Леди, которая любила лошадей

Глава 21

…и вот представьте, я сижу вся такая красивая, а чувствую себя дура дурой! — Нюся всплеснула руками и даже подпрыгнула от избытка эмоций. А Василисе отчаянно захотелось вцепиться в эти вот кучеряшки. При том, что она прекрасно осознавала, сколь отвратительно это желание.

Она ведь не кухарка какая-то.

Княжна.

Княжны не дерутся.

Разве что на шпагах, хотя, конечно, дуэли, о которых тетушка сказывала, давно уж вышли из моды и были, говоря по правде, запрещены. Да и вряд ли Нюся знала, с какой стороны за шпагу браться.

Но желание вцепиться в волосы жило.

— И вот скажите, разве есть в жизни справедливость?! — преисполненный печали Нюсин взгляд остановился на Вещерском, который от этакого внимания несколько смутился и даже покосился на супругу. Марья же сделала вид, будто всецело рассказом Нюсиным увлечена.

И как у нее получается?

И ведь, если не знать Марью, то вполне можно поверить в этакое ее дружелюбие. Даром что Вещерский плечами повел и слегка подвинулся.

От Нюси.

И поближе к супруге, которая этакий маневр все же встретила легким благожелательным кивком.

— Ужас какой, — сказала она.

— Вот-вот, и я говорю, что ужас, — живо откликнулась Нюся, переливая чай из чашки в блюдце, которое она поставила на растопыренные пальчики. Во вторую руку она взяла кусок сахара, причем использовать щипцы не озаботившись, и в чай макнула.

— Совершеннейший, — странным тоном произнесла Марья.

— Именно! А матушка говорит, что это я легкомысленная. И где, скажите, я легкомысленная?

Чаепитие, устроенное на террасе, определенно затягивалось.

— И вот я ей так и сказала, что не нужен мне этот вот жених, я сама себе найду, — Нюся тряхнула кучеряшками и поинтересовалась. — А вы не замужем?

— Нет, — ответил Ладислав. — И не женат тоже.

— Странно, — Нюся облизала кусочек сахара. — Хотя… вы еще не старый совсем, может, еще найдете кого.

— Надеюсь, что нет.

— Матушка говорит, что мужчине жена нужна для солидности, что если у него жены нет и детей, то кто его всерьез воспринимать станет?

— И я о том же, — Марья пила чай с невыносимым изяществом, а уж взгляд ее, направленный на Демьяна, был столь выразителен, что Василисе право слово стало неудобно.

Этак еще решат, будто…

…там, на поле, она ведь просто так целовалась, без мыслей о замужестве, хотя и не должна была бы. Ни одна приличная девица не стала бы целоваться без твердого обещания жениться немедля после поцелуев. А даже и при твердом обещании не стала бы.

Быть может.

И уж точно ей бы не понравилась. Приличным девицам подобное просто-напросто нравиться не может! И по всему выходит, что она, Василиса, девица глубоко неприличная, а потому замуж ей никак нельзя.

Да и проклятье опять же никуда не делось.

— Вот, — продолжила Нюся, прихлебнув из блюдца. — А если ждать станете, то совсем состаритесь. Будете, как он…

Она кивнула на Демьяна, который сидел задумчив и молчалив, и на Нюсю совершенно не смотрел, зато смотрел на Вещерского и хмурился.

Неодобрительно так.

Неужели полагает, будто Вещерский способен Марье изменить? Это настолько нелепо, что даже в голове-то не укладывается. Да и Нюся, конечно, прелестна и мила, но все одно Марья куда как краше.

И все-таки в волосы вцепиться тянет.

— …сидеть один сыч сычом и маяться всяким непотребством, — глаза Нюси блеснули.

— Это каким? — весьма несвоевременно уточнил Ладислав.

— Разным, — Нюся поставила блюдце и хлопнула себя по животу. — Спасибо. Наелась. Хорошая у вас кухарка… на вилле не такая, а у Полечки и вовсе мрак мрачный. Нанял себе какого-то разбойника, просто ужас! В доме беспорядок, а на кухню лучше и вовсе не заходить. По-моему, ему просто еду из ближайшего трактиру носят.

Нюся вытерла пальцы салфеточкой.

И чаепитие все-таки закончилось до того, как у Василисы иссякло терпение. Она-то, полагавшая себя человеком в высшей степени сдержанным, вдруг осознала, что этой сдержанности у нее на самом-то деле нет вовсе. И вообще…

— Знаешь, никогда мне еще так не хотелось оттаскать кого-то за космы, — задумчиво сказала Марья, глядя, как коляска с Нюсей выезжает со двора.

Жеребца ее привязали к экипажу, а в сопровождение выделили двух конюхов.

— И тебе тоже? — Василиса почесала ладонь.

— Осталось понять, зачем она Вещерскому понадобилась. И не приведи Господь, причина эта недостаточно уважительна.

Марья погладила золотое обручальное кольцо и уточнила:

— Так что вы за непотребством занимались-то?

