Лазарь Каганович. Узник страха

Снова в Киеве. – Под видом культурного просвещения – революционная агитация. – Каганович терпит поражение от эсеров. – В саратовском тыловом гарнизоне. – Слушая Ленина, слушая Сталина. – Из Саратова – на фронт. – Распределительный пункт. – Революция в Гомеле. – Поединок с Мартовым. – Каганович назначен членом Всероссийского бюро военных организаций. – На партийных и административных постах в Нижегородской губернии. – Белая гвардия атакует Воронеж. – Каганович командирован в Туркестан членом Туркестанского ЦК РКП(б). – Первая чистка.

Возвращение на партийную родину

В апреле 1917 года Каганович вернулся из Юзовки в Киев. Его опыт работы с солдатами вновь пригодился. Ему поручили «курировать» армию. Чтобы выглядело легально, большевики создали «культурную комиссию» в солдатской секции Совета и оформили Кагановича ее членом. Под видом культурного просвещения солдат развернулась революционная агитация.

События февраля всколыхнули Украину. 7(20) марта был избран президиум Украинской Центральной рады (УЦР), а через два дня опубликовано воззвание «К украинскому народу».

Украинская Центральная рада являлась временным национальным организационным центром, действующим только в Киеве. Но реальной властью в городе весной 1917-го обладали губернский комиссар Временного правительства П.А. Суковкин и командующий Киевским военным округом Н.А. Ходорович (в мае его сменил К.М. Оберучев). Работа Рады усложнялась тем, что на территории Российской империи полноценными нациями являлись, кроме русских, только поляки, финны и народы Прибалтики, украинское же движение было этнонациональным. Лидерам Рады необходимо было провозгласить общезначимые требования к складывающейся нации.

В начале апреля состоялись IV конференция Украинской социал-демократической рабочей партии (УСДРП) и I съезд Украинской партии социалистов-революционеров (УПСР). Их участники заявили о поддержке Временного правительства по формуле «постольку – поскольку» – то есть поддержали те шаги новой власти, которые не противоречили стремлению Украины к автономии. 6–8 (19–21) апреля делегаты Всеукраинского национального конгресса от различных политических, общественных, культурно-просветительных, профсоюзных организаций обсудили аспекты национально-территориальной автономии Украины, избрали новый состав УЦР. По форме избрания членов и кандидатов Рады в ней возникло три вида представительства: территориально-этнографический, партийный, социально-корпоративный. Такой состав парламента неминуемо усложнял принятие компромиссных решений. К тому же для руководства Рады социально-экономические задачи не являлись приоритетными, над ними преобладали национально-языковые и культурно-просветительские.

Вокруг будущего устройства Украины весной 1917 года шла межпартийная борьба. И в ней большевики проигрывали – из-за малочисленности, слабого авторитета, незначительного числа этнографических украинцев. В Одессе большевиков насчитывалось около 50 человек, в Киеве – 200, в Полтаве – 30. К тому же заместитель председателя Киевского Совета рабочих депутатов большевик П.П. Ермаков оказался одним из провокаторов царской охранки.

Общая турбулентность и межпартийные распри мешали Кагановичу по-настоящему развернуться:

«Как только я перешел от внешне незаметной организационно-партийной работы к открытым выступлениям на собраниях и митингах солдат, эсеро-меньшевистские вожаки солдатской секции увидели, какого „культурника“ они пустили в свой огород. Особенно пришли в ярость эсеро-меньшевистские вожаки после моего выступления по поручению Киевского комитета на многотысячном предмайском митинге на территории бывшей выставки. В своей речи я говорил о новых задачах революции на основе великой программы, данной пролетарским вождем революции и партии великим Лениным в Апрельских тезисах, в которых поставлена задача перестройки России в республику Советов».

В пикировке с эсерами Каганович потерпел поражение. Они изгнали его из солдатской секции и добились отправки (фактически высылки) из Киева в Саратов.

Тыловой гарнизон

В период Первой мировой войны Саратов стал крупным центром средоточения воинских частей (главным образом запасных полков), где обучали солдат перед отправкой на фронт. В 1917 году в Саратовском гарнизоне было около 50 тысяч солдат и офицеров. Имея семилетний опыт нелегальной партийной работы, агитаторские и ораторские способности, Каганович мог и здесь добиться успеха. Он вспоминает:

«От того, как мы политически подготовляли солдата, с каким политическим багажом он прибывал на фронт, зависело в значительной мере не только его личное поведение, но и его влияние на фронтовых солдат в окопах. Через них мы, большевики, распространяли свое влияние на фронтах, да и на деревню, куда выезжали солдаты».

Постоянное пополнение тыловых гарнизонов затрудняло большевикам агитацию. Требовались быстрая оценка людей, установление новых связей, а главное – такие же темпы большевистской обработки, с какими велись подготовка и формирование маршевых рот для отправки на фронт.

В мае произошли серьезные изменения в составе Саратовской военной партийной организации. Гарнизон пополнился новобранцами, среди которых оказалось немало политически подкованных большевиков. Во второй декаде мая состоялось общее собрание. Первым вопросом на нем был поставлен доклад об Апрельской конференции партии. Выступить с этим докладом доверили Кагановичу.

«Это было первое большое поручение городского комитета партии в первые же недели моего приезда в Саратов, – рассказывает он. – Помню, как секретарь горкома Эмма Рейновна Петерсон мне сказала: „Не рассчитывайте на наши силы, сами собрание организуйте, сами и доклад сделайте“. В Саратов я только-только прибыл и настроение членов партии еще мало знал, но мне помогло то, что я изучил положение в общепартийной Саратовской организации и содержание доклада товарища Милютина. Хотя он был старым большевиком и высоко эрудированным руководителем, но доклад его был неудовлетворительным с точки зрения защиты позиций Ленина на Апрельской конференции, отражал некоторые положения неленинской позиции Каменева и Рыкова. Поэтому я в своем докладе по существу полемизировал с Милютиным, а это оказалось особенно к месту, так как именно в военной организации было немало слабо ориентирующихся и колеблющихся товарищей».

Солдат 7-й роты 92-го пехотного полка Л.М. Каганович в Саратове 1917 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 4. Временный номер 2]

Поставленный вести работу в армии, Каганович проявил себя неутомимым организатором. Он ускоренно принимал солдат в партию. В первую половину июня количество партийцев в гарнизоне утроилось. В результате большевистской пропаганды более тысячи солдат объявили себя сочувствующими РСДРП(б), стали приходить на собрания, выполнять партийные поручения.

«Мы добивались проведения в полковые и ротные солдатские комитеты большевиков, – вспоминает Каганович. – Эсеры и меньшевики упорно сопротивлялись этому, так как они почти монопольно заполняли эти комитеты. Они вообще создали такую обстановку в казармах, что большевики были загнаны и затравлены; дело доходило до избиения их специально натравливаемыми хулиганами. Мы в первую очередь повели борьбу за коренное изменение этой обстановки. Здесь агитации было мало, надо было завоевать авторитет. Мы начали ставить перед полковыми и ротными комитетами вопросы солдатских нужд и бытового неустройства, заставляя их или удовлетворять эти нужды, или идти против солдат, разоблачая тем самым себя».

Выборы в Саратовский Совет рабочих и солдатских депутатов обострили борьбу между большевиками и эсерами. Последние понимали, что избрание солидной группы солдат-большевиков в Совет будет серьезным ударом по их монополии в гарнизоне и яростно боролись за сохранение своих мест. Иногда просто-напросто отправляли наиболее активных большевиков и сочувствующих им солдат внеурочно в караул или даже сажали на гауптвахту за надуманные провинности, чтобы лишить их возможности присутствовать на избирательном собрании. Именно так они поступили с Кагановичем. Когда он был выдвинут в Совет, командир роты арестовал его и два дня продержал на гауптвахте.

«Однако назавтра, – вспоминает Каганович, – в другой роте нашего полка, когда наши большевики выступили и рассказали солдатам, каким старорежимным способом эсерам удалось отвести мою кандидатуру и провести эсера, солдаты почти единодушно избрали меня депутатом Саратовского городского Совета. Эта наша победа произвела большое впечатление во всем 92-м полку и даже за его пределами – в гарнизоне».

Успехи Кагановича в саратовском гарнизоне были замечены и высоко оценены петроградской партийной верхушкой. Его делегировали на Всероссийскую конференцию военных партийных организаций и поручили сделать там доклад.

Слушая Ленина, слушая Сталина

Опыт первой русской революции 1905 года показал большевикам, что – процитируем Ленина – «только силой могут быть решены великие исторические вопросы, а организация силы в современной борьбе есть военная организация». Такой военной организацией становилась Красная гвардия. К лету 1917 года ее отряды были созданы на многих предприятиях Петрограда, Москвы, городов Центрального промышленного района, Дона, Украины, Поволжья, Прибалтики… Одновременно расширялась революционная агитация в армии и на флоте. Этого тоже требовал Ленин. «Армия, – писал он, – не может и не должна быть нейтральной. Не втягивать армию в политику – это лозунг лицемерных слуг буржуазии и царизма, которые на деле всегда втягивали армию в реакционную политику, превращали русских солдат в прислужников черной сотни, в пособников полиции. Нельзя стоять в стороне от общенародной борьбы за свободу».

Самой опасной и законспирированной работой – втягиванием армии в политику – занимались военные организации РСДРП(б). Они формировали, вооружали и обучали боевые дружины. Создавали в вооруженных силах партийные ячейки. Пытались привлечь командный состав, солдатские и матросские массы на сторону большевиков, призывавших к выходу из войны. Меньшевики и эсеры, в свою очередь, вели в войсках борьбу против большевистских агитаторов. Для укрепления своих позиций в армейской среде Исполком Петросовета и Временное правительство с 24 апреля по 4 мая провели в Петрограде Съезд делегатов с фронта. Съезд одобрил сотрудничество эсеров и меньшевиков с новой властью. В ответ на это руководитель Военной организации при Петроградском комитете большевиков Н.И. Подвойский поставил перед ЦК РСДРП(б) вопрос о созыве Всероссийской конференции фронтовых и тыловых военных организаций. ЦК поддержал инициативу. Во все концы страны и на фронт были направлены уполномоченные. Им поручалось разъяснять в гарнизонах и окопах задачи конференции, проводить собрания по выборам делегатов на нее. Одним из делегатов стал Каганович.

Конференция проходила в Петрограде с 16 по 23 июня 1917 года. На ней Каганович впервые увидел Ленина. Спустя почти семьдесят лет он поделится впечатлением:

«Трудно передать словами то настроение, которое господствовало в сравнительно небольшом зале, когда делегаты впервые увидели и услышали Ленина, когда Ленин появился за столом президиума, на трибуне. Бурное реагирование делегатов, долго несмолкаемые аплодисменты, возгласы в честь Ленина и партии отражали не только личные настроения делегатов, но и чувства и настроения миллионов революционных солдат, прежде всего большевиков, пославших их на конференцию. Как только Ленин начал свой доклад, все были прикованы, захвачены железной логикой, глубиной и убедительностью доклада, никто не шелохнулся. Благодаря небольшому объему зала мы все сидели как бы рядом с Лениным, вокруг него, как внимательные и верные ученики вокруг своего учителя. <…> Я сидел в гуще делегатов и слышал от многих из них прямые заявления: да, придется пересмотреть свои взгляды. Уж очень убедительно говорил Ильич, его доклад предупреждает нас, чтобы мы не „наколбасили“ в большой политике, а это посерьезнее, чем „наколбасить“ просто в маленьком деле».

