревни, где тоже вот-вот могли вспыхнуть восстания, прибыли гренадеры. Они решительно погасили «очаги возгорания» и расправились с вожаками. Некоторые смутьяны были после отправлены на каторгу или в ссылку.

«В нашей деревне Кабаны гренадеры вели себя как каратели, наводили страх на крестьян, – вспоминал Каганович. – Особенно, конечно, они придирались к нашей семье, допрашивали многих насчет семьи Мошки Кагановича. Каратели, действовавшие вместе с урядником, знали, что сын Мошки Михаил – революционер, приезжал в деревню, что наша хата была местом, куда сходились крестьяне, но официальных материалов у них не было. Они вызывали на допрос отца, но ничего не могли добиться. Отец держал себя смело, все обвинения отвергал, ссылаясь при этом на соседей, которые тут же подтверждали ответы и объяснения отца. При повышении тона полиции и проявлении грозности, соседи заступались и говорили, „що Мошка – чоловик хворый и його нэ трэба чипаты, мы ходым до його, що вин наш добрый сусид и никому зла нэ робыть, и сыны його такие же мы вдячни, що ось самий молодший Лейзор кныжкы нам читае, ось намедни про Тараса Бульбу якого Гоголя читав, так хиба ж цэй Гоголь протыв правительства чи полиции выше?“ При вызовах других крестьян на допросы они, как сговорились, все отвечали: „Ничого нэ знаемо, ходылы до Мошки у хату як уси сусиди ходять один до другого, да ще користь була та, що у ных лампа с керосином (гасом) горила увэсь вечер, ось мы и ходылы, а ниякои политыкы нэ було, воны люды бидни, живуть як уси биднякы“. Так отвечала вся беднота и средние крестьяне, которые хорошо знали о роли нашей хаты, моих родителей – отца и матери».

Лубянка больше не повторилась. Но она, как и Кабаны, оставалась революционным очагом Мартыновичской волости.

Серьезное влияние на Лазаря-подростка оказал и старший брат Михаил. Он быстро пролетаризировался и уже в 1903–1904 годах проявил себя на классовых баррикадах в Иванькове, Чернобыле, а затем и в Киеве; в 1905-м стал большевиком. «Детская душа особенно восприимчива ко всему новому, – напишет Каганович спустя много лет. – Я тогда уже почувствовал влияние на меня дерзновенных новых идей социализма и революции. Хотя это было у меня проявлением моих чувств больше, чем сознания, но уже в 13-летнем возрасте – в 1906 году я заявил Михаилу, что пойду по его стопам – по революционному пути борьбы за социализм».

Школа

В Кабанах была двухклассная школа, но детей евреев-неземлевладельцев туда не принимали. При синагоге в еврейской колонии функционировал хедер – начальная религиозная школа, но в ней не преподавались общеобразовательные предметы, в том числе русский язык, поскольку сам преподаватель его почти не знал. Семья не хотела, чтобы Лазарь учился в хедере. Он тоже не хотел. Стали искать в Чернобыле хорошего преподавателя русского языка и математики. Нашли. И он согласился выехать в Кабаны.

«Это был парализованный калека, потерявший обе ноги, молодой, но очень толстый из-за того, что он сам не передвигался, – вспоминал Каганович. – Помню, как мы, дети, устроили коляску, а зимой сани, на которых мы его передвигали, так как „школа“ и учитель размещались поочередно через месяц от дома одного учащегося к дому другого учащегося. Нам же, ученикам, приходилось за ним ухаживать, подносить ему пищу, воду, перевозить его. Несмотря на его строгость и применение им специально устроенной длинной линейки, которой он доставал любого из нас для „воздействия“, мы очень любили его. У него была ясная и, как теперь оцениваю, даже талантливая голова. Он блестяще знал русский язык и литературу и вообще общеобразовательные предметы. Он не был религиозным фанатиком, поэтому Библию он остроумно преподносил нам, высмеивая отдельные ее несуразности и подчеркивая таких пророков, как Амос».

Неожиданно в Кабаны приехал уездный инспектор училищ вместе с урядником. Они ворвались в хату, служившую школой. «В мою память врезалась душераздирающая картина, когда инспектор и урядник таскали безногого учителя по полу, избивали его кулаками и ногами, ругались непристойными ругательствами, разрывали все учебники, в том числе по всем русским общеобразовательным предметам, выбрасывая изодранные куски на улицу. Хотели они выбросить на улицу и учителя, но мы, детишки, уцепились за него и не дали им выполнить свое намерение. В заключение инспектор и урядник составили акт о запрете обучения в не разрешенной законом школе с угрозой ареста учителя, если он вздумает воспротивиться этому запрещению. Мы, конечно, были бессильны что-либо предпринять».

Так в Кабанах был ликвидирован светский общеобразовательный хедер. И, конечно, не в нем, а в ходе его ликвидации Лазарь получил первые уроки классовой борьбы.

Часть учеников приспособилась к синагогальному хедеру в колонии, а семья Кагановичей опять начала искать учителя для своих детей. Яшу, который был на год старше Лазаря, к тому моменту уже устроили, хотя и с большим трудом, в двухклассную школу, располагавшуюся в Мартыновичах. В этой школе нашелся учитель, согласившийся принять и Лазаря – вольнослушателем, без официального зачисления. По договоренности с ним родители Яши и Лазаря платили за учебу вдвое меньше, чем полагалось. Но взбунтовались богатые и влиятельные евреи: мы не можем допустить, чтобы дети нищих заполонили нашу школу, тем более что Моисей Каганович не в состоянии вносить полную оплату за обучение.

