“Капитал” и капитализм

И это не случайный или малосущественный момент. Именно такой  и никакой другой!  характер коммунистической революции логически вытекает из развитой ими вообще, и Марксом в «Капитале» в частности, теории. Если скачок в развитии общества есть следствие разрешения противоречий между наличными производственными отношениями и возросшими производительными силами, то вполне естественно было ожидать его как раз там, где рост производительных сил наиболее значителен. Причем развитие капитализма в качестве единого процесса должно было привести к такому результату во всех, или хотя бы в большинстве соответственно развитых стран. Именно это и предполагалось относительно коммунистической (социалистической) революции: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих (!) народов, произведенное “сразу”, одновременно (!), что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения» (3, 34). И от этой принципиальной точки зрения классики марксизма не отступали никогда.

Здесь нам придется несколько отвлечься от анализа взглядов классиков марксизма и рассмотреть один «посторонний», но крайне важный вопрос. Приведенное положение Маркса и Энгельса (тем более, что оно неоднократно было подтверждено ими и в дальнейшем) ясно представляет их убежденность в том, что грядущая социальная революция может иметь только и исключительно всемирный характер, причем осуществляться она должна совокупно наиболее развитыми «господствующими народами». Это положение настолько важно как предпосылка и логический вывод исследования теоретической модели капитализма с одной стороны, и настолько явно не совпадает с реальным ходом событий с другой, что идеологическая обслуга нашей номенклатуры никак не могла игнорировать это обстоятельство. Для его нейтрализации ей пришлось прибегать к самым разнообразным, в том числе и не слишком чистоплотным, приемам.

Так, к приведенному выше выражению в каноническом издании (которым пользуемся здесь и мы) дана ссылка, в которой говорится, что сделанный вывод «был верен для периода домонополистического капитализма». А вот «в новых исторических условиях, в период монополистического капитализма» верным стал другой вывод. Этот вывод якобы был сделан Лениным исходя из открытого им закона неравномерного развития капитализма в эпоху империализма  вывод «о возможности социалистической революции первоначально в нескольких или даже в одной, отдельно взятой стране и о невозможности одновременной победы революции во всех странах или в большинстве стран». Здесь пока нет ничего предосудительного. Действительно, в новых условиях может быть сделан и новый вывод, хотя он вроде бы противоречит выводу Маркса в «Капитале» на основе анализа законов капиталистического производства о всемирном характере последнего и его «выравнивающем» действии (т.е. фактически ставится под сомнение истинность этих законов). Вопрос в другом: делал ли Ленин такой вывод? А если делал, то когда?

Ссылаются при этом на написанную Лениным в 1915 году статью «О лозунге Соединенных Штатов Европы». Что же говорит Ленин в этой статье? Да, учитывая возрастающую неравномерность развития капитализма, Ленин еще до революции допускал, что всемирная революция может начаться в одной стране, которая как раз вследствие указанной неравномерности в этом развитии вырвалась вперед и раньше других созрела для преобразований. Как раз потому и «возможна (!) победа социализма первоначально (!) в немногих и даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране»15. Но это именно начало  тут же потребуется борьба «социалистических республик с отсталыми (!) государствами» (ничего себе «отдельно взятая» страна!), ибо без «более или менее долгой» борьбы с этими «отсталыми (!) государствами» «невозможно свободное объединение наций в социализме»16.

Изложенное принципиально ничем не отличается от того, что писал Энгельс: «Крупная промышленность уже тем, что она создала мировой рынок, так связала между собой все народы земного шара, в особенности цивилизованные народы, что каждый из них зависит от того, что происходит у другого. … Поэтому коммунистическая революция будет не только национальной, но произойдет одновременно во всех цивилизованных странах …Она будет развиваться быстрее или медленнее, в зависимости от того, в какой из этих стран более развита промышленность, больше накоплено богатств и имеется более значительное количество производительных сил» (4, 334). При этом «пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией» (4, 435). Ясно видно, что ленинский вывод ни в коей мере не противоречит выводам классиков марксизма о всемирном характере социалистической революции. Ленин только развивает эти выводы, уточняет с учетом конкретных условий, делая упор на возможном особом порядке начала и протекания социалистической революции в этих условиях,  не более того. Но ведь и Энгельс же считал, что подготовка к революции происходит в различных странах «в той последовательности, с которой в отдельных странах развивается крупная промышленность, и с той самой интенсивностью, с которой происходит это развитие» (20, 161). Ленин в новых условиях еще раз подтверждает такой вывод. И уж конечно не подвергает сомнению в конечном счете всемирный характер социалистической революции (ведь для Ленина вообще идея всемирного объединения «сливается с социализмом»).

А из ленинских высказываний делается прямо противоположный вывод. Однако обратите внимание на осторожность упомянутого академического издания. Ясно, что сказанное нужно для того, чтобы «оправдать» революцию в России, «незаконную» с точки зрения классического марксизма. Но имеется только легкий намек на нее, когда говорится о возможности победы революции только в «отдельно взятой» стране и невозможности ее победы в большинстве стран (чего у Ленина, как мы видели, нет и в помине), и ничего не сказано ни о периферийности, ни об отсталости данной конкретной страны (о чем Ленин говорил неоднократно). Такие выводы, уж будьте любезны, делайте сами. И делали, утверждая, что из «ленинского учения о неравномерном развитии при империализме … следует, что революция может произойти только (!) в некоторых относительно или средне или слабо развитых странах»17. Вот так. И хотя это совсем уж не лезет ни в какие ворота, тем не менее большинство «верных марксистов-ленинцев» до сих пор свято веруют, что Ленин еще до революции обосновал возможность ее победы как раз «в отдельно взятой» отсталой России.

Однако если у Ленина и появились какие-то сомнения относительно характера революции, то это случилось уже гораздо позже того, как она произошла в России. Да и какие могли быть сомнения? Ведь представление о социализме как о первой ступени коммунизма, побеждающем во всех (или большинстве) передовых странах, достигших определенного уровня развития, и только в своей совокупности (независимо от любых противоречий между ними) образующих капиталистическое общество, представляет собой целостную и последовательную логическую концепцию, опирающуюся на гегелевскую диалектику развития единичного объекта в результате самодвижения (которое, в свою очередь, имеет источником внутренние противоречия). Именно на эту концепцию опирались марксисты-революционеры, в том числе и те, кто совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Это уже задним числом для объяснения конкретного хода событий была придумана не соответствовавшая предварительным соображениям, и только на эти конкретные события рассчитанная теория «слабого звена» (типичная теория ad hoc). Готовили же и совершали революционеры-ленинцы эту революцию только и исключительно как часть (свою часть – по Ленину «узконациональную») революции всемирной.

Особенно хорошо это видно по работам самого Ленина. В канун революции, летом 1917 года, с целью обеспечить теоретическую базу для предстоящих преобразований он пишет работу «Государство и революция». Нет, он не муссирует в ней без конца тезис о всемирном характере предстоящей революции – зачем было снова толковать о том, что ни у одного марксиста тогда и тени сомнения не вызывало. Но сегодня хоть сколько-нибудь вдумчивому читателю (уверовавшему в будто бы обоснованную Ленином «невозможность победы революции в большинстве развитых стран» и в теорию «слабого звена») не может не показаться странным, что в работе, посвященной функциям нового, созданного революцией государства, ни слова не говорится о его внешних функциях. И это в то время, когда в мире полыхает империалистическая война. А ведь это был бы важнейший вопрос  если бы Ленин предполагал сколько-нибудь длительное существование социализма в «отдельно взятой» стране (тем более в отсталой!). Известно, какое значение Ленин придавал аграрной политике партии, действующей в преимущественно крестьянской стране, – и он в этой своей работе практически не затрагивает вопрос о крестьянстве. Можно привести и другие примеры такого рода. Но все это не только перестает быть странным, а становится совершенно естественным, если вспомнить об ожидаемом мировом характере предстоящей социалистической революции (в которой революции в России предназначалось весьма важное, но отнюдь не первостепенное место). При мировой революции указанные вопросы автоматически теряли свою исключительную значимость для нее как целого, зато ее приобретали другие вопросы, которым вполне закономерно Ленин и отдавал предпочтение.

И эта надежда на всемирный характер была не только до революции, но оставалось еще длительное время и после ее свершения в нашей стране. Даже весной 1918 года Ленин все еще считал российских революционеров всего лишь социалистическим отрядом, «отколовшимся в силу событий от рядов социалистической армии», который вынужден «переждать, пока социалистическая революция в других странах прийдет на помощь»18. И дело было здесь не только в том, что «окончательно победить можно только в мировом масштабе и только совместными усилиями рабочих всех стран»19, но и в судьбе самой российской революции. Нужно было «удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран»20, ибо «абсолютная (!) истина, что без немецкой революции мы погибли… во всяком случае при всех возможных мыслимых перипетиях, если немецкая революция не наступит, – мы погибнем»21. Как видим, ни на какое «слабое звено» в то время и намека не было.

Что поделаешь  погрузившись в революцию, имеющую собственную логику развития, некогда разбираться в теоретических тонкостях; теория  занятие преимущественно для периодов реакции (как жаль, что этого не понимают нынешние «марксисты»!). Но и в то время взгляду в известной степени «со стороны» достаточно ясно было видно, что произошедший в России социалистический переворот не соответствует канонам классического марксизма. Молодой журналист Антонио Грамши сразу после революции в статье «Революция против “Капитала”», название которой говорит само за себя, писал: «Это революция против “Капитала” Карла Маркса. … Он служил критической демонстрацией того, как события должны развиваться по заранее предопределенному сценарию, предусматривающему развитие буржуазии, наступление в России капиталистической эры с установлением западного типа цивилизации, еще до того, как пролетариат мог хотя бы подумать о своем восстании, о своих классовых требованиях, о своей революции. Но события вышли за рамки идеологии. События взорвали критические схемы исторического материализма. Большевики отвергли Карла Маркса, и их четкие действия и победы являются свидетельством того, что каноны исторического материализма не настолько незыблемы, как кому-то казалось, и как кто-то думал». Но «они живут идеей Маркса  той идеей, которая вечна». А что касается конкретных событий, то что ж  «Маркс предвидел только то, что можно было предвидеть»22.

Мы уделили столько внимания данному вопросу, поскольку он является принципиальным. Если речь идет о совпадении или несовпадении результатов теоретического анализа и действительного хода событий, то именно в данном случае несовпадение того, что представлялось необходимым следствием, предусмотренным теорией, с эмпирически наблюдаемыми явлениями проявилось особенно выпукло. При этом все попытки примирить данные расхождения в рамках все той же теории оказались тщетными. Теоретическая модель, дающая такие следствия, нуждается в самой существенной корректировке.

Теперь отметим еще один момент, показывающий несовпадение предсказаний теории с действительным ходом событий. Наряду с другими причинами, революции в промышленно развитых странах не произошло еще и потому, что, как мы отмечали, в них не произошло не только роста количества рабочих, но и их организованности. А это не в последнюю очередь объясняется тем, что на протяжении весьма длительного времени в развитых капиталистических странах происходило не ухудшение, а неуклонное улучшение положения рабочих.

И перелом наступает как раз в конце XIX в., т.е. после того, как в основном была создана марксистская теория. Если в первой его половине вызванное промышленной революцией расширение продукции производства в метрополии поглощалось мировым рынком, то в дальнейшем, как пишет Энгельс в 1885 г., «гигантское и быстрое развитие промышленности далеко опередило расширение внешних рынков и рост спроса» (21, 198). Это создало материальную возможность для изменения положения рабочего класса. Приведенные слова Энгельса взяты из предисловия к переизданию его книги «Положение рабочего класса в Англии», ярко показывающей ужасающее положение этой категории населения в «первой стране мира» до 1846 г. Прошло всего сорок лет, а положение изменилось коренным образом.

