Лазарь Каганович. Узник страха

Каганович принят в Киевскую организацию РСДРП. – Член райкома, член горкома. – Самоварная комиссия. – Дело Бейлиса: Киев бурлит. – Патриотическая истерия. – «На бой кровавый» сменяется на «Боже, царя храни». – Из Киева в Юзовку по фальшивому паспорту. – Февральская революция. – Сучий, Нахаловка, Собачевка – оплот большевиков. – «Хоть жид, да наш».

С партбилетом и кастетом

Большевистское воспитание, которое исподволь, вовсе к тому не стремясь, давали Лазарю мать и отец, довершил – уже вполне осознанно – брат Михаил. «Михаил мне объяснял, и в памяти у меня осталось такое его объяснение: при социализме все будут равны, не будет богатых и бедных, не будет частной собственности, все будет принадлежать всему обществу».

Когда Лазарь приехал в Киев, Михаил связал его со своими товарищами по большевистскому подполью. И втянул в революционное движение. Оно в 1910–1911 годах на Украине было отмечено небывалым подъемом. По городам прокатились протесты против применения смертной казни к активным бунтарям. Усилилась стачечная борьба. Бастовали грузчики одесского порта, металлисты завода Гантке в Нижнеднепровске, судостроители Николаева. В Екатеринославской и Херсонской губерниях число стачечников достигло 4 тысяч. В Екатеринославе произошла бурная стачка портных, а в Киеве в течение нескольких дней бастовали обувщики 40 мастерских.

Сведения о трудовой деятельности Л.М. Кагановича с 1908 по 1953 год 1953 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 413. Л. 78–80]

Киев, хотя и не числился индустриальным, являлся тем не менее одним из крупнейших революционных центров России. В нем было много предприятий кожевенно-обувной, галантерейной, легкой, деревообрабатывающей промышленности. Были и такие крупные по тому времени предприятия, как Южнорусский завод.

В тот период Киевская партийная организация провела несколько заметных акций. Например, в начале ноября 1910 года, когда страну облетела весть о смерти Л.Н. Толстого, Киевский комитет РСДРП издал и распространил в городе специальную листовку. В ней говорилось о значении для трудового народа литературной и общественной деятельности Толстого, о том, что рабочий класс присоединяется к скорби тех, для кого кончина гениального писателя является утратой борца против насилия и произвола, творимых царским правительством и православным духовенством. Заканчивалась листовка призывом к рабочим усилить борьбу против реакции и свергнуть «правительство грабителей».

Каганович был счастлив, когда с благословения Подольского райкома РСДРП его начали вовлекать в подпольную работу. В частности, поручили распространять листовки Киевской организации по поводу 1 Мая 1910 года.

«Я собрал наш молодежный кружок, зачитал им листовку, а потом мы распространили каждый полученную им порцию по Подолу, одновременно зачитывая ее рабочим. <…> В нашем молодежном кружке уже с 1911 года давно созрело твердое желание и готовность вступить в партию. <…> При первом же моем посещении группы старых большевиков я доложил о просьбе членов молодежного кружка, в том числе, конечно, и моей личной просьбе, помочь вступлению в партию. Все товарищи говорили, что пора мне быть в партии и они все охотно дадут мне рекомендацию. При этом они мне сказали, что „чохом“, сразу принять всех членов кружка нельзя. Сначала райком партии примет тебя, Кагановича Лазаря, руководителя кружка, а потом персонально будут рассматривать заявления каждого в отдельности».

В августе 1911 года Каганович был принят Подольским райкомом в Киевскую организацию РСДРП. «Я хорошо понимал, что я вступаю в ряды партии, борющейся не на жизнь, а на смерть с сильным врагом, с опытным, старым эксплуататорским миром. Я реально ощутил колоссальную перемену в моей жизни, психологии, поведении».

Киевская организация, объединявшая большевиков и меньшевиков, высоко ценилась В.И. Лениным и считалась одной из сильнейших в РСДРП. В ней активно работали Е.Б. Бош, Р.С. Левик, И.Е. Клименко, Д.М. Шварцман и др. При Киевском комитете вели работу пропагандистская коллегия, организационная и профессиональная комиссии. К началу 1911 года на предприятиях города существовало 10 пропагандистских кружков. Нелегальные партийные ячейки действовали в ряде легальных рабочих обществ и клубов. Социал-демократические студенческие группы работали в университете, политехническом и коммерческом институтах, на высших женских курсах. Там велась пропаганда марксизма, изучалась программа РСДРП, распространялись нелегальные периодические издания большевиков – «Социал-демократ» и «Рабочая газета», а также их легальная газета «Звезда».