«После долгих мытарств и исключительной настойчивости отца, моих старших братьев Израила и Арона, а также при активной помощи брата моего отца, дяди Арона, удалось сломить сопротивление большинства власть имущих в школе, – рассказывает Каганович. – Но окончательно вопрос был решен благодаря энергичной помощи со стороны молодого учителя, который, проверив мои знания и способности, решительно заявил: „Я приехал сюда обучать детей не только богатых и зажиточных, но и детей бедных людей. Вам должно быть стыдно, что вы на словах говорите о защите прав евреев, а сами попираете эти права евреев-бедняков, не давая им возможности обучать своих детей. Я требую принятия Кагановича Лазаря в нашу школу, и притом за половинную оплату“. Хозяева положения вынуждены были сдаться, и я был принят в школу».

Молодой учитель душевно отнесся к новичку. Он поощрял увлечение Лазаря историей, русским языком и литературой. Некоторые предметы Лазарь осваивал даже с опережением программы. Ему и Яше учеба давалась легко. Но жилось им несладко. Они уходили из Кабанов в Мартыновичи на несколько дней, и запас пищи, которым их обеспечивала мать, состоял из ржаных сухарей и сушеной рыбы. Особенно плохо было с зимней одеждой и обувью. Когда Каганович, уже секретарь ЦК ВКП(б), приедет в родную деревню в 1934 году, ему один крестьянин напомнит, как спас его, уже наполовину засыпанного снегом по дороге из Мартыновичей в Кабаны. Все дело было в том, что отец ему смастерил валенки из своих старых, но с пятками не справился: они, хоть и зашитые, все равно пропускали холод. Вот по дороге Лазарь и замерз. Идти было трудно из-за метели, и он свалился. «При проезде этого крестьянина мимо меня его собака меня заметила и дала знать своему хозяину – он меня взял на сани, укутал, привез домой еле живого. В дополнение к прежним благодарностям отца и я – уже в 1934 году – выразил ему сердечную благодарность. Он, усмехаясь, в ответ мне сказал: „Я цэ робыв як полагается каждому порядочному чоловику, и я тэпэр задоволенный тым, що впрятував майбутьного видомого руководителя“».

Братья квартировали у портного. Делили тесную комнату с еще одним квартирантом, кузнецом. Спали на глиняном полу. Поскольку вечером хозяин жалел керосин на освещение, Яша и Лазарь вставали рано, особенно летом, и принимались за уроки. Учились они хорошо.

Лазарю запомнился экзамен по Библии. Он проходил в присутствии так называемых старейшин и духовника. Учитель по «еврейским предметам», в том числе по Библии, был недоволен теми учениками, которые, по его мнению, нестарательно изучали Талмуд. Особенно он был сердит на Лазаря, поэтому проверку начал прямо с него. Был задан вопрос о пророках Исайе, Иеремии и Амосе. Лазарь начал свой ответ с Амоса, потому что – вновь процитируем мемуары Кагановича, – «Амос <…> бичевал алчность богатеев, нарушающих справедливость, накапливающих свои богатства насилием и грабежом; разоблачал правящую знать, проклинал царей, князей, военачальников, которые, как и богачи, живут в каменных палатах, спят в кроватях из слоновой кости, питаются отборными ягнятами и телятами, пьют вино из золотых чаш, натирают свое тело бальзамом и бросили заботу о тяжелом и бедственном положении народа».

Едва ли Лазарь, тогда еще ребенок, только то и увидел в библейском пророке, что он «бичевал алчность богатеев, разоблачал правящую знать, проклинал царей» и боролся за справедливость. «Бичевание», «разоблачение», пафос протеста, призыв к революции – все это, скорее всего, было не вычитано из Библии еврейским мальчиком, а спустя более полувека «вчитано» в нее матерым большевиком, закаленным в идеологических битвах. В этом смысле мемуары Кагановича – во многом подгонка под «правильный ответ». Ну вот как здесь, в описании детства, где все, чего ни коснись, пронизано – в полном согласии с большевистской доктриной – бедностью, духом неравенства, эксплуатацией человека человеком.

Однако что же, Амос зовет на борьбу? Нет, он воплощение смирения и поэтому, товарищи, нам с ним не по пути. «Мы чувствовали, что Амос костит царей и богачей, и нам это очень нравилось. Но мы, конечно, тогда некритически относились к этим пророкам, которые, отражая недовольство народных масс и критикуя угнетателей, призывали к терпеливому ожиданию спасения от Бога и его мессии, а не звали к борьбе с угнетателями бедного народа».