Аналогичные процессы шли и в других промышленно развитых странах, только со сдвигом по времени (в США классовые битвы бушевали еще и в начале ХХ века). И сегодня уровень жизни рабочих в капиталистических странах Запада вырос весьма существенно. А нищета «вытеснена» в «развивающиеся страны» «третьего мира», где рабочий получает в несколько раз меньшую заработную плату  в частности и потому, что повышение уровня жизни в собственно капиталистических странах происходит за счет его эксплуатации23. Зачем же западному рабочему социалистическая революция  чтобы лишиться этого преимущества? Конечно, все это тоже можно (и нужно) объяснить (и ниже мы вернемся к данному вопросу). Но дело ведь не в объяснении, сколь бы ни было оно убедительным, а в несомненном факте длительного и существенного роста уровня жизни (и уменьшения количества) рабочих собственно капиталистических («передовых») стран, который прямо противоречит тому, что предсказано теорией.

Мы утверждали, что марксистская теория общественного развития является единственно научной, и только на ее основе можно понять и объяснить, а также предсказать протекание социальных процессов. И это несомненно так. В чем же, в таком случае, причины отмеченных (и многих неотмеченных) расхождений ее следствий с реальным течением этих процессов?

Сторонники марксизма так вопрос вообще не ставят. Будучи загипнотизированными могучим интеллектом Маркса, они и шагу не смеют ступить за тот круг идей и понятий, который был им очерчен полтора века назад. А противники марксизма обычно говорят о наличии по крайней мере двух таких причин. Те, кто все же признает огромную роль, которую марксистская теория сыграла и продолжает играть в науке и общественной жизни, считают, что она сегодня попросту устарела. Другие же полагают, что классики марксизма с самого начала находились на неправильных позициях, и данные расхождения являются следствием коренных, принципиальных ошибок марксизма.

Что касается первых, то здесь сомнителен сам подход. Если теория в принципе верна, то она несет в себе объективную истину, которая просто не может устареть. И если какие-то ее положения действительно не выдержали проверки временем, то их нужно поправить, не ставя под сомнение самой теории. Впрочем, именно этим и занимается (признаться, достаточно безуспешно) множество всяческих ревизионистов. Относительно вторых дело обстоит сложнее. Если те успехи, которые имел и имеет марксизм в объяснении сложнейших вопросов общественной жизни, не убедили критиков в верности его основных положений, то это главным образом является следствием их не столько научной, сколько социальной позиции. А тут уж ничего не поделаешь, научные аргументы в таком случае бессильны.

Но даже самая лучшая по своим исходным положениям теория будет давать сбои в работе, если в ее построении или применении допущены погрешности логического плана. Что ж, такого рода моменты нельзя исключать полностью  человеку свойственно ошибаться, и даже гении иногда допускают ошибки. Как мы увидим ниже, и в развиваемой Марксом теории капиталистического общества есть определенные логические нестыковки. Но, во-первых, учитывая «железную» логику Маркса, их очень немного, а во-вторых, вызываемые ими следствия по масштабам не идут ни в какое сравнение хотя бы с отмеченными выше весьма существенными (и принципиальными) несоответствиями между теорией и практикой.

Отбросив перечисленные предположения, нам остается искать решение задачи в тех исходных посылках (постулатах и ограничениях), на которых строилась теоретическая модель объекта исследования. Их последовательным рассмотрением мы далее и займемся.

4. Объект исследования

Как мы видели, теоретическое изучение любого объекта, а тем более такого сложного как общество, требует создания его упрощенной модели. Характер упрощения зависит от ряда условий, но прежде всего от двух моментов: от тех задач, которые предполагаются к решению, и от уровня наличных знаний об объекте. Ставя своей задачей изучение внутренних законов развития капитализма как общественно-экономи-ческой формации, и опираясь на накопленные к тому времени знания о нем, Маркс создал и исследовал адекватную модель данного объекта. Но с тех пор положение существенным образом изменилось. Возникли новые задачи. Накоплено множество новых знаний о капитализме. Проявилось ряд его черт, ранее существовавших в латентном состоянии. Развились методы исследований. И, может быть, наиболее важно как раз то, что Маркс в свое время уже блестяще решил стоявшие в то время задачи.

Тем самым он в основном исчерпал вопрос о внутренних законах развития капитализма. Исследователям после Маркса здесь практически нечего делать  в изученной им области вряд ли удастся открыть что-либо принципиально новое. Однако этого нельзя сказать об исследовании «западного» капитализма в его внешних связях. Именно их прежде всего должна дополнительно учесть новая теоретическая модель данного социального явления. Но как только ставится вопрос внешних связей, немедленно встает также проблема объекта развития. Коль скоро для данного объекта предполагаются некие внешние связи, то его уже никак нельзя считать всеобъемлющим, охватывающим (хотя бы в принципе) полностью «общество», «человечество», «мир» и т.п. О чем же тогда может идти речь?

Капитализм как общественно-экономическая система возникает как следствие тех процессов, которые происходят в феодальном обществе на основе имманентных ему законов  такова общая концепция становления капитализма (как, впрочем, и любой другой общественно-экономической формации на основе предыдущей), на которую опирается классический марксизм. Но сегодня конкретное применение данного положения к становлению капитализма наталкивается на определенные трудности.

Прежде всего это касается появления того, что является основным признаком капитализма  капитала. Без капитала нет капитализма. А капитал, по Марксу, возникает вследствие «так называемого первоначального накопления». Это «так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства» (23, 727). В его результате появляется лишенный последних работник, распоряжающийся только своей рабочей силой. Но «непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получит возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращаются его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица» (23, 727). К появлению такого «независимого работника» как раз и приводит ряд процессов, которые происходят в феодальном обществе, «прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отделяются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев» (23, 728). Вот их-то и использует затем капиталист для организации процесса производства на основе принадлежащих ему средств производства. Маркс (на примере Англии, как наиболее характерном) весьма подробно описывает процессы обезземеливания крестьян, в результате которых появился класс наемных рабочих.

Однако такой отъем земли как необходимого условия существования крестьян на другом полюсе приводил в лучшем случае только к возникновению капиталистических фермеров, а отнюдь не промышленных капиталистов  необходимых тем средств производства нельзя было отнять у экспроприированных непосредственных производителей, поскольку у тех их просто не было. Как же появился промышленный капитал? Может быть, он возник как следствие капитализации сельского хозяйства, т.е. в результате уже капиталистических процессов? Нет, Маркс категорически отрицает такую возможность. «Частная собственность, добытая трудом собственника,  пишет он, …вытесняется (!) капиталистической частной собственностью» (23, 772). По мнению Маркса, «капиталистическому накоплению предшествовало накопление “первоначальное”…,  накопление, являющееся не результатом (!) капиталистического способа производства, а его исходным (!) пунктом» (23, 725). Так что для капитализма «отделение свободного рабочего от его средств производства есть заранее (!) данный исходный пункт» (24, 44). Как же объяснить данный процесс из экономических процессов, происходящих в феодальном обществе?

Рассматривая социальные и экономические процессы в феодальной Европе, Маркс последовательно показывает, что ни один из них не мог дать такого результата. Вообще «генезис промышленного капиталиста не отличался той постепенностью, какой характеризуется генезис фермера» (23, 759). И, главное, происходил он совсем в другом месте: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих  такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные (!) моменты первоначального накопления» (23, 760). Именно «сокровища, добытые за пределами Европы посредством прямого грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал» (23, 763).

Итак, первоначальный капитал, без которого не могло происходить развитие капитализма в Европе, добывался «за пределами Европы», причем «посредством прямого грабежа». Позвольте, а как же самодвижение в соответствии с экономическими законами внутреннего развития? Но, как мы уже отмечали выше, гегелевская диалектика принципиально не ставит вопрос генезиса объекта, а интересуется только его изменениями и превращениями. Здесь же решается проблема возникновения совершенно нового, ранее не существовавшего явления  промышленного капитала, и сразу же оказывается, что она не может быть решена без выхода за пределы исследуемого объекта  того западного общества, в котором это возникновение имело место. Такая постановка вопроса опять возвращает нас к проблеме объекта исследования.

Сначала, однако, посмотрим, как в принципе в случае необходимости решается Марксом вопрос генезиса объекта. Сделать это проще всего на примере анализа Марксом производства вещей (потребительных стоимостей). Для производства в природе нет вещей, а есть только материал, который в его процессе превращается в вещь. Само производство вещей заключается в том, что данный природой материал приобретает форму необходимой человеку, но отсутствующей в природе определенной вещи (потребительной стоимости).

Предмет труда, изначально существующий в виде природного материала, не может превратиться в вещь исключительно под действием имманентных ему законов движения, «сам по себе». Вещь не «вырастает» из материала, как колос из зерна. Это может произойти только посредством применения к нему рабочей силы, которая, хотя также представляет собой «силу природы», однако является агентом, «внешним» для трансформируемого природного материала. И этот «агент», а не внутренние противоречия, присущие самому материалу, превращает последний в новый объект – продукт труда, потребительную стоимость, вещь. При этом функция рабочей силы (труд) овеществляется в продукте, не внеся в него ни грана дополнительного вещества.

Таким образом, указанное превращение (в своей «вещественной ипостаси») происходит не вследствие присущих самим исходным объектам «внутренних противоречий», а вследствие воздействия на них внешнего (по отношению к ним) агента – рабочей силы, без чего ни о каком метаморфозе не может быть и речи. Разумеется, данное превращение возможно только постольку, поскольку свойства исходного материала определенным образом коррелируют со свойствами получаемого продукта. Вне выполнения указанного условия данный конкретный метаморфоз невозможен. Однако сам метаморфоз предполагает не только этот (безусловно, важнейший) момент, но в обязательном порядке – внешнее для данного объекта воздействие.

Таким образом, когда дело касается возникновения (не превращения уже существующего, а именно возникновения заново из разнородных, в известном смысле аморфных составляющих) любого реального объекта, его генезис не может быть объяснен его внутренними противоречиями (да и откуда им взяться: ведь самого-то объекта еще нет!), в том числе и таковыми для того исходного материала, из которого будет создан (внешним воздействием) данный объект. Но не может он быть объяснен и без учета характеристик исходного материала. Только взаимодействие внутренних и внешних факторов является основанием генезиса любого реального объекта. И только после его возникновения как качественно определенного объекта, когда в дальнейшем под действием внутренних противоречий происходит его превращение «в свое (!) иное» (Гегель), к нему полезно применить обычную диалектическую процедуру. При исследовании же трансформации данного объекта внешними силами в принципиально иной объект (т.е. когда речь идет опять же о генезисе уже нового объекта) диалектика в своем каноническом виде бесполезна.

Соответственно становление и развитие капиталистического общества не было результатом непосредственной трансформации в него общества феодального, т.е. изменения все того же объекта. Этот процесс представлял собой взаимодействие различных объектов: западноевропейского феодализма с другими, вне Европы сущими, социальными организмами, находящимися на более низкой стадии общественного развития. А вот результатом его стало образование единого объекта. Но единого не в единообразии («весь торгующий мир» как мир, для которого, как и для его европейской части, если не актуально, то потенциально действительны одни и те же экономические законы), а включающего принципиально различные составляющие, только в этом своем различии образующие новое целое. А «если процессы, противостоящие друг другу в качестве совершенно самостоятельных, образуют известное внутреннее единство, то это как раз и означает, что их внутреннее единство осуществляется в движении внешних противоположностей» (23, 124).