Свою партийную жизнь Каганович начал рядовым членом РСДРП. В считанные месяцы стал членом райкома, затем членом Киевского комитета. «Учитывая мой культурный уровень как рабочего, мое участие в борьбе рабочих с хозяевами, в работе профсоюза, а также мой опыт организации самообразования в рабочем молодежном кружке в сочетании с моими ораторскими данными как агитатора, пропагандиста среди рабочих, районный комитет поручил мне организовать вместе с другими партийцами партийную группу или фракцию в профсоюзе кожевников, активизируя работу союза в целом, добиваясь его легализации».

Райком поручил Кагановичу поддерживать связь и с другими профсоюзами, включив его в комиссию по профсоюзным делам. Он был также включен в группу товарищей, проверявших постановку партийной учебы в кружках. Заодно ему поручили агитационные и пропагандистские выступления среди рабочих. И здесь он здорово отличился – организовал изучение статей В.И. Ленина о III Думе, об избирательной кампании и избирательной платформе, а также статьи «Столыпин и революция». Последняя имела важное значение для киевлян. Убийство Столыпина в 1911 году произошло именно в Киеве. А стрелял Дмитрий Богров, российский анархист еврейского происхождения. Убийством Столыпина воспользовались черносотенные организации. «Двуглавый орел», печатный орган черносотенцев, прямо призывал к погрому. Киевская парторганизация намеревалась дать отпор погромщикам, а в случае чего погасить начавшуюся среди еврейского населения панику.

«Что касается первой задачи, то мы, низовые члены партии, в том числе, конечно, я, и беспартийные передовые рабочие действительно готовились к самообороне, – рассказывает Каганович. – Вооружение было, конечно, слабое. Помню стальной кастет, который мне сделал Вася-металлист. У тебя, говорил он, рука крепкая, и он тебе подойдет. Он мне пригодился, когда однажды, нагруженные листовками, я и Наум Голод спускались вечером по Андреевскому спуску, где народу почти не было, а за нами неотступно следовал шпик. Наум Голод, имевший опыт, сказал мне: „Знаешь, что в таких случаях надо сделать? – И сам тут же ответил: – Попробовать его прогнать, запугав его, а если не поможет, избить его так, чтобы он несколько часов не мог подняться“. Нащупав свой кастет, я сказал: „Давай“. Круто повернув назад, мы быстро подошли к шпику. „Чего тебе нужно от нас?“ – спросил Голод. Тот начал угрожать большим ножом – огнестрельного оружия у него не было, – чертыхаться. Мы его основательно взяли в оборот. Он кричал, но народу кругом не было, мы ускоренным шагом спустились вниз и благополучно добрались, донесли свой ценный груз – листовки – до цели. Все же известная организованность и некоторая боевая, если можно так выразиться, подготовка у нас была».

Председатель самоварной комиссии

Новый, 1912, год Каганович и его однопартийцы встречали в бодром, приподнятом настроении. Киевский комитет выпустил специальную листовку, в которой подвел итоги 1911 года и призвал рабочих «с еще большей революционной силой развернуть наступление на самодержавие и капиталистов». Передовые рабочие, отмечает Каганович, встречали Новый год не за рюмкой водки, а на нелегальных собраниях. «Мы, выступавшие с докладами, на этих собраниях говорили об отрицательных и положительных сторонах прошедшего 1911 года и о предстоящих задачах рабочего класса и его партии в наступающем 1912 году. Это был первый мой политический доклад после вступления в партию».

Начало 1912 года – важная веха в политической биографии Кагановича. Он тогда был наделен полномочиям рассматривать заявления членов молодежного кружка о приеме в партию. После пристрастного изучения каждой кандидатуры Каганович составлял список рекомендуемых. Окончательное решение по ним принимал райком. Так были приняты в РСДРП Губерман, Ковальчук, Солодовников, Маргулис, Марголин, Биберман – те, кого после станут называть «старыми большевиками» и чья типичная судьба известна: кто-то займет видные партийные и государственные посты, а кто-то будет расстрелян, или сгинет в ГУЛАГе, или «всего лишь» подвергнется чистке.

Райком поручил Кагановичу создать из новобранцев первичную партийную ячейку, включив в нее и ранее принятых членов партии. В числе последних были, по характеристике Кагановича, «такие товарищи, как Анюта Слуцкая, работница-швейница, член партии с 1911 года – развитая, опытная, партийный и профсоюзный работник; Женя-прачка, энергичная активистка; Садовский – член партии с 1911 года, рабочий-кожевник и шорник, боевой и опытный революционный профсоюзный работник; Семен Костюк – сапожник, хороший рабочий агитатор; потом включались в ячейку и такие, например, как верный партии Коля-интеллигент, Лев Шейнин, имевший еще трех братьев большевиков, Ямпольская – работница кондитерской промышленности, активный развитой работник, и другие». Этот ряд ничуть не ломала и Мария Приворотская, ставшая вскоре женой Кагановича, член партии с 1909 года, «работница-трикотажница, политически развитая, опытный партийный и профсоюзный работник».