В 1912 году Кагановичу довелось выступать в Киеве против сионистов. Он тогда очень удачно, на его взгляд, привел слова Амоса, сопроводив их соответствующими большевистскими выводами. «Амос, – говорил Каганович, – разоблачал и проклинал таких богачей, как нынешние ваши сионистские киевские миллионеры Бродские, Гинзбурги и другие, с которыми вы, сионисты, зовете нас, рабочих и бедняков, объединиться в якобы единой еврейской нации. Амос уповал на то, что Бог их накажет и его мессия спасет нас. Но мы, рабочие, сегодня не будем ждать наказания божьего Бродским и Гинзбургам и спасения нас мессией – мы вместе со всеми революционными рабочими России всех наций будем бороться с капиталистами всех наций, чтобы уничтожить гнет угнетателей – богачей и их правящих покровителей».

В Мартыновичах Каганович не только получил минимум знаний, но и расширил свой политический кругозор, «приобрел много нового в понимании отрицательных сторон существующего царского строя».

Однажды они с братом услышали громкое, какое-то особое, неукраинское пение. Оказалось, в деревню пригнали по этапу высланного в Мартыновичскую волость политического преступника. Его поселили в тот же дом, где квартировали Лазарь и Яша. Спал он вместе с ними на полу. Говорил мало. Понять, кто он – социал-демократ, эсер или анархист – братьям не удавалось, поскольку ссыльный был не шибко грамотен. Зато здорово пел революционные песни – «Варшавянку» и «Марсельезу». Через три недели он бежал, заронив в души братьев, как скажет потом один из них, «боевую, смелую искорку».

Тот учитель, что взялся учить Лазаря и Яшу, вскоре куда-то уехал, и его сменил другой, по фамилии Петрусевич. Он был более образованным, чем требовалось для двухклассной деревенской школы, особенно по истории, и помогал Лазарю сосредоточиться именно на этой науке. Он также помогал по литературе, особенно по украинской. Книг украинских писателей, в том числе Тараса Шевченко, в деревне не было, но Петрусевич их знал и рассказывал о них Лазарю. Когда тот поделился с ним своими планами продолжить учебу, он согласился и даже сказал, что по ряду предметов мальчик знает больше, чем требует программа четырехклассного городского училища, особенно по истории и литературе, и поэтому можно ускорить подготовку экзаменов на аттестат зрелости. Спустя годы Каганович напишет: «Учитель Петрусевич был первым представителем российско-украинской передовой революционно-демократической интеллигенции, которого я встретил в своей деревне Кабаны и который оставил в моей душе на всю жизнь самую лучшую память и чувство глубокого уважения и благодарности».

Двумя годами, проведенными за партой в Мартыновичах, собственно и закончилась учеба. Больше Лазарь нигде не учился. Обладавший колоссальным влиянием партийный вождь, могущественный нарком, один из руководителей страны на протяжении более тридцати лет имел два класса образования. Остальное добирал самообразованием, чего Каганович никогда и не скрывал.

Вскоре Петрусевич уехал. Начал и Лазарь готовиться к отъезду. В заветный Киев, поближе к университету.

Для отъезда в город надо было приодеться, обуться, да и не мешало иметь хоть какие-то деньги на случай, если сразу не найдется работы. «Родители мне ничего не могли дать на это, надо было самому заработать, – рассказывает Каганович. – Поскольку в нашей деревне пошли слухи, что вот появился „грамотей“ – сын Мошки Кагановича, к отцу обратились некоторые из села Ильинцы, что в четырех верстах от нашей деревни, чтобы я давал уроки их сыновьям по общеобразовательным предметам. Уговорились об оплате: за каждый урок по 1 рублю два раза в неделю. Для этого я должен был ходить пешком туда и обратно».

Он учительствовал недолго. К отцу обратился тот кузнец, с которым они с Яшей жили в Мартыновичах в одной квартире. Он переезжал на более выгодное для него место под самым Киевом, в Горностайпольский район, деревню Хочава. Там, кроме крестьян, были и помещики. От них можно было ожидать хорошего заработка. Поэтому кузнец и обратился к Кагановичу-отцу с предложением отдать сына в обучение кузнечному делу, с тем чтобы он одновременно учил его двоих сыновей общеобразовательным предметам, в особенности русскому языку. За это он обязался платить Лазарю три, а если дела пойдут хорошо, то и четыре рубля в месяц, причем на всем готовом, то есть с кормежкой. Кузнец совершал выгодную для себя сделку – он получал не только работника, но и «грамотея»-учителя для своих двух мальчиков, семи и десяти лет. Лазарь тоже не оставался внакладе. Он таким образом приобретал кузнечное ремесло, которое не даст пропасть. Кроме того, заработав учительством, можно было продолжить учебу.

Потом он напишет: «Из Кабанов я уезжал, чувствуя себя так, будто я уже давно вышел не только из детства, но и отрочества».

На пути в Киев

Лазарь уезжал из деревни с твердым ощущением, что уезжает «зовсим», навсегда, что Горностайполь для него лишь пересадочный пункт на пути в Киев. То же чувствовали и его родители.

Кузница находилась в Хочаве – небольшой деревне, в нескольких километрах от Горностайполя. Лазарь усердно овладевал всеми секретами кузнечного ремесла, вплоть до подковки лошадей. Приходилось выполнять обязанности молотобойца, горнового, возиться с древесным углем, заниматься отбором металла – делать все, что положено ученику кузнеца, разнорабочему.

