Лебеди летят над тайгой

Встреча в походе

Осенью 1945 года, после разгрома Квантунской армии, некоторые части советских войск возвращались на свои исходные позиции. Среди них был и наш артиллерийский дивизион.

После длительного перехода по знойным горным дорогам мы остановились у небольшого маньчжурского селения. Близился вечер. Не теряя времени, мы стали устраиваться на ночлег, и вскоре под пышными кронами тополей раскинулся наш полотняный лагерь. Задымили походные кухни. Заняли свои места караулы.

Мы с командиром шли вдоль опушки негустого леса.

На примятой траве, неподалеку от лагеря, сидели рядом притихшие ребятишки и с интересом наблюдали, как наши артиллеристы снимали с орудийных стволов брезентовые чехлы. Мальчишки уже успели раздобыть красные солдатские звездочки и прикрепить их к своим шапчонкам. А у иных были даже военные пилотки. Командир дивизиона, приветливо улыбаясь, что-то сказал ребятам по-русски, и они, хотя и не поняли его, радостно заулыбались в ответ. Постояв немного и с нежностью оглядев их, командир тихо сказал:

— Пойдемте, капитан, в селение, поговорим с народом, узнаем, не нуждаются ли здесь в нашей помощи.

Солнце уже садилось за горный хребет, когда мы вошли в селение. Здесь была одна длинная улица с глинобитными фанзами. Посреди нее стояли два колодца: один — с высоким срубом, окрашенным охрой, и с тяжелой железной крышкой, который, очевидно, предназначался для японцев и местных богачей; второй — некрашеный и без крышки — для прочих жителей. В конце улицы, тесно прижавшись к каменному склону горы, стояла под черепичной крышей невысокая кумирня. Сразу же за ней поднимались три пологие сопки, от подошв до вершин разделенные на крохотные зеленые квадраты. Это были пашни местных крестьян. Вот худой, сожженный солнцем старик гортанными криками погоняет мула на самый верх сопки. Он машет хворостиной, но маленький мул через каждые два — три шага соскальзывает вниз. Должно быть, последний год приходится им обоим лезть на эту сопку, — с будущей весны старик запашет где-нибудь в долине участок побольше, которым до этой поры владел японский оккупант.

Мы остановились против завалившейся набок избушки, не похожей на остальные фанзы, с земляной крышей, поросшей бурьяном. Единственное низенькое окошко без рамы было затянуто куском пожелтевшей рисовой бумаги. Дверь избушки была полуотворена, и ветер раскачивал прибитые снаружи длинные лоскутья алой материи с ровными столбиками каких-то знаков, похожих на иероглифы, написанные золотистой краской. Нас заинтересовали эти надписи, и мы постучали в окошко. Ответа не последовало.

В это время из соседнего двора вышел пожилой крестьянин в короткой стеганой куртке и широких штанах из синей дабы, туго схваченных у лодыжек обмотками. На ногах его болтались соломенные туфли.

Покуривая круглую медную трубочку с длинным камышовым черенком, он поклонился нам, и его черные некрупные глаза под одутловатыми веками счастливо заблестели.

— Что, капитан, — произнес он по-русски, обращаясь к командиру дивизиона, — японцев мало-мало побили, теперь обратно в свою Россию, да?

— Почему же мало-мало? — шутливо спросил майор. — Мы так побили японских самураев, что они уже никогда больше не придут сюда. Теперь у вас будет хорошо.

— Хорошо! — воскликнул крестьянин и высоко поднял руку со сжатым кулаком. — Спасибо! Ух, шибко убегали японцы! Как ваши люди пошли, ух, шибко самураи убегали. — И он изобразил, как удирали из его селения оккупанты: вобрал голову в плечи, съежился и так энергично затопал ногами, что с них свалились соломенные туфли.

Мы рассмеялись.

— Чья это избушка и что написано на этих лоскутках? — спросил майор.

— Тут один старый удэхэ-таза[1] живи, ва-панцуй Сяо Батали. Наверно, помирай скоро. — И коротко рассказал об удэгейском таежнике из Имана. Много лет тому назад он женился на женщине из этого селения, построил ей избушку, а сам приходил сюда только на зиму.

— Ва-панцуй? — переспросил я, впервые услышав это слово.

— Который женьшень ищет в тайге. — Он поднял с земли хворостину, зажал ее обеими руками и принялся быстро разгребать впереди себя траву.

— Искатель женьшеня?

— Да, ва-панцуй! — быстро закивал крестьянин, очень довольный, что так удачно растолковал нам.

А на лоскутках, пояснил он, начертаны иероглифы благополучия и богатства. Старый искатель женьшеня Сяо Батали надеялся, что его жилище непременно посетят эти два блага, потому что он свято верил в бога лесов и гор Онку.

Войдя в избушку, мы с первого взгляда поняли, что эту тесную каморку, больше походившую на подпол, чем на жилое помещение, ни разу не посещали ни благополучие, ни тем более богатство. Сяо Батали лежал на низком кане, до подбородка укрытый дырявым рядном, и смотрел в потолок. Старик даже не пошевелился, когда мы вошли. Лишь после того как сосед заговорил с ним, Сяо Батали что-то тихо пробормотал в ответ.

— Что говорит он? — спросили мы нашего нового знакомого.

— Он говорит: «Если умирающему дать несколько капель женьшеня, то он проживет еще долго».

— А разве у него нет женьшеня?

— Нет, капитан, — ответил сосед, и лицо его выразило печаль. — Японцы все чисто забрали. Бамбукой мало-мало били они Сяо Батали.

Мы уже знали, что в устах крестьянина «мало-мало» значит «очень много», и нам стало жаль старого искателя. «Вот, — подумал я, — удивительная судьба у старика: долгие годы собирал он чудодейственный корень жизни, и теперь, когда женьшень так нужен ему, не иметь даже нескольких капель...»

— Передайте Сяо Батали, что мы пришлем доктора; тот даст ему лекарство, — сказал командир дивизиона.

Удэгеец, понимавший по-русски, отрицательно покачал головой и попросил соседа сказать нам: «Много есть на свете лекарств, которые исцеляют от недугов, но вернуть старику силы способен только женьшень».

Мы поняли, что разубедить Сяо Батали трудно, однако повторили, что непременно пришлем нашего военного врача.

В фанзе на несколько минут воцарилась тишина. Ее нарушил ва-панцуй:

— Три блага даровало таежнику небо: соболя, женьшень и траву ула-цха, чтобы устилать ею обувь для тепла и мягкости. Но что делать, когда японские солдаты давно лишили меня этих благ!..

Тогда сосед, наклонившись к кану, над самым ухом Сяо Батали громко произнес:

— А разве ты, Сяо, не знаешь, какое великое благо даровали нам они, русские люди? Они разбили самураев и прогнали их из нашего селения!

Старик внимательно выслушал соседа, затем кряхтя приподнялся и принялся рассматривать нас. Смотрел он долго, упираясь локтями в жесткий кан, и лицо его, изрытое глубокими морщинами, вдруг просияло:

— Если правда, что ты говоришь, сосед, то это сильней женьшеня. Я попробую встать!

Но встать ему было трудно.

Повернувшись на бок, он долго шарил руками под циновкой, устилавшей кан, и наконец извлек оттуда лоскуток алой материи, точно такой, какие висели у входа в фанзу. Он протянул его командиру. Сосед объяснил, что на этом лоскутке начертаны иероглифы счастья, которое, по суеверному мнению ва-панцуя, должно было когда-нибудь прийти сюда. И вот оно пришло, долгожданное счастье...

— Людям, которые приносят в дом счастье, дарят вещи из чистого золота, — более твердо, чем прежде, сказал соседу Сяо Батали.

— У нас золота нет, — возразил крестьянин.

— У меня есть! — сказал удэгеец решительно. — Если судьба позволит мне подняться, я подарю им то, что втрое дороже золота... Я подарю им большую семью женьшеня: семь живых корней и один корень спящий. За четырнадцать лет корни хорошо подросли, и тот, восьмой, должно быть, уже пробудился...

Все это было похоже на сказку. Мы уже знали, что старик очень суеверен, и не придали значения его словам. Но нам было радостно, что своим посещением мы вернули ему бодрость и вселили надежду на скорое выздоровление.

Тепло простившись с Сяо Батали, мы вышли на улицу.

Солнце уже перевалило через горный хребет, и по всему близкому горизонту разлилось пламя заката. Облака, скопившиеся за день, неподвижно висели над сопками, местами доставая до них багровыми острыми краями. Но небесный пожар не прибавлял света. Лес в долине был окутан густыми сумеречными тенями. Слабо горевший в лесу костер нашего бивака порою выхватывал из тьмы сизые квадраты туго натянутых палаток, отдельные группы людей, сидевших на траве.

Мы подошли к походной кухне. Повар Кузьмич, пожилой сержант-гвардеец, спрыгнул с повозки, подтянулся, поправил свой белый колпак на голове.

— Ужинать будете?

— После, — ответил командир, — а сейчас, Кузьмич, налейте в котелок борща погуще, прихватите пачку галет, сахару и отнесите вон в ту крайнюю фанзу больному старику.

Мы зашли в палатку к военврачу.

— По-моему, капитан, вы интересуетесь женьшенем? — спросил доктора командир дивизиона.

— Интересуюсь! — не сразу, впрочем, поняв, почему его об этом спрашивают, ответил врач. — За время нашего похода в Маньчжурию мне удалось собрать много интересных сведений о тибетской медицине.

— А искателя женьшеня вам не приходилось встречать?

— К сожалению, не приходилось, — признался доктор.

— Тогда слушайте...

И командир дивизиона рассказал ему о нашей встрече с Сяо Батали. Доктор сразу заторопился, схватил санитарную сумку и отправился в селение.

Он вернулся в лагерь поздно, в одиннадцатом часу, и сообщил, что старик болен неопасно, но он сильно истощен.

— Я сделал ему внутривенное вливание глюкозы. Пока постоим здесь, постараюсь поднять старика.

— Узнали что-нибудь интересное про женьшень? — спросил я.

— Пока еще очень мало. С ним трудно сговориться.

Командир усмехнулся.

— Да, старичок ужасно суеверный.

— Ничего удивительного, сам корень жизни окружен здесь разными легендами.

— Ну, а вы, доктор, верите в чудодейственную силу женьшеня? — спросил командир.

— В восточной медицине женьшень славится как лучшее средство чуть ли не от всех болезней. Однако достать его трудно. И стоит он очень дорого. Поэтому, видимо, мы так мало знаем о чудодейственном корне жизни. Но ведь невозможно допустить, чтобы в Китае, Корее, Японии, Тибете, Индо-Китае и Монголии, где издавна лечат многие болезни женьшенем, люди грубо ошибались. Повторяю, мы просто-напросто слишком мало знаем о лечебных качествах женьшеня...

Командир дивизиона отодвинул папку с бумагами, зажег новую свечу и подсел ближе к доктору. Разговор о женьшене живо заинтересовал его.

— Скажем, в Японии... Японские врачи сравнительно недавно перешли на «латинскую кухню», стали пользоваться последними достижениями европейской медицины, однако они не отказались от женьшеня. Нет сомнения, что женьшень очень сильное лекарственное растение. Некоторые русские ученые уже давно доказали лечебное действие корня. Нужны новые, дополнительные исследования...

— Старик уверяет, — перебил доктора командир дивизиона, — что если умирающему дать несколько капель женьшеневой настойки, он проживет еще долго. Есть здесь истина, доктор?

— Трудно сказать, так ли это. Тут народ относится к женьшеню с суеверным уважением. Кстати, один местный аптекарь говорил мне, что женьшень очень полезен в походах: укрепляет силы, устраняет усталость, даже утоляет голод.

— Нет, брат, моим артиллеристам без котелка борща да без каши перехода не сделать, — засмеялся командир. — Ну, а что же вам рассказывал старичок ва-панцуй? Упоминал ли он о какой-то семье из семи живых корней и одного корня спящего?

Доктор уставился на командира удивленными глазами.

— Нет!

— Ну, так вы ничего и не узнали, дорогой доктор. Ничего.

— Я спросил его, где растет самый ценный, самый лучший женьшень.

— И что же старик ответил?

— «Наша тайга, капитан, много панцуй есть: Улахэ, Ваку, Супутинка...»

— Постойте, постойте... Да это же названия рек в Советском Приморье! — воскликнул командир. — Сейчас поглядим! — Он достал из планшетки карту, разложил ее на фанерном ящике.

Я поднес поближе свечу.

— Вот... Улахэ... Стало быть, самый лучший женьшень растет у нас. Почему же мы так мало знаем о нем? А в Маньчжурии есть панцуй?

— Старик говорил, что уже давно нет. Даже в прежнее время искатели приходили в нашу тайгу за корнем жизни.

— Вот это здо́рово, товарищ капитан медицинской службы. В Маньчжурии мы с вами узнали о русском женьшене. Удивительно!

Вошел дежурный и положил перед командиром дивизиона радиограмму. Майор быстро сложил карту, сунул ее в планшетку и встал.

Мы с доктором вышли из палатки.

Ва-панцуй

Шли дни.

Занятый служебными делами, я постепенно стал забывать о старом искателе. Но вскоре в мою палатку переехал капитан медицинской службы. Каждый вечер он уходил со своим чемоданчиком в селение и возвращался, как правило, в полночь. Придя домой, доктор наскоро ужинал и садился писать. Однажды он сказал мне:

— Старичок ва-панцуй уже совсем хорош. Завтра я выпускаю его на улицу.

Доктор улыбнулся и с гордостью потряс в воздухе довольно объемистой тетрадкой:

— Женьшень! Вот здесь заложено начало моей будущей диссертации.

— По-моему, наиболее важная проблема сегодня — это кровососы, которых вы напустили полную палатку. Боже мой, когда же человечество будет избавлено от комаров и мошкары?

Доктор не обиделся, он согласился, что и комары, особенно малярийные, тоже важная тема для диссертации, однако отныне его мечта женьшень.

— То-то вы все бегаете по вечерам к ва-панцую. Наверно, успели уже выкачать из него не одну страницу о корне жизни. Признайтесь, доктор.

— Признаюсь, что это действительно так, — оживленно ответил доктор, снимая карандашом нагар с оплывшей свечи.

Рано утром к нашему лагерю подошел старик лет шестидесяти пяти, ниже среднего роста, сухопарый, с очень темным, изрытым глубокими морщинами лицом и клиновидной седенькой бородкой. На его неподвижном, почти каменном лице жили одни глаза — глубокие, быстрые, с чуть опущенным, как бы все время ищущим взглядом. На старике был помятый пиджак и черные штаны, заправленные в старые олочи. На голове его красовалась выгоревшая на солнце фетровая шляпа с узкими полями. Он опирался на толстую суковатую палку, которую во время ходьбы ставил не рядом с собой, а немного впереди себя, как это обычно делают старые, ослабевшие люди. Старик курил маленькую трубку, рассчитанную, как у многих местных крестьян, всего на несколько затяжек. Не вынимая трубки изо рта, он все время наполнял ее табаком. Это был удэге Сяо Батали.

— Где большой капитан есть? — спросил он у наших солдат. — Много говорить надо.

В это время из палатки вышел командир дивизиона.

— А-а, товарищ Батали, — произнес он громко. — Молодец, совсем здоров. Очень рад.

— Спасибо, — ответил старик. — Теперь его помирай нету.

— Зачем умирать! Теперь только и надо жить.

Оглядевшись по сторонам, будто не желая, чтобы слушали посторонние, удэгеец сказал:

— Сяо Батали говори надо с тобой. Четырнадцать лет Сяо не говори. Японцы контами[2] делай, — все равно Сяо молчи. Теперь, капитан, говори надо.

Командир дивизиона заметил волнение старика.

— Пойдем, дорогой, ко мне в палатку, будем пить чай и разговаривать.

Спустя четверть часа командир дивизиона, капитан медицинской службы, Сяо Батали и я сидели в палатке. Старик снял шляпу, положил рядом с собой палку и, взяв кружку с горячим, крепким чаем, долго отдувал пар. Сделав несколько глотков, он поставил кружку на ящик, закрыл глаза, собрал глубокие морщины на лбу, задумался. Было такое впечатление, что он собирается рассказать нам нечто очень значительное, хранимое долгие годы в тайне, и это было нелегко ему сделать. Помолчав с минуту, старик тяжело вздохнул и сказал:

— Слушай, капитан...

Вот история, рассказанная нам искателем женьшеня Сяо Батали. Такой сложилась она в моей памяти.

...Лето стояло тогда дождливое и очень неудачное для поисков женьшеня. Но ва-панцуй, как только выдался первый светлый день, решил отправиться в тайгу. Выйдя из своего лесного шалаша, он развесил на тополях лоскутки алого кумача, надписи на которых сделал ему недавно один бродячий писец.

«Господин великий дух гор и лесов, — гласили надписи, — просящему не откажи. Моя мысль сверкает, как чешуя рыбы, как радужные перья фазана, при встрече с незримым. Внемли непорочному сердцу, верному тебе от самого появления на свет. Благослови удачу!»

Сяо Батали шепотом произнес эти слова, надел берестяную шляпу, закрепил ее на подбородке ремешком, вытер костяную палочку, взял посох — и ушел по целине в сторону дальних сопок, смутные очертания которых виднелись в просветах между деревьями. После дождей тайга была чистая, зеленая, и свет полуденного солнца придавал ей особенно торжественный вид. Удэгеец до самозабвения любил Уссурийскую тайгу, где родился и вырос, и каждый раз, когда шел по ней, находил все новые и новые краски. В его душе никогда не затихало восхищение ее богатством, ее могуществом, ее красотою, какие бы трудности ни приходилось преодолевать ему во время долгого пути.

Он был глубоко убежден, что только чистый, ничем не запятнанный человек, с добрыми намерениями и любовью к природе мог найти и выкопать «чудо мира», каким в его понимании был женьшень. Стоит только худому человеку с грязными мыслями увидеть издали корень жизни, как начнут качаться горы, стонать тайга — и женьшень убежит. А из каменных ущелий выйдет царь зверей — тигр — и разорвет худого человека.

Сяо Батали с юношеских лет понимал немногословный, но не всякому дающийся «хао-шу-хуа» — язык тайги: зарубки на деревьях и метки на кустах. Каждая черточка, каждая точка «хао-шу-хуа» имеют свое значение. Условные знаки, сделанные искателями, оставались надолго: их не смывали дожди, не заметали вьюги.

Он шел, надламывая кусты, втыкая мох в развилины веток. Делал топориком зарубки на деревьях — то треугольные, то квадратные, то круглые — и знал, что если другой искатель вступит на этот путь, то непременно вернется и будет прокладывать себе новую дорогу.

Ночь застала его у глубокого распадка, заросшего колючим шиповником. Искатель устал. Руки его были исцарапаны, одежда изодрана. Сяо решил расположиться на ночлег. Постелив на траве короткую барсучью шкурку, он сел, достал из кожаной сумки пампушку, съел половину и закурил. Пока курил, прислушивался к монотонному шуму листвы на деревьях, словно за этим шумом стояло что-то живое и небезопасное. Потом он лег, поджав ноги, чтобы уместиться на меховой подстилке, и тотчас же заснул.