Тот трепет и восторг, с каким молодой революционер Каганович внимал вождю пролетариата, вполне хрестоматийны – точно так же, почти слово в слово, описывали свою первую встречу с Лениным все старые большевики. В этих описаниях не содержится ничего мало-мальски личного, ничего неожиданного, забавного, трогательного, упаси бог, смешного – они словно сделаны под копирку. «Железная логика», «глубина и убедительность», «энергия и воля»… Любые иные характеристики были бы непростительным отступлением от канона, при том что большевики канонизировали Ленина еще при жизни.

Доклад Ленина походил на разъясняющую беседу. Он назывался «Текущий момент: организация власти и Советы рабочих и солдатских депутатов». В резолюции «О текущем моменте», принятой по докладу, отмечалось, что внешняя и внутренняя политика правительственной коалиции кадетов, меньшевиков и эсеров еще пользуется доверием в мелкобуржуазной среде и у части пролетариата. Но недовольство широких масс, обостряемое экономическим кризисом, дороговизной и затягиванием войны, неизбежно приближают новый этап революции – передачу власти пролетариату. Этот переход, говорилось в резолюции, можно провести безболезненней при немедленной передаче власти Советам. Задачами партии для текущего момента являются: «…продолжая всю свою агитацию против империалистической войны, с величайшей бдительностью следить за возможными и неизбежными попытками контрреволюции осуществить в удобный момент и под удобным предлогом разоружение революционных рабочих» и «самым энергичным образом готовить силы пролетариата и революционной армии к новому этапу революции».

В числе ораторов, разделяющих позицию ЦК – позицию Ленина, был Каганович. К своей речи он с волнением готовился. Продумывал каждое слово. «Несмотря на то что я уже умел выступать, в данном случае я ужасно волновался. Шутка ли сказать – выступать по докладу товарища Ленина, по такому острому вопросу, в такой острый момент, впервые на всероссийской партийной трибуне».

Волнение Кагановича усилилось, когда его вызвал Подвойский и сказал:

– Товарищ Каганович, у нас имеются многочисленные заявления дореволюционных членов партии – делегатов конференции. Они просят от их имени приветствовать товарища Ленина. Хотят выразить солидарность с теми положениями, которые он изложил в своем докладе. Мы думаем, что вы сумеете реализовать эту идею в своей речи.

– Товарищ Подвойский, – робко возразил Каганович, – мне кажется, для этого есть товарищи постарше меня и по возрасту, и по стажу в партии.

Подвойский подбодрил:

– Я уверен, что вы скажете коротко и хорошо.

– Спасибо за доверие, – поблагодарил Каганович. – Для меня это великая честь, и я постараюсь выполнить поручение товарищей. Это наше приветствие есть клятва верности руководству Ленина, его революционно-марксистским принципам, теории, стратегии и тактике классовой борьбы за победу социалистической революции.

Поднявшись на трибуну, Каганович в точности выполнил поручение Подвойского. А в основной части своего выступления рассказал об опыте Саратовской военной организации в создании Красной гвардии. Закончил призывом признать правильными выдвинутые в докладе товарища Ленина положения и принять резолюцию, которая укажет всем военным организациям ленинский путь работы и борьбы.

Второй доклад Ленина был посвящен аграрному вопросу. Изначально этот доклад не планировался. Потребность в нем возникла стихийно. Дело было так. После первого доклада объявили краткий перерыв. Во время него несколько делегатов, в том числе Каганович, подошли к Ленину. Они начали рассказывать, как эсеры спекулируют своей программой о социализации земли, и стали просить затронуть эту тему в докладе по аграрному вопросу.

«Завязалась краткая беседа с товарищем Лениным, в которой и я имел счастье принять участие, – вспоминает Каганович. – Товарищ Ленин задал нам некоторые вопросы и, помню, полушутя сказал: „Видать, вас эсеришки все еще пугают. Хорошо, я в своем докладе коротко скажу об этом“. Тут же товарищ Ленин обратился к подошедшим членам президиума конференции товарищам Подвойскому, Крыленко и другим и сказал: „Знаете, товарищи, мне было бы удобнее не откладывать доклад по аграрному вопросу. Я к нему готов, так как делал этот доклад на Апрельской конференции, и было бы хорошо, если бы я с ходу сейчас кратко сделал бы этот доклад“. Все с радостью согласились с этим, и после перерыва товарищ Ленин сделал доклад по аграрному вопросу».

Позднее Каганович познакомится с Лениным непосредственно, будет несколько раз удостоен аудиенции.

Вторым важным событием конференции стало для Кагановича выступление Сталина с докладом «По национальному вопросу». «Остроту этого вопроса мы ощущали на местах, – пишет он. – Например, у нас в Саратове на одном из заседаний Совета рабочих и солдатских депутатов остро обсуждался вопрос о требовании украинских солдат о выделении их в отдельный полк. Докладчик на Совете рассказывал, что споры доходят чуть ли не до кулаков. „Мы, – говорят они, – хотим защищать Украину“. На заседании Саратовского Совета против этого выступали и некоторые довольно ответственные большевики. „Теперь, – говорил, например, Васильев-Южин, – русификацией никто не будет заниматься. Национальное самоопределение мы сами признали. Но ведь в Украине, кроме малороссов, есть евреи, есть поляки и другие. Выделение национальностей, как козлов от овец, мы не признаем. Мы считаем, что это дело темных сил. Мы провозглашаем единение, а не разъединение. Смешно и недемократично и в духе старого строя выделять великорусские, еврейские, латышские, польские батальоны“. Не со всеми этими доводами мы были согласны, но и другие тоже усматривали в этом стремление разжечь национальную рознь».

В резолюции «По национальному вопросу» конференция признала за любым народом России право на самоопределение, но предупредила об опасности создания национальных частей.

На конференции было избрано Всероссийское центральное бюро военных организаций при ЦК РСДРП(б). В него вошли Н.И. Подвойский (председатель), В.И. Невский, Н.В. Крыленко, В.А. Антонов-Овсеенко, М.С. Кедров, Л.М. Каганович, К.А. Мехоношин, Е.Ф. Розмирович, А.Я. Аросев, C.А. Черепанов, П.В. Дашкевич, Ф.П. Хаустов, Н.К. Беляков и др.

На первом заседании Бюро Подвойский сказал:

– Питерцы ставят вопрос об оставлении товарища Кагановича для работы в Петрограде. ЦК просит об этом, и я их поддерживаю, бюро в этом тоже заинтересовано – он сможет вести у нас организационную работу. Что скажет сам товарищ Каганович?

Предложение стало для Кагановича неожиданностью. Он был ошарашен и не сразу нашел, что ответить. Придя в себя, сказал:

– Я очень благодарен за такое предложение и за доверие питерской организации, которую мы очень уважаем и ценим, но скажу вот что: в Питере работников много, а в провинции мало. В Саратове меня ждут, там тоже много дел, кроме того, есть еще Поволжье, где тоже работы много. И должен еще сказать, что я получил сведения, что там положение напряженное, вроде как здесь в Пулеметном полку. Меня там эсеры и меньшевики шельмуют, идет кампания с требованием моего ареста. Если я сейчас оттуда уйду – это подорвет авторитет нашей партийной организации. Учитывая все это, мне лучше сейчас выехать туда, а там дальше можно будет поговорить еще.

Подвойский замялся:

– Что ж… Давайте сейчас не решать. Я доложу товарищу Свердлову. Потом решим.

Когда кончилось заседание Бюро, Подвойский сказал Кагановичу, чтобы тот зашел к нему часа через три. Каганович согласился, а сам тем временем отправился на совещание по агитации и агитаторским курсам, которое уже началось. На совещании заслушивались доклады. Сделал доклад и Каганович – об опыте Саратовской организации. Через три часа, не дождавшись окончания совещания, вернулся к Подвойскому. Тот сказал:

– Пойдемте к товарищу Свердлову, он хочет с вами поговорить.

Каганович был обрадован, что лично познакомится с выдающимся партийным организатором.

Свердлов встретил его приветливо, но сразу предупредил:

– Вы, конечно, знаете, что такие вопросы, как место работы, – дело не личное, их решает ЦК.

– Я это знаю, товарищ Свердлов, но член партии может высказать и свое мнение.

Свердлов, смеясь, согласился. Потом сказал:

– Питерцы очень просят оставить вас здесь, видимо, вы им понравились. Действительно, вы им были бы полезны и нужны. Кроме того, товарищ Подвойский хочет вас еще использовать для организационной работы в Бюро военных организаций. Все это было бы хорошо, но вы, пожалуй, правы, на местах людей не хватает, в том числе в Поволжье. Только имейте в виду, что вам придется распространить свою работу на другие центры Поволжья, по возможности выезжая туда, – как член Всероссийского бюро военных организаций вы имеете на это право. Главное, ЦК вам это поручает и надеется, что вы это поручение выполните хорошо.

Каганович заверил, что оправдает доверие. Но доложил:

– Сейчас в Саратове эсеро-меньшевистские организации развернули кампанию против нас и в особенности против меня, требуя моего ареста и предания суду. Если это у них не пройдет, они могут устроить внеочередную отправку меня с маршевой ротой на фронт. Тогда моя деятельность в Поволжье будет сорвана, и я не смогу выполнить поручения ЦК.

Свердлов, подумав, сказал:

– Это, конечно, вполне возможно, хорошо, что вы мне об этом сказали. Тогда давайте сейчас определим, что будем делать, если это случится. У нас плохо дело в очень важном для нас районе. Этот район входит в зону Западного фронта, но главное в том, что это особый центр, в котором размещается ни мало ни много, как Ставка Верховного Главнокомандующего – это Могилев. В нем и вокруг него расположены надежные, с их точки зрения, войсковые части. А там не только военной, но и общепартийной большевистской организации нет. Есть большевики, но они входят в объединенную организацию с меньшевиками и даже с оборонцами. В близлежащем Гомеле – старая хорошая большевистская организация, но она сейчас еще слаба для того, чтобы распространить свое влияние, воздействие и руководство на Могилев.

Свердлов объяснял Кагановичу, насколько важно большевикам иметь в Гомеле серьезного, крепкого работника. Поэтому, говорил он, если вас будут изгонять из Саратова, старайтесь всячески попасть на Западный фронт, точнее в район Могилева или Гомеля. Если в Могилеве трудно будет создать легальную военную организацию, надо создать нелегальную. То же и с вами: если трудно будет обосноваться в Могилеве легально, придется перейти на нелегальное положение или обосноваться в Гомеле. Свердлов сказал, что никаких мандатов Кагановичу не дадут: «Вы теперь – член Всероссийского бюро военных организаций при ЦК и должны действовать от его имени, поддерживая с ним связь».