«Хотя я здорово уставал от работы в кузнице, но я продолжал свое самообразование по предметам, – вспоминает Каганович. – Одновременно я также старался, чтобы мои два ученика получили максимум возможных знаний. Мой хозяин был этим очень доволен и в то же время выжимал из меня все соки в кузнице, хотя по личной натуре был неплохим человеком. Собравшись в Киев для закупки железа, он мне заявил: „В порядке премии за хорошую работу я тебя возьму с собой в Киев, там ты мне поможешь в расчетах с продавцами железа, чтобы меня не надули“. (Он сам был малограмотным.) Нечего и говорить, с какой радостью я воспринял эту поездку в город моей детской мечты Киев. Радостно я встретился с моим братом Михаилом, выражая свои восторги прибытием в Киев, излагая ему свои планы и перспективы, выношенные мною в деревне, об учебе по совместительству с физической работой. Я сказал, что больше в Хочаву не поеду и хочу остаться в Киеве».

Михаил был доволен, что Лазарь так быстро идейно созрел и культурно вырос, однако намерение брата обосноваться в Киеве не одобрил. Сказал, что Киев не лучшее место, где можно было бы работать и одновременно учиться, – там сейчас, как и во всей России, разгул безработицы, нищета, люди умирают от голода и холода. «Я вот, – сказал Михаил, – квалифицированный рабочий и то еле-еле держусь на работе, лазаю по старым крышам и ремонтирую протекающую железную кровлю. Это опаснее для жизни, чем делать новые крыши, которых теперь нет, потому что почти не строят новые сооружения. Все же я посоветуюсь с товарищами, может быть, что-нибудь придумаем. Я думаю, что их заинтересует такой „грамотей“, как ты».

Михаил познакомился с кузнецом, у которого Лазарь был в подмастерьях, и невзначай узнал, что тот закупает в Киеве солидную партию металлолома. Он попросил его поговорить с владельцем склада, где хранился этот металлолом: мол, нельзя ли Лазаря устроить туда на работу? Кузнец воспротивился: ваш брат учит моих детей и работает в моей кузнице – какой же мне резон с ним расставаться?

После долгих уговоров кузнец сдался, и по его просьбе владелец склада согласился принять Лазаря на работу.

«Пауки» и «мухи»

Мечта сбылась: он в Киеве! Правда, работа на складе – это не то, что хотелось, но в условиях повальной безработицы очень даже неплохо.

По воспоминаниям Кагановича, неподалеку от склада, на Нижнем Валу, был ночлежный дом. Он состоял из трех классов. Третий, самый дешевый, «представлял собой большое сараеобразное (переоборудованное из конюшни) строение в глубине двора, где люди спали на глиняном полу». Там жили по преимуществу люди, которых было принято называть «босяки», или же просто безработные, и которым первый и второй класс были не по карману. Каганович жил во втором классе.

«Должен сказать, что, несмотря на крайнюю непривлекательность, примитивность и неудобства моего жилья, как ни тяжко было жить в этом сыром полуподвале ночлежного дома с его нарами – нет худа без добра, – политически и психологически это принесло мне известную пользу: я вплотную, в ускоренном, так сказать, порядке узнал простой городской люд – рабочих, безработных со всеми их положительными и отрицательными сторонами. Я сблизился с лучшими из них как со своими классовыми собратьями. <…> Естественно, что открытые разговоры на политические темы в 1907 и 1908 годах трудно было вести, но отдельные, как бы случайные реплики подавались, особенно развязывались языки после выпивки. В 3-м классе среди люмпенов споры шли по разным темам, причем часто доходило до драк».

Каганович оказался в Киеве как нельзя более вовремя для будущего большевика. 1907 год был в Российской империи годом накопления социального динамита. «Столыпинская реакция». Введены военно-полевые суды для борьбы с террористами, революционерами и грабителями (приговор приводился в исполнение в течение 24 часов, сотни людей были казнены, тысячи оправлены в ссылки). Закрыты более 500 профсоюзов. Усилена цензура, запрещены ряд газет, журналов и книг. На Украине, в Галичине, разворачивается массовое забастовочное движение, охватившее почти 500 тысяч человек. Забастовщики отказываются собирать урожай на помещичьих землях, требуют повышения зарплаты, передачи земли крестьянам, введения всеобщего избирательного права в высший законодательный орган Австро-Венгрии – рейхстаг. Боязнь проникновения в Россию идей галицкого (украинского) сепаратизма заставит российское правительство в 1909 году принять решение о регулярном выделении средств на «помощь прикарпатским русским», а в 1911-м П.А. Столыпин отпустит единовременно 15 тысяч рублей на расходы по выборам в австрийский парламент, имея в виду помощь организациям «москвофильской» ориентации. Крестьяне приграничных с Россией уездов устраивают многотысячные митинги, угрожая захватом помещичьих имений. В ответ на это на границе с Россией выставляются три дополнительных корпуса австрийской армии.

Активные выступления населения в Приднепровской Украине продолжались до середины 1907 года. Между тем власти готовили контрнаступление, и 3 июня царь подписал манифест о роспуске II Думы. В этот же день глава правительства П.А. Столыпин отправил шифрованную телеграмму киевскому губернатору с требованием навести порядок в городе и губернии. Уже 4 июня в киевские тюрьмы было отправлено почти 100 человек, в Одессе арестовано около 70 активных участников революционных событий.