Проснулся он чуть свет, с первыми проблесками зари, и сразу собрался в дорогу, потому что женьшень не любит, когда к нему приходят поздно. Путь искателя лежал к горному хребту, к северным склонам сопок. В позапрошлом году он нашел там небольшой, молодой, корень и оставил его дозревать. Сяо тщательно огородил корень колышками. Измерил локтем расстояние от ближайшего отмеченного зарубкой кедра до женьшеня — вышло семь локтей, — затем настолько же протянул линию дальше за корнем и на том месте положил бревно. Как раз на половине линии от бревна до кедра и рос заветный женьшень.

И вот Сяо решил наведаться к корню, посмотреть, жив ли он, а заодно окурить дымом затес на памятном кедре. «Выжиг» будет говорить, что ва-панцуй приходил сюда вторично, и если случайно в это место забредет другой искатель, то не тронет чужого корня.

Женьшень не любит яркого солнца. Ему хватает и того рассеянного дневного света, который проникает сквозь густые сплетения ветвей. Он никогда не селится в долинах и на других открытых местах, где часто меняется температура воздуха и где в зимнее время дуют ледяные ветры. Он избегает сырости и в то же время не переносит засушливых мест.

Этот привередливый затворник выбирает глубокие пади, ущелья, защищенные почти непроницаемой стеной леса.

Но дружит женьшень не с каждым лесом. Он любит кедровый, в крайнем случае — смешанный лес, где больше всего хвойных и лиственных пород. В пихтовниках почти никогда не найти женьшеня. А если и забредет корень жизни в ельник, то лишь в то место, где изредка попадается кедр.

Есть и враги у женьшеня. И самый страшный из них — «чертово дерево». Внешне очень похожее на женьшень, оно, как бы сгорая от зависти к нему, идет за корнем жизни и вытесняет его. И женьшень уходит от «чертова дерева» как можно дальше. Женьшень могут испортить и ветер, и дождь, и тяжелая кедровая шишка со спелыми орехами, грузно упавшая с высоты, и даже такое маленькое насекомое, как муравей. Тогда панцуй засыпает, прекращает свой рост, и спит долго, как говорит Сяо, — шестьдесят зим, пока заботливая рука искателя не освободит корень от посторонней тяжести, не разбудит его. Случается, что корень просыпается и сам...

Сяо Батали, услышав шум воды, остановился. Ему захотелось пить. Подойдя к роднику, он долго пил чистую студеную воду. Сразу прибавилось сил. Чтобы запомнить место, где находится родник, Сяо сделал топором несколько отметин на дереве. Он не знал, пойдет ли когда-нибудь снова этим путем, но здесь могли пойти другие искатели или охотники. Он мысленно даже представил себе тех людей, которые, утомившись вот так же, как он, склоняются над чистой струей, сгоняют усталость с лица. В своем таежном шалаше Батали всегда оставлял немного рису, соли, несколько лепешек, пучок сушеной черемши. Дверь от шалаша никогда не запиралась; каждый мог зайти утолить голод, разжечь огонь, переночевать на медвежьей шкуре.

Перебравшись через крутые завалы бурелома, таежник подошел к горному хребту. Тут он замедлил шаг. Его зоркий, все время ищущий взгляд скользил по зарослям. Временами он раздвигал их посохом. Сяо взобрался на каменистую сопку, постоял несколько минут на вершине, закурил. Днем он никогда не отдыхал сидя: стоит присесть на барсучьей шкурке, сразу начинаешь испытывать усталость и незаметно дремать. Для сна хватало и ночи. Днем нужно было искать, искать с неослабевающим напряжением.

Покурив, Сяо спустился в падь, сплошь заросшую колючими аралиями. Оступившись, он спугнул целый выводок фазанов; птицы выпорхнули чуть ли не из-под ног его, шумно захлопали червонными крыльями, тревожно закружились над падью. Сяо Батали долго извинялся, говорил птицам разные утешительные слова. Когда они, успокоенные, стали садиться, глаза удэгейца заблестели от радости.

— Чего боитесь? Стрелять не буду, — ласково заговорил он, словно винился, что потревожил птиц. Он высоко поднял свой посох, показывая, что не вооружен. — Ва-панцуй добрый человек, бояться не надо...

И он пошел дальше, разгребая густую зелень, внимательно осматривая ее, насколько хватал глаз. Недаром сородичи говорили, что у Батали взор сокола, ухо зайца, чутье волка.

Заметив вдали кряжистое дерево с темным глубоким дуплом в стволе, Сяо подумал, не кумиренка ли здесь какого-нибудь ва-панцуя. Если кумиренка, то следует немедленно свернуть в сторону, пробить себе другую тропинку. Он посмотрел вокруг и, не найдя на деревьях никаких отметин, успокоился. Здесь еще не ступала нога человека. На всякий случай он положил в дупло кусок пампушки, а остальное решил съесть. В эту же минуту взгляд его выхватил из густого сплетения трав и кустарников ярко-зеленые листочки женьшеня. Искатель вздрогнул, глаза у него расширились, на лбу выступил пот.

— Панцуй! — произнес он, и челюсти, жевавшие жесткую пресную пампушку, остановились, будто вдруг окаменели.

Не поверив глазам, искатель принялся настойчиво разгребать заросли, медленно, осторожно продвигаясь вперед. Да, это был панцуй!

Сяо Батали бросил посох, опустился на колени, склонил голову и дрожащим голосом произнес:

— Не уходи от меня, панцуй! Я пришел сюда с открытым сердцем, с добрыми мыслями. Дай мне прикоснуться к тебе чистыми руками, не запятнанными ничем худым. Пусть свидетельствует небо, что жил я честно, ни разу не совершив греха. Моя любовь к ближнему не знает предела!

Уверенный, что панцуй внял его словам, Сяо открыл глаза и осмотрел корень. Это был старый, пятилистный женьшень. Листья были у него пятипальчатые, похожие на раскрытую ладонь человека. Стебель достигал почти до пояса искателя, и Сяо Батали сразу же определил великую ценность находки. Не торопясь, он расчистил место вокруг корня — вырвал траву, снял у основания стебля довольно плотный слой полусгнившей хвои. Потом поднялся и долго осматривал сопки, деревья, росшие на крутых склонах, расположение теней от деревьев, заметил, сколько солнечного света проникает сквозь тенистые кроны... Самый искусный топограф не изучил бы так местность, как это на глаз сделал Батали. Отныне район, где найден женьшень, надолго, если не на всю жизнь, запечатлеется в памяти искателя.

Батали решил определить возраст корня, хотя и так знал, что пятилистный корень не может быть молодым. Даже двадцатилетний женьшень часто дает три, редко четыре листика; значит, пятилистный корень — панцуй-упие — по крайней мере вдвое старше трехлистного. Но Сяо любил точность и никогда не определял возраст женьшеня по листьям, ибо не каждый год листья прибавляются равномерно, а чаще всего появляются только доли, слагающие лист. Есть два других, более верных способа узнавать возраст женьшеня: по кольцам на теле корня и по рубчикам на его шейке, остающимся ежегодно после опадения стебля. Но, чтобы увидать кольца, нужно выкопать из земли весь корень. Ждать долго. А чтобы оголить шейку и сосчитать рубчики, достаточно слегка подкопать ее. И он приступил к делу...

Осторожно разрыхлив почву вокруг стебля, подкопав немного шейку, искатель склонился к самой земле и стал считать рубцы. Насчитал тридцать три рубчика. Не поверил, стал считать снова. «Потом, когда выкопаю, пожалуй, еще проверю по кольцам», — решил он про себя.

Сяо начал выкапывать корень. Присев на корточки, снял с пояса костяную палочку — «панцуй цянь-цзы» — и, не торопясь, в пяти локтях от стебля стал разрыхлять почву. Он знал, что у этого корня очень далеко протянулись нитеобразные мочки, и, чтобы не повредить их, следует начать выкопку как можно дальше. Сяо был весь поглощен работой. Трудно найти женьшень, но трудно и извлечь его из земли, не повредив. Малейшая неосторожность может обесценить корень. У Сяо Батали этого никогда не случалось. Корни его всегда были здоровыми, плотными, в меру бородатыми и ценились скупщиками высоко.

Костяная палочка ходила в руках ва-панцуя то медленно, как часовой маятник, то быстро, как челнок в швейной машине. Он держал «панцуй цянь-цзы» легко и уверенно, как скрипач держит смычок. Работая таким образом, искатель спустя час приблизился к самому стеблю. Оголив его у основания, Сяо очистил от земли головку, потом шейку корня, которая была подземным продолжением стебля. Откопав наполовину тело корня, он стал внимательно рассматривать его. Большое количество коричневых колец на теле подтверждало солидный возраст женьшеня. Сяо Батали вынул корень из земли, слегка встряхнул и несколько минут держал на весу, не отводя от него восхищенных глаз.

Это был мужской корень с двумя отростками вверху — руками и с двумя разветвлениями внизу — ногами, поразительно похожий на человека.

Сяо Батали достал из кармана клубочек, оторвал от него шелковую нитку, туго натянул ее на рогатину и стал счищать с корня прилипшую землю. Делал он это очень осторожно, едва прикасаясь шелковой тетивой к нежному телу женьшеня.

Покончив с очисткой и положив корень на траву, Батали стал думать, как лучше упаковать его. Обычно он делал конверты для упаковки женьшеня из кедровой коры, но для пятилистного корня хотелось приготовить конверт помягче, лучше всего из бересты. Срезав с высокоствольной березы небольшой лист коры, искатель сложил его в виде конверта, устлал мохом и только что выкопанной землей. Подобрав длинные мочки, Сяо спрятал женьшень в конверт, перевязал конверт бечевкой.

Наземные части — стебель и листья — искатель сжег на костре, чтобы они не остались под дождем и не завяли. Женьшень, по суеверному убеждению удэгейцев, растение бессмертное, и оставлять без присмотра даже отдельные его части нельзя. Когда стебель и листья сгорели, Сяо раскидал костер и затоптал каждую искорку, ибо на месте лесного пожара никогда не вырастет новый женьшень.

Сяо Батали очень устал от напряженной работы. Вытерев рукавом потное лицо, он сел на траву и закурил. В душе его творилось непонятное. То его охватывала радость, то вдруг становилось грустно. Сяо долго не мог разобраться в собственных чувствах.

Это был первый упие, найденный им за последние десять лет. В прошлом году он нашел два тантаза — трехлистных корня. В позапрошлом — тот молодой корешок, который он оставил в тайге для дозревания. Сяо подумал о том, как встретят его в Имане или в Хуту скупщики, — и лицо искателя выразило решимость. Нет, теперь он не даст себя обмануть. Он запросит за упие настоящую цену и всю выручку принесет жене.

Юношей Сяо Батали вместе со своими сородичами из маленького удэгейского стойбища Сосоли начал промышлять женьшень. Он провел в тайге более двадцати лет, стал пожилым человеком, но до сих пор не нажил себе никакого богатства. Когда он поздней осенью возвращался из тайги в селение, где осталась его жена, он приносил ей так мало денег, что им едва хватало, чтобы прожить зиму. А если сосчитать, сколько золота и серебра получили скупщики за все корни, которые за эти годы выкопал Сяо в устьях таежных рек, то этого богатства хватило бы на то, чтобы выстроить небольшой дворец. Но зачем Сяо Батали дворец? Он лучше роздал бы деньги бедным людям в своем селении, которые, так же как его жена, от зари до зари хлопотали на крошечных полях.

Нет, упие он просто так не продаст, — твердо решил Сяо и уже собрался было в обратный путь, но близость вечера остановила его.

Ночная тайга обманчива, она всегда вызывает чувство страха. Сяо показалось, что сгустившиеся сумерки навсегда закроют перед ним все тропинки и ему уже не выбраться из тайги. Он судорожно схватил топорик и наугад принялся надрубать стволы ближайших деревьев, что следовало бы сделать перед тем, как приступить к выкопке панцуя. Уже одно то, что Сяо Батали забыл об этом, показалось ему плохим предзнаменованием.

Едва он вернулся на прежнее место, как перед его взором возник ва-панцуй Ли Фу — старый товарищ Сяо. Прошлой осенью, когда Ли Фу возвращался из тайги с дорогим пятилистным корнем женьшеня, его подстерег на дороге и подстрелил хищник-хунхуз. Сяо не поверил видению. Он протер глаза и осмотрелся: везде стоял Ли Фу. Высокий, худой, в новых улах, он смеялся, раскрыв большой беззубый рот. Страх, великий страх испытал Сяо Батали. Он упал на траву и зарыдал...

Когда он немного успокоился, то заметил, что сумерки еще более сгустились. Он прилег на короткую барсучью шкурку, но спалось ему плохо: было сыро, холодно, одежда на нем изорвалась, только берестяная шляпа сохранила свой прежний вид.

Его все время беспокоил конверт с женьшенем. Сяо сперва положил его рядом с собою, справа, затем переложил на левую сторону — и все как-то было нехорошо.

Уже засыпая, он обхватил конверт руками, крепко прижал его к груди.

Рано утром искатель решил непременно выйти к тому роднику, где побывал вчера. Он считал, что если путь к корню был такой удачный, то не менее удачной окажется и обратная дорога.

К исходу дня Сяо Батали находился уже в двух часах ходьбы от своего шалаша. Здесь, куда бы он ни ступил, виднелись на деревьях его отметки. Сяо решил провести в шалаше день — два, отдохнуть, а затем уж отправиться в Иман или — через Уссури — в Хуту. Он даже подумывал, не добраться ли ему до Гирина, где жил знакомый аптекарь, которому Сяо в свое время продал несколько корней женьшеня.

Вскоре он увидел свои лоскутки ка деревьях, и настроение его поднялось. Сяо Батали повернулся к ярко пылавшему закату солнца и шепотом произнес:

— Господин великий дух гор...

В эту минуту тайга огласилась негромким выстрелом, оборвавшим лесную молитву искателя. Кто-то быстро подбежал к упавшему Сяо Батали, обшарил его и, забрав берестяной конверт, мгновенно скрылся в лесных зарослях.

Сяо очнулся в темноте, не понимая, что с ним произошло. В ушах стоял звон, левое плечо страшно ныло, словно кто-то навалил на него огромную тяжесть. Хотелось пить, и он припал сухими губами к листьям папоротника, обильно смоченным ночной росой. Открыв глаза, он опять увидел Ли Фу. Приятель стоял под деревом, сложив руки на груди, и улыбался. Сяо позвал его, но Ли Фу не двинулся с места. Тогда Сяо Батали уперся руками в землю и, превозмогая боль, поднялся, шагнул к приятелю. Но тот мгновенно исчез. Батали крикнул, зашатался, упал. Ночное протяжное эхо разнесло его крик по тайге.

Сяо не помнит, как нашел его на рассвете русский охотник, как положил поперек седла и увез в Иман. Когда искатель пришел в себя, то долго не верил, что находится в комнате, лежит на мягкой постели и что красивая русская женщина поит его с ложечки брусничной настойкой.

Охотника, который спас Сяо Батали, звали Никита Иванович.

Четырнадцать лет разлуки

Удэгеец пролежал в доме Никиты Ивановича больше месяца. Пуля бандита пробила искателю плечо, повредила ключицу. Однако он стал быстро поправляться. Знакомый ва-панцуй принес ему корень женьшеня. Сяо настоял корень на водке и регулярно три раза в день пил целебный настой. Выпив рюмочку перед едой, он каждый раз добавлял в бутылку ровно такую же порцию водки.

Сяо чувствовал, как возвращаются к нему силы. Рана затянулась. Чтобы не дать руке онеметь, удэге каждое утро носил воду из колодца, колол дрова, смастерил даже новый курятник.

Клавдия Константиновна, жена Никиты Ивановича, пробовала протестовать, но Сяо только улыбался и находил для себя все новые и новые дела.

— Ты, мадама, сиди, Сяо сам работай могу, — говорил он.

Искатель решил, что, как только наступят заморозки, он отправится в Гирин, займет у знакомого аптекаря Лао Ю-тяо денег и купит подарки Клавдии Константиновне. Он уже прикидывал в уме, какого цвета шелк — голубой или зеленый — больше всего пойдет к ее белому с легким румянцем лицу, какие приколки — сапфировые или агатовые — лучше украсят пышную ее прическу. Когда однажды Никита Иванович в шутку заметил, что Сяо не иначе как влюбился в Клаву — только и ходит за ней, не дает ей ничего поднять и принести, — ва-панцуй, не умевший лгать, простодушно признался в своих добрых чувствах к «мадаме».

Выздоровев, Сяо Батали простился с русскими друзьями, ушел в Маньчжурию, но уже через месяц снова вернулся в Иман. Он принес столько разных подарков, что Никита Иванович и его жена не на шутку рассердились.

Но Сяо Батали слушать ничего не хотел, прикладывал ладонь к сердцу и улыбался.

— Не говори худо, Никита. Батали твои слова понимай нету.

Шло время. Батали по-прежнему промышлял женьшень. Что ни осень, приносил он в Иман два — три корня. Однако удачи, которые сопутствовали ему, не изгладили из памяти ту страшную ночь в лесу. Сяо стал более суеверным, более осторожным, чем прежде; он протоптал в тайге новые, секретные тропинки, несколько изменил знаки «хао-шу-хуа», разрушил старый шалаш, в котором прожил почти двадцать лет. Глубоко в зарослях, в небольшом каменистом распадке Сяо поставил новое жилище. Он не развешивал больше на деревьях алых лоскутков с иероглифами лесной молитвы, а в дуплах трех больших тополей соорудил кумиренки с крошечными фигурками добрых богов Онку и Эндури. Прежде чем садиться за еду, он кормил удэгейских богов — клал перед каждым по куску лепешки или пампушки.

Как бы ни промокала на нем одежда во время ходьбы по лесу, он сушил ее только после того, как женьшень был уже найден и выкопан. Сяо брал с собой в тайгу червонного петуха, и тот будил его с первой утренней зорькой. А если день был удачным, он резал петуха, зарывал его в горячий пепел костра. Съедал он всего лишь ножку или крылышко, остальное мясо выставлял на видном месте для царя лесных зверей — тигра. Теперь, когда случалось ва-панцую увидеть ночью плохой сон с дракой, он немедленно покидал это место ночлега и уже больше никогда не возвращался к нему...

И вот однажды, проснувшись среди ночи, искатель быстро затоптал костер, схватил свой мешок, посох и побрел в глубь темного леса, над которым слабо светили звезды. Когда на горизонте поднялась заря, Батали дошел до горного перевала. Отдохнув немного, ушел дальше. А в полдень, когда на растительности немного высохла роса, по своим старым зарубкам на деревьях приступил к поиску женьшеня. Этот день, несмотря на плохой сон ночью, оказался для искателя самым счастливым в его жизни. В устье реки Ваку, неподалеку от распадка, где когда-то было его родное стойбище, Сяо Батали набрел на большую семью молодых корней женьшеня.

Было это в августе 1927 года. Убедившись, что поблизости никого нет, Батали принялся внимательно изучать место, где росли корни. Положив у одного из них камень средней величины, он долго разгребал заросли, осмотрел довольно большое расстояние в окружности. Вскоре Сяо обнаружил еще один корень, без наземных ростков, спящий. Искатель осторожно раскопал вокруг него землю и увидел поврежденную шейку.

