Леди-бомж

МОЛОТИЛКА

Он опять назвал меня — «Нина!»

В полусне, конечно..

«Отстань, Нинка… — пробормотал он, отворачиваясь и натягивая на голое плечо одеяло. — Дай поспать!»

Вот он и спал, уткнувшись в подушки лицом, похрапывая и почмокивая губами, а я лежала до рассвета без сна, тупо уставившись в потолок их спальни. И не знала, что мне делать — плакать или смеяться. Это было уже в четвертый раз, когда он проговаривался. Я даже не думала, что мне будет так больно.

А в общем, ничего удивительного — здесь, в загородном доме, на территории, еще все говорило о ней, хотя ее не было уже пятый месяц Если быть совершенно беспристрастной, то и сама территория оставалась творением ее рук и ума. Это она здесь все планировала, продумывала и устраивала — сохранила первозданность лесного участка, спрятала в чащобах службы, наметила дорожки, скрытые муравой, и только теперь, в конце октября, когда полегли травы, облетели деревья и кустарники, земля затвердела от первых заморозков и оголилась, а пруд-озеро покрылось темным прозрачным ледком, все проступило, как на чертеже, и стала видна ясная и четкая продуманность планировки. Я бы так никогда не сумела.

И спальня тоже еще оставалась ее. Она мало напоминала обычное дамское ристалище для любовных сражений: с коврами, пуфиками, зеркалами. Бывшая хозяйка любила все фиолетовое, сиреневое, синее. От этих крашенных в разные оттенки стен, темно-фиолетовых тяжелых штор, на материи которых проступал серый рисунок, изображающий какие-то водоросли, каракатиц и прочие морские диковины, от синеватых бра в окантовке из белого металла, от громадной кровати матово-белого цвета, похожей на льдину, мне становилось холодно. И я сразу же старалась нырнуть под одеяло и закрыть глаза.

Может быть, ей нравилось, что спальня похожа на чертог или грот подводной царевны, и она кувыркалась здесь наподобие русалки, предпочитающей солнечному свету и теплу придонные глубины, но сие оставалось для меня глубокой тайной. Впрочем, как и многое другое.

Я совершенно не понимала, на кой черт на потолке, на четырехметровой высоте, как раз над кроватью, в овальном медальоне величиной с половину теннисного корта была роспись — копия какой-то из картин Марка Шагала, на которой прелестная местечковая барышня летала вопреки всем законам гравитации в небесах над провинциальными крышами в компании с каким-то красавчиком в черном картузе а-ля Жириновский.

Самое смешное, что Сим-Сим этого не замечал. То есть, по-моему, ему было совершенно все равно, что тут наворочено.

Сим-Сим — это от того, что я ему сказала, что именовать мне его Семен Семенычем дико, «Симон» — это для Элги, а я предпочитаю его окликать именно так, поскольку я в некотором роде Али-Баба, перед которой по паролю «Сим-Сим, открой дверь…», он и открыл доступ в банковские пещеры, набитые усилиями сорока разбойников или дельцов (что, в принципе, одно и то же) денежками.

Это я намекала на то, что он впихнул мне почти безразмерную кредитную карточку, сказал: «Гуляй, рванина, от рубля и выше!», и пояснил, что услуги обучающих меня экспертов, спецов по банковским операциям, рекламе, маркетингу и прочему я должна оплачивать сама.

Я невинно поинтересовалась, входит ли в суммы, которые он мне отслюнил, и оплата постельных мероприятий, в коих он принимает непосредственное участие, добавила, что мне нужно уточнить, сколько нынче берут московские дипломированные шлюхи за отдельный сеанс или полную ночь, чтобы, не дай бог, не перебрать в цене и не нанести ему мощного финансового ущерба.

Сим-Сим стал совершенно баклажанного цвета, даже его загорелая голая башка стала не смуглой, а багровой, сообщил шепотом: «Я всегда подозревал, что ты дура, но не до такой же степени!»

Думаю, это он намекал на то, что я ему уже не безразлична.

И может быть, даже имел в виду нечто большее…

Дура-то дурой, но я до сих пор не понимала, какое место я занимаю в той иерархической лесенке, каждая ступенька которой была намертво вбита под его башмаки и могла быть мгновенно вышиблена и заменена новой, стоило только не так скрипнуть или показать, хотя бы случайно, что она теряет надежность.

С одной стороны — вое знали все, по крайней мере на территории. И даже для конюха Зыбина не было секретом, почему почти каждый выходной после московской свистопляски я и Сим-Сим совершенно случайно оказываемся на одной территории, хотя и приезжаем порознь. С другой стороны, я наотрез отказывалась публично, на глазах у всех демонстрировать свое особенное отношение к Туманскому, каждый раз дожидалась, когда весь этот идиотский многонаселенный дом утихнет, и по-воровски шмыгала из отведенной мне светелки на третьем этаже вниз, по черной лестнице, в их опочивальню — на втором.

Если честно, именно так мне и нравилось. Чтобы в халатике на голое тело, босиком, с тапочками в руках и упертой в буфете бутылкой хорошего вина под мышкой.

Я говорила:

— Здрасьте вам!

Он ржал:

— Давно не виделись…

Потому что по выходным мы ужинали втроем: он, Элга и я.

И расставались, чинно пожелав друг дружке «спокойной ночи»

Что касается ночей, то ни одна из них, конечно, спокойной не была. И одинаковых ночей тоже не было. Во всяком случае, для меня. Каждый раз я открывала для себя что-то новое. То есть, конечно, он открывал мне.

Все, что бывало у меня в этом плане до него, не просто забылось — исчезло. Иногда я пыталась припомнить и Клецова, и Козина, и незабвенного замполита Бубенцова и — не могла. Как будто все это случалось не со мной, а с какой-то другой Лизаветой Басаргиной. Которая уже начисто исчезла. Растворилась в почти космической черной дыре, унеслась в небытие. И мне казалось, что все, что было, — вроде и не было, потому что с нынешней Лизаветой такого просто не могло быть.

Полагаю, что когда сказочный королевич добрался до хрустального гроба, в котором почивала совершенно целомудренная спящая царевна, вряд ли он ограничился только поцелуем. Хотя об этом сказочники стыдливо умалчивают. Конечно, лично мне не удалось бесконфликтно продрыхнуть в герметичном, отсеченном от нормального бытия гробу мое детство, отрочество и ту же самую юность и на царевну д никак не вытягивала, но насчет неожиданного пробуждения — тут все совпадало. И если спящая недотепа, зарядившись, как аккумулятор, во время своего векового сна нетраченой ненасытностью, нежностью и энергией, повела бы себя так же, как и я, думаю, королевич вряд ли удержал бы ее лишь целомудренными поцелуйчиками в вышеупомянутом гробу. Во всяком случае, для нее, как и для меня, свадебная церемония не была бы самым главным на этом свете.

Конечно, в чем-то я была только инструментом в волосатых лапах этого человекообразного — мехового, раскаленного и хохочущего. Но орудовал он мною, как Ростропович своей виолончелью. Я имею в виду не только смычок, но и манеру исполнения, и партитуру. А главное — умение держать паузу.

Я не знаю, как это называть — может быть, просто бабьим счастьем? Когда все и всё — к чертям, и что там было вчера и будет завтра — не имеет никакого значения. И он уже заснул, уткнувшись своим черепом куда-то под мышку, а ты лежишь навзничь, бесстыдно раскинувшись, потому что от обычного стыда в тебе уже нет ни капельки, все косточки в раскаленном угасающем теле истаяли, как льдинки, и ты совершенно невесома, как воздушный шарик, и отчего-то молча плачешь и, глядя в потолок, понимаешь наконец, чего именно взлетели и парят в небесах эти самые шагаловские местечковые Адам и Ева.

Я бы никогда и никому не призналась, что как-то уперла одну из рубашек Туманского. Ковбойку из шотландки, в которой он гонял верхом. Мне хотелось, чтобы в моей светелке постоянно было что-то от него самого Стирать я ее не стала, повесила в шкафу и, когда его долго не видела, зарывалась лицом в материю и жадно вдыхала — рубашка пахла едко и крепко, но ничего нечистого в запахах не было: пахло лошадью, его солью, сеном и морозцем.

— Свихнулась девка… Ох свихнулась! — бормотала я, пытаясь посмеиваться над собой. Но ничего смешного уже не было.

И я со страхом думала: «Вот черт… Неужели — люблю?»

Но для любви нужно было еще что-то, помимо наших ночей.

А Туманский, как всегда, был насторожен и не раскрывался. Даже в минуты наивысшей близости, вернее, после нее, когда казалось, что я знаю его много-много лет, во всяком случае ожидала именно его, и что-то во мне всегда точно знало — будет именно он. Вот такой И никто больше.

Лишь однажды, когда мы, остывая, валялись на пушистом ковре и пили ледяное сухое вино, он чуть-чуть приоткрылся и нехотя, без улыбки рассказал мне историю о десятилетнем пацане, который жил с так называемой матерью-одиночкой в белой хатке близ депо на одной из станций на Кубани. И постоянно ходил на железнодорожную насыпь, по которой несколько раз в сутки куда-то на юг, за кавказские предгорья, проносились московские поезда. Пацаны подкладывали на рельсы пятаки и потом смотрели, как их расплющило. Раз в день на станции останавливался фирменный поезд «Рица» из красно-коричневых вагонов, спальных и купейных. Здесь в составе меняли локомотивы, курортный поезд «Москва — Сочи» стоял почти двадцать минут, и хотя в составе был вагон-ресторан, для проезжих открывался и ресторан на вокзале. Где уже были накрыты свежими белями скатертями столики и стояли цветы. Пацанов в ресторан не пускали, и они глазели с перрона, сплющив носы об окна, внутрь, на невиданных людей.

Еще бледнолицые, только изготовившиеся к морю и солнцу, женщины и мужчины, в сарафанах и поездных пижамах, лениво брели в ресторан, по-хозяйски занимали места, официанты носились как угорелые, а они что-то ели и что-то пили.

— Понимаешь, Элиза… — задумчиво сказал Туманский. — Для меня они были существами из другого мира! Оттуда, где всем весело, все с деньгами и никто не думает, на что купить к школе новые штаны! Но главное, что меня потрясало, — это «крем-сода»… Слыхала про такое?

— Не-а…

— Была такая шипучка. Лимонад в бутылках. Такой, соломенного цвета, с пузырьками, безумно вкусный… С холодильниками тогда, в шестидесятом, еще было туго, лимонад держали в леднике при ресторации, в колотом натуральном льду с соломой. Его зимой вырезали на речке и привозили в погреб в брусках. Бутылки были потные, и к «Рице» их выставляли на столики… В общем-то, стоила эта «крем-сода», конечно, копейки, но мать не могла позволить себе и это… В зал ее не допускали, она у меня ходила в посудомойках. Но вот когда «Рица» отходила, этот кабачок закрывался на приборку. В общем, когда никого уже не было, она втихаря впускала меня в ресторан. Потому как знала — я от этой «крем-соды» совершенно балдею! Она меня усаживала за столик, ставила тонкий фужер и сносила ко мне початые и недопитые бутылки с шипучкой со столиков… И я пил то, что недопили эти люди! Это, конечно, было почти полное счастье… Ледяное, вкусное, газ в нос шибает! Я никогда не мог понять, почему они не допивают все это? Но никогда, понимаешь, никогда мать не открыла мне непочатую нетронутую бутылку… Вот именно тогда я и решил — из кожи вылезу, а добьюсь! Достигну!

— Чего? — все еще не понимала я.

— А всего! Чтобы был день — и я в «СВ»! В этой самой «Рице»! И чтобы меня везли к морю, аж до самых Сочей, где магнолии и пальмы. И чтобы я вышел на перрон в самой роскошной кримпленовой пижаме и в зеленой велюровой шляпе! И в сандалиях на пробковом ходу! И чтобы там, в вагоне, проводник бдил над моими роскошными чемоданами! А я бы вошел в ресторан, сел за тот же столик, поманил пальчиком холуя и приказал бы открыть непочатую бутылку «крем-соды»… Смешно?

— Не очень… Я посматривала безмятежно на эту волосатую гору плоти, которая лежала на животе, уткнув подбородок в кулаки, поперек спины под мощными лопатками косо белел здоровенный шрам, о происхождении которого он старательно умалчивал, и никак не могла представить, что все это когда-то было тощим пацаненком, который все-таки где-то до сих пор прятался в этой оболочке и все еще скорбел о недопитой шипучке.

— И знаешь, когда мне снова захотелось «крем-соды»? Когда заработал первые приличные деньги…

— На прииске?

— На Олимпиаде… — фыркнул он. — В восьмидесятом, как раз Володя Высоцкий помер…Теперь-то понятно, что Олимпиада — тьфу, а вот то, что его не стало, — событие!

— Ты его знал?

— Немного… Мы тогда на Москве все друг дружку знали…

— Кто это — «мы»?

— А те, кого, считай, больше и в живых почти не осталось. Хулиганы, поддавалы, фарца! Не сбивай… Так вот — заработал я свои первые приличные бабки! На грани фола, но, в общем, с уважением к кодексу. Без статьи… Транспортная ошибка, понимаешь?

— Не понимаю.

— Ну, мир победившего социализма демонстрировал достижения. Афган уже раскрутился, игры в Москве бойкотировались… Но броненосец лупил по проискам империалистов изо всех стволов А ты что, сама ничего не помнишь?

— Ну, не всем же быть такими динозаврами… Я тогда в первый класс только-только собиралась. Букварь, счетные палочки, Панкратыч мне ранец на спину примерял.

— Выходит, у меня такая дочка могла быть? — удивился он.

— Валяй дальше, папочка…

— Ага… — Он почесал нос. — В общем, Москву от бомжей вымели, ментов со всей страны нагнали, но нужно было демонстрировать и товарное изобилие! Не знаю, сколько там финны на Играх загребли, но на Москву покатились эшелоны и автофуры из Финляндии… Во всей стране с деликатесами да и вообще со жратвой было туговато, а тут — на тебе! Сервелаты, ветчина, лососина… Сыры, джемы, в общем — дары дружественной Суоми! Конечно, не одни финские деляги подсуетились, через них пол-Европы на нас излишки сбрасывало. Знаешь, даже горчица была исключительно финская. В общем, подробности тебе ни к чему… Но я нашел ход в Ленинграде к одному железнодорожному дядечке. Большой патриот, но все просек с ходу. Так что в результате диспетчерской ошибки один из финских транзитных маршрутов — восемнадцать вагонов-рефрижераторов — ушел не на Москву-товарную, а в направлении Тбилиси… Пока выясняли, пока искали, пока виноватых определяли. Игры кончились, надувной Миша из Лужников улетел, и всем как-то стало не до олимпиад! А тут из Тбилиси сообщают, что в эшелоне, который стоит на отстое, отказывают холодильные установки… Вот и ушли финские деликатесы — все восемнадцать вагонов, официально, в торговую сеть, по сути — налево, к перекупщикам! Грузия есть Грузия, там всегда варить монету умели. Так что первый раз в жизни я получил свою долю, очень приличный чемоданчик с наличкой! В рублях, конечно, но рубль тогда еще был почти приличный…

— Нет, ты все-таки чистый уголовник… — не выдержала я.

— Может быть… Не знаю… Да, в общем, сейчас кого ни копни, из тех, кто выжил, — почти каждый так начинал… — похмыкал он. — Не про то речь. А про то, что спустил я часть гонорара на ипподроме, слетал в Болгарию — в капстрану меня бы и не пустили! Поменял заначенные от таможни червонцы на левы, попил ракии, пожил в Пловдиве в отеле «Тримонциум» почти как швед… Приоделся с ног до головы в джинсу, купил в комиссионке магнитофон «Грюндиг», возложил цветы к памятнику Алеше, а дальше что? Курица не птица, Болгария не заграница… И вот поймал я какого-то бомбилу в Шереметьеве, дую домой и чую: чего-то мне до полного счастья не хватает! И вдруг понимаю — «крем-соды»! Осталось, оказывается, такое мечтание… И так это меня забрало — как же я мог забыть такое? — что тут же даю сигнал водиле, он заруливает в первый же приличный ресторанчик, — а первый по дороге из аэропорта — это кабак на Речном вокзале, и требую у официанта не фирменную рыбную солянку, не икру там со стерлядью, а именно полдюжины напитка «крем-сода», и чтобы непременно со льда! И понимаешь, Элизабет, оказывается, я все помню — какого он цвета, этот напиток, и какого необыкновенного, удивительного вкуса, и как за язык щиплется, в нос газом шибает, до слезы в глазу… Эта скотина мне заявляет, что такого напитка на Москве больше нету, потому что Останкинский пивзавод больше его не выпускает, и он рекомендует мне успокоиться на сухом брюте комбината «Абрау-Дюрсо», поскольку шампуза во льду, загазована, и вкус и цвет почти тот же… Ну, тут мне вожжа под хвост попала, я ему выразительно демонстрирую пачку купюр в банковской бандероли и намекаю на то, что большая часть из них может поменять владельца, если он поставит передо мной именно «крем-соду». Он решил, что я полностью шизанулся, но Москва есть Москва, и даже в ту эпоху за деньги можно было удовлетворить самое непотребное желание.

Я не знаю, где и как он это доставал, но и часа не прошло, как прут они с напарником три мельхиоровых ведерка с колотым льдом, и в каждом ведерке потеют по паре знакомых бутылочек с незабвенными желтыми наклеечками. Я чуть не прослезился.

Прогнал холуев, чтобы не мешали наслаждаться, открыл бутылочку, налил в фужер, даже глаза закрыл от предвкушения…

— Ну и?.. — не выдержала я, потому что он, засопев, примолк.

— А ничего — «ну и!», — усмехнулся он. — Оказалось, Лизонька, что «крем-сода» — это просто газированная водичка. Просто — вода! Сладковатенькая, как карамелька, лимончиком отдает, загазованная, как надо… Но — не больше. И я сдуру сам же и прикончил это мое вечное ожидание чуда! Поезд-то, оказывается, уже ушел… Та самая «Рица»! И все уже не такое, все не то… А самое главное — нет уже того пацаненка, для которого почти все было недоступным и несбыточным. И уже никогда не будет. И вот этого мне больше всего жаль. Вот такие пирожки с котятками…

— Ну и на кой мне эта твоя история? — поняв, что он собирается заснуть прямо на ковре, погладила я его по голове.

Он вывернул шею, глаза были совсем близко, неожиданно совсем трезвые, угрюмовато-печальные, какие-то… жалеющие, что ли?

— Не торопитесь, барышня… — сказал он. — Не гоните лошадей. Все еще у нас будет. Главное, чтобы не стало скучно. Когда скучно — это все…

Он сказал «у нас будет»! Этого мне было достаточно. Не у меня — отдельно, не у него — отдельно, а «у нас». Значит, вместе…

А через неделю он снова во сне назвал меня — «Нина»…

В октябре светает поздно. Окно в опочивальне еще было темным, но я уже чувствовала, что вот-вот дом начнет просыпаться.

Я прикрыла голые плечи Туманского одеялом и выскользнула из спальни. Из ванных апартаментов я уже методично вымела почти все, что напоминало о Нине Викентьевне, сменила расчески, щетки, губки и мочала на новые, вышвырнула прежние флаконы и банки с шампунями, банными солями и притираниями.

И все равно временами мне все еще казалось, что вот-вот в зеркалах я увижу ее отражение, она будет сушить волосы под колпаком или просто пить чай, сидя в кресле в своем любимом махровом халате с капюшоном цвета морской волны. Халат я затолкала в самый дальний отсек стенного шкафа, Туманский этого даже не заметил, однако Элга просекла, но ничего не сказала, а только криво ухмыльнулась и пожала плечами.

…Больше всего мне хотелось спать, но именно этого я не могла себе позволить, чтобы не нарваться на многозначительную ухмылочку старшей горничной или кого-нибудь из охраны. Так что в джакузи я не полезла, а врубила все душевые напоры и ожгла себя попеременно теплыми и ледяными струями. После чего почуяла, что все-таки оживаю.

По дороге в светелку заглянула осторожненько в детскую. На паласе валялись игрушки, Гришуня спал в своем ковчеге, в смешном байковом чепце, вечером он жаловался на ушки, и мы с нянькой закапали ему камфары. Кровать для няни была тут же, за арочной перегородкой, и моя дипломированная Арина уже сидела, зевая, и заплетала толстенную косу. За что я сразу возлюбила эту сдобную деваху, так за то, что она всегда просыпалась хотя бы за минуту, но раньше Гришки, и когда мое дитя распахивало свои изумленно-веселые глазенки, она его уже ждала, уютная, мягкая и большая, будто собранная из множества объемных и теплых подушек и подушечек. Арины было много, и ее безмятежной, тихой ласки хватило бы на хороший детсад. К тому же она успела закончить какие-то особенные спецкурсы, до нас с Гришкой повкалывала в нянях в Москве, у каких-то дипломатов из дипкорпуса. Так что за Гришуню я была спокойна.

Было воскресенье, то есть единственный свободный день моей недели, когда я могла не придерживаться строго расписания, которое готовили для меня Элга и Вадим. Но я решила не выбиваться из распорядка и не расслабляться. Так легче в понедельник по новой усаживаться на карусель, которую для меня запускали.

Поэтому ровно в шесть сорок пять, приодевшись в своей комнате, я входила в кухню в цокольном этаже. Вообще-то, кухней этот белоснежный комплекс из нескольких помещений с разделочными столами, электроплитами, грилями, герметичными котлами из нержавейки, наборами сияющих кастрюль, сковородок и прочими наворотами назвать было трудно. Это была мощная творческая площадка для самых невероятных изысков какого-нибудь кулинарного Паганини. Маэстро тоже был, только его звали Цой, юркий, махонький, всегда бесконечно веселый и доброжелательный кореец в белом, как у хирурга, комбинезоне, который держал всю кухонную команду железно в своем сухоньком кулачке.

По выходным дням, если не ждали гостей, команда отдыхала, на капитанском мостике оставался только он.

Ко мне он относился с приязнью, только называл «Ризавета», потому что букву "л" не выговаривал.

При кухне была полустоловка для прислуги, но по воскресеньям объявлялась полная демократия, и если ты собирался поесть — изволь притопать именно сюда.

Элга была уже здесь, допивала кофе и просматривала свежие газеты. Не знаю, кто этим занимался, но каждый день в шесть утра вся основная московская пресса оказывалась у нас.

Мы молча кивнули друг дружке, я села, Цой загорланил: "Ризавета! Ризавета! Я рюрбрю тебя за это…

И за это, и за то, я купрю тебе манто!" Так он за мной ухаживал.

И каждый раз угощал чем-то необыкновенно вкусненьким. В этот раз это были какие-то особенные сочные оладушки со сливовым джемом. Все остальное было как всегда — поджаристые тостики, яичница с ломтиками бекона, соевое масло и прочее. Элга мне завидовала, она лишь изредка могла позволить себе мучное и сладкое, а я трескала все подряд, и в немалых количествах, все еще отъедалась, но на меня калории никак не действовали, и Карловна как-то заметила:

— Вы имеете редкостный хабитус! Лопаете, как акула, но все пролетает сквозь ваш организм без последствий! Я вам жестоко завидую!

В общем, мы существовали с Элгой Карловной сносно. В рамках взаимной вежливой злобности. И конечно, принять меня за свою ей в этом доме было нелегко. Потому что, как выяснилось, для хозяйки она была — или стала? — вовсе не прислугой, консультантом, советником — они были неразлучными почти шесть лет. И в том, как она относилась даже к памяти Туманской, было что-то лесбийское. Во всяком случае, мне так иногда казалось.

Все, что я убирала и выбрасывала из вещей и предметов, принадлежавших усопшей, Элга как-то незаметно перетаскивала в свою комнату, и однажды, когда я случайно заглянула к ней — неприятно поразилась: на стенах были аккуратно окантованные фотографии — Туманская и Элга рядышком, в основном в поездках. Был даже цветной снимок, где они хохочут, держась за руки, почти голенькие, с сисечками, лишь в соломенных юбчонках, на пляже острова Бали.

Но должна признать, что во всем остальном Элга Карловна держалась безупречно, работала на меня как выверенный часовой механизм и если временами щелкала кнутом, погоняя, то только из-за того, что улавливала, когда мне охота поволынить.

Она сняла очки, перебросила мне свежую газетку, закурила первую сигаретку и сказала:

— Примите мои поздравления… Вас начинают замечать!

Я проглядела заметочку со снимком. Действительно, в заметочке поминалась некая Л. Басаргина, на снимке в числе еще трех особ я стояла с указкой на фоне какого-то идиотского графика, касающегося скачков курса евро, а вообще-то речь шла о работе некоего клуба молодых коммерсантов, подающих особые надежды. Клуб назывался «Молодые львы».

Предполагалось, что восемь дур и три придурка, имеющие какое-то отношение к бизнесу, и есть та самая мощная молодая сила, которая выволочет Отечество из долговой ямы и поведет Россию к сияющим финансовым вершинам.

— Как вы совершили проникновение в этот клуб? — поинтересовалась она.

— Ничего я не совершала! — обозлилась я. — С месяц назад была презентация новой фирмы… что-то пейджинговое. Кто-то из этих типов там сшивался, потащил в их компанию. Показалось — интересно.

— «Молодые львы»? Это как понимать?

— Во-первых, не львы, скорее львицы… Во-вторых, не очень они уже и молодые! Траченные такие девочки! По-моему, кое-кто из них уже полтинник разменял! Вроде вас!

— Вы постоянно устремляетесь к моей личности, Элизабет! — невозмутимо отыграла она. — С какой целью? Нанести обиду? Это непродуктивно!

— Я пошла!

— Сядьте!

Она раскрыла толстый ежедневник, вынула ручку:

— Мы имеем спокойную возможность уточнить график ваших занятий, необходимых встреч и полезных контактов на будущую неделю. В понедельник открывается семинар по торговым и финансовым операциям, совершаемым через сеть Интернет… Это в «плехановке». Аванс по оплате я внесла. Общая стоимость курса — полторы тысячи долларов. Это рекомендация Симона! Вам надлежит быть там в понедельник, в восемь тридцать утра. В четырнадцать сорок пять в главном офисе на Ордынке — контакт с эстонцами. Форма одежды — платье для коктейля. Я бы рекомендовала ваше темно-серое. Цвет лица естественный, минимум косметики, из украшений — нитка жемчуга. Прибалты любят скромность. В семнадцать ноль-ноль вас ждут в службе финансовой безопасности нашего банка. Проблемы, методы, средства обеспечения. Вам надлежит…

— Карловна, миленькая… — состроила я умильную рожу. — Ну выходной же! Такой день, а? Морозец, солнышко будет… Давайте на вечер, а?