Внутреннее развитие феодализма в Западной Европе обеспечило возможность дальнейших социальных преобразований. Но появление возможности коренных общественных изменений вовсе не означает их неизбежности, их перехода в необходимость. Внутренние процессы в общественном образовании не могут привести к таким переменам без включения внешних сил, без взаимодействия с другими общественными образованиями. Только открытость вовне, развивающиеся мировые связи обеспечивают недостающие условия для перехода от феодализма к капитализму. Там, где господствует замкнутость, где внешние связи ограничиваются, феодализм консервируется, как консервируется любой общественный строй в условиях замкнутости, и никакие внутренние процессы не могут привести ни к чему иному, кроме застоя и загнивания (как никакие внутренние процессы в механической системе не могут изменить положения ее центра тяжести).

Особую роль здесь сыграли коммуникационные возможности, а потому при рассмотрении интеграционных процессов обязательно должно учитываться «влияние средств сообщения. Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история – результат» (12, 736). С расширением коммуникационных возможностей «мир сразу сделался почти в десять раз больше, вместо четверти одного полушария перед взором западноевропейцев теперь предстал весь земной шар, и они спешили завладеть остальными семью четвертями» (21, 83). В результате, несмотря на то, что становление феодализма в Западной Европе произошло даже позже, чем в некоторых других регионах мира, возможность для перехода к следующему этапу развития, к следующей общественно-экономической формации здесь возникла раньше, чем в других регионах.

Таким образом, важнейшую роль в становлении и развитии капитализма как системы сыграло взаимодействие западных стран, пребывающих на социальном уровне позднего феодализма, с регионами, находящимися на гораздо более ранней стадии общественного развития. Как и в свое время на заре рабовладельческого общества, «к концу феодальной эпохи налицо снова были предпосылки для географического раздвоения человечества, на этот раз отвечавшего природе капитализма. Европейские мореплаватели и завоеватели, движимые духом еще не столько капиталистической, сколько феодальной экспансии, набросились на народы Америки и Индонезии. Через несколько столетий мир снова, как в античности, был разделен на две взаимосвязанные и грозно противостоящие друг другу половины: метрополии и колонии»24. К тому времени, когда началось это взаимодействие, общественным развитием уже было достигнуто определенное разделение труда между регионами, существовала мировая торговля, появился наемный труд – «все это возникло раньше, но именно поиски и колонизация заморских земель впервые соединили разрозненные зачатки нового разделения труда в единый комплекс»25.

Поэтому колонизация заморских земель для стран Запада только первоначально могла представляться в виде расширения пределов того общества, которое к тому времени было у них господствующим. В действительности же почти сразу «в основу колониальной экономики легло отрицание феодального способа производства … Колонии создавались не для ведения натурального хозяйства, а для нужд возникавшего мирового рынка, для добычи золота и серебра, а в дальнейшем – для производства экспортных культур. Они поставляли сырье для европейских мануфактур и служили рынком сбыта их продукции»26. «Стала складываться капиталистическая общественная система, которая с самого начала носит глобальный характер»27. В результате указанных процессов, хотя и начатых странами Запада, но по существу являвшихся принципиально глобальными, «характер развития стран и целых регионов на долгие века был определен тем, как именно они были включены в новую систему международного разделения труда; а это, в свою очередь, зависело от исторического наследства, с которым они подошли к решающему рубежу, обозначенному Великими географическими открытиями». В это время «западноевропейский регион представляет собой центр складывающейся глобальной системы капитализма»28. Как же это происходило, и почему именно «западный регион» стал «центром глобальной системы капитализма»?

Предпосылки для формирования новой, буржуазной «цивилизации» созревали вовсе не в одной только Западной Европе, они имели место также и в других регионах. Однако практически каждый из них был окружен другими, находящимися примерно на той же стадии развития и столь же активными. Никакой «центр» еще не мог «создать себе обширную зависимую периферию, несмотря на все попытки Венеции, Генуи, Флоренции и Арагона подчинить себе народы Среди-земноморья. Дело в том, что ни один регион феодальной эйкумены не возвышался над другими настолько, чтобы подавить их экономическим или военным путем, и потому контакты вели к выравниванию их потенциалов»29. Зачатки новых общественных отношений в виде их разрозненных элементов существовали к тому времени в различных регионах мира. Однако «выравнивание региональных потенциалов не позволило этим зачаткам обрести новое формационное качество»30. Только появление новых возможностей, возникших в результате Великих географических открытий, изменило ситуацию.

Таким образом, прежде всего открытие и колонизация Нового Света стали переломным пунктом в становлении капиталистических общественных отношений. Достаточно часто «открытие и колонизация Нового Света рассматривается как поглощение его Старым Светом. При этом явно или неявно полагается, что последний во всем существенном остался самим собой и закономерности его развития не изменились»31. На самом же деле «значение “встречи миров” не сводится ни к ускорению процессов, шедших в Старом Свете до нее, ни даже к возможному влиянию двух миров. Самый смысл “встречи” состоит в том, что она положила начало становления единого мира, когда уже ни Старый, ни Новый Свет не могли развиваться по отдельности»32. Но разные регионы в этом «едином мире» изначально играли существенно различную роль.

Почему же именно Англия обогнала даже раньше начавшие Нидерланды и Испанию и первой заложила фундамент новых общественно-экономических отношений? Что касается Нидерландов (Голландии), то здесь в основном имело место развитие торгового капитализма: в отличие от «государств с плотным населением, богатых людьми, продовольствием и разными продуктами», Голландия представляла собой «растение-паразит»33, для которого главным было это паразитирование как раз на остальных западноевропейских странах.

Среди других причин чрезвычайно важную роль сыграло то обстоятельство, что Англия для «так называемого первоначального накопления» имела объект колонизации непосредственно у себя под боком, чего не было у других стран. Поэтому для них (в частности, для Испании) первоначальная экономическая эффективность колоний в связи с их отдаленностью была сравнительно низкой. Да еще и коммуникации с ними подвергалась внешнему давлению (той же Англией с ее пиратством). Для Англии же особую роль сыграла колонизация Ирландии. «Ирландия была первой английской колонией. … Экономически и политически слабая Ирландия обладала большими природными богатствами: она представлялась английскому дворянству и буржуазии XVI в. весьма заманчивым объектом колониального грабежа и важным опорным пунктом для утверждения господства Англии на море в борьбе с Испанией. … Основным средством ограбления и подчинения Ирландии англичанами в XVI в. стали массовые конфискации земель ирландцев и передача их английским колонистам. … Массовое обезземеливание и грабеж ирландцев были одним из рычагов процесса первоначального накопления в Англии»34, в результате которого отсталая в конце предыдущего века страна начала быстро развиваться. В том числе мощный толчок получило развитие новых производственных отношений.

Так что хотя вначале не Англия возглавила «соревнование между нациями, расселенными на атлантическом побережье Европы, за покорение новых заморских миров, … она добыла в нем первый приз позже, взяв верх во многих битвах с державами, которые к тому времени уже значительно опережали ее на ниве колониальной экспансии»35. Как причиной, так и следствием этого стало то, что «индустриальная революция началась именно в Англии, а не где-то в другом месте»36. Это обстоятельство коренным образом меняет характер развития не только в стране-метрополии, но и в колониях, где развитие уже не может повторить путь, пройденный первой, ибо существенно изменяются условия развития. И рассматривать процессы развития в колонии по отношению к метрополии как однотипные нельзя – уже хотя бы потому, что «независимый крестьянин развивается там при иных условиях» (25, II, 371).

Маркса же, по его словам, в «Капитале» в вопросах колонизации «занимает не положение колоний». Его «интересует только тайна, которую открыла в Новом свете и громко возвестила политическая экономия Старого света: капиталистический способ производства и накопления, а следовательно, и капиталистическая частная собственность предполагают уничтожение частной собственности, покоящейся на собственном труде, т.е. предполагают экспроприацию работника» (23, 784). Все правильно, без такой экспроприации работника внутри стран метрополии капитализм возникнуть не мог бы. Но дело в том, что он не мог бы возникнуть и только этим путем, без соответствующей «экспроприации работника» (хотя и другими способами) также вне этих стран, в колониях.

Однако в экономической теории капитализма, развитой Марксом, внешний экономический фактор в качестве существенного не учитывался. Практически все сводилось к саморазвитию. Разумеется, это не значит, что Маркса вообще не интересовали проблемы взаимовлияния различных социальных образований при изучении развития общественно-экономических формаций. Марксу великолепно были известны соответствующие факты, и он неизменно учитывал их в своем анализе капиталистического общества. Но учитывал он вызванные ими влияния именно как флуктуации, как отклонения, всего лишь искажающие действие открытых им основных законов капитализма. На самом же деле они нередко были проявлением действия не менее важных и столь же имманентных данному обществу законов развития и функционирования все той же формации, но отражающих те внешние условия, без которых капитализм в «передовых странах» так же не мог состояться, как и без внутренних стимулов.

Судя по направлению занятий, позже Маркс обстоятельно готовился к новому осмыслению исторического процесса. «Хронологические выписки» Маркса – одна из последних его рукописей, – охватывающие почти 2000 лет, составляют 100 п.л. Есть основания полагать, что как раз «в последние годы жизни внимание Маркса привлекла проблема взаимодействия всех одновременно существующих формаций. … За этим, по-видимому, стояло намерение сделать новые шаги в диалектико-материалистическом понимании истории. Он стремился представить картину всемирной истории целиком – во взаимодействии различных типов обществ… В особенности его интересовал вопрос о взаимодействии “центров” и “периферии” социального прогресса, о роли колониальных и вообще остальных стран в предстоящих революционных битвах рабочего класса, в процессе перехода от капитализма к социализму во всемирном масштабе»37. Но каковы бы ни были у Маркса намерения, осуществить он их не успел. Однако сейчас без анализа указанного момента вряд ли можно понять не только уже прошедшие, но и сегодняшние общественные процессы в мире.

Таким образом, в настоящее время капитализм уже с самого начала своего существования не может рассматриваться исключительно как результат процессов, происходивших в европейском феодальном обществе. Ни его становление, ни развитие не были бы возможными без взаимодействия последнего с другими регионами, которые также оказались совершенно необходимыми (хотя и отнюдь не добровольными) участниками в этом процессе  но в роли, существенно отличной от той, которую сыграл в нем западноевропейский регион. Капитализм в своем становлении и развитии оказался результатом не только внутренних процессов в некотором объекте, но и взаимодействия ряда первоначально самостоятельных объектов. Стало быть, сегодня при формировании его теоретической модели ограничиваться выделением всего одного объекта (даже если это будет «весь торгующий мир») совершенно недопустимо. Но какое же социальное образование могло бы выступить в качестве такого объекта?

Ответ на этот вопрос звучит так: до последней (империалистической) стадии капитализма на протяжении многих тысячелетий конкретным объектом развития являлся не весь мир (все человечество) как целое, а отдельные надгосударственные социальные образования, рождающиеся, развивающиеся и умирающие каждое по имманентным законам, и при этом взаимодействующие между собой именно в качестве самостоятельных объектов. Но даже и сейчас, несмотря на то, что капитализм в известном смысле превратился в действительно глобальную систему, понять его функционирование (как, впрочем, и вообще все мировое развитие) вне взаимодействия таких образований не представляется возможным.

Центральную роль в процессе становления и развития капитализма сыграло то, что принято называть западноевропейской цивилизацией. Как мы видели, начало капиталистической формации положили некоторые страны Западной Европы, выходящие к Атлантическому океану, прежде всего Англия. Со временем и постепенно к ней в этом качестве начали присоединяться другие западные страны, что, в связи с ограниченностью «нецивилизованной» периферии, неизбежно привело к конфронтации между ними, вылившейся в длинный ряд локальных столкновений и в две «мировые» войны. Обе войны фактически инициировала Германия как западноевропейская страна, наиболее обделенная при «разделе мира». Но в результате этих войн не столько произошел новый «передел мира», сколько началась консолидация западных стран в единое целое – «ультраимпериалистическое» объединение «цивилизованных стран», представляющих собой «ядро» мировой капиталистической системы, противостоящее всем остальным странам, играющим роль «периферии» (или, в лучшем случае, «полупериферии»).