Сяо Батали выполол вблизи корня посторонние травы, убрал несколько кедровых шишек, видимо упавших с большой высоты на женьшень и повредивших его, затер щепоткой земли больное место на шейке. Теперь, должно быть, корень проснется.

Семья женьшеня состояла из семи здоровых, живых корней в возрасте пяти — шести лет. Спящий, судя по прежним рубцам на шейке, был постарше, но «сон» задержал его рост. Сяо Батали не сразу решил, как поступить с молодыми корнями. Мелькнула мысль: пересадить их поближе к своему шалашу, чтобы через несколько лет, когда они достигнут зрелого возраста, без особых хлопот выкопать корни. Но пересаженный корень скупщики брали неохотно. У него уже нет той целебной силы, какую содержит в себе непересаженный женьшень. А для искателя пять — шесть лет ожидания не такой уж большой срок.

В восточной медицине считалось — и Сяо хорошо знал это, — что только десятилетние корни полностью приобретают свои целебные свойства.

Сяо Батали вспомнил, как лет пятнадцать назад он пересадил молодой корень и как трудно было сбыть его скупщикам. Нет, с этим богатством шутить нельзя.

И он решил оставить женьшень на месте.

Он сделал на деревьях зарубки, надломал вблизи женьшеня кусты, обнес каждый корень заборчиком из колышков.

В это время дважды прокричал петух. Сяо решил, что петух напоминает о себе, и, недолго думая, скрутил ему голову. Потом стал разводить костер.

Подкрепившись, искатель напился воды из речки, лег отдохнуть.

Тут он вспомнил о жене, которую не видел две зимы. Ли была добрая женщина; несмотря на долгие разлуки с мужем, всегда ласково встречала его, ухаживала за ним. В последний раз, когда Сяо прощался с ней, Ли жаловалась на свое здоровье, с трудом справлялась с работой на своем крохотном огороде. Сяо Батали отдал ей деньги, вырученные за трехлистный женьшень, перекрыл дерном протекавшую крышу избушки, переложил кан, заготовил вдоволь дров. Словом, сделал все, чтобы облегчить жене одинокую жизнь. Прощаясь с ней перед уходом в тайгу, он пообещал в скором времени вернуться, но не сдержал свое слово. «Пора, пожалуй, сходить домой», — подумал Сяо Батали.

И он стал строить счастливые планы: когда получит за семью женьшеня много денег, то разумно распределит выручку, чтобы ее хватило до конца жизни. «Куплю двух мулов, арендую участок хорошей земли...» — думал Сяо Батали, с наслаждением покуривая трубочку.

Он твердо решил спрятать глубоко в сердце тайну о счастливой находке. Место здесь глухое, нехоженое, а если туда и забредет какой-нибудь искатель, то увидит «хао-шу-хуа» и не тронет корней.

Таков священный закон тайги.

Зимой Сяо Батали покинул тайгу. Он пришел в родное селение и, к ужасу своему, застал Ли на смертном одре.

Соседи обрадовались возвращению Сяо. Все-таки жену похоронят не чужие люди, а законный муж. Но денег, чтобы купить жене приличный гроб и воздать умершей надлежащие почести, у Сяо не было. Все его надежды были связаны с будущим, когда подрастут заветные корни.

Сяо Батали решил немного пожить в своей избушке. Его просили об этом и соседи, которым ва-панцуй частенько помогал, когда после долгих странствий по тайге, выручив кое-какие деньги за свои корни, возвращался в селение. Подумав, Сяо согласился. Он, конечно, не рассказал им, что торопиться ему теперь незачем, что там, в глухой тайге, в устье реки Ваку дозревает его великое богатство...

И Сяо Батали, впервые за долгие годы бродяжничества, зажил оседлой жизнью. Первое время он очень томился, тосковал, но мало-помалу стал привыкать к новой обстановке.

Так, ожидая и надеясь, он прожил в селении несколько лет. А когда однажды подумал, что пора сходить в тайгу проведать семью женьшеня, и совсем было собрался в путь, то услышал от знакомых, что границы Советского Приморья стали непереходимыми. Сяо Батали вначале не поверил слухам. «Не может этого быть, — рассуждал он сам с собой, покуривая трубочку, — ведь родина моя не здесь, в маньчжурском селении, а там, в Уссурийской тайге, где когда-то стояло наше родовое стойбище. Все наши сородичи-удэхэ до сих пор живут и на Бикине, и на Самарге. Женившись на Ли, я только на зиму приходил сюда в селение, а теперь, когда я стал одинок, что мне мешает вернуться к своим сородичам?»

Однако вскоре Сяо Батали убедился, что слухи, распространяемые людьми, справедливы.

В 1931 году японцы оккупировали Маньчжурию. Одно за другим занимали они приграничные селения и в конце лета нагрянули в деревню, где жил Сяо Батали. Вдоль русского берега Уссури на страже границы стояли солдаты в зеленых фуражках. Они охраняли священный рубеж своей Родины от японских самураев.

Сяо Батали понял, что все надежды его рушатся, что, может быть, уже никогда не придется ему побывать в родной Уссурийской тайге и выкопать свои заветные корни женьшеня...

Потянулись тревожные дни. Селение притихло, замерло, словно оделось в траур.

Оккупанты ввели свои законы, один жестче другого. С наступлением темноты никто из жителей не имел права выйти на улицу. За нарушение — расстрел! Чтобы сходить в соседний городок, нужно было брать пропуск. За нарушение — расстрел! При встрече с чинами японской армии крестьяне должны были снимать шапки и кланяться. За неисполнение — сто бамбуковых палок!

Мир сузился до размеров фанзы и маленького двора. Но и здесь было неспокойно. Подгулявшие солдаты врывались и в фанзы — грабили, отбирали последние пожитки. Дом, над которым развевался флаг Ямато — красный круг на белом полотне, — люди обходили с опаской. В любую минуту мог оттуда выйти самурай и надругаться, ударить, схватить и увести в подвал, где людей нещадно мучили, пытали...

Однажды среди ночи кто-то грубо постучался к Сяо Батали. Он слез с кана, засветил жирничок и подошел к окну. Он подумал, что у соседей случилась беда и его, Сяо, зовут на помощь. Но едва ли так грубо соседи могли стучать ночью. Кто-то сильно рванул дверь, и Сяо понял, что это явились японские солдаты.

— Быстро, в жандармерию! — приказал один из них.

Сяо никак не мог понять, почему его, тихого человека, ничем не нарушившего жестокие законы, вдруг зовут в жандармерию. Или кто-нибудь донес на него, что он нездешний? Нет, этого не могло случиться! Он жил по соседству с такими же бедными, как он, людьми, жил дружно, при случае помогал им. Он хотел было сказать, что японцы, видимо, по ошибке попали к нему, но солдаты не дали ему открыть рта и грубо вытолкнули на улицу.

Офицер, к которому его привели конвойные, усадил Сяо за стол, любезно угостил сигаретой и даже справился о его здоровье.

— Ты, я слышал, искатель женьшеня? — спросил офицер.

— Да, ва-панцуй, — тихо ответил старик.

— Много ли у тебя корней?

Сяо Батали не хотел говорить, что у него хранится один заветный корень, спрятанный к старости или на случай болезни.

— Ва-панцуй редко когда оставляет корень себе, — сказал Сяо, впервые в жизни солгав.

— Когда в последний раз был в Имане?

— Четыре года назад, — Сяо Батали не видел ничего предосудительного в вопросе японца и в таком своем ответе.

— Хорошо знаешь дорогу в Иман?

— Как не знать...

— Знакомых в Имане у тебя много?

Сяо Батали сразу смекнул, к чему клонит японец, и решительно заявил:

— Нету меня там никаких знакомых, господин офицер. Я все годы проводил в глухой тайге, вдали от людей. Искал женьшень. Вам должно быть известно, господин офицер, что божественный корень жизни не допускает к себе посторонних...

Но японец, казалось, не слушал. Он достал из ящика стола написанную по-русски бумагу, положил ее перед Сяо Батали.

— Это письмо написано как будто от твоего имени, старик. С ним пойдет на русский берег один наш человек. Ты укажи нам адрес твоего знакомого, чтобы встретил нашего человека, приютил, рассказал, что нужно. Понял?

Сяо Батали насторожился.

— Ну, как, старик?

Сяо закрыл глаза. Лицо его побледнело, губы вздрагивали.

— Здесь написано, что податель этой бумаги твой хороший друг, ва-панцуй, и ты просишь твоего знакомого в Имане на несколько дней приютить его...

Удэгейцу стало жутко от этих слов.

— Никто не поверит этому, — произнес наконец Сяо дрожащим голосом. — В долине Имана давно нет женьшеня. Спросите моих соседей, они скажут, что четыре года назад я вернулся из Имана и с тех пор ни разу не выходил на поиски панцуя...

— Кто знает, есть или нет в долине Имана женьшень, — сразу изменив прежний тон, грубо произнес офицер. — Русские никогда не занимались поисками женьшеня. Среди них нет искателей.

— Есть, господин офицер. Я встречал в тайге русских искателей. Они не хуже нас знают секреты божественного растения.

Японец опять прервал Сяо Батали:

— Выбирай: сто иен в награду и обеспеченная старость или публичная казнь на площади... — Офицер потряс волосатым кулаком.

Сяо Батали, как только переступил порог жандармерии, понял, что все счеты с жизнью покончены, и поскольку терять ему уже было нечего, то решил остаться твердым до конца. Он поднялся и решительно заявил:

— Я старый, больной человек... Я честный ва-панцуй и не буду обманывать русских...

Офицер выскочил из-за стола и грубо усадил Сяо на место.

— Бунтовать?! — закричал он. — Окунава, в подвал эту старую собаку!..

В комнату вбежал коротконогий солдат, схватил старика и потащил за собой.

Сяо, очнувшись, не мог шевельнуть пальцами, плечи и спина омертвели, а на губах запеклись капли крови. В подвале было темно и сыро. Кто-то мерно шагал взад-вперед у наружной стороны дверей.

Удэгеец попробовал подняться, но руки с распухшими пальцами не действовали. Он повалился на спину, закрыл глаза...

Придя немного в себя, стал обдумывать свое положение. Он представил себе, как японцы ведут его со связанными за спиной руками на площадь, как сгоняют народ к месту казни... Потом мысли его вернулись к тем счастливым дням, которые он провел в доме Никиты Ивановича. В мыслях возникла Клавдия Константиновна. Вот она склонилась над больным Батали и поит его с ложечки брусничной настойкой. Вот она перевязывает ему плечо белоснежной марлей... И теперь этот самурай предлагает ему совершить подлость против добрых русских друзей. Нет, лучше принять смерть, чем согласиться на такой поступок.

Батали стал размышлять, что бы такое сказать людям на площади перед своей казнью. Быть может, раскрыть им тайну о семье женьшеня?

Потом ва-панцуй подумал: «А хорошо ли растут корни? Не заснул ли какой-нибудь из них? Пробудился ли уже тот, спящий?.. Должно быть, пробудился». Ведь Сяо расчистил вокруг него место, затер свежей землей начавшую гнить шейку...

«Уж никогда не ходить мне по лесным тропам...» — с горечью подумал Сяо.

И он с болью в душе пожалел, что перед уходом из тайги не рассказал о своей счастливой находке Никите Ивановичу.

Пришел Окунава, засветил фонариком. Сяо лежал неподвижно.

— Ну, как, старичок, живешь? — ухмыляясь спросил Окунава. — А ты, оказывается, крепкий. Скажи, старик, какая цена тому корню, что был припрятан у тебя под котлом, вмазанным в кан?

Сяо Батали понял, что японцы снова приходили к нему с обыском, выломали котел из кана и нашли корень.

— Скорей казните меня, — с горечью произнес Сяо.

Окунава засмеялся.

— Капитан Мацуоки говорит, что ты ценный для нас старичок. — Японец шагнул к дверям и крикнул часовому: — Фурусима, окати его как следует, пора старику подниматься!

Фурусима вошел с ведром, размахнулся, опрокинул на Сяо поток холодной воды. Старик чуть не захлебнулся, а когда отдышался, то вдруг почувствовал облегчение.

Днем его снова повели к капитану Мацуоки.

В точности повторился вчерашний разговор, но на этот раз Сяо Батали решил не произносить ни слова. Капитан говорил, а ва-панцуй молчал. Капитан горячился, а Сяо глядел на него в упор отсутствующим взглядом.

Кончилось тем, что удэгейца к вечеру отпустили домой, предупредив, что, возможно, его скоро опять вызовут в жандармерию.

Почти час добирался старик до своей избушки. Хорошо еще, что нашел на дороге палку, а то бы и до вечера не дойти ему.

Долго не мог оправиться от пыток ва-панцуй. Его навещали соседи, делились тем немногим, что у них было. То принесут лепешку, то немного вареных бобов, то гаоляновой похлебки. Сосед убрал у Сяо огород, натаскал немного дров в избушку.

Вот если бы иметь сейчас корень женьшеня! Сяо как-нибудь раздобыл бы водки, настоял бы корень и пил по рюмке три раза в день, как тогда у Никиты Ивановича.

Ничего не поделаешь, лишь бы только японцы опять не пришли за ним. Второй раз ему уже не вынести пыток. Но что бы с ним ни делали, он никогда не согласится на предложение Мацуоки. Лучше смерть в муках, чем такой позор! Разве для того он жил, трудился, месяцами пропадал в тайге, терпел лишения, чтобы стать презренным предателем?

Спустя месяц его снова вызвали в жандармерию. Он надел свой единственный праздничный халат, новые улы, фетровую шляпу, решив умереть в этой одежде, чтобы она не досталась японским солдатам.

Окунава встретил его у входа и сразу же повел в кабинет к капитану. Мацуоки странно улыбнулся одними губами и поманил удэгейца пальцем к столу. Сяо подошел, снял шляпу.

— Садись! — Мацуоки указал на стул.

Японец молча докурил сигарету.

— Недавно мы послали в Иман одного человека, — растягивая слова и не глядя на Сяо, сказал капитан. — Вот уж десять дней, как мы ждем его обратно, а его все нет...

Старик ничем не выдал своей радости от этих слов.

— Наверно, сбился с пути, — пряча глаза от Сяо, продолжал Мацуоки. — Так вот, старик, укажи нам тайные тропинки на ту сторону. Ты должен знать...

— Я спускался вниз по Уссури на лодке до Хуту, а оттуда напрямик в Иман. Мне незачем было скрываться от русских. Ва-панцуй не имеет плохих намерений, душа его чиста, потому что худого человека, с грязной душой женьшень не допускает к себе.

Мацуоки задумался. Батали показалось, что его слова убедили офицера. Старый искатель мысленно торжествовал: «Значит, тайные тропинки, ведущие на русскую сторону, не будут известны!»

Стараясь разгадать, что выражало замкнутое лицо капитана Мацуоки, ва-панцуй подумал, разрешат ли оккупанты похоронить его, Сяо, рядом с женой у подножия сопки, неподалеку от кумирни. Он перебрал в памяти все годы своей жизни, старался найти хоть один день, прожитый не так, как подобает жить честному человеку, но не нашел такого дня. И сердце ва-панцуя преисполнилось радостью.

— Хорошо, — выйдя из недолгой задумчивости, сказал офицер. — Тогда скажи: кто знает тайные тропы на русский берег?

— Я думаю, что никто не знает, — спокойно ответил удэге. — Я единственный ва-панцуй в этом селении. Другие люди, как мне помнится, никогда не ходили на русскую сторону.

Сяо Батали был готов к тому, что Мацуоки, как и в прошлый раз, стукнет кулаком по столу, позовет Окунава и тот потащит Сяо в темный подвал. Но, к своему великому удивлению, он услышал от капитана совсем другие слова:

— Как твое здоровье, старик? Ты, говорят, был болен?

— Да, господин капитан, всего несколько дней, как я поднялся с кана, — ответил Сяо и почувствовал, как на лбу у него выступили капли холодного пота.

— Выздоравливай, ты скоро нам опять будешь нужен, — с прежним спокойствием произнес Мацуоки. — Иди!

Сяо Батали, ничего не понимая, неторопливо вышел на улицу.

Считая себя обреченным, он несколько дней не принимал никакой пищи, прося у богов легкой смерти. Потом соседи уговорили Сяо покушать, ибо человеку грех отказываться от еды, которую приносят в дом добрые люди.

Японцы, однако, больше не беспокоили старого удэге.

Он жил тихо, замкнуто, как жило при оккупантах большинство людей в селении. Когда кто-нибудь из соседей шепотом рассказывал ему разные новости, Сяо делал вид, что не слышит.

Так проходили годы: однообразно, тоскливо. Иногда было что поесть, иногда не было ничего. Сяо возделывал во дворе две грядки, сажал лук, морковь, помидоры, а когда удавалось сохранить несколько горстей бобов, засевал ими еще полгрядки. Всего этого, конечно, не хватало на зиму, но приходилось мириться, — у других было еще хуже.

В последнее время Батали все чаще и чаще думал о корнях женьшеня, оставленных им в устье родной Ваку.

Он ложился и вставал с этой мыслью.

«Да, хорошо, наверно, подросли мои корни. Каждую осень они осыпали на землю семена, и теперь уже там не семь корней, а трижды по семь. Те шестилетки стали взрослыми, дорогими, а рядом с ними выросли молодые... Какое богатство! Какое сокровище! Если даже считать, что все они вместе потянут самое малое двести лан, то сколько же серебра или золота можно за них выручить? Ведь один лан женьшеня стоит здесь три лана золота или двести лан серебра!»

Сяо Батали так и не сосчитал сколько: голова кружилась.

А годы все шли. Каждый прожитый год стоил много здоровья, много сил... Провожая каждый старый год и встречая новый, ва-панцуй всякий раз удивлялся, что боги все еще даруют ему жизнь.

Но однажды наступил день, когда он почувствовал себя таким слабым, что не мог подняться с кана.

— Спасибо, капитан, доктор мало-мало поднял Батали, — заключил он свой рассказ и протянул худую смуглую руку капитану медицинской службы.

Тот очень смутился.

— Да что вы, товарищ, ведь это мой долг...

Удэгеец встал, выпрямился и, обращаясь к командиру дивизиона, громко сказал:

— Бери панцуй, капитан. Ваку будешь, гляди — на кедрах хао-шу-хуа есть. Его Сяо Батали топориком писал. Самое-самое устье Ваку. Много там панцуй будет... Бери, капитан!

— Устье Ваку? — Командир дивизиона достал из планшетки карту. — Вот она, Ваку.

Сяо склонился над картой и долго разглядывал короткую извилистую линию, бегущую среди сопок и леса. Он, казалось, застыл в этой позе. И вдруг старик, неожиданно отстранившись, горько задумался. На лбу его резко собрались морщины, в глазах заблестели слезы.

— Что с вами, товарищ Сяо? — спросил командир дивизиона. — Садитесь, успокойтесь... Вы еще сами сможете пойти к устью Ваку. Вернетесь к своим сородичам, в свою родную тайгу и снова будете искать корень жизни. Теперь вам не надо будет продавать панцуй скупщикам за бесценок. Помните, вы говорили, товарищ Батали, что вернуть старому человеку молодость может только женьшень. Вот и сходите в устье Ваку, выкопайте свои корни, приготовьте лекарство, и, глядишь, через некоторое время снова станете молодым и здоровым.