Ячейка тотчас принялась за дело. Были организованы две рабочие комиссии: агитационно-пропагандистская и профессионально-экономическая. Кагановича выбрали в обе комиссии. В задачу второй входило «кураторство» над профсоюзами. Легальных профсоюзов в Киеве было тогда всего два – фармацевтов и официантов; в начале 1912 года был легализован еще союз приказчиков. Весной и летом рабочие Киева добились легализации профсоюзов металлистов, портных, деревообделочников, прачечников, печатников и полулегального существования союза сапожников и кожевников (был официально зарегистрирован в начале 1913 года). Эту новую политическую силу партия не могла оставить без своего присмотра. Контролировать профсоюзы, играть в их деятельности «руководящую и направляющую роль» – так понимал свою партийную задачу Каганович и так будет потом на всем протяжении советской истории. «Но приходилось и более непосредственно участвовать в действиях профсоюза в периоды острых конфликтов рабочих с хозяевами и особенно в период забастовок, – читаем в „Памятных записках“. – Борьба бастующих с штрейкбрехерством принимала зачастую острый характер, вплоть до возникновения стихийных физических схваток, особенно в небольших мастерских, которых на Подоле было много; драки обычно начинали и сами хозяйчики, и их наследники, но и наши не дремали, а давали достойную сдачу. При этом они с удовольствием потом рассказывали, как они всыпали самим хозяйчикам. <…> При забастовках на крупных предприятиях мы создавали стачечные комитеты, которые учитывали наши партийные указания и советы».

В своей борьбе большевики умело использовали легальные клубы и общества, существовавшие в Киеве под разными названиями: Общество распространения образования в народе, Научно-технический клуб и др.

«Мы старались иметь большинство в правлениях этих клубов, – рассказывает Каганович. – Помимо задачи обеспечения правильного содержания их работы по существу мы имели цель использовать их легальную „форму“ для нелегальной работы. Меня, например, избрали руководителем самоварной комиссии для содержания самоваров и обеспечения чаем членов клуба. Я назначил себе помощников, а сам использовал эту „самоварную комиссию“ для нелегальных собраний нашей ячейки, конфликтно-экономической комиссии, совещаний профсоюза и других нелегальных мероприятий по поручению Киевского комитета и райкома партии. <…> Пронюхивая иногда эти наши маневры, ликвидаторы и их союзники протестовали, но это им не помогало».

Дело Бейлиса

Осенью 1913 года Киев бурлил. Причиной всеобщего возбуждения стал судебный процесс по делу, вошедшему в историю как «дело Бейлиса». Скамью подсудимых занимал Менахем-Мендель Бейлис, служивший приказчиком на кирпичном заводе. Он обвинялся в ритуальном убийстве 12-летнего ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского. Убийство произошло 12 марта 1911 года. Толкование его как ритуального исходило от черносотенных организаций и ряда правых политиков. Местные следователи, считавшие, что речь идет об уголовном убийстве из мести, были отстранены от дела. Родственники и полицейские получали анонимные письма, в которых говорилось, что мальчика «убили жиды», а в самом Киеве начали распространяться антисемитские листовки: «Православные христиане! Мальчик замучен жидами, поэтому бейте жидов, изгоняйте их, не прощайте пролития православной крови!» Но родственники не верили в религиозную версию убийства. Министр юстиции И.Г. Щегловитов и глава правительства П.А. Столыпин обратили внимание на это дело, потому что пресса обвиняла власть в бездействии. В итоге прокурору Киевской судебной палаты Георгию Чаплинскому поручили наблюдать за ходом расследования. Но Чаплинский и сам был антисемитом.

Процесс состоялся в Киеве 23 сентября – 28 октября 1913 года и сопровождался, с одной стороны, активной антисемитской кампанией, а с другой – общественными протестами всероссийского и мирового масштаба. Не остались в стороне и большевики. Дело Бейлиса дало им весомый повод развернуть революционную агитацию. Большевистская газета «За Правду» писала: «Совершенно понятно, почему этот процесс привлек такое внимание: на скамью подсудимых посадили самого обыкновенного рабочего и сказали: ведь он людоед и кровопийца, потому что его религия предписывает ему пить младенческую человеческую кровь… Взрывом негодования было оно (дело Бейлиса) встречено во всем цивилизованном мире, и пролетариат России был в первых рядах тех, кто поднял свой голос в защиту попранной чести русского народа».