Таким образом, последним временем капитализм действительно почти сформировался в практически единое мировое целое. Но как становление, так и последующее его формирование и функционирование шли не как единообразный процесс расширения капиталистических производственных отношений, свойственных «передовым странам» с постепенным распространением их на все «отсталые» страны мира, а как процесс двуединый с одновременным формированием капиталистического ядра и капиталистической же периферии. И обе составляющие этого процесса, невозможные по отдельности, реализовались одновременно и во взаимодействии друг с другом.

Разумеется, уже все вышеизложенное свидетельствует о мировом характере процесса становления и развития капитализма. Но здесь для нас важно то, что в этом процессе принимали участие не просто отдельные страны, а большие социальные организмы, из которых впоследствии один сформировался в «ядро» капиталистического мира, а другие  в его «периферию». Именно этот процесс, начавшийся примерно пятьсот лет назад, и положил начало действительно всемирной истории. А до него на протяжении многих тысячелетий объектом и субъектом исторического процесса были именно эти, взаимодействующие между собой, иногда переплетающиеся друг с другом и накладывающиеся друг на друга, но тем не менее достаточно четко различимые в своей отдельности и самостоятельности социальные организмы.

Л.Н. Гумилев утверждал: «С точки зрения историка человечество нельзя рассматривать как единое целое. Следует взять иную единицу»38. Уже достаточно давно появились сильные сомнения в том, что парадигма «линейного прогресса» и основанные на ней варианты «философии истории» адекватно отражают реальные исторические процессы. В качестве реальных единиц развития явно выделялись некоторые относительно целостные и относительно независимые социальные образования, для которых развитие носило совершенно иной характер.

Одним из первых, кто еще в конце девятнадцатого века обратил внимание на существование подобных образований, был Н.Я. Дани-левский, введший понятие культурно-исторических типов общества39. Более широко такой подход был использован О. Шпенглером. «Вместо монотонной картины линейнообразной всемирной истории, держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, – писал он, – я вижу феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр породившей их страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал – человечество – свою собственную форму и у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть»40.

Но тем, кто достаточно последовательно рассмотрел структуру и динамику этих «организмов» (которые сам он, однако, целостными «организмами» на считал), был известный английский историк А. Тойнби. В своем капитальном труде41 он показал, что характер и особенности развития той или иной страны не только не могут быть определены исключительно из ее собственной истории, но и не объясняются также полностью идеей «линейного прогресса» истории всемирной. Они достаточно полно определяются развитием некоторого, более высокого, чем государство, образования надгосударственного уровня, которому А. Тойнби дал наименование (скажем прямо, не слишком удачное) «цивилизации».

Но А. Тойнби, не будучи материалистом, не очень-то интересовался тем, что для такого социального организма, как и вообще для общества, особое значение имеет то, что Маркс называл «общественным обменом веществ», т.е. способ производства, обмена и распределения средств к жизни, выражающийся в понятии общественно-экономической формации. А ведь только если учесть это важнейшее обстоятельство, можно представить себе в полном объеме ту социальную единицу, которая на протяжении множества веков являлась действительным объектом социально-экономического и исторического развития. Таким образом, не все человечество в целом, не конкретные государства и не некое абстрактное «общество», а именно «цивилизации» как раз и оказываются теми социальными организмами, в пределах которых в качестве их внутреннего содержания и происходит становление, развитие и гибель тех или иных общественно-экономических формаций.

В этом плане действительно вслед за Тойнби можно говорить о «поколениях» цивилизаций, которые порождают друг друга  но каждый раз одновременно как следующий этап общественного развития. Первая классовая общественно-экономическая формация, которую мы обычно называем рабовладельческой (хотя в своих различных модификациях она зачастую оказывалась мало похожей на классическое рабство), формировалась самостоятельно на базе «примитивных обществ», т.е. на основе взаимодействия племенных образований, находившихся в своем развитии на стадии далеко зашедшего разложения родового строя. Последующие «цивилизации» представляли каждая уже следующую общественно-экономическую формацию – феодальную, которая формировалась под воздействием распадающейся предыдущей (и нередко в достаточно отличных географических границах).

Конечно, при этом социальные условия формирования и развития, предшествующие, последующие и внешние влияния, и даже природные особенности самым причудливым образом сказывались на конкретном характере таких «цивилизаций», в ряде случаев сочетающих в себе также некоторые элементы различных формаций. Но именно смена формаций, сопутствующая зарождению и распаду цивилизаций, имеющих в своем внутреннем развитии циклический характер, всегда представляла собой ту составляющую общественного развития, которая имеет поступательный характер.

Первоначально толчок развитию общества на новой (антагонистической) основе дает вызванное вполне определенными материальными причинами образование классового государства. Именно с таких государств начинались первые (рабовладельческие) «цивилизации» – в дельте Нила, в Междуречье, минойская (эгейская), эллинская и др. Они просуществовали много лет. А их распад был вызван тем вполне реальным обстоятельством, что возросшие производительные силы неизбежно приходили в непримиримое противоречие с наличными производственными отношениями, к этому времени полностью исчерпавшими свой потенциал в повышении общественной производительности труда. А потому падение этих «цивилизаций» и крушение рабовладельческого строя, на котором они базировались, – один и тот же процесс.

Становление «цивилизаций», пришедших им на смену, уже происходило не как «повторение старого», а как становление новой общественно-экономической формации – феодальной. И становление это по преимуществу осуществлялось не как характерное для предыдущего этапа взаимодействие между племенными образованиями, не имевшими еще классовой организации, а как взаимодействие остатков рабовладельческого, классового общества с «варварскими» племенами, находящимися на стадии далеко зашедшего разложения родового строя. Как раз «в I тысячелетии н.э. значительная часть Старого Света, и прежде всего степные и лесостепные районы Евразии, переживают эпоху великого переселения народов, знаменовавшую крушение рабовладельческого общества в цивилизованных странах и сыгравшую значительную роль в переходе многих племен и народов Азии и Европы от первобытнообщинного строя к классовому обществу»42. С «варварскими» нашествиями (но уже славян, а затем тюрков) были связаны феодальные преобразования в Восточной Римской империи. Соответствующие процессы имели место в Индии, в Китае и т.п. И всюду на руинах гибнущих рабовладельческих «цивилизаций» образуются новые «цивилизации», но уже с другой социально-экономической системой – феодализмом.

Таким образом, каждый раз становление новой общественно-экономической формации сопровождалось также образованием новой «цивилизации», и наоборот. Т.е. «общественно-экономическая формация» Маркса и «цивилизация» Тойнби представляют собой различные стороны одного и того же социального образования. Но рассматриваются они преимущественно в первом случае в общественно-экономическом, а во втором  в политико-культурологическом аспектах. Любой «мир-экономика (так Ф. Бродель называл большие регионы с преимущественно замыкающимися внутри себя экономическими связями  Л.Г.) как целое на всем его протяжении обнаруживал тенденцию к тому, чтобы иметь одну и ту же культуру, по крайней мере определенные элементы одной и той же культуры, в противовес соседним мирам-экономикам»43, т.е. представлял собой одновременно определенную цивилизацию.

Как мы видели выше, буржуазная западная цивилизация по самой своей сути от всех прежних отличается своей всемирной экспансией, стремлением к формированию единой цивилизации во всемирных масштабах, но с ее непременной внутренней дифференциацией на «ядро» и «периферию». Она стремится превратить практически все остальные существующие в мире цивилизации в «периферию» этой «всемирной цивилизации». За пятисотлетнюю историю капитализма сделано очень много. Но Западу пока все еще не удалось полностью «переварить» остальные цивилизации в этом качестве. С цивилизационной точки зрения периферийные области (капитализма как экономической «мир-системы») отнюдь не становятся частью буржуазной «западной цивилизации». Они остаются самостоятельными, отдельными цивилизациями, сохраняя свои цивилизационные отличия – хотя весьма существенно модифицируемые (но и консервируемые) под мощным влиянием «западной цивилизации». Так что и сейчас попытки понять характер развития как капитализма, так и всего мира, без учета цивилизационной основы последнего, бесперспективны.

Поэтому первое, что должно быть принято во внимание при формировании современной марксистской теоретической модели капитализма, так это то, что она, в отличие от теоретической модели, в свое время принятой самим Марксом, в обязательном порядке должна дополнительно отражать два фундаментальных момента. А именно: 1) отсутствие (по крайней мере, на первых порах) единого объекта развития, и наличие в мире в качестве объектов развития отдельных, но взаимодействующих между собой, больших социальных организмов (цивилизаций); 2) необходимо присущую ему внутреннюю структурную и функциональную неоднородность капитализма  последней цивилизации антагонистического общества.

Таким образом, главное отличие следующей марксистской теоретической модели общественного развития от принятой в классическом марксизме должно состоять в том, что в ней объект развития не превращается в процессе смены формаций «в свое иное», но каждый раз возникает заново в качестве действительно нового социального организма. Происходит это так же, как каждый раз возникает заново новый биологический организм, генетически связанный с предыдущим, но как реальный объект реального мира творимый из новых материалов в новых условиях, и следовательно, не просто качественно отличается (скажем, вследствие мутаций) от предшествующих, но является совершенно другим. Эти социальные организмы так же, как и биологические, рождаются, развиваются, взаимодействуют с другими, дряхлеют и умирают. А тот «материал», из которого они были «созданы», как и материал умерших биологических организмов, в конечном счете идет на построение новых, но ни в каком виде не составляет их сам по себе. Поэтому чтобы понять общественное развитие вообще, и становление и функционирование капитализма в частности, нужно прежде всего отказаться от парадигмы «линейного прогресса» мира как целого.

Отказ от идеи «линейного прогресса» вовсе не означает отказа от идеи прогресса вообще. Необходимо только отрешиться от представления об общественном развитии как простом (несмотря на любые «зигзаги» и «скачки») поступательном движении. Ибо на самом деле это сложное (в том смысле, который придает этому понятию теоретическая механика) движение, состоящее из двух различных, относительно независимых движений: поступательного (формационного) и циклического (цивилизационного). И в этом движении участвует не один и тот же (хотя и изменяющийся), но последовательно сменяющие друг друга социальные организмы. Каждый последующий из них берет у предыдущего «генетический материал», а также бóльшую или меньшую часть «строительного материала», но рождается, развивается, стареет и умирает именно в качестве определенного социального организма.

Конкретные судьбы этих организмов сложны и многообразны. А рождаться они могут на том же месте (как это не раз было в Китае), на окраине предыдущего (как западная буржуазная цивилизация на окраине западноевропейской христианской) или локализоваться в стороне от предыдущей (как та же западноевропейская христианская относительно породившей ее эллинской). Но во всех случаях это – новые социальные организмы, заново начинающие цикл своего развития в качестве новых цивилизаций – и продолжающие развитие всего человечества каждый раз в качестве формации более высокого уровня. Последнее, кстати,  одна из причин, почему нельзя понять рождение, функционирование и смерть данного социального организма вне взаимодействия цивилизаций между собой.

В результате получается довольно сложная картина. Но тут уж ничего не поделаешь – время простых моделей миновало. Может быть, оно снова вернется, когда удастся понять более глубинные механизмы, управляющие всем общественным развитием. Но пока этого не произошло, с указанной сложностью приходится мириться – или отказаться от адекватного социального прогноза. Ибо, повторим, только понимание такого характера общественного развития может позволить создать его адекватную теоретическую модель вообще, и теоретическую модель капитализма в частности.