Откликом на репрессии стал «двойной бунт», вспыхнувший в Киеве в ночь на 5 июня. Восстали 41-й пехотный Селенгинский полк и 21-й саперный батальон. Ход событий хорошо описан в русском еженедельнике «Разведчик» (1907. № 869):

«В начале 12-го часа ночи в лагере 21-го саперного батальона неожиданно раздалось несколько выстрелов. Заслыша их, остальные батальоны лагерного расположения – 5-й, 6-й, 7-й и 14-й – немедленно стали в ружье и приняли меры к подавлению беспорядков. Было дано несколько предварительных сигналов, а затем уже залп одной из рот 5-го саперного батальона в наступавшую толпу нижних чинов 21-го саперного батальона, после чего последняя бежала… Во время попытки к бунту чинами 21-го саперного батальона была произведена беспорядочная стрельба, во время которой оказались ранеными четыре нижних чина 14-го саперного батальона. В это же время пулей в живот навылет был убит командующий 3-й ротой 21-го саперного батальона шт. – кап. Акулов. Одновременно был избит прикладами до полубезсознательного состояния фельдфебель той же роты Иван Овсянников, скончавшийся вчера к вечеру».

Чуть более подробные сведения о пострадавших содержатся в газете «Киевлянин» (1907. 6 июня. № 155):

«Во время попытки к бунту чинами 21-го саперного батальона была произведена беспорядочная стрельба, во время которой оказались ранеными, при выходе рот на линейку, четыре нижних чина 14-го саперного батальона. Василий Кузьмин – тяжело в левую голень, с раздроблением ее костей, Савва Сисюта – также тяжело в правое колено, с повреждением костей коленного сустава, Федор Баранов – в голень левой ноги и Никифор Щеглов – раненый легко в висок».

Сообщение о гибели фельдфебеля Овсянникова оказалось ложным. В «Киевлянине» (1907. 8 июня. № 157) было помещено опровержение: «К счастью, фельдфебель Иван Овсянников, хотя и был доставлен в госпиталь в 6 часов утра в полубезсознательном состоянии, но при осмотре его оказалось, что ему нанесены незначительные повреждения головы и груди в виде ссадин и кровоподтеков. В настоящее время здоровье Овсянникова вполне удовлетворительное».

Также в «Киевлянине», (1907. 16 июня. № 164) содержится информация о выплате пособий пострадавшим: «По поручению Житомирского отдела союза Русского народа прибывший в Киев председатель сего отдела генерал-майором А.М. Красильниковым переданы были 14 июня из сумм отдела следующие вспомоществования пострадавшим во время вооруженного бунта в 21-м саперном батальоне: вдове убитого штабс-капитана О.К. Акуловой – 100 рублей, фельдфебелю Ивану Овсянникову – 40 руб., 14-го саперного батальона рядовым: Федору Баранову – 80 руб., Савве Сисюте – 80 руб. и Василию Кузьмину – 80 руб. и для него же по совету врача три бутылки рома для подкрепления».

Эти события не могли обойти стороной 14-летнего Лазаря. Он напитывался бунтовской энергией. А в свободное от работы время занимался просвещением рабочих. В частности, разъяснял обитателям ночлежки классовое содержание рассказа Максима Горького «Челкаш». Потому что не все они понимали, как с позиций пролетарской морали следует оценивать двух главных героев. «Босяцкие элементы озлобленно говорили о Гавриле, находя в нем общие, по их мнению, для крестьян черты, – от жадного, говорили они, можно всего ожидать, в том числе и предательского убийства, как это хотел Гаврила сделать с облагодетельствовавшим его Челкашом; в противоположность им по преимуществу крестьяне-безработные, не защищая Гаврилу, а даже порицая его, критиковали и Челкаша, который ворует и все пропивает – ни себе, ни людям. Они особенно и правильно настаивали на том, что не верно, не все крестьяне жадные, как говорили некоторые босяки, есть, конечно, и такие жадные, готовые ради денег на все, но в большинстве нам, крестьянам-беднякам, „не до жиру – быть бы живу“; вот мы от разорения и от нужды приехали в город и погибаем вместе с вами, того и гляди, еще и босяками заделаемся. Лично я сказал в заключение, что в деревне, как и в городах, есть и жадные, корыстные люди, но беднота и средние крестьяне – люди честные и не похожи на Гаврилу. Горький сам подчеркнул и остро осудил жадность и двоедушие Гаврилы, чтобы предотвратить падение других, склонных к этому, но никак не распространяет черты жадности Гаврилы на все крестьянство, в особенности на бедноту».

Каганович получал удовольствие от своей просветительской деятельности. К тому же еврейская молодежь, пораженная в правах, являлась отличной средой для распространения революционных идей. Постепенно сложились группы единомышленников, среди которых Лазарь был самым молодым и в определенном отношении самым просвещенным. Он рассказывал о Французской революции, декабристах, крестьянской реформе. Знакомил с содержанием брошюры Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи» – про то, как пауки-капиталисты высасывают всю кровь из мух-пролетариев. Эти «литературные чтения» могли плохо закончиться – достаточно было доноса в полицию.