— Однако, нет, капитан. Сяо Батали теперь уже далеко ходи не могу. Его долго живи, скоро семьдесят зим, наверно. Мало-мало устал Батали. Спасибо, что на Самаргу теперь ходи можно. К своим удэхэ-таза ходи можно. Пойду, однако, туда, мало-мало поживи, потом помирай надо. Устал, однако. Хочу у своих удэхэ-таза помирай, на чужой стороне не хочу. Так что, капитан, будешь Ваку, бери панцуй. Много там панцуй есть: упие, сипие, тантаза есть...

Майору стало жаль старого искателя, и, чтобы успокоить его, он обещал, что, если когда-нибудь придется побывать в устье Ваку, непременно поищет драгоценные корни.

— Пиши бумагу, капитан, — неожиданно попросил старик. — Пиши, кто есть Сяо Батали. Может, какой начальник спроси его, куда Батали ходи, его бумагу твою покажи. — И, сунув остывшую трубку в карман, добавил: — Мне Иман надо ходи, там у Сяо один добрый друг есть, Никита Иванович есть. Ва-панцуй тоже, много там теперь ва-панцуй есть, наверно.

— Вот и расскажете Никите Ивановичу про свой женьшень, — сказал майор, вырывая листок из блокнота.

— Однако, нет, капитан. В устье Ваку твой женьшень, его Сяо Батали тебе подарок дал. Другому дать не могу. Тебе дал.

— Ну что ж, спасибо, — сказал майор и коротко написал на листке, кто такой Сяо Батали и куда идет. — С этой запиской вас нигде не задержат. Возьмите. Счастливый путь!

В знак благодарности старик низко поклонился, надел шляпу, взял в углу палку и, опираясь на нее, вышел из палатки.

...В то время, когда мы впервые встретили Сяо Батали, история его жизни, рассказанная им самим, показалась нам необычайной, почти неправдоподобной. Но после того как мне пришлось прочесть немало различных материалов о женьшене, я понял, что его жизнь была очень похожа на жизнь многих, если не всех, старых искателей корня жизни. Удэгеец, видимо, был последним из некогда многочисленной армии таежных следопытов, считавших женьшень легендарным растением.

Как дальше увидим, первыми, кто рассеял легенды о целебном растении, были советские люди. Но и до сих пор в памяти наших корневщиков живы воспоминания о ва-панцуях, которые бродили по Уссурийской тайге, терпели лишения и нередко гибли ради того, чтобы найти и выкопать корень жизни.

Мысль о том, что наш уссурийский женьшень самый ценный, самый дорогой из всех существующих на земле, что он исцелил миллионы людей в странах, где есть тибетская медицина, наполняет мое сердце гордостью.

Я счастлив, что из пределов нашего края шло это великое благо, это «чудо мира», которое приносит людям столько радости: старикам возвращает молодость, слабых делает сильными.

Из тетради капитана медицинской службы

«Во многих странах Азии женьшень известен уже три тысячи лет как самое ценное лекарственное средство.

Согласно утверждениям тибетских врачей, женьшень обладает свойством вселять в человека силу, бодрость, свежесть молодости, делать кожу его розовой, как у девушки, укреплять работоспособность, выносливость...

Десятки книг по восточной медицине указывают, что добрую половину всех болезней, которым подвержен человек, излечивает корень женьшень.

Его называют и «чудом мира» и «божественной травой». Но больше всего — «корнем жизни».

В восточной фармакопее «Бент-Цао-Ганьму»[3], составленной в 1596 году, среди всех лекарственных трав самое почетное место отведено женьшеню. За ним по силе воздействия на человеческий организм следует китайский лимонник «У‑вэ‑цзы», что значит: «плод с пятью вкусами». Лимонник как тонизирующее средство не уступает женьшеню. Среди коренных жителей Дальнего Востока давно известно тонизирующее действие китайского лимонника. Нанайцы и удэгейцы, отправляясь на охоту, всегда берут с собой сушеные ягоды лимонника. Когда они сильно устают, то едят эти ягоды.

Горсть сухих ягод лимонника дает им силы долго преследовать зверя. Китайский лимонник в большом количестве растет в дальневосточной тайге.

Далее в «Бент-Цао-Ганьму» сказано, что целебная сила начинает появляться в женьшене только с десятилетнего возраста. Вот почему корни моложе десяти лет Сяо Батали никогда не выкапывал, а оставлял для дозревания.

Особенно ценятся те корни женьшеня, которые похожи на человека. Среди таких человекоподобных корней есть корни «мужские» и «женские». Корень, который в нижней части разветвляется на два отростка, называют «мужским», у которого нет нижних разветвлений — «женским» корнем. Первый вид ценится больше, ибо он считается сильнее.

На женьшень не было постоянной цены. Стоимость корня зависела от места, где он выкопан, от его величины и возраста, от того, насколько он мочковат, и, главное, от сходства с человеком. В городе Инькоу — старинном центре женьшеневой торговли — за панцуй платили «три золота» или «двести серебра». Это значило, что против каждой весовой единицы женьшеня соответственно выставлялись три весовые единицы золота или двести весовых единиц серебра. Чрезвычайно редко встречающийся семилистный корень ценился во много раз дороже. Но наживались на женьшене не труженики тайги — искатели, а скупщики и перекупщики, которые общались с крупными городами. Искателю же платили ничтожно малую сумму, которой ему едва хватало для убогого существования.

Самым дорогим считался и поныне считается в мире русский женьшень, найденный в Уссурийской тайге, на юге Советского Приморья. Особенно высоко ценился дикий корень, зарегистрированный в торговой палате и снабженный специальным паспортом с печатью правительственного учреждения.

В паспорте непременно указывались возраст, размер, вес корня и место, где он выкопан, а также имя искателя, который его нашел.

В 1905 году, при укладке железной дороги на Сучан нашли корень, которому было 200 лет. Он весил полтора фунта. Продали его в Токио за 5000 долларов. Полгода за ним охотились десятки торговцев, которые, не задумываясь, охотно удвоили бы цену за этот редчайший экземпляр русского женьшеня.

В странах Азии и особенно в Тибете есть обширная литература о корне жизни. В ней собраны и обобщены многочисленные сведения о природе растения, его целебной силе, искусстве приготовления различных лекарств.

Когда-то в Маньчжурии, при императорском дворце, был особый штат врачей, которые исследовали целебные свойства женьшеня. Результаты их многочисленных опытов частично вошли в книги по медицине.

Простой народ, которому женьшень как дорогое лекарство был мало доступен, в течение веков складывал о нем легенды. Этих легенд множество, и одна превосходит другую красотой и богатством фантазии.

Вот одна такая легенда, рассказанная нам Сяо Батали.

«Давно-давно, никто не помнит когда, жили по соседству два древних маньчжурских рода — Си Лянь-цзи и Лянь Се-эр. Долго между ними шла вражда. В роду Си Лян-цзи славился бесстрашный воин, по имени Жень Шень. Он был храбрым, и добрым, защищал слабых, помогал бедным. Эти душевные качества перешли к нему от предков, которые вели свой род от царя лесных зверей — тигра. Представитель рода Лянь Се-эр, воин Сон Ши-хо, был полной противоположностью Жень Шеню: он был жесток, зол, грубо обращался с простым народом. Но зато он был очень красив. Став хунхузом, Сон Ши-хо совершал набеги на селения, грабил крестьян, сжигал их фанзы и уничтожал посевы. Возмущенный народ пришел к доброму рыцарю Жень Шеню просить защиты. Жень Шень, выслушав просьбу, обещал помочь. Улучив удобный момент, он напал на Сон Ши-хо, обезоружил его, взял в плен и приковал в глухом ущелье к скале. Однажды Жень Шень привел к скале свою сестру, красавицу Лиу Ла, и показал ей пленника. Лиу Ла с первого взгляда влюбилась в Сон Ши-хо. Ночью, когда все спали, она тайком ушла из дворца, пробралась в ущелье и освободила возлюбленного. Вместе они бежали в горы. Утром Жень Шень обнаружил бегство Сон Ши-хо, погнался следом и к вечеру настиг врага в далеких лесистых сопках. Лиу Ла, увидев брата, успела незаметно спрятаться за камень. Воины вступили в бой. Сон Ши-хо был силен. Но Жень Шень был сильнее его, так как в нем жил дух тигра. Долго боролись они, пока Жень Шень, изловчившись, не нанес Сон Ши-хо смертельный удар ножом в грудь. Лиу Ла, наблюдавшая за поединком из-за камня, увидев, что гибнет ее возлюбленный, громко закричала. Жень Шень обернулся на крик сестры. В этот миг Сон Ши-хо, собрав последние силы, вонзил острый клинок в сердце Жень Шеня. Оба воина упали замертво. Убитая горем Лиу Ла вышла из-за камня, склонилась сперва над братом, потом над возлюбленным, поцеловала их и ушла дремучим лесом куда глаза глядят. Она шла и плакала. Вскоре от печали Лиу Ла высохла, как высыхает стебель лесного цветка. Но повсюду, где падали слезы Лиу Ла, вырастало невиданное растение — женьшень, могучий источник жизни...»

В другой легенде рассказывается, что женьшень зарождается от молнии. Если сильная молния ударяет в чистую, зеркальную воду горного источника, то источник уходит под землю, а на его месте вырастает корень жизни, который таит в себе силу небесного огня.

Вот почему женьшень иногда обозначается иероглифами: «жень-дань-шень», то есть «корень-молния».

Есть легенда и о том, как женьшень, обладающий сверхъестественной силой, превращается в лесного зверя и даже в человека.

Чтобы оправдать свой приход в наши леса, богатые женьшенем, искатели распространяли легенду о том, что панцуй — носитель жизни, спасаясь от врагов, переселился в Уссурийскую тайгу, где встретил приют и гостеприимство. И поскольку панцую здесь хорошо и спокойно, то он решил уже никогда не возвращаться в Маньчжурию. Вот почему, говорили искатели, идут они на русскую сторону к устьям таежных рек, где в непроходимых зарослях живет чудодейственный корень. А в период своего цветения, в одну из ночей, женьшень светится необыкновенно белым огнем; и если в эту ночь выкопать его, то такой светящийся корень способен не только вылечить человека от всех болезней, но даже воскресить мертвого... Однако добыть такой светящийся панцуй очень трудно, так как его стерегут дракон и тигр. Нужно обладать исключительной смелостью, чтобы приблизиться к нему.

Легенд о дикорастущем корне жизни так много, что все они, собранные воедино, могут составить большую книгу.

Восточная медицина почти не признает культурного, то есть выращенного на плантации, женьшеня, отрицает его целебные свойства. Однако в Инькоу находили сбыт, правда по очень низкой цене, и культивированные корни.

Сбор дикорастущего женьшеня в свое время составлял в Маньчжурии монополию императорского двора. Правителю округа двор ежегодно отпускал по девять тысяч специальных билетов на право выкапывать корень. Искателей, получивших такие билеты, под строгой охраной отвозили в тайгу или в горы, где им указывалось время и место для поисков корня. Чтобы они не задерживались в пути больше положенного срока, им разрешали брать с собой только определенное количество продуктов. Тем, кто отправлялся на промысел по воде, разрешалось иметь одну лодку на троих искателей и шесть четвертей рису; идущим по суше полагалось иметь одного верблюда или двух мулов на четверых и восемь четвертей рису.

Поздней осенью вернувшихся из тайги искателей проверяли на контрольных заставах. Контролер отмечал на билетах имя и особые приметы искателя, сколько он выкопал корня и назначал ему маршрут следования в главную дворцовую контору для сдачи женьшеня. Маршрут, как правило, пролегал через специальные проходы, где с искателей взыскивался еще особый налог.

Приемщики женьшеня были люди, хорошо знающие свое дело. Их трудно было обмануть. Стоило им обнаружить, что в шейку корня искатель заделал дробинку для большего веса или соединил поломанное тело корня, насадив оба куска на палочку, провинившегося немедленно отдавали под суд. Судили искателя и тогда, когда он передавал свой билет другому человеку и если он брал с собой продуктов больше, чем положено, чтобы дольше пробыть в тайге. Особенно строго наказывали за «сеяный» — вернее, пересаженный корень, который намного уступал в своих лечебных свойствах дикорастущему. Словом, законы, охраняющие женьшеневую монополию, были суровыми.

В дворцовой конторе корни тщательно осматривали, делили их на разряды. Самые ценные корни — первых четырех разрядов — оставлялись при дворце, а остальные, похуже, поступали в продажу. Но и на них была высокая цена, малодоступная для простых людей. Обычно их покупали врачи, аптекари и состоятельные люди как для личного потребления, так и для свадебного подарка сыну.

Без экзотики

Я приехал в Иман знойным июльским утром 1952 года. По заданию газеты я должен был написать корреспонденцию об этом небольшом городке Приморского края.

Жара стояла невыносимая. Плотный неподвижный воздух, казалось, уже не принимал солнечных лучей, потоком льющихся с раскаленного безоблачного неба. Деревья в привокзальном саду были чахлые, сизые от пыли. Не лучше выглядели и цветы на клумбах, точно неживые, сделанные из блеклой бумаги.

Я поднялся на высокий виадук, перекинутый через линию железной дороги и соединяющий две половины города. Там было немного прохладнее. Впереди блестела река. По ней шли плоты и сплавной некрепленый лес, который рабочие перехватывали с берега длинными баграми. Слышались громкие голоса людей, занятых дружной работой.

За рекой, по ту сторону границы, отчетливо виднелось небольшое селение. В центре его на зеленой площади возвышался белый обелиск, воздвигнутый в честь победы Советской Армии над японскими самураями, а дальше протянулась длинная узкая улица с глинобитными фанзами.

После долгих лет мне снова вспомнились наши военные походы в Маньчжурии, родной артиллерийский дивизион, усатый командир, капитан медицинской службы, старый Сяо Батали. Где-то он теперь, наш чудесный ва-панцуй? Добрался ли до Самарги к своим сородичам-удэге, жив ли?

Спустя несколько дней, когда уже были отправлены в редакцию материалы, я случайно встретился здесь с людьми самой удивительной профессии, о существовании которых мне почему-то никто не говорил. Это были наши, советские искатели женьшеня...

Как-то вечером на одной из улиц Имана, возле низкого деревянного дома с открытыми окнами мое внимание привлек горячий спор. Я стал прислушиваться, но не сразу понял, в чем здесь дело. Почти у каждого спорящего простая русская речь была пересыпана какими-то странными чужими словами. Я подошел ближе к раскрытому окну.

— Слово имеет товарищ Иванов, — сказал полный мужчина с бритой головой, в военном кителе без погонов и с двумя орденами. — Только по существу. — Он стряхнул за окно пепел с папиросы.

Иванов. Мне остается, товарищи, сказать совсем мало. Корневала наша бригада неплохо. Но если бы товарищ Кислицын более внимательно к нам относился, мы бы закончили прошлый сезон с превышением плана... Принесли мы ему на приемочный пункт чистый сипие, так он почему-то определил в третий класс.

Кислицын. Ты принеси тантаза, но здоровый тантаза, — я ему первый класс присвою.

Иванов (с горячностью). А разве наш сипие был больной? Он был здоровый, плотный, семьдесят три грамма, с утолщенным телом, с хорошими двумя ногами... Какой же он больной?

Кислицын. Зачем же подпаивал, раз здоровое тело? Не надо было подпаивать.

Иванов. Это еще не доказано, что подпаивал!

Кислицын. Мне доказывать много нечего. Я как только погляжу на корень, так сразу вижу, что он поеный!

Председатель. Я прошу без реплик, — так мы собрание до ночи не закончим.

Иванов. Перебивают, товарищ председатель, сло́ва сказать не дают... Вот так и на приемке. Кислицыну говоришь — такому женьшеню «экстра три нуля» присвоить надо, а он смеется и зачисляет в третий класс... Никита Иванович подтвердит.

Никита Иванович. Ты меня, молодой человек, в свидетели не выдвигай. И не огрызайся, прислушивайся к критике, наматывай на ус, что тебе старшие, опытные люди говорят. Понял?

Иванов (несколько стушевавшись). Наша бригада предполагает в июле выйти в тайгу. План, спущенный нам из Заготконторы, обязуемся выполнить с превышением. Пожалуй, у меня всё...

Никита Иванович. Ты бы сразу так и сказал, Петя, а то крутишь-вертишь...

Иванов (пожимая плечами). Никита Иванович, так я ж...

Председатель (встает из-за стола, поправляет китель, гасит папиросу). Подведем итоги, товарищи. Претензии Иванова к приемщику я считаю необоснованными. Слов нет, сипие, который вы, товарищ Иванов, в прошлом сезоне сдали, интересный. Возможно, он бы попал в первый класс, если бы вы, товарищ Иванов, более внимательно отнеслись к транспортировке...

Кислицын. Надо корневщикам почаще в инструкции заглядывать.

Председатель. Правильно! От большой радости, что нашли сипие, у вас, товарищ Иванов, видимо, голова закружилась. Не хватило у вас необходимой выдержки и при выкопке корня. Оторвали конец мочки и, вместо того чтобы устлать конверт землей, взятой из-под корня, вы прибавили туда соседней земли, недостаточной влажности. А после, когда спохватились, то решили подпоить корень — окунули его в воду, чтобы он стал потверже. Приемщик, обнаружив это, правильно поступил, что оставил корень лежать до утра. Вода испарилась, и на теле сипие появилась дряблость. Вот вам и третий класс! За такую нечестность я бы вашему сипие четвертый класс присвоил.

Иванов (не очень громко). Не было этого, Федор Васильевич.

Председатель. Прошу не перебивать. Советский корневщик — это не старый искатель-одиночка, имевший дело с перекупщиками. Советский корневщик должен болеть за честь своего коллектива, своей бригады. Одно дело — цифровое выполнение плана, другое — не менее важное — качество. На весь мир славится наш советский, уссурийский корень жизни. Нельзя этого забывать как при поиске, так и при выкопке и транспортировке. Кроме того, вы, товарищ, Иванов, не любите критики. Не здесь ли кроется причина ваших недостатков? Именно здесь. Недаром чугуевцы собираются отобрать у нашей конторы переходящее красное знамя.

Никита Иванович. Долго собираться будут...

Иванов. Верно, Никита Иванович...

Председатель. Могут и отобрать. Итак, товарищи, план мы обсудили. Бригады укомплектованы. На двадцатое июля назначим выход в тайгу. В этом году дело осложняется еще и тем, что от сбора семян женьшеня приходится временно отказаться. Значит, нужно добыть побольше корней.

С чувством сожаления, что мне не удалось попасть к началу собрания, я вошел в дом и представился директору Заготконторы — Федору Васильевичу Нечитайло.