5. Закон стоимости

В своем анализе капиталистического производства Маркс в качестве одного из наиболее важных исходных положений предполагает всеобщее действие закона стоимости, т.е. такое положение, когда «в своей чистой форме процесс обращения товаров обуславливает собой обмен эквивалентов» (23, 171). Причем это касается «всего торгующего мира». Даже признавая, что «капиталистический способ производства обусловлен способами производства, находящимися на иной, чем он, стадии развития» (24, 127), Маркс, тем не менее, считал, что «в процессе своего обращения … кругооборот промышленного капитала … перекрещивается с обращением товаров, производимых при самых разнообразных способах общественного производства… Характер процесса производства, результатом которого они являются, не имеет значения» (24, 126). Вообще закон стоимости был принят Марксом в качестве одного из фундаментальных законов, на которых базируется любое товарное производство. Он считал, что «обмен или продажа товаров по их стоимости есть рациональный принцип, естественный закон их равновесия; исходя из этого закона, следует объяснять отклонения, а не наоборот, – не из отклонений выводить самый закон» (25, I, 205). В реальности же именно «отклонения» от закона стоимости как раз и были причиной становления капитализма, и во все времена самым существенным образом влияли на его глобальное развитие.

С того положения, что любой простой акт обмена в своей основе прежде всего имеет действие закона стоимости, Маркс и начинает свое исследование. Однако в конце исследования оказывается, что на самом деле даже в собственно капиталистическом производстве и обращении закон стоимости реализуется только в целом по всему «обществу», но не в реальных отношениях конкретных продавцов и покупателей, действующих на рынке. Ведь конкретные рыночные цены на конкретные товары реализуют не стоимость, а цены производства, зависящие не только от вложенного в данный товар труда, но и от строения капитала на данном конкретном предприятии, в данной конкретной отрасли промышленности (и в данной конкретной стране!). А это, как замечает Маркс, «вещи совершенно различные» (25, I, 191), и «вся трудность заключается в том, что товары обмениваются не просто как товары, но как продукты капиталов, которые претендуют на пропорциональное их величине … участие в совокупной массе прибавочной стоимости» (25, I, 192).

Маркс считал, что такой характер обмена как раз и отражает более высокое развитие капитализма как системы: «Обмен товаров по их стоимости … требует … гораздо более низкой ступени, чем обмен по ценам производства, для которого необходима определенно высокая степень капиталистического развития» (25, I, 193). Но если, как он полагал, товарное производство достигает своего максимального развития именно при капитализме, то и закон стоимости, на котором основывается его функционирование, казалось бы, должен был бы именно здесь действовать наиболее полно и всеобъемлюще. А оказывается, что в этом случае в непосредственном обмене «цена производства заступает место рыночной стоимости» (25, I, 196), и именно она, а не стоимость товара, «является центром, вокруг которого колеблются ежедневные рыночные цены и по которому эти цены выравниваются в течение определенных периодов» (25, I, 196).

Приходится признать, что закон стоимости уже не определяет конкретные цены, а только «управляет (!) движением цен так, что уменьшение или увеличение количества труда, необходимого для производства, заставляет цены производства понижаться или повышаться» (25, I, 196) (как, кстати, действуют и многие другие факторы). И только то, что «совокупная стоимость товаров регулирует совокупную прибавочную стоимость», а последняя – «высоту средней прибыли», таким опосредствованным образом приводит к тому, что «закон стоимости регулирует цены производства» (25, I, 197). Другими словами, оказывается, что закон стоимости непосредственно выполняется не в частных отношениях отдельных товаропроизводителей (как это всегда было раньше), а только в масштабах всего капиталистического общества.

Таким объяснением можно было бы вполне удовлетвориться, если бы верным являлось представление о капиталистическом обществе (обо «всем торгующем мире», по выражению Маркса) как однородном целом – пусть не в каждый данный конкретный момент, но хотя бы в принципе. Но именно это-то как раз никогда не имело и не может иметь места в действительности. Маркс совершенно справедливо считал, что для реализации упомянутых выше отношений необходимо, «чтобы никакая естественная или искусственная монополия не давала возможности сторонам, совершающим сделку, продавать выше стоимости или принуждала их уступать ниже ее» (25, I, 194). Но как раз именно это на протяжении многих веков и делал (и продолжает делать) Запад по отношению ко всему остальному миру, имея «монополию» на господство. А потому и закон стоимости при капитализме никогда не имел – и иметь не мог – всеобщего характера, а представлял собой только частный (или идеальный) случай, в котором упомянутые условия выполнялись.

Как мы уже отмечали, для создания теоретической модели изучаемого объекта упрощение последнего  необходимое условие. И Маркс имел все основания заявить (вследствие особой важности этого положения процитируем его еще раз): «Для того, чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию, и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями промышленности» (23, 594). Такая идеализация, безусловно, была целесообразной, более того, совершенно необходимой для достижения поставленных целей, в том числе для изучения основных законов капиталистического накопления, и позволяла понять внутренние законы функционирования данного явления в пределах стран капиталистической метрополии именно как некоего отдельного целого. Это был совершенно необходимый этап развития научных представлений о капиталистическом обществе. Однако распространение на всю капиталистическую систему в целом того, что имело место только для «развитых стран», в дальнейшем неизбежно сказалось на точности прогноза, ибо в качестве базового условия предполагалось то, что в принципе невозможно.

Ведь реальный мир в своих экономических взаимосвязях вовсе не был просто «торгующим», производящим разнородные товары, которыми затем осуществлялся эквивалентный обмен. В какой-то мере такое положение имело место до капитализма, а с его становлением  только там, где действительно «повсеместно закрепилось капиталистическое производство». Но в целом, как мы видели выше, с самого начала развития капитализма (которое само по себе стало возможным именно потому, что мир не был однороден) создавался мир, единый в многообразии, т.е. необходимо имело место разделение мира, втянутого в орбиту капиталистического развития, на принципиально разнородные части  «ядро» и «периферию». И это вовсе не было временным явлением или «побочным обстоятельством»: собственно капиталистическое производство метрополии, которое изучал Маркс, и в экономических процессах которого действовал закон стоимости, в принципе могло возникнуть и существовать только и исключительно потому, что в отношениях с колониями действовали совсем другие законы. Говоря словами К. Леви-Стросса, только колонии посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX вв., сделали возможным развитие западного мира. Между этими двумя мирами существуют отношения комплементарности (дополнительности). Но не только в указанный период, а во все время своего существования «капитализм немыслим без колоний. Из колоний поступает дешевое (!) сырье для развития капиталистических предприятий метрополии. В колонии отправляется дешевая продукция, сбываемая там по заведомо завышенным (!) ценам. Эксплуатация колоний, хищническое разграбление (!) их богатств были обязательны для становления и развития капитализма»44.

Разумеется, не капитализм изобрел грабеж как экономический инструмент. Например, при феодализме войны ради экономических выгод существовали в качестве важного элемента общественных отношений. Вряд ли, скажем, можно назвать эквивалентным (в соответствии с законом стоимости) обмен «по старому рецепту завоевателя, покупающего товары побежденных на их же собственные, у них же награбленные деньги» (23, 595). Но как правило посредством войны феодалы стремились грабить друг друга. И только капитализм разделил весь мир на две части  тех, кто грабит, и тех, кого грабят, и сделал такое деление, без которого он не мог ни возникнуть, ни развиваться, неотъемлемым элементом данного способа производства  в самых различных формах.

Сначала (на этапе «так называемого первоначального накопления») использовались старые, феодальные методы грабежа. Дальше ситуация усложнялась, и главную роль все больше стал играть неэквивалентный обмен. Но обмен «ядра» с «периферией» вообще никогда не осуществлялся на основе равенства обмениваемых стоимостей. Скажем, для первой капиталистической страны «Англии торговля – в Ирландии, в Индии, в Соединенных Штатах и иных странах – проходила не под знаком эквивалентного обмена»45. «Должностные лица [английской Ост-Индской компании] сами устанавливали цены и по своему произволу обдирали несчастных индийцев»; они же «принудили индийцев принести в дар 6 миллионов фунтов стерлингов. В 1769-1770 гг. англичане искусственно организовали голод, закупив весь рис и отказываясь продавать его иначе, как по баснословно высоким ценам» (23, 762). При этом европейские государства «насильственно искореняли всякую промышленность в зависимых от них соседних странах» (23, 767). Вот таким на протяжении столетий был «торгующий мир» с его «эквивалентным обменом».

Но и сейчас, при формальном отсутствии внеэкономических колониальных отношений, о всеобщем действии закона стоимости говорить не приходится: «“Закон”, исходящий из презумпции эквивалентного обмена, просто не отвечает реальности. …Экономика “первого мира” при действии закона стоимости являлась бы абсолютно неконкурентоспособной. И “закон” просто выключен действием вполне реальных, осязаемых механизмов – от масс-культуры до авианосца “Индепен-денс”. Выключен этот закон уже четыре века, и в обозримом будущем уповать на него не приходится»46.

Рассматривая механизмы функционирования капиталистического общества, Маркс фактически сводит их к механизмам только лишь внутренним для стран метрополии. Здесь особенно сказываются общеметодологические установки гегелевской диалектики, вследствие которых он рассматривает становление и развитие общественно-эконо-мической системы капитализма как замкнутой, движимой по сути исключительно собственными внутренними противоречиями. Но дело не только в гегелевской диалектике. Такой вообще была научная парадигма того времени. Если провести аналогию, скажем, с положением в биологии, то ученых во всех случаях интересовал только некий «организм», его анатомия и физиология. Вопросы экологии или те, что связаны с различными ценозами, вошли в научный обиход только спустя добрую сотню лет. Так что Маркс не потому не решил вопросов, касающихся внешних связей капитализма, что не смог, а потому, что он их перед собой и не ставил. Он блестяще исследовал «анатомию» и «физиологию» данного «организма», но его «экологические» (равно как и «этологические») проблемы для него просто не возникали. Но сегодня марксистам отказываться от решения такого рода задач только на том основании, что Маркс ими (в явном виде!) не занимался, как минимум неразумно.

Маркс не занимался ими в явном виде, как особым типом задач, но это вовсе не значит, что он их вообще игнорировал. Как мы уже видели, что касается внешних связей, то Маркс прежде всего отмечает их существенное значение в первоначальном накоплении. Он, конечно, и в исследовании дальнейшего развития капитализма учитывал наличие колоний, но как фактора дополнительного, и даже когда ему приходилось затрагивать вопросы, связанные с экономической ролью колоний, он не вносил в сам механизм последующего функционирования капитализма в метрополии никаких существенных коррективов.

А ведь дело вовсе не сводится к первоначальному грабежу. Труд в колониях, и в дальнейшем создающий стоимости, имеет другой характер. Маркс сочувственно цитирует Петти: «Если одну унцию серебра можно добыть и доставить в Лондон из перуанских рудников с такой же затратой времени, какая необходима для производства бушеля хлеба, то первый из этих продуктов будет составлять естественную цену второго» (23, 101). Другими словами, унция серебра по затратам рабочего времени эквивалентна бушелю пшеницы. Эквивалентному для кого и о чьем рабочем времени следует вести речь? Естественно, об общественно необходимом времени, – но европейца (которое здесь также затрачено). И никак не перуанского индейца, непосредственно добывающего это серебро. А просто просуммировать эти затраты нельзя, потому что, по Марксу, в этих случаях вопрос не стоит о равенстве рабочих сил: если отношения основываются на принуждении, то они, соответственно, имеют «своим естественным базисом неравенство людей и их рабочих сил» (23, 69). Если же их все-таки складывать, то получится как в известном анекдоте: котлеты из рябчика пополам с кониной (1 рябчик + 1 лошадь = ?).