В какой-то момент Каганович решил показать «пауку»-хозяину, что рабочие – не «мухи». И подбил других кузнецов на проявление недовольства. Дело было в том, что никакой спецодежды им не давали. Выкручивайся кто как может. Лазарь, например, нашел большой толстый мешок, сделал прорези для головы и рук и через голову надел его на себя – получилось нечто вроде робы. Остальные сделали то же самое. Но как быть с рукавицами? Наступала зима, и тут мешковина не поможет. Старые, у кого были, порвались, а без рукавиц зимой к металлу не подойдешь. Вначале хозяин отделался фразой: «А где я их возьму? Доставайте сами». Кузнецы заявили, что работают по двенадцать часов в день, искать рукавицы им некогда, а без рукавиц они на работу не выйдут. Это была угроза забастовки. И хозяин спасовал – снабдил кузнецов рукавицами. Но Каганович был наказан за подстрекательство: хозяин поставил его на более тяжелую работу, связанную с крупногабаритным металлоломом. «Я не сдавался, бодро работал, во всяком случае изо всех сил старался не показывать виду, что мне тяжело, и работал, сгоняя семь потов. Но, естественно, физически мой молодой организм с трудом выдерживал, да к тому еще и „роба“ не грела, а под ней теплой одежды не было и тем более теплого белья, свитера не было – в результате я простудился и заболел воспалением легких».

Попасть в больницу обитателю ночлежки – об этом нечего было и думать. Михаил устроил брата к знакомому большевику. Навещал больного старый врач, дочь которого тоже была связана с большевиками, а потом и сама стала большевичкой.

Молодой организм победил: Лазарь начал выздоравливать. Прощаясь, врач сказал: «Благодари родителей, что наделили тебя крепким организмом – будешь долго жить [предсказание сбылось, Каганович прожил 97 лет. – В. В.], но сейчас тебе нужен хороший уход и хорошее питание. Поезжай в деревню, там родители окончательно поставят тебя на ноги». Выздоравливающий заартачился, заявив, что останется в Киеве, но авторитетное слово Михаила возымело действие.

В деревне Лазаря встретили с радостью. Мать и отец были удручены его неважным видом, но были рады, что приехал живым, втайне надеясь, что он останется в деревне надолго. С наступлением весны Каганович почувствовал себя вполне окрепшим и заявил родителям, что ему пора обратно в Киев. Они пытались было возражать, но куда там.

На пути к отъезду вновь встала все та же преграда – деньги. Ни у Лазаря, ни у его родителей денег не было. Их следовало заработать. Как? Решили, что Лазарь будет опять давать уроки. И он стал преподавать общеобразовательные предметы небольшой группе учеников, в частности, сыновьям своего дяди Арона. Заработав за три месяца 12 рублей, он получил возможность вновь выехать в Киев.

Прибыв в Киев, Каганович попал в вихрь событий, охвативших не только этот город, но и всю Украину. В 1906 году правительство объявило украинские губернии на военном положении, а с 1907 по 1910-й – на положении чрезвычайной охраны. Полиция закрывала профсоюзы. В Екатеринославе из 80 профсоюзных организаций осталось четыре. В начале 1907 года в Киеве было 13 профсоюзов, а в 1909-м уцелело только два. В 1910 году были разгромлены все профсоюзы Одессы.

С наибольшим ожесточением власти преследовали большевиков. Руководителей большевистских организаций арестовывали и высылали. Известный деятель революционного движения на Украине Г.И. Петровский был вынужден покинуть Екатеринослав. Не раз подвергались арестам руководители большевистских организаций В.В. Боровский, С.В. Косиор, В.Я. Чубарь. К весне 1908 года социал-демократические организации Украины почти всюду были разгромлены.

Правительство всячески боролось против проникновения революционных идей в учебные заведения. Глава киевских черносотенцев Юзефович предлагал с этой целью организовать специальную полицию. Ряд выдающихся ученых в знак протеста против полицейского режима оставили работу в высшей школе. Например, из Киевского политехнического института в 1907 году ушли в отставку деканы факультетов профессора В.Г. Бажаев, А.А. Радциг, В.Г. Шапошников. Спустя некоторое время в отставку подали еще семь профессоров, несколько преподавателей и лаборантов этого же института. Известный профессор-физик Н.Д. Пильчиков не выдержал тяжелой атмосферы в Харьковском и Одесском университетах и покончил с собой. Ушел в отставку из Одесского университета известный ученый И.И. Мечников.

«Как и в первый раз, в Киев я прибыл в годы продолжавшегося промышленного застоя, безработицы и столыпинской реакции», – описывает Каганович обстановку, в которой ему предстояло снова искать себе работу. Обстановка эта и впрямь повергала в уныние. Сокращалось производство и росла безработица.

Поиски работы не увенчались успехом. Обратно на склад металлолома Кагановича не взяли. Хозяин сказал, что работы нет, не преминув язвительно добавить: «Вот привез бы из деревни свои рукавицы, тогда мы бы подумали». Официальной биржи труда на Подоле не было. Имелись только отдельные пункты, известные как места сбора безработных и их найма. Одним из таких пунктов было здание Контрактовой ярмарки у толкучего рынка. Вот туда и направился Каганович вместе с группой молодых парней. «Как и все собиравшиеся здесь безработные, мы чувствовали себя подавленными прежде всего голодом, жалким положением ожидающего, как милостыню, счастливого случая получить работу; мы были оборванные, ибо все лучшее из одежды было уже продано на толкучем рынке. Попадавшаяся время от времени работа была тяжелой и неприглядной. Больше всего это была работа по переносу тяжестей: мебели, мешков, ящиков с продовольствием и товарами. Вокруг Контрактовой ярмарки было расположено много оптовых магазинов – мануфактурных, гастрономических, хозяйственных. Вот покупатели, больше всего из провинции, брали нас для переноса мешков, тюков, ящиков на довольно большие расстояния, это было дешевле, чем нанимать извозчика. Труд человека стоил дешевле труда лошади, и мы были рады и этому редкому заработку, который мы копейками рассчитывали на неделю, а то и на месяц жизни».