— Не имею права возражать! — пожала она плечами. — В девятнадцать ноль-ноль жду вас на рандеву в библиотеке Проспект на каждый день я проконсультирую с Симоном.

Она величественно кивнула и выкатилась из кухни.

Я посмотрела на часы — кажется, успеваю! Цой довольно смотрел на мои пустые тарелки, похлопал меня по плечу и захохотал:

— Хорошо кушаем — хорошо живем, Ризавета! Кажется, только этот кореец и не подозревал, как меня в доме именуют почти все остальные. «Подкидыш» — такую прилепили мне кликуху.

— Дай черного хлебушка… С солью! — попросила я.

Из дома я выскочила уже полностью засупоненная для прогулки: куртка с капюшоном на пуху, лыжная шапочка, бриджи, мягкие сапожки.

Задохнулась от морозного воздуха. Солнце еще путалось в кронах голых деревьев, но день начинался прозрачный, как ключевая вода. На земле на бурых травах лежал нетающий иней, и каждый кристаллик светился. Возле озера гоготали гуси. Им хотелось в воду, но воды не было, и они базарили между собой, обсуждая событие. Гусей держали конюхи при конюшне. Туманский ругался, но больше для виду. Знал, что самого мощного приволокут именно к нему под Новый год, под дармовой хозяйский бутыльмент.

Гусиный предводитель решился — съехал на лед и заорал, хлопая крыльями и кружась на твердом.

Сдавленно хохотали над обалдевшим гусаком охранники, они цепочкой бежали вдоль озера, голые по пояс, в трениках, тяжелых подкованных ботинках, твердо звенела промерзлая земля под ногами, от разогретых торсов валил пар. Это Чичерюкин гнал свою команду, как и каждое утро, на пробежку. Он их заставлял это делать, что бы там ни было. дождь, жара или мороз. Асам стоял в дубленке и пыжиковой шапке с секундомером и материл мужиков довольно изысканно.

Я подошла к нему, спросила негромко:

— Ну, как? Он будет?

— Давай-давай… Разговорчики! — зыркнул он из-под шапки. — Как сказано — так и будет…

— Ну спасибочки…

— Этим ты не отделаешься… — ухмыльнулся он. Я пошла к конюшням, раздумывая, как чудно все получилось. Я считала Чичерюкина главным гадом, а теперь выходит, что он тут, среди остальных, чуть ли не единственный, кому я все-таки доверилась. Вот только не напрасно ли?

Уже месяца четыре назад, в первые же мои дни на территории, когда я вернулась из Москвы и начала обживаться, не без внутреннего сопротивления и изумления обнаружила, что глава охранной службы не так примитивен и прост, как мне казалось. Несмотря на боровообразную, солдафонскую наружность, внешнюю прямоту и прямо-таки картинную бесхитростность, отставной подполковник безопасности оказывался не просто хитрованом, привыкшим изображать из себя элементарного слугу царю, отца солдатам. Мало того что он всегда точно знал, кто и чем занимается на вверенной ему территории, но и просчитывал точно и безошибочно, что из этих занятий воспоследует. Что-то такое он просчитал и насчет меня. Потому что чуть ли не в первый день заявился ко мне с букетиком нежных парниковых тюльпанов и — что меня потрясло! — полосатым надувным кругом для плавания, предназначенным Гришуньке.

— Вы мальчика, Лизавета, водой не пугайте… — пояснил он. — Давайте я лично его к этой штуке приучать буду. Он у вас квеленький, а поплывет — все насморки долой! Я по своим шпротам знаю…

Ни слова не было сказано о том, что у нас с ним было в вертолете и потом. Своим дружественным явлением он как бы давал понять всем остальным, что я здесь всерьез и надолго, и именно это мне и нужно было в первые дни.

— С чего это вы такой ласковый? — удивилась я. — Я же тут никто…

— Кто был ничем — тот станет всем! — серьезно ответил он. — Согласно гимну угнетенного пролетариата, который никто нигде не отменял! Так что если кто чего на вас — в смысле бочку накатит, приму меры!

— Это вас Туманский проинструктировал?

— Обижаете меня, барышня… — пожал он плечами. — Если бы я на каждый чих работодателя реагировал, на кой я ему? У каждого своя маята, у него своя, у меня своя, у вас ведь тоже?

Откровенничать с ним я не стала, но через какое-то время он сам подошел ко мне, когда Гришка играл в песке на берегу пруда, вернее, подкатил по дорожке на старой скрипучей «Волге» с мятыми боками и тусклыми стеклами. Потом-то я узнала, что на «Волге» стоял форсированный мотор на двести сил, грязные покрышки были «бриджстоуновские» и держали дорогу на любой скорости, а тусклые стекла были бронированные. Впрочем, как и корпус под старой обшивкой. Вот и сам хозяин экипажа, буднично-обыкновенный, округлый, с явным пивным брюшком и широкой физией, свидетельствовавшей о том, что ее обладатель не прочь хорошо поесть, а еще лучше — поддать, оказывался в действительности тоже по-своему стремительным и бронированным.

— Тут такое дело, Лизавета Юрьевна… — почесав загривок, сказал он. — Вы, конечно, по молодости лет держите меня за барбоса, который дальше своей конуры и миски с кормом ничего не видит… И тут я возражений не имею! Я и есть отставной цепной пес бывшего Советского Союза… Для чего и прошел курс в высшей школе. Но тут такая петрушка получается! Раз вы находитесь теперь в сфере моей зашиты, обязан я обеспечивать вам полную неприкосновенность? В смысле безопасности?

— Наверное… — недоуменно ответила я.

— Именно! — сердито подтвердил он. — А для этого я о вас, Басаргина, должен знать если и не все, то по крайней мере в пределах, откуда может исходить для вас опасность. Чтобы упредить, перекрыть направление удара и нейтрализовать возможные последствия. Правильно?

— Похоже, что так…

— А давайте-ка тогда уточним, что мы имеем в наличии…

Он выволок из кармана блокнот со своими пометками и начал излагать. Я слушала, холодела и все никак не могла понять, как он умудрился столько разузнать обо мне в городе, окрестностях и даже в Москве. Он даже умудрился отыскать Витьку Козина, который, оказывается, погорев на турделах, теперь болтался в переводчиках при гостинице «Интурист» и пробавлялся разовыми приработками, сопровождая иноязычников в Алмазный фонд и музеи.

Но, главное, он точно вычислил главную гадину — Щеколдину, так же точно определил подручных ее — Зюньку и Ирку, но оказывалось, что я знала не все: в этой махинации с нашим домом и судейскими цацками принимал участие и горпрокурор Нефедов, и дознаватель Курехин, и еще какие-то персоны, о которых я даже понятия не имела.

— Кинули вас, Лизавета Юрьевна, можно сказать, примитивно, но надежно. Закон есть закон, вор, то есть в данном конкретном случае воровка, должен сидеть в тюрьме… Вы и отсидели! Спокойнее… спокойнее… Не виноватая я? А кому это интересно? Вы хоть представляете, какую стенку по новой лбом прошибать пошли? Чего вы хотели-то?

— Чтобы дом — мне. А их — в наручники!

— За что?

— За дело!

— Так нету никакого вашего дела, Басаргина Лизавета Юрьевна… Было дело да сплыло! Если и остались какие-то следы, то их в области искать надо… Только уверен, что и там почти ничего не сыщешь…

— Как это?!

— А вот так… — Он закурил, сочувственно посматривая на меня своими поросячьими, но тем не менее очень умными глазками. — Да вы мозги не ломайте! Все просто, как кирпич на голову! С год назад, когда вашу Маргариту Федоровну начали в мэры проталкивать, случился в судейском здании ужасный стихийный пожар! Как указано в акте, который я раскопал, по причине короткого замыкания! Очень вовремя, знаете ли, замкнуло… Накрылись не только текущие дела, которые она вела, то есть кандидатша, но и весь судейский архив в подвале… Вся документация за последние пять лет. То, что не сгорело, пожарники водой залили… Похоже, что там многое было из такого, что просто обязано было сгореть! Так что ваши протоколы и прочее — полагаю — не самое главное!

— Для меня — главнее нету.

— Сочувствую, — кивнул он. — Но хочу поставить в известность, напрасно вы так глупо уже в городе засветились. Конечно, для Щеколдиной вы просто муха, которая ей в ухо зудит… Вреда большого от вас она не ждет. Но и прихлопнуть может. Так, на всякий случай… Тем более и вариант налицо!

— Какой еще вариант?

— А вон он, лопаткой шурует… Гришунька, сопя, лепил куличики из мокрого песка.

— Откуда вы сынка такого славного взяли, Лиза? Не ваш же ребеночек!

— Конечно. Иркин.

— Правильно, — согласился он. — Ирины Анатольевны Гороховой, подруги вашей верной.

— Так она же его бросила. — Я совершенно растерялась. — То есть фактически сама же мне его оставила. Отдала.

— Фактически — у нас, Лизавета Юрьевна, ничего не считается, считается — юридически! Есть процедура. Установления. Усыновления. Ну и так далее… К тому же, как я понимаю, и папонька может возникнуть? Ну, знаете, как это бывает? Отцовские чувства и все такое…

— У кого? У Зюньки?!

— Ну, а если ваш Зюнька отловит где-нибудь беглую Ирину Анатольевну? Накрутят они ее с мамочкой? И ваша подружка во всесоюзный розыск подаст? Запустят такую машину, что никому мало не покажется. У вас свидетели передачи дитенка с рук на руки есть? Нету! Вот и получается, что Гришеньку вы свистнули, умыкнули, увели! То есть совершили самый натуральный киднеппинг! За чем просматривается новый вполне реальный срок… Если ваша Горохова один раз скурвила, где гарантия, что еще раз вас не продаст? Ей же любая женщина сочувствовать будет! Ничего же страшнее этого нету — у живой матери ребенка отнять.

— Господи, да зачем же мне его красть было-то?

— Из чувства злобной уголовной мести, Лиза… — вздохнул он. — Они вас законопатили, вот вы и спланировали, как вполне разложившийся криминальный элемент, этот жуткий акт…

— Вы что, смеетесь?

— Да нет… Рыдаю! Это я к тому, Лизавета Юрьевна, что определяется совершенно реальный вектор угрозы. И самое лучшее в вашем нынешнем положении — не возникать Вас нету, вы исчезли… В общем, была девочка, нету девочки… Может быть, замуж за какого-нибудь чеха вышла, может, просто фамилию сменила… Но в город больше — ни ногой!

— А наш дом? Они? Гады эти?

— А жизнь какая? — вздохнул он, — В гадючнике как раз гады и хозяева. А гадов так просто не возьмешь… Нет, их брать с других позиций надо. Они только силу уважают. Ну, еще — деньги…

— Деньги? Будут деньги! Вот увидите — я заработаю!

— Вот тогда и будем думать, Басаргина…

— Ну, а Туманский? Если — к нему9 Он покачал головой:

— Туманский в курсе. Он сказал — наплевать, растереть и забыть! У вас, Лиза, другая дорожка… Не знаю какая, но другая!

— Но вы же умный… Есть же выход?

— Умным положено долго думать. Во всяком случае — без промаха.

— Значит — все?!

Он промолчал, полез в «Волгу», вынес и поставил перед нами с Гришкой плетенку с яблоками.

— Это вам от Гаши… — кивнул он. — С большим приветом!

— Вы и ее нашли? Кто вам сказал? Петька?

— У меня всюду свои петьки… — хмыкнул он. — А Гаша у вас хорошая. Верная. Такие молчать умеют.

— А я могу хотя бы позвать ее сюда? Ну, ненадолго…

— Исключено.

Он подумал и добавил:

— Пока…

На том и расстались.

РАНДЕВУ С ПРОКУРОРОМ

Из ворот гаража валил пар и таял в морозном воздухе. Я заглянула внутрь: темно-синий «мерс» Сим-Сима стоял на яме, а Клецов в масленом комбинезоне возился под машиной, что-то высвечивая лампой-переноской.

— Здорово, Петя! — крикнула я. Он выбрался наверх, утирая руки ветошью, оглядел меня и хмуро сказал:

— Ну и как оно там, в верхах, Лизка? Я гляжу, ты совсем переменилась! Как говорится — цветем и пахнем? Спасибо, что хоть не забыла, как меня зовут!

— Ты че, очумел, что ли?

— Кто из нас очумел — это еще большой вопрос… — криво усмехнулся он. — М-да… Приволок я тебя сюда на свою голову! Как пацаненок?

— Мог бы и зайти…

— Да ну? А зачем?

— Ну, посидели бы… Есть что вспомнить, верно?

— Я и так каждый день вспоминаю! Ты иди, иди, Лиза… У меня еще дел! Видишь, полировочка затускнела? Сейчас мы все это дело залакируем! Твой-то обожает, чтобы все — с блеском!

— Кто это — мой?

— Да брось ты! Клецов был выбрит до лоска, и от этого еще заметнее было, что он осунулся, как-то опал всем лицом, щеки ввалились, а глаза были тусклыми и холодными. Он словно обегал меня взглядом, смотрел куда-то над головой.

И снова было так, как летом, когда между нами сгустилась и встала какая-то прозрачная, но неодолимая стена, когда — рядом, а чужие и говорить не о чем. Виноватой я себя не чувствовала, наоборот, в душе поднималась какая-то ехидная веселость. Он был как будто прежний подросток из моего класса, которому было не дано никогда узнать то, что уже познала я, а я была — вся такая умудренная, снисходительная и опытная. В общем, леди… И точно знала, что он балдеет только от одного моего присутствия и отчего-то боится меня или — себя? Твердый узкий рот его был плотно стиснут, на скулах катались твердые желваки, и он боялся прикоснуться ко мне взглядом, будто я пойму что-то стыдное, что он таит и чего не должен знать никто, кроме его самого. Я повернулась и пошла прочь.

— Эй! — окликнул он. — Это ты меня Туманскому подсунула?

— Нет. Не я.

— Все одно — спасибо! Он мне полторы штуки отваливает… Плюс — за километраж! И еще — вот за это…

Он кивнул на стенку гаража, там висела белая кобура и портупея из кожзаменителя. Из кобуры торчала рукоятка пистолета.

— Видишь? Цени! Если что — придется мою молодую жизнь за твоего хмыря класть…

— Не трогай ты меня, Петя, — ласково сказала я. Как учительница несмышленому первоклашке. — Есть вещи, которые ты никогда не поймешь. Ну, не дано…

— Знаешь, кто ты, Басаргина? — медленно сказал он. — Ты просто жадная, похотливая сука…

— А разве я возражаю?

Я шла к конюшням, и мне было как-то легко. Будто я наконец отсекла от себя что-то, что висело почти невидимым, но ощутимым грузом на душе. И думала, что возразить мне Петьке почти нечего. То, что я сука, а он из кобелей, мог определить каждый по первичным половым признакам. То, что похотливая — а чем еще заниматься молодой, витаминизированной, абсолютно здоровой суке? А вот что жадная… Это он, конечно, перебрал.

Если бы я была жадная, то тряхнула бы Сим-Сима на всю катушку, без дураков. Гоняла бы не на холеной «шестерке», а как минимум на классном «фиатике» с турбонаддувом, обзавелась бы какими-нибудь драгоценными шиншиллами, а не нутриевой шубейкой — полупердунчиком, не вылезала бы из бутиков, игралась бы с судьбой-индейкой в каждом казино, сияла бы брюлечками, как шапка Мономаха, и вообще, уже сгоняла бы пару раз на какие-нибудь Багамы или на тот же экзотический остров Бали, чтобы потрясти си-сечками на океаническом пляже, что было дано даже Элге Карловне. А я даже законно полученный за мои криминальные труды сувенирчик с изумрудиком стеснялась носить, записывала в книжку все свои расходы, твердо веря в то, что наступит день и я все честно возверну Сим-Симу. И тратила его кредитную карту на что? На то, чтобы мощно и неустанно работала эта идиотская молотилка, в которую я сама себя засунула, и валюту у меня отсасывали эти самые бесконечные спецы узкого и широкого профиля, эксперты, консультанты и прочие доценты, которые пытались впихнуть в мою черепушку все то, что когда-то знала и чем свободно оперировала некая Нина Викентьевна, но от чего моя башка раскалывалась и готова была лопнуть, как перезрелый помидор.

Клецову я сказала правду — в личные водилы к Сим-Симу я его не пристраивала. Даже в целях мощного повышения его благосостояния. И сама с изумлением впервые увидела, как он выскочил из-за баранки «мерса» Сим-Сима, отворил заднюю дверцу, откуда и полез Туманский. Это было еще летом, и Петьке очень шла новенькая ладная форменная рубашка с короткими рукавами, светло-серая, с погончиками, наглаженные брючки и однотонная бейсболка с каким-то значком.

Уже тогда Клецов держался в стороне от меня, и когда мы ненароком сталкивались, бурчал что-то невнятное и исчезал.

До меня не сразу дошло, что Туманский приблизил его к себе и усадил за руль своего постоянного экипажа не случайно. Случайностей у Сим-Сима не бывало. Он просто отсекал Клецова от меня, устроил так, чтобы тот постоянно находился при нем, был бы почти все время под его присмотром так, чтобы исключить возможность наших встреч на территории.

Внешне это выглядело почти благородно: Клецов получал мощную прибавку, а главное — возможность удовлетворять свои страсти по скоростным автогонкам (Сим-Сим и это раскопал), но в действительности Туманский посадил Петьку под колпак и мог легко контролировать его передвижения и местопребывание.

А это означало, что Сим-Сим прекрасно запомнил все, что я ему сдуру выложила насчет себя и Клецова, боится — что было-то, в общем, нелепо! — что я дам слабину, вспомню про былое, и у нас с Клецовым все заплетется по новой. Впрочем, не так уж это было и глупо, во всяком случае по отношению к Петру. Случались целые недели, когда я не видела Сим-Сима, он пропадал в Москве, но вместе с ним пропадал и Клецов. При главном офисе на Ордынке было что-то вроде небольшого постоялого двора для шоферов и охраны, с кормежкой и спальнями, где обслуга расслаблялась в паузах между трудовыми усилиями.

Когда я поняла, в чем причина карьерного взлета Петра Клецова, — сначала завелась в том смысле, как Сим-Сим смеет мне не доверять? Но потом мне стало хорошо — это был еще один знак того, что Туманскому я уже ой как не безразлична! И для него я — всерьез.

Но вот Клецова я не понимала. Дураком он не был, и судя по всему, и до него давно дошли сплетни о нас с Сим-Симом (водилы в гараже чешут языки не хуже базарных теток), да он наверняка и сам что-то улавливал, но вел себя так, словно ничего не случилось. Наверное, на его месте я бы не выдержала, просто собрала бы шмотки, послала бы все на хрен и ушла, лишь бы не видеть, как обожаемая персона намертво прилипла к мужику почти в два раза старше его. И дело было не в валютной подкормке, хотя теперь ему платили почти в три раза больше, чем за сидение на сигнальном пульте. Что значат какие-то деньги по сравнению с необходимостью постоянно возить и услужать типу, который, в общем-то, навсегда отсек от тебя твой персональный предмет страстей и мучений?

Но Клецов даже не колыхался.

Может быть, потому, что ему еще надо было хоть изредка, исподтишка, но видеть меня? Просто — видеть? Как бы там ни было, но Петька все еще присутствовал где-то рядом со мной, он не просто был, этим присутствием он напоминал Л. Басаргиной, что он еще есть. Во всем этом была какая-то тревожная нелепость, и во мне оживало неясное предчувствие беды и боли и такое же неясное ощущение собственной вины. Как бы я его ни давила. Только в чем виновата женщина, если она просто не любит?

…Аллилуйю я всегда седлала сама, с первой ездки, когда конюх Зыбин с ухмылкой сказал: «Твоя кобыла, вот и валяй, девушка!» Лошадь я тоже выбирала сама. Конюх не подозревал, что я нормально разбиралась во всех этих потниках, недоуздках и подпругах, потому что Панкратыч приучал меня к лошадям на лесном кордоне еще пацанкой. В конюшне отстаивался среди остальных шести коников красавец араб, доставленный когда-то Туманской из Туркмении, по кличке Султан, нервный, мощный, с сухими, как у балетного танцовщика, ногами и горячими фиолетовыми глазами.

Жеребец был породистый, нехолощеный, такой лошадиный аристократ голубых кровей, и если Нина Викентьевна действительно справлялась с ним, то это означало, что она была человеком неробкого десятка.

Он храпел, фыркал, косилс на меня бешено, под вороной шкурой подергивались и струились мощные мышцы, но может быть, я бы и рискнула опробовать жеребчика, если бы не то, что он был ее, Туманской, а ничем, что принадлежало ей, мне не хотелось пользоваться.

Так что когда Зыбин, не без ехидности, начал подсовывать мне именно Султана, я посоветовала ему не лезть не в свое дело, прошлась по конюшне и выбрала Аллилуйю.

Это была симпатичная трехлетка, немножко перекормленная, серенькая, со светлой гривкой и хвостом, которая на первой ездке, конечно, тоже попробовала взбрыкнуть и показать характер, но я огрела ее пару раз по заднице плетью, поработала шпорами и удилами, и кобылка утихомирилась.

Ну а когда я ее накормила, отчистила, угостила горбушкой с солью и мы с нею немножко пошептались, у меня появилась подружка, которая слушалась меня, как собачка.

Так что и на этот раз она меня встретила негромким радостным ржанием. Конюх Зыбин оценил то, что я не боялась вил, лопаты и щеток со скребками, душистым платочком от конского говнеца не прикрывалась, а когда выхлестала дружественную поллитру водки «Краснознаменная» «кристалловского» разлива, допуск в конюшню для меня стал беспрепятственным…

В девятом часу утра я выехала в боковые ворота с территории. Время у меня до часа, назначенного Чичерюкиным, еще было, и я пустила Аллилуйю неспешным шагом. Кобылка трусила, помахивая башкой, султанчики пара от ее выдохов таяли в прозрачном намороженном воздухе.

В дубняке, сквозном и просторном, где мощные кряжи стояли далеко друг от друга, было тихо, как бывает только в предзимье, когда птицы перестают петь. Кобылка неслышно переступала по мягкому слою опавшей листвы. Иней на корявых голых ветках дубов начинал таять и испаряться, и их плетение на фоне блеклого неба казалось особенно черным. Пару раз Аллилуйя косилась на развороченную землю и недовольно всхрапывала: ночью кабаны подбирали здесь опавшие желуди и наворотили копанок. Едкий звериный запах явственно чувствовался, пробивая запахи палой листвы и мхов.

Я почти не работала поводьями, маршрут для лошади был привычный, я не первый раз путешествовала через дубняк, и она сама знала, куда идти.

Скоро дубняк раздался, открылся пологий, бурый от прошлогодней травы склон широкого холма, с которого открывался необозримый простор лугов, сизые рощи, которые разрезала черная полоса канала Москва — Волга. Канал еще не замерз, на черной воде белел слабый блинчатый лед, и какой-то буксир-толкач полз по каналу, проталкивая нелепым носом перед собой плоскую баржу, на которой стояли новые «жигулята». Наверное, это был один из последних рейсов перед тем, как канал замрет до весны.

Я слезла с седла и, оставив лошадь внизу, поднялась по ступенькам неширокой лестницы без перил на вершину. Лестница была из темного гранита, строители укладывали ее почти все лето, но умудрились сохранить травяной покров нетронутым.

Наверху стояла белая часовенка из почти не обработанного известняка с крестом из простого железа. Медный или золоченый крест здесь ставить не стали — Туманский боялся, что мародеры выломают. Но оказывается, Нина Викентьевна Туманская всегда хотела лежать именно здесь, и это ее желание было исполнено точно, как всегда исполнялись все ее желания.

Вообще-то место было хорошее — я и сама не прочь отдохнуть именно так, когда, конечно, кончится завод в моем будильнике.

Если не считать канала, здесь почти не было признаков человеческого присутствия, и любому становилось ясно, что Россия еще не меренна по-настоящему и что она в основном именно все еще вот это — громадное, в общем дикое и многопустынное пространство…

Часовенка была закрыта, ее открывали только по церковным дням, в день рождения и в день смерти Туманской (в последнем случае еще откроют в июне будущего года), но пару раз сюда уже наезжали на службы священники аж из Троице-Сергиевской лавры, которых приглашал сам.

Могила была очень простая: черная мраморная плита с фамилией и именем, без дат. В общем, никаких идиотских наворотов. Она тоже так хотела.

На мраморе скопилась темная и сухая осенняя листва, нанесенная ветром — здесь всегда был ветер! — и я смела ее рукавом.

Присела на ступенечку и закурила.

Я никогда толком не могла понять, с чего меня сюда так тянет. Чего я хочу-то? Еще раз убедиться в том, что этой женщины действительно больше нет и никогда не будет? Или именно здесь ясно и четко думалось о том, что она до сих пор остается для меня до конца непостижимой, словно в ней жила какая-то своя тайна, которую мне никогда не понять? Или от того, что именно здесь ко мне приходила какая-то хмельная радость, победное затаенное ликование от того, что я — вот такая! — все еще жива, и как это здорово — просто жить. Быть. Существовать.

А может быть, во мне просто срабатывало чувство какой-то неизбывной вины? Пришлепало откуда-то со стороны в ее дом какое-то нелепое существо, лопает с ее тарелок, пьет вина, которые она подбирала со вкусом и пониманием в свою коллекцию, спит с ее мужем, бродит по тропкам, натоптанным именно ею, и совершенно необъяснимо заводится от того, что когда-то она, а не я, в такие же двадцать лесть, встретилась с молодым Сим-Симом, и у них — без меня! — началась какая-то своя история, которую мне не дано до конца понять никогда? Потому что, чтобы понять это, нужно быть просто ею?

Не знаю.

Но здесь, на ее похоронах, я так и не была. Просто боялась увидеть ее еще раз.

И последняя память о ней для меня стала — каменное, словно высеченное из глыбы серого льда, тонкое, резное лицо, изогнутые в неясной насмешливой ухмылке губы, белая наморозь инея на ресницах, кристаллики льда в похожей на перьевую шапочку прическе и пронзительный синий свет сапфиров в ее серьгах и кольце.

Я не знаю, как все это устроил и объяснил для посторонних Туманский, но через три дня после того, как меня привез Чичерюкин из Москвы, из номера в «Украине», появилось официальное сообщение, что в результате кровоизлияния в мозг совершенно неожиданно скончалась Н. В. Туманская, глава благотворительного фонда «Милосердие», известная меценатка, руководительница ряда коммерческих и банковских структур, ну и так далее…

Из Москвы нахлынул вал репортеров и телевизионщиков со своими фургонами и антеннами, но на территорию их не допустили, потому что Н. В. Туманской здесь уже не было — тело увезли в Москву, отпевать в Елоховке.