Как раз в это время к Свердлову зашли и сообщили, что в Пулеметном полку идет бурный митинг, требуют представителя ЦК или Военной парторганизации. Свердлов, недолго думая, сказал, обращаясь к Подвойскому и Кагановичу:

– Вот вы оба и отправляйтесь туда.

В Пулеметном полку они застали жаркую обстановку. Пришли в тот момент, когда оратор костерил Временное правительство и требовал выступить против него с оружием в руках. Кагановича и Подвойского забросали вопросами. Им с трудом удалось успокоить толпу и объяснить, почему выступать пока рано.

Под впечатлением этого митинга Каганович отбыл из Петрограда в Саратов.

В арестантском вагоне – на фронт

В день возвращения в Саратов Каганович был арестован по распоряжению полкового командования. Его обвинили в самовольном отъезде в Петроград. Обвинение не сработало: он имел разрешение от военной секции Совета, которое перед отъездом предъявил ротному командиру. Попытки не признать этот документ, потому что он подписан не председателем, а членом бюро, не удались. Оказалось, и член бюро был наделен теми же полномочиями. В итоге Кагановича освободили.

Вообще же положение большевиков в июле 1917 года было тяжелым и опасным. После подавления стихийных демонстраций в Петрограде, бегства Ленина из столицы авторитет РСДРП(б) пошатнулся. Ее лидеров называли провокаторами (хотя массовое шествие с требованием свергнуть правительство не инициировалось большевиками, а было разгулом революционной стихии), ее газеты громили, ее активистов пачками арестовывали. Вот и в Саратове. Там, где бывали митинги – у Крытого рынка, Народного дома, теперь собирались для шельмования большевиков. Их называли шпионами, изменниками родины. Они, в свою очередь, группами (в одиночку не отваживались) приходили туда же, выступали, ввязывались в споры и нередко бывали зверски избиты.

Во второй половине июля в Саратов приехал Куйбышев, председатель президиума исполкома Совета рабочих депутатов Самары. Он выступил с лекцией «Революция и контрреволюция» (о июльских событиях), провел несколько встреч в городском и губернском комитетах партии. Каганович тогда познакомился с ним. Позднее Куйбышев станет его близким другом.

Однако эсеры и меньшевики крепко взялись за Кагановича. Они обвиняли его в невыполнении распоряжений правительства и требовали предать суду. Но он был защищен статусом члена Исполнительного комитета Совета. Приходилось считаться и с тем, что он был членом губернского бюро Советов крестьянских депутатов, а в этом бюро большевики имели серьезное влияние.

За участие в митингах и демонстрациях, произошедших в пулеметных полках, Кагановича вновь арестовали. Большевики выразили протест и заставили изменить «меру пресечения» деятельности Кагановича в гарнизоне. Командование включило его в список маршевой роты, формируемой и отправляющейся на фронт вне очереди.

Наступил день отправки. На площади перед вокзалом собралось много солдат – большевистские ячейки решили превратить проводы на фронт в политическую манифестацию. Был организован митинг. Когда маршевая рота подошла к площади, оркестр заиграл «Марсельезу». На митинге выступил и Каганович. Дальше – его воспоминание:

«Закончился митинг. Нам пришло время размещаться по теплушкам. Я тут же сфотографировался с моей женой Марией Марковной, которая пришла вместе с работниками профсоюзов. Вместе с членами Комитета военной организации я направился к вокзалу. Вдруг ко мне подходит командир маршевой роты и говорит: „Вы должны зайти в кабинет коменданта станции“. Там я застал человека, отрекомендовавшегося представителем военно-следственных органов, и представителя нашего полка, которые мне заявили: „Приказом соответствующих органов вы арестованы, вас мы не можем отправлять в общем вагоне с солдатами, вас отправят как арестованного в отдельной теплушке в этом эшелоне“. На мои протесты и требования объяснений и соответствующих документов эти господа никаких объяснений не дали, повторяя, как попугаи, одну и ту же фразу. Командир роты предложил сам препроводить меня в арестантский вагон, дабы не наделать суматохи на вокзале».

Узнав об аресте Кагановича, ожидавшие его на платформе соратники подняли было шум, но он осадил их: не надо, истолкуют как сопротивление военным властям и пришьют новое дело.

В арестантском вагоне он покинул Саратов.

На всем пути следования командир маршевой роты держал Кагановича в строгом режиме, не допуская к нему никого и не выпуская на прогулки. В первые дни ему давали газеты, потом перестали давать. В теплушке, приспособленной под гауптвахту, было досками выгорожено «купе» для особо важных арестантов. В этом «купе» Каганович проехал до Гомеля. По его воспоминаниям, «кормили плохо, даже хуже, чем всех солдат; кипятку и то не хватало, а сахару и подавно, свечей или лампы <…> не было, а естественный свет попадал в вагон… очень скудный».

Однажды запрет на посещение важного арестанта был снят, и к нему стали допускать унтер-офицера, помощника командира роты. Он, по словам Кагановича, был из тех эсеров, которые колебались «влево», и охотно вступал в беседы. Даже сам напросился на разговор.

– Вы, я вижу, хорошо знаете крестьянскую жизнь и нужды деревни. Не откажите побеседовать со мной.

Эшелон двигался черепашьими темпами – сказывалась железнодорожная разруха. Времени было много, и Каганович его с пользой употребил – на подъезде к Гомелю пытливый попутчик «дозрел» и поделился открытием:

– Я вижу, что большевистская правда является и правдой крестьянской. Эсеры действительно отступили от своей программы «Земля и воля».

Он поблагодарил своего просветителя и, прежде чем раскланяться, решительно произнес:

– Буду продвигаться к вам, большевикам, думаю, что дойду до вас быстрее, чем наш эшелон катится.

Обращенный в большевистскую веру унтер-офицер стал на время пути постоянным собеседником Кагановича или, лучше сказать, информатором. Вот как сам Каганович об этом вспоминает:

«В качестве „первого взноса“ он мне доверительно сказал: „В роте у нас идет буза. Во-первых, отправляли нашу роту в каком-то особо срочном порядке, так что даже белье не сменили, обмундирование старое, рваное, в эшелоне плохо с питанием, на станциях даже кипятку нет, больных некуда девать. Во-вторых, волнуются солдаты за вас, требуют изменения режима и допуска вас для беседы с ними, предъявляют требования к командиру, а он, этот дворянчик, хорохорится, пробует строгость наводить, а ничего не получается. Я, как его помощник, ему советовал изменить отношение к вам, а он мне в ответ знаете что сказал: „Он, Каганович, член Всероссийского бюро военных большевиков, которые заговоры учиняют, я везу его ‘при особом пакете’ как государственного преступника, а там уж разберутся, как порешить его судьбу“. Узнал я, что он не только мне, но и некоторым другим то же самое говорил. Солдаты об этом узнали, и это подлило еще больше масла в огонь“».

Поблагодарив за ценные сведения, Каганович просил допустить к нему новых собеседников, или лучше сказать – осведомителей. Двое пришли. Подробно доложили обо всем, что происходит в эшелоне, поделились газетными новостями. Положение в роте, сказали, напряженное, все ждут перемен, рвутся к активным действиям. «Я им дал совет: сдерживать наиболее ретивых, не допускать стихийных, случайных выступлений, памятуя указания Всероссийской военной конференции, не давать повода для провокаций. <…> Не надо также, говорил я, заострять вопрос обо мне, все равно командир ничего не изменит в моем режиме, который, видимо, ему был предписан в Саратове».

Когда эшелон прибыл на станцию Гомель, атмосфера там не внушала спокойствия. По воспоминаниям Кагановича, станция была забита многочисленными эшелонами и одиночными солдатами. Питания не было, кипятку и того не хватало. Солдаты бушевали. Несколько офицеров были избиты. То и дело вспыхивали митинги. В один из них был втянут Каганович. Он начал выступать, но тут налетел прибывший на станцию ударный отряд начальника гарнизона. Развернулась драка, с саблями и со стрельбой. В какой-то момент солдаты взяли Кагановича в тесное кольцо и вытащили из этой свалки. Он оказался в депо, где его приютили рабочие-большевики. Один из них связался с Полесским комитетом партии. Оттуда прислали двух активистов-солдат, и они благополучно доставили Кагановича в Гомель. Там его радушно встретили секретарь Полесского губкома РСДРП(б) Яков Агранов и его заместитель Мендель Хатаевич. Они сказали, будет лучше, если Каганович станет работать «на Могилев» из Гомеля. На некоторое время придется перейти на нелегальное положение, но потом они постараются легализовать Кагановича через военную секцию Совета.

Распределительный пункт

Маршевая рота, с которой Каганович прибыл в Гомель, вела себя сдержанней других, но она уже была «мечена» как большевистская. От греха подальше ее расформировали. Большую часть направили на знаменитый гомельский распределительный пункт, а некоторых солдат-большевиков арестовали. Каганович избежал ареста, скрываясь на квартире одного сапожника. Руководители Полесского комитета энергично искали пути к его легализации. Они организовали низовое давление солдат на солдатскую секцию Совета, настойчиво добиваясь содействия тех ее членов, кто был лоялен к большевикам. Им это удалось. Каганович был избран в гомельский Совет и получил легальную возможность развернуть широкую революционную агитацию. То есть приступить к выполнению поручения, данного ему Свердловым и Подвойским.

Сотни ораторов были разосланы по воинским частям, близлежащим деревням, предприятиям, а также на улицы и площади. На распределительный пункт – место наибольшего скопления солдат – Каганович направил отборную группу агитаторов-пропагандистов. В течение нескольких дней они заполонили город, предприятия и воинские части. Застигнутые врасплох этой большевистской интервенцией, меньшевики не поспевали за горластыми посланцами Кагановича. Свою пропаганду вели и представители Бунда. Они собирали еврейских рабочих. Не все большевики-евреи умели говорить на иврите, поэтому, вспоминает Каганович, «мы заранее отобрали группу большевиков-евреев, умеющих выступать по-еврейски, и направили их на эти собрания, где они выступали с большим успехом».

В Гомеле проявились те качества нашего героя – энергичная распорядительность, цепкий ум, готовность служить и желание повелевать, которые потом разовьются, окрепнут и превратят уроженца черты оседлости, начинавшего мальчиком на партийных побегушках, в волевого, властного, жесткого до грубости начальника.

Каганович отчетливо понимал, что Гомельский Совет – недостаточно надежный плацдарм для революционного наступления. Тем более с учетом особого положения Гомеля и Могилева как зоны Западного фронта и Ставки Верховного главнокомандующего. Требовалась энергичная работа в массах для завоевания прочного большинства.