— Так никто и не говорил вам, что в Имане существуют корневщики? — с легкой усмешкой произнес он. — Конечно, за большими делами нас не замечают. Город строится, предприятия работают на полную мощность; где уж тут до искателей женьшеня! Вот на днях уйдут они в тайгу и до поздней осени не вернутся в город. Незаметное наше дело, однако сдаем государству продукции на многие десятки тысяч рублей. Вот вам, пожалуйста... — Он торопливо достает из толстой папки бумагу и читает: — «женьшень экстра три нуля, вне класса: цена за килограмм 500 рублей; экстра два нуля — 450 рублей; экстра-нуль — 300 рублей». Выходит, что дело наше серьезное. И не думайте, что женьшень в тайге на грядках растет. Его искать надо долго, упорно, со знанием дела. Иногда бывает и так: бригада весь сезон по тайге проходит, а принесет на приемочный пункт один — два корешка.

— Значит, давно пора женьшень на грядки пересадить, — в шутку говорю я, а Федор Васильевич распаляется еще больше и поспешно вытаскивает другую бумажку.

— Пожалуйста, а вот цена корню, что на грядках растет. Прошу: «раздел брак, пункт три: корень культивированный, цена за килограмм 8 рублей». Причем цены не мной лично выдуманы, а спущены сверху, от вышестоящих организаций. — Заметив мою улыбку, Федор Васильевич на минуту умолкает, а затем говорит уже более спокойно: — Однако не думайте, что я не сторонник культивирования женьшеня. Пора, давно пора раскрыть его тайну. А это вот инструкции — одна строже другой: правила поиска, порядок выкопки корня, транспортировки, хранения на приемочном пункте, и так далее... Так что, уважаемый товарищ, мы давно перестали иметь дело с таинственным растением. У женьшеня, уверяю вас, большая будущность. Правда, многие наши врачи еще относятся к нему с недоверием. И зря. В годы войны мы посылали женьшень в госпитали. С какой благодарностью писали нам письма раненые бойцы. Многие, принимая настой корня, быстро поправлялись, полностью восстанавливали здоровье после тяжких ранений. А сколько женьшеня мы сдали в фонд обороны! На многие десятки тысяч рублей! Не забудьте, что женьшень — чистое золото, — с нескрываемой гордостью закончил он свою речь.

— Что значит сипие?

— Сипие — значит четырехлистный корень. Упие — пятилистный. Тантаза — трехлистный. А липие — шестилистный. Но липие встречается очень редко. За пять лет моей работы в конторе никто еще не сдавал таких корней.

— Интересно узнать, велики ли запасы корня в нашей тайге?

— Этого точно определить нельзя. Женьшень — растение редкое, исключительно капризное. Но запасы его можно увеличить.

— Каким образом?

— Выкапывать только зрелые корни, начиная с десятилетнего возраста, а более молодые экземпляры оставлять для дозревания. Дело в том, что женьшень размножается только семенами и при отмирании стебля семена его ложатся вблизи материнского растения. Поэтому сбор корня разрешается только в августе, когда семена уже созрели. Корневщик, отыскав корень, обычно находит подле него опавшие семена. Он обязан заделать их в почву и поставить рядом условный знак.

— Какой именно?

— Сделать зарубки на ближайших деревьях или надломать кусты вблизи упавших семян.

Зазвонил телефон.

— Нечитайло слушает, — негромко пробасил Федор Васильевич. — Завтра в семнадцать тридцать семинар пропагандистов? Ладненько. Мои обязательно будут. — Он повесил трубку и сделал пометку в календаре. — Я на четверть часика отлучусь. Посидите, пожалуйста, почитайте наши инструкции.

И вот что я прочел:

«...Женьшень — многолетнее растение с толстым стержневым корнем, от которого отходят многочисленные мочки, и тонким травянистым стеблем высотою в 30—70 см. Стебель вверху оканчивается узлом, из которого выходят ярко-зеленые, длинночерешковые, пятипальчатые, как пальцы раскрытой руки, листья и цветоножка. На вершине цветоножки развивается соцветие — простой зонтик из 15—20 мелких зеленоватых цветков. В корне различаются следующие части:

шейка (корневища), соединяющая корень со стеблем; головка — верхняя утолщенная часть шейки; тело корня — верхняя, утолщенная, покрытая возрастной кольцовкой часть стержневого корня, от шейки до разветвления корня внизу на отростки; основные отростки, отходящие от тела корня; дополнительные, отходящие от шейки; мочки — длинные нитеобразные корешки...

Первый класс: корень здоровый, плотный, без всяких повреждений, весом от 10 граммов и более. Тело корня утолщенное, с ясно выраженной кольцовкой, длиной не более 13 сантиметров, расходится внизу на 2 основных отростка (ноги). Шейка не короче 2 сантиметров. Величина дополнительных отростков не более 1/4 размера тела и основных отростков.

Второй класс: корень здоровый, плотный, цельный весом от 10 граммов и более. Тело корня утолщенное, с явно выраженной кольцовкой, расходится внизу на 2 основных отростка (ноги). Тело корня и шейка может быть любой длины. Величина дополнительных отростков не более 1/2 тела и основных отростков. Допускаются естественные повреждения (не более 2% площади тела).

Третий класс: корень здоровый, плотный, весом от 10 граммов и более. Тело корня утолщенное, с ясно выраженной кольцовкой, с любым количеством разветвлений или без разветвлений внизу. Тело корня и шейка любой длины. Величина дополнительных отростков не более 3/4 размера тела и основных отростков. Допускаются естественные повреждения более значительные, чем во втором классе.

Четвертый класс: корень здоровый, плотный, весом от 3 граммов и более. Тело, шейка, основные отростки корня, без поломок. Величина дополнительных отростков может быть более 3/4 размера тела и основных отростков. Допускаются искусственные повреждения корня (поломка дополнительных отростков и мочек).

Брак: корень с поломанным телом, корень с обломанной шейкой, корень мягкий, корень поеный. Куски тела корня, обломанные отростки корня, корень без тела, корень с наличием гвоздей и других утяжелителей...

Лучшее время сбора женьшеня — середина августа, когда среди густой таежной растительности хорошо заметны его красные плоды.

Товарищи искатели, строго соблюдайте правила при выкопке корня из земли. Будьте внимательны, не теряйте спокойствия. Не пользуйтесь железными лопатами, ножами и другими металлическими предметами. Выкапывайте корень только гладкими деревянными или костяными палочками, чтобы не повредить шейку корня, его нежное тело, отростки, кожицу и особенно мочки, которые нередко проникают в почву на полметра и более. Помните, — только совершенно здоровый, неповрежденный женьшень является полноценным. Ни в коем случае не разрешается увлажнять (поить) корень водой, хранить в песке, отламывать части корня и скалывать их. Сдавайте корень на приемные пункты без всякой задержки...»

— Ну как, не соскучились, читая? — спросил Федор Васильевич, входя в комнату.

— Не только не соскучился, а даже больше заинтересовался этим чудесным корнем, — ответил я. — Признаюсь, мне бы хотелось более основательно познакомиться с женьшенем. Временем я располагаю. Вы разрешили бы мне пойти в тайгу с одной из ваших бригад?

— От то дило! — радостно произнес он. — Сейчас обмозгуем, в какую же бригаду вам включиться.

— В такую, чтобы получше видеть не только настоящую работу, но и узнать немного истории, — попросил я.

— Обязательно, — согласился Нечитайло. — Тогда надо идти к Никите Ивановичу. Это наш знаменитый, старый искатель.

— Никита Иванович?

— Что, знакомый? — удивился Нечитайло.

— Кажется, я где-то слышал о нем...

— Тем лучше, если он вам знаком. Итак, через неделю сбор.

— Федор Васильевич, вы тут на собрании говорили, что от сбора семян женьшеня вам приходится отказаться. Чем это все-таки вызвано?

— По-моему, это вызвано тем, что семена, находясь долгое время в пути, теряют свою всхожесть. Видимо, условия прорастания семян дикого и культурного женьшеня неодинаковы. Одно дело, когда семена, осыпаясь, попадают в материнскую почву, другое дело, когда их уносят из тайги, запаковывают в ящички и отправляют в дорогу.

Нечитайло достал с этажерки журнал.

— У меня собрана кое-какая литература по этому вопросу. Вот здесь, например, пишут, что семена, отправленные в ботанический сад и посаженные в оранжереи, лежали в почве почти восемнадцать месяцев и только после этого проросли. Значит, лучше всего пока не обеднять тайгу, не собирать в массовом порядке семена, а давать им возможность прорасти в естественных условиях. Если даже из ста семян в диких условиях прорастет двадцать пять, то естественные запасы корня намного увеличатся. Все же в ближайшем будущем, когда разрешится проблема широкого выращивания женьшеня на больших плантациях, — возможно, дадут нам команду снова собирать семена. Словом, дорогой товарищ, наши искатели пока еще делают свое дело сами по себе, и мало кто знает об их интересной работе. Советую вам: отправляйтесь в тайгу, хорошая будет прогулка...

На этом мы расстались.

Был уже поздний вечер, когда я вышел на улицу. Из-за горного перевала поднималась луна. В синих сумерках изредка мелькали зарницы. Хорошо пахло многоцветной тайгой, которая начиналась недалеко за чертой города, где в неубранных лесах стояли новые каменные здания.

До скорой встречи, моя золотая приморская тайга! Как примешь ты меня на этот раз, после стольких лет разлуки?..

В тайгу

— Тайга наша слабых не любит! — серьезно сказал Никита Иванович, оглядывая меня с головы до ног. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ходить придется долго, по целине, без тропинок. Случится, что две недели пройдем, а корешка не отыщем. — И тут же заметил: — Конечно, с пустыми руками моя бригада еще ни разу не возвращалась из тайги, но кто знает... — Он подмигнул Василию Лемешко, коренастому, статному таежнику со смуглым от загара лицом, на котором живо искрились маленькие, с хитрецой, карие глаза.

— Не боги горшки обжигают, обвыкнет, — сказал Лемешко и спокойно принялся свертывать «козью ножку». Закурив, он заботливо поправил на мне накомарник и, перевязывая ремешки на моих олочах, удовлетворенно промолвил:

— Ладненько, теперь жаль не будет.

Не скажу, чтобы я чувствовал себя очень бодро перед опытными корневщиками, для которых поход в тайгу считался обыденным, профессиональным делом. Однако ни в их разговорах, ни в грубоватой заботе обо мне я не видел обидного пренебрежения к новичку. Они все делали от чистого сердца. Никита Иванович дал мне накомарник, Лемешко — новые олочи из выделанной сохатиной кожи, а Федор Цыганков принес из дому стеганую на вате куртку, которая пришлась мне в самую пору.

— Приморскую тайгу я знаю, — объявил я, терпеливо выслушав разные советы и предупреждения. — В тридцать девятом году весь Ханский район обошел. На Синий Утес поднимался с пограничниками, в Кедровой пади побывал. Так что не новичок я, Никита Иванович, в этих местах.

Мои слова очень обрадовали искателей. Лемешко, который отнесся ко мне с особой симпатией, даже сказал:

— Я-то сразу подумал, что вы не новичок; раз на таков дело решились, — значит, таежный опыт имеете.

Никакого, конечно, опыта в поисках корня жизни я не имел.

Я заинтересовался женьшенем случайно, в Маньчжурии, после встречи с Сяо Батали. Если бы не поездка в Иман и опять-таки не случайная встреча на собрании с Федором Васильевичем Нечитайло, то, по всей вероятности, никогда бы не была написана эта быль о женьшене. Но теперь уже трудности не пугали меня. С полным сознанием того, что мне предстоит пережить, перечувствовать, я приготовился к дальнему походу. Мысленно я поставил себя на место члена бригады Никиты Ивановича и не требовал для себя никаких льгот.

Рано утром, на зорьке, мы отправились в путь. В небе еще висели потускневшие звезды, и на горизонте, над синей грядой сопок стоял бледный серп полумесяца. За ночь выпала обильная роса. Травы, отягощенные ею, сникли, и от них исходила бодрящая свежесть. Мы шли в сторону сопок, откуда берет начало настоящая дремучая тайга. Я знал тайгу и поэтому не удивился, когда Никита Иванович сказал, что до гряды сопок мы доберемся не скоро — идти туда не меньше сорока километров. Бригадир подозвал меня, и мы пошли рядом. Позади нас, о чем-то весело беседуя и изредка посмеиваясь, шагали Лемешко и Цыганков.

Я стал рассказывать Никите Ивановичу о встрече с Сяо Батали, и нужно было видеть, с каким вниманием бригадир слушал меня.

— А ведь это Сяо учил меня корневать, — произнес он, когда я кончил рассказ. — В ту пору искатели не очень-то схотно открывали секреты своего ремесла и держали в глубокой тайне места, богатые корнем. Здесь было немало хищников, любителей легкой наживы, грабителей-хунхузов. А искатели разве могли защитить себя от грабителей. У них было суеверное убеждение, что к женьшеню нужно приходить безоружным, с чистыми руками, без худого помысла. Посох для разгребания травы, костяная палочка для выкапывания корня, нож для срезания коры на деревьях — вот все, что полагалось иметь при себе ва-панцую. У иных, правда, были еще и топорики, которыми делали зарубки на деревьях, но, чтобы замахнуться этим топориком на зверя, — боже избавь! Нельзя! Помню, когда подстрелили старика Ли Фу, а потом Сяо Батали, то среди искателей началась настоящая паника. Тогда-то они впервые и обратились за помощью к русским охотникам. Стали приглашать в компанию. Пришли и к нам.

«Ты, капитан, с ружьишком ходи, — говорили они нам, — тебе панцуй искать не надо. Наши люди искай, а ты ходи, смотри, думай... Хунхуза приходи, ты его стреляй мало-мало, ва-панцуй спасай». Подумал я, посоветовался с товарищами, что вот, мол, корневщики зовут нас в компанию, как быть? Лемешко Василий Иванович — мы с ним давно по соседству живем — прямо заявил: «Надо пойти к искателям, учиться их делу, перенять у них секреты. Русский человек умом крепок; не такие тайны разгадывали, разгадаем и тайну женьшеня. А все молитвы, страхи, легенды старых корневщиков — пустое дело. Обижать чужих богов не будем, пускай молятся им...» На этом мы и договорились. Узнав о нашем согласии пойти с ними в тайгу, корневщики обрадовались. Надежная будет у них охрана от хунхузов и купчишек разных.

— Придем на Кабаргинку, увидите на деревьях знаки старых ва-панцуев, — сказал подошедший к нам Лемешко.

— И кумиренки их кое-где сохранились, — добавил Цыганков с улыбкой. — Весело было корневать с ва-панцуями. Садимся, бывало, у костра обедать, они первое дело божков своих кормят. «На, бога, кушай мало-мало, панцуй давай сипие, упие давай!» Положат в дупло немного рису, кусок лепешки, черемшу. Потом уж сами садятся за еду. Помню, однажды ночью ветер поднялся, сучок с дерева упал. Вскочили искатели со своих мест, давай костер заливать водой и тревожным шепотом зовут нас: «Ходи другое место, тут бога сердись, наверно, кушай мало давай!» А нам неохота с насиженного места трогаться, спать охота. «Но пойду, — говорю я, — ничего страшного не случилось». А они на своем стоят, со слезами просят нас перебраться немного подальше.

— Все время вместе ходили, — сказал Никита Иванович. — Поначалу, правда, не подпускали нас близко к женьшеню. Увидят вдали корень, просят нас не подходить к нему, а только смотреть, чтобы «худой люди» не подглядел. А после, когда крепко с нами подружились, искали женьшень на равных правах. Конечно, дело это не простое — тонкое. Особенно выкопка корня. Тут надо глядеть в оба. Помню, нашли мы корешок тантаза — трехлистный. Пока подтрушивал костяной палочкой землю, все ладно шло. А как стал вынимать корень из земли, оборвал мочку. Сяо как закричит на меня, затопает ногами, чуть не плачет. Еле успокоил его. А потом дело у меня пошло. Не хуже Сяо Батали управлялся. — Никита Иванович остановился, осмотрелся по сторонам: — За разговорами пятнадцать километров отмахали. А денек-то жаркий будет!

Мы шли примерно километра по четыре в час — спокойным размеренным шагом. Мешки с продуктами были хорошо прилажены, легкие олочи, перехваченные на подъеме и пониже колен кожаными шнурками, тоже почти не чувствовались на ногах, хотя роса и сильно намочила обувь. Правда, посохи облегчали нам ходьбу. Когда хотелось курить, мы не садились, а, опершись на посохи, стоя, свертывали папироски и курили.

Внешне мы выглядели все одинаково, если не считать Никиту Ивановича, который выделялся своим высоким ростом, могучими плечами и чересчур длинными руками. Даже посох приходился ему чуть пониже плеча. Цыганков и Лемешко были почти одного — среднего — роста. Цыганков был очень худ, легок, подвижен. Лемешко, несмотря на живое лицо, выглядел несколько угловатым, медлительным и крайне неторопливым в движениях. Глядел он, как я уже говорил, с хитрецой и постоянно слегка улыбался уголками рта. Все трое по праву могли считаться стариками, если бы старость действительно коснулась их. Никите Ивановичу шел шестьдесят седьмой год; Лемешко — шестьдесят пятый; Цыганкову в этом году исполнилось шестьдесят. Но ни у кого из них не было ни сединки в волосах. Как это обычно бывает с людьми, проведшими всю жизнь в тайге, на природе, все трое выглядели намного моложе своих лет. Но не только в этом, оказывается, был секрет их молодости. Каждый из них вот уже в течение долгого времени регулярно пьет настой женьшеня...

Не замедляя шага, двигались мы в глубь тайги. В местах, где туман был особенно густ, мы растягивались в цепочку, подавали друг другу посохи.

Из-за горного хребта медленно поднималось солнце. Утренний туман постепенно рассеивался, сползал по склонам сопок, обнажая каменные вершины и одновременно окутывая дымчатой пеленой их подножия. Здесь уже начиналась настоящая тайга: виноградные лозы крепко переплелись с колючим шиповником, в хаотическом беспорядке, тесня друг друга, росли кислица, мелкоцветная фрима, изящный веерообразный «венерин волос» и несчетное количество таежных цветов — от алой саранки до огромных желтых пионов. На растениях лежала обильная роса.

Вскоре перед нами открылась довольно длинная просека, вдоль которой бежала узкая охотничья тропа.

По обеим сторонам просеки росли вперемежку тополя, бархатное дерево, мелколистный вяз. В одном месте по широкому морщинистому стволу бархатного дерева торопливо рыскал поползень. Юркая птичка хлопотливо обшаривала клювом все углубления на коре, извлекая из самой глубины многочисленных гусениц, червячков, мошек. Поползень был так занят своим делом, что не обращал, казалось, ни малейшего внимания на наше присутствие. Лишь немного погодя, когда я заговорил с Цыганковым, птичка встрепенулась, нахохлилась и, юркнув под ветку, быстро перепорхнула на соседнее дерево, где снова занялась своей работой.

Просеку пересекала горная речка. Через ее бурливый поток было перекинуто толстое дерево с ярко-зеленой листвой. Казалось, что оно упало совсем недавно, но, судя по почерневшему основанию, лежало здесь много времени. Постоянно касаясь горного потока, лесина продолжала и здесь свою необыкновенную жизнь.

Мы остановились покурить. Вдруг что-то вспыхнуло в зеленых зарослях и тут же погасло. Через минуту вспышка повторилась. Я насторожился.

— Помешали косулям воду пить, — сказал Лемешко, — испугались.