Подготовить рабочих и членов партии к возможным черносотенным нападениям – такую первую задачу ставили перед собой большевики Киева. Второй задачей было вести агитационно-пропагандистскую работу. Это взял на себя Каганович. Он разъезжал по предприятиям, встречался с рабочими и призывал их занимать революционно-классовую позицию, «не слезливо-жалостливую, мелкобуржуазную, буржуазно-либеральную, а боевую, наступательную, связывающую это подлое дело Бейлиса со всем столыпинским царским режимом и с нашими коренными задачами революционного свержения царского строя». Именно так ставил вопрос Киевский комитет в своей листовке, содержавшей призыв к однодневной забастовке протеста. «Товарищи! – писал Киевский комитет. – Дело Бейлиса приковало к себе внимание всего мира. Весь мир против ритуальных обвинений еврейского народа в людоедстве – обвинений, основанных исключительно на злой корысти, пользующейся грубым суеверием». Призыв нашел отклик: 4 октября бастовало множество предприятий. «Про Подол я могу сказать – бастовало большинство предприятий и мастерских, – вспоминает Каганович. – Шествий, демонстраций не было, так было решено во избежание провокаций погромщиков. Мы проводили закрытые митинги и собрания».

В итоге Бейлис был оправдан. Исследователи считают, что истинными убийцами были скупщица краденого Вера Чеберяк и уголовники из ее притона, но окончательной версии нет до сих пор.

Митинги протеста сменились молебнами

Начало Первой мировой войны лишило большевиков надежд на скорую победу над царизмом. Июль 1914-го стал последним месяцем революционного подъема, нараставшего с 1911 года. Рабочих будто подменили. Бесстрашные забастовщики, пролетарии-интернационалисты за считанные дни превратились в верноподданных сторонников войны с «немчурой». «На бой кровавый, святой и правый» сменилось на «Боже, царя храни». Антиправительственные стачки – на патриотические манифестации. Митинги протеста – на молебны и крестные ходы.

Патриотическая истерия вызвала разочарование у некоторой части российского общества. Далеко не всем понравилось, что стачечники превратились в погромщиков. Историк Д.Д. Жвания приводит частную переписку осени 1914-го:

«„В Петербурге – гнусные времена. На три четверти все манифестации хулиганские, а что еще хуже, так это заражение рабочей среды националистическим духом“, – сетовал один из жителей столицы в письме к приятелю. А вот как петербургский студент описал толпу во время „патриотического“ шествия 19 июля 1914 года: „Сегодня утром Миша отрывает меня от занятий и зовет на балкон посмотреть, какая надвигается со стороны Лавры большая толпа. Что же я увидел и услышал? Рабочие <…> поют „Марсельезу“ со словами „Царь вампир пьет народную кровь…“, которые, ты знаешь, для царя нелестны. Не особенно приятны для него „Варшавянка“ и похоронный марш, которые они пели. При пении похоронного марша офицеры и городовые снимали фуражки. Естественно, я выбежал на улицу и присоединился к густой толпе“».

Мобилизация на фронт сильно сократила численность большевистских организаций. Значительную долю отняли и аресты. Причем даже в Петрограде, где влияние большевиков было особенно велико. По подсчетам историка Г.Л. Соболева, численность партийных ячеек уменьшилось к ноябрю 1914 года почти в 50 раз: с 5 тысяч человек до 100–120.

Как ни старались большевики раздуть затухающие угли классовой борьбы, в рабочей среде преобладали патриотические и милитаристские настроения. Вошли в обиход «патриотические забастовки», когда рабочие требовали увольнения и изгнания с предприятий людей немецкого и австрийского происхождения. Так, в Харькове 12 августа 1914 года забастовали 1500 рабочих завода «Русского паровозостроительного и механического общества», требуя увольнения мастеров – германских и австрийских подданных. После того как требование было удовлетворено, забастовка прекратилась.

В Киеве объявление мобилизации застало рабочих бастующими. Таким способом они выражали свою пролетарскую солидарность с петербургским пролетариатом.

«Война и у нас в Киеве, как и в других городах страны, на полном ходу прервала это движение, – вспоминает Каганович. – Продолжать забастовки и выступления после официального объявления войны было невозможно. <…> Конечно, с уходом по мобилизации 20–30 % коренных рабочих, с приходом на предприятия большого количества новых масс, в том числе из кулаков, купцов и всякого буржуазного и мелкобуржуазного элемента, оборонческие настроения увеличились <…> рабочее движение было ослаблено, забастовок до конца 1914 года почти не было».