Здесь стоит заметить, что распределительный пункт был твердым орешком для всех политических сил. Он доставлял неприятности и властям Керенского, и эсерам, и меньшевикам. Большевистским оплотом он тоже не являлся, хотя в период «корниловщины» некоторые солдаты перебегали в Красную гвардию, а унтер-офицеры помогали обучать рабочих военному строевому искусству. Большевики имели в распределительном пункте партийную ячейку, но, по признанию Кагановича, «она была слаба для руководства такой большой массой солдат, да еще, можно сказать, дезорганизованных, среди которых подвизались наряду с революционными и далеко не революционные, а даже авантюристические, анархические и черносотенные элементы».

Какое-то время большевикам удавалось держать здешние настроения под своим контролем. Но 21 сентября 1917 года распределительный пункт был окружен войсками, среди которых были и казачьи сотни. Это вызвало бунт. Группа черносотенцев и группа анархистов, действовавшие в пункте, разом объединились и призвали воинов гарнизона выйти на демонстрацию с черными анархистскими флагами. В ответ большевики развернули свою агитацию, призывая солдат проявлять выдержку и не поддаваться на провокации. Стихийно вспыхнул митинг. Он проходил очень бурно, длился чуть ли не целый день. Как вспоминает Каганович, представителям Совета не давали говорить, одного из них стащили с трибуны и избили, кому-то угрожали арестом, а кого-то обещали расстрелять.

Когда чернознаменная «гвардия» сомкнула ряды, готовясь двинуться на город, в Полесский комитет РСДРП(б) прибежали напуганные члены президиума Совета и стали просить, чтобы Каганович поехал в пункт. Посовещавшись, решили, что ему надо ехать. Двое вызвались его сопровождать. Приехали. Пробравшись к центру людского скопления, где находилась большая бочка, служившая трибуной, Каганович воспользовался первым же моментом, когда она освободилась, и быстро вскочил на нее. Далее – его воспоминание:

«Не давая передышки, я во весь голос выкрикнул: „Вы знаете, кто перед вами выступает? – Я выждал секунду, пока воцарилось известное затишье. – Перед вами выступает представитель партии Ленина – член Всероссийского бюро военных большевиков“. После маленькой паузы я почувствовал, что эта многотысячная, волнующаяся аудитория будет меня слушать. <…> „Большинство из вас, – сказал я, – уже прошло тяжкую долю солдата в окопах, где солдат доведен до крайней степени нечеловеческой жизни. Измученные за три года войны, обовшивевшие, голодные, разутые, плохо вооруженные, изувеченные физически и душой, болеющие за свою страдающую семью, вы должны и теперь по приказу господ капиталистов и помещиков Рябушинских, Родзянко, Пуришкевичей и их защитников – эсера Керенского и меньшевика Церетели, идти вновь в наступление и проводить четвертую зиму в окопах. А для кого? Для империалистов России, Англии, Франции и Америки – они против мира. Меньшевики и эсеры им помогают. Они лгут, когда произносят слова о мире, они предали народ, крестьян, солдат и рабочих. <…> Не поддавайтесь на эти сомнительные подсказы! <…> У вас нет другой партии, кроме партии Ленина, которая борется за немедленную передачу земли крестьянам, за немедленное окончание войны и за власть Советов“».

Далее Каганович обещал, что Полесский комитет большевиков примет через Совет рабочих и солдатских депутатов все меры для улучшения положения в самом распределительном пункте с питанием, обмундированием, медицинским обслуживанием и в первую очередь немедленно будут убраны присланные сюда вооруженные солдаты. Обещание не было выполнено уже тогда, в 1917-м, а затем на протяжении всей советской истории во всем, что касалось условий жизни народа, большевики лишь обещали «принять все меры для улучшения» и были при этом расчетливо неконкретны. То же и с обещанием немедленно убрать из распределительного пункта вооруженных «усмирителей». Они ушли оттуда, но не «немедленно», а, как утверждают историки, через 6–8 дней, и не по постановлению Полесского комитета РСДРП(б), а по приказу Ставки.

В сентябре начались забастовки полесских сапожников и кожевенников, переросшие во всеобщую забастовку в Гомеле. Здесь большевикам успешно противостояли бундовцы. Убежденные сторонники Временного правительства, они пытались остерегать забастовщиков от конфронтации с властями. Десятая конференция Бунда, состоявшаяся в апреле 1917 года, отметила «всю важность поддержки нового правительства для того, чтобы удержать завоеванную свободу». Бундовцы считали, что свержение царской династии открыло новые перспективы для капиталистического развития России и становления буржуазной демократии. Еврейская буржуазия получила широкие возможности для активной деятельности в стране и совсем не грезила пролетарской революцией. На этой почве бундовцы то и дело сталкивались с большевиками. В.И. Ленин считал бундовцев классовыми врагами пролетариата. «Газетная травля лиц, клеветы, инсинуации служат в руках буржуазии и таких негодяев, как Милюковы, Гессены, Заславские, Даны и пр., орудием политической борьбы и политической мести», – говорилось в его статье «Политический шантаж», опубликованной в сентябре 1917 года. А оценивая позицию Бунда в годы Первой мировой войны, В. И. Ленин характеризовал ее как антироссийскую. «Бундовцы, – писал он, – большей частью германофилы и рады поражению России».

Как твердый ленинец Каганович старался при всякой возможности давать идейно-политический бой предводителям Бунда. Один из них, Михаил Либер, пассионарий и златоуст, осенью 1917-го приехал в Гомель. По этому случаю местные бундовские вожди назначили собрание еврейских рабочих в здании городского театра. Полесский комитет РСДРП(б) решил по-большевистски встретить идейного неприятеля. На собрание в театр были отряжены Каганович и с ним еще двое.

«В своей речи, которая была ответом Либеру, я старался исторически, на основе ленинских работ, раскрыть, разоблачить перед рабочими консервативную, реакционную сущность бундизма. Такую же резкую оценку я давал всем социал-сионистским группировкам в еврейском рабочем движении среди евреев. <…> На собрании никаких резолюций не принималось, но по всему – и по выступлениям, и по реагированию аплодисментами посередине и в конце моей речи, и по последующим отзывам – видно было, что мы, большевики, одержали большую морально-политическую победу. Либер уехал из Гомеля, как Мальбрук с похода», – хвалился Каганович.

Так ли все было? Иными воспоминаниями мы не располагаем. Но едва ли своей ораторской мощью Каганович сразил наповал бундовского вождя и перетянул на свою сторону часть его сторонников. Все же Либер был не лыком шит. Его ум, находчивость, острый язык и сумасшедшая одержимость политикой по достоинству ценились в революционной среде. И не оставляли никому сомнений: этот человек опасен. Либер неоднократно преследовался ЧК, подвергался арестам и ссылке. В конце 1921 года жил в Саратовской губернии, работал кооператором. Местными чекистами характеризовался как «лидер меньшевиков, правый», «активный партийный работник». В 1921-м в Саратове был арестован, перевезен в Москву и заключен в Бутырскую тюрьму, потом освобожден.

С 8 июня по 7 августа 1922 года в Москве проходил судебный процесс над группой эсеров. Накануне суда ГПУ жестко отсекал некоторых меньшевиков от участия в процессе в качестве защитников. Отсекли и Либера. Поначалу распорядительное заседание суда утвердило его в общем составе защитников. Хотя Либер к тому времени формально в партии не состоял, усиливать защиту эсеров столь яркой политической личностью большевики не хотели. Распорядительному заседанию была представлена выписка из «Заключения по делу М.И. Либера-Гольцмана», подписанного начальником Особого бюро ОГПУ Я.С. Аграновым 10 мая 1921 года: «Либер в своем письменном объяснении от 7/V (1921 г.) заявил о своем согласии работать исключительно в хозяйственных и культурно-просветительских областях. В своем устном объяснении со мной дал слово не заниматься никакой политической деятельностью в ближайший период, подразумевая под последним все время диктатуры коммунистической партии». На основании этой выписки Либера лишили права быть защитником. В 1922-м его приговорили к 3 годам концлагерей. Потом были Таганская пересыльная тюрьма, Суздальский политизолятор, ссылка в Семипалатинск… До 1937 года он проживал в Алма-Ате, работал экономистом-плановиком горкомхоза. 13 марта был арестован, 22 сентября внесен в расстрельный список, 1 октября по статьям «террор» и «участие в к.-р. организации» осужден к высшей мере наказания, 4 октября расстрелян. В 1958 году его посмертно реабилитировали по этому обвинению, в 1990-м – по другим делам.

Знал ли Каганович, как после тех дебатов, где он якобы положил на лопатки своего политического противника, протекала и чем завершилась жизнь Михаила Либера? Знал, несомненно. Не мог не знать. Возможно, даже поставил свою подпись под расстрельным списком. Но в его мемуарах об этом человеке больше нет ни слова.

Власть в Гомеле переходит к советам

Согласно официальной историографии, «отцом революции» в Гомеле был Каганович. Именно он, принято считать, сыграл главную роль в вооруженном восстании. «В конце октября – начале ноября руководил захватом власти большевиками в Гомеле и Могилеве, вел революц. пропаганду в казачьих войсках, направлявшихся с фронта в помощь Врем. правительству», – сообщает Большая российская энциклопедия. Кстати, в Гомеле на дворце Румянцевых-Паскевичей еще сохранилась мемориальная табличка о том, что здесь заседал Совет рабочих и солдатских депутатов, провозгласивший 28 октября 1917 года победу советской власти в городе. Но не где-нибудь, а здесь же в сентябре 1917-го заседал этот же Совет и едва не был разгромлен толпой солдат, изнуренных окопами и жаждавших мира. Гомельские большевики в те дни осудили громителей. Чтобы через два месяца прийти к власти под лозунгом «Долой войну!»

Сам Каганович в «Памятных записках» настаивает на своем главенстве в захвате власти большевиками в Гомеле. Однако, как отмечает А. Воробьев, исследователь революционного движения в Полесье, «его заслуги там сильно преувеличены».

Обратимся к тем событиям.

Обстановка начала накаляться с середины октября, и дальше все шло только по нарастающей.

16 октября разгорелись дебаты на областной конференции Советов. Решался вопрос о созыве II Всероссийского съезда Советов. Большевики, численно преобладавшие над бундовцами, меньшевиками и эсерами, требовали созвать съезд немедленно. В ответ слышали, что, созванный наспех, этот съезд не будет правомочен. Слово взял Каганович.

– Мы, большевики, – заявил он, – не просто за созыв второго съезда Советов, мы за то, чтобы этот съезд стал полновластным хозяином земли русской и установил власть Советов по всей стране.

Большинством голосов была принята резолюция: созвать II Всероссийский съезд Советов 25 октября 1917 года.

После конференции Каганович поехал в Минск для встречи с председателем Северо-Западного губкома РСДРП(б) А.Ф. Мясниковым. Предстояло обсудить с ним план дальнейших действий. Мясников ознакомил визитера со второй, закрытой, частью статьи Ленина «Кризис назрел». В ней Ленин ставил вопрос о восстании и взятии власти Советами. Мясников рассказал Кагановичу, что по сведениям, которыми он располагает, на Пленуме ЦК, состоявшемся 10 октября, с докладом «О текущем моменте» выступил Ленин и что против его предложения о восстании высказались члены ЦК Каменев и Зиновьев. Пленум, сообщил Мясников, поддержал Ленина и предложил всем организациям держать курс на восстание. Каганович, со своей стороны, подробно доложил Мясникову о положении дел в Гомеле и готовности к бою за советскую власть. Мясников одобрил работу гомельских большевиков.