Для того, кто работает в руднике (в колонии), счет другой, ибо для него имеет место внеэкономическое принуждение. Ведь затраты на воспроизводство рабочей силы в колониях по отношению к метрополии не просто были значительно ниже, в полном объеме рабочая сила здесь вообще не воспроизводилась, происходило ее хищническое потребление, шло систематическое вымирание туземцев. И происходило это на протяжении столетий и в настолько массовых масштабах (за двести лет население уменьшилось на 90%47), что для метрополии приобрело характер длительно действующего экономического фактора. Аналогичное положение имело место в период плантационного рабства в Америке, когда убыль рабов восполнялась новыми поставками, вследствие чего за два столетия Африка, по некоторым данным, потеряла порядка 120 млн. населения (причем ее хозяйственный уклад претерпел вследствие этого глубокие деформации).

Второй вопрос касается другого компонента богатства – земли. Маркс специально подчеркивает: богатство не создается исключительно трудом, в него входит еще природный материал. «Человек в процессе производства может действовать лишь так, как действует сама природа, т.е. может изменять лишь формы веществ. Более того. В самом этом труде формирования он опирается на содействие сил природы. Следовательно, труд не единственный источник производимых им потребительных стоимостей, вещественного богатства. Труд есть отец богатства, как говорит Уильям Петти, земля – его мать» (23, 51-52). Но в колониях труд (подневольный) и земля (отнятая) с точки зрения закона стоимости давали только «незаконных детей».

Капитализм застает в своей метрополии положение, когда практически вся земля, пригодная к использованию, т.е. в конечном счете все природные ресурсы, необходимые для производства, уже кому-то принадлежат. С этим ему приходится считаться. Земельная рента, уплачиваемая предпринимателем земельному собственнику, отнюдь не способствует развитию промышленности. А в колониях? Там ведь до колонизации тоже на земле жили люди, пользующиеся ее плодами для производства средств к существованию (хотя и не интенсивно). Колонизатор отнимает (приобретает внеэкономическим путем, без эквивалентной компенсации) эту основу народного богатства у аборигенов, что сразу меняет положение для обеих сторон. В «Капитале» в главе о теории колонизации Маркс момент наличия «свободной земли» отмечает как играющий важнейшую роль, но для чего? Даже здесь не учитывается то, что она вовсе не ничейная, не «дар божий» колонистам, а у кого-то отнята; только не учитывая этого обстоятельства, можно утверждать, что «сущность свободной колонии … заключается в том, что масса земли остается еще народной (это какого же народа!? – Л.Г.) собственностью, и потому каждый поселенец может превратить часть ее в свою частную собственность и в свое индивидуальное средство производства, не препятствуя этим позднейшему поселенцу поступить таким же образом» (23, 777-778). Аборигены не в счет…

Таким образом, закон стоимости никак не является всеобщим регулятором обмена, но только идеальным отражением его в конкретных условиях. В качестве такового он мог и должен был явиться одним из принципов, на котором базировались исследования внутренних процессов в капиталистическом «ядре», и Маркс имел все основания использовать его с этой целью – что он с успехом и сделал. Но сегодня, когда роль внешних связей в становлении и развитии капитализма практически получила всеобщее признание, он больше не может быть основанием для построения модели капитализма как глобальной системы, т.е. модели, основывающейся на чисто экономических исходных посылках. Поэтому прекраснодушные мечтания о создании нового «Капитала» («сейчас во весь рост встает задача написать “Капитал” XXI века»48) демонстрируют только научную и политическую наивность их авторов. «Панэкономическая» модель капитализма в свое время позволила Марксу открыть ряд важнейших законов, характеризующих этот способ производства. Но уже тогда она обеспечивала анализ только частного случая его функционирования (без учета внешних внеэкономических факторов, связанных с эксплуатацией «периферии»), и могла быть приемлемой лишь в качестве первого приближения. Но это Маркс уже сделал. Сегодня же, когда внешние внеэкономические моменты приобрели столь ощутимое значение и для внутренних экономических процессов в странах «метрополии» («ядра»), создание такого рода «панэкономической» теоретической модели («“Капитала” ХХI века») просто лишено смысла  в отличие от той ситуации, которая существовала полтораста лет тому назад.

Однако и в стройной системе Маркса, теоретически описывающей становление и развитие капитализма, есть один момент, в эту систему явно не вписывающийся. Речь идет все о том же «так называемом первоначальном накоплении», с которого, собственно, становление капитализма и начинается. Именно начинается, ибо, по Марксу, как отмечалось, сам процесс первоначального накопления еще не является процессом капиталистического общества, поскольку первоначальное накопление «не исторический результат, а историческая основа специфически капиталистического производства». Как мы уже видели, процесс первоначального накопления, представляющий собой отделение работника от средств производства, только подготавливает почву для капитализма.

Полученный в этом процессе капитал необходим исключительно для старта, в дальнейшем первоначально авансируемый «извне» капитал полностью замещается капиталом, «произведенным» по экономическим законам капитализма, становясь со временем ничтожно малой величиной, роль которой постепенно сводится к нулю: «…Даже при простом воспроизводстве весь авансированный капитал, каково бы ни было его первоначальное происхождение, превращается в накопленный капитал, или капитализированную прибавочную стоимость. Но в общем потоке производства весь первоначально авансированный капитал становится вообще бесконечно малой величиной … по сравнению с непосредственно накопленным капиталом, т.е. с прибавочной стоимостью, или прибавочным продуктом, вновь превращенным в капитал» (23, 601). Ну, прямо как первоначальный нагрев калильных свечей в дизельном двигателе: вначале действует внешний источник энергии, а дальше для зажигания смеси достаточно генерированного в процессе работы тепла.

К «внешним источникам», пусть и «на время», приходится прибегать, ибо «первоначальное накопление» никак не удается (что, казалось бы, следовало сделать в соответствии с гегелевской диалектикой) вывести из процессов предыдущей формации  они не являются результатом внутреннего развития феодализма. Наоборот, они находятся в вопиющем несоответствии с тем, что является экономической основой феодализма – собственностью мелкого производителя на средства производства. Как могут данные процессы вырастать из данного базиса, если они его как раз и разрушают – не в результате диалектического снятия свойственных данному базису внутренних противоречий, а напрямую, еще ничем его не замещая? Иначе говоря, происходит «так называемое первоначальное накопление» не в результате экономических процессов, а как следствие прямого, внеэкономического насилия. Поэтому у Маркса строгий экономический анализ движущих факторов применительно к данному моменту замещается моральным негодованием (см. двадцать четвертую главу в первой книге «Капитала»). А ведь «при объективном анализе капиталистического механизма нет нужды использовать присущие ему позорные пятна чрезвычайного характера как средство для устранения теоретических затруднений» (24, 580).

Разумеется, насилие имеет и экономическую потенцию: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» (23, 761). В этом смысле оно также представляет собой явление экономическое, но только если опирается на определенный экономический базис. Чье насилие и над кем? Ну, над кем – это мы видели: над мелким производителем-собственником, это же его экспроприируют. А вот чье? Феодалам такое насилие невыгодно, ибо разрушает тот экономический базис, на котором зиждется их господство. И, как показал дальнейший опыт, в результате этих процессов они исторически проиграли. То же цеховые мастера. Вот разве что купцам это оказывалось выгодным, но купечество как таковое, по своей социально-экономической сути, – только слой феодального общества, напрямую связанный с его господствующим классом и зависящий от последнего: «в средние века … купец был только “передатчиком” товаров, производимых цеховыми ремесленниками или крестьянами» (25, I, 369). Другое дело, когда купцы превратились в капиталистов (пусть даже первоначально в рамках феодального общества); но ведь как раз и нужно было «превратиться»! В том-то и суть, что капиталистов как общественно-экономического класса, опирающегося на определенный экономический базис, еще не было – именно эти-то процессы и должны были привести к созданию последнего. На какие же общественные силы опиралось указанное насилие?

Ни в «Капитале», ни в других работах классиков марксизма ответа на эти вопросы нет. С точки зрения на общественно-экономические процессы, представляемой классическим марксизмом, процесс первоначального накопления повисает во внесистемном пространстве. И недаром – при представлении капитализма «западного типа» (т.е. капитализма метрополии) самодостаточным общественно-экономическим явлением иначе и быть не могло. На самом же деле капитализм – явление принципиально, изначально и на протяжении всего своего существования имеет «две стороны медали», т.е. «капитализм ядра» и «капитализм периферии», только совместно составляющие этот способ производства. Если его рассматривать исключительно с одной стороны, т.е. со стороны «капитализма ядра», причем как явление целостное в данном усеченном виде, то оборванные связи неизбежно выйдут во внесистемное пространство (как это постоянно получается при попытках применить к реальным объектам, принципиально взаимодействующим с множеством других объектов, гегелевскую диалектику, столь же принципиально рассчитанную на исследование единичного объекта). Так получилось и с первоначальным накоплением.

А ведь, казалось бы, ситуация совершенно прозрачная. Как мы видели в предыдущем разделе, чтобы первоначально получить капитал, нужно было действовать во внешней среде (по отношению к региону, для последующего функционирования в котором этот капитал добывался). Но вывод о том, что капитализм в принципе невозможен как чисто внутреннее явление, т.е. как результат саморазвития, просто напрашивающийся в этом случае, тем не менее не делается. А не делается он не в результате пренебрежения логикой, а наоборот, в результате строгого следования ей: ведь если мир – единый объект развития, то все процессы в нем – исключительно внутренние, других просто не может быть. Вот только логика, базирующаяся на гегелевской диалектике, верна лишь для частного случая изолированного объекта.

Но если рассматриваемое в первой книге производство капитала на самом деле оказалось не производством отдельного капитала, а только своеобразной моделью производства совокупного общественного капитала, то и «так называемое первоначальное накопление» следовало бы рассматривать в качестве источника не отдельных капиталов, а капитала совокупного, а стало быть источника капитализма как такового, т.е. как необходимый фактор становления капитализма как системы (а как оказалось в дальнейшем, не только становления, но и функционирования). Но тогда процесс «так называемого первоначального накопления» становится не просто совокупностью отдельных случаев, а необходимым звеном в становлении и развитии капитализма как общественно-экономической формации (и цивилизации), не единовременными актами «творения» отдельных капиталов, а постоянным источником  наряду с прибавочной стоимостью, выколачиваемой из пролетариата «метрополии»  капитала вообще, столь же необходимым  но действующим извне  постоянным фактором.

Мы уже видели, что в качестве объекта развития «весь торгующий мир» не подходит. Но если рассматривать развитие капитала как единого целого, то приходится пересмотреть также вопрос о том, кто же является субъектом данного процесса. Если в производстве прибавочной стоимости Маркс рассматривает взаимодействие отдельного капиталиста как олицетворенного капитала с работающими на него рабочими, то здесь в данном качестве уже не может выступать отдельный капиталист (даже действующий параллельно с другими капиталистами, даже самым тесным образом взаимодействующий с ними). В реальной истории становления и функционирования капитализма как общественно-экономи-ческой формации в качестве субъекта выступает весь класс капиталистов как единое целое, как единая социальная группа.

Стоит ли ломиться в открытую дверь? Ведь общепризнанно, что капиталисты, имея аналогичные интересы, как раз и составляют такую социальную группу  класс. Но в таком утверждении все поставлено с ног на голову: в действительности члены данной социальной группы не потому входят в нее, что имеют аналогичные интересы, а наоборот, они потому и имеют аналогичные интересы, что совместно составляют данную социальную группу. И такое положение характерно для любого господствующего класса, в любой общественно-экономической формации.

Но то, как в классическом марксизме решался вопрос генезиса господствующего класса, приводило к несколько иным выводам. Исходя из представлений о развитии общества исключительно в виде саморазвития, становление классовых отношений в отдельных (или объединенных в союзы) общинах Энгельс представлял следующим образом: «В каждой такой общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества… Они облечены, понятно, известными полномочиями и представляют собой зачатки государственной власти. …Все возрастающая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом; … первоначальный слуга общества, при благоприятных условиях, постепенно превращался в господина над ним… наконец, отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс» (20, 183 – 184).