Я еще отсиживалась, совершенно очумелая, в домике на «вахте»: Гришунька простыл, я от него не отходила, отпаивала малиной, молоком с медом и чесноком, кутала, перепуганная насмерть. И единственное, что разглядела издали, — как охранники извлекли из траурного «линкольна» — катафалка еще порожний гроб и заносили его в дом. Домовина была нестандартная. узкая и длинная, из какого-то драгоценного, отсвечивающего тусклым лаком красноватого, но в общем-то черного дерева, с серебряными ручками по бокам, и, судя по тому, как носильщики сгибались, даже пустая была тяжела, как свинец.

Вернули ее из Москвы в тот же день, после отпевания, уже под вечер, в сопровождении траурного кортежа из бесчисленных легковушек, но на территорию завозить не стали, а увезли по лесной дороге вот к этому холму.

Через пару часов вся эта кавалькада вернулась к дому с пригашенными фарами, и началась поминальная тризна. Народу было столько, что в зале не вмещались, и столы были выставлены прямо на траве возле парадной лестницы. Местной обслуги не хватало, в автобусе доставили дополнительный контингент официантов в черном.

Сим-Сима я в ту ночь так и не увидела. Но от кое-кого из приглашенных, разбредшихся в конце концов по всей территории и сильно поддатых, узнала — здесь был тот же авиагенерал, который подкатывался ко мне в «Метрополе», знаменитая деловая полуяпоночка из Думы, которую я до этого видела только по ТВ, кремлевский пресс-атташе, еще какие-то военные, гражданские и прочие значительные персоны. На наружной лестнице перед колоннами стоял микрофон, рядом с ним квартет скрипачей играл что-то печальное, и время от времени кто-нибудь подходил к микрофону и начинал говорить об усопшей. Но до «вахты» речи доносились невнятно.

Пожалуй, это был единственный раз, когда я увидела Элгу Карловну пьяной в зюзьку.

В черном длинном платье, черной шляпке с траурной вуалеткой, компаньонка Нины Викентьевны ушла от всех подальше. Я ее и разглядела-то в темноте только потому, что неподалеку от домика загорелась свечка. Свечка была тоненькая, церковная. Элга сидела на пеньке и плакала, глядя на огонек, трепещущий в траве.

В изящной, обтянутой черной перчаткой ручке она держала фляжку и время от времени присасывалась к ней.

— А почему вы не со всеми, Элга Карловна? — спросила я.

Она долго изучала меня, в ее янтарях плавал серый дым. Потом узнала, уставилась в сторону дома. Там, в полутьме, в тенях и свете из окон шевелилось и перетекало это скопище.

— Червяки. — сказала она брезгливо. — Стервы. И стервецы… Как это выразить по-русски? Которые с крыльями и клювами?

— Стервятники7 — догадалась я.

— Вот именно! — Она погрозила мне пальцем. — Они все имели перед ней большой страх. Вы полагаете, они приехали ее оплакивать9 О нет! Они там испытывают большую радость! Что ее нет! Это есть грандиозная ложь… И я ушла от них, чтобы не говорить им «Пут ман дырса!».

— Что говорить?

— Это такое уникальное ругательство. По-латвийски! — твердо сказала она. — В буквальном переводе — «Дуй мне в задний проход!». То есть в жопу! И я это сказала Симону!

— Почему?

— Потому что он главный стервец… То есть стервятник! Мой бог! Так поступать с нею? Этот подвал, эта ложь… Это не по-христиански!

— По-моему, вам нужно поспать…

— Вы полагаете?

— Абсолютно!

— В этом есть логика! — подумав, сообщила она. Потрясла пустой фляжкой, отшвырнула ее, покачнувшись, что-то скомандовала самой себе. И помаршировала по дорожке прочь, твердо и прямо, как крохотный, упрямый и верный солдатик…

На холм я впервые пришла только в конце июля, каменщики еще выкладывали стенки часовни из камня, плита была закрыта брезентом, а у подножия дымилась военно-полевая кухня, где они кормились.

И вот с тех пор так и хожу.

Я посмотрела на часы — нужно было двигаться дальше.

…Он потрепал Аллилуйю по морде, та отшатнулась, ударила задними копытами, зафыркала.

— Не трогайте кобылу! Она чужих не любит!

— Виноват!

Он отступил к своей «Ниве», стал усиленно протирать перчаткой лобовое стекло. Я покосилась на него не без злобы. Когда он распинал меня в суде как обвинитель, виноватым он себя не чувствовал. Заколачивал, как гвозди в живое, отточенные острые фразочки. Там было все, помимо обвинения в краже: и про академика Басаргина, который взрастил внучку, не знающую, что такое настоящий труд, в парниковых условиях, и про наряды, которыми я всегда щеголяла в школе, чтобы подчеркнуть свое превосходство перед детьми простых честных тружеников, и про то, как Панкратыч протолкнул меня в иняз, и про Москву, гнездилище студенческого разврата, пропитанную вонью марихуаны, то есть конопли, в котором такие, как я, не отрываясь от «видика», черпают познания из крутого порнокино, и ужас перед тем, что вот такая, как я, могла вступить в родную школу уже в роли учительницы английского и отравить своим тлетворным дыханием невинных отроков, а главное — отроковиц.

Вообще-то, из его филиппики прямо следовало, что я, как минимум, не прочь порулить собственным борделем в городе, где родилась и выросла, и что то, что я совершила в квартире судьи Щеколдиной, есть лишь малая часть из того неизвестного, что я уже сделала или намерена сделать.

Он был златоуст и красавец, наш горпрокурор Нефедов, изящный, ломкий, в безукоризненном мундирчике, со здоровым румянцем на матовом лице, чернобровый, черноусый, с белой седой прядкой в темной прическе, по-моему травленной перекисью, которая словно подчеркивала тяжкие труды и раннее старение, что еще преследуют его на тяжком поприще.

Мне ни в одном сне и присниться не могло, что настанет день, когда он будет стесненно топтаться передо мной, не решаясь поторопить, потому что бумаги, собранные им в две папки, заинтересовали меня по-настоящему.

Я не догадывалась, на чем его подцепил Чичерюкин, но Нефедов все исполнил точно. Когда я выехала на Аллилуйе на дорогу, ведущую в охотохозяйство, к колодцу с «журавлем», он уже ждал меня, прохаживаясь близ своей «Нивы», в охотничьей амуниции, высоких сапогах и с двустволкой вниз дулом на плече.

Мы молча кивнули друг дружке, он вынул из машины «кейс», щелкнул замками, протянул мне обе папки с кальсонными завязочками и отошел в сторонку, бросив лишь одно слово: «Прошу…»

Он не знал, куда себя девать, озирался, кружил, прицепился к лошади от нечего делать, и я видела, что он насторожен, почти испуган, но тем не менее точно исполняет предписанное. Конечно, это был полный идиотизм — такая конспиративная встреча в лесу, где в это время никто не охотится и где нас могла бы увидеть вместе только случайная собака, но раз так устраивал Чичерюкин, значит, так надо было. Спец-то не я, а он. Может быть, это было требование и самого Нефедова, но я уточнять не собиралась.

Я изучала справки, заявления и показания почти час, потом закрыла папки и задумалась.

— Ну, и что дальше? — спросила я, вынув сигареты.

Он щелкнул зажигалкой, поднеся огонек. От него дохнуло холодноватым парфюмом, пальчики бесцветно наманикюрены — похоже, он следил за собой и холил себя, как девица на выданье.

— А вы очень изменились, Лизавета… — неожиданно сказал он.

— Три года менялась. По вашей милости. Сами знаете где… — заметила я.

— Извините, насколько я понял Захара Михайловича, у нас будет деловой разговор? — насторожился он.

Захар Михайлыч? Ну да — Чичерюкин…

— Будет, — согласилась я. — Одного только пока не понимаю: чтобы все эти бумажечки — акты, жалобы и прочее — собрать, сохранить, накопить, не один день нужен, а может быть, и год… Не под меня же вы столько накопали?

— Вы представляете, что такое Маргарита Федоровна? Думаю, не очень, — серьезно сказал он. — Это мой арсенал. Всегда, знаете ли, полезно иметь запас боеприпасов… Чтобы было чем отстреливаться! Если что. На всякий, знаете ли, пожарный случай!

— Думаете… всем этим… можно ее… сокрушить?

— Вы недопонимаете, Басаргина! — усмехнулся он. — Позвольте-ка, я кое-что уточню..

Он вынул из очешника сильные очки, сел рядом и начал пролистывать бумаги.

— У меня все разбито по статьям… Вот, видите? «Злоупотребления служебным положением…» Лично ее! Что именно, когда и как она злоупотребила! Включая, конечно, две новые квартиры в Москве, перестройку особняка за счет городской казны, бюджетные безумства! Тут одна продажа налево гуманитарной помощи из Германии лет на восемь тянет! Вот раздел — «Родственники»… Родные, двоюродные, троюродные… Племянники, тетки, дядьки, сынок, конечно! Она их на узловые моменты усадила! Портовый терминал — брат, горсвязь — тоже родной человечек… С каждого поставленного телефона — мзда! Теперь — торговля… Главный рынок она лично в руках держит, никому не доверяет, с каждой палатки, с каждого контейнера, даже с лотка — ежемесячный сбор, естественно, в свою пользу! А вот здесь — так называемые банковские игры! Когда даже учителя по полгода зарплаты не получают, обе клиники, «Скорая», даже пожарники… Поскольку их зарплата нормально прокручивается частично в наших, частично в тверских, немного — и в московских банках… Ну и самое гнусное — связи с местными «крутыми»… Запугивание, шантаж, рэкет… Чтобы никто не дергался! Есть даже — «доведение до самоубийства»… Повесился один мужичок, который сдуру, без ее услуг, решил свое дельце организовать… «Тяжкие телесные повреждения» — это сплошь и рядом! Но просматриваются и «повреждения, не совместимые с жизнью». В двух случаях… И за всем этим — она! Что ни говорите, а крепкая бабища! Так что валить ее придется не без больших трудов! Но завалить — можно!

— Чего ж вы ее раньше-то… не валили?

— М-да… Как-то легко у вас… — покашлял он в кулак. — Да стоит мне хотя бы чирикнуть — и прости-прощай… Как минимум — родная Волга! Рабочий кабинет, погончики… Как максимум — веслом по башке — и в речку… Утоп Нефедов на рыбалке, всего делов… Несчастный случай! Вот, кстати, у меня и это есть… Видите? «Несчастные случаи»… С большим вопросительным знаком…

— Ну и как ее на этом прищучить? — не выдержала я. — Кто и что возбуждать будет? К кому идти? К этому… адвокату? Как его? Фамилия смешная… Часовое что-то! Ходилкин, Будильников?

— Господин Циферблат в кабинете у мэра каждый месяц свой конвертик получает… — ухмыльнулся он. — За оказание юридических услуг… Так что это — мимо!

— Выходит, вы все там как пауки в банке?.. — задумалась я. — Следите друг за дружкой, чтобы никто не колыхнулся, да? А если что — всем скопом наваливаетесь? На что же лично вы надеетесь?

— На Туманского, — помолчав, сказал он. Ну, это я уж и сама поняла. Не на меня же. Я смотрела на эти три кило, не меньше, показаний, жалоб и протоколов о невозбуждении, подписанных этим же самым слугой закона, и в смятении думала о том, что, кажется, моя мечта о родимом доме, о том, что все должно быть просто, потому что и дураку ясно, как меня обыграли, — совершеннейшая нелепость. И что как ни верти, а без Сим-Сима ничего не выйдет.

— А разве эти документы настоящие? — наконец спросила я. — Это же только копии на ксероксе…

— Настоящие, Басаргина, дорого стоят, — подумав, вздохнул он.

— Сколько?

Он был осторожен и непрост, этот Нефедов. Все просчитал и манил меня не пряником, а только запахом от него.

— Ну? Я смогу! — отчаянно сказала я.

— Мне денег не нужно, Лизавета Юрьевна… — вдруг, покачав головой, сказал он.

— А что вам нужно?

— Да закис я здесь, как в бочке с квашеной капустой… — вдруг искренне признался он. — Провинция! Что мне тут светит? Живу как с петлей на горле. Шаг влево — нельзя, шаг вправо — этого не трогай! А Москва — она ведь не за горами… И ваш Туманский — глыба! Он ведь всюду вхож, все может…

— Это вы насчет мохнатой лапы? Подсадить вас? Повыше? Я правильно понимаю?

— Совершенно верно, — невозмутимо сказал он. — Думаю, что это мой единственный шанс.

— А то ведь, если что, и прикончить могут? — не удержалась я.

— Здесь теперь все могут, — пожал он плечами. — Между прочим, если бы не ваш Захар Михайлыч, вы бы меня здесь, вот так, вряд ли бы увидели. Он в девяносто первом еще действующий был, нашу горбезопасность перетряхивал… Водочку пили, рыбку ловили! Так что все остальное давайте через него…

— Хорошо.

Папки он не позволил мне взять с собой, но я не обиделась. Что-то все-таки могло и сдвинуться. Во всяком случае, у меня теперь был свой Штирлиц в окружении семейства Щеколдиных. И уже это было удачей.

Я пошла было к Аллилуйе, когда он окликнул меня:

— Минуточку!

Полез в карман и протянул мне новенький паспорт. Выписанный в нашем паспортном столе на мое настоящее имя и фамилию. Фотография была та самая, из зонных, которые делал замполит Бубенцов. Я их так и оставила в июне на барьере в паспортном столе, когда уносила ноги от майорши.

В паспорте стояли штампы прописки и выписки. Именно из нашего с Панкратычем дома.

— Не помешает? — спросил он.

— Господи! Неужели эта ваша кадушка в погонах решилась? — изумилась я.

— У этой кадушки свои счеты с Щеколдиными… — усмехнулся он. — Так что там не я один… такой! Имеются еще люди, Басаргина! Как же без людей?

Это был обычный выходной день в конце октября, и, покинув Нефедова, я, почти развеселившись, гнала через лес Аллилуйю домой. Прикидывала, что завалюсь в постель и продрыхну до вечера, до встречи с Сим-Симом, чтобы ночью быть свежей, а там будет спальня, и я наподобие ночной кукушки, которая всегда перекукует дневную, осторожненько подъеду к Туманскому, можно и слезу пустить, для дела. Воспою хвалу Нефедову, представлю его рыцарем в белых ризах, каковому моя врагиня не дает вознести карающий меч законности. И даже представить не могла, чем этот день завершится.

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Может быть, главному Небесному Кукольнику надоело слишком тихое течение вечного спектакля, может быть, он решил поставить на место одну из марионеток, которая спутывала ему все веревочки и делала не то, что он ей определил, но он, ухмыляясь в бороду, подергал за свои шпагатики и заставил сплясать одну из деревяшечек какой-то новый, совершенно дикий танец, закрутил в нелепый хоровод куколок и озвучил действо воплями, записанными на вечную Магнитку во время гибели Содома и Гоморры…

Боже мой! Как же он на меня орал, мой единственный и неповторимый! Таким я его увидела в первый раз и поначалу просто не верила глазам и ушам и, тупея, сжалась и закрыла лицо руками, чтобы только не видеть его дергающееся багровое лицо. Даже голый череп пошел красными пятнами.

Он приплясывал, подергивался и метался за письменным столом, пинал поленья, сложенные у горящего камина, и голос его, обычно низкий и рокочущий, взвивался к остекленному потолку до визга.

Самое идиотское, что это происходило при постороннем. Я; в общем-то без дела, заглянула в кабинет Таманского, чтобы просто его увидеть.

Сим-Сим сидел за столом и пролистывал какие-то бумаги, а возле окна пил кофе из фарфоровой чашечки сухой, высоченный человек в безукоризненном вечернем костюме, темный цвет которого подчеркивал голубоватую белизну его совершенно седой головы и снежность крахмалки с бордовой «бабочкой». Старца все называли не по имени — Тимур Хакимович, а по укороченной фамилии — Кенжетаев, то есть просто Кен. Это был тот самый тощий, темнолицый и вежливый «саксаул» (или «аксакал»?), что помогал мне облапошивать викингов. В общем-то, сердечный друг и соратник не столько Туманской, сколько самого Сим-Сима.

Я поняла, что сунулась не к месту и не ко времени, и уже хотела слинять, когда Туманский, вскинув голову, блеснул своими ледяными стеклышками и сказал:

— Войди!

Я вошла, Кен поцеловал мне руку, а Сим-Сим бросил на стол газету и еще тихо спросил:

— Что это такое?

Это была та самая газета, со снимком и заметочкой, которую мне за завтраком подсунула Элга. Доложила уже, значит, верноподданная.

— А что? — весело сказала я. — Приличная фотка… Вот это я, Л. Басаргина, а это молодой лев и две львицы… Такой клуб! Там написано…

— Кто позволил?

— Что именно? — Я начала понимать, что происходит что-то не то.

— Светить свою морду в каком-то бульварном листке! Якшаться с какими-то подозрительными типами! Которые шустрят по закоулкам, чтобы только урвать мелочевку на разнице курса, на продаже сплетен! Это же шакалы! Труха! Шелупонь! «Львы»?! Этих львов на порог приличного банка никто не пустит! Половина из этих гиен уже сидела, а вторая половина сядет! Им же руки никто из нормальных людей не подает! И кто тебе позволил распускать язык? «Стажируюсь в банковской структуре С. Туманского»! Нету у меня никакой структуры, ты это хоть понимаешь, идиотка? Меня вообще нигде нету! Но даже не в этом дело… Тебя, мать твою, сто раз предупреждали: держать планку! Ты же должна на метр выше земли ходить, чтобы только не замараться!

— Да ничего я не должна! — угрюмо огрызнулась я.

— Семен… Семен… — негромко предупредил его Кен. — Ну, сглупила девочка… Это не она, а ваш Вадим прокололся. Должен был проследить…

— Следить? Да что я — на поводке ходить должна? В наморднике? — Я понимала, что срываюсь, но остановиться уже не могла. — В конце концов, у меня своя жизнь есть! Личная!

— Боже! Ты только посмотри на это… млекопитающее, Кен! — заклокотал Туманский. — И она еще смеет извергать какие-то звуки? Валаамова ослица заговорила?! Насчет какой-то там своей жизни? Не было у тебя ничего своего! Никакой такой жизни! И сейчас нет! И не будет! Наглая неблагодарная дрянь! Пустельга! Ты что о себе возомнила?!

Ну, и так далее…

Дело было не в словах, которые он, задыхаясь, пулял. Не в их смысле. Он громоздил одну нелепость на другую, и о многом я бы могла сказать ему, что это не правда. Но ничего говорить ему я как раз и не могла, да, в общем, это и не имело никакого смысла. Видно, все это копилось в нем долго и понемногу, но вдруг отчего-то прорвалось, хлынуло на меня мутной, грязной лавиной, било, вертело и размазывало… Не важно, что он там нес, меня потрясло, как это громыхало. В голосе его раскалилось и обрушилось на меня не просто раздражение — это была откровенная злоба, тяжелая ярость, достигающая совершенно явственной ненависти! Это был абсолютно чужой человек, и мне казалось, что я его вижу впервые, во всяком случае ничего узнаваемого и близкого в нем уже не было, и я понимала только одно: он беспощаден, ядовито злобен и старается не просто язвить, но бить по самому незащищенному и больному…

Я не помню, как меня вынесло из кабинета. В «предбаннике» я столкнулась с Элгой, которая недоуменно прислушивалась к хриплой ругани и сказала мне:

— Вы не точны. Я жду вас в библиотеке уже час и десять минут.

— Да пошли вы все! — крикнула я, глотая слезы, и бросилась бежать прочь.

Когда я начала приходить в себя, обнаружила, что сижу в полной темноте в кабинете Туманской, то есть моем. Во всяком случае, еще полчаса назад я была в этом совершенно уверена. Я сидела в углу, прямо на полу, уткнув голову в коленки, щеки и подбородок щипало от соленой мокроты. В голове была абсолютная космическая пустота, а все тело ныло и подергивалось от боли; оказывается, человека можно изметелить до полусмерти не только кулаками, но и словами. Неизвестно еще, что больнее.

Я прислушалась — в доме стояла абсолютная тишина, хотя отойти ко сну еще никто не мог, было всего около десяти вечера.

Я побрела к столу, уселась в кресло, нашарила в ящике курево и щелкнула зажигалкой. Экран монитора был серым, на нем возникала и пропадала, вильнув хвостиком, дежурная электронная рыбка В сером мареве от экрана неясно проступали голые полки — ни одной куколки Туманской не было, их уволокла к себе Элга, цветочное деревце в японской напольной вазе я тоже выкинула, и той самой иконки тоже уже здесь не было, я отдала ее в реставрацию. Так что Дева Мария ни с какого боку помочь бы мне не смогла.

Извечный женский вопрос: «Мой милый, что тебе я сделала?» — передо мной даже не возникал. Я тупо пыталась вспомнить, что там горело, в его камине, корчась на угольях Кажется, эта самая идиотская газетка. Но мне уже было как-то все равно.

Ровно в двадцать два ноль-ноль сработал таймер, компьютер выбросил на монитор очередную сводку биржевых новостей. Комментатор что-то гнусавил по-английски, голос его скрежетал в моей голове, как тупым ножом по стеклу, и я убрала звук.

И бессмысленно пялилась на плывущие колонки цифр и символов. Индекс Доу-Джонса на нью-йорскской бирже вырос на три пункта, в Гонконге падал доллар, а в Токио был какой-то шухер с котировками «Панасоника»… Что, в теории, должно было бы меня глубоко волновать. Потому что по главному курсу финансового ликбеза мне полагалось улавливать и осмысливать деяния мировых гигантов. Процедура была ежедневная и обязательная, как чистить зубы и пользоваться бидушкой. Мой куратор в Москве на этом настаивал.

Кое-что я уже начинала понимать. Во всяком случае, уже совершенно ясно представляла себе разницу между тем, что такое деньги в кошельке Марь Иванны, которые она тратит в лавочке на молоко и яйца, и главная Всемирная Деньга. Та самая, которая пошла работать еще сотни лет назад, когда флорентийские — или генуэзские? — менялы наваривали проценты, разложив свои цехины, гульдены, пиастры (или как они там назывались?) на скамейках, именовавшихся по-италийски «банками», кредитовали своих морячков и заставляли их двигать на край света за пряностями и шелками.

Как всякая созревшая в условиях «совка» особа, я всегда искренне презирала корысть, Деньгу как в узком, так и широком смысле, и только теперь до меня стало доходить, что ничего удобнее и надежнее Монеты наши предки не придумали, что Большая Деньга — это не пачки зеленоватых бумажек, которые называются доллары, марки, фунты и все такое, не золотые слитки в Форт-Ноксе или в нашем Гохране, а возможности. Возможности отсасывать нефть в каком-нибудь Кувейте или в отпочковавшемся уже чужестранном Баку, клепать автомобили и прочее железо, плавить, передвигать, строить и прочее, прочее, прочее, включая даже возможности рожать в приличных условиях, в окружении аппаратур космической надежности и гуманных по свободно конвертируемой причине врачей.

Во всяком случае, я уже поняла, что то, что для меня становилось открытием, Туманская освоила на заре своей такой же туманной юности, давным-давно перешла от букваря к энциклопедии и свободно плавала в морях, где еще и не колыхалась моя лодочка.

Но что-то уже начинало просвечивать в этой иноземной и отечественной мешанине курсов, котировок и мощных контрактов по слияниям и разделам, какие-то отработанные четкие схемы и системы, и я уже была почти уверена, что великий бандюга, пират и крутой парень, которого звали Гарри Морган и который потрошил галеоны с испанским золотом в средневековье, и нынешний Вася Пупкин из подмосковной Погореловки, который разливает левый спирт в поллитровки с фальшивыми этикетками в своем сарае, — одной крови. Хотя последний наверняка и не подозревает об этом. И возможно, накопив монету, удовлетворив первобытную страсть к «голдам» и «мерсам», евроремонтной хате, фамильному замку из красного кирпича, еще пустит в работу свой капиталец, а может быть, запрыгнет и в олигархи.

И именно эти васи пупкины — опасны, потому что первобытны и голодны и имеют свойство сбиваться в стаи, которые газета «Коммерсанта» скромно называет фирмами, а следователи — бандгруппами….

Не знаю, может быть, именно от них территория так отгораживалась и крепилась, со всей этой сигнализацией, камерами внешнего наблюдения и чичерюкинской охраной, может быть, были еще какие-то силы и персоны, от которых семейство Туманских отгораживали и охраняли в этом бастионе в общем-то пустынном лесу. Но меня в курс насчет этого не вводили, меня это ни с какой стороны не касалось. И похоже, впредь и не коснется.

Я пялилась на безмолвный экран монитора, почти ничего не соображая, и старалась думать о чем угодно, только не о том, что только что произошло со мной…

Неслышно отворилась дверь, я вздрогнула испуганно и сжалась, но это был Кен. Он помаячил в дверях на свету, мягко и бесшумно подошел ко мне, туфли у него были модные, но уже старческие, на войлоке, присел на край стола.

Он всегда был очень деликатен, старомодно вежлив и холодновато ласков по отношению ко мне. Насколько я успела узнать, в команде Туманских он всегда занимался металлом. Что-то такое, связанное с его родиной, городом Темиртау, и металлургическим комбинатом, который когда-то назывался Казахстанская Магнитка. Рельсы, прокат, белая жесть для консервных банок. Чаще всего он мотался в Китай и, наверное, от этого курил приторно-пахучие китайские сигаретки. И носил на лацкане золотого дракончика.

Вот и сейчас он дымил, и струйка дыма расплывалась в сером отсвете от монитора.

Он молчал.

Я молчала.

Мы молчали долго. Глаза его почти не просвечивали в узковатых щелях на узком и темном морщинистом лице.

— У него большие неприятности. Можно сказать — громадные… — наконец сказал он. — Выпутается, конечно. Он это умеет. По крайней мере, умел. Еще недавно.

— Это он вас прислал? — со слабой надеждой спросила я. — Он? Значит, чует, что виноват?

— Он никогда не бывает виноватым, — покачал Кен головой. — Я его понимаю. Хотя, возможно, до конца он боится признаться в этом даже самому себе…

Конечно, это идиотская выходка, то, что он устроил. А все ведь очень просто. От тоскует. И не только… Он запутался в делах. Ему нужна Нина…

— Я не она. Она не я. Я есть я! — Я встала из кресла.