– Мне, – сказал он, – в ЦК говорили, что вы очень энергичный и горячий работник. Вот надо, чтобы мы согласовали и свою энергию, и свою горячность.

– Полностью согласен с вами, товарищ Мясников, – ответил Каганович, – и сделаю все, чтобы горячность не нарушила согласованность действий.

Каганович доложил Мясникову и о положении в Могилеве. Председатель губкома подчеркнул особую важность Могилева как центра антиреволюционных сил.

– Могилев, – сказал он, – входит в сферу деятельности Полесского комитета, и мы надеемся, что вы доведете до успешного завершения процесс полной большевизации Могилевской организации.

Мясников сообщил, что в Минске эта задача уже решена. Теперь, сказал он, осталось успешно провести кампанию выборов в Учредительное собрание.

– Мы не боготворим это Учредительное собрание, не оно будет решать судьбы революции, – сделал оговорку Мясников, – но сам процесс выборов и голоса масс имеют большое значение, поэтому мы уделяем этому серьезное внимание… Вы, надеюсь, ничего не имеете против того, чтобы наша конференция вас выдвинула кандидатом в Учредительное собрание.

– Конечно, нет, товарищ Мясников, я это рассматриваю как доверие партии.

Попрощавшись с Мясниковым, Каганович поспешил в тот же день, не задерживаясь, выехать в Гомель – готовить вооруженное восстание. Подготовка велась по двум направлениям: формирование отрядов Красной гвардии и пропаганда в воинских частях. После победы над Корниловым Керенский издал приказ: немедленно прекратить самовольное формирование боевых вооруженных отрядов, создаваемых под предлогом борьбы с контрреволюцией, а те, что были созданы, расформировать. Большевики этому упорно противились. В первой половине октября ряды красногвардейцев росли пуще прежнего, формировались новые отряды.

В начале октября Полесский комитет РСДРП(б) провел громкую кампанию по освобождению из гомельской тюрьмы солдат-фронтовиков, арестованных за отказ наступать. Некоторых из них обвинялись в убийстве командира бригады. Кампания увенчалась успехом: арестованных освободили, и некоторые из них пополнили ряды Красной гвардии. Что касается оружия и боеприпасов, большевики черпали их из арсенала воинских частей Гомельского гарнизона.

«Эти октябрьские дни и ночи были заполнены бурной, кипучей боевой работой Полесского комитета, районных комитетов, всей Гомельской партийной организации и каждого большевика в отдельности, – вспоминает Каганович. – Передо мной сегодня встает картина бурно кипящего котла в Полесском комитете, в котором мы кипели, но никогда не выглядели разваренными, а чувствовали себя крепкими, собранными, радостно-бодрыми, несмотря на бессонные ночи. С раннего утра до поздней ночи двери Полесского комитета не закрывались. Ежеминутно приходили рабочие, солдаты, партийные и беспартийные и всегда получали четкие ответы по поставленным ими политическим и практическим вопросам, из которых многие были по делам вооружения организации боевых рабочих дружин и записи в Красную гвардию. В Полесском комитете было установлено круглосуточное дежурство».

Одновременно с подготовкой к восстанию гомельские большевики были вынуждены вести борьбу с «внешним врагом» – войсками, направляемыми Ставкой с Западного фронта в Петроград и Москву для подавления там митингов и демонстраций. Эти войска продвигались, по преимуществу, через гомельский железнодорожный узел. Полесский комитет РСДРП(б) поставил задачу партийным организациям: задержать продвижение этих войск. Задача была не из легких. Железнодорожные начальники не желали задерживать составы, наоборот, немедленно давали им «зеленый». «Пришлось мобилизовать силы низовых агентов-железнодорожников, и прежде всего – паровозников, станционных работников, в том числе стрелочников, путейцев, вагонников, чтобы всяческими способами задержать продвижение эшелонов, несмотря на угрозы военного командного состава и даже рядовых, особенно казаков, – рассказывает Каганович. – То, что не удавалось на подступах к Гомелю, приходилось возмещать на самом гомельском узле. Красная гвардия, особенно из железнодорожников, оказала нам неоценимую помощь в выполнении этой задачи».

Задача была не только технической, но и политической. Требовалось «обработать» казаков и солдат – пассажирский состав тех эшелонов. Полесский комитет выделил для отправки на станции около ста отборных пропагандистов и агитаторов. Им было приказано: войска на Питер и Москву не только не пропустить, но и политически «размагнитить», привлечь на свою сторону. Первая группа вернулась со станции Гомель, избитой казаками. Направили других. Этих не избили, но послали очень далеко. После их возвращения Каганович собрал бюро Полесского комитета и сказал: делать нечего, надо нам самим туда поехать. Ему возразили: это рискованно. После короткой дискуссии решили, что ехать надо. На станцию отправились несколько человек во главе с Кагановичем.

«Когда мы прибыли, появилась группа казачьих офицеров и разговор сразу начался на высоких нотах – об изменниках, об измене и шпионстве большевиков и т. д. и т. п., – читаем в „Памятных записках“. – Когда я начал беседу, указав, что их везут как карателей, один из офицеров подскочил ко мне и закричал: „Что вы слушаете его? Кто он по-вашему, не шпион, этот жид?“ Тогда я спокойно, повернувшись к казакам, начал отвечать: „Разрешите, товарищи казаки, ответить: я большевик, сторонник Ленина, а на его стороне миллионы русских, украинцев, белорусов, евреев и всех наций нашей страны и всего мира“. <…> Тут опять не выдержал офицер и истерически начал кричать: „Вы что его слушаете, его убить, расстрелять надо!“ – и поднял револьвер, но стоявший рядом старый казак схватил его руку. <…> Поднялся невероятный шум, вокруг офицера образовалась группа оголтелых офицеров, вахмистров и частично рядовых казаков, которая продолжала кричать и угрожать. <…> Я тогда погромче сказал: „Дайте досказать, а его благородие пусть ответит, одним словом, вы проведите собрание, как полагается всем порядочным солдатам и казакам“. После этого мне удалось им сказать, как Ленин смотрит на войну, кому она выгодна, на передачу земли помещиков крестьянам и казакам, что от народа никакие господа не спасутся, революция свергла царя, революция в Петрограде уже свергает и его последышей, власть будет народная – власть Советов рабочих, солдатских, казачьих и крестьянских депутатов. Вновь повторилась та же катавасия. Офицерская группа начала кричать: „Ведите его в штаб, там мы поговорим с ним!“ Подскочили ко мне и начали силой тащить меня. Тут нашелся Якубов [один из сопровождавших Кагановича большевиков. – В. В.], он закричал: „Вы знаете, над кем вы насилие совершаете? Товарищ Каганович – кандидат в Учредительное собрание, а вы что делаете?“ Это произвело впечатление. Зашумели казаки, некоторые начали кричать: „Врешь ты!“ А товарищ Якубов оказался запасливым мужиком, он выхватил из кармана экземпляр официального списка кандидатов в Учредительное собрание и говорит: „Вот, читайте“. Когда один из них вслух прочел, изменился несколько тон и хулиганствовавших, и особенно отношение большей части присутствовавших казаков: „А почему нас не пускают?“ Пришлось опять объяснить, на какое предательское дело их везут. „Неужели казаки, – говорил я, – трудовые люди не изменились и будут проливать кровь своих же братьев рабочих и солдат Петрограда и Москвы? А за кого? За богатых купцов, фабрикантов и помещиков, за Керенского? Не лучше ли вам поскорее вернуться к себе, в свои города, деревни, на Дон и Кубань, к своим семьям и там тоже сделать революцию?“ Опять поднялся шум, но уже более умеренный. Правда, ни один рядовой казак не выступил, но чувствовался известный перелом у значительной части рядовых казаков. Офицеры без повторения своих выкриков и угроз удалились якобы в штаб для совещания, а казаки, уже более мирно настроенные, сказали: „Посмотрим еще“. И начали потихоньку расходиться. <…> Мы считали, что в первой схватке с такими вышколенными недругами мы частично все же одержали политическую победу, и решили продолжить работу в этих казачьих и тем более солдатских эшелонах».

Дальнейший ход событий показал, что работа большевиков с транзитными «пассажирами» дала результаты: в гомельском железнодорожном узле и на подступах к нему было задержано более 60 эшелонов с войсками.

В назначенный час революционные отряды штурмовали гомельский «Зимний дворец» – гостиницу «Савой». Именно оттуда вооруженные солдаты и рабочие выбивали офицеров, не пожелавших сложить оружие.

28 октября бурно открылось заседание Гомельского Совета. После того, как резолюции меньшевиков и правых эсеров не прошли, рассказывает гомельский историк-краевед Юрий Глушаков, они решили бросить в зал «бомбу». Информационную. «Казаки Краснова уже взяли Петроград, ваш Ленин бежал, а члены большевистского правительства арестованы и завтра будут висеть на фонарных столбах», – заявил с трибуны один из социалистов. По рядам большевистско-левоэсеровской фракции прошел легкий ропот, кто-то стал пробираться к выходу, кто-то покрепче сжал в кармане рукоятку нагана… С места поднялся Каганович:

– Это наглая ложь. Где доказательства? Я авторитетно заявляю – власть в Петрограде находится в руках Советов, Краснов разбит и бежит.

«На самом деле Лазарь Моисеевич откровенно блефовал, – уточняет историк. – Связи с восставшим Питером не было никакой, ее заблокировала могилевская Ставка. Что происходило в столице, не знал никто, но, как говорили в то время, „классовое чутье не подвело“. Взятый, что называется, на арапа „Зимний дворец“ в гомельском парке пал без единого выстрела».

Не соответствует истине и мемуарная реляция Кагановича о небывалом подъеме, будто бы охватившем жителей Гомеля от падения «власти эксплуататоров и угнетателей».

«Известие о переходе власти в руки большевиков гомельчане восприняли довольно безразлично, – рассказывает заведующая историко-краеведческим отделом Гомельского дворцово-паркового ансамбля Анна Кузьмич. – В течение двух дней после взятия Зимнего дворца ни одна из гомельских газет не опубликовала эту новость. Хотя известие о том, что власть в Петрограде перешла в руки большевиков, пришло в Гомель уже ночью 26 октября (старый стиль) по железнодорожному телеграфу. Многие просто не верили, что новые хозяева пришли всерьез и надолго. В этом отношении Гомель, кстати, совсем не исключение. В воспоминаниях очевидцев тех событий четко прослеживается мысль: Октябрьскую революцию (или переворот) как эпохальное событие первое время не воспринимали даже сами большевики. Не говоря уже о рядовых гражданах необъятной страны».