В конце 1914 и в 1915 году Киевская партийная организация окрепла. Это произошло с приездом в Киев из Полтавы опытного большевика Станислава Косиора. Умелый конспиратор, он редко показывался на собраниях – поддерживал связь через доверенных лиц райкома. Косиор добавил огня в затухающее рабочее движение, но в марте 1915 года была арестована группа активистов, в том числе и два члена Киевского комитета. Оставшимся пришлось еще больше законспирироваться, а Косиор во избежание ареста уехал из Киева.

В конце апреля состоялась партийная конференция. Она избрала Киевский комитет, в который вошел и Каганович.

Новый состав комитета стал действовать смелее. Настолько смелее, что однажды члены комитета, в том числе Каганович, пренебрегая конспирацией, пришли на вокзал проводить своих отправляемых в ссылку товарищей. Они приближались к арестованным на максимально разрешенное расстояние, а когда поезд тронулся, стали махать им руками. Демонстративный характер проводов, устроенных сплоченной группой людей, не ускользнул от внимания полицейских. Каганович и еще несколько провожающих были арестованы. В полицейском участке их подвергли допросу. Каганович, плохо одетый, изобразил из себя деревенского парня, приехавшего в Киев искать работу. «А чего же ты махал рукой, да еще фуражкой?» – допытывались стражи порядка. На это Каганович «по-деревенски» отвечал: «Уси махалы, и я махав, я думав, що воны мобилизованные и их отправляют на фронт».

После допросов, продолжавшихся неделю и не давших никаких результатов, Каганович и один из его соратников были высланы из Киева в деревню по этапу. По пути следования, в городе Иванькове, при помощи старых друзей Михаила, Каганович освободился и нелегально вернулся обратно в Киев. Товарищи и молодая жена Мария Приворотская-Каганович встретили его с радостью. Он вновь ушел с головой в партийную и профсоюзную работу.

На одном из заседаний Киевского комитета был поставлен вопрос о работе в армии. С огорчением констатировалось, что эта работа почти не ведется. Кагановичу поручили установить с солдатами систематическую связь. Он взялся за дело. Начал вести беседы со служивыми, назначая им встречи в районе Печерской Лавры, где всегда было много народу, в том числе и солдат. «На одной из бесед я просил рассказать о настроениях солдат. Все они отвечали: „Та в души воны в бильшости такого же настрию, як и мы, алэ нэ осмиливаються сказаты, тилькы, колы з нымы побалакаты, то немало смилых знайдэться“».

Каганович доложил Киевскому комитету о работе в армии и получил одобрение.

По фальшивым паспортам

В конце 1915 года Каганович решил перебраться из Киева в Юзовку (позже Сталино, ныне Донецк). К тому моменту он имел фальшивый паспорт на фамилию Гольденберг. Представилась возможность приобрести более надежный, как тогда говорили, «железный» – на имя мещанина города Шяуляй Бориса Кошеровича. Но на этом паспорте красовалась фотокарточка владельца. Операция по замене одного фото на другое оказалась непростой, особенно трудно было справиться с сургучной печатью. Тем не менее все удалось, и с паспортом на чужое имя Лазарь Моисеевич, прихватив с собой жену и соратницу Марию Приворотскую, выехал в Юзовку.

Юзовка была шахтерским захолустьем, о жизни в котором лучше всего говорили названия поселков – Сучий, Вороний, Нахаловка, Собачевка… Поэтому большевики имели здесь большую поддержку. И по той же причине власти держали в Юзовке казачью сотню.

Приехав в Юзовку, Каганович столкнулся с реальностью, в сравнении с которой убогая жизнь еврейского местечка, где он родился и вырос, показалась вполне сносной. В 1912 году заезжий журналист так описывал Юзовку: «Здесь собраны воедино все ужасы шахтерской жизни. Все темное, злое и преступное – воры, хулиганы, прочие подобные люди – ни в ком из них нет недостатка». Писатель Константин Паустовский, проживший в Юзовке год, бывал свидетелем побоищ, в которых «участвовали целые улицы, кровь текла рекой, немало было сбитых в кровь кулаков и переломанных носов».

Дикие нравы, царившие в Юзовке, были следствием ужасающей нищеты. «Мне думалось, – вспоминал в 1958 году Н.С. Хрущев, проживший в Юзовке с 1908 по 1918 год, – что Карл Маркс словно был на той шахте, на которой работали я и мой отец. Он словно из наблюдений нашей рабочей жизни вывел свои законы».