— А вот в этом я не сомневаюсь… — усмехнулся он. — Как-то я его спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по работе с парламентом и правительством… Мне было непонятно, почему он не дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: «Но ведь Нина знала все!» Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы — сможете! Если честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее… Хотя она была достаточно умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном месте с нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь зеркалом, в котором отражалась она.

— Я… не отражусь? Никогда? — нелепо ухмыльнулась я.

Он смотрел на меня с ласковой печалью. Слез со стола, полез в карман:

— У вас деньги есть? Я могу только чеком…

— Зачем?

— Уходите, пока не поздно, Лиза… Уносите ноги. Вы же не лабораторная крыса, которую свихнувшийся шизик пытается превратить в нечто среднее между мудрой змеей и невинной голубкой… Будь вы постарше, неопытнее, вы бы, конечно, вели себя по-другому.

Он оглядел кабинет и поморщился:

— С мертвыми не воюют. Это не имеет смысла. Вы тут все вымели, чтобы не было даже памяти о Нине Викентьевне. Будь вы не так наивны, вы бы поступили с точностью до наоборот. Устроили бы здесь кумирню, алтарь во имя ее! Воскурили бы свечи и постоянно напоминали бы всем, а главное — ему, что вы преклоняетесь перед этой удивительной личностью и никогда, понимаете, никогда не оскверните память о ней хотя бы тем, что сочтете себя ей равной.. Вы когда-нибудь думали о том, что многим людям, а не только ему, видеть вас здесь просто больно?

— Вам тоже?

— Да, — сказал он. — Конечно… Он ведь сегодня взбесился не от того, что вы сделали что-то не так, Он взбесился от того, что что-то не так с самого начала он попытался сделать с вами… Чем-то вы его крепко зацепили, и он поверил в эту химеру!

— Погуляла девочка, и будя?

— Дальше будет хуже… — сказал он. — Чем я могу вам помочь?

— Ничем, — сказала я.

Он вынул чековую книжку, «паркер», поднес ее близко и подслеповато к глазам.

— Этого не надо, — сказала я твердо. — Я — сама!

— Вы — настоящая. Я в вас верю, — улыбнулся он — Если что, моя визитка у вас есть…

— Придется отвыкать. От визиток, — сказала я. — Впрочем, я к ним по-настоящему и не привыкла. Бомжи ими, знаете ли. не обмениваются.

— У вас есть куда идти? К кому? — вскинул он бровь.

— Всего хорошего! — сказала я.

Он потрепал меня сухой рукой по плечу и так же неслышно вышел. Похоже, меня из-под этой крыши выталкивали в три шеи. Во всяком случае, Кен заявился неспроста. Он был мудр, сочувствен и ласков, но за этим стояло только одно: Л — Басаргиной здесь не место.

Может быть, если бы на моем месте была какая-то другая, нормальная деваха, она бы сто раз подумала, стоит ли пороть горячку и смываться из обжитого гнезда неизвестно куда среди ночи, но ничего нормального во мне уже не оставалось. Все рухнуло в секунды, разлетелось вдребезги, ухнуло в пропасть без дна, когда я увидела этот почти звериный оскал Туманского, услышала идиотский визг и, холодея, поняла: чужой…

И не просто так он оговаривался ночами, называя меня ее именем. Я подумала, что, если бы у меня были деньги, я бы теперь непременно заказала ему через московский секс-шоп на знаменитой секс-фабрике в Гамбурге наливную — или надувную? — копию в натуральный рост его несравненной Нины Викентьевны, чтобы — полное портретное сходство, из лучшего латекса, или как там это упругое и телесное называется, озвученную страстными стонами и вскриками, оснащенную термостатами, поддерживающими температуру и делающими груди и все остальное влажно-теплыми и интимно влекущими, упаковала бы в короб с бантиком и отослала бы ему — пусть утешается! И это был бы прямой намек, что Л. Басаргина не согласна более исполнять роль живой куклы и что он, конечно, просто кретин, если не умел оценить и понять, что именно я ему несла и что готова была отдавать до гробовой доски!

Я все это явственно представила и начала тихонько ржать. От удовольствия. И это, конечно, была обыкновенная истерика, которая без всякого перехода швырнула меня в отчаяние, беззвучный вой и слезы.

Но худо-бедно я взнуздала себя и начала собираться. Прежде всего надо было определить, что у меня в активе, а что в пассиве, благо в меня уже успели вдолбить, что всякому деянию предшествует цифирь, то есть самый нелицеприятный расчет. Я включила верхний свет, села к столу, врубила калькулятор и задумалась.

Выходило так, что у меня здесь нет ничего своего. Нага, бесприютна и нища пришла я в этот дом и такой же ухожу. Вообще-то все это выглядело довольно гнусно: я жила не под своей крышей, спала с чужим мужем и даже мой ребенок в действительности моим не был. Что касается прочего, то все покупалось не на мои, начиная от трусиков и кончая бензином для «шестерки». Впрочем, и «жигуль» был не мой. И за эти четыре месяца я не заработала ни копейки.

И конечно же, все это выглядело достаточно нелепо и гнусно. И если отмести стыдливые возражения насчет того, что я будто бы такого не хотела, то это будет самое натуральное вранье: хотела я именно этого — и чужого мужика, и чужого ребенка, и под чужую крышу. И все сто двадцать четыре дня с конца июня я беспечно прокувыркалась по новой жизни, отсеченная напрочь от всех забот, и, в отличие от населения за пределами территории, даже не задумывалась над тем, что мучило мое многострадальное Отечество: где заработать, что надеть, что лопать, в самом лучшем случае — чем закусывать. И хотя меня грузили новыми познаниями и к чему-то там готовили, это ни в коем разе нельзя было считать работой.

Так что я прежде всего прикинула, сколько я должна Туманскому. За ежедневное содержание, включая еду, жилье (по средним расценкам самой дешевой гостиницы), включая и Гришуньку. Добавила расходы на свою и детскую одежду, оплату Арины, стоимость косметики, парикмахерских услуг, включая маникюршу, абонемент в московский американо-валютный медицинский центр, где меня заставили пройти полную диспансеризацию. Злорадно ухмыльнувшись, я даже приплюсовала сено и овес, кои стрескала моя любимая Аллилуйя. Пусть знает, скотина волосатая, что про чужое я ничего не забыла! Перегнала по курсу рубли в доллары и охнула — должна я была много…

Но не могу же я уходить такой, как пришла, фактически нагишом. Моя гуманитарная кофта, юбка, Ефимовы кеды давным-давно сгорели в котельной, чтобы не инфицировать благородных господ. Так что мне надо будет прихватить кое-что из бельишка, пару свитеров и брюк, халатик, меховую полупердушку и шапку из песца, еще кое-какую одежонку и, самое главное, всю Гришунькину амуницию. Ну и, конечно, колеса. Не коляску же с ребеночком мне пихать перед собой и топать в морозной ночи пехом? «Жигуль» был немолодой, родной мотор уже барахлил, но я к нему привыкла, как к собственной заднице, и представить себя без него ухе не могла. Я долго просчитывала и пришла к выводу, что больше трех кусков в валюте за этот сиротский приют на хоженых колесах никто не даст. Я и это приплюсовала к долгу.

Сумма получалась — ого-го!

Я пришла в некоторое замешательство, почесала нос и поняла, что нужно срочно тяпнуть для прочистки мозгов и успокоения. Чуть-чуть, чтобы безбоязненно сесть за баранку. Полезла в поставец и отхлебнула глоточек джинчику. Потом подбрела к окну.

Территория была совершенно безлюдна и темна. Только по черному льду пруда, подсвеченному дальними фонарями от гаража, струями змеилась поземка, это был уже не первый снег, который выпадал и стаивал, а что-то сухое и твердое, как белый песок. И это значило, что зима все-таки пришла.

Мне стало холодно от одного вида этого пустынного пространства, в которое нормальный хозяин и собаку не выгонит и куда предстояло уйти мне, и я, вдруг озлев, решила: «А пусть платит! Если я содержанка, то он содержан! Сам же талдычил, что всему на свете есть цена…»

Я присела к столу, прикинула, получалось так, что я прекрасно помню каждую ночь. И, в общем, их набиралось немало. Я начала считать, сколько это получается, если исходить из расценок нормальной московской проститутки, о чем мы как-то перетрепались с Вадимом. Не уличной, конечно, не привокзальной.

Из тех, что при саунах, массажных кабинетах и по вызову. Конечно, ни одна из моих безвестных подруг не стала бы шептать в ухо клиенту те нежные и нелепые словечки, которые нашептывала я (он как-то сказал: «Да ты у меня прямо Омар Хайям!»), не стала бы беззвучно и счастливо плакать от одного ощущения, что он, вот такой, есть на свете и мой до донышка…

Но я отмела все это, стиснув зубы, назначила сама себе цену — двести баксов за сеанс, перемножила и удовлетворенно хмыкнула. Долг явственно уменьшился.

Я вынула из сумки кредитную карточку, сколько на ней оставалось, я точно не знала, но решила, что верну ее прежде всего. Пересчитала мелочевку и оставила ее себе, в заначку. Потом вспомнила еще об одном, отыскала коробочку с подаренными им сережками и задумалась, разглядывая их. Белая платина была благородна, брюлечки посверкивали, и плоские изумрудики были как майская трава, еще не затемневшая под солнцем, пронизанная росой.

Должна я их вернуть или не должна?

С одной стороны, их можно было рассматривать как подарок от него, первый и единственный. С другой стороны, я эти штучки заработала. Как ни верти, а это мой гонорар за безусловно успешное участие в облапошивании варягов. И в общем — я была не обязана. К тому же, в крайнем случае, толкну их в какой-нибудь ювелирке, тем более, что этот случай, кажется, уже наступил.

Вот тут-то я и поймала себя на том, что вся эта волынка с расчетами и долгами — сплошная ерунда. И я просто тяну время. И все время жду, что вот-вот откроется дверь, Сим-Сим, виновато сопя, переступит порог, положит мне на плечи свои тяжеленные, теплые лапы, прижмет к себе и скажет что-нибудь вроде: «Ну, прости… Чего не бывает? Считай, что ничего не было! И мы это все — вычеркиваем!» И я, конечно, пофордыбачу, и, конечно же, прощу…

Потому что, похоже, ничем не отличаюсь от тысяч других баб, которые тоже вот так решаются все рвать и уходить, конечно же навеки, содрогаются от ненависти и негодования, поскольку «как он мог» — и все перебирают и перепаковывают барахлишко, и так же тоскливо и нелепо ждут — он поймет, он не сможет, он придет и снова — будет!

Ну уж нетушки! Я не такая! Хоть какие-то признаки достоинства во мне еще остаются? Что-то свое, собственное, незаемное? Мы не рабы — рабы не мы!

Я ускорилась и понеслась…

Из кабинета — в светелку, чемоданишко со шкафа на пол, барахлишко внутрь, из светелки — к Гришке, сонная Арина захлопала ресницами перепуганно, но покорно пошла собирать его имущество, вплоть до бархатного тигра величиной с телка, дареного Элгой на его трехлетие, от Гришки — в ванные апартаменты, за мылами, мочалами, подмазками, чтобы отмыть от слез опухшую физию и быстро переодеться в теплую спортяшку из байки с начесом…

Перед зеркалами я на мгновение тормознулась. Стояла голенькая, ревизовала свое отражение, не без злого удовольствия. Вот это все — только мое, незаемное, и если придется выставлять на торги — уже есть чем торгануть!

Эти сто двадцать четыре дня не прошли бесследно. Усилиями заботливого Цоя я подкормилась, тренаж и пробежки тоже не прошли даром, ну и, конечно, все во мне проснулось, включилось и отозвалось — в общем, то, что я из полудевиц шагнула в нормальные женщины. Чего стесняться? Я расцвела… И уже мало чем напоминала ту селедочного типа шкидлу, которая впервые глянула в эти зеркала четыре месяца назад. Костлявые плечи плавно округлились, ребра пропали, под смугло-розоватой, безупречно чистой выхоленной кожей переливались выпуклости и струились впадинки, крепкие грудки налились и торчали врастопыр, увенчанные твердыми и алыми, как — губки младенчика, сосками. Пожалуй, чуть-чуть великоватыми были поплотневшие бедра, литые и мощные, но попочка подтянулась, и талию я могла свободно обхватить пальцами. И кажется, впервые я поняла, что прежняя дрынообразность, то есть высокий рост, — не помеха, а, наоборот, преимущество. Было на что лепиться плоти, соразмерно обтекающей мои мослы, и мои длиннющие ходули нынче смотрятся — ого-го!

На Афродиту, выходящую из пены морской, я, конечно, не вытягивала. Хотя любила устраивать себе в джакузи нечто мореподобное, соленое и с пеной. Но тем не менее как-то незаметно шагнула в какие-то новые измерения.

Правда, афродиты не скалятся в зеркало злобно, как собаки, увидевшие палку, у них не бывает красных и опухших от слез носов, и они не пялятся на свои отражения бешеными, потерявшими от ярости естественную зелень, темными и горькими глазами…

Я вступила в кабинет величественно и невозмутимо, упакованная уже по-дорожному, в шубейке и шапке, небрежно набросив шарф на плечи. Это чтобы он сразу понял — возврата не будет!

Туманский сидел перед камином, спиной к двери, полусъехав из кресла так, что я видела только его голую плешь. Ноги он задрал на решетку, грел, значит, над темнеющими угольями. Возле кресла валялся стакан и стояла полупустая бутылка. На мои шаги он даже не шелохнулся.

Я выложила на стол, помедлив, связку ключей, кредитную карту, мою смету, которую я прогнала на принтере, его золотую зажигалку, которую случайно прихватила вчера из спальни, шлепнула расписку и сказала:

— Это расписка. Я просчитала, во что вам обошелся ваш гуманный акт. Начиная с девятнадцатого июня сего года. С учетом инфляционных процессов… Он молчал.

— Я обязуюсь вернуть вам долг в течение шести месяцев.

Он даже головы не повернул.

— Под шесть процентов годовых. Он молчал.

— Вашу доброту я никогда не забуду! Век буду благодарить судьбу… — добавила я истово.

— Вали!.. — наконец хрипло сказал он. Но так и не обернулся.

Я свалила.

Чемодан я уже вынесла в вестибюль, но Арина с Гришкой еще не спустились. Только узел с его барахлишком, включая стеганое одеяльце, лежал на паркете. Наверное, она его одевала в дорогу.

Я хотела закурить, но тут услышала из-под лестницы костяной стук шаров. Внизу у нас, то есть теперь «у них», была роскошная биллиардная с тремя столами.

Мне стало обидно. Вот, я ухожу навсегда, а меня даже никто не провожает. Как будто ничего не происходит. Я решила, что нужно показать себя игрокам — пусть хоть кому-нибудь станет стыдно.

Игроков не было, свет под колпаком горел только над одним столом. Оказывается, это всего лишь Кен, сняв пиджак и оставшись в рубашке, с бордовыми подтяжками поверх, сам с собой гоняет шарики.

В биллиардной было приторно от его китайских сигарет, дымно. На зеленом сукне стояла бутылка коньяку и хрустальная пепельница. Я здорово удивилась. Кен никогда не оставался ночевать на территории. Всегда уезжал в свое жилище в Москве, ссылаясь на то, что старики плохо спят в посторонних постелях. Но впервые на моей памяти он застрял.

— А… это вы, — сказала я разочарованно.

— А вы-то с чего еще здесь курсируете? — Он смотрел на меня холодно, с какой-то внезапно прорвавшейся неприязнью. — Передумали?

— Нет!

— Тогда — всех благ!

Он отвернулся и сердито всадил кий в шар так, что тот с сухим треском вошел в лузу. Кен был непривычно груб, и было такое ощущение, что он будто выталкивает меня из-под этой крыши.

Когда гораздо позже мне пришлось вспомнить все подробности этого позднего вечера, я никак не могла понять, как я не разглядела главного — этот старец был не просто груб, он был напряжен, чего-то ждал и уже просто вычеркнул меня из окружения Туманского.

Во всяком случае, он ясно дал понять, что мне здесь делать больше нечего, так что я и сама невольно заторопилась.

Когда уходила из биллиардной, сработал сотовик Кена, и он сказал кому-то:

— Вы опаздываете!

«Шестерка» моя стояла в теплом гараже, так что греть мотор не приходилось. Дежурный механик и гаражный охранник дулись в дежурке в шашки, и охранник сказал мне:

— Далеко собрались, Лизавета?

— Отсюда не видно… — огрызнулась я. Но они привыкли особо не любопытствовать, открыли с пульта мне воротца, и я выехала.

Когда рулила к парадному входу, сквозь мглу и мелькание снежинок было видно, что дом темен, светились только пара окон внизу, остекленный пузырь крыши над кабинетом Туманского и оба его громадных окна.

Счастливый, что не надо спать, Гришунька, в теплом комбинезоне с капюшоном, похожий на гномика, гонял на трехколесном велосипеде по вестибюлю, а растерянная Арина в халате поверх ночной рубахи топталась и ничего не понимала.

— А как же я? Я как же? — испуганно спросила она меня. — Я же к Гришке привыкла!

— Я тебе позвоню… — многообещающе заявила я, хотя чего обещать-то? — Не боись, у тебя же контракт? Значит — заплатят…

В последнем я уже уверена не была. Но ведь расходы и на няньку числятся в долговой смете? Вот пусть Туманский и решает.

— Мама, мы слонов смотреть? — заорал Гришка. Букву "л" он еще не выговаривал, получалось «свонов», но лепетал он уже почти внятно, две недели назад я его возила в цирк на Цветном, на дрессированных слонов, и он теперь ими бредил и постоянно теребил и меня и Арину.

— «Своны» отменяются, парень… Придется нам теперь обходиться без слонов. Привыкай…

Он ничего не помял, я его взяла за шкирку и потащила в машину. Загрузилась, расцеловалась с Ариной и потихонечку двинулась на выезд.

И только теперь, когда дальний свет выхватил из поземки стальные ворота, до меня дошло — я не знаю, куда ехать…

Я машинально даванула на тормоза, «шестерка» взвизгнула покрышками по льду и стала.

Гришка полулежал позади, среди вещичек, закутанный поверху комбинезона в мохнатый шотландский плед, и глаза его становились сонными. В автомобиле он всегда отключался мгновенно, тем более что печка у меня работала мощно, и в салоне в минуту становилось тепло.

Я уткнулась лбом в баранку, бессильно свесив руки, и задумалась. Хотя именно с этого и надо было бы начинать. С «куда». Город был для меня закрыт. Если не считать прочего, хотя бы потому, что Зюнька может увидеть меня с Гришкой и — чем черт не шутит — заявить на него свои права. Вообще, видно, стоит все это забыть — наш с дедом дом, Щеколдиных, честную работу Чичерюкина и даже сегодняшнее рандеву с Нефедовым. Все мои хитромудрости рухнули в одночасье.

Обратиться к Клецову? После того, как я устроила ему такую подлянку, это будет просто мерзко. Хотя и теперь я была уверена, что Петюня лоб бы расшиб, но нашел какой-нибудь разумный и приемлемый выход. Но что-то во мне яростно восставало против такого варианта.

Осесть на зиму у Гаши в Плетенихе? Она-то, конечно, нас с Гришкой примет. Но что мне там делать в глухомани всю зиму? Корову доить, печку топить, играть по вечерам в дурачка с домочадцами и дрыхнуть от света до света на печи? Еще день-два, долбанут настоящие метели, проселок на Плетениху и лесные дороги завалит, снегами, и меня с моим «жигулем» напрочь отсечет даже от намека на цивилизацию. От возможности найти хоть какую-нибудь приличную работу. Я же не Ленин в Шушенском или Пушкин в Болдине, чтобы планировать всеобщее переустройство мира или сочинять сказки о попе и балде…

От одной тоски сдохну..

В Москву? К Козину? Но турфирмы, как утверждает Чичерюкин, больше нету, и он сам там кувыркается на подхвате…

И вообще, Москва меня пугала — там офис и службы Туманских, а вдруг, если прижмет, я не выдержу и поплетусь, как побитая, к тем, кого уже знаю и кто знает меня, и скажу «Спасайте меня, мужики!»

Но, главное, в Москве будет постоянно возникать Сим-Сим, и даже одна мысль о том, что он где-то рядом и я могу его увидеть, может поколебать мою несокрушимую решимость — его не было, нет и больше не будет!

Я будто гадальные карты раскидывала, прикидывая поэтапно «что было», «что будет» и «на чем успокоится сердце», и вдруг разглядела некую даму треф, у которой была физия незабвенной экспедиторши по торговле пиломатериалами из Калуги, той самой Софьи Макаровны, от которой я драпанула весной. Она сулила мне златые горы и реки, полные вина. Но прежде всего — работу!

О Калуге я знала только то, что там родился глухой космический пророк и ракетчик Циолковский, но решила, что лесных складов или фирм по торговле лесом там вряд ли слишком много и Софу я сыскать могу.

Выходит — в Калугу?

В боковик стоявшего «жигуля» кто-то поскребся. Это была овчарка. Собаки на территории меня прекрасно знали, и она не лаяла, а просто любопытствовала, куда это я собралась?

«Дворники» уже забило снегом, и они двигались плохо, я вылезла из машины. Охранник в романовском полушубке, ушанке и валенках, недоумевая, сказал мне:

— Ничего не понимаю…Ты уезжаешь или уже приехала?

Укороченный «калаш» висел у него под мышкой.

— Смываюсь! «Прощайте, скалистые горы, на подвиг отчизна зовет»…

Он ничего не понял, но попросил:

— Сигареткой сподобишь?

Я выудила пачку «Ротманса» с суперфильтром, угостила его и тщательно пересчитала сигареты, их оставалось девять штук, последний крик валютной роскоши, завтра придется переходить на моршанскую «Приму». И машинально глянула на часики, было ровно двадцать три ноль-ноль. Я уже двадцать раз могла вырулить с территории и заниматься своими размышлениями где-нибудь подальше отсюда, может быть, даже на своротке на трассу, но что-то непонятное удерживало меня здесь.

Может быть, это было предчувствие? Странное ожидание какой-то новой пакости. Или срабатывала в какой уже раз полная луна? Хотя ночное небо покрывала мутная пелена белесого снега, она висела над лесом призрачным серым кругом, и ее мертвенная харя будто прищурилась и помаргивала от снежной взвеси, которую крутил ветер. А может быть, это Главный Кукольник, развлекаясь и злорадно хихикая, решил, что все готово к новой гадости, непременным участником которой должна быть именно я, и все переиграл по новой, подергав за свои веревочки и еще раз показав, что все решения безмозглой куколки совершенно ничего не стоят и не имеют значения, когда решает Он…

Но смутная, неясная тревога, которая жила во мне весь этот день, начиная еще с безмятежного утра, ощущение какой-то сгущающейся и накатывавшей мглы, которая не имела никакого отношения к тому, что выкинул Туманский и что делала я, вдруг получило разрешение.

Первой это учуяла овчарка, взвизгнув и уставившись в сторону леса. Мы обернулись и успели увидеть, что со стороны чащобы летит багровая точка. Она летела не очень быстро, во всяком случае, мне так казалось, каким-то странным повиливающим рыскающим полетом, будто принюхивалась, прижимаясь к земле. Потом взметнулась и пропала из виду. Что-то скрежетнуло и сухо прошелестело над нашими головами, ушло в сторону дома и вдруг долбануло в дом.

Наверное, это продолжалось всего лишь какие-то секунды, может быть, даже доли секунды, но я успела не то чтобы понять — просто почувствовать, что это блеснувшее багровым и прошелестевшее нечто нацелено именно в Туманского, на освещенные окна его кабинета на третьем этаже, желтовато-теплые и громадные. Но попало оно не в окна, а чуть повыше, в подсвеченное снизу остекление фонаря на крыше, и в самую крышу.

Рвануло так, что я оглохла, охранник успел сбить меня с ног подсечкой и, раскинув руки, навалился сверху, накрывая меня Но еще до того, как над нами пронеслась раскаленная волна твердого воздуха, сдвинув машину и заставив кувыркаться собаку, я успела увидеть, как в крошеве металла и стекла вздыбилась нелепо крыша, выхлестнулись струи и рваные полотнища багрово-оранжевого и синего пламени, взлетела и стала расползаться шапка красного дыма, а свет в окнах мигнул и погас.

Почти сразу охранник вскочил, передернул затвор своего «калаша» и, матерясь, стал стрелять в сторону леса, хотя над оградой видны были только отдаленные кроны голых деревьев, тут же взвыла сирена на крыше сторожки (я и не знала, что она есть), включился и развернулся мощный прожектор на дальней вышке, и его синий луч уперся в дом, на который оседала, скрывая его, целая туча черного дыма, потом метнулся на чащобы, и вдруг туда, в ту сторону, с вышки почти беззвучно понеслись цепочки красивых разноцветных трасс.

Я поднялась с карачек и бросилась к дому. Последнее, что я успела увидеть снаружи: черный джип охраны уносился в открывшиеся ворота, на его подножке висел и орал что-то яростное Чичерюкин, в кальсонах, тельняшке на голое тело, валенках и каске на башке.

В вестибюле было темно, метались, сталкивались и что-то орали полуголые люди, воняло омерзительно горелым металлом и химией, на лестнице стояла и кашляла Элга в ночной пижамке, в руках у нее была свеча.

Я рванула наверх, в кабинет Туманского. Дверь была высажена и сорвана с петель, под ногами захрустело битое стекло, сильный ветер уже выдувал отсюда едкий дым сквозь провалы выезженных наружу окон, крыши тоже не было, сверху свисали какие-то ошметки и лохмотья и, как металлические кости, остро торчали остатки какой-то арматуры. Сильно искрили, раскачиваясь, оборванные провода, стеллажи с книгами были завалены, и я спотыкалась о книги, которые, как скользкие рыбины, покрывали паркет. Горело в трех местах: лениво вздуваясь, потрескивала штора на выбитом окне, огонь лизал бумаги на письменном столе и стену за ним, и безмятежно, будто ничего не случилось, потрескивали березовые поленья в камине.

Я приостановилась в замешательстве — помещение было загромождено битым стеклом: видно, крышу приподняло и обрушило вниз почти целиком. Толстые битые пластины его торчали остриями и лезвиями со всех сторон, льдисто отсвечивая, мелкие тонкие осколки утыкивали даже стены, и я сильно порезала руку.

Здесь все было покрыто потеками какой-то странной маслянистой копоти. И в горле першило не только от дыма, но и от мелкой, как пудра, известковой и кирпичной пыли.

Сим-Сим скорчился под опрокинутым на него креслом у камина У кресла была разворочена вся спинка, нелепо торчали какие-то щепки, ошметки обивки и щетина горелого конского волоса. Потом-то оказалось, что именно это старинное массивное кресло из мореного дуба, как щитом, прикрыло Туманского.