— Мы?! — Василиса почувствовала, как на щеках вспыхнул румянец. — Мы… не занимались…

— Врать ты не умеешь, — вздохнула Марья. — Совсем непотребством или так, самую малость?

— Малость, — врать у Василисы и вправду не слишком получалось.

— Понравилось хоть?

Ответить не вышло, ибо Василиса поняла, что еще немного и сама полыхнет. От стыда.

— Понравилось, — сделала вывод Марья. — И это хорошо… а то если б не понравилось, то какой смысл затевать эту всю возню. Только смотри, я, конечно, всякого племянника полюблю, но лучше бы ему появиться на свет в законном браке.

— Маша!

— Что? А то ж знаешь, как оно… вроде бы и ничего такого, а потом раз и со свадьбой спешить приходится, пока конфуз еще не всем заметен. А там и врать… — она вздохнула. — Если бы ты знала, как я терпеть ненавижу всякое вранье… хотя мы-то, между прочим, венчаные были. Пусть и тайно. Ай…

Она махнула рукой и добавила:

— Главное, чтобы нравился…

— А проклятье?

— Проклятье, — Марья тяжко вздохнула. — К слову о проклятии… есть кое-что… и еще она приедет.

— Кто?

— Наша двоюродная бабушка. Признаться, я не ожидала, что она вовсе откликнется, а уж чтобы приехать… она сама изъявила желание.

Василиса пожала плечами. Как-то вот… не ждала она от этой встречи чуда. Или все-таки ждала? И быть может, эта женщина, о существовании которой они с Марьей узнали не так и давно, действительно знает что-то, что поможет?

Она тихонько вздохнула.

А Марья взяла и обняла, и так тепло стало на сердце, так радостно. И стыдно тоже оттого, что не так уж давно Василиса злилась на сестру за ее совершенство, как будто Марья в том виновата.

Она чудесная.

И семья у Василисы тоже чудесная. И… и что бы ни случилось, эта семья поможет.

— Идем, — сказала Марья. — Ты должна это увидеть.

«Это» оказалось старою папкой, края которой потерлись, а грубая бумага обрела неровный мышасто-серый окрас, будто плесенью ее побило. Пахло от папки пылью и архивом.

— Вещерскому спасибо надо будет сказать, — Марья присела на софу и поморщилась, ткнув пальцем в дырку, которая образовалась на обивке. — И покрывал каких отыскать, а то право слово неловко принимать человека постороннего в доме столь запущенном.

Василиса опустилась рядом.

Софа точно требовала ремонта, как и козетка, и столик с потемневшим лаком, которые еще и облупился местами. И все-то нужно было делать и немедля, но…

Завязки висели этакими хвостами из потрепанных лент.

Василиса папку распахнула.

И поморщилась. Запах пыли стал резче, да и иной добавился, характерный, мышиного помета.

— Я вот думаю, может все-таки красный? Не тот, который адского пламени, но что-то поспокойнее…

— Зеленый, — возразила Василиса. — Темный, чтоб как дубовый лист. И без всякого рисунка.

— Думаешь?

— А дерево очистить и светлым лаком покрыть. Обои белые или почти белые, там экрю, к примеру, или еще слоновая кость хорошо будет, чтобы солнца много. И гардины светлые с тюлями. Может, вовсе лишь тюли?

— Пожалуй… — Марья задумалась. — Нет, гардины все-таки надобно, помнишь, что летом бывает? Если окна не закрыть, от солнца спасения нету… хотя… ты же солнце любишь.

— Люблю.

— Тогда может и тюли… газовые, пышные, в несколько слоев. Я у Валеевой подобные видала, причем длинные такие, они на полу еще лежали. Я тогда подумала, что глупость это, мажутся ведь, но гляделось красиво…

Снимок был старым.

Может даже вовсе не снимком, но черно-белым, точнее буро-желтым дагерротипом, сделанным еще в те давние времена, когда печатные кристаллы только-только начали использовать. И оттого слепки выходили нечеткими, размытыми, словно сквозь воду смотришь.

Василиса провела пальцем по неровному краю.

Прадед… похож на свой портрет, правда, моложе и много моложе. Красивый? Пожалуй, что да… Александр Радковский.

Офицер.

Белая форма. Перевязь. Ордена. И сабля, которую он придерживает рукой. Смотрит хмуро, и даже сквозь года чувствуется немалое его недовольство. И Василисе немного жаль женщину, которая стоит рядом, но все одно отдельно, слегка повернувшись, отступив от того, кто был назван ее мужем.

Она…

Странна.

Да, пожалуй, правильно будет назвать именно так. На плечах ее лежит шуба столь огромная, что вся-то женщина теряется под этою шубой. Темный мех собирается складками, шуба слишком длинна, а потому лежит на земле. Из-под шубы выглядывают тонкие руки, в которых женщина держит блюдо.

Или это не блюдо?

На ее голове странная шапочка, украшенная тем же мехом.

Но не одежда делала ее иной.

Лицо.

Круглое и плоское.

Как у Василисы. Круглее, чем у Василисы. И на этом круглом лице терялись темные узкие глаза. Нос ее был приплюснут, а губы слишком велики, чтобы это было красивым.