Возражая Энгельсу, Каутский справедливо указывает, что «выдающийся индивидуум внутри племени не мог бы добиться похвалы и отличия, власти и уважения среди своих товарищей, если бы дело шло о том, чтобы их закабалять и эксплуатировать… В условиях догосударственного существования выдающаяся личность знает очень хорошо, что для завоевания влияния и уважения со стороны племени есть лишь один способ, а именно более энергично и более успешно, чем другие, защищать интересы племени»49. Не отдельные индивиды, а только группа людей, по тем или иным причинам занявшая в социуме особое положение (т.е. определенная социальная группа), может благодаря своей сплоченности и организованности подчинить себе других. Сохранение и упрочение такого положения является для членов группы важнейшим сплачивающим фактором.

Поэтому господствующий класс ни в какой общественно-экономи-ческой формации на любом этапе ее функционирования не являлся сплотившимся конгломератом «господствующих лиц», пусть даже с аналогичными интересами. Всегда, во всех случаях он был более или менее единым социальным субъектом со своей внутренней структурой. Не «господствующие лица» его образовывали, а он состоял из неких лиц, которые именно благодаря этому становились господствующими. Это, например, хорошо видно в рабовладельческом обществе «азиатского способа производства», где господствующая социальная группа представляла собой иерархическую организацию, каждый член которой потому и отражал ее общие интересы, что входил в один из ее уровней. В феодальном обществе система господствующего класса также строилась по принципу пирамиды, но здесь уже начинал играть роль экономический фактор. В этой системе сеньор, передавая феоды вассалам, вовсе не довольствовался одной только их службой, «он еще разнообразными способами участвовал в эксплуатации земель, переданных вассалам. … Перераспределение ренты между вассалами и сеньорами служило важным фактором сплочения феодальной корпорации»50. Соответственно и класс капиталистов не представлял и не представляет собой совокупности отдельных капиталистов. Он также не потому является целостной социальной группой (классом), что ее образуют индивиды с аналогичными интересами. Наоборот, данные индивиды потому и обладают идентичными интересами, что они составляют данную группу. А в капиталистическом обществе главным фактором его сплочения и организации служат прежде всего совместные экономические интересы всего класса.

Из кого же состоит данный класс? Разумеется, прежде всего в него входят промышленные капиталисты. Но далеко не только они. Если считать главным признаком члена данного класса присвоение им прибавочной стоимости (поскольку «прибавочная стоимость, присвоенная прежде всего промышленными капиталистами, является единственным и исключительным источником, из которого проистекает прибыль и земельная рента»  25, II, 469), то следует иметь в виду, что ее «различные лица под различными предлогами распределяют между собой» (23, 232). «Капиталист, производящий прибавочную стоимость, т.е. высасывающий неоплаченный труд непосредственно из рабочих и фиксирующий его в товарах, первый присваивает себе прибавочную стоимость, но отнюдь не является ее окончательным собственником. Он должен затем поделиться ею с другими капиталистами, выполняющими иные функции в общественном производстве в его целом» (23, 576). Первый, с кем промышленный капиталист делится прибавочной стоимостью, это земельный собственник (хотя первоначально Маркс даже готов был считать земельных собственников отдельным классом  см. пятьдесят вторую главу третьей книги,  но эта мысль у него не получила сколько-нибудь последовательного развития). Сюда же можно отнести купца, банкира и т.п. Все они входят в класс капиталистов, хотя и не выжимают непосредственно прибавочную стоимость из рабочего.

Ограбление колоний послужило первым фактором сплочения капиталистического класса. Ведь сначала в основном оттуда вывозили серебро и золото, что не добавляло потребительных стоимостей. Но вызывало рост спроса на них. Увеличение количества денег приводило к обесцениванию последних, что, в свою очередь, вело к перераспределению богатства внутри метрополии в пользу формирующегося нового класса; доходы феодалов снижались, положение крестьян и ремесленников ухудшалось, шли их разорение и пауперизация. Более того, капиталисты тех стран, которые первыми начали этот процесс, могли на полученный (отнюдь не в соответствии с законом стоимости) в колониях «денежный металл» скупать товары в других, в том числе европейских странах (здесь уже преимущественно в соответствии с данным законом, что не делало сам процесс менее грабительским по существу). Так что от новой ситуации получал выгоду только ограниченный круг людей, положение всех других ухудшалось, эксплуатация непосредственных производителей усиливалась. Соответственно неизбежно происходило и сплочение данной социальной группы.

В те времена в указанную группу, которую в известном смысле можно было бы назвать «протокапиталистической», входили вовсе не только купцы, «переквалифицирующиеся» в промышленных капиталистов. Конкистадоры, «корсары его величества» (не те морские разбойники, которые, подобно всяким другим разбойникам, веками промышляли грабежом, а те, которые были необходимыми участниками «построения капитализма»), ростовщики, работорговцы, надсмотрщики выполняли в этой группе свои функции. Они были бы не нужны, если бы не было класса капиталистов. Здесь имеется разделение труда уже внутри данного класса.

Разумеется, все это происходило и происходит не столько благодаря действию совокупных институтов государства (которое, кстати говоря, далеко не сразу начало «работать» на капиталистов как класс), сколько благодаря личной активности конкретных представителей данного класса. Но дело в том, что разные его представители играли различные, дополняющие друг друга роли, которые даже с самого начала вовсе не сводились, скажем, к организации капиталистических мануфактур. Да, в Ливерпуле строили корабли, в Манчестере учреждали мануфактуры, производящие текстиль, но не только (а в известном смысле и не столько) для обмена одного на другое, не только для обслуживания нарождающегося капиталистического рынка метрополии, связывающего обменивающихся между собой производителей различных товаров. Делалось это и потому, что кто-то другой при этом эксплуатировал в Луизиане рабов («на износ», а отнюдь не в качестве равноправных контрагентов на капиталистическом рынке рабочей силы), производящих хлопок как сырье для текстильной промышленности, а кто-то построенными в метрополии кораблями перевозил купленных в Африке рабов (отнюдь не посредством обмена на основе равных стоимостей) за выработанные на капиталистических мануфактурах ткани. Кто-то экономически, в полном соответствии с законами рынка, эксплуатировал наемных сельскохозяйственных рабочих, производя шерсть, а кто-то осуществлял насильственное огораживание, сгоняя крестьян с земли, и таким образом подготавливая (отнюдь не в соответствии с законом стоимости) и материальные, и личностные факторы собственно капиталистического производства. И все эти «кто-то» совместно составляли господствующий класс капиталистического общества.

Конечно, состав и характер разных торговых, военных, административных подгрупп постепенно менялся, но суть и позже оставалась все той же. Ленин цитирует Сесиля Родса, типичного британского империалиста конца XIX (!) века: «Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»51. Своими военно-административными (внеэкономическими) действиями он в конечном счете выполнял экономическую функцию, т.е. действовал как представитель класса капиталистов, был необходимым элементом данной социальной группы. Так что ныне всем известный «военно-промышленный комплекс», сформировавшийся гораздо позднее, не был чем-то новоизобретенным.

На определенном этапе развития капитализма появляется еще одно своеобразное явление  государственный капитализм. Любой капитализм невозможен без капиталистов, государственный капитализм также. Чтобы было возможно говорить о государственном капитализме, уже должен был оформиться класс капиталистов как целостное образование. Все институты государственного капитализма непосредственно направлены на обеспечение интересов класса капиталистов как целого52.

Итак, представление об эквивалентном обмене, как явлении, общем для всех времен и народов, ведущих торговлю, было одним из упрощений в теоретической модели общественного развития, принятой Марксом. Реальное же положение всегда весьма существенно от нее отличалось. В более или менее полном виде данное явление было свойственно только «сословным» обществам. В первобытном обществе эквивалентного обмена (между племенами) не существовало, обмен велся совсем на других началах53. А вот в рабовладельческом обществе, когда появились купцы как определенная социальная группа, а тем более в феодальном, где эта группа стала социальным слоем, неотъемлемым от структуры последнего, эквивалентный обмен приобрел весьма высокий социальный статус (прежде всего, конечно, для самих купцов). Разумеется, и здесь «официальный» (государственный) и «неофициальный» (криминальный) разбой и грабеж существовали. Но заинтересованность членов правящего класса в торговле не только существенно ограничивала грабеж со стороны государства, но последнее иногда даже обеспечивало купцам защиту от грабителей с большой дороги.

А вот со становлением капиталистического общества, когда мир разделился на две неравные половины – грабящее меньшинство и ограбляемое большинство, – эквивалентный обмен стал закономерным явлением только для его меньшей части («ядра»), а именно для «внутреннего пользования» его господствующего класса, т.е. для взаимоотношений равноправных партнеров, составляющих один класс. Вне этой части, где о равноправии партнеров не могло быть и речи, не могло быть и речи также об эквивалентном обмене. Такое положение, как прямо противоречащее буржуазной идеологии «внутреннего пользования», естественно, нуждалось в соответствующем идеологическом оправдании. С самого начала становления капиталистического общества таким оправданием стал расизм.

Расизм – явление чисто буржуазное, до становления капитализма как мирового явления его вообще не существовало. Конечно, еще с первобытных времен имело место деление на «мы» и «они». Но с распадом родового строя, а тем более со становлением классового общества, этнические критерии в различии между людьми ослабевали, заменяясь социальными, пока при феодализме последние не стали главенствующими. Арабы вывезли и продали в рабство на Востоке не меньше (по крайней мере, поначалу) африканцев, чем европейцы. Но здесь раб оставался рабом пока не был выкуплен или отпущен на свободу. После этого он становился таким же свободным, как и остальные – независимо от цвета кожи. Да и в Западной Европе любовные страдания «венецианского мавра» по поводу того, что он «черный», не мешали ему быть генералом. И вдруг именно здесь произошел резкий возврат «назад» – но уже не на этнической, а на расовой основе. «Черный» (и не только черный, но и любой другой, отличающийся от европейца какими-либо «природными» признаками) уже не только не мог командовать «белыми», но вообще-то и человеком в полном смысле слова не считался (интересно отметить, что становление расизма шло параллельно с расширением гуманистических идеалов Возрождения  этакие две стороны одной буржуазной медали!).

Расовые отличия стали первым признаком, позволяющим западноевропейцам не только достаточно четко самоидентифицироваться, отделить себя от тех народов, которых они начали систематически грабить, но и идеологически оправдать этот грабеж «естественным» неравенством. Именно в этом, необходимом «ядру» для оправдания его особого положения, представлении о «естественности», «законности» цивилизационного неравенстве – сущность расизма. Со временем форма менялась, принимая также вид религиозных, региональных, культурных, национальных, политических и т.п. отличий, но суть неизменно оставалась цивилизационной. Сохраняется она как таковая и сейчас.

Субъективно как нынешние расисты, так и их предшественники нередко бывали движимы вполне благими намерениями. Но, как известно, «благими намерениями вымощена дорога в ад»  они готовы «приобщать к благам цивилизации» «отсталые народы» любыми способами, вплоть до экономической блокады и широкомасштабных карательных операций. Живейшее сочувствие (и такое бывает!) современных «культуртрегеров» к «отсталым» у них органически сочетается с «цивилизационным» высокомерием, пропитавшим не только их сознание, но и подсознание на глубочайшем уровне. В лучшем случае они относятся к «отсталым» так, как Бриджит Бардо к своим четвероногим питомцам  как к страдающим «меньшим братьям».

Сегодня устарели идеологемы о «бремени белого человека» – появилась новые: о миссии насаждать «свободу», «демократию» и «права человека», бороться с «терроризмом» в «нецивилизованных» (в том числе и относящихся к древнейшим цивилизациям) странах. При этом за «нецивилизованность» выдаются социальные, культурные и другие цивилизационные отличия. И не суть важно, как именно выполняется эта «миссия» – крестом и мечем или ковровыми бомбежками и «гуманитарной помощью». Главное, что без нее капиталистический мир («ядро») попросту не мог раньше, и не может сейчас существовать экономически. Какой уж там эквивалентный обмен!