Когда я, поскуливая, кряхтя и напрягаясь, опрокинула его на ножки — сердце отчаянно и безнадежно стиснуло: он лежал, как-то странно и безжизненно подвернувшись, вниз лицом, и голая голова его была уже не голой, ее облепляло какое-то грязное месиво из крови и копоти, на макушке и сбоку скальпа вздувались пузыри ожогов, но он был живой, он дышал, булькая горлом и хрипя.

Я опустилась на колени и осторожно повернула его.

Лицо его было темным и серым, как глина, веки сомкнуты. Но самое дикое — из правого плеча нелепо и остро торчал, как лезвие кинжала, тонкий обломок стекла длиной почти в полметра, чистенький и прозрачный, прошпиливший материю костюма и плоть с какой-то сатанинской аккуратностью. На губах пузырилась черная кровь.

Все отлетело куда-то, унеслось, растворилось… И было уже неважным.

Важным было одно: его кровь и ему — больно!

И где они все — соратники, подельники, друзья и слуги?!

Я заорала.

Он открыл глаза, долго разглядывал меня, морщась.

— Достали они меня, Лизонька… — прохрипел он. — Видишь, все-таки достали! Такие пирожки с котятками… Ты знаешь что? Ты прости меня.

— Заткнись! — сказала я.

За спиной захрустело. Кен стоял в дверях, лощеный, изысканный, безупречный — на пиджаке ни пятнышка, крахмалка сияла белизной, он покуривал, невозмутимо разглядывая дымящееся пепелище. Ну, конечно, в биллиардной — как в бомбоубежище, туда ничего не добралось.

— Похоже, из гранатомета, а? — задумчиво сказал он. — «Муха» или «Шмель»? Да нет, полагаю, кое-что серьезнее… Может быть, даже «Фагот»? А я ведь предупреждал тебя, что-то готовится…

— Вы бы, Кен, сначала поинтересовались, жив человек или нет?! — зябко ежась, крикнула я.

— А я и так вижу. Он ведь у нас… бессмертный…

Может быть, мне показалось, но что-то мелькнуло в его голосе. Какое-то неясное, дружеское сожаление.

— Больно… О, черт! Как больно… — скрипнул Сим-Сим зубами.

И потерял сознание.

— Господи! «Скорую» давайте!

— Уже едут. Я вызвал Только не «скорую». У нас свои врачи… Специфика, таете ли… — сказал Кен. — И вообще, Лизавета Юрьевна, я бы вас очень попросил Здесь ничего особенного не произошло. Нормальный бытовой пожар в загородной резиденции. Ликвидированный собственными усилиями — Всего лишь элементарный несчастный случай! Это в его интересах. В ваших тоже.

— В моих? — не поняла я.

— Полагаю, теперь вы не собираетесь нас сызнова покидать? Это ведь так трогательно и полезно — прекрасная дева у постели почти павшего воина!

Кен уже почти не скрывал досады.

— Вы — против?

— Я умываю руки.. — усмехнулся он. — И надеюсь, когда-нибудь вы сами поймете, что именно сегодня вы могли избавиться от многих грядущих бед. Быть рядом с ним становится слишком опасно.

— Но вы же — рядом?

— Я друг, — пожал он плечами. — А что навечно. Во всяком случае, для меня.

Это был совершенно идиотский разговор — потрескивая, догорала штора на окне, ветер разносил со стола пепел от сгоревших бумаг, густо дымилось зеленое сукно столешницы, ледяной ветер заносил сквозь пробоины снежинки, на стенах проступала густая рябь от осколков, капала из моей порезанной руки на голову Туманского и смешивалась с ею кровью моя кровь, меня запоздало начинало трясти от ужаса, а Кен задумчиво курил свою китайскую сигаретку, и свет луны, смотревшей сквозь исчезнувшую крышу, делал синеватой его седую голову.

— Не шевелите его, — сказал он. — Вы же ни черта не соображаете. Могут быть переломы, внутренние повреждения, кровотечения… Я принесу коньячку…

Он ушел, и почти тотчас же возник Чичерюкин, уже в полушубке внаброс на плечах, тащил в руках автомобильный огнетушитель, спросил: «Не кокнули?», вздохнул облегченно и начал поливать пеной догоравшее.

— Кто это был? — спросила я.

— А хрен его знает… Не достали мы их! Ушли! — сплюнул он. — Похоже, знаешь, что каша варится по новой, вкрутую! При Викентьевне такого не бывало! Учуяли слабину, падлы…

— По слабым не палят!

— Много ты понимаешь, барышня! — фыркнул он. — Слабый, сильный, главное — не свой.. А чужих всех мести положено! Или хотя бы страху нагнать! Чтобы не колыхались… Я прокололся, мои мужики, чего уж тут. Но ничего, ничего… Еще не вечер! Вот увидишь!

А я и так видела — получил поддых наш безопасник, и оказалось, все его старания, вся его служба — тьфу, да и только!

ЖИЗНЬЮ ПОЛЬЗУЕТСЯ ЖИВУЩИЙ!

Начиная с той дикой ночи в конце октября время ускорилось, подхлестнулось и понеслось вскачь, словно пришпоренное безумным наездником. И навсегда пропало — во всяком случае, для меня — ощущение размеренной, безмятежной и лениво-будничной жизни. Оказалось, что все это лишь оболочка, видимость, как черный лед на нашем пруду Он выглядел крепким и надежным, особенно когда наметало снегу, но никто через пруд не ходил, потому что все знали — со дна постоянно бьют мощные ключи, пролизывают ледяную скорлупу, истончают и не дают ей окрепнуть, и лишь время от времени круглые, как язвы, полыньи, желтые пятна непромерзающих промоин показывают: не вздумай ступить, булькнешь — и с концами…

Пожалуй, впервые я поняла, что Большая Монета для людей, которые ее имут. — это еще и вечное проклятие, постоянное ожидание удара исподтишка, не просто пакости — пули или чего-нибудь похожего.

И так же впервые я содрогнулась и прониклась запоздалым уважением, когда догадалась, что Туманская существовала в режиме этого постоянного ожидания удара от тех, кто запоздал к Большой Дележке или преуспел, но остановиться уже не мог и старался оттеснить ее на зады деловой жизни или просто смести и уничтожить. Но, насколько я могла судить, она умела не просто держать удар, но и упреждала его и всегда вовремя огрызалась и переходила в атаку, и похоже, что кто-то именно из тех, кого она сокрушила, решил, что время пришло, и долбанул по Сим-Симу.

Несколько дней я думала о том, что, может быть, это возбудились Щеколдины, и весь этот ералаш — дело Зюньки, но потом поняла, что это у меня просто с перепугу, я как персона для них ничего не значу, для Сим-Сима они тоже — мелочь пузатая, и никакой связи между тем, что стряслось на территории, и тем, что они творили в городе, нету.

Наутро после долбежки я скурсировала в лес, поглядеть, что там и как. Оказывается, что неизвестные злодеи, расположившись в дубняке, пальнули по дому не с земли, а с дощатого помоста, закрепленного на сучьях на высоте метров в десять. Чичерюкин, мрачно посасывая сигаретку, следил за тем, как эти доски охранники скидывали с дерева вместе с какими-то оптически-боевыми железяками, а у его ног валялась здоровенная закопченная ствол-труба военного цвета.

Припорошенная снегом палая листва была затоптана, чуть поодаль валялась наскоро сколоченная лесенка, по которой эти сволочи влезали на верхотуру, а Чичерюкин вертел в руках порожнюю бутылку из-под водки. Еще пара пустых бутылок валялась на земле, и их обнюхивала служебная овчарка. Оказалось, что след она взяла еще ночью, но довела только до проселка, где эти гады сели в ждавшую их машину С земли дома не было видно, только ограда, но с верхотуры, конечно, просматривалось все. Напрямую отсюда до дома было почти полкилометра, но всадили они точно.

— Чуть бы пониже, не в крышу, а в окна — и «Умер наш дядя, а тетя рыдала…», — злобно сплюнул Чичерюкин. — Эта хреновина в Чечне опробована, от любого танка — зола! Согласно принципу реактивного движения. Судя по тому, сколько выжрали, их тут не менее трех голов кувыркалось. А вмазали лихо, видать, не впервой… Спецы! «Кубанская», видишь, а закусывали докторской… Мерзли, значит, дожидаючись. А курили «Петра Первого», с фильтром…

Он бросил бутылку под ноги.

— А зачем так? — удивилась я. — Снять надо же отпечатки пальцев…

— Ты поменьше про Шерлока Холмса читай. Проверено. Нету тут никаких отпечатков! — усмехнулся он — Судя по всему, заезжая бригада. Гастролеры. Исполнили арию — и с концами! Может, уже где-нибудь в Сочах цинандали кушают…

— Если заезжие, как же они знать могли, что Туманский именно на месте, да еще точно — в своем кабинете? — удивилась я.

— Понимаешь… — кивнул он. — Вот и у меня от этого самого — сплошная мозговая чесотка… И так выходит, что сидит где-то в нашем гнездышке какой-то дятел, постукивает. Протечка вышла, Лизавета… Мой прокол!

Он говорил сдавленно, негромко и был совсем не похож на себя прежнего — грубого и уверенного.

Но действовал он стремительно — в двадцать четыре часа вышиб почти всех прежних охранников, сменив на новых парней из какого-то московского частного охранного предприятия, установил жесткий проверочный режим для каждой автомашины, въезжающей на территорию, для чего обзавелся очень дорогой спаниелькой, натренированной в питомнике на запах пластита и иной взрывчатки, которая постоянно дежурила на воротах и ежедневно по утрам обходила дом и нюхала все углы от биллиардной, кухни и до туалетов, и теперь круглосуточно территорию по периметру с внешней стороны объезжали вооруженные патрули на финских снегоходах, оснащенные приборами ночного видения.

Как-то я услыхала, что для Сим-Сима заказан новый «мерс», очень дорогой, бронированный, почти президентский, но на фирме в Германии на эти автомобили большая очередь, в связи с заказами от всяких арабских шейхов, чернокожих монархов и диктаторов и прочих кокаиновых королей. Но в основном — от россиян, таких, у которых задницу подпекает, но которые могут платить почти столько же, сколько те же шейхи.

Туманскому пока «мерсы» были не нужны, ни прежний, ни новый. В каком-то закрытом военном госпитале в Москве, куда его увозили в ту ночь и куда меня не допустили, он пробыл всего неделю, потом его вернули на территорию, но уже не на носилках, а самоходом, и он, грузно опираясь на палку, шипя от боли и ругаясь, проковылял в спальню и засел там, только приказал поставить компьютер и телефоны. Плюс, конечно, портативный бар-холодильничек с выпивкой.

Сим-Сим выглядел жутко: обожженная и подранная голая голова была пятнистой и разноцветной, в пластырях и наклейках, в розовых отметинах подживавшей молодой кожи и коричневых корочках на содранных местах. К тому же башку ему густо промазали какой-то желтой мазью, и она лоснилась, как у тюленя, только что вынырнувшего из воды. Стеклянный осколок, пробивший его правое плечо, проник глубоко, но, к счастью, до легкого не достал и прошел в каких-то миллиметрах от артерии, но рана была глубокой и заживала плохо, так что сквозь бинты еще торчали идиотские дренажные трубки, и приглашенная медсестра, поселившаяся у нас, дважды в день делала перевязки и вгоняла лошадиные дозы антибиотиков. Когда его вышвырнуло из кресла и оно падало на него, накрывая сверху, он сильно ударился коленом о литую каминную решетку, и коленная чашечка треснула, так что теперь он щеголял гипсовым наколенником и обходиться без палки или костылей не мог. Что его больше всего и бесило.

Во время взрыва он кокнул свои обожаемые стеклышки и теперь носил большие очки в массивной оправе, которые ему не шли и в которых он становился похожим на филина. Лицо ему, конечно, отмыли, но из-за мелких порезов и ссадин он бриться не мог, и его возраст вдруг явственно обозначила густая, совершенно старческая неряшливая седая щетина, лишь кое-где пробитая рыжими волосиками. К тому же во время взрыва этого мощного дерьма его так долбануло волной и звуком, что он оглох. Почти начисто. Мне сказали: это что-то вроде контузии и пройдет со временем. Но пока ничего не проходило, и он орал так, словно командует парадом на Красной площади.

Я орать не могла, к тому же были вещи, о которых не стоило громыхать на весь дом, чтобы слышали посторонние.

Он это сразу же сообразил, и мы стали переписываться, используя блокнотик. Лишь иногда он присматривался к моим губам, пытаясь понять, что я говорю, криво ухмылялся и хватался за шариковую ручку.

В первый же вечер, когда его вернули из госпиталя, я написала: «За что и зачем ты меня вышибал?»

«Спящий в гробе — мирно спи, жизнью пользуйся, живущий!» — ответил он.

«Не виляй!»

«Меня „заказали“».

«Кто?»

«Еще не знаю. Есть „братки“. Есть другие. Много».

«Я с тобой. Всегда».

«Зачем?»

«Идиот!» — написала я.

— Дура! — заорал он.

Медсестра, возившаяся со шприцами в дальнем углу спальной, перепуганно ахнула и оглянулась.

Но мы уже ржали, стукаясь лбами.

Наверное, для того, чтобы понять, что для тебя значит человек, нужно вот такое — когда его могло не стать и он больше бы не был. Все мои закидоны и соображения куда-то улетели, растворились в этом каком-то новом счастье — он есть!

И все стало совершенно иным, все приобрело совершенно другое, неизвестное раньше значение. Каждый день, каждый час, каждая минута теперь для меня были просто драгоценными, и, кажется, я впервые поняла, что любить — это прежде всего не брать то, что щедро и безоглядно дают тебе, но отдавать. Всю себя, до донышка, не задумываясь, что там в остатке, ничего не оставляя на завтра, ничего не просчитывая и не прикидывая. Кажется, я мощно и безоговорочно поглупела, просыпалась с ощущением какого-то бесконечного солнечного праздника, ликования и ни от чего не уставала, как будто меня подпитывал какой-то новый источник могучей, неиссякаемой силы.

Элга посматривала на меня с неясным удивлением, но как-то за завтраком не выдержала и сказала:

— Это явление метеорологическое, климатическое или гинекологическое?

— Что именно?

— Я вынуждена признать, что вы похорошели. — Она задумчиво выпустила перед собой струйку табачного дыма и рассекла ее пальцем. — Распустили лепестки, как майская розочка, несмотря на то что скоро Рождество. От вас исходит запах улыбки. И я уже не наблюдаю шипов и колючек, которые недавно вы мне не без успеха демонстрировали. Вы припрятали клыки и втянули когти.

— Очевидно, меня хорошо и вовремя кормят и дрессировщик неплох! А?

— Кажется, вас готовят к большому аттракциону? И когда вы полагаете выйти на манеж в нашем идиотском цирке?

— Понятия не имею…

Элга унюхала точно — Сим-Сим явно переводил меня на какой-то новый уровень. И по-моему, все это было как-то связано с ночной бомбардировкой. Во всяком случае, вел он себя со мной совсем не так, как раньше. Сам он в Москву не выезжал, да и не смог бы, пока не залижет свои героические пробоины и ожоги, тем более что это бы вызвало ненужное любопытство (шухер в доме подавался как взрыв бытового газа в одряхлевшей системе, которая дала протечку), ремонтники в три дня накрыли крышу новым стеклянным колпаком, и снаружи дом уже смотрелся так, словно ничего не случилось.

В самом кабинете работы было невпроворот, я как-то заглянула, и новое остекление мне не понравилось, оно было тонированное, дымчатое и меняло цвет и прозрачность в зависимости от солнца, пригашая яркость; от этого казалось, что это не комната, а аквариум, заполненный зеленоватой водой. Окна ставили новые, с тройным остеклением, бронированные. Кажется, бронированным был и колпак.

Туманский вышибал меня в главный офис каждое утро, составлял писулечки, что и как я должна делать и с кем встречаться в течение дня, я вымачивалась и не успевала каждый вечер возвращаться из Москвы, и как-то так вышло, что я стала застревать там на недели и приезжала к нему только по выходным.

Сим-Сим настаивал, чтобы я использовала под постой их квартиру на Сивцевом Вражке, но я наотрез отказалась переступить тот порог без него, а если честно, просто боялась еще одной встречи с Ниной Викентьевной и что-нибудь нарушить в квартире, где они жили вместе В общем, решила, что так — честнее.

Так что застревала я на ночь в Москве в номерке нашего постоялого двора, там было не роскошно, но мне и нужно было. койка, чтобы рухнуть, умывалка с зеркалом и душем и шкаф под барахлишко.

Самое смешное — я обзавелась личным телохраном. Оказывается, этого потребовал Сим-Сим. Парень прилип ко мне как банный лист, симпатичный битюжок с совершенно детским личиком и безмятежными глазами, чуть меня моложе. Он был мастером по рукопашному бою, кончил какую-то спецшколу для телохранов, звали его Дима, он отличался совершенно чудовищной молчаливостью, и только изредка я от него слышала: «Туда можно», «Туда нельзя», «Допустимо» и «Не положено». Если честно, работы у него не было почти никакой, Туманский напрочь мне запретил светиться в Москве, я послушно отклоняла все и всяческие приглашения и даже не поддалась Кену, который один раз хотел затащить меня в какой-то новый китайский ресторанчик на акульи плавники и еще что-то трепанговое, а во второй раз раздобыл билеты на показ мод с участием Наоми Кэмпбелл, прилетевшей на один вечер в Москву.

Мне было как-то не до мод, все, что удивляло раньше, было, в общем, шелуха, и только, теперь я по-настоящему, но, конечно, не до конца, стала представлять, чем и как рулила Туманская.

Ее главный офис на Ордынке был расчетливо скромен и ни с какого боку не походил на новомодные главные штабы других фирм и корпораций, псе эти навороченные высоченные строения с псевдокремлевскими башнями и куполами на макушках чуть ли не в поднебесье. Ни на воротах, ни на главном входе в старинный не то купеческий, не то дворянский двухэтажный особнячок с пристройками даже официальной вывески не было. Двор был хорошо вымощен брусчаткой, колонны, небольшой портик, стены, крашенные в традиционные московские желтоватые тона, все теплое, уютное, чистенькое, но и только.

Все остальное было продуманно разбросано по разным районам Москвы под разными вывесками и, казалось, не имеет между собой никакой связи: где-то в Перове был коммерческий банк, возле Рижского вокзала — аналитический и вычислительный центр с мощным штатом программистов и прочих спецов, в Мытищах — транспортная фирма, занимавшаяся междугородними и международными перевозками и имевшая больше двух сотен автотягачей и фур к ним, в основном «вольвовских», под Подольском в цехах какой-то бывшей номерной «оборонки» собирали из деталей, завезенных россыпью из каких-то Индонезии и Малайзии, классные компьютеры, где-то на Москве шустрили по продаже квартир некрупные риелтерские фирмочки, работали пара оптовых баз по продовольствию и мебельные салоны.

Было еще много всего, и не только в Москве, чего я не могла сразу охватить взглядом, но главное, что все это существовало, крутилось, набухало Большой Монетой под разными вывесками, разными именами и фамилиями и на первый взгляд не имело ничего общего с особнячком на Ордынке, и, пожалуй, только считанные и особо доверенные люди знали, что за всем этим скрывают себя Туманские, но, в общем-то, именно она, Нина Викентьевна. У нее был какой-то особенный нюх на удачу, она не боялась рисковать и как-то умудрялась держать все это хозяйство под присмотром.

В этом особнячке и был мозговой центр, куда все стекалось и где принимались судьбоносные решения.

Конечно, на Москве знали, что Туманская — дама при деньгах, потрошили ее как меценатку и покровительницу сирот и пенсионеров, она светилась на приемах, включая дипломатические, но, думаю, никто и не догадывался, как она вкалывала и каких размеров достигла бы ее империя, контуры которой уже обозначались, если бы не та дурацкая и нелепая ночь в июне возле старой порушенной церквухи. Когда оказалось, что она прежде всего женщина и все, что она собирала и выстраивала, просто труха и дребедень по сравнению с тем, что ее ожидало. И она рассталась со всем этим решительно и бесповоротно, не унижая себя трусливым ожиданием конца, болью и немощью.

Или боли уже были, и немощь накатывала, и она глушила боль выпивкой и наркотой? И то ее ночное бегство было как прыжок с поезда на полном ходу"? Отчаянный и безоглядный?

Чего-то очень важное о ней я все еще не могла понять, что-то ускользало, но одно я знала точно: я бы так никогда не смогла. В том, как она поставила точку, было все-таки что-то неженское. Слишком логичное, просчитанное и точное, безукоризненно задуманное и хладнокровно исполненное. На что не каждый мужик решится.

Насколько я изучила сильную половину человечества, гусары и рыцари отечественного разлива в основном вымерли, ни один из тех д'Артаньянов и Бельмондо, которых я знала, по собственной воле из жизни бы не ушел ни в коем разе, даже если бы его опустили до положения слизняка, а что касается чисто физической боли, то в этом любая женщина даст сто очков любому Шварценегеру (одни месячные чего стоят), а уж как они боятся врачей! Смешно вспомнить, но даже моего доблестного Панкратыча я водила к дантисту рвать зубы за ручку.

Кабинет Туманской, в который я наконец не без робости вступила в московском особнячке, был точной копией ее кабинета на территории. И если не считать, что он был раза в два больше и в нем был белокаменный камин и пушистый ковер на полу, тут было то же самое: большой письменный стол, стоявший в углу, и приставные стеллажи и столики, загроможденные машинерией, кресло на колесиках, накрытое хорошо выделанной рысьей шкурой, часть коллекции сувенирных куколок, даже два деревца-цветка в напольных японских вазах были такие же, с лакированными листьями, гроздьями сиреневых цветов, которые пахли лимоном и свежестью. На этот раз я ничего выкидывать не стала. Кен был прав: с мертвыми не воюют.

От загородного кабинета этот все-таки немного отличался: одна из стен от пола до лепного потолка была сплошь завешана экзотическими масками божков и прочих уродов из красного, сандалового и эбенового дерева, привезенными Туманской из своих поездок, были даже стрелы, копья и щит из серой шкуры, какие-то засушенные тыквочки и здоровенный бубен. И от этого в обстановке было что-то шаманское.

Вот я и шаманила здесь вместе с Вадимом с утра до вечера. Бывший помощник Туманской, по-моему, не очень понимал, какая роль мне предназначена Сим-Симом во всей этой системе, которую между собой все называли «Структура», да я и сама этого не могла понять, но был любезно-исполнителен, вежлив и сразу же посоветовал мне установить в кабинете мощный кофейный агрегат, чтобы не гонять за черным кофе на первый этаж.

Год заканчивался, и изо всех филиалов, отделений, фирм и фирмочек валом шли предварительные годовые отчеты, и мы с ним потихоньку утопали в потоках цифири, которые беспрерывно выбрасывал факс или доставляли тихие курьеры. Были дела, выбивавшиеся из текучки, в основном по кредитам и, конечно же, налогам, но я еще плавала в этих областях, как дитя.

Было похоже, что Сим-Сим швырнул меня в глубокие воды, как человека, не умеющего плавать, и даже особенно не интересовался, как бултыхаюсь и сумею ли выплыть.

В общем-то, все, от главбухши Беллы Зоркис до канцеляристок-девиц и того же юридического гения в пиджаке, обсыпанном перхотью, были внешне дружелюбны, но это была только оболочка, под которой скрывалось насмешливое удивление: что это за дылда вторгается в запретные области, с каких таких пирогов, и вообще — что все это означает? И еще я всей кожей ощущала, что меня не просто ежедневно, а ежечасно оценивают, обсуждают и сравнивают с Туманской, где-то за моей спиной шелестят и перетекают из уст в уста злорадные и просто враждебные шепотки, и если в загородном доме мне уже прилепили кличку «Подкидыш», то она пришла вместе со мной и сюда.

И даже деликатный Вадим время от времени как бы случайно давал понять, что то, что я среди них, расценивается как очередной бзик Сим-Сима, который с чего-то решил ввести свою постельную подружку (а это было известно прекрасно) в курс дел, которые ее совершенно не касаются.

Я сцепила зубы, не заводилась и помалкивала, лишь время от времени изображая крайнюю степень тупости, и задавала наивные вопросики, ответы на которые уже и сама прекрасно знала.

Пожалуй, это было самое правильное — казаться гораздо примитивнее и глупее, чем ты есть на самом деле. Каждая из самых затюканных шестерок в особняке чувствовала себя мудрее меня и снисходительно старалась помочь.

Первым меня раскусил Вадим. Это когда после дедуктивных размышлений я вычленила и составила списочек главных конкурентов Туманских, то есть персон и структур, с которыми она и он схлестывались подковерно то и дело, и сказала:

— Помогите разобраться! Если это враги, то во что они уже успели вцепиться, во что — собираются и на каких полях пойдут сражения? Чего ждать-то?

— Это вы сами вычислили? — удивленно глянул он.

— Это — не все?

— Конечно. Но в основном все точно. Видите ли, Лизавета Юрьевна, после смерти Нины Викентьевны, увы нам, вся эта шарашка необыкновенно сплотилась, врубила все мощности и возможности, и наезды идут уже беспрерывно. У нас пытаются перехватить кое-какие финансовые потоки, пытаются оттеснить от «трубы», я имею в виду нефть, начали втихую скупать акции и уже отыграли табачную фабричку на Урале. Вышибли нас оттуда и перепродали «Филиппу Моррису»…

— Давайте-ка точнее…

Он долго с интересом разглядывал меня, покуривая, и потом спросил:

— С чего вы из себя дурочку-то строите, Басаргина?

— Ах, друг мой любезный… — закатила я глазки. — А что еще остается делать одинокой беззащитной затюканной девушке? Когда вокруг все такие умные?

— Ну, вы финик, Лизавета! — одобрительно сказал он. — Можно на «ты»?

— Валяй!

В общем, я пробила первую брешь, и мы задружили.

Туманский вел себя странно. Так, словно его уже ничто не интересует. Выздоравливал он трудно, из спальной почти не вылезал, только вел какие-то бесконечные телефонные переговоры, в смысл которых меня не посвящал, и когда я в последний раз его видела за городом, они вместе с Гришкой запускали в спальной игрушечную железную дорогу, очень до" вольные друг другом.