Вдали действительно, будто тронутые ветром, зашелестели заросли. Косули, вспугнутые нами, убегали подальше от речки, показывая свои огненно-рыжие спины.

Просека наполнилась солнечными лучами. Стало жарко. От земли поднимался пар.

— Ладная будет погода, — сказал, посмотрев на небо, Никита Иванович. — Часика через два дойдем до зверовой фанзы, будем полдничать.

Несмотря на отсутствие комарья в этот утренний час, я вдруг ощутил на руках и шее острые, обжигающие укусы. Потом по всему телу пошел нестерпимый зуд.

— Что, начинают тревожить клещи? — спросил Лемешко. — Много их сегодня будет, жарко.

— А вас они разве не тревожат? — удивился я.

— Как не тревожат? Но мы люди привычные. Главное — наберитесь терпения...

В это время шедший впереди меня Никита Иванович неожиданно остановился.

— Придется белье закоптить, — сказал он, поморщившись. — А то заедят, проклятые. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — В июле клещи уже не опасны. Весною, когда стаивают снега, их нужно остерегаться.

Он подозвал Цыганкова, и тот, достав из фуражки иголку, принялся выковыривать клеща, впившегося в шею Никиты Ивановича. Потом Цыганков сорвал с дерева мокрый от росы листик и приложил его к больному месту.

«Ну, — подумал я, — клещи не только меня, новичка, одолевают, достается от них и старым таежникам». Странно, что эта мысль утешила меня, и я действительно перестал обращать внимание на все новые, все более ощутимые укусы.

Зверовая фанза, к которой мы подошли, представляла собой покосившийся, со всех сторон заросший саженной полынью и крапивой шалашик с плоской земляной крышей. Берестяная дверца была крепко подперта снаружи двумя жердинами. По всему видно было, что это, как говорят, «бесхозная фанза», которую давно никто не посещал. Она, как оказалось, служила лишь вехой на пути охотников и искателей женьшеня.

Цыганков и Лемешко принялись разводить костер и готовить обед. Первый собирал хворост, второй спустился с чайником в распадок, где глухо шумел родник.

— Скажите, Никита Иванович, вам не приходилось бывать на плантации русского зверовода Янковского? — спросил я, решив выяснить вопрос, давно интересовавший меня.

— Как же, бывал у Янковского, — ответил Никита Иванович, — хорошие корни он выращивал. И покупали их у него охотно. Особенно японцы. Платили по сто иен за десяти-двенадцатилетний корень. Правда, эти корни все же отличались от диких корней, хотя плантация находилась в самой тайге. Янковский сажал пяти-шестилетние корешки. Было у него и несколько грядок сеяного женьшеня. Выросли они или уснули, — не знаю. А пересаженный женьшень рос у него хорошо. Правда, кольцовка на нем обычно выражалась слабо. Больше четырех — пяти колец не было на теле корня, да и то едва-едва заметные...

— И много было у Янковского корней?

— Кажись, больше сотни.

Было очень жарко, и захотелось зачерпнуть из родника студеной воды, но Никита Иванович остановил меня, сказав строго:

— Сырая вода отягощает в пути...

Я с удивлением смотрел, как старые таежники, обжигаясь, большими глотками пьют крутой кипяток из жестяных кружек. Видя, что у меня никак не ладится с чаепитием, Лемешко принялся поучать меня:

— Чем жарче в тайге, тем горячей должен быть чаёк. А сырой водичкой, сколько ни пей, жажду не утолишь... То-то! — И, налив себе вторую кружку, задумчиво произнес: — Еще, пожалуй, чумашечку опрокину...

Покончив с чаепитием, мы срезали с елок свежей хвои, бросили ее в костер и, когда над огнем поднялся столб синего пахучего дыма, принялись по очереди коптить нижнее белье. Вскоре я убедился, что это очень хороший способ защиты от клещей.

Сразу же за нашим привалом просека оборвалась. Пошли густые заросли, завалы трухлявого бурелома. Солнечный свет сюда почти не проникал. И хотя на зелени еще лежала роса, было очень душно. Деревья стояли совершенно неподвижно. Ветки так густо переплелись, что между ними не было ни одного просвета. Мы двигались очень медленно, друг за другом. Иногда кто-нибудь из нас терялся в высокой полыни и показывался оттуда совершенно вымокший. Кроме того, здесь оказалось много мошкары. Мельчайшие насекомые поднимались черными, стремительными тучками и очень больно жалили. Пришлось, хоть и с опозданием, опустить накомарники, но мошкара уже набилась под тонкие волосяные сетки. Избавиться от нее не было никакой возможности. Требовалось одно — терпение.

Никита Иванович поднялся на высокий завал из бурелома, осмотрелся и, ничего не сказав нам, пошел резко вправо, к заболоченной низине. Довольно большая, она была по краям обнесена карликовыми лиственницами, сиротливыми ерниковыми березками с характерной овальной листвой. А в середине, местами скрывая бугристые кочки, сизые от сфагновых мхов, вразброд росли разнообразные вересковые кустарники, среди которых особенно выделялись багульники и голубица. Кое-где тускло поблескивала вода; из нее выступали дикий рис — цициния, аир и камыш. Перескакивая с кочки на кочку, мы вскоре вышли на поляну, ярко освещенную солнцем. Здесь виднелись следы костров, валялись фазаньи перья, а кое-где и высушенные ветром, потемневшие птичьи кости. Вероятно, здесь часто отдыхали охотники.

Вдали темнел горный перевал. Это был тот самый перевал, который мы заметили в самом начале пути и который потерялся за высокой стеной леса. Перейдя поляну, мы опять вступили в девственную тайгу, но не такую густую, как прежде. Здесь росло в подлеске много крылатого бересклета, разнолистной леспедецы, лещины, густо усыпанной зелеными орехами, иволистой таволги, высоких кустов шиповника с красивыми бледно-розовыми цветами. Все это буквально тонуло в густой полыни, осоте и других буйно разросшихся травах, местами достигавших нам до пояса. В большом отдалении друг от друга стояли старые деревья, очень дуплистые, с морщинистой корой, чаще всего — лиственницы и липы. Кой-где попадались словно случайно забредшие сюда молодые гладкоствольные березы.

Тропинок нигде не было. Мы шли по целине, приминая травы, с каждым часом приближаясь к горному перевалу.

Ветер выгнал из-за щербатых вершин небольшую, но очень темную тучу. Она быстро поплыла по синему небу и, заслонив солнце, остановилась.

— Должно быть, к дождю, — сказал Никита Иванович.

Мы подошли к перевалу, когда день был на исходе. На горизонте скопились облака. Закат уже успел поджечь их, и, точно белая вата, брошенная в алую краску, облака сперва порозовели по краям, затем очень быстро стали багровыми.

— Здесь остановимся на ночлег, — сказал Цыганков. — Перед перевалом нужно хорошо отдохнуть и выспаться.

Началась обычная работа по разведению костра, приготовлению пищи. Никита Иванович принялся устанавливать палатку.

Когда костер разгорелся, мы сняли с себя одежду и долго держали ее над огнем, пока не выгнали клещей. Мне впился в руку особенно противный клещ. Он ушел так глубоко под кожу, что даже булавкой его нельзя было выковырять оттуда. Тогда я, набравшись терпения, подержал руку над пламенем. Это сразу помогло.

— Ну как, утомились? — спросил Никита Иванович, окинув меня добрым, сочувственным взглядом. — Обратно — не скоро. Одной вы с нами веревочкой связаны... Вот перевалим через горы, веселей будет идти...

Я ничего не ответил, так как все больше чувствовал ту незримую веревочку, которая прочно связала меня с искателями женьшеня.

Закат на горизонте стал понемногу потухать, а червонные облака — темнеть. По склонам горного хребта дорожками стлались пурпурные полосы, выхватывая из сгустившихся сумерек высоченные кедры. Вскоре потянуло свежим ветром, зашумели вершины деревьев, пурпурные полосы перемешались, и горный хребет погрузился во тьму.

Но недолго было темно. Начался лет светляков. Летело их так много, что зеленоватые вспышки почти не гасли, образуя в густых сумерках сплошные огненные линии, то прямые, то зигзагообразные. Они вдруг сворачивались в клубки или сгибались в дуги — и несколько секунд блестели в воздухе. Иногда, распластав крылья, с шумом прошмыгивали летучие мыши — большой кожан или восточный нетопырь — и светляки на некоторое время потухали, падали в траву. Но вскоре они вновь поднимались в таком множестве, что надолго освещали ночной лес трепетным зеленым светом.

Где-то неподалеку тоскливо прокричала сова — неясыть, и будь сейчас с нами Сяо Батали, он непременно сказал бы, что птица своим криком указывает место, где растет панцуй. Однако нас, русских искателей, крик совы ничуть не встревожил.

Цыганков лениво подбросил в костер немного сухого хворосту, и пламя с треском рванулось вверх. Я сел на трухлявое бревно и стал помешивать тростинкой пепел.

Было тихо. Но тишина в тайге совсем особая — она полна какой-то щемящей тревоги, словно все, что находится вокруг, подстерегает человека чем-то недобрым. Быть может, нигде, кроме тайги, не выдается такая минута, когда люди, сколько бы их здесь ни было, начинают испытывать одиночество. Никита Иванович сидел на пне молчаливый, в задумчивой позе. Лемешко, тоже занятый своими думами, стоял прислонившись к тополю и курил «козью ножку». А Цыганков развалился на барсучьей шкурке и глядел на звездное небо.

Решив, что не стоит тревожить спутников разговорами, я поднялся, отошел от бивака в сторону, куда отсвет костра уже не достигал. Мне показалось, что меня здесь никто не видит, в то время как мне были хорошо видны красноватые, озаренные пламенем лица искателей. Вот так, со стороны, захотелось получше разглядеть их и, быть может, даже попытаться разгадать мысли каждого.

О чем мог думать Никита Иванович? Скорей всего — о Сяо Батали. Ведь всю дорогу он только и спрашивал меня о своем удэгейском друге. Возможно, в душе он сожалел, что нет его среди нас. Когда я рассказал бригадиру о семье женьшеня, которую Сяо оставил дозревать в устье Ваку, то Никита Иванович твердо заявил: «Все это, конечно, чистая правда. Ва-панцуй никогда лгать не будет». Мне почему-то казалось, что Никита Иванович тут же загорится желанием отправиться именно туда, к устью Ваку, где, возможно, еще не тронутые никем росли замечательные, многолетние корни жизни. Но бригадир повел нас своим путем...

О чем думал Лемешко, этот неунывающий человек, любящий незлобивую шутку? Об этом я никак не мог догадаться. Мне постоянно казалось, что Лемешко, по своей природной хитрости, думает, как говорят, «задним умом».

А Цыганков? Конечно, о годах партизанской войны в Приморье. В прошлом партизан, Цыганков сохранил в памяти множество героических эпизодов борьбы с японскими интервентами. Однажды ему пришлось вывести группы партизан из Иманской долины в Сучан. Там он встретился с Сергеем Лазо, выполнял его боевые поручения. Как только наша бригада вступила в тайгу, Цыганков по мельчайшим признакам, сохранившимся от тех героических лет, воспроизводил целые картины борьбы приморских партизан с оккупантами. Мог ли он не думать об этом теперь, когда все вокруг так располагало к воспоминаниям: глухая, полная тревожной тишины тайга, темное звездное небо, сухое потрескивание костра на привале?..

И мои предположения оправдались.

Неожиданно Цыганков своим невысоким и одновременно очень звучным, как у ротного запевалы, голосом затянул партизанскую песню. Встрепенувшись, ее тут же подхватили Никита Иванович и Лемешко.

От Цыганкова в этот вечер я услышал и легенду о бессмертии Сергея Георгиевича Лазо.

Вот эта легенда:

«...Захватили самураи нашего Сергея Георгиевича не в открытом бою, а обманом, лисьей хитростью. Посадили его за семью замками в казарме в Гнилом Углу, конвой усиленный выставили вокруг, близко подойти нельзя. Однако боевые друзья Сергея Георгиевича с воли записку сумели ему передать. Сообщали, что готовят ему побег из вражеского плена, пусть начеку будет! Но Сергей ответил товарищам, что конвой обойти трудно. Все равно не осилят его, Сергея Лазо, японцы. Согласились друзья Сергея Георгиевича, знали: где силой не возьмет, победит умом своим любого врага. Однажды темной ночью явились в казарму солдаты, подняли Сергея Лазо и повели его к главному японскому генералу Оой. Сидит генерал Оой в кресле и сигарету покуривает. Стал перед ним наш Лазо — орел орлом, ростом высок, в плечах широк, — глядит на генерала, улыбается.

— Что звал меня, Оой?

— Поговорить с тобой желаю. Слыхал я, что умен ты очень, — отвечает генерал.

— Ума у тебя занимать не собираюсь! Говори, я слушаю.

— На волю хочешь? — спрашивает Оой.

— Хочу! — отвечает Лазо.

— Тогда укажи на карте, где главные партизанские силы расположены. Скажешь — велю отпустить тебя, Сергей Лазо.

Подходит Сергей Георгиевич к карте, обводит ее своим взором и говорит:

— На этой карте указать не могу — фальшивая ваша карта, господин генерал.

Помялся в кресле Оой, плечами повел, глазки свои злые на Лазо уставил:

— Это почему же наша карта фальшивая?

— Неужто понять не можешь? А еще генерал! Потому твоя карта фальшивая, что вы, самураи, на чужую землю непрошеными гостями пришли. Русские города и села по-японски тут расписали, будто ваши они. Народ наш грабите и убиваете... Ярмо на шею надеть хотите ему. Ясно, фальшивая карта.

Слушает генерал, зубами скрипит, ушам не верит, что пленник осмелился с ним, с генералом, так говорить.

— А ты, Сергей Лазо, укажи все-таки, где войско твое расположено, — сдерживая себя, требует Оой.

— Повсюду, по всему нашему русскому краю бойцы-партизаны расположены. На фронте и в тылу, в городах и селах... — отвечает Лазо.

— И сколько их?

— Столько же, сколько звезд в небе! Попробуй-ка сосчитать! — говорит Сергей Георгиевич и смеется.

Вскипел генерал, поднялся, пробежал туда-назад по комнате и как заорет благим матом:

— Не дам я тебе воли за такие слова, не дам!

А Лазо и говорит ему:

— Из ваших кровавых самурайских рук брать воли не собираемся. Мы ее в открытом бою завоевываем. Погоди, Оой, еще не так забегаешь! Не то еще будет вам...

Затопал кривыми ногами Оой, ощерился, ровно шакал, замахал короткими руками.

Тут вваливаются в комнату майор Хотьсебе[4] с двумя солдатами и прямо к Лазо подбегают.

Оой приказ им дает:

— Уведите обратно коммуниста в каземат, под семью замками держите его.

— Будет исполнено, господин генерал, — отвечает майор Хотьсебе.

В ту же ночь японцы решили покончить с Сергеем Лазо. Привезли его под строгим конвоем на разъезд Муравьев-Амурский. Там в тупичке паровоз-маневрушка стоял под парами. Номер того паровоза «ЕЛ-629». Согнали солдаты, под страхом расстрела, с паровоза бригаду — машиниста, помощника и кочегара, — приказали им подальше уйти от разъезда. Навалились самураи на Сергея Георгиевича, веревками руки скрутили ему, мешок на голову набросили — и в паровозную будку втащили. Нестерпимым жаром из топки обдало. Понял наш Сергей, какую страшную казнь для него самураи готовят. Расправил орел наш крылья свои, путы на себе разорвал, скинул мешок с ясных своих очей — и давай врагов кулаками чесать; всех разбросал. Потом как нажмет рычаг у машины, как поддаст пару в котел — стрелой помчал паровоз! Мчится, аж рельсы гудят. Доехал Лазо до Раздольного, затормозил. Высунулся из будки и видит: на перроне взвод беляков-бочкаревцев. Эти у японцев на побегушках служили.

«Вот так штука, — подумал Лазо, — из огня да в полымя».

Опять рычаг нажал и на перегоне на полном ходу спрыгнул с паровоза. Поднялся, огляделся по сторонам — кругом родная тайга. Тополя на ветру шелестят, травы долу никнут — потайные тропки показывают. Долго не думал Сергей — в тайгу подался. День идет, два идет — никого. Ну, значит, нет за ним погони. Лег на траву, уснул.

Поднялся с утренней зорькой — и пошел по лесу. А время было весеннее, раннее — нечем в тайге силы подкрепить. Только черемша из-под земли пробиваться стала. Одной молодой черемшой и питался Сергей Георгиевич. А путь предстоял дальний. На третий день фанзушку увидел — старенькая, односкатная, крытая дерном, в распадке притаилась. Собрал последние силы Лазо и пошел к ней напрямик.

— Эй, хозяин, прими гостя! — крикнул он, подойдя.

И верно, вышел из фанзушки старик удэге. Видит — путник еле на ногах стоит, оружия при нем нет.

— Ходи-ходи, капитан. В моей фанзе добрым людям всегда отдых есть, — говорит удэге.

Был это искатель женьшеня. Он помог Лазо войти в фанзу, уложил его на топчан, медвежьей шкурой укрыл, накормил, чаем крепким напоил.

Утром будит Сергея Георгиевича старик, а гость подняться не может. То в жар бросает его, то в холод. Мечется, бедняга, бредит. Склонился над ним старик, прислушался, понять хочет, что говорит гость, а понять не может.

— Друг, передай товарищам, что жив Лазо, — придя немного в себя, промолвил Сергей Георгиевич.

— Капитан Лазо? — воскликнул удэге и обрадовался. Вот, значит, какой знаменитый гость в его глухую, заброшенную в тайге фанзушку забрел. Имя Лазо было всему краю известно. — Спи, капитан Лазо, я в тайгу схожу, вернусь скоро... — И ушел удэгеец узенькой тропинкой в горы, где в распадке, под навесом из коры, дозревали у него три корня женьшеня. Выкопал он самый лучший из них, четырехлистный корень, который берег себе к старости, и принес в фанзушку. Сварил корень в сахарном сиропе, настоял на водке и стал поить целебным настоем Сергея Лазо. Целый месяц лечил его, на ноги поставил. Когда окреп орел наш, так на простор и потянуло его, в новые жаркие схватки с ненавистными самураями.

— Спасибо, дорогой друг, — сказал Лазо старику на прощанье. — Век не забуду твоей обо мне заботы. Прости, что заплатить тебе не могу за ночлег, за уход, за лекарства.

Старик стоит перед ним, слезы комом к горлу подступили, ничего ответить не может дорогому гостю. А когда успокоился, сказал:

— Капитан Лазо, не обижай меня! Что стоит моя маленькая жизнь перед твоей большой жизнью! Ты, капитан Лазо, за счастье всех людей с японскими самураями борьбу ведешь. Разобьешь их — всем нам станет лучше жить.

Обнял Лазо старого искателя, поцеловал его.

— Спасибо, товарищ! Ты прав. Русские коммунисты не только за счастье своего народа борьбу ведут, но и за всех бедных, угнетенных людей на земле.

И ушел Сергей Георгиевич, а куда ушел — никто не знает...

И когда начался штурм Спасска, то впереди красных полков и дивизий, громивших интервентов, видели, говорят, Сергея Лазо.