Стоит заметить, что мемуары Кагановича публиковались не в полном объеме. В числе неопубликованных фрагментов – раздел, целиком посвященный Юзовке. Он состоит из двух глав, первая из которых относится к периоду до Февральской революции, а во второй излагаются революционные события в Юзовке в феврале – марте 1917 года. Как оценивал сам Каганович «юзовскую» страницу своей биографии? Чтобы это понять, обратимся к рукописи «Памятных записок», хранящейся в РГАСПИ (Ф. 81. Оп. 2).

Лазарь Моисеевич Каганович и его супруга Мария Марковна Каганович (Приворотская) в Юзовке 1916 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 4. Временный номер 1]

«Январь и февраль 1917 г. были месяцами брожения, бурного назревания и проявления революционных настроений рабочих по всей стране, в т. ч. и на Донбассе, и в Юзовке, – пишет Каганович. – Это проявлялось в увеличившихся стычках – конфликтах рабочих с администрацией заводов, цехов, в т. ч. и на Юзовском металлургическом заводе, и в забастовках на шахтах, и в назревавшей большой забастовке на этом крупнейшем Юзовском металлургическом заводе. В феврале мы чаще собирали партийную организацию, заслушивали сообщения товарищей с мест и информировали их, хотя надо сказать, что мы сами имели весьма скудную информацию из Петербурга и Москвы. Поэтому мы в начале февраля посылали своих представителей в Екатеринослав и в Харьков для связи и получения более точных данных о положении дел, чтобы не кормиться только газетами и слухами. <…> Наши сообщения рабочим о движении в Петербурге, Москве и других центрах подымали их боевой дух и готовность к революционным действиям по первому зову нашей партийной организации. 25 февраля (по старому стилю) мы провели многочисленные массовки, фактически уже полулегальные, в цехах и на шахтах, посвященные годовщине суда над фракцией большевиков-депутатов 4-й Государственной думы и одновременно Международному женскому дню. На всех этих, по существу, митингах докладчиками выступали мы, все члены партии, я лично выступал на Ново-Путиловском заводе <…> После этих последних массовок полиция пыталась разузнать у некоторых рабочих подробности, чтобы принять репрессивные меры, но она уже не успела принять такие меры. <…> Хотя мы точных данных об этих последних днях февраля не имели, даже газеты уже не доходили до Юзовки, но на основании даже того ограниченного, что мы знали, мы понимали, что в Петрограде творится нечто большее, чем забастовки, что идет революция».

«Русь слиняла в два дня»

«Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом буквально ничего». Русский философ и публицист Василий Розанов, автор этих часто цитируемых слов, не предполагал, что они станут метафорой системной катастрофы, которая может подстерегать Россию в драматичные моменты ее истории. Ведь и в три августовских дня 1991 года не осталось «буквально ничего» от советской империи, казавшейся несокрушимой.

В самых общих чертах – упрощенно – существуют три взгляда на Февральскую революцию. Левые трактуют ее как результат обострившейся до предела классовой борьбы между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Либералы – как доведенное до точки кипения недовольство просвещенной буржуазии царским самодержавием, попирающим права и свободы. Монархисты – как душепагубное забвение Бога и крушение веры в Царя и Отечество. Но и те, и другие, и третьи сходятся в том, что в феврале 1917-го не было ни одного предприятия в Петрограде, которое бы не бастовало и рабочие которого не входили бы в казармы и не просили у солдат оружия, и не было ни одной казармы, которая не встала бы под ружье и не вышла на улицы. Февраль никто специально не готовил. Было брожение умов, были разрозненные выступления, но не было единой организующей силы. И вообще почему революция произошла именно в этом месяце? Разве кто-то ее планировал, назначал дату (мифологическое «сегодня – рано, послезавтра – поздно» будет сказано в октябре)? Нет, все случилось как бы само собой, по воле рока.

Роковую стихию одновременно видел и отказывался видеть тут Александр Солженицын, чье историческое исследование «Размышления над Февральской революцией» содержит глубокое и точное описание паралича власти, распада монархии.

Развал страны начал происходить задолго до февраля 1917-го. Уже начиная с весны 1915 года русская армия беспрерывно терпела поражения. Оборонная промышленность, железные дороги находились в ужасном состоянии и были неспособны снабжать эту армию оружием и продовольствием. Рубль пережил девальвацию и к 1916 году стоил 27 копеек по сравнению с 1913 годом. Уровень потребления русского обывателя упал на 50 процентов. Это еще до большевиков, до Керенского, при царе. В 1916 году царское правительство впервые в русской истории ввело в городах продуктовые карточки, потому что не было продовольствия. Забастовки происходили повсюду. А Дума в большинстве своем фактически перешла в оппозицию царю, причем тоже задолго до февральских событий.