Сим-Сим лежал на ковре, орудуя пультом, Гришка сидел у него на спине и вопил от восторга, а по игрушечным рельсам ездили несколько составов, пассажирских и товарных, ныряли в туннели и проносились по мостам, посвистывая и трубя, загорались и гасли огоньки светофоров, и игрушечный начальник станции брал «под козырек». Гришунька уже называл его «дед Сеня», и, по-моему, по степени восторгов от игры они ничем друг от друга не отличались. Я даже испытала некоторое ревнивое чувство, когда мой парень заорал:

— Мама Лиза, не мешай… Мы, блин, играем! Ночью я пожаловалась Сим-Симу на мои московские проблемы, на то, что до сути дел приходится, в общем, добираться самой. Он слушал молча, потом сдвинул стенную панель, за которой оказался небольшой встроенный в стену сейф, набрал код и открыл его. В сейфе были лишь десятка три одинаковых папок с бумагами. Оказалось, что это досье, персональные. Большая часть из них относилась к противникам Туманских, к врагам, значит, но несколько папок были посвящены биографиям и деяниям и ближнего окружения, то есть друзьям; Кену, Чичерюкину, Вадиму, еще кое-кому и даже Элге!

— Господи, а это-то зачем? — удивилась я. — Это же — свои!

— Своих сейчас не бывает, — нехотя сказал он. — Сегодня свой, завтра чужой И наоборот. Это все — ее работа! Погляди, тебе это полезно.

Я включила ночник, уткнулась в папки. Да так и просидела до утра. Содержимое было не просто увлекательным, иногда смешным, иногда страшным.

Несколько персон я знала только по громким фамилиям и передачам «Герой дня» по ТВ. Я не знаю, как это добывала и как использовала Туманская (в конце концов, у них была и служба разведки), но в этих досье персоны представали голенькими, в них было все подробности о том, что эти люди тщательно скрывали, включая грехи молодости и тайные пристрастия, начиная от запоев и кончая вычеркнутыми из официальных биографий судимостями, номерами анонимных счетов в банках, перечнями недвижимости, суммами взяток, даваемых и получаемых, и даже списками наград и званий, полученных ни за что.

Я удивилась количеству тайных «голубых», мощи их сообщества, тому, как они втихую подсаживают и поднимают друг дружку все выше и выше, так что создавалось впечатление, что самая успешная карьера на Москве — карьера педика. И так далее и тому подобное. В сейфе были и две видеокассеты, но смотреть я их не стала.

Было такое ощущение, что я заглянула в какой-то тайный скотный двор. И еще — мне почему-то было жалко этих людей. Одно дело, когда их ведет на своих веревочках из небесных пределов глумливый Главный Кукольник, который знает все о каждой куколке. Но другое дело, когда за эти веревочки дергает такая же куколка, исполняя роль судьбы и заставляя их двигаться и плясать так, как нужно ей.

И пожалуй, я впервые задумалась над тем, что Нина Викентьевна была не только запредельно умна и талантлива в своих предприятиях, она была очень жесткой, даже жестокой женщиной, раз умудрилась собрать такое, она могла расчетливо и безжалостно заставлять этих бедолаг делать то, что нужно ей и ее делу…

И кажется, к своим тридцати семи годам она узнала не только об этих людях, но и вообще о человеке что-то такое, что было выше понимания для такой дуры, как я. Во всех этих досье было что-то от мертвецкой, когда человека на части разбирает совершенно циничным и бесчувственный паталогоанатом.

Сим-Сим что-то почуял, и, когда мы завтракали, а я безучастно сидела, бледная, с провалившимися от бессонной ночи глазами, он похлопал меня по руке и сказал:

— Мерзко, да? Успокойся… Это никогда не пускалось в ход по-настоящему. Я ведь тоже к этому руку приложил. Собирал, как говорится, по зернышку. Но она ни разу, запомни — ни разу не использовала эти закрома для того, чтобы что-то пробить, провернуть, сыграть по-крупному. Это бы означало — стать на один уровень… с этими и уже ничем от них не отличаться.

— Зачем же тогда надо было все это добро копить?

— Последняя линия обороны, — серьезно сказал он — Последний редут, арсенал, боезапас… На крайний случай, который, к счастью, так еще и не произошел! Многие из этих типов догадываются, а кое-кто даже точно знает — у нас это есть. Вот ей и дали существовать. И работать. И никаких наездов всерьез. Такой вооруженный нейтралитет. В общем, нейтральная зона. По крайней мере была.

В этот раз Сим-Сим посоветовал мне побывать на презентации на военном аэродроме в Жуковском «В целях самосовершенствования, — ухмыльнулся он. — В общем, приглядись!»

Кен удивился, что мы с Вадимом собрались сопровождать его, но ничего не сказал.

Было жутко холодно, возле ангаров по бетонке мело сухим снегом, и низкое солнце висело негреюше, как желток. Деловых людей, наехавших из Москвы в своих лимузинах, на поле не пустили и свезли к ангару в трех военных автобусах.

Знаменитая авиафирма представляла публике модификацию такого же знаменитого боевого вертолета, охотника за танками и все такое, отличившегося еще в Афгане. Предполагалось, что деловые люди раскошелятся и отстегнут энные суммы на производство этого чудо-оружия, существовавшего покуда в единственном экземпляре, поскольку наша доблестная, но тем не менее обнищавшая героическая армия, лишенная бюджетной подкормки, освежить себя такими вертолетами и показать флаг всяким НАТО и «Сикорским» пока еще не может.

Вертолет стоял перед ангаром, зелененький такой, а перед ним на бетонке были выложены, как блестящие металлические сигары, стрелы и тому подобное, все те бомбы, ракеты, ленты со снарядами и иные смертоубийственные штуки, которыми вертолетчики будут пулять в гипотетического противника.

Авиагенерал с багровым от холода лицом сипло объяснял, какая это уникальная, способная исполнять уже и ночные полеты и напичканная электроникой замечательная фигня, показывающая немыслимую дальность и мощь, но, на мой взгляд, это был просто нелепый урод, похожий не то на тощую рыбу, не то на сушеного саранчука. Кабина была двухместная, и оба пилота в шлемах и в теплой одежде постукивали унтами и прыгали, чтобы согреться.

Я тоже мерзла в своей укороченной полушубейке и ругала себя за то, что решила форсануть и обулась в ботинки, а не теплые сапоги и нахлобучила на макушку меховую берегку, хотя у меня и был теплый оренбургский платок.

Деловые люди, в отличие от меня, были оснащены шубами, пальтуганами до пят и пыжиковыми ушанками. Они ползали вокруг вертолета молча и деловито.

Здесь, конечно, были не первые банковские и фирменные персоны, но Вадим кое-кого знал и нашептывал мне:

— Вон тот хмырь — господин Алюминий! Тетка — синьора Клизма! В общем, фармацевтика, аспирин и прочее… Толстяк — мистер Газ! Ну, эти два молодых сперматозоида — «Бета-банк»! А вон те — консервщики из Хабаровска! В общем, сплошные «Амурские волны»! А вот этого запомни, видишь, бородатого. похожего на козла… Сэр Никель… Только знаешь, чем это кончится? Ни хрена они не дадут! В ладоши похлопают, водочки на халяву тяпнут — и с концами!

В общем, так и вышло. Пилоты влезли в кабину, вертолет заревел турбинами, раскрутил ротор и рванул в небеса красиво, без пробежки. Минут двадцать кувыркался, замирал, летал чуть ли не задом наперед. И ничего уродливого в нем, летающем, уже не было. Даже наоборот.

Потом сел точно туда же, где и стоял. Все вежливо похлопали и потянулись в ангар. В ангаре было пусто и так же холодно, как и снаружи, а на железных столах стояла водка и лежали сиротские бутербродики с докторской колбаской и селедкой. Водку пили из картонных стаканчиков. Мне стало жутко жалко нашу армию.

— Слушай, а мы не можем отстегнуть им сколько-нибудь миллионов?.. — сказала я Вадиму. — Она ж все ж таки летает, эта хреновина?

— Ты что, опупела? — сказал он. — Кто ж ее купит? Ее еще сертифицировать надо, на рынок выводить… А эмираты уже и так нашими вертушками и стрелялками затарились…

— На вас обращают внимание, — тихо сказал мой телохран из-за плеча.

А я это уже я сама замшила. Возле Кена стояли какие-то люди и что-то спрашивали, показывая на меня глазами. А он вежливо отвечал. Авиагенерал что-то громыхал про обороноспособность, но его не особенно слушали, и едва он кончил толкать речугу, как все эти приглашенные кавалькадой двинулись в мою сторону. И оказалось, что — «Матильда в центре всех событий!» — они все жаждут увидеть меня, познакомиться и обменяться визитками. Я растерялась, а Кен только покуривал и загадочно ухмылялся. Получалось так, что я если и не Туманская, то представляю семью, и все просто растекались в счастии меня лицезреть к выражали надежда что это — лишь начало… Долговременного знакомства и вероятного сотрудничества.

А фармацевтическая леди, так та просто обдала меня какими-то жуткими духами и защебетала о том, что по средам у нее в доме приемы — концерты древнеславянской музыки, исполняемой на рогах, бубнах и свирелях, и она будет просто счастлива…

Я ни фига не понимала.

И только позже сообразила, что навел на меня внимание всех этих типов именно Кен. Который и сказал мне:

— Презентация вертолетов их мало волновала. Их уже давно интересуете вы. Москва, знаете ли, в общем, большая деревня. Слухи, сплетни, подковырки… Никто не знает, куда исчез Семен, никто не знает, кто в действительности берет в руки дело… Я просто оказал вам услугу, Лизавета Юрьевна! Это был удобный момент. Нужный им человек в нужное время и в нужном месте.

Я не знала, что делать: обругать его или поблагодарить.

Но когда дозвонилась до Сим-Сима и рассказала ему, что случилось, он долго молчал и только потом зло сказал:

— Кто его просил? С ума он сошел, что ли? Рано, слишком рано.. — Что — рано?

— Все — рано! — заорал он и отключился.

Думаю, все, что произошло потом, было как-то связано с моим вертолетным спектаклем, на котором я впервые засветилась на публике.

В два часа ночи из-за города Клецов пригнал за мной «мере» Сим-Сима. Он разбудил меня в моем номерке, и я испугалась, не случилось ли чего с Гришкой. Оказалось, что с Гришкой все в порядке. Но Сим-Сим приказал доставить меня к нему немедленно. Когда я осведомилась, здоров ли Сим-Сим, Петюня ухмыльнулся:

— А что с ним сделается? Его даже гранатомет не берет! А про все остальное — у богатеньких свои причуды!

Димка-телохран был в отлучке до утра, так что ехали мы вдвоем с Клецовым.

Я хотела сесть рядом с ним, но он ощерился и сказал:

— Назад! Прошу в салон… Рядом с водилой вам не положено по чину, мадам!

— Ты только не лопни от злости, Петюня. — ласково сказала я. — Забрызгаешь своим дерьмецом экипаж, потом отмывай его…

— Прошу занять положенное место! — не поворачивая головы, заявил он.

Я заняла.

Он гнал «мерс», согнувшись над баранкой и оскалившись как дикий кот. Всю дорогу промолчали.

Я поглядывала на его отражение в зеркале заднего вида — он подсох, исхудал еще больше, и седины в его ежистой прическе прибавилось, видно, он недавно постригся, и она торчала вразнобой иголками, как щетка. В общем, мы с ним были все время рядом, но я не сталкивалась с ним давно и не без удивления отметила, что я, кажется, умудрилась забыть о том, что он существует. На этот раз на его безукоризненной форменке галстука не было, вместо него горло в распахе рубашки прикрывал мягкий пестрый шарфик, явно не мужского типа, в оранжевых цветочках, и я вдруг подумала, что, наверное, у Клецова появилась девица и это — ее подарок. И сама удивилась, что мысль об этом почему-то больно кольнула. Выходит, мало мне Сим-Сима и обязательно должен быть еще и Петро? Ощущение было дурацкое, как будто кто-то без спросу воспользовался моей личной зубной щеткой или натянул мои любимые чулки.

Клецов гнал автомобиль как безумный, шипованная резина свистела, пожирая трассу, деревья размазывались за окнами серыми и черными полосами, встречные машины проносились, взрываясь гулом, как снаряды. В машине было темно, и лишь огоньки от приборов на панели управления то красными, то зелеными точками отражались в его оцепеневших зрачках, и иногда мне казалось, что он не видит дороги, будто ослеп.

Когда «мерс» взвизгнул покрышками по наледи, вильнул и обошел какой-то трактор с прицепом, я вскрикнула:

— Ты что, псих? Угробить меня хочешь?

— Давно пора, — заметил он, головы не повернув. И на этом наша дискуссия завершилась.

Мы влетели на территорию через час десять минут после того, как отчалили с Ордынки, и, по-моему, это было рекордом.

— На метле ты прилетела, что ли? — лениво удивился Сим-Сим.

Я нашла его на кухне. Он сидел в домашнем халате, в тапочках на босу ногу, к его загривку была приспособлена черпая косынка, в которой он держал на весу все еще побаливавшую правую руку. Он играл с Цоем в шахматы. Вернее, делал вид, что играет. Кореец тоже делал вид. Его сверхузкие гляделки закрылись совсем, как у крота. А в кармане белой куртки на груди торчала нечищеная морковка. Оба были пьяны до изумления. То есть в дымину.

Кроме шахматной доски, на которой вместо пешек стояли рюмочки, на столе между ними стояло блюдо со здоровенным судаком в маринаде, частично уже слопанном. По-моему, они путали доску с блюдом, потому что в пасти судака торчал чей-то ферзь. Впрочем, кое-какие фигуры были и в кастрюле с квашеной капустой, в которую они время от времени запускали лапы.

Трескали они не водку, а что-то совершенно чудовищное — цвета детского поноса, полупрозрачное, из опорожненной наполовину трехлитровой бутыли, оклеенной красными флажками с желтыми иероглифами. Но самое гнусное — в бутыли плавала небольшая гадючка с развратным голым пузом и плоской головкой.

— О, господи! Что это такое?! — завопила я.

— Это? — Сим-Сим задумчиво уставился на бутыль и пояснил:

— Эта штука называется «Поцелуй удава»! Ис-сключительно для членов Политбюро где-то там у них, в священном городе Тяньаньмынь… Или Пхеньян. В общем, это не важно! Эту штуку даже императору раз в год давали! По спецталонам! Сто травок, тридцать три корня и одно пресмыкающееся… Специальное! Там, внутри… Не бойся, оно не кусается!

— Я, кажется, сама сейчас кусаться буду… — сказала я. — С чего это вас повело?

— У нас мальчишник! — твердо заявил Сим-Сим. — Я — мальчик. Цой — мальчик. Цой — ты мальчик?

Повар встал, вскинул руку, как эсэсовец на параде, и заорал что-то совершенно непонятное. По-моему, это было по-китайски. А может быть, по-корейски. Звучало это так, будто по куче тарелок проехал трактор.

— Что он орет? — спросила я.

— По-моему, это тост! За мое здоровье! — сказал Сим-Сим. — А может быть, за твое? Знаешь, он тебя любит! Я, кажется, тоже… А впрочем, не уверен! Тяпнешь?

— Зачем я тебе нужна? — психанула я.

— Не помню. — Он как-то странно захихикал. Повар запел что-то военное. Это было уже совершеннейшее безобразие, я обиделась и ушла. Но в знак протеста не в спальню, а в свою светелку.

Тут появилось кое-что новое. На кровати лежала большая плоская картонка перламутрового цвета, перевязанная синей лентой. В картонке оказалась легонькая, почти невесомая, английская шуба из чернобурки с серебряной сединой, с неснятыми ярлыками фирмы и салона. Ласковый длинный мех пах новизной и пушисто отсвечивал.

Я не удержалась и влезла в шубу. Попадание было совершенно точное по размерам, будто ее шили на меня. Шуба была скроена колоколом, длиннющая, до пят, с громадными, как муфты, манжетами, но небольшим невысоким воротом. К шубе прилагался пристежной капюшон, он же шапка, он же капор, из такого же ореольно-невесомого, матово-черного, с чуть заметным бурым оттенком, кое-где переходившим на кончиках в серебро, лисьего меха. Модель была супермодная, с тем чуть заметным намеком на средневековье, которым щеголяют именно британцы. В ней было что-то от коронационной робы королевы Елизаветы. Я не удержалась и покружилась еще разок. Полы раздулись и потом мягко обвили мои ноги.

И все было бы прекрасно, если бы не записка от Элги, лежавшая на подзеркальнике «Вам надлежит быть полностью готовой к 6 часам 40 минутам (утра!)».

В общем-то, я не совсем дура и догадывалась, что меня ожидает. Очевидно, нет ни одной нормальной женщины, которая не предчувствует этого, главного дня. Которого она ждет, к которому готовится. Но в том, что происходило здесь и сейчас, было что-то гнусное и обидное.

Они все решили без меня — Сим-Сим. Элга и — кто там еще?

Даже что именно мне надевать. Потому что здесь еще были упаковки, картонки и даже пластиковый чехол в шкафу, в котором отвешивался строгий английский костюм темно-серого, благородно-мышиного цвета, с узкой и длинной юбкой до щиколоток и боковыми разрезами, чтобы шаг был свободным. Жемчужного цвета кофточка с небольшим жабо, тонкие перчатки, шарфик в тон, новая сумка — красно-коричневая, на узком и длинном ремешке, с серебряным замком и застежками — Элга Карловна не забыла ничего. И в этом было что-то унизительное, как будто меня, как породистую кобылу, долго, продуманно и старательно, не забывая вовремя подрезать копыта и подковывать, скармливали отборными овсами, отпаивали теплым пивом, чистили, холили, лелеяли, гоняли на корде и проверяли на тренировочных пробежках — и вот наконец решили, что меня можно выпускать в первый публичный заезд на скачках, не боясь, что я могу опозорить высокую репутацию его фамильной конюшни и лично самого владельца…

Я отшвырнула ногой шубу в угол, села к зеркалу, закурила и заплакала. Я до сих пор не знаю, что я оплакивала. Вряд ли то, что первая брачная ночь будет для меня далеко не первой. В этом смысле сейчас любая мочалка из седьмого или восьмого класса может дать мне недосягаемую фору.

Наверное, я плакала от того, что у меня не было, нету и уже никогда не будет той смешной и трогательной, но кажущейся неизмеримо важной хлопотни, которая предваряет каждое нормальное бракосочетание. Это когда с подружками (я бы согласилась даже на Ирку Горохову) обсуждается, какое именно платье сшить или купить, дабы оттенить белоснежность предполагаемого целомудрия, что делать с шляпкой, а главное, с фатой — полной вуалью или вуалеткой? Какие будут кольца — из ювелирки или заказные, какими — перчатки и мемориальное бельишко, сколько и каких гостей приглашается на выпивалище и едалище, где и как будет это происходить, кто и что будет свадебно дарить, так чтобы не оказалось с десяток лишних электроутюгов или кофемолок, кто займется цветами, кто будет отвечать за торжественный экипаж с эмблемными кольцами на радиаторе или на крыше и каким он будет — ограничиться ли отечественной «Волгой» или заказать белый «роллс-ройс» с наворотами..

Эти рыдания для меня были полной неожиданностью. Я-то всегда считала себя совершенно не похожей на других, испившей из высокоинтеллектуальных источников, совершенно трезвой и почти циничной особой, для которой вся подобная возня — лишь повод для иронии и насмешек. Но оказывалось, что если поскрести оболочку, то под нею обнаруживалась стандартная провинциальная дура, которая ждет этого события с неясной надеждой и трепетом и которая способна хранить до гробовой доски и эти самые перчатки, и вышеназванную фату, и идиотские цветные снимки всей процедуры, и поздравления на открытках с ангелочками, чтобы когда-нибудь, шамкая и придерживая выпадающую вставную челюсть, сказать гипотетической внучке: «А бабуля у тебя была — ого-го! Видишь?»

И светлая слеза печали стечет по моей морщинистой щеке…

М-да…

Я еще немножко порыдала, но уже о том, что я бедная полусиротка, и никого-то у меня из родных и близких не наблюдается, чтобы повести меня к венцу и передать, трепещущую, робкую и нежную, в руки новому владетелю.

Панкратыча, конечно, уже не было по вполне серьезной причине, но уж моя беспутная мамочка могла бы по такому случаю вынырнуть из своего небытия, хотя бы в сопровождении своего грузинского овощевода. Хотя допускаю, что его уже сменил кто-нибудь из новых, неизвестных мне мужей. Впрочем, она могла бы и послать меня ко всем чертям; я прикинула и поняла, что к нынешнему дню она еще не разменяла полтинник и при ее неустанной заботе о своем здоровье, своей внешности и жажде утех могла бы выглядеть весьма молодо и привлекательно, и показать публике, что у нее уже дочка двадцати шести годов, для нее могло быть — нож острый… Но что я, увы, о ней знаю? Может быть, как раз все было бы и наоборот?

Не знаю, сколько бы я еще рыдала, но тут обнаружила на столике здоровенный фотоальбом, в кожаных корочках, с металлическими застежками. Я раскрыла его и поняла, что подсунуть его мне могла только Элга. Это была полная панорама жизни Нины Викентьевны Туманской. Которую, по-моему, тщательно и собирала эта полутевтонская стерва.

Начинался этот мемориал со снимков каких-то глинобитных мазанок с плоскими крышами, в тополях. Судя по всему, это была какая-то Средняя Азия. и я вспомнила, что Сим-Сим как-то обмолвился, что Туманская была когда-то учительницей после окончания математического факультета в пединституте не то в Ташкенте, не то в Алма-Ате. Кажется, ей прочили большое математическое будущее, но она предпочла оттянуть положенный срок в учителях. "Похоже, альбом и начинался с той поры: тоненькая девица в белой кофте с галстучком была снята в классе, у доски, в окружении бритых наголо пацанов в тюбетейках и девочек в полосатых платьях из хан-атласа и с черными головами в мелких косичках. С гладкой прической, строгая и какая-то неулыбчиво-надменная, Туманская вовсе не походила на ту, которую я сумела увидеть. Но узнать ее было можно.

Снимки были не оригинальные, со старых, пересъемка, что можно было понять по размытым краям. Там еще было всякое пейзажное, какие-то арыки, плоская степь с ажурными нефтяными вышками, и я никак не могла понять, зачем мне это подсунуто. Но среди страниц была закладка, и когда я перекинула картонные листы с фотками, поняла: мне демонстрируется свадьба.

Какие они, значит, были счастливые Туманская хохотала, сидя на здоровенном надменном верблюде, босая, но в том самом белом платье и нахлобучке с развевающейся фатой, о которых я только что думала. а Сим-Сим в горных ботинках, коротких шортах, но в черном жениховском сюртуке с «бабочкой» и крахмалке, в армейском пробковом шлеме пустынного образца тянул за повод верблюда куда-то в их светлое будущее и тоже счастливо скалился. Он был тощий и молодой.

Потом были сценки из свадебного процесса: под виноградными гроздьями вокруг ковра с блюдами поддавали и закусывали какие-то бабы душманского вида, более молодые загорелые мужики и женщины и целующиеся Сим-Сим и Нина. Это, наверное, когда им вопили: «Горько!» На коврах высились стопки лепешек, стояли полосатые чайники, лежал здоровенный вскрытый арбуз с алой мякотью в черных семечках и было много персиков, гроздей черного и светлого винограда.

А на одном снимке была лишь одна Туманская, вскинувшая лицо к небу, заплетающая над головой тонкие руки в громадных восточных браслетах, вскинувшаяся на цыпочки, гибкая и невесомая, и было понятно, что она танцует что-то азиатское.

На кой черт Элга мне подсунула эти шехерезадно-знойные картинки, я сначала не поняла. Но потом дошло: это не просто обычная ревниво-бабская подлянка. Это она мне еще раз напоминает, что Сим-Сим и Викентьевна были по-настоящему близки и счастливы, там и тогда у них начиналась семья, и они по-настоящему любили друг друга. И этого мне никогда не вычеркнуть, как бы я ни старалась. И все, что есть или может быть у нас с Сим-Симом, — это совсем другое, как бы уже бывшее в употреблении и вторичное. Потому что ничто не может повториться — ни эта женщина, ни молодой Сим-Сим, ни их время.

В общем, вонзила мне Элга Карловна по-настоящему. И так могла поступить не какая-нибудь компаньонка, не то полуподруга, не то полуэкономка, но женщина, которая тоскует, и будет тосковать, и будет всегда преклоняться даже перед памятью Туманской, и никогда не перестанет любить ее.

Однако если Элга собиралась меня уязвить, то добилась совершенно обратного — ежа иголками не пугают, мемуары эти были трогательными, но бессмысленными, как лапти, в которых шлепали мои далекие предки, и лишь подчеркнули то, что все это было слишком давно, чтобы принимать всерьез; этих людей — и его и ее — для меня уже как бы не было, потому что все отсекалось временем, как занавесом в театре, и они оба как бы играли роли в пьесе, которую я вовсе не собиралась смотреть. Поскольку прекрасно знала, чем спектакль закончится…

Погода в ночи менялась, ветрюган утихомирился, и, видно, начинало теплеть, потому что за окном в полном безмолвии начал падать завесой пушистый и крупный снег, и в этом было что-то не правдоподобно театральное, словно вот-вот откуда-то вылезет разнесчастный оперный Ленский и запоет: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» Мою весну вряд ли можно было назвать «златой», но мои дни все еще оставались моими, и никаким Элгам их не испохабить.

Пусть будет, что будет. Я совершенно успокоилась, разыскала свой новый паспорт, который наверняка понадобится, тщательно обработала физиономию ночным кремом, чтобы благоухать и цвести днем молодостью и свежестью, как майская розочка, подмигнула своему отражению в зеркале развратно и нагло, как опытная шлюха, и завалилась спать.

Утром все как началось, так и понеслось через пень-колоду. Стояла еще декабрьская тьма-тьмущая, когда выяснилось, что выехать с территории просто так не удастся. Снегу успело навалить столько, что отчего-то очень злой Чичерюкин приказал вывести из отстойника колесный трактор «владимирец» с бульдозерным ножом и отправил его чистить дорогу до трассы. Потом выяснилось, что Сим-Сим распорядился не трогать «мере» и под свадебный экипаж используется охранный джип. Гришка, поняв, что я куда-то собралась, уцепился в меня всеми лапами и разревелся, и я решила взять парня с собой, детная невеста — это всегда трогательно Самое гнусное, что мой будущий благоверный заставлял всех ждать и не вылезал из своей спальной, а когда вылез, оказалось, что, несмотря на официально-парадный прикид — черный костюм, шуба на волчьем меху, идиотская боярская шапка, похожая на кусок меховой трубы, — он выглядит как нормальный алкаш на пике опохмельных страданий. Мало того, что он хромал колченого (колено еще болело, хотя гипс и сняли), опираясь на палку, лицо у него было цвета старого студня и вздрагивало, как холодец. Он поцеловал меня в щеку и спросил:

— Он еще там?

— Кто?