Потом Каганович нашел другую работу. «Наступил приплав в Киев по Припяти – Днепру плотов леса и дров», а он знал это дело еще с детских лет, когда работал с отцом и братьями на берегу реки Уша. С тремя крепкими парнями, которых помнил по бывшей ночлежке, Лазарь отправился к берегам Днепра в окрестностях Киева, куда причаливали плоты, и там всем четверым удалось получить временную работу. Она была тяжелая, а платили по 80 копеек за трудовой день, который длился 12–14 часов. Зато им удалось установить связь с лесопильным заводом, которому поставлялся лес, и дровяными складами, куда доставлялись дрова. На лесопильном заводе Каганович и еще один получили потом временную работу, а двое других устроились, тоже временно, на дровяных складах.

Лесопильный завод вскоре закрылся. Каганович вновь остался без работы. Но начался завоз зерна по Днепру на киевские мельницы, и ему удалось наняться грузчиком на мельницу миллионера Бродского. Он таскал пятипудовые мешки. Условия работы были тяжелые: кромешная пыль, спецодежды никакой, таскать мешки приходилось наверх, доски на мостиках то и дело ломались, рабочие падали, получали увечья. Нормы были высокие, за их выполнение грузчик получал по 75 копеек в день.

«Обращение надсмотрщиков было невыносимое, доходившее до побоев, – делится воспоминанием Каганович. – Но мы, новенькие, молодые, первое время терпели. Постепенно мы начали роптать, этот ропот завершился организованным нашим протестом перед высшей администрацией. Явившийся к нам представитель этой высшей администрации заявил нам: „Вы еще неполноценные грузчики, мы вас приняли, рассчитывая, что вы будете примером и образцом дисциплины, а вы вон какие! Смеете протесты подавать, а знаете, что за это вам будет, если мы вызовем полицию? Чтобы другим неповадно было, мы вас просто увольняем“. И около десяти молодых грузчиков были выброшены на улицу. <…> Так как я был главным зачинщиком выступления молодых грузчиков, рабочие мне выражали всяческое сочувствие, при этом шутя говорили: „Вот видишь – хозяина Бродского зовут Лазарь и тебя зовут Лазарь, пошел бы ты к нему и сказал бы: как же это ты, Лазарь, уволил Лазаря, нехорошо, мол, это; гляди, он бы устыдился и восстановил бы тебя, да еще с прибавкой“. Все смеялись и говорили: жди от кровососа милости, а один грузчик добавил: „Он, Бродский, еврей и еще более зол на еврея рабочего, который ему не кланяется, а ведет с ним борьбу“. Впоследствии, когда я уже был членом партии, я использовал этот конфликт в борьбе с сионистами, покровителем которых был этот миллионер Лазарь Бродский».

Уволенный с мельницы своим тезкой-евреем, Каганович снова оказался без средств к существованию. Один из друзей Михаила, большевик Фельд, сказал, что попытается через своего брата, служащего в транспортной конторе, устроить Лазаря на работу. И действительно, через пару дней Лазарь встретился с братом Фельда. Тот предложил ему пройти испытательный срок: «Вы будете ездить с колонной извозчиков на железнодорожную станцию и в товарной конторе оформлять документы на сдаваемый и получаемый грузы. С течением времени мы вас назначим младшим агентом транспортной конторы». «Я, конечно, с радостью принял это предложение и успешно выполнял возложенные обязанности. Это была первая железнодорожная „школа“ будущего министра путей сообщения СССР».

Потом Каганович еще не раз пережил безработицу и голод. На то и другое он смотрел исключительно с классовых позиций: «Голод тяжело переносить всегда, но одно дело, когда переносишь его в условиях революционной борьбы и войны, другое дело, когда ты переносишь его в условиях капитализма как безработный и голодаешь тогда, когда другие – твои же угнетатели-капиталисты и их холуи – сыто живут, как боровы».

В этом – весь Каганович. И в этом же – вся идеология большевизма.

Эта идеология не может обходиться без врага, внутреннего и внешнего.

Эта идеология не может обходиться без виноватого – того, кто живет лучше, чем ты.

И эта идеология не может обходиться без ненависти.

Откройте «Памятные записки», там на каждой странице – выпад против кого-то, будь то «капиталисты», «троцкисты», «вредители», «враги народа», «уклонисты», «оппортунисты», «ревизионисты», «безродные космополиты» и т. п. Ну вот, к примеру:

«Помню, что в эти периоды моей безработицы, сидя на бульварах, расхаживая по улицам, площадям и скверам, наблюдая франтов, аристократов, богачей, фланирующих по Крещатику, по Бибиковскому бульвару, их изысканную одежду, высокомерное их поведение в противоположность рабочим, трудовым людям, шумно шагающим в рабочей одежде, и безработных в рваной одежде, – я все больше и больше озлоблялся и проникался острым чувством классовой ненависти к паразитам, кровососам и в то же время чувством глубокой солидарности, любви и уважения к своим братьям по классу, по нужде, страдающим так же, как и я сам».