Поединок с Мартовым

В отличие от локомотива истории, несшегося на всех парах по объятой революционным пожаром России, литерный Гомель – Петроград плелся как черепаха, и к открытию Учредительного собрания Каганович опоздал. Собрание проходило в Таврическом дворце, 5–6 января 1918 года, с четырех часов вечера до пяти утра, а потом «караул устал» – и с представительной демократией в России было покончено на семьдесят с лишним лет.

На Николаевском вокзале, еще не выйдя в город, Каганович обзавелся утренним номером большевистской «Правды» со статьей об Учредительном собрании. «Я с удовольствием читал оценку нашей ленинской „Правдой“ этого сборища разбитых Октябрьской революцией контрреволюционных партий как холопов и прислужников российских и заграничных банков и капиталистов, пытающихся вернуть потерянное, вернуть власть буржуазии и помещикам и захлестнуть петлю на шее социалистической власти и революции».

С тем же воодушевлением он прочел декларацию фракции большевиков, оглашенную на первом заседании Учредительного собрания. Она вытекала из тезисов Ленина, напечатанных в «Правде» еще 26 декабря 1917 года. Эти тезисы предостерегали большевиков от формального подхода к Учредительному собранию. «Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формально-юридической стороны, в рамках обычной буржуазной демократии, вне учета классовой борьбы и гражданской войны, является изменой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии, – писал вождь. – Предостеречь всех и каждого от этой ошибки, в которую впадают немногие из верхов большевизма, не умевших оценить октябрьского восстания и задач диктатуры пролетариата, есть безусловный долг революционной социал-демократии».

Поскольку «сборище» было разогнано, спешить в Таврический дворец уже не имело ни малейшего смысла. «Я немедля поехал в ЦК». Зачем? И почему «немедля»? В мемуарах об этом ни слова, но скорее всего – искать себе дальнейшее применение, а «немедля» потому, что стоит замешкаться, и тебя уже обошли более расторопные товарищи. Желание не опоздать на еще не оконченный пир победителей – именно оно, рискнем предположить, влекло Кагановича в «колыбель революции», Учредительное собрание было лишь попутной целью командировки. Петроград ведь являлся не просто столицей. Это была столица новой власти. Именно в Петрограде заседало правительство, работал Ленин, витийствовали партийные вожди. Именно в Петрограде решались дела, делились портфели, вершились судьбы.

Приехав в ЦК, Каганович встретил там члена Бюро военных организаций К.А. Мехоношина. Тот ему рассказал о создании Народного комиссариата по военным делам. Кроме того, сообщил что ЦК и Совнарком приняли проект декрета о роспуске Учредительного собрания и что сегодня этот декрет будет обсуждаться на заседании ВЦИК. «Я, – сказал Мехоношин, – собираюсь как раз туда, поедем вместе». По дороге Мехоношин поведал подробности дискуссии, разгоревшейся в Таврическом дворце в ночь на 6 января. «Так что, – заключил он, – не стоит жалеть, что ты опоздал, зрелище было жалкое».

Они прибыли на заседание ВЦИК перед выступлением Ленина. Получив трибуну, отец революции с сарказмом высмеял участников Учредительного собрании, сравнив боевой, полный жизни Смольный с Таврическим дворцом, где «я почувствовал себя так, как будто бы я находился среди трупов и безжизненных мумий».

Каганович видел выступающего Ленина второй раз. И снова был заворожен – «его голос, его жесты те же, вся его речь в целом такая же – цельная, вылитая, выкованная из одного куска высококачественной стали».

Речь вождя завершилась овацией, возгласами: «Да здравствует Ленин! Да здравствует советская власть!» А 9 января был опубликован декрет ВЦИК о роспуске Учредительного собрания.

На том же заседании была принята резолюция: «Центральный Исполнительный Комитет считает необходимым всей организационной силой Советов поддержать левую половину Учредительного собрания против ее правой, буржуазной и соглашательской половины, и в этих целях постановляет созвать на 8 января третий Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов и 12 января третий Всероссийский съезд крестьянских депутатов».

Третий съезд Советов проходил 10–18 января. Когда председатель ВЦИК Я.М. Свердлов объявил съезд открытым, несколько духовых оркестров грянули «Интернационал», а затем «Марсельезу». Это был съезд победителей. Есть определенная символика в том, что проходил он там же, в Таврическом дворце, где несколько дней назад «формально-юридический» подход ко всему сущему был навсегда замещен «классовым», а диктатура пролетариата повергла представительную демократию.

Каганович был делегатом этого съезда. Снова, уже в третий раз, затаив дыхание слушал Ленина, начавшего свой доклад сравнением власти Советов с Парижской коммуной. «Помню, с каким подъемом и воодушевлением делегаты съезда в перерыве делились своими впечатлениями, как горячо делегаты – простые рабочие и солдаты вступали в спор с меньшевиками и костили их всеми, далеко не парламентскими словами». В стороне от этих споров не остался и Каганович. В кулуарах съезда он сцепился с меньшевиком Ю.О. Мартовым. Дело было так. Мартов что-то кричал, отбиваясь от наседавших на него солдат и рабочих. Каганович подошел и услышал:

– Да как вы смеете называть меня контрреволюционером? Я критикую большевиков и вашего Ленина за то, что вы захватили власть, но ее не удержите и погубите всю русскую революцию.

– Не беспокойтесь, – вмешался Каганович, – удержим власть пролетариата покрепче, чем ваш Церетели «удержал» власть буржуазии и помещиков.

– Я не защищаю Церетели! – воскликнул Мартов.

– Но вы с ним в одной партии и в одном ЦК, а после Октябрьской революции вы одним голосом нападаете на нас, большевиков, и тянете назад к власти буржуазии, – Каганович повел наступление на противника. – Мы вас знаем как человека, который еще в давние времена вместе с Лениным создавал «Союз освобождения рабочего класса», и за это мы вас уважали, но потом вы сползли на путь оппортунизма. Вы субъективно считаете себя революционером, но попали вы в одну компанию с контрреволюционерами, поэтому товарищи делегаты правильно вас величают контрреволюционером.

– Я, – выкрикнул Мартов, – считаю вашу революцию исторически незакономерной! Это не революция, а захват власти, которую вы не удержите и погубите русскую революцию. Поскольку вы, большевики, у власти, я выступаю против вас и вашего Ленина, против злоупотребления властью, против террора. Я требую изменения политики в сторону демократии.

– Какой демократии, – поинтересовался Каганович, – буржуазной или рабочей демократии?

Мартов не сразу ответил, потом сказал:

– Демократии, то есть свободы, а не диктатуры.

– Но вы ведь, кажется, сами, – сказал Каганович, – в 1903 году участвовали в составлении программы, где записано о диктатуре пролетариата.

– Да, – ответил Мартов – я участвовал, но имея в виду исторически закономерную революцию, а не такую, как ваша.

– Это, – парировал Каганович, – в один голос говорят все защитники буржуазии. Скажите, пожалуйста, как Маркс относился к Парижской коммуне?

– Он ее считал несвоевременной, но не выступал против нее.

– Неверно говорит Мартов, – произнес Каганович, обращаясь к делегатам, столпившимся вокруг спорящих. – Маркс не только не выступал против Парижской Коммуны, а всей силой своей революционной страсти и гениального ума выступал в защиту Парижской Коммуны и проклинал ее врагов. Он считал Коммуну высшим проявлением революционного творчества рабочего класса, давшего прообраз пролетарского государства – диктатуры пролетариата, а Мартов, считающий себя марксистом, брызжет ядовитой слюной на Российскую Коммуну, на Советскую власть, являющуюся диктатурой пролетариата, и на вождя революции – Ленина.

На это Мартов ответил:

– Маркс был в эмиграции, а я нахожусь здесь, и я не могу проявлять такого великодушия.

– Дело не в великодушии, – возразил Каганович, – а в вашем меньшевистском малодушии и антиреволюционности, в вашей податливости контрреволюционерам, в вашей старой реформистской антимарксистской позиции по отношению к революции. Вот вы говорите, что заботитесь о судьбе революции. На деле же вас заботит судьба мелкобуржуазных мещан и даже буржуазии, а вам следует позаботиться о своей судьбе – большого человека, оказавшегося по ту сторону революционных баррикад вместе с контрреволюционерами. Что касается судеб революции, то мы, особенно после сегодняшнего доклада товарища Ленина, который выражает волю пролетариата, полны уверенности в победе социализма.

На этом закончилась кулуарная дискуссия Кагановича с Мартовым. Но не закончился открытый поединок меньшевиков с большевиками, Мартова – с Лениным. Выступая на том же съезде, Мартов горячо пытался доказать, что нельзя сравнивать Парижскую коммуну с советской властью, которая более жестока. Хотя, говорил он, в первый день восстания Парижская коммуна расстреляла двух генералов, ряд жестокостей проявила и в последние дни, но в течение 70 дней не нарушались демократические права и свободы, а в новой России они нарушаются. Мартов говорил, что при таких условиях социалистические идеи нереализуемы. Говорил, что советская власть в конце концов должна будет изменить свою политику во имя осуществления своих лозунгов.

В своем заключительном слове Ленин ответил Мартову: «Демократия есть одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма. Пока революция не выходила за рамки буржуазного строя, мы стояли за демократию, но, как только первые проблески социализма мы увидели во всем ходе революции, мы стали на позиции, твердо и решительно отстаивающие диктатуру пролетариата».

Однако последняя точка в этом споре будет поставлена позже. И поставит ее уже не Ленин, а Сталин, расстреляв или сгноив в лагерях всех, кто когда-то возражал большевикам или колебался. Мартов этого не увидит. Он умрет 4 апреля 1923 года от туберкулеза в одном из санаториев Шварцвальда. Ленин переживет его на десять месяцев.

«В красной армии штыки, чай, найдутся…»

На III съезде Советов Ленин заявил, что старая царская армия исторически отдана на слом. Советская власть, провозгласил он, создаст новую, социалистическую армию из людей, которыми движут идеи борьбы за освобождение эксплуатируемых, и когда это произойдет, Республика Советов станет непобедима. Создать свою армию – это был для новой власти вопрос жизни и смерти. Потребность в собственных вооруженных силах диктовалась разгоравшейся внутри страны гражданской войной, наступлением кайзеровских войск и готовящейся интервенцией стран Антанты.

Уже с первых дней приезда в Петроград Каганович был вовлечен в военное строительство. 6 января Н.И. Подвойский и К.А. Мехоношин позвали его на заседание Всероссийского бюро военной организации, и он там принял участие в обсуждении проекта декрета о Красной армии. Завершая заседание, Подвойский предложил ввести Кагановича в создаваемую для этой цели Всероссийскую коллегию. Каганович поблагодарил за доверие.

– Я с удовольствием займусь этой важной боевой работой, – сказал он. – Но необходимо иметь в виду, что я связан с Полесской партийной организацией и еще являюсь председателем Полесского комитета. Я приехал в Петроград временно и должен вернуться обратно, так как там много работы.

– Ну, – сказал Подвойский, – это дело ЦК, он имеет право и отозвать вас. Мы этот вопрос поставили перед ЦК и надеемся, что он примет наше предложение. А пока Всероссийское бюро поручает вам без промедления включиться в работу.