А когда мирные дни наступили, в народе молва из уст в уста передавалась: жив наш Лазо, стоит на дальневосточной границе, на самой боевой заставе, родное Приморье от самураев охраняет. Потом, говорили, на Хасане видели его, на сопке Заозерной знамя наше победное водружал...

Жив в памяти народной наш Сергей Лазо. Жив. Такие люди не умирают...» — закончил свой рассказ Цыганков.

На привале догорал костер. Небо опустилось над тайгой звездным навесом. По Млечному Пути в сторону Тихого океана длинными косяками летели птицы.

Сипие и тантаза

Пошли шестые сутки.

Позади остался чуть ли не стокилометровый путь по девственной, целинной тайге без троп, по завалам бурелома, через крутые лесистые сопки. Последние два дня лил дождь, не крупный, но удивительно надоедливый. Он начинался рано утром и продолжался до позднего вечера. С наступлением темноты небо очищалось от туч, вспыхивали звезды, и казалось, что новый день встретит нас теплом и светом. Но первые же проблески утренней зари неожиданно гасли, и над тайгой снова собирались тяжелые, свинцовые облака. Сидеть у костра и ждать погоды не было смысла. До заветного места, где рос женьшень, было уже не так далеко, и нужно поскорее прийти туда, ибо долгие дожди обычно усложняют поиски корня, забивают его, и тогда среди более сильных растений его трудно обнаружить.

Но вот кой-где на широких стволах кедров стали попадаться зарубки, треугольные «выжиги». Это был «хао-шу-хуа» — лесной язык, на котором изъяснялись между собой корневщики. Каждый ва-панцуй имел свой почерк, свои условные знаки. Заметив первые же зарубки на деревьях, Никита Иванович сказал:

— Это Ван Да-го.

Ван Да-го промышлял в этих местах женьшень лет сорок назад. По словам Никиты Ивановича, это был добрый, совершенно бесстрашный, еще не очень старый таза с длинной черной косой. Он славился среди искателей своим редким умением добывать самые лучшие, самые дорогие корни. Однажды он нашел в верховьях реки Ваку настоящий липие — шестилистный женьшень. Чтобы рассеять всякие сомнения относительно возраста и ценности этого корня, Ван Да-го принес его в Иман вместе со стеблем и листьями и так разжег страсти у скупщиков, что они тут же разодрались между собой.

Ван Да-го, видя, что дело может кончиться плохо — скупщики не остановятся даже перед убийством, чтобы завладеть драгоценным корнем, — ночью тайком ушел в Хуту. Спустя несколько дней, не заходя в Иман, он отправился в тайгу. С тех пор никто больше не видел Ван Да-го. Одни говорили, что он пал жертвой хунхузов; другие утверждали, что его задрала в тайге рысь. А добросердечные искатели, друзья Вана, создали легенду о смелом ва-панцуе, которого великий дух лесов превратил в ночную птицу сову, указывающую искателям места, богатые женьшенем...

Была у Ван Да-го и плантация, где дозревали полтора десятка корешков. Она располагалась в глубине тайги, на затененном склоне горного хребта, в условиях, почти ничем не отличающихся от тех, в которых растет дикорастущий женьшень. Земля для грядок — каждая полторы сажени в длину и полсажени в ширину — выбрана тучная, черная, мелко просеянная. Над грядками — навес из коры и гибких веток орешника. Корни разных возрастов — от трехчетырехлетних до шести-семилетних — посажены ровными рядами. Несколько раз в течение лета Ван Да-го полол грядки, очищая их от посторонних трав, а корни подпирал тонкими колышками. Никогда не опаздывал искатель и с поливкой растений. И панцуй на его плантации, по словам Никиты Ивановича, чувствовал себя хорошо. В начале лета, как и у дикого женьшеня, появлялись на пересаженных корнях зеленоватые цветочки, которые помещались на верхушке стебля в виде зонтика, а летом на их месте вырастали ярко-красные, сплющенные сверху ягоды с семенами внутри. Когда в середине августа ягоды опадали на грядки, Ван Да-го оставлял их тут же, но закапывал поглубже, чтобы не поклевали птицы.

— И давали эти семена всходы?

— Давали, конечно. Но корни из семян пересаженного женьшеня росли очень медленно, трудно, имели угнетенный, как бы полусонный вид.

— Странно, — почему так получалось? — подумал я вслух.

— Тут-то и главный секрет, — вмешался Цыганков. — Над этим и должны думать наши ученые. Конечно, возможно, в будущем все выяснят. А у нас, сами видели, инструкции... Как можно больше выкопать хороших, здоровых корней высшего класса.

— Попробуй принеси нашему приемщику Кислицыну пересаженный корень, он его сразу же в брак определит, — вставил Лемешко. — К диким таежным корням и то, как принесем, придирается.

— Что ж, служба не дружба, — возразил Никита Иванович. — Поставь тебя на его место, все то же будет.

— Но ведь лечебные свойства женьшеня различных классов, видимо, одни и те же, — заметил я.

— То есть? — спросил Цыганков.

— А вот, скажем, во время выкопки хорошего корня случайно оторвали мочку на здоровом теле упие, — неужели от этого его лечебные свойства стали хуже?

— Нет, конечно, но наш Кислицын справедливо определил бы такой упие в третий класс, потому что с оторванной мочкой корень начнет быстро загнивать, — пояснил Цыганков.

Чем дальше мы уходили, тем больше стало попадаться деревьев с засечками. Наши корневщики читали их, как книгу. Я уже знал, что поиски женьшеня начинаются в тех именно местах, где когда-то его добывали старые искатели. Ведь женьшень, как мы уже знаем, обычно растет семьями. Где когда-то находили один корень жизни, вероятнее всего, с годами вырос поблизости другой. Давно, много лет назад, со зрелого растения упали плоды. Они покрылись слоем прелых листьев, проросли, и медленно стали подниматься вверх молодые стебельки среди густых, непроходимых зарослей.

Мне, человеку здесь новому, вначале казалось, что на любом северном склоне сопки можно начать поиски женьшеня, и я несколько раз во время нашего похода ждал, что вот, наконец, Никита Иванович отдаст распоряжение приступить к делу. Ведь нам не раз попадались северные склоны сопок, каменистые распадки, заросли папоротника и актинидий среди обширных участков кедрового леса, где обычно и любит селиться женьшень. Но корневщики оставались пока равнодушными к этим местам.

Только теперь я начинал усваивать, почему Никита Иванович вел нас именно туда, где на стволах деревьев сохранились знаки «хао-шу-хуа» и следы отодранной коры, из которой когда-то делали конверты для упаковки женьшеня. Нужно сказать, что таких участков в нашей тайге много. И хотя прошло немало лет с тех пор, как побывали здесь искатели, последующие поколения корневщиков крепко держали в памяти пути к заветным местам. Но за эти годы были обнаружены и новые участки, богатые женьшенем; русские искатели отметили их своими знаками, чтобы через несколько лет снова прийти туда на поиски.

Мы подошли к Кабаргинскому перевалу — третьему по счету — с юга и с ходу решили преодолеть его, чтобы на северном склоне обосноваться постоянным лагерем, который бы служил нам местом сбора, когда мы разойдемся по тайге на разведку. Южный склон Кабаргинского перевала был довольно крутой, каменистый, местами поросший молодым лесом из кедрача и ельника. Большинство деревьев росло не прямо, а наклонно, почти касаясь вершинами земли. Такое их расположение во многом облегчило нам подъем. Мы хватались то за одно, то за другое дерево и медленно, но неуклонно шли вверх. Но вот случилась беда с Никитой Ивановичем. Огромный, сильный, он ухватился за вершину тонкоствольной ели, и она осталась у него в руках, вырванная с корнем. Никита Иванович покатился по отлогому склону вниз и должен был начать подъем снова в то время, когда мы были уже на середине.

Мы хотели было подождать его, но бригадир крикнул нам:

— Не расхолаживайтесь, не теряйте шага!

Действительно, стоило нам остановиться, как давала себя чувствовать усталость. И мы пошли дальше, вверх.

Достигнув вершины, мы позволили себе короткий отдых и перекур. Небо раскинулось над нами чистое, голубое, освещенное на восточном горизонте полуденным солнцем. Ветра не было совершенно, и тайга стояла внизу притихшая, неподвижная, блестящая от росы. С высоты птичьего полета она являла собой совсем иную картину, чем прежде, когда мы шли по целине, порою утопая в густых зарослях. Она выглядела теперь бескрайним волнистым пространством, но более синим, чем зеленым, причем волны как бы жили отдельно одна от другой, как это действительно бывает на море после бури, когда остается мертвая зыбь.

— Приготовиться к спуску! — распорядился Никита Иванович.

Не буду описывать, как мы спускались с Кабаргинского перевала. Скажу только, что спуск занял у нас больше времени, нежели подъем, ибо северный склон хребта оказался совершенно голым, каменистым, без единого деревца и кустика — сизый лишайник да сырой мох...

Наступило утро девятого дня. Оно выдалось тихое, ласковое, солнечное. Казалось, сама природа стремится ничем не омрачить наши поиски «корня жизни», который, как утверждают искатели, чаще ждет к себе человека, чем бежит от него, потому что сам корень похож на человека и любит общество себе подобных.

Посмотрим же, — так ли это?

Построившись по фронту в одну линию, с небольшими интервалами, мы начали зигзагообразно разгребать посохами густые заросли папоротника, кислицы, актинидии и множества разнотравья, среди которого особенно много встречалось полыни и осота. Движения наши были очень медленными и несколько боязливыми, как у саперов, нащупывающих спрятанные под тонким слоем земли мины. Мы двигались очень расчетливо, чтобы солнце ни на минуту нас не ослепило, — с востока на запад или с севера на восток, и непременно по солнцу. Через каждые пять — десять шагов левофланговый Лемешко надламывал кусты, отмечая маршрут нашего поиска. То и дело приходилось перескакивать через коряги, камни, обходить широкие стволы кедров и пихт, плотно обвитые лианами лимонника и дикого винограда. Но от этого ритм нашего движения не нарушался.

Порою мы несколько расходились и шли не «посох к посоху», а метрах в пятидесяти — ста друг от друга, сближаясь снова в определенном месте.

Разведка женьшеня происходит обычно при полном молчании, потому что искатель весь сосредоточивается на одном: а вдруг среди сплошной зелени, среди бесчисленного количества кустарников и трав глаз остановится на характерных ярко-зеленых листьях; вдруг, разгребая заросли, искатель обнаружит гладкий, круглый, темно-пурпурного цвета стебель с зелеными полосками и крапинками; или наконец вспыхнут вдали на зеленом фоне ярко-красные ягоды...

Словом, отвлекаться на разговоры теперь не время. Я лишь изредка успеваю взглянуть на часы, но Никита Иванович бросает в мою сторону сердитый взгляд. И все-таки я замечаю, что мы идем уже полтора часа. Это видно и по солнцу, которое высоко поднялось над вершиной перевала.

Маршрут разведки, выбранный нами произвольно, привел к каменистому распадку. Его можно было обойти стороной — справа и слева, — но мы спустились вниз прямо по мокрым скользким камням и начали тщательно обследовать распадок. Тут Никита Иванович обнаружил следы тигра и подал знак рукой: «Остановиться!» Но лицо нашего бригадира не выразило тревоги. Он, как всегда, был спокоен, сосредоточен и больше прежнего задумчив. Осмотревшись по сторонам, прислушавшись, он выбросил вперед посох. Мы последовали его примеру.

И снова, с прежней медлительностью — приблизительно полкилометра в час, — шли мы, «прочесывая» распадок. Выбравшись из него, продолжали свой путь по целине.

Было уже два часа, когда Никита Иванович разрешил нам короткий отдых. Но мы не садились на траву, а стоя, опершись на посохи, закурили. Здесь Лемешко впервые в этот день сделал на кедрах отметки топором. На первом дереве он вырубил три кривых затеса, на втором вырезал треугольник, на третьем — квадрат. Это означало, что разведка кончилась, пришла пора разделиться по два человека и разойтись по тайге. Условные сигналы связи — три удара посохом по стволу дерева, а в случае тревоги — нападения хищного зверя — выстрел в воздух.

Что касается меня, то я пока не очень понимал, какие результаты дала эта разведка. В сущности, это ведь был обычный поиск женьшеня, и пока что безрезультатный. А вместе с тем казалось, что где-то близко, быть может совсем рядом, уже незримо присутствует корень жизни. Было ли это самовнушение или предчувствие, или то и другое вместе, но душевная тревога рождалась сама собой. По тому, как вели себя мои таежники, видно было, что и они понемногу теряют прежнее спокойствие.

Цыганков с Никитой Ивановичем ушли вперед; мы с Лемешко взяли немного влево. Мне было поручено разгребать посохом заросли и в определенных местах — по указанию Лемешко — надламывать кусты и делать на ближайших деревьях зарубки. Лемешко, разумеется, не надеялся, что я способен буду обнаружить женьшень, хотя я хорошо изучил все приметы растения. Но я искал, настойчиво искал, до боли в глазах напрягая зрение и не теряя надежды, что вдруг взгляд мой выхватит из хаотического сплетения зелени «чудо мира».

Занятый своими мыслями, я не заметил, как отдалился от товарища. Спохватившись, я стал возвращаться, но не нашел его на прежнем месте. Он почему-то скрылся в зарослях. Но вот кусты быстро раздвинулись, и я увидел взволнованного Лемешко. Не обращая на меня никакого внимания, он отбросил в сторону посох, сложил рупором ладони и громко закричал:

— Панцу-у-уй!

И не успело эхо подхватить и разнести по тайге этот почти дикий возглас, как из глубины леса донесся голос Никиты Ивановича:

— Шима-а-а панцу-у-уй?

Леметко ответил:

— Сипие-е-е!

Он взял меня за руку и осторожно подвел к женьшеню. Глаза мои долго скользили по сплошной зелени, пока я довольно отчетливо не различил четыре пятипальчатых листика, покоившихся на широкополом листе папоротника. Потом я увидел ярко-красные, сплющенные сверху ягоды.

Да, это был женьшень, древнейшее растение, овеянное легендами. Но внешний вид его, скажем прямо, ничем не привлекателен, и первое, что приходит в голову: не по ошибке ли он попал в цари лесных растений, когда по соседству с ним растут высоченный кедр, пихта, державный поднебесный дуб?.. Что в сравнении с ними этот сиротливый, будто случайно попавший сюда и спрятавшийся от солнца женьшень, который засыпает на много лет от прикосновения даже крохотного муравья?

Но, быть может, велики его подземные части?

Наберемся терпения и подождем, пока его извлекут из земли.

Лемешко измерил расстояние от ближайшего кедра до корня жизни — вышло шесть шагов. Потом он на такой же отрезок продлил линию за женьшенем, отметив конец отрезка камнем. Затем он надломил вокруг корня кусты золотистой жимолости, жасмина, дикого перца. В это время показались на сопке Никита Иванович и Цыганков.

— С добрым началом! — сказал бригадир, подходя к нам. — Сипие?

— Чистый сипие, Никита Иванович. Думаю, ему не меньше пятнадцати — двадцати годков.

— Отметки сделал?

— Готово!

— Сейчас поглядим, — бригадир присел на корточки, внимательно осмотрел стебель женьшеня и по его наклону определил, как растет корень, чтобы не ошибиться при выкопке. Стебель оказался довольно рослый, почти 60 сантиметров. Ягоды на нем уже созрели, но еще не успели упасть на землю.

— Хороший корень, — заключил Никита Иванович и добавил: — Ну что ж, пройдемся по кругу. Будем пытать счастье...

Это означало, что нужно тщательно разведать местность вокруг найденного женьшеня, узнать, нет ли поблизости других корней.

И мы пошли по кругу, который с каждым шагом становился все шире и шире и потом так увеличился, что мы потеряли друг друга из виду. И повсюду, где мы проходили, оставались надломленные кусты, примятые травы и свежие, источавшие сок зарубки на деревьях.

Спустя примерно час мы услышали громкий голос Никиты Ивановича:

— Панцуй!

— Шима панцуй? — как-то невольно вырвалось у меня.

— Тантаза! — донесся ответ.

Так был найден второй, трехлистный женьшень.

Ходьба по кругу продолжалась до конца дня. Когда солнце стало закатываться за островерхие сопки и вспыхнул багровым пламенем горизонт, решено было приступить к выкопке корней. По старой традиции, женьшень нужно выкапывать вечером, при заходе солнца, чтобы корень меньше времени находился при свете.

С душевным трепетом наблюдал я за работой Лемешко, выкапываюшего сипие.

Первым делом Лемешко удалил вокруг себя постороннюю травянистую растительность; снял у его основания довольно плотный слой хвои и листьев; затем он немного убрал костяной палочкой землю, чуть оголил шейку корня и стал рассматривать на ней рубчики.

— Хороший женьшень, — сказал он негромко, точно самому себе. — Лет ему семнадцать — двадцать. Граммов на пятьдесят пять потянет. — Лицо Лемешко, несмотря на усталость, сияло от радости. — Ну, а теперь приступим к выкопке, — торжественно произнес он и шутливо добавил, подражая старому ва-панцую: — Дай, бога, удачи!

Выкопав глубокую ямку в метре от корня, Лемешко присел на корточки и стал медленно костяной палочкой подтрушивать землю. Делал он это точно так же, как в свое время делал Сяо Батали. Тот же темп, те же приемы.

Когда в окружности была разрыхлена почва, корень, освободившись от тяжести, как бы сам вылез из земли. Лемешко только слегка помог ему приподняться. Бережно отряхнув с корня землю, Лемешко пересчитал кольца на его желтовато-сером мясистом теле, и они подтвердили, что женьшеню около семнадцати лет. Корень был в диаметре не более трех сантиметров и имел сверху и снизу по два разветвления, от которых отходили длинные, нитеобразные мочки. По всем признакам это был «мужской» корень. Когда Лемешко отломал стебель от шейки, то женьшень стал еще больше похож на человека. Я довольно ясно различал головку с морщинистым крохотным личиком, шейку, руки, грудь, живот, ноги... Словом, это был по всем своим приметам человекоподобный корень.

— А теперь запечатаем его в конвертик с нашей советской марочкой! — сказал Лемешко весело. — Корешок как-никак первого класса...

С этими словами он срезал кусок кедровой коры, сложил ее в виде конверта, устлал влажным мхом. Положив туда женьшень, искатель засыпал его несколькими горстями земли, в которой рос корень.

А тантаза оказался «женским» корнем. Он не имел нижних разветвлений: одна «нога» была как бы положена на другую... Отличался он и самой формой тела: оно было гладкое, чуть удлиненное, с более тонкими чертами, чем у сипие.

Мы вернулись на бивак поздно вечером, усталые, голодные, но в бодром настроении.

Завтра, чуть свет, предстояло снова пойти «по кругу». Никита Иванович рассчитывал расширить этот счастливый круг до пяти — шести километров.

Кислицын

Через две недели, в середине сентября я вернулся в Иман. У Тигрового ключа бригада Никиты Ивановича соединилась с бригадой Иванова, и они вместе продолжали корневать.