Итак, закон стоимости в своем относительно чистом виде действует только в отношениях между самостоятельными производителями, которыми при капиталистическом способе производства как раз являются западные капиталисты: ведь «действительным производителем товара является капиталист» (25, I, 30). Другими словами, действует он внутри определенной и ограниченной социальной группы капиталистического общества  класса капиталистов. В определенном смысле можно сказать, что это действие и представляет собой тот фактор, который объединяет данный класс в единое целое. На все капиталистическое («западное») общество действие закона стоимости распространяется постольку, поскольку класс капиталистов «ядра» является в нем господствующим классом. А на «периферии» этот закон вообще не работает (компрадорская буржуазия представляет собой только своеобразный придаток к классу западных капиталистов, и самостоятельной социальной группой не является; национальная буржуазия как таковая сегодня отсутствует).

Капиталист может производить товар только потому, что он рассчитывает на его покупку. Кем? Другим товаропроизводителем  следовательно, тоже капиталистом. А остальные слои населения, прежде всего рабочие? Они-то покупают, но дело в том, что оплачивая рабочую силу, именно капиталист тем самым оплачивает средства на ее воспроизводство, производимые на продажу другим капиталистом. Рабочая сила  особый товар для капиталиста, он покупает ее у «независимого товаровладельца»  рабочего. Но свою заработную плату (плату за рабочую силу, закупленную капиталистом в качестве этого особого вида товара) для ее воспроизводства рабочий должен тратить на закупку средств потребления,  товаров, также выпускаемых капиталистами (в общем случае другими). Следовательно, в конечном счете здесь также имеет место отношение между капиталистами, хотя и не непосредственное, а через рабочих.

Таким образом, процесс производства у каждого капиталиста предполагает такой же процесс у других. Именно продажа ими друг другу производимого продукта дает возможность организовать производство, в процессе которого каждый капиталист получает то, что интересует именно его,  прибавочную стоимость (либо непосредственно, либо в результате «дележки»). И сделать этого без наличия других капиталистов он не в состоянии. Это как раз и есть то экономическое обстоятельство, которое объективно сплачивает капиталистов в единое целое  класс. Конечно, каждый капиталист постоянно пытается надуть коллег, но для того, чтобы этот процесс мог существовать во времени, столь же объективной необходимостью является реализация ими произведенных продуктов в соответствии с их стоимостью. Именно поэтому закон стоимости является незыблемой («естественной») основой отношений между капиталистами-товаропро-изводителями. И успешное рассмотрение функционирования данного целого под действием указанного фактора является несомненной заслугой Маркса.

А между капиталистами разных стран в отношениях существует определенная двойственность. С одной стороны, именно как отдельные капиталисты, функционирующие в своей среде, они и здесь действуют в соответствии с законом стоимости. Но с другой, как члены определенных не только социально-экономических, но и национальных групп, относящихся к бóльшим социальным группам, разграниченным политически и культурно, они стремятся достичь преимуществ также внеэкономическими методами, минуя требования закона стоимости (различные государственные ограничения во «внешней» торговле). Но в конечном счете что касается западноевропейских стран, то здесь происходила консолидация на цивилизационной основе. Разумеется, наибольшие социокультурные основания для нее были у отдельных народностей. Попытки нарождающейся (и тогда еще в значительной степени национальной) буржуазии локально решить проблемы эквивалентного обмена как раз и приводили к формированию из этих народностей буржуазных наций. Но сколь бы не были действенны своей непосредственностью и интенсивностью национальные моменты, упорно и последовательно через них пробивала себе дорогу цивилизационная составляющая.

После 2-й мировой войны установился определенный баланс между национальным и цивилизационным моментами. По мере сплочения западной буржуазной цивилизации в качестве единого социокультурного целого, соотношение между этими моментами постоянно смещается в пользу первого. Происходит это прежде всего за счет роста влияния транснациональных корпораций, в которых главенствующую роль играет американский капитал. Поэтому цивилизационный момент и может (по крайней мере, в тенденции), невзирая на все еще сохраняющиеся межнациональные противоречия, представляться как основной, постепенно вытесняющий все другие в «торгующем мире». Что же касается отношений внешних (вне региона с аналогичными общественно-экономиче-скими отношениями), то не столько каждый капиталист, сколько весь класс капиталистов как целое не считает себя связанным какими-либо экономическими соображениями, в том числе и основанными на законе стоимости.

Повторим еще раз: рассматривая внутренние механизмы функционирования капитализма Маркс не только мог, но и обязан был положить закон стоимости в основу исследования. Что он с успехом и сделал. Но в настоящее время, при необходимости рассмотрения капитализма как мировой системы, единой в многообразии, такой подход оказывается мало продуктивным. Действие закона стоимости предполагает отношения обмена между равноправными партнерами. Не подлежит сомнению утверждение Энгельса, что «закон стоимости Маркса имеет экономически всеобщую силу для периода, который длится с начала обмена, превратившего продукты в товары, вплоть до XV столетия нашего летоисчисления» (25, II, 474-475). Но это вовсе не значит, что он имеет такую же силу и в капиталистическом обществе  если иметь в виду капитализм в целом, а не только верхушку айсберга (западные страны сами по себе). Не значит именно потому, что со становлением капитализма указанное условие равенства партнеров во взаимоотношениях «ядра» и «периферии» принципиально, по самому существу дела неосуществимо  так же, как физически не может существовать та же верхушка айсберга без его подводной части.

В связи с растущей глобализацией внеэкономическая составляющая, выходящая за пределы действия закона стоимости, становится все более явной. Раньше она бытовала как бы где-то там, на окраине «цивилизованного мира», и могла казаться всего лишь «нецивилизованной» деформацией истинных законов функционирования «цивилизованного» капитализма. Однако при нынешнем уровне знаний, как и, что еще важнее, при актуальных сегодня задачах социальных исследований закон стоимости сам по себе просто не может быть положен в основу анализа как генезиса, так и функционирования капитализма как общественно-экономической системы.

6. Роль денег

Итак, мы видим, что во внешних связях капитализма (точнее, связях между «ядром» и «периферией» этого общественного образования), которые для его становления и развития имеют исключительно важное значение, закон стоимости не является единственно определяющим. Другое дело внутри «ядра»-метрополии, состоящего из собственно капиталистических стран. Но и здесь закон стоимости вовсе не всесилен. Достаточно вспомнить то же обезземеливание крестьян, когда у них попросту отнимали основное средство производства безо всякой компенсации. И делалось это не в виде исключения, и отнюдь не только «на заре» капиталистической эры, а на протяжении веков, еще даже в ХІХ веке. Но даже обратившись к святая святых капитализма  собственно товарно-денежным отношениям, мы увидим, что и тут имеются весьма существенные отступления от закона стоимости. В частности в том, что касается сущности и экономической роли денег.

Вообще деньги относятся к числу тех экономических явлений, которые во всей полноте не могут быть поняты с чисто экономических позиций. Маркс, который рассматривает их исключительно как экономическую категорию, тем не менее сам отмечает, что за деньги можно купить не только товарный эквивалент, но и то, что вообще не имеет стоимости54. Однако, даже отмечая такие моменты, он их фактически выносит за скобки рассмотрения денег как общественного явления – и правильно делает, ибо в принятой им на том этапе исследования капитализма «панэкономической» модели места для таких моментов нет и быть не может. Но они имеют место в действительности, а значит, рано или поздно должны быть внесены и в теоретическую модель. Их роль весьма различна на различных этапах общественного развития, и сейчас наступило время, когда без их учета понять последнее уже нельзя.

Когда нынешние горе-марксисты толкуют о «товарно-денежных отношениях» в современном капиталистическом, а тем более социалистическом обществе, они явственно не понимают, что в настоящее время понятия и товара, и особенно денег в их прежней трактовке уже не отражают действительного положения вещей. Говоря словами Маркса, «скучный и бестолковый спор» (23, 92) «товарников» и «бестоварников»  характерный пример.

Особенно хорошо это видно на примере денег. По Марксу в качестве денег может выступать только один из обладающих собственной потребительной стоимостью товаров, и «золото лишь потому противостоит другим товарам как деньги, что оно раньше уже противостояло им как товар» (23, 80). Только благодаря этому происходит «раздвоение товара на товар и деньги» (23, 97). Когда Маркс говорил о товарно-денежном обращении, он совершенно четко и определенно имел в виду, что «общественное действие всех прочих товаров выделяет один определенный товар, в котором все они выражают свои стоимости. Тем самым натуральная (!) форма этого товара становится общественно признанной формой эквивалента. Функция всеобщего эквивалента становится при помощи указанного общественного процесса специфической общественной функцией выделенного товара. Последний делается деньгами» (23, 96).

Таким образом, согласно взглядам Маркса, «деньги есть образ всех других товаров, отделившийся от них» (23, 120), но они могут стать таковым только потому, что «деньги – сами товар, внешняя вещь» (23, 143). Как и у любого другого товара, у золота «его собственная стоимость определяется рабочим временем, требующимся для его производства, и выражается в том количестве всякого иного товара, в котором кристаллизовалось столько же рабочего времени» (23, 101). «Мерой стоимости золото может служить лишь потому, что оно само представляет продукт труда», «при оценке товаров золотом предполагается лишь одно: что в данное время производство определенного количества золота стоит данного количества труда» (23, 108).

Итак, для Маркса «деньги являются товаром… Процесс обмена дает товару, который он превращает в деньги, не его стоимость, а лишь его специфическую форму стоимости. …Деньги в известных своих функциях могут быть заменены простыми знаками денег» (23, 100). «Бумажные деньги являются знаками золота, или знаками денег. …Золото может быть замещено не имеющими никакой собственной стоимости знаками его самого» (23, 139). При этом «бумажки, на которых напечатаны их денежные названия, … бросаются в процесс обращения извне государством. … Специфический закон обращения бумажных денег может возникнуть лишь (!) из отношения их к золоту, лишь (!) из того, что они являются представителями (!) последнего» (23, 138). Но «хотя функцию меры стоимостей выполняют лишь мысленно представляемые деньги, цена всецело (!) зависит от реального (!) денежного материала» (23, 106).

А потому Маркс совершенно определенно заявлял: «мы предполагаем деньги в качестве металлических денег и оставляем в стороне как символические деньги, простые знаки стоимости, являющиеся лишь специальной принадлежностью известных государств, так и кредитные деньги» (24, 128-129). А «кредитное хозяйство само есть лишь форма денежного хозяйства. …Денежное хозяйство и кредитное хозяйство соответствуют лишь различным ступеням развития капиталистического производства, но вовсе не являются различными самостоятельными формами обмена в противоположность натуральному хозяйству» (24, 132); при этом «бумажные деньги в полном смысле этого слова возникают из функции денег как средства обращения, естественный корень кредитных денег составляет функция денег как средства платежа» (25, I, 137). «Однако отнюдь не следует забывать … о том, что деньги – в форме благородных металлов – остаются основой, от которой кредитное дело по самой природе своей никогда (выделено Марксом! – Л.Г.­) не может освободиться» (25, II, 156), ибо при капиталистическом производстве «деньги в действительности суть не что иное, как особое выражение общественного характера труда и его продуктов, причем, однако, характер этот, как находящийся в противоречии с базисом частного (!) производства, должен в конце концов всегда (!) выражаться в виде вещи, в виде особого товара наряду с другими товарами» (25, II, 157). А «кредитная система является имманентной формой капиталистического производства», «движущей силой его развития в высшую и последнюю (!) из возможных для него форм» (25, II, 156).