Так Каганович получил новое назначение. В Гомель он уже не вернулся.

Стоит напомнить, что к 1918 году большевики располагали Красной гвардией. В Петрограде она насчитывала 40–50 тысяч человек, в Москве – примерно 15 тысяч. Но в военно-техническом отношении Красная гвардия была все же слаба для сражений с Белой гвардией и германскими войсками. Это была, по существу, приведенная в боевой порядок рабочая, народная милиция, недостаточно вооруженная, плохо обученная тактике и практике боя. Вдобавок ко всему в ней почти отсутствовала воинская дисциплина. Словом, нужна была настоящая армия.

О том, как назвать будущую «непобедимую и легендарную», шли дискуссии. Предлагались «новая армия», «социалистическая армия», «народная социалистическая гвардия». Последнее название отражено в датированной декабрем 1918-го «Инструкции по формированию революционных батальонов Народной социалистической гвардии» за подписью Главковерха Н.В. Крыленко. В инструкции указывалось, что Народная социалистическая гвардия формируется из солдат действующих армий на основе добровольчества, однако, кроме личного желания, требуется рекомендация войсковых комитетов. Предусматривалось формирование рот, батальонов, полков и корпусов.

Уже в первые дни своего пребывания в Петрограде Каганович не только изучил материалы и документы, которыми его снабдил Подвойский, но и побывал в районах Петрограда, в первую очередь в Выборгском. Всюду шла вербовка в новую армию. А Красная гвардия претерпевала реорганизацию. Из отрядов Красной гвардии и добровольцев (матросов и революционных солдат) формировался батальон Народной социалистической армии. Но Всероссийская коллегия по организации Красной армии не была еще официально оформлена. На созванном заседании Всероссийского бюро военных организаций Н.И. Подвойский доложил, что Ленин требует ускорить разработку проекта декрета и обсудить его на военной секции III съезда Советов. Для организации секции и руководства ею бюро выделило трех делегатов съезда – Подвойского, Крыленко и Кагановича.

«На этот раз собрались мы у товарища Подвойского в бывшем кабинете военного министра, шикарно обставленном, – вспоминал Каганович. – В связи с этим некоторые из нас отпускали шутки в адрес нашего скромного друга и руководителя: „Ишь ты куда забрался, пропал наш массовик Николай Ильич, теперь до него не доберешься“. – „Не беспокойтесь, друзья, – полушутя-полусерьезно ответил он, – большевик, если он настоящий, всюду и всегда останется большевиком – не место красит человека, а человек место. Ведь все это обставлено на народные деньги, не выбрасывать же – надо использовать“. После этой шуточной увертюры приступили к обсуждению вопроса».

В конце заседания Подвойский потребовал, чтобы все члены бюро немедленно включились в работу над декретом об армии. В том числе и те, кто сейчас находится на общепартийной работе. Повернувшись к Кагановичу, он сказал:

– Вот товарищ Каганович уже включился в работу, но все еще считает себя связанным с Полесской парторганизацией и затрудняется дать свое окончательное согласие. Давайте примем решение о полном переходе товарища Кагановича на работу по организации Красной армии и доложим в ЦК, а ЦК, надеюсь, одобрит наше предложение.

14 января Подвойский предупредил членов бюро, что Ленин, возможно, вызовет их к себе – рассматривать проект декрета. И действительно на другой день они были вызваны к Ленину. Он начал вслух читать проект и оценивать пункт за пунктом.

– Во вводной части сказано, – Ленин приступил к разбору, – что «старая армия служила орудием классовой борьбы в руках буржуазии». Это верно. Но для масс яснее будет, если мы скажем: «Старая армия служила орудием классового угнетения трудящихся буржуазией».

Авторы проекта согласились, что так будет лучше.

– Далее, – продолжил Ленин, – в проекте записано: «Красная армия создается без принуждения и насилия: она составляется только из добровольцев». Что же вы думаете, это уже гарантирует надежность армии? Ведь добровольцы разные бывают, а в настоящий острый момент важен классовый характер создаваемой новой армии.

Возражений не последовало, и Ленин тут же предложил заменить прежнюю формулировку на другую: «Рабоче-крестьянская Красная армия создается из наиболее сознательных и организованных элементов трудящихся классов».

Авторы безоговорочно согласились и с этой поправкой. Далее Ленин отредактировал формулировку: «В Красную армию поступает каждый, кто готов отдать свои силы, свою жизнь для защиты завоеваний Октябрьской революции и власти Советов», – добавив в конце «и социализма». «Мы переглянулись, улыбнулись, точнее посмеялись над собой, как бы говоря себе – „вот как мы промахнулись, упустили записать главное – социализм“, – рассказывает Каганович. – Как хорошо, что есть Ленин, который поправил нас».

Ленин также обратил внимание на пункт об обеспечении семей красноармейцев. И спросил:

– А вы убеждены в том, что местные органы власти будут в силах выполнить все, что здесь записано?

Ответ прозвучал неуверенно:

– Надо обещать только то, что можно выполнить, – наставительно заметил вождь, – а тут очень размашисто написаны обещания, которые в условиях хозяйственной и финансовой разрухи наши советские органы вряд ли сумеют полностью выполнить. Необходимо записать примерно так: «Нетрудоспособные члены семей солдат Красной армии, находившиеся ранее на их иждивении, обеспечиваются всем необходимым по местным потребительским нормам, согласно постановлению местных органов советской власти».

Так и записали.

После внесения поправок в проект Ленин сказал:

– Ну, теперь внесем этот проект на заседание Совнаркома.

Обсуждение в Совнаркоме не заняло много времени. Проект декрета о Красной армии с поправками Ленина был принят единогласно.

Пребывание у Ленина произвело на Кагановича сильнейшее впечатление. Особенно – феноменальная память вождя. Когда Подвойский сказал: «Вот товарища Кагановича, который сейчас работает председателем Полесского комитета партии, мы хотим взять к нам на эту новую работу по организации Красной армии», Ленин оживился: «Помню, помню товарища Кагановича по военной конференции. Он ведь выступал по моему докладу… Это хорошо, что вы его берете сюда. Пусть товарищ Каганович поработает на этом важном участке, но согласуйте это с товарищем Свердловым».

После съезда Советов Свердлов принял Кагановича и Подвойского.

– Что вы, товарищ Каганович, можете сказать по поставленному Подвойским вопросу? – спросил Свердлов. Каганович коротко изложил свое мнение.

– Знаете, товарищ Каганович, – ответил Свердлов, – мы уже обменивались по этому поводу. Вы, конечно, правы, что на местах люди нужны, и мы ценим, что вы не гонитесь за работой в центре, а хотите оставаться на местной работе. Но, во-первых, мы формируем в центре новый государственный аппарат. Вы теперь уже избраны съездом Советов во ВЦИК, и это вам придает нужный для нового дела – организации армии – авторитет. В создаваемом организационно-агитационном отделе Всероссийской коллегии вам придется иметь дело со всеми местными Советами и парторганизациями. Что касается Полесского комитета, то теперь это уже будет не тот Полесский комитет, который играл роль областного и которому подчинялся губернский центр Могилев, а также ряд других районов Белоруссии и Украины. Теперь Могилев будет губернским центром, а Гомель хотя и останется важным пунктом, но в составе Могилевской губернии. Кроме того, в Гомеле есть хорошие старые большевики, которые смогут вас заменить. Вам не следует выезжать туда даже для сдачи дел – это при теперешнем состоянии транспорта дело затяжное. Приступайте немедленно к новой работе здесь, в Питере.

Каганович встал, вытянулся во фрунт и произнес:

– Сделаю все, Яков Михайлович, чтобы оправдать доверие Центрального Комитета.

За два месяца, начиная с середины февраля, организационно-агитационный отдел под руководством Кагановича подобрал, подготовил на краткосрочных курсах и командировал «на места» более 300 агитаторов.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие агитатору Калганову в том, что он уполномочен организационно-агитационным отделом Всероссийской коллегии по организации Красной армии на предмет агитации по гор. Ораниенбауму Петроградской губ. за создание Рабоче-крестьянской Красной армии, для чего ему предоставляется право:

1) пользоваться бесплатно всеми средствами связи: телеграфом, телефоном, почтой и т. п.

2) пользоваться бесплатно всеми средствами передвижения, как по железным дорогам (в любом поезде и вагоне), так и по грунтовым и водным путям.

3) все учреждения и организации просим оказывать предъявителю сего всяческое содействие.

Комиссар отдела Каганович

После прохождения курсов агитаторы отправлялись в города и села, готовыми к «бою» за Красную армию. В этот «бой» их вел Лазарь Каганович и разработанная им «Инструкция агитаторам по организации Красной армии». Инструкция обязывала агитаторов два раза в неделю сообщать в центр о своей деятельности, о числе завербованных добровольцев, о том, нужна ли помощь, и информировать о каждом переезде из одного пункта в другой. Агитаторы были также обязаны получать от местного Совета письменное подтверждение о проделанной ими работе – похоже, Каганович не склонен был преувеличивать энтузиазм своих подручных или просто уже приобрел привычку никому до конца не доверять, все подвергать контролю и проверке.

Каганович жил в комфортабельнейшей гостинице «Астория». Мобилизованные им бойцы агитфронта были во всех отношениях обеспечены куда как скромнее.

Из именного списка служащих организационно-агитационного отдела Всероссийской коллегии по организации Красной армии Апрель 1918 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 413. Л. 1]

ИЗ ПРОТОКОЛА ОБЩЕГО СОБРАНИЯ АГИТАТОРОВ

16 февраля 1918 г.

Постановили: обратиться к комиссару отдела [Каганови-чу. – В. В.]. Ввиду недостатка хлеба агитаторам, просим принять комиссара зависящие от него меры, имея в виду, что этот вопрос для нас в настоящее время является самым острым. Ввиду недостатка у некоторых агитаторов амуниции, просим комиссара обратить на это самое серьезное внимание.

Еще более тщательно подбирались организаторы Красной армии. На них возлагались вербовка добровольцев, проверка материальной обеспеченности формируемых частей, военное обучение, поддержание внутреннего порядка и дисциплины, а также политическая работа среди красноармейцев. На сей счет была издана отдельная инструкция. Ею устанавливалось, что ответственный организатор или комиссар обязан помогать местному Совету в создании Красной армии, разрешать возникающие недоразумения, а в случае необходимости обращаться в организационно-агитационный отдел (то есть к Кагановичу).

ИЗ ГАЗЕТЫ «РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ И ФЛОТ», 21 января 1918 г.

Комиссия по формированию интернационалистической армии сообщает для сведения и руководства, что при Центральном Комитете действующих армии и флота образовалась комиссия по формированию интернационально-социалистической армии, куда надлежит обращаться за всеми справками и разъяснениями всяких недоразумений, возникающих при формировании.