— Посмотри… На правом плече у меня сидит маленький человечек и утверждает, что я вчерась нахрюкался до изумления. Сидит?

— Сидит… — сказала я, посмотрев на плечо. — Я могу у него спросить? Ну, так.. В порядке любопытства.

— Что именно?

— У нас что? Свадьба?

— А разве я тебе вчера не сказал? — изумился Туманский.

Я молча полезла в джип. В машине уже угнездилась сонная и сердитая Элга и развеселившийся Гришуня в алом комбинезоне и остроконечной шапочке. похожий на гномика. Сюда умудрились втиснуться, кроме водилы, еще два охранника и Чичерюкин. Сим-Симу помогли устроить свою тушу между остальными, и мы поехали.

На свадебный кортеж это походило, как похороны вождя на концерт Пугачевой — бульдозер впереди зарывался в сугробы и коптил, джип еле полз. К тому же, когда выбрались на трассу, свернули не к столице, а наоборот, к новому мосту через Волгу.

— Что за шуточки? — удивилась я. — Разве мы не в Москву?

— А разве я тебе не объяснял вчерась? — озадаченно пробормотал Туманский.

— Москва отпадает, — вдруг пришел ему на выручку, ухмыльнувшись, Чичерюкин. — В интересах безопасности!

— Чьей?

— Вашей, Лизавета Юрьевна… Вашей! — объяснил Чичерюкин. — Есть и еще ряд существенных соображений. В интересах дела. Как ни гляди, а Москва есть Москва… Там через три часа всем станет известно, что у вас новый статус…

— Так это что? Меня втихую окручивают? — холодно осведомилась я. — Тогда почему не темной ночью? И чтобы все — в черных масках? И закусывать на кладбище с вампирами человечинкой.

Элга хихикнула, охранники заржали, а Туманский сказал, кряхтя и держась за голову:

— Не фордыбачь, Лизавета… Если тебя это не устраивает, можем и вернуться. Переиграем?

— Да чего уж там… — пробормотала я. — Мне ведь тоже немного интересно — без меня меня женили… А вообще-то, господин Туманский, я девушка честная Натворили дел — и выкручивайтесь!

— Так-то лучше… — фыркнул он.

Что там ни говори и как ни нелепо все поворачивалось, но для меня это был главный день, и я его запомнила до мелких подробностей.

В декабре светает поздно, и когда джип по новому мосту перекатился через Волгу в город, фонари на улицах еще горели желтовато, по-ночному. Громадная, плотно вставшая на зиму река выглядела как гладкое белое поле с натоптанными тропинками от берега до берега. Высоко в небе на маковке собора светилась белая электрическая рождественская звезда. До начала рабочего дня оставалось еще часа два, узкие улицы были совершенно безлюдны, и только два грузовика-снегоуборщика, взметая струи снега, ездили на площади вокруг каменного памятника Ленину. Сердце мое дрогнуло: возле этого памятника меня принимали в пионеры, стучал школьный барабан, крякал горн, а Панкратыч в числе других ветеранов повязывал мне галстук из красного сатина.

Я как-то сжалась, то, что мы зарулили именно сюда, меня почти напугало, на миг мне показалось, что вот-вот появится какой-нибудь местный мент и сурово спросит: «С повинной явились, Басаргина, или валять дурочку будем?» Это было явное вторжение на территорию Щеколдиных, но я все-таки поняла, что страхи мои — дурацкие и меня уже есть кому защитить. Начиная, конечно, с Сим-Сима.

Как я позже поняла, всю процедуру с распиской продумал, организовал и провел Чичерюкин, который и сказал мне: «Ты же здесь рожденная, оформленная, и паспорт здешний… Да и близко — мотаться никуда не надо!» Похоже, что его веселило то, что в разряд замужних леди я перехожу в двух шагах от здания суда. откуда меня не так уж давно отправляли в северным Тмутаракани. Может быть, он был абсолютно уверен, что здесь у него уже кое-что схвачено накрепко, но процедуру он провел безукоризненно.

Хотя, если честно, ничего, кроме злой печали, она у меня поначалу и не вызывала. Все было не так, как у всех. Все было не так, как я еще несколько часов назад представляла.

Мы подъехали к исполкому, ныне мэрии, с промерзшим триколором на крыше, и все окна здесь еще были темны. Джип обогнул здание и тормознул сзади, где был вход на второй этаж, в зал бракосочетаний при нашем загсе. Я здесь уже бывала, когда получала справку о смерти Панкратыча, но зал был отдельно от той комнатки, чтобы никто не путал свадьбу с поминками.

Окна и в бракосочеталище еще были темны и наморожены. Чичерюкин постучал в дверь торжественного входа, с крыльцом как у теремка, дверь со скрипом отомкнула и отворила какая-то тетка в дубленке и цыганской шали, курившая «беломор», и буркнула:

— Опаздываете!

Она открыла щиток на входе, щелкнула рубильником и включила освещение на крашенной белой масляной краской лестнице. Мы пошли вслед за нею на второй этаж В парадном зале она нырнула в боковую дверцу, Туманский помог мне снять шубу, разоблачился и сам, и мы огляделись. Мы — это Элга и Чичерюкин и, конечно, Гришуня, который тут же полез под дубовый стол, украшенный деревянным гербом с двухголовым ореликом. Охрана осталась внизу.

На окнах висели шторы малинового цвета, на затоптанном паркете лежал красный коврик, над столом висели портрет Президента, распятый триколор и вышитое разноцветное полотнище с гербом города двумя серебряными воблочками, якорем, алебардами и пищалями, которые намекали на то, что во все времена местные сапожных дел мастера вкалывали на армию.

В углу на треноге стоял фотоаппарат «Зенит» со вспышкой.

В другом углу был виден магнитофон с колонками.

— Ну и богадельня — проворчал Сим-Сим.

— Самое то! — возразил Чичерюкин — Шито-крыто, с полной гарантией!

— А что мне делать с обручалочными колечками? — спросила Элга, вынув из кармана две коробочки.

— Кольца давайте сюда! — сказала тетка, выходя из боковушки У нее были золотые зубы, крашенная перекисью до льняного цвета голова, на голубом костюме через плечо — трехцветная державная перевязь с золотыми кистями, отчего она стала похожа на боевое знамя какою-нибудь гвардейского полка.

Тетка встала за стол и скомандовала:

— Паспорта!

Чичерюкин положил перед нею оба паспорта. У Сим-Сима был затрепанный, а у меня новенький, персонально от Нефедова.

— Свидетели на месте?

— А как же, я и она, Эльвира Михайловна… — сказал Чичерюкин, кивнув на Элгу.

— О, да! Я имеюсь! — сказала та нехотя.

— Минуточку — сказала Эльвира (ну конечно, меня бракосочетать могла только персона с таким идиотским имечком!) — Я не понимаю…

Она пролистала какую-то папку.

— Невеста была заявлена совершенно под другой фамилией, именем и отчеством. Как вы это объясняете?

— Та передумала — добродушно сказал Сим-Сим — Вам-то не все равно?

— Не положено… — Тетка зыркнула глазками.

— Айн момент! — сказал Чичерюкин, ухватил ее под локоток и уволок в боковушку. Я не знаю, как эту даму уламывал наш безопасник и во сколько это ему обошлось, но вернулась она с ним совершенно невозмутимая и сказала.

— Только в порядке исключения и. уважения… Она уставилась на меня, как замороженная, совершенно рыбьими холодными глазами, и я поняла — признала она некую Л. Басаргину наконец, и не только по паспорту. Но погнала процедуру бесстрастно и заученно. И похоже, слегка взбрыкнула лишь для того, чтобы выжать из нашего Чичерюкина еще кое-какой наварчик. Потому что все у нее было готово — и бланк свидетельства о браке, и печати, и даже штемпельная коробочка с черной краской, каковой она и тискала в наших ксивах.

Заминка вышла, только когда она спросила:

— Брачующаяся согласна взять фамилию мужа или сохраняет девичью?

— Я — Басаргина… — твердо сказала я.

— Бред собачий! — резко сказал Сим-Сим. — Туманская. Лизавета Юрьевна Туманская. От сего момента и до конца Разве ты забыла? Мы же договорились.

Ни о чем мы с ним не договаривались. Но устраивать базар по этому поводу было бы нелепо. Да и смешно.

Конечно, в этот миг я испытала, наверное, именно то, что испытывают тысячи влюбленных дур, которые наконец понимают, что их почему-то заставляют не только трахаться безоговорочно и рожать наследников, но и навсегда отбирают у них фамилии их родителей и прочих предков.

И наверное, я бы должна радоваться и гордиться сим фактом, поскольку это было лишь тавро, которым клеймят заарканенную кобылку, как бы взамен той узды и того хомута, в который охотно и добровольно сует свою голову и шею супруг, обязующийся отныне честно волочь свой воз, но никакой радости от того, что я уже не Басаргина и никогда ею больше не буду, я не испытала.

Больше того, я умудрилась уклониться от брачного поцелуйчика, и Сим-Сим ободрал своей щетиной мне ухо. И на меня накатило то самое какое-то отчаянно веселое бешенство, которого я всегда боялась в самой себе. Все было не то и не так. И дело было не только в Сим-Симе. Я совершенно не сомневалась в том, что он меня любит. Может быть, не так, как ту, первую. Но в этом я обмануться не могла. Какой то странный, непонятный мне расчет крылся за всем этим, каким-то судорожным, скоропалительным бракосочетанием, без которого я могла бы и обойтись еще долго, в том, как он рявкнул насчет фамилии, и в том, что это совершается втихую.

В общем, я закусила удила!

— Снимочек делаем? — деловито осведомилась Эльвира, подходя к треноге.

— Нет… — фыркнул Сим-Сим, уже держа мою новую шубу на весу.

— Будем! — радостно объявила я. И был снимочек.

— Имеется шампанское… — неуверенно заметила тетка.

— Обязательно! — даже затанцевала я. И заставила всех пить какой-то фальшивый полулимонад из казенных бокалов.

— А музыка? Музыка! — Я уже сама ткнула в клавишу магнитофона, и рубинштейновская эпиталама громыхнула на все еще спящее здание.

В общем, Сим-Сим выволок меня оттуда чуть не за шкирку.

— Домой? — спросил озадаченный Чичерюкин.

— Черта лысого! — заорала я. — Где же цветы? Хочу цветы!

Туманский пожал плечами, и с этой минуты не возникал. Цветы мы нашли в киоске на железнодорожном вокзале, это, видно, было то, что не успели толкнуть в Москве и сплавили сюда — уже привядшие колумбийские розы и какие-то жесткие, словно металлические, соцветия, похожие на птичьи клювы. На вокзале же страдающий с передёру Сим-Сим присосался к реанимационному пиву и даже остограммился с Чичерюкиным.

Потом я заставила их гнать джип на кладбище, где зима все замела и переменила, и мы долго искали могилу Панкратыча, а потом я достала в уже открывшейся конторе лопаты, и мы расчистили усыпальный камень и все вокруг последнего пристанища дедульки.

Гришка лепил снеговика из липучего свежего снега, а Элга искоса задумчиво поглядывала на меня, но ни во что не вмешивалась.

Мы положили цветы на дедов камень и побрели от него на выход. Было уже совсем светло, и все вокруг сияло и лучилось от девственной белизны, и снег беззвучно осыпался с лип и дубов на аллеи. Гришка расшалился, и его то и дело приходилось выковыривать из сугробов.

Возле кладбищенских ворот именно на том самом месте, где когда-то поджидала нас с Иркой Гороховой красная «восьмера» Зюньки, пофыркивала мотором белая «Волга» с двумя мощными радиоантеннами и синим «маяком» на крыше. Возле машины стояла и покуривала коренастая женщина, которая казалась квадратной от серо-белой песцовой шубы и такой же шапки, она обернулась на наши шаги и голоса — это была она, Маргарита Федоровна Щеколдина, бывшая судья, а ныне хозяйка города. Она сняла очки и уставилась на нас. Сим-Сим шел первым, прихрамывая и заметая полами снег, она шагнула к нему навстречу, стягивая перчатку, и почти запела:

— Боже мой! Какие люди! А я, как всегда, обо всем узнаю последней… Нехорошо, нехорошо! Мы, конечно, не по вашим масштабам, но могли бы и зайти, а? Чайку бы попили!

Туманский вежливо снял свою шапку и поцеловал ей руку.

— Спешим, знаете ли… Дела-делишки…

— Я слыхала, вы болели… Пожарники докладывали, что-то у вас там горело? Что-то ремонтируется… Может быть, мы можем помочь? Есть прекрасные мастера, материалами не обидим…

— А… пустое! Все в полном порядке… Она топталась перед Сим-Симом, но темные зрачки, как сверла, вонзались в меня, и улыбка как бы замерзла на ее умело подкрашенных губках. За то время, что я ее не видела, она явно посвежела, помолодела, во всяком случае, широкое лицо уже не было таким рыхлым, как раньше, и было понятно, что она тщательно следит за собой. Не знаю, специально это было сделано или нет, но, когда она вскинула руку, чтобы поправить шапку, на запястье отсветил серебром тот самый браслет с армянской бирюзой, который когда-то брала из ее шкатулки и примеряла я. И от этого я тоже как бы заледенела.

Я понимала, что в голове у Щеколдиной врубился невидимый калькулятор, и она мгновенно просчитала, сколько может стоить моя новая оснастка, включая шубу, сумку и все цацочки, но я совершенно безразлично скользнула по ней взглядом и сказала нарочито капризно:

— Симон! Я озябла… Ты скоро, милый?

— Какая приятная неожиданность! — сказала Щеколдина. И протянула мне руку. — Давненько мы тебя не видели. Можно сказать, потеряли! Ну, здравствуй, Басаргина!

Руки ее я словно бы не заметила, обошла ее брезгливо, как бак с мусором, и только потом удивленно сказала:

— О ком это вы, мадам? Я не Басаргина. Я — Туманская… Вы меня, кажется, не за ту принимаете! Впрочем, как всегда…

— Я рада!.. — пожала она плечами без обиды и уставилась на Гришуню, который, хохоча, дергал меня за шубу.

Очень мне не понравилось, как она на него смотрит.

Я ухватила Гришку за капюшон и потащила его к джипу.

Но еще успела услышать, как она спросила Сим-Сима:

— Что за очаровашка! Чей же это? Ваш?

— Мой, — не моргнув глазом ответил Сим-Сим. — Так что там у вас насчет мастеров и материалов? Я на лето планирую реконструкцию, предлагают турок… Думаете, ваши не хуже?

Когда он влез в джип и мы отъехали, Чичерюкин обозленно и виновато сказал:

— Вот черт! Все-таки вынюхала…

— Плевать, — оказал Туманский. — Ну, Лизавета Юрьевна, теперь куда изволите?

— Думаешь, у меня родных и близких нигде нету? Это мой день или как?

— Твой, — согласился он.

— Тогда — к Гаше! Только я пустой к ним не поеду…

— Гулять так гулять! — обрадовался Чичерюкин. — Там нас ни одна собака не достанет! Сделаем!

СИМ-СИМ ЗАКРЫВАЕТ ДВЕРИ…

Конечно, это была совершенно шальная затея — обрушиться незванно-негаданно в оцепеневшую в зимнем полусне дальнюю деревеньку, но мой теперь уже узаконенный супруг был странно покорным и, кажется, понимал, что я собираюсь не просто хвастануть перед Гашей и ее родичами, но показать ему — у меня еще остается что-то свое: мои прежние друзья, моя память и мое прошлое.

Чичерюкин вызвал по радиотелефону через пульт на территории тот самый трактор-бульдозер, потому что боялся, что проселки занесены и мы не проберемся до Плетенихи, мы совершили налет на супермаркет и коммерческие лавочки, затарились под завязку выпивкой и закусью, я нахватала каких-то подарков, включая часы «Ориент» для Ефима, платок для Гаши, игрушки для внуков и телевизор «Сони» — для всех, а Сим-Сим завелся и прихватил два ящика с китайскими фейерверками, собираясь устроить свадебный салют.

Тракторишко пер впереди, отваливая снег с проселка, джип полз за ним, дорога, почти сливавшаяся с полями, виляла по рощам, было совершенно пустынно, лучезарно светло и очень тихо, если не считать бухтения тракторишки далеко впереди и ора ворон, которые, как дым, косо носились над полями. Гришунька озабоченно интересовался, где у этих птичек дом и не холодно ли им. А я все вспоминала, как смотрела на собственного внука Щеколдина, и точно знала, что ей уже прекрасно известно, кто он такой. И обо мне она знала гораздо больше, чем показала, но это было единственное, что меня как-то тревожило в тот день. А потом мы в джипе немножко тяпнули для сугреву, и я про это забыла.

Впоследствии я поняла, что это был последний мой безмятежный день, когда все слилось в какой-то почти безумной карусели: хохот, охи и ахи Гаши и ее домочадцев, лай собак, сбежавшихся со всей деревни, чей-то истошный вопль с улицы: «Бабы! У Гашки гуляють!», оторопелый Ефим, визг полуодетых распаренных невесток — оказывается, у них был банный день, и баню калили с утра; ржание Сим-Сима: «Вы мне теперь кто? Сваты, снохи, деверя, зятья? Или как? Я в этом не волоку!» — все это неслось, кружилось и плыло куда-то, и я так никогда и не сумела понять, как мы умудрились всей шарашкой втиснуться в избу Гаши; сидели чуть не на головах друг у друга, и на столах все мешалось — наши сервелаты, рокфоры и коньяки типа «метаксы» с Ефимовыми солеными огурцами, моченой антоновкой в ржаной соломе, браконьерской сохатиной и лиловым самогоном.

Туманский вошел в сельское сообщество как нож в масло, через полчаса после приезда в Ефимовом кожухе и валенках, прилично тяпнув, он обкалывал на речке пешней прорубь и собирался нырять туда после бани. Что и исполнил уже под вечер. Я сама видела, как они, гогоча, голые, выскочили из баньки вместе с Ефимом. Сим-Сим был громадный, волосатый и темный рядом с юрким, сухоньким, как стручок, Ефимом, они сиганули, вопя, в черную воду, в которой плавали ледышки, вместе, держась за руки, как девочки.

Как-то так вышло, что на баню нацелилась и Элга, заметив:

— Это было бы экзотично! Мне так никогда не удавалось… Я не имею понимания, как происходит этот процесс! О, теорию я знаю!

Так получалось, что Гашин дом — это как бы и мой дом, и я в нем в какой-то степени хозяйка, и Элгу Карловну пришлось сопровождать на помывалище и обрабатывать именно мне. Впрочем, я и сама соскучилась по всему этому — раскаленному парному воздуху с запахом березового дымка, уютной полутьме предбанника с соломой на полу и фонарем «летучая мышь», шипению пара на каменке, отдающего мятой и какими-то трапами, и тем удивительно вкусным глотком холодной родниковой воды, который мгновенно проступает на коже бусинками выпота.

Миниатюрное тельце Элги оказалось удивительно плотным, весомым и молодым. Безупречная кожа оставалась молочно-белой, даже когда я ее обрабатывала березовым и дубовым вениками и проходила по бедрышкам и лопаткам шерстяной грубой рукавицей. Янтарные глаза ее становились дымными, крепкие, похожие на яблочки, грудки твердели, она постанывала и восклицала:

— О! Это сексуально!

Медно-рыжие волосы шлемом облепляли головку, во всех остальных местах они были того же неповторимо пламенного цвета, и я убедилась еще раз, что волосы Элга не красит. Все естественное, включая смешные чуть заметные веснушки на плечах.

Когда мы, разомлев, закутавшись в простынки, передыхали в предбаннике, попивая квас и покуривая, Элга внимательно оглядела меня и вдруг серьезно сказала:

— Вам предстоит первая официальная брачная ночь. Не думаю, что вы узнаете какие-то новые новости… Но это действительно интересно?

— А вы разве не знаете? — оторопела я.

— Нет. — Она выпустила струйку дыма и решительно рассекла ее пальцем. — У меня никогда не было мужчины. Ни разу.

— Почему? Что-нибудь не то с аппаратурой?

— О, анатомически я всегда готова… — усмехнулась она. — Это нелепая, старая и очень печальная история. У меня тоже был человек, который сказал мне. «Эс теве милю!», что по-латышски означает «Я тебя люблю!». Мне было семнадцать, ему — почти тридцать. Его звали Янис Закис, что означает «Зайцев, Зайчик»… Он был хороший художник, имел два метра и четыре сантиметра высоты, носил кроссовки сорок седьмого размера, мог выпить бочку пива и зимой принимал участие в чемпионате по лыжам. Летом он гонял на яхте. У него была хорошая яхта на Рижском взморье, в яхт-клубе на речке Лиелупе. Он мне читал Лорку в подлиннике, на испанском, Рильке на дойче шпрахе… И сходил с ума от Модильяни. Я смотрела на него как на бога, и мне казалось, что я его тоже очень люблю. Единственное, что меня отталкивало, был его запах. От него пахло зверем. Немытой шерстью и потом. Хотя он мылся несколько раз в течение дня. Потом-то я узнала, что это — просто запах мужика, Но мне было семнадцать, и, что почти невероятно, я ни разу еще ни с кем даже не целовалась. Я всегда была слишком маленькая, а тогда слишком походила на ребенка. И вот как-то он решил, что пора просвещать меня, и приступил к делу… На яхте мы были вдвоем, нам никто не мог помешать. Он сопел, пыхтел, что-то бормотал и раздевал меня. И я не сопротивлялась, просто оцепенела, как кролик перед змеей. А потом он разделся сам… Я смертельно испугалась. Раз и навсегда. Разве это и есть любовь? Когда кто-то должен заталкивать в мое нежное крохотное тело что-то громадное, торчащее, как полено, опасное, твердое, совершенно омерзительного цвета, лоснящееся и вздутое? И все это должно войти в мою плоть, разорвать и пропилить ее? В общем, сделать больно? Нет, это же просто во мне не поместится! Я заплакала, закричала и прыгнула за борт Догонять он меня не стал. Просто хохотал и ругался. Мне его было страшно и стыдно видеть, ну, а через неделю я узнала, что он катает одну из девчонок из нашей гимназии имени Яниса Фабрициуса… Из тех, которых ничем не испугаешь.

— И это все?

— Нет. Когда мне было лет двадцать, я произвела еще одну попытку Он был немец, очень вежливый, тихий и всего лишь чуть-чуть выше меня. Масштабно я была уже перепугана и тщательно подбирала что-то близкое к собственным габаритам. Чтобы не испытывать ужаса, я очень сильно напилась Но он оказался джентльменом, ничего не понял и так и не решился воспользоваться моей не очень романтичной слабостью. Больше я не экспериментировала.

— Как же вы обходитесь?

— О, у меня богатое воображение… — засмеялась она. — Я не очень понимаю, почему я с вами откровенна. Это не имеет логики. Может быть, я вам просто немножко завидую? Меня волнует совершенно другое — что вы намерены делать со мной?

— В каком смысле?

— В смысле службы, работы, моего дальнейшего присутствия. У меня довольно странное положение. Официально — я никто. Шесть лет назад Нина Викентьевна подписала со мной довольно туманное соглашение, такой контракт, по которому я должна была исполнять функции как бы особо доверенной секретарши, исполнять ее приватные поручения, сопровождать в поездках… Если быть совершенно честной, в моих услугах она не особенно нуждалась. Полагаю, что ей было просто скучно и ей был нужен человек, с которым можно просто поболтать, не боясь, что эта информация пойдет дальше Допускаю, что ей нужен был такой точильный камень…

— Оселок?

— О да! На котором бы она оттачивала и шлифовала те комбинации, которые задумывала. Но ее больше нет. Срок нашего контракта истек года два назад Теперь у вас официальный статус, вы — жена! И если вы меня пошлете ко всем чертям, я не обижусь… Но я должна знать!

— А какая разница, с кем вы там что-то когда-то подписывали? — подумав, сказала я. — Теперь я ведь тоже — Туманская!

— Вы же неглупы, Лизавета. И прекрасно осознаете, что я никогда не смогу относиться к вам как к ней…

— Ну и плевать! — сказала я. — Нам же не в койке кувыркаться, а дело делать. А я еще со всех сторон — хромая! Так что мне без такого костыля, как вы, не обойтись! И нечего выпендриваться… На этом ставим точку, Элга Карловна! Я вас помыла и облизала, как родную… Теперь вы просто обязаны тяпнуть за мое здоровье и пожелать как успехов в труде, так и счастья в личной жизни… Как ни крутите, а у меня все ж таки свадьба!

Она моего веселья не приняла, посмотрела как-то странно и сказала угрюмо:

— Вы не очень-то доверяйте Симону… Не все ему отдавайте, оставляйте хоть чуть-чуть для себя.

— Она.. оставляла?

— Конечно.

— И он это знал?

— Конечно.

— Как же так? Муж и жена — одна сатана…

— Далеко не одна, — сказала Элга. — Есть логика интима и логика дела… И в вашем случае это особенно ясно. Вы хотя бы приблизительно представляете, что он задумал? К чему идет?

— Нет.

— Вот видите…

Приблизительно об этом уже глубокой ночью мне сказала и Гаша. Первой брачной ночи у нас не получалось, потому что уложить нас с Сим-Симом отдельно ото всех было просто негде. Детей стащили в одну из комнат, мужчины улеглись вповалку в «зале», жен-шины попритыкались кто где, а Элгу, Чичерюкина и охранников вообще раскассировали по соседским избам.

Я, конечно, крепко поддала, но хмель меня не брал, и я не могла заснуть и словно бы все еще куда-то бежала. Оделась потеплее и вышла из избы. Деревня лежала темная и тихая, где-то поодаль перебрехивались собаки. Небо очистилось, и черный купол его переливался и мерцал крупными звездами, которые отражались в темной воде проруби. В оконце баньки тускло светилось, и я заглянула туда.

Гаша уже вышоркала предбанник, стенки и лавки были сухими, а она сидела за столом и готовилась к гаданию. На столе лежало деревянное распятие, догорала толстая свечка из белого воска, а в глиняную миску была налита ключевая вода, в которой истаивали льдинки. Гаша, простоволосая, в теплой кацавейке на козьем меху поверх кофты, листала молитвенник, заглядывая в желтые трухлявые страницы сквозь сильные очки. Весь день я больше всего боялась, что она начнет выговаривать мне за Гришуньку, но как раз этого и не случилось. Однако она все время держалась как бы чуть в стороне и все основные хлопоты оставила Ефиму и даже набежавшим соседкам.

Я села рядом, приобняла ее за острые плечики и сказала:

— На кого гадаем?