Отмечая неизбежность происшедшего («о созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, – доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению»), Солженицын не обходил вниманием и стечение житейских обстоятельств, не давшее России уклониться от судьбы. Может, не было б революции, если бы не «микробы кори», «нашедшие горла царских детей», а точнее, если «Алексей заболел бы в Могилеве, а не в Царском Селе, и ото всего того сильно бы переменилось расположение привязанностей и беспокойств, открывая возможности иного хода российских событий»? Но нет, «не было никакой связи между семейным решением о возврате Государя в Ставку и хлебными беспорядками в Петрограде, начавшимися точно на следующий день». Или революция случилась от того лишь, что «так же роково возвратился в Ставку больной расслабленный генерал Алексеев, сменив огневого генерала Гурко»? Да нет же, «просто все рядовые жизненные случайности, попав под усиленное историческое внимание, начинают потом казаться роковыми». «Хаос с невидимым стержнем» – такова найденная Солженицыным формула Февральской революции. Формула, объясняющая таинственность всякой смуты и одновременно дающая понимание, что этот вихрь, сколь бы он ни был стихийным, имеет внутреннюю опору.

Стихия стихией, но совершенно очевидно, что в те дни и пролетариат, и буржуазия, и крестьянство, и армия, и даже часть капитализировавшегося дворянства выступали заодно. Они выступали против бессильной монархии. При этом у всех социальных групп существовал запрос на участие в управлении государством: после того, как царем была распущена Дума, а затем он сам отрекся от престола, в России не осталось никаких легитимных структур (это, помимо прочего, тоже подготовило почву для Октября). Если бы Николай II вовремя расширил полномочия общества, включил его в работу, Россия смогла бы лучше подготовиться к войне, избежала бы и дальнейших потрясений. За то, что случилось в феврале 1917 года, несут ответственность и либералы. Когда Милюкову, Шипову и еще нескольким политическим деятелям Столыпин предложил войти в правительство, они ответили: «Мы не будем сотрудничать с антинародным режимом, мы – за революцию». В итоге сами отвергли реформы.

Февраль 1917-го лишний раз показал, что любая видимая стабильность в России обманчива и чревата внезапным гигантским разломом. «Вдруг» приходит Февраль или Август – и от страны не остается «буквально ничего». Иногда на это и трех дней хватает.

«Хоть жид, да наш»

Что в Петрограде происходит революция – в этом юзовские большевики не были до конца уверены. Им требовалась достоверная информация. Но как ее раздобыть? Решили прибегнуть к экстравагантному способу. Они знали, что по утрам ровно в 9 часов по главной улице Юзовки важно шествует прокурор, направляясь в присутствие. Каганович предложил снарядить двух надежных членов партии, поручить им пойти рядом с прокурором или вслед за ним и громко, так чтобы он ясно слышал, судачить о том, что в Петрограде революция, царское правительство свергнуто. Если прокурор и ухом не поведет, не заорет, не кликнет полицейского, значит, в Питере действительно революция. «Через час ребята прибежали, – рассказывает Каганович, – и с несказанной радостью доложили, что прокурор все слышал, проглотил молча и был бледен как мел».

В тот же день, 28 февраля, юзовские большевики собрали членов партии. Каганович объявил, что в Петрограде происходит революция, которая, судя по всему, побеждает. Известие было встречено ликованием. Затем собрание постановило: всем немедля разойтись по цехам, выехать на шахты, провести всюду митинги. Призвать рабочих сплотить ряды и быть готовыми к революционным действиям по первому кличу Юзовской организации РСДРП(б).

О пребывании Кагановича в Юзовке напомнил, рисуя детали, донецкий краевед В.П. Стёпкин:

«В Юзовке Каганович был известен под именем Бориса Кошеровича. Он был членом Юзовского комитета партии. По воспоминаниям старожилов, работал в сапожной мастерской по адресу: Вторая линия, дом 40. Здание находилось на месте закругления трамваев возле Торгового центра „Континент“. Жили Кагановичи в подвале дома № 26 по современной улице Зайцева. Сегодня от исторического дома остался фундамент – все сгорело в начале 1990-х».