Лето в этом году выдалось для поиска женьшеня на редкость удачное. Дождей не было, если не считать короткого грозового ливня, который прошел вдали от места, где мы ходили по кругу. Кроме сипие и тантаза мы выкопали еще четыре трехлистных корня, в том числе один корень спящий: у него отсутствовали «ноги» и правая «рука», а левый верхний отросток был очень короткий и сплюснутый. Кольцовка на нем была выражена слабо, выступов на шейке всего несколько. Видимо, в течение длительного времени мешала ему какая-то тяжесть. Вместе с тем это был довольно старый женьшень, весом не менее пятидесяти граммов. Нашел его Никита Иванович, в двадцати метрах от живого трехлистного корня, по обломанному высохшему стеблю, который лежал под тонким слоем полусгнивших листьев.

Удачно шли дела и у Иванова. Его искатели уже имели в своем хозяйстве пять трехлистных корней, а двух малолеток они обсадили колышками и оставили для дозревания.

Правда, бригаду Иванова постигло несчастье: тяжело заболел Василий Ферапонтов, старый, опытный искатель. Почувствовав себя с утра плохо, Ферапонтов не придал этому значения и продолжал поиски женьшеня, а к вечеру у него температура поднялась до сорока градусов. Товарищи встревожились: не укусил ли Ферапонтова энцефалитный клещ? Пришлось срочно эвакуировать больного из тайги. Два человека несли его на носилках, устроенных из брезентового плаща, до тех пор, пока не повстречали в пути знакомых охотников, с которыми была вьючная лошадь.

С этой несчастливой оказией я и выбрался из тайги.

Попарившись в бане, переодевшись, я отправился в Заготконтору к Нечитайло, Федор Васильевич встретил меня, как говорят, с распростертыми объятиями.

— Ну вот и отлично, — сказал он, когда я окончил свой рассказ. — Нужно самому все испытать. Теперь вы узнали настоящую правду о женьшене.

— Как состояние Ферапонтова? — спросил я.

— Врачи признают воспаление легких. Так что угроза миновала, клещи тут ни при чем.

Федор Васильевич поднялся, прошелся по комнате, достал папиросу, но долго не закуривал, отвлекшись какой-то мыслью.

— Признайтесь, трудненько по тайге ходить за корнем? Вот когда женьшень на грядках будет расти, далеко за ним ходить не придется, — задумчиво произнес он.

— По-моему, все равно придется. Насколько мне известно, в вашей товароведческой классификации культурному корню отведено последнее место, — улыбнулся я, чувствуя, что затронул больную тему.

Нечитайло оживился и горячо заговорил:

— Наши ученые с этим не посчитаются. Они уже давно работают над тем, чтобы переделать природу женьшеня. Разве мало дикорастущих растений отлично прижились в культурных условиях и начали свою вторую, еще более цветущую жизнь? Правда, на это уйдут годы.

— Много лет?

Затянувшись несколько раз папиросой и рассеяв дым ладонью, Федор Васильевич присел на край стола.

— Много, я думаю, не меньше десяти, — сказал он. — Как вы уже знаете, женьшень — растение многолетнее; корневая система развивается у него медленно, семена отличаются длительным покоем. Кроме того, и с этим нельзя не считаться, только корни, достигшие семи — десяти лет, обладают настоящими целебными свойствами. В Корее, например, где особенно хорошо освоены приемы культивирования женьшеня, с плантаций выкапывают только семилетние корни... Правда, лучше нашего уссурийского женьшеня нигде нет, — подчеркнул он с гордостью.

— С введением его в культуру перед советской медициной откроются блестящие перспективы.

— Исключительные, — подтвердил Федор Васильевич, прикуривая новую папиросу от старой. — Ведь при всем богатстве нашей родной тайги запасы дикого женьшеня не столь уж велики. Даже в годы наибольшего сбора, каким, например, было прошлое лето, и то невозможно удовлетворить возросшие запросы медицины. При этом нельзя не считаться с тем, что дикий корень по нашим расценкам чуть ли не в сто раз дороже культурного. А трудности поиска его вы сами испытали... Но настанет время, когда плантационный женьшень ничем не будет отличаться от таежного. Я лично верю в такую возможность, несмотря на то, что тибетские врачи веками этого не признавали.

— Ну, а в настоящее время культурный корень содержит в себе высокие целебные качества?

— Доказано, что содержит. И немало, — подчеркнул Нечитайло. — Рядом клинических опытов доказано, что препараты дикого корня сильнее таких же препаратов культурного в полтора — два раза, не более. Надо сказать, что наши, советские врачи идут по несколько иному пути, нежели врачи в странах, где существует тибетская медицина. У нас клинические исследования проводятся не для того, чтобы утвердить за женьшенем славу панацеи[5], а чтобы, наоборот, сузить и сделать более определенными, более верными показания его применения. И это, конечно, правильный путь. Вот соберутся наши искатели после таежных походов, организую для них лекцию. Приглашу из Владивостока специалиста, доктора наук; пусть расскажет моим таежникам о последних научных достижениях. А искатели, в свою очередь, и доктору кое-что расскажут. Вот и получится содружество науки с производством. И в нашем деле такое содружество полезно. — Нечитайло улыбнулся. — Конечно, старые искатели по-своему, по-народному, женьшень применяют. Видали наших старичков? Кряжи! По тайге ходят — будто птицы летают... Что ж, теперь вам еще осталось побывать на нашем приемочном пункте, — заключил Федор Васильевич, — осталось поговорить с Кислицыным. Он, кажется, сейчас на месте. Пошли.

Мы застали Кислицына за осмотром женьшеня. В большом, просторном помещении вдоль стен стояли полки из грубых сосновых досок, большей частью пустые. Лишь в одном месте, в самом темном углу, на полке лежали коробочки, перевязанные лыком. Искатели только что начинали сдавать женьшень.

Кислицын сидел за столом возле окна и рассматривал на свет длиннобородый корень. Он сокрушенно качал головой, и лицо его выражало явное недовольство.

— Что случилось? — озабоченно, негромко спросил Нечитайло.

Кислицын взял со стола увеличительное стекло и особенно долго задержал свой взгляд на шейке женьшеня.

— Загнивает шейка, — сказал он, отняв увеличительное стекло. — Придется срочно лечить.

Взяв из коробочки щепотку земли, он принялся слегка затирать больное место на шейке женьшеня. Потом спрятал корень в коробочку, аккуратно перевязал ее бечевкой.

На столе перед Кислицыным, рядом с увеличительным стеклом, лежали две костяные палочки, щеточка из мягкого конского волоса, толстый альбом с фотографиями разных видов и классов женьшеня.

В помещении пахло сырым мхом, свежей землей, травами. Когда Кислицын открывал кедровые конверты, к этим запахам тайги примешивался острый аромат женьшеня.

В это время пришел из тайги искатель из бригады Казакова. Он выложил на стол четыре берестяных конверта и, тяжело дыша, присел на скамейку.

Пока Нечитайло расспрашивал его о делах в тайге, Кислицын приступил к приемке новых корней. Развязав один конверт, он проверил, хорошо ли конверт устлан, насколько влажными были в нем мох и земля. Убедившись, что все сделано по правилам, Кислицын вынул корень, встряхнул его чуть-чуть, а когда длинные мочки распустились, начал тщательное исследование. Тело у женьшеня было плотное, здоровое, утолщенное, с ясной кольцовкой, длиной 12 сантиметров, с правильными верхними и нижними отростками.

— Ну как, хорош старичок? — спросил Кислицына корневщик с темным от загара лицом и быстрыми круглыми глазами.

— Тантаза? — спросил Кислицын, хотя отлично знал, что это корень трехлистный.

— Тантаза! — ответил искатель.

— Сколько же ему лет? — опять, как бы проверяя искателя, спросил приемщик.

— Пятнадцать — шестнадцать, — ответил тот.

— Не меньше! — твердо сказал Кислинын. Он положил женьшень на небольшие аптекарские весы: — Сорок три грамма.

Искатель промолчал.

Когда же Кислицын заявил ему: «Первый класс, четвертый сорт», таежник закричал:

— Ну, ну, Федор Иванович, побойся ты бога!

— Корень хороший, да не тянет, весу мало, — сказал с прежним спокойствием Кислицын. — От сорока до пятидесяти девяти граммов — четвертый сорт. Так и пишу, дядя Саша, 69 рубликов 00 копеек, — шутливо добавил приемщик и щелкнул костяшками на счетах.

Все четыре корня, принесенные искателем, оказались первого и третьего классов, но сортность у них была разная: два — четвертого, один — третьего и один — пятого... Общий вес: сто пятьдесят пять граммов, на сумму 425 рублей.

Подписывая накладную, Нечитайло сказал:

— Не горюй, дядя Саша, выкопка только началась. Когда же обратно в тайгу?

— В баньку схожу, а то клещи, черт, заедают... А послезавтра уйду... — ответил корневщик.

— Вы, товарищ Кислицын, наверно, прежде были искателем? — спросил я, когда корневщик и Нечитайло ушли.

— Конечно, был. С тридцатого года по самый день войны, почти одиннадцать лет. Потом ушел на фронт, под Москву. Уже под самым Берлином был тяжело ранен в правое легкое. По демобилизации вернулся в Иман. Федор Васильевич и назначил меня приемщиком. Конечно, первое время тянуло меня в тайгу. Тосковал. Но тут рана заныла. Так с тех пор и стою на приемке. Ничего, работа наша интересная, правда, не очень спокойная...

— Почему же неспокойная?

— Сами знаете, что дело здесь тонкое, а люди ведь разные... Другой случайно повредит хороший корень, а чтобы признать свою ошибку — ни за что! Я ему — Иван, а он — Селифан! Так и спорим до хрипоты. А меня, брат, не проведешь! Я женьшень насквозь вижу, — не без гордости добавляет Кислицын.

— Чего же спорить, раз на все имеются инструкции!

— Инструкции, конечно, есть, но помимо них еще и глаз нужен. Ну вот, случай с Губановым. При выкопке обломал шейку у хорошего корня. Ясно, что пойдет в брак. Тогда Губанов пустился на хитрость: насадил шейку на спичку и принес на приемный пункт сдавать. Внешний вид у корня был неплохой, я бы сказал, даже красивый: тело мужское, отростки правильные, мочки все в полном порядке.

«Клади, Федор, на весы, — торопит Губанов, — спешу до дому, передавали мне, что-то жинка заболела...» — И такое грустное у него было лицо, что мне в самом деле стало жаль человека.

Но прежде чем положить корень на весы, я должен его прощупать. И вот только я прикоснулся пальцами к шейке, как она склонилась набок — и увидел я спичку.

— «На, — говорю, — Губанов, неси корень к больной жинке, он ей аккурат пригодится!» Так до сих пор над Губановым и посмеиваются. А вот еще случай. Правда, давно это было. Нашли хороший корень, тантаза, старый, девяносто девять граммов. И чтобы придать ему большой вес — от ста грамм и выше идет у нас первый сорт — заделали в тело корня дробинку. Да еще как тонко заделали!.. Эти случаи, конечно, единичные. Все они от прошлого остались. С тех пор как Федор Васильевич принял контору — вот уже пять лет прошло, — только один конфликт с Ивановым вышел. У молодых искателей ошибки, правда, бывают, но от плохого знания дела... Ну, скажем, горную петрушку или «собаку» — есть такое таежное растение, похожее на женьшень, — принесут на склад. Тогда объяснишь ребятам, что к чему. На «собаке», например, нет кольцовки и тело у нее совершенно светлое...

— Ну, а с Ивановым случай, конечно, нехороший. Когда Иванов выкопал дорогой корень женьшеня, то в спешке насыпал в конверт сухой, посторонней земли. Прошло некоторое время, и нежное тело женьшеня стало портиться, стало дряблым. А ведь это был сипие, весом почти в восемьдесят граммов, первого класса. Обнаружив через день, что корень дрябнет, Иванов решил исправить дело: искупал корень в студеном родничке. Поеный женьшень сразу приобрел упругость, сделался плотным, принял на время свой первоначальный вид. Иванов, конечно, рассуждал так: «Сдам Кислицыну сипие в хорошем виде, получу накладную, а там моя хата с краю...»

Но не тут-то было. Извлек я женьшень из конверта, счистил щеточкой землю, поглядел на свет. Первым делом я обнаружил, что вместо желто-серого цвета тело корня слишком уж восковое, неестественное. И очень уж упругость его ненормальная, резкая... Спрашиваю Иванова:

— Петя, признайся, — поил?

А он глядит на меня удивленными глазами:

— Да что ты, Федор Иванович! Разве стану я портить такой сипие?..

— Нет, Петя, поил...

Он опять отказывается. Словом, спорили долго.

— Ладно, товарищ Иванов, оставим корень до утра, на испытание.

И что вы думаете? За ночь вода из корня испарилась, он снова стал дряблым, болезненным. Я ему третий класс и присвоил. И то лишь потому, что это был сипие, а попался бы тантаза, я бы его просто в брак отнес.

— Сколько же потерял Иванов из-за своей неаккуратности? — спросил я Кислицына.

— Сколько? — Приемщик стал считать на счётах. — Почти девяносто рублей. Поэтому он так шумел тогда на собрании. Теперь думаю, он отнесется построже к своим обязанностям, — заключил Федор Иванович.

Кислицын подал мне альбом.

— Вот здесь собраны снимки всех классов и сортов женьшеня.

Вошел Тимофеич, высокий бородатый человек с короткой трубкой-носогрейкой в зубах. Одежда на нем была помята, а местами и разодрана. На его мягких олочах блестела роса. Весь вид искателя говорил о том, что он долгое время находился в тайге. Но лицо Тимофеича — широкое, обветренное до красноты — счастливо улыбалось.

— Видно, заждался меня, Федя? — спросил он Кислицына. — Эх, брат, нынче кругом фарт... До самой зимы, кажись, не управимся. Самые вакинские выкапываем...

Искатель принялся развязывать мешок. Он вынул два конверта, положил их на стол. Погодя минуту извлек третий и завязал мешок.

— Хватит или еще надо? — спросил старик, подмигнув приемщику.

— Давай еще, коли есть.

— Любишь? — спросил Тимофеич, каждым своим словом, каждым движением разжигая Кислицына, но тот, видимо, знал повадки старого искателя и старался сохранять спокойствие. Заметив это, Тимофеич заторопился. — Вот они, твои семь корешков.

— И все вакинские?

— Именно! — Тимофеич не торопясь набил трубку. — Счастливые!

— Наверно, сам нашел их?

— Куда там? Рябчик!

Кислицын вскинул на старика веселые глаза:

— Ну, уж и рябчик?

— А что, Федя, рыбу бакланами ловят? Ловят. Вот явилась у меня думка рябчиков приручить женьшень разыскивать. А здорово бы, Федя, такое изобрести, а?

— Ты, Тимофеич, все с шуточкой... Сто лет проживешь, ни разу не всплакнешь, — улыбнулся Кислицын.

Тимофеич, в свою очередь, спрятал в усы улыбку.

— Вот клянусь тебе, Федя, что дело с рябчика началось. Птичка-то и навела на след мою бригаду...

— Так этому рябчику, Тимофеич, цены нет. В клетку бы его золотую поместить и народу показывать, — уже более серьезно сказал приемщик.

Старик тяжело вздохнул:

— Именно... Да только нет уж того рябчика. Съели мы его. Да ты, Федя, послухай, как дело-то было...

Мы с Кислицыным с нескрываемым любопытством смотрели на старого искателя. Тимофеич раскурил трубку и, дымя нам в лицо, начал:

— Так вот как дело-то было... Целый день искали. К вечеру солнце уже садиться стало, собрались на привал. Тут Егоров Проша и говорит: «Пойду-ка я птичек постреляю, а то всё консервы да консервы». — «Иди, — говорю, — Прохор, настреляй рябчиков, что ли!» Пока костер разводили, Егоров и принес десяток птиц, стал ощипывать их, потом потрошить. И вот у одной птички в зобу какие-то косточки обнаружил. Подходит ко мне, говорит: «Гляди, бригадир, что в зобу у птички-то было». Я сперва и не послухал Прохора. Мало ли чего у птички в зобу бывает, она всякое клюет в тайге. Однако же взял косточки, на ладонь положил, стал смотреть. А косточки-то неровные, морщинистые, ну точь-в-точь с плодов женьшеня. И верно, — они самые... Ну, думаю, раз в зобу эти самые косточки были, — значит, рябчик совсем недавно женьшеневые ягоды поклевал. И думка меня тут осенила: значит, где-то совсем поблизости корень жизни есть. Пока не стемнело, нужно поискать. Встаю, командую ребятам: «Братцы, отставить ужин! Быстро окружить местность! Со всем полным вниманием пройтись по зарослям!» Так и сделали. И вдруг Прохор кричит: «Панцуй!» Так и нашли корень с одной красной ягодой, остальные ягодки рябчик склевал. Ну конечно, с этого места уже не ушли. Ну как, Федя, рябчик-то?

— Золотой! — сказал Кислицын, вставая со скамьи.

Он развязал один конверт, прощупал пальцами моховую подстилку, вынул корень. Тимофеич хитроватыми глазами следил за каждым движением приемщика, словно наперед знал, в какой класс и сорт тот определит корень.

— Хорошая кольцовка, — тихо, будто самому себе, говорил Кислицын. — И выступы на шейке ладные, и размер подходящий у тела, и ноги красивые... И лет этому корню — двадцать... Только бы весом своим взял. — Он положил женьшень на весы. — Сто двадцать граммов. Что ж, Иван Тимофеич, класса ему не будет — экстра нуль.

— Упие! — подчеркнул искатель.

— Чистый! — сказал Кислицын, укладывая корень обратно в конверт.

Довольно быстро принял он еще три корня, присвоив им третий класс и по весу определив их соответственно во второй и третий сорта. Возраст у этих корней был, как и у первого, солидный.

— Нынче, выходит, на Ваку густо? — спросил Кислицын.

— Хватает, — сказал Тимофеич. — Все семь корней из одного семейства. Ну, совсем рядышком были. Как нашли мы тот, что с одной ягодкой, так вокруг него и остальные шесть. Бригада все еще по кругу ходит. Может, еще пяток за это время нашли.

— Где же, Иван Тимофеич, то счастливое место? — спросил я.

— Самое устье Ваку! — ответил искатель и добавил: — Ты, Федя, должен знать — Звонкий ключ. Там по-над самым ключом густо кедрач растет...

— А на кедрах были там старые зарубки? — спросил я, с трудом сдерживая волнение.

— Именно, — ответил Иван Тимофеич. — Места там женьшненевые, еще старыми искателями открытые. Какой ва-панцуй ни пройдет, обязательно дорогу свою зарубит на деревьях. Через сто лет по этим знакам люди ходить будут.

— А корни, которые вы выкопали, не были обсажены забориками?..

Иван Тимофеич быстро встал и шагнул вперед, измерив меня изумленным взглядом.

— А вы, гражданин, кто будете?

Кислицын объяснил.

— Ага, понятно, — сменив гнев на милость, протянул Иван Тимофеич. — Да, корни были обсажены забориками, а возле упие камень-валун лежал, мохом обросший.

Я не дал Тимофеичу договорить.

Охваченный счастливым волнением, я подбежал к нему, схватил его сильные, смуглые руки и крепко пожал их.

— Дорогой мой, спасибо вам, спасибо от меня, от командира нашего дивизиона, от Сяо Батали!