— На тебя, задрыга… — отодвинулась она. Это гадание я знала. Оно называлось — «выливать воск». Это когда после молитвы и заговора расплавленный воск из освященной свечи выливается в воду, где он фигуристо, с загогулинами, мгновенно застывает, и судьба толкуется именно по этим фигурам и загогулинам.

Но еще нужен был какой-то личный предмет того, на кого гадают.

— Сними колечко, — приказала Гаша. Я сняла загсовское кольцо, оно было простое, гладкое, без выкрутасов, и тяжелое. Булькнула его в миску.

Свеча догорала, и воск пузырился и плавился в тарелке, куда стекал.

Гаша сожгла на огарке какие-то пушистые сухие травки, от которых запахло весной и цветением, потом опустилась на колени и что-то пошептала на четыре стороны света, крестясь. Ну и так далее…

Потом опрокинула тарелку с воском в миску, воск зашипел, остывая, и Гаша сняла с крюка керосиновый фонарь «летучая мышь» и подвинула ближе, чтобы лучше было видно.

Воск растекся по дну миски и подвсплыл какими-то странными, уродливыми отростками и выбросами, похожими на коралловые отростки в морской воде.

— Ну и что показывает, Агриппина Ивановна? — осведомилась я.

— Хреново показывает, Лизка… — вздохнула она угрюмо. — Ничего для тебя хорошего. Вот это вот означает крушение крыши, то есть дома твоего. В котором ты пребываешь ныне. Вот это вот — вроде бы как особа женского полу, которая держит на тебя неизбывное зло, видишь, носик крюком и как бы — на метле…

— Она на «Волге» ездит, с мигалкой… — заметила я.

— Не зубоскаль! Такой для тебя день сегодня, когда ничего не врет, все показывает! Поворотный день… Вот это, видишь, как бы птичка, что означает счастье, только у ней крылышко обломано и головка набок! А целится в нее как бы воин, казенный человек, вроде бы как в шлеме и с копьем. А вот тут, видишь, капельками, это близкая кровь… И много ее — крови! А тут уж просто не пойми чего против тебя наворочено, не то змеюки сплелись, не то раки с клешнями, но вот тут — точно — могильное.

— Спасибо тебе на добром слове. Утешила, — сказала я. — Могла бы и соврать! А что это ты все про меня? А где же мой супруг любезный?

— А нету его. Не показывает, — сказала Гаша не без ехидства.

— Как это — не показывает? Когда он у вас в избе храпит?

— А это я тебе и без воску скажу! — блеснула она глазами неожиданно тоскливо и зло. — Темный он человек. Нехороший. Весь крученый-перекрученый. Не твои это сани, Лизавета, не туда усаживаешься! Манят они тебя куда-то, затягивают… И кругом пляшут — неспроста. Вот он вроде бы уже и для нас — свой, смеется, шустрит… А глаза — сонные. Как будто нас всерьез и нету, так, мелькает что-то мелкое. Кабы б не ты — он бы нас и не заметил, как столбы при дороге. Да и старый он для тебя, Лизазета! Сколько уже ему, а сколько еще тебе? Конечно, мужики вообще раньше баб уходят, но не до такой же степени! Высосет он из тебя все молодые соки, опрокинется, а потом что?

— Другого найду! — обозлившись, сказала я. — Это называется «черная вдова»! Все в элементе, находишь себе какого-нибудь трухлявого пенька с деньгой, доводишь его до гробика, и — кто там следующий?

— Вдовой ты будешь… — фыркнула она уверенно. — Это я тебе гарантирую! Это еще не самое худшее… А вот ежели его на нары усодют и тебе передачки носить придется, вот тогда взвоешь! Он кто у тебя? Биз-нес-мен. А значит, жулик!

— Какой же он жулик, если он с министрами на дружеской ноге! Его и в Кремле знают!

— А чем нынче Кремль от тюряги отличается? Только что без решеток! Бери любого и сажай! Ты что, радио не слушаешь, газеток не читаешь? Так я тебе со своей пенсии выпишу!

Для меня все стало ясно — Гаша Сим-Сима не приняла. И я впервые пожалела, что сдуру приперла его сюда.

— Слушай, Гашенька… — ласково сказала я. — Спасибо тебе за доброту и ласку. Я такое никогда не забываю! Только чего тебе в Плетенихе такие таланты закапывать? Давай мы тебе салон для гадания в Москве откроем! Целить трудящихся будешь, будущее предсказывать! Сейчас это модно, экстрасенсов развелось, астрологов! А ты по-простому, как в деревне… Правду-матку в глаза и — пройдите в кассу, согласно. прейскуранту! Я тебя с настоящими колдунами познакомлю!

— Сама с ними знакомься! Эх, был бы живой Иннокентий Панкратыч, он бы тебя укоротил!

Гаша, всхлипнув, сплюнула и похромала прочь.

Я выловила из миски колечко, надела на палец и, разглядывая его, задумалась. А что он в действительности теперь для меня будет значить, этот обручок? И что там будет за ним? Или, может быть, Гаша, с ее почти первобытным чутьем на беду, права? И ничего хорошего мне ждать не приходится?

На улице что-то засвистело и затрещало. Оконце полыхнуло адским зеленым пламенем.

Я выскочила из баньки. Оказывается, наклюкавшийся до полного изумления Ефим проснулся и вспомнил обо всем и о забытом фейерверке, всех этих петардах, шутихах и ракетках на палочках и проволоке, которые днем растыкали в огороде и собирались запускать с темнотой.

Он бродил, спотыкаясь, по снегу, чиркал спичками и поджигал фитильки. Вся эта пороховая фигня в гильзах хлопала и выстреливала, в небо возносились струйки пламени, и потом в вышине, над головой, пиротехника срабатывала, и в треске веселых взрывов темное небо расцветало потрясающе красивыми и неожиданными фонтанами, шарами и брызгами оранжевого, алого, синего и изумрудного пламени, осыпалось и гасло мерцающим серебряным дождем, и Ефим вскидывал руки и орал: «Ура-а-а-а!»

Пиротехнических сюрпризов было много, и очень мощных, вплоть до гигантских огненных колес, которые разом и вдруг начали кататься по небу. Но никто этого праздника не увидел, потому что деревня Плетениха просто задрыхла под засыпанными снегом крышами, Сим-Сим тоже спал, оставив меня одну. И только хмельной дядя Ефим развлекался, как малый ребенок, которому в руки попал коробок со спичками.

И я беззвучно заплакала от какой-то тщательно скрываемой обиды и жалости к самой себе. Потому что это была последняя из нелепостей, коей заканчивался день, которого я так ждала.

…Через пару дней Туманский словно взорвался невидимо и неслышимо для посторонних, и оказалось, что мне только мерещилось, будто он торчит без дела в доме на территории и сонно зализывает раны.

Он все предусмотрел, обговорил и организовал.

Связь у нас всегда работала прекрасно — и прямая и, главное, кодированная. Были и чичерюкинские курьеры и фельдъегеря. И даже пара инкассаторских броневичков в Москве.

Туманский все переводил на меня. Все, чем владела и распоряжалась семья, то есть Нина Викентьевна и он. В общем, все, что ему досталось от жены, и все свои заначки, от недвижимости до контрольных и обычных пакетов акций, свои доли в предприятиях, всяких закрытых и открытых АО и тому подобное. Плюс депозиты. И даже аварийные валютные бумаги в некоторых прибалтийских банках.

Я еще не совсем осмысленно разбиралась во всей этой хреноте, и наш юрист дежурил при мне невылазно. Все делалось совершенно втихую, по всем законам конспирации, и, в общем, что я уже не Басаргина, а новая Туманская, даже в главном офисе знали два-три человека. Кстати, Кен, к моему удивлению, об этом и не догадывался, и когда я поинтересовалась, отчего Сим-Сим темнит с ним, он сказал уклончиво: «На всякий случай…»

Я застряла за городом, и каждый день мне привозили на подпись какие-то мощные бумаги тихие мальчики Чичерюкина. Дважды я выезжала втихаря в Москву в сопровождении Димы-телохрана и юриста в негромкие банки, переоформляла счета на свое имя, а как-то раз перевезла из одного сейфового хранилища в другое стальной чемоданчик с кодированными замками. Что там было, в чемоданчике, я так и не знала, а Сим-Сим сказал: «Там — последнее. На крайний случай. Когда прижмет, вскроешь и увидишь».

До меня кое-что стало доходить, и как-то раз я не выдержала и сказала ему:

— Свадьба — это зачем было? Чтобы тебе было удобнее темнить в делах? Оперировать?

— Не будь дурой! — сказал он. — В этом случае мне было бы удобнее всего жениться на Элге!

И как бы для того, чтобы начисто опровергнуть мои запоздалые сомнения, он тут же организовал довольно странный междусобойчик, в котором участвовали кроме нас с ним Элга, Вадим и пара каких-то шустрых лысоватых юношей стандартно-делового типа.

Оказалось, что бесчисленное количество каких-то анкет и тестов я заполняла именно для них, а они — самые ведущие на Москве «пиарщики», спецы по выведению нормальных людей в VIP-персоны. То есть любого пня они могут вывести в элиту и показать, какой он многомогущий и уникальный. Они несли какую-то ахинею о «харизме», но оказалось, что у меня эта штука уже есть. От рождения, значит.

Меня это, конечно, успокоило, но насчет всего остального я слегка прибалдела. Эти типы не знали сомнений. За что, видно, и драли совершенно дикие суммы. Плюс ко всему они обзавелись дипломами Балтиморского университета, работала под янки и даже слегка гнусавили, щеголяя сленгом, но когда я им кое-что вочкнула на своем «инглише» из репертуара Витьки Козина, они слегка сникли.

Но, в общем, план у них по формированию облика и образа некоей новой «бизнесвумен», то есть Лизаветы Юрьевны Туманской (бывшая Басаргина), был недурен. Но на все про все отводилось всего полгода, и к будущему осеннему сезону мне полагалось уже выйти на орбиту.

Предполагалось, что я юная «сэлф-леди», то есть «женщина, которая сделала сама себя». Подчеркивалось, что я из небогатой, но благородной академической семьи: «Басаргин? Это ведь дворянская фамилия? Сейчас это модно.» Преуспела в мелком провинциальном бизнесе «Сеть автолавок по обслуживанию старцев в заброшенных деревнях! Это несложно устроить! Трогательно и почти бесплатно!»

Но основные усилия я должна как внучка знаменитого незаслуженно забытого академика приложить к процветанию отечественной науки, то есть возглавить благотворительный и просветительский фонд по поддержке наших обнищавших кулибиных и Менделеевых. Шуровать я должна, овеществляя лозунг:

«Есть женщины в русских селеньях!» То есть представлять собой нечто, выросшее на отечественных грунтах, возникшее в занюханной глубинке, но тем не менее облагороженное образованием и не чурающееся некоторого академизма. Правда, кокошник и сарафан носить меня еще не заставляли, но имидж молодой западницы отвергался начисто. То есть я должна была представлять из себя Нечто среднее между Людмилой Зыкиной и леди Тэтчер. Еще не созревшее до конца.

Оказывается, главное было — вовремя и на нужном уровне засветиться, и для этого определялись средства масс-медиа и суммы для заказных статей, заметочек и снимков. Эти типы гарантировали засветку в определенных газетах и журналах и даже выход на ТВ в паре популярных программ. Был спланирован даже скандал в прессе, когда меня обвинят в нецелевом использовании средств благотворительного фонда, но я публично с блеском опровергну подлые измышления.

Мешало только одно — моя судимость. Три года на шее за воровство у персоны, которая мыслит державными масштабами, — это как-то не совпадало с образом провинциальной сестрицы Аленушки, чудодейственным образом добывшей Монету, и больше напоминало Соньку — Золотую Ручку. Но Туманский сказал «Этим займутся! Это даже на руку — происки конкурентов, и все такое…» И творцы успокоились.

Мы контрактно оформили мою «команду». В нее вошли эти самые братья-разбойники, обещавшие даже спецкурс психотренинга для того, чтобы я в любой ситуации не засмущалась, и Элга, которая брала на себя подбор визажиста, отработку нового стиля и поиск неповторимой манеры и внешности этой новой Л.Ю.Туманской (бывшая Басаргина) Вадим брал на себя связи с общественностью и переходил в ранг пресс-секретаря, за что Туманский накидывал ему еще пару сотен долларов.

Я прикинула, во что обойдется вся эта бодяга, и охнула — к таким суммам я еще не привыкла.

И как-то, когда мы с Сим-Симом ужинали при свечах по случаю снятия последних швов с пробоины на его плече, сказала:

— Слушай, на кой черт вся эта труха с этими имиджмейкерами? Я же не так тупа, чтобы с этим и самой не справиться?

— Это тебе кажется, — невозмутимо ответил он. — Никогда не делай того, что за тебя могут сделать другие! Система отработана мощно… Рассматривай себя как товар, который требует рекламы.

— Я не собираюсь продаваться… — заявила я.

— Вопрос не в твоей продажности, а в твоей покупаемости! — ухмыльнулся он. — Жизнь и рынок, что, в принципе, одно и то же, покажут, стоишь ли ты хоть чего-нибудь. В любом случае «пиарщики» тебя отполируют. Пройти через их лапы всегда полезно. От некоторого налета провинциальности тебе действительно стоит избавиться. Ну, и от того, чего ты иногда просто не замечаешь!

— Чего это я еще не замечаю?!

— Иногда ты говоришь как цивилизованная девица, знакомая по меньшей мере с журналом «Мурзилка» и знающая, что сморкаться в рукав — не очень прилично… Но иногда пуляешь такое, вплоть до матерка, что заставляет подозревать — лагерная зона, мадам, для вас дом родной! И вы получили воспитание в какой-нибудь не очень просвещенной бандгруппе!

— Да пошел ты!

— Вот-вот! — хохотнул он. Но потом посерьезнел, погрыз черенок своей трубки и добавил:

— А в общем, ты права… Думаю, что тебе предстоит кое-что другое. И это должна быть не просто роль. В конце концов даже попугая можно отдрессировать на лекции по монетаризму… Но я уверен — ты справишься!

— С чем еще?

— Ну, в принципе это должно выглядеть так… Дряхлого старца-шкипера уносят с капитанского мостика удрученные соратники! Ураган крепчает, все орут: «Братцы! Выхода нет! Сигай на шканцы! Руби грот-мачту! Запевай нашенскую, каботажную!» Посудина тонет, паруса унесло, все в пробоинах, а кругом айсберги, рифы и прочая гадость… И тут ты, молодая и красивая, в эполетах, водруженных на твои плечи усилиями имиджмейкеров, даешь в зубы паникерам, занимаешь место у штурвала и уверенно выводишь эту посудину из бури! Во всяком случае, не даешь этой лоханке потонуть…

Туманский нес эту ахинею как бы в порядке хохмочки, но я поняла, что завел эту идиотскую пластинку он не случайно. У него никогда не бывало ничего случайного. И на этот раз было странное несовпадение между внешне смешливой иронией и тем, как он словно бы забывал, что просто шутит, и примолкал, болезненно и напряженно морщась.

— Давай своими словами… — насторожилась я.

— Мне надо линять из страны, Лиза… — признался он, ковыряясь в трубке. — В общем, сматываться! Но так, знаешь, не афишируя! Логичней всего будет, если попозже ты или Кен, — скорее все-таки Кен, чем ты, — объявите, что я отбыл по делам и застрял… Или, что больше похоже на правду, выбит из дела какой-то хворью… В общем, что ты рулишь без меня! Вся такая молодая и талантливая… Заменяешь почти павшего героя как евонная боевая подруга… Если это кого-то и удивит, то не надолго…

На меня будто небеса обрушились. Я сидела оглоушенная и долго не могла ничего сказать. Вот теперь все становилось понятным. И наше скоростное бракосочетание, и то, что последовало за ним. Не знаю, как там насчет нашей взаимной безумной любви, но я даже в этом начала сомневаться. Слишком холодно, точно и безукоризненно он все просчитал. И во всем этом действительно не было ничего случайного. Меня опять сыграли, не спросясь меня. И от того, что это был именно Сим-Сим, мне так поплохело, что я уронила голову на кулаки и тихонько заскулила.

— Ну? Ты же сможешь… Ты сильная! — потрепал он меня по голове.

Я сжалась, но все-таки взяла себя в руки. А что мне еще оставалось делать?

— Когда? — глухо спросила я.

— Еще не знаю… — почти рассеянно сказал он. — Кое-что еще надо подчистить. Подобрать хвосты…

— Куда?

— И это покуда боюсь определить. Есть варианты… Берлога в Греции, кое-что в Испании… Может быть, что-то поближе, вроде Риги. Но это вряд ли!

— Надолго7

— Как выйдет. Как сложится…

— Что, к чертовой матери, сложится?! С чего все это?

— Меня должны убить, — очень просто сказал он. — Это же и ежу ясно. Разве ты еще не поняла?

— За что?

— «За что» — предполагает какую-то мою вину, — подумав, сказал он. — Сейчас «за что» почти что не убивают. Сейчас убивают за «потому что». Потому что просто — кому-то мешаю…

— Кому?

— А вот тут слишком много вариантов… — ухмыльнулся он. — Кузьма роет, но ничего толком не нарыл.

Кузьма? Ну да! Чичерюкин…

— Слушай! — умоляюще сказала я. — Ну, есть же главные менты! Прокуроры! Омоны всякие? Фээсбэ — или как они там называются! Они же должны… Ты же не пешка какая-нибудь!

— Вот именно… — вздохнул он. — Пешкам спокойнее… А насчет всего остального, Лизуха, здесь, как всегда, всего лишь вопрос цены! Кого — за бутылку водяры в подъезде трубой по кумполу, кого — за тихий счетец где-нибудь на Кипре… Отлежусь на дне, а там, глядишь, кое-что и прояснится. Мне еще сильно пожить хочется. И — персонально с тобой!

— Ни фига себе — жизнь! — заорала я. Вечером мы выехали в Ленинград. То есть в Санкт-Петербург. Я в Питере никогда не бывала, но дело было не в этом Я вцепилась в Сим-Сима всеми лапами и не отпускала его от себя ни на секунду, ни на шаг. Просто — сошла с ума.

И никак не могла забыть Гашиного идиотского гадания.

Туманский заводился от того, что я так раскисла, но я ничего с собой поделать не могла. Хотя для всех должна была делать вид, что ничего особенного у нас с ним не происходит.

Угрюмый Чичерюкин все сделал как надо. То есть нам на двоих с Туманским были взяты билеты в СВ на «Красную стрелу». В то же время публично были куплены и авиабилеты на последний рейс из Шереметьева. А в действительности мы выехали с территории под вечер на «мерсе», который вел Клецов. Чичерюкин ехал с нами, сидел впереди рядом с Петькой. И то и дело врубал рацию и переговаривался. Впереди нас на расстоянии с километр «подметал» трассу джип с охраной. Сзади шла чичерюкинская «Волга» с мужиками.

В дороге ничего не случилось.

И наутро мы были в Ленинграде. Город мне не понравился, какой-то плоский, серый и какой-то сонный после Москвы. Впрочем, мне бы и Рим в моем состоянии был бы до лампочки. Снег не шел, но мороз был каким-то мокрым, в воздухе сеялась серая пудра, по улицам, как по руслам рек, проползал блеклый туман. Невы, стоявшей подо льдом, видно не было, и даже скульптуры на крыше Зимнего дворца — не разглядеть.

Туманский все трепался про Ленинград его юности, вспоминал знаменитое кафе «Норд» и «американку» на Невском, где подавали стограммовки с какими-то особенными сардельками и где он просаживал свою стипендию.

Мы позавтракали в «Астории» втроем. Сим-Сим, Кузьма Михайлыч и я Клецов уехал на бензоколонку, заливать «мере» на обратную дорогу. Потому что ехать домой мы должны были в тот же вечер.

У Туманского были какие-то проблемы с таможней, но сначала мы поехали на Малую Охту, где был занюханный литейный заводик, каким-то боком входивший в систему Нины Викентьевны. Машины с охраной остались у ворот, «мере» пропустили на территорию, заваленную всяким железом, и мы пошли в один из цехов, там работала электропечь для плавки металлов, и какие-то работяги в брезентухах шуровали возле нее.

Местные трепещущие деляги в белых касках кружили вокруг Сим-Сима, чуть не виляли хвостами и всячески извинялись, что побеспокоили его. На полу в цеху лежала гора, выше головы, каких-то совершенно кретинских громадных кувалд без черенков. Кувалды даже по виду были сверхтяжелые, чистенькие, из какого-то серебристого металла.

Оказалось, что все дело именно в них, в этих кувалдах, каковых заводик наклепал множество тонн, но таможня их не пропускала на вывоз в Японию морем как готовые изделия для долженствующих кувалдить и ковать япошек. По-моему, ни один микадо кувалду в два пуда и поднять бы не смог. Дело было в металле, из которых эти штуки наклепали. Они были не из чугуна, стали или что там положено, а из сложного сплава, в который входил вольфрам, ванадий, никель и прочие редкости, и таможня резонно расценила попытку вывоза этих штук не как экспорт готового ширпотреба, а как контрабандную операцию по умыканию стратегического сырья.

Туманский психанул, но пообещал все уладить, и мы пошли в сопровождении местных шустриков к «мерсу». Он шел чуть впереди, раздраженно сопя, голой башкой вперед, как бычок, и вертел в руках белую инженерскую каску, не зная, куда ее деть.

Тут-то его и убили.

Застрелили моего Сим-Сима из армейской снайперской винтовки Драгунского.

С расстояния, как потом выяснилось, в восемьдесят метров.

С плоской крыши обшарпанной жилой пятиэтажки, стоявшей напротив заводских ворот, на другой стороне улицы. С крыши заводской двор был как на ладони.

Потом мне говорили, что там и нашли эту самую винтовку.

А кто стрелял — так никогда и не нашли.

Выстрелов было два — почти слитных. Одна пуля в грудь, вторая — главная — точно в переносицу. Даже очки не разбила.

Я выстрелов не слышала, хотя шла совсем рядом с Сим-Симом. Сначала мне показалось, что он просто споткнулся, но он начал падать на спину, запрокидывая голову. Пуля, пробив череп, вырвала ему затылок Я этого не поняла — видела, как над его головой вспыхнуло облачко красной пыли, которая попала мне в глаза и на лицо. Я механически стала обтирать лоб и глаза ладонью и только тут поняла, что это липко и что это кровь. Те самые мелкие застывшие в воске капельки, о которых мне совсем недавно говорила Гаша.

Больше из того дня я ничего никогда не могла вспомнить.

Одно я знаю совершенно точно: в эти секунды я перестала быть молодой. Доброй я перестала быть тоже в эти секунды.

КОНЦЫ И НАЧАЛА

Как-то через полгода после того дня я везла Гришуню из Москвы на своем новом желтом «фиатике» на территорию. У парня появились проблемы с зубами, они росли вкривь и вкось, как у Ирки, и ему ставили пластинки. Снова был июнь, было жарко и душно, задумавшись, я гнала экипаж по трассе в одиночку — охраны я не признавала. Не знаю почему, но на территорию я не свернула, а проехала к мосту в сторону города, свернула по берегу и добралась до затона. Того самого, откуда я когда-то уволокла моего Гришку.

Он, конечно, ничего не помнил, но в затоне ему понравилось — здесь было много громадных ржавых металлических игрушек «Достоевский» почти совсем притонул, нижние палубы залило водой, но на верхнюю еще можно было пробраться. Мы и пробрались, он занялся какими-то гайками и болтами, вывинчивая их из люка, а я села возле мостика, закурила и задумалась — выходило так, что той прежней Лизаветы, что взошла на эту палубу всего год назад, больше нету.

И многого такого, что случилось со мной даже недавно, тоже больше никогда не будет.

Ни Ирки Гороховой, которая весной отыскала меня, пыталась наезжать и у которой я совершенно спокойно и деловито купила Гришку за тридцать пять тысяч долларов.

Ни Петьки Клецова, которого я в последний раз видела в подвале нашего загородного строения, когда он сидел, привязанный к стулу, с разбитым вдребезги лицом, и Чичерюкин выбивал из него то, что, когда мы прибыли с Сим-Симом в Питер, именно Петро позвонил по какому-то телефону, номер которого ему дал наш добрейший и милый Кен. И, по всему судя, и первый случаи тоже был его работой.

Если бы не я, Кузьма Михайлович добил бы Клецова. Я тоже была не без греха и слишком заигралась с Петюней. Так что, в конце концов, его просто вышвырнули с территории, он все еще жив и, кажется, работает на бензоколонке на въезде в город.

Официальное расследование по поводу Сим-Сима вспыхнуло лишь на миг, и вскоре было пригашено чьей-то умелой рукой.

Похоже, за всем этим стоял лучший дружок Туманских — Кенжетаев Но ничего доказать я бы не смогла. Да мне бы и не дали, о чем меня и предупредил совершенно сникший Чичерюкин.

Единственное, что было для Кена совершенно неприятной неожиданностью, то, что все, на что он рассчитывал наложить лапу, законно и официально было уже моим. Все, что я смогла сделать, — предложить «саксаулу» (или аксакалу) убираться ко всем чертям, вышибла его из совета директоров и прочих структур, в чем мне поспособствовали наши главные офисники.

Я сменила на территории всех, кроме Цоя, Чичерюкина и Элги. И даже отказалась от услуг Димки-телохрана. Самое смешное, что после смерти Туманского я уже ничего и никого не боялась Сим-Сима мы похоронили на том же холме, что и его жену.

Иногда я думаю, что, если бы не они, меня бы не было. И до сих пор для меня еще остается много загадок насчет Нины Викентьевны, Сим-Сима и их вместе. Чего-то я до сих пор не понимаю, не могу разглядеть. Они были первыми, и в них была совершенно бешеная энергия и напор. Что сейчас, когда все более или менее устаканивается, кажется просто странным.

А я? Что ж я? Я живу. И это уже очень много. Если не все.

Элга Карловна все еще при мне, и иногда мы устраиваем бабскую пирушку и надираемся без свидетелей до отключки. Ей это надо, мне, бывает, тоже.

Наш с дедом дом я пока у Щеколдинихи не отыграла. Но все идет к тому, что я не просто его отыграю, но вышибу ее из города навсегда.

Теперь у меня мощная команда. Большая Монета. И имя.

Загородная резиденция, новая квартира в Москве и отдельно — для Арины с Гришунькой. И кажется, все идет как надо.

Тогда откуда это дикое ощущение бесприютности? Ожидание каких-то новых поворотов? И странное чувство, что я не просто потеряла себя, наглую и бесшабашную, и почти полная уверенность в том, что лучшее мое время было тогда, когда я не знала, что есть, где спать, куда идти. Моей крышей было небо, и я с полным основанием могла именовать себя — бывшая девица и бомжиха Лизавета Басаргина.