Юзовский большевик Федор Зайцев (его именем названа улица, где жил Каганович) в 1933 году, когда Лазарь Моисеевич был уже членом Политбюро ЦК ВКП(б), опубликовал воспоминания, где нашлось место и для знатного земляка:

«Решающее значение в подъеме партийной работы и укреплении большевистской организации имел приезд во второй половине 1916 года для работы в Юзовку т. Л.М. Кагановича (кличка Борис). Он проживал нелегально по чужому паспорту, под именем Кошеровича. Удалось т. Кагановичу устроиться на обувную фабрику Новороссийского Общества, которую в этот период организовал директор завода Свицын. Выход циммервальдского манифеста несколько всколыхнул так называемых меньшевиков партийцев. Они стали искать с большевиками связи. Поскольку они становились на интернациональные позиции, от соглашения с ними большевики не отказывались, одновременно ведя работу по полному их переходу на позиции большевизма».

Далее Зайцев сообщает, что Каганович возглавил парторганизацию в Юзовке, и под его руководством большевики «особенно усиленно повели борьбу с оборонцами и шовинистическим угаром». «Товарищ Борис» создал рабочие кружки, где «особо четко поставил вопросы классовой сути капиталистического общества, предательской роли меньшевиков и Плеханова в империалистической войне и о задачах пролетариата в деле превращения империалистической войны в гражданскую».

Обращаясь к Февральской революции и последовавшей за ней череде мартовских выступлений, Зайцев опять не может обойтись без Кагановича:

«Первыми действиями партийной организации было то, что она сейчас же пошла к рабочим массам. Третьего марта был собран большой общезаводской митинг в прокатном цехе, в котором поместилось не менее десяти тысяч рабочих. На этом митинге с докладом выступил т. Борис (Л. Каганович), обрисовавший значение этой революции и какую борьбу партия вела против царизма, затеявшего вместе с другими империалистическими государствами войну одной группы капиталистических стран против другой за передел мира. Он по-большевистски обрисовал интересы пролетариата в этой войне и роль оборонческих партий, предавших интересы рабочего класса».

Рассказ Зайцева о многотысячном митинге 3 марта выглядит суховато в сравнении с воспоминанием самого Кагановича:

«3 марта улицы Юзовки были переполнены; несмотря на непролазную грязь, все шли к заводу на митинг, собранный в прокатном цехе металлургического завода; шли не только рабочие и работницы фабрик, мастерских, шахт, но и трудящиеся граждане, в том числе и юноши, и, что особенно важно, шли крестьяне окружающих Юзовку деревень. <…> Мне невозможно сегодня рассказать о моем волнении, испытанном тогда, в марте 1917 года, перед моим первым открытым выступлением на таком многотысячном митинге. Произошло историческое событие величайшей важности, осуществилась мечта многих поколений мучеников – революционных борцов и страдающего народа – свергнут царский строй».

Всю ночь Каганович готовился к этому митингу. Направился на него в бодром, приподнятом настроении. Проходя через ворота завода, услышал разговор: «Кажуть, що выступаты будэ жид». – «Дурак ты, хоть жид, да наш». «Не скрою, – признавался Каганович, – что само по себе упоминание „жид“ вызвало у меня инстинктивное огорчение, но зато ответ другого рабочего – „хоть жид, да наш“ – меня обрадовал, поднял, ободрил – ведь этим простым, коротким ответом рабочего выражено инстинктивное интернациональное классово-пролетарское чувство и сознание: рабочий человек любой нации – наш пролетарский брат и друг!»

Стараясь справиться с волнением, Каганович произнес пламенную речь. В возбужденной толпе, восхищенно внимавшей оратору, находился человек, с которым Кагановича вскоре соединит революционная стихия. Это был житель Юзовки, молодой рабочий Никита Хрущев. Потом они станут соратниками. Будут в тандеме работать на Украине. Станут членами сталинского Политбюро. И расстанутся лютыми врагами в июне 1957-го, когда один снимет другого со всех постов и исключит из партии. Но об этом рассказ впереди.

На первом же заседании Юзовского Совета рабочих и солдатских депутатов был избран Исполнительный комитет, в котором большевики вместе с сочувствующими получили «контрольный пакет». Разгорелась борьба за пост заместителя председателя Совета. Большевики предлагали Б. Кошеровича (Л. Кагановича). Меньшевики возражали. Голоса депутатского большинства решили дело.

По воспоминаниям второго секретаря ЦК КП(б) Украины Р.Я. Терехова, в марте 1917 года Каганович заявил, что его место на фронте, что он со дня на день наденет шинель и поедет на передовую. Действительно, в первой половине апреля Каганович выехал из Юзовки и, уточняет Терехов, очутился не на фронте, а в тыловых частях на Волге. Впрочем, с боевой обстановкой Каганович все же ознакомился. Правда, не на фронте, а в качестве делегата Всероссийской конференции фронтовых и тыловых организаций РСДРП(б), проходившей в июне 1917 года в Петрограде, в солдатском клубе «Правда», расположенном в бывшем дворце Кшесинской.