Мемуары Кагановича насквозь пропитаны большевистской идеологией, которая многое объясняет в судьбе их автора. Даже трудно сказать, что ценнее в «Памятных записках» – историческая «фактура», детали жизни обитателя кремлевского Олимпа – или же «лирические отступления», наподобие, скажем, такого:

«Некоторые квазигуманисты, в том числе и современные, смешивают эту [классовую. – В. В.] ненависть с ненавистью вообще, якобы к людям в целом, и зовут к абстрактному „добру вообще“. В капиталистическом эксплуататорском строе, существующем еще в большинстве стран мира, мы подходили и подходим к восприятию и пониманию добра и зла, симпатий и ненависти с пролетарски-классовой точки зрения. Пролетарское добро и есть общечеловеческое и истинно гуманистическое добро и любовь к людям. <…> Конечно, ненависть, даже классовая, сознательная, сама по себе не является еще спасительным, творческим фактором; для того чтобы перерасти в великую творческую положительную революционную силу, классовая ненависть должна быть соединена с идейной любовью, действенным сочувствием к страдающим и нуждающимся людям, к угнетенному человечеству и прежде всего к его передовому авангарду – к классу пролетариата; соединена с великими революционными идеями его освобождения от эксплуатации, полным и окончательным свержением существующего капиталистического строя, гнета и насилия и с организованными революционными действиями, обеспечивающими победу над теми, кого ты ненавидишь классовой ненавистью, с которыми ведешь острую борьбу до полного их уничтожения».

Но вернемся в предреволюционный Киев. Каганович твердо решил искать работу на промышленном предприятии, чтобы стать квалифицированным рабочим. Но не просто работу, а такую, которая позволяла бы урвать время и для учебы. Это удалось не сразу. Ему пришлось обить пороги нескольких предприятий, пока не устроился на кожевенный завод. Оттуда он перекочевал на обувное предприятие, где приобрел специальность обувщика-сапожника.

Потом Каганович успел поработать на заводе по производству пробок. Там он поднял рабочих на забастовку. Требовали улучшения условий труда и повышения зарплаты. Кончилось тем, что хозяева пошли на уступки. После этого на завод зачастили агенты полиции и участковые надзиратели. Особый интерес они проявляли к Кагановичу и еще одному рьяному смутьяну. В итоге их обоих выкинули с завода. «Однако я чувствовал, что вырос и окреп в этой схватке рабочих с хозяевами, в которой я сыграл не последнюю роль. Я реально ощутил великую силу сознательной классовой организованности рабочих, в особенности силу интернациональной солидарности, когда рабочие – русские, украинцы, евреи, поляки и другие – были едины в борьбе с капиталистами тех же наций. Я был рад и счастлив, что участвовал в этом деле, хотя впереди вновь безработица и поиски работы».

После пробкового завода Каганович снова стал безработным. Перебивался случайными заработками. Какое-то время подвизался на заводе сельтерских вод, но и оттуда был уволен за то, что сеял смуту.

Между тем назревали большие события.

В 1908 году на заводах Украины количество рабочих уменьшилось наполовину. К концу 1909-го в Киевской губернии было около 15 тысяч безработных, в Полтавской – 8 тысяч, в Екатеринославской – свыше 15 тысяч. Рабочих заставляли брать за свой счет отпуска. Снижали зарплату и увеличивали рабочий день. Заводили «черные книги» с фамилиями смутьянов. Широко применялась система штрафов. По сведениям фабричной инспекции, с рабочих Украины в 1907 году взыскали 43 тысячи штрафов, в следующем – 50 тысяч, а в 1910-м – 64 тысячи. В листовке, изданной комитетом РСДРП завода Гартмана в Луганске, говорилось, что «буржуазия заставляет рабочих оставаться около станков по 15–17 часов в сутки, и это разрушает их здоровье, превращает в дряхлых калек, убивает в них всякое стремление жить по-человечески».

В течение 1907–1910 годов на Украине произошли 504 забастовки, в которых приняли участие 79 тысяч человек.

Начались студенческие собрания и митинги. «Мы присоединяемся к требованиям рабочего класса», – писали в своей резолюции студенты Киевского политехнического института.

Партийные комитеты, действовавшие на Украине, поддерживали связь с В.И. Лениным, который тогда жил за границей. По его указаниям они усилили революционную агитацию. Одесская организация, руководителем которой был В.В. Воровский, издавала газету «Одесский рабочий». В Николаеве летом и осенью 1908 года выпускалась нелегальная газета «Борьба».

В 1908–1909 годах партийные организации были почти во всех районах Донбасса. В Киеве возобновило работу узловое бюро РСДРП Юго-Западной железной дороги. В конце 1908 года сформировалась группа РСДРП в Чернигове.

Вот в этом шатком, кренящемся времени и нашел свое место озлобленный на жизнь местечковый изгой, чье имя вскоре узнает вся страна и которое почти на сорок лет станет в СССР синонимом страха.