Председатель Максимов

Формирование интернациональных воинских частей для защиты советской власти началось уже ноябре в 1917 года. Отряды набирались из добровольцев. Входили в них как представители местных национальностей Российской империи (финны в Петрограде, поляки в Минске, румыны в Одессе,), так и военнопленные (сербы, хорваты, венгры, чехи, словаки, словенцы, немцы, австрийцы) – по месту их пребывания на Западе и Юге России, в Средней Азии. Много было китайских красных формирований из числа китайских рабочих, массово ввозимых российскими промышленниками в годы Первой мировой войны.

ИЗ ГАЗЕТЫ «ПРАВДА», 24 января 1918 г.

Запись в Рабоче-крестьянскую Красную армию производится ежедневно с 11 часов утра до 3-х часов дня в доме Рабоче-крестьянской Красной армии, Литейный проспект, д. 20. Товарищи принимаются по рекомендации войсковых, общественных демократических организаций, стоящих на платформе советской власти, партийных и профессиональных организаций, или по крайней мере двух членов этих организаций. При поступлении целыми частями требуется круговая порука всех и поименное голосование.

Большевики не были бы большевиками, если бы с первых дней советской власти и все дальнейшие семьдесят лет, договариваясь с народом о «правилах игры», не меняли бы эти правила по первой же собственной надобности. Еще со всех заборов и афишных тумб плакатный красноармеец в буденовке, направив на тебя указательный палец и всюду преследуя своим взглядом, требовательно вопрошал: «Ты записался добровольцем?», – а Ленин уже ставил вопрос о замене добровольчества обязательной воинской повинностью. 26 апреля 1918 года – еще не высохли чернила на подписанном им декрете о создании Красной армии на добровольческих началах – он издает декрет «О сроке службы». Декретом устанавливается, что вступающий добровольно в ряды Красной армии обязуется служить в ней не менее шести месяцев; самовольно покидающий ее ряды до истечения срока привлекается к ответственности по всей строгости революционных законов.

Рассказывая, как создавалась «непобедимая и легендарная» и какую роль в ее строительстве сыграл он сам, Каганович верен советскому мифу:

«Кайзеровские головорезы при помощи предателей – контрреволюционных белогвардейских офицеров – рассчитывали захватить Петроград через Псков, пройти триумфальным маршем, но неожиданно натолкнулись на героев – молодых красноармейских, краснофлотских и рабочих отрядов и отчасти старых солдат, в частности латышских и эстонских, которые оказали немцам героическое сопротивление. Партия и правительство высоко оценили этот Псковско-Нарвский подвиг молодых сил Красной армии и объявили 23 февраля днем боевого рождения нашей родной Советской армии».

Традиция праздновать создание Красной армии 23 февраля жива до сих пор. Хотя еще в 1933 году нарком обороны Ворошилов, выступая на торжественном собрании по случаю 15-й годовщины РККА, признал, что эта дата носит случайный характер. Но во второй половине 1930-х годов, в связи с идеологической подготовкой к предстоящей войне с Германией, распространилась легенда, будто именно в этот день, 23 февраля 1918 года, части новоиспеченной РККА впервые вступили в бой с немцами под Нарвой и Псковом и одержали над ними победу. «Это не более чем миф, так как 23 февраля 1918 года Красной армии по факту еще не было, – пишет историк Я.А. Бутаков, автор работ по истории Белого движения. – До создания этой новой исторической фальсификации никто не утверждал, что молодая РККА сумела остановить кайзеровскую армию под Нарвой и Псковом. Слишком многие факты этому противоречили. Во-первых, из работ Ленина в этот период явствовало, что никакой реальной Красной армии в те дни еще не было. Во-вторых, 23 февраля немцы были еще далеко от Нарвы и Пскова, но к 1 марта заняли эти города без сопротивления».

Что же касается 23 февраля как «дня боевого рождения нашей родной Советской армии»… Именно тогда, а если быть точным – 21 февраля, родился декрет «Социалистическое Отечество в опасности», изданный вовсе не Лениным, а Троцким. Этот документ возвращал смертную казнь, которую большевики отменили, когда пришли к власти. «Вот именно декрет о смертной казни, – продолжает историк, – появился на свет в этот день, и Совет народных комиссаров посчитал необходимым довести его до сведения самых широких народных масс. Все это происходило в условиях наступления немецких войск на Петроград. „Мужественного сопротивления захватчикам“, о котором сообщала советская история, не было. Отряды матросов-кронштадтцев – краса и гордость революции, – посланные под Нарву, героически бежали с поля боя, за что их предводитель матрос Дыбенко был отдан под партийный суд».

Выходит, не было никакого «23 февраля»? Было. В 1919 году этот день был объявлен Днем красного подарка – добровольных пожертвований со стороны населения фронтовикам. Провести День красного подарка предложил Э.М. Склянский, заместитель Троцкого. К 23 февраля были подготовлены плакаты, организованы митинги и – самое главное – проведены массовые конфискации. Красная армия нуждалась в теплой одежде, лекарствах, еде, но обнищавшее и само еле-еле выживавшее население не спешило отдавать последнее. Вот этими конфискациями и запомнилось 23 февраля.

То же и в отношении «энтузиазма», с каким якобы рвались записаться в Красную армию тысячи рабочих и крестьян. «В ряды Красной армии людей загоняли репрессии и голод, – пишет Бутаков. – Солдаты получали красноармейский паек, на котором в те голодные 1919–1920 годы можно было выжить. (Для сравнения: иждивенцу из буржуазных слоев в год полагалось 1 яйцо и 0,5 кг хлеба.) Но даже из такой армии пытались бежать. В официальных данных советского периода, опубликованных в конце 1970-х годов, приводились цифры добровольно возвратившихся в Красную армию дезертиров – 700–900 тыс. человек в год. За кадром оставалось, сколько дезертиров не возвратилось. Еще по крайней мере 650–680 тыс. ежегодно принудительно, после массовых облав, доставлялось на фронты. На VIII съезде партии в марте 1919 года один из руководителей Красной армии, Григорий Сокольников, так охарактеризовал состояние Красной армии: „Героизм отдельных лиц и бандитизм основных масс“».

Другой историк, советский исследователь Гражданской войны, бывший царский полковник Николай Какурин отмечал, что в первые месяцы организация Красной армии шла чрезвычайно медленно, вяло и без всякого энтузиазма, даже в таких пролетарских центрах как Нижний Новгород и Иваново-Вознесенск. Первые формирования отличались крайне низкой дисциплиной. «Главный их недостаток, – говорилось в одном из донесений той поры, – это полное отсутствие гражданского долга, сознания важной ответственности и взятого на себя обязательства. Люди совершенно не признают командный состав и приказаний не исполняют… Общий голос всех начальников фронта: лучше присылать формирования в 10 раз меньше, но качеством лучше».

О состоянии дисциплины в первых формированиях Красной армии ярко свидетельствует донесение, приведенное в книге Николая Какурина «Как сражалась революция»:

«8 апреля 1918 г. военный руководитель Сытин телеграфирует в Высший военный совет о том, что большинство прибывших в Брянск добровольческих частей „отличаются полной неорганизованностью и отсутствием самого элементарного военного обучения…“ Инспектор Западного фронта Жилин в телеграмме на имя наркомвоена тов. Троцкого сообщает о подвигах отряда анархистов в 300 человек под начальством некоего Петра Сансо. Этот отряд пробыл, имея полное вооружение, две недели в тылу, собрал на миллион с лишним контрибуций в Брянске, Унече и Клинцах, отобрал у населения массу золотых и серебряных вещей и всё это поделил между собой. Предложение отправиться на фронт было отклонено по мотивам „этического“ порядка: анархисты заявили, что не могут убивать несознательного немецкого солдата. И отправились в Москву».

Неудивительно, что одним из средств установления дисциплины в Красной армии на первых этапах Гражданской войны стала децимация, то есть расстрел по жребию каждого десятого из бежавшей воинской части. Эта мера – вновь процитируем историка Бутакова – была принята по предложению Троцкого, в ту пору наркома по военным делам, а затем председателя Реввоенсовета. Идею децимации Троцкий позаимствовал из истории древнеримских легионов. О том, что РККА в своем становлении прошла через драконовские меры утверждения дисциплины, советские историки старались не упоминать. А факт, что основным организатором и вождем Красной армии являлся Троцкий, был под запретом в СССР с конца 1920-х по конец 1980-х годов.

С завершением военного строительства отпала надобность в его партийно-бюрократическом аппарате. Большинство членов Всероссийской коллегии заняли новые должности. Крыленко перешел на работу в прокуратуру, Подвойский – в Высшую военную инспекцию. Каганович же с ликвидацией организационно-агитационного отдела получил предложение возглавить аналогичное подразделение в Бюро военных комиссаров. Но тут Подвойский позвал его в Высшую военную инспекцию своим заместителем. К тому времени Каганович уже не распоряжался своей судьбой. Он вошел в советскую номенклатуру, где никто не выбирает, куда дальше направить стопы, ибо выбор всегда один: куда партия пошлет.

Его вызвали в ЦК к Свердлову. Тот долго его расспрашивал о работе во Всероссийской коллегии (Каганович уверил, что полностью согласен с ее упразднением), говорил о задачах Бюро военных комиссаров. Потом закончил «прелюдию» и перешел к делу.

– Мы отдали вас на организацию Красной армии лишь временно, – сказал Свердлов. – Период был острый, партийных организаторов во Всероссийской коллегии не хватало, и по настойчивой просьбе товарища Подвойского мы вас отдали. Теперь иное положение. ЦК очень нуждается в общепартийных руководящих работниках, и мы вас заберем на общепартийную работу.

– Но, товарищ Свердлов, – робко подал голос Каганович, – я уже дал согласие товарищу Подвойскому пойти к нему заместителем в Высшую военную инспекцию. И вообще я уже освоил, полюбил военную работу и хотел бы остаться на ней.

– Я знаю, – сказал Свердлов, – что товарищ Подвойский хочет вас заполучить, у него аппетит хороший. Ему выгодно взять к себе в заместители такого работника. Но на этот раз мы не удовлетворим его просьбу – теперь вы нужнее Центральному Комитету. А что касается любви к военной работе, то она вам пригодится на новом месте. Мы хотим вас послать в Нижний Новгород. Там дела неважны, и нас это чрезвычайно беспокоит. Нижний – крупный промышленный центр и к тому же прифронтовая полоса. Думаю, вам удастся применить там свой военный опыт.

Озадаченный неожиданным предложением и не зная еще, что ответить, Каганович пробормотал:

– Это большое доверие… Я приложу все силы…

– Имейте в виду, – добавил Свердлов, отрезая своему собеседнику пути к отступлению, – товарищ Ленин знает, что вы намечаетесь в Нижний, и он одобрил это.

Едва справляясь с волнением, Каганович произнес:

– Прошу передать товарищу Ленину, что не пожалею сил и сделаю все, что потребует ЦК и товарищ Ленин.

В мае 1918-го Каганович выехал к новому месту службы. Его жена Мария Марковна, как партийный работник также откомандированная в Нижний, выехала вместе с ним.

«Беспощадно расстреливать всех…»

В 1918–1919 годах Каганович занимал партийные и административные посты в Нижегородской губернии. Был председателем губкома, председателем губисполкома и председателем президиума губисполкома.