— Наша прабабушка, надо полагать, — Марья взяла снимок бережно. — Как думаешь, с этого можно написать портрет?

— Зачем?

— Затем, что… не знаю. Так будет правильно. Пусть она, конечно, не благородной крови…

— Благородной, — возразила Василиса. — Только… у них своя кровь. У нас своя.

— Тем более, — Марья разгладила тонкую паутину трещин. — Снимок выцветает, того и гляди выцветет и памяти не останется, а надо. Я не знаю, почему бабушка так… себя вела, хотя… она всегда говорила, что Радковские едва ли не родня Рюрикам и очень этим гордилась. Кровью. Чистотой… только… цена этой чистоты… я такую платить не желаю.

Марья покачала головой.

А Василиса взяла следующую бумагу. Тонкий полупрозрачный уже лист, потемневший от времени. Чернила же, напротив, посветлели и выцвели почти.

— Это… — ее взгляд скользнул по первым строкам. Читать было неудобно, уж больно узорчатым оказался почерк. — Это…

— Брачный договор, как я понимаю, — Марья отложила снимок. — Между нашим прадедом и…

…Гилян…

Ее звали Гилян. И пришло откуда-то значение имени — светлый путь.

— …Галиной Романовной из рода онойро, крещеной третьего сентября года тысяча семьсот восемьдесят седьмого от Рождества Христова в церкви Всех Святых…

А название городка, в котором данная церковь стоит, незнакомо. Есть она вовсе? Или сгинула вместе с поселением.

— Свидетельство о крещении тоже имеется, как и снимок церковной книги…

Еще один, хрупкий, почти нечитаемый.

— Зачем?

— Городок этот расположен на самом краю степей, мне Вещерский показывал. Думаю, прадед спешил. И венчались они там же. В тот же день. Сразу после крещения, как полагаю.

Еще один снимок.

И та же книга, то есть, Василиса не знает наверняка, но предполагает, что книга та самая, бледные листы заполненные нервным неровным почерком.

— Ты договор читай…

Василиса читала.

Честно.

Но получалось медленно, да и составлен он был столь хитро, что у нее с трудом выходило продираться сквозь сплетения фраз.

Еще и латынь.

Она с детства эту самую латынь терпеть не могла.

— Не понимаю, — она с раздражением отложила листок. — То есть, что они поженились, это я поняла. И что ей выделили дом и содержание положили, это я тоже поняла… а дальше? Вот это вот все…

Василиса ткнула пальцем.

— Вот это вот все… — Марья листок забрала. — Это, Вася, то, что ныне запрещено, да и тогда-то не больно одобрялось, хотя… что ты слышала про магию крови? Хотя нет, иначе спрошу. Что ты из услышанного запомнила?

Василиса честно попыталась вспомнить.

Ведь говорили же.

Наставник совершенно точно говорил про магию крови…

— Она запрещена.

— Именно. А почему?

…и это он объяснял, но Василиса… Господи, она и вправду была до отвращения ленива и невнимательна.

— На самом деле есть несколько ветвей этой самой магии, однако нам интересна одна из них. Обряд так называемого «родового единства» или еще известный, как «чистая кровь». Кто и когда его создал, вряд ли узнаешь, но в одно время использовали его часто и много, прежде всего те, кто желал сохранить родовую силу. И не только силу…

Марья сложила руки на коленях.

— Он позволял сохранить все. Вспомни портреты, до чего они похожи друг на друга. Наш отец на деда, а тот — на прадеда, и тот тоже на своего. И мы с Настасьей, и те, кто был до нас. И даже если взять портрет нашей бабушки, писанный в ее молодые годы, то ты удивишься, до чего я с нею схожа… можно подумать, что это портрет одной и той же женщины. Просто проявившейся в разные времена.

— Это… из-за обряда?

— Рода стремились сохранить себя. Приумножить не только богатство, но и силу, а потому нужно было сделать так, чтобы не рассеялась она, но закрепилась. И для этого над невестою проводили обряд, который закрывал одну кровь, позволяя проявиться в детях другой.

Василиса кивнула.

И… и получается, что не только над этой вот странной женщиной, которой пришлось покинуть свой дом по отцовскому слову, проводили обряд?

— И да, это частенько оговаривалось при заключении брачного договора, особенно, если невеста была из рода более слабого.

— А… ты?

— Во-первых, сейчас подобные обряды запрещены. Во-вторых, Вещерский человек разумный, он бы и предлагать подобную пакость не стал… да и вообще…

— Но если есть я, то… получается, что обряд не сработал?

Следующая бумага.

И тоже договор, на сей раз о перегоне табуна лошадей в количестве… а вот и снимки, на которых лошади выглядят почти обыкновенно. Они, безусловно, прекрасны, тонконогие и хрупкие с виду, однако дагерротип не передает и тени той силы, что звенела в них.

— Сработал. Но не в полную силу, — Марья перебирала карточки, ибо лошадиных было с дюжину. Некоторые подписаны.

Буран.

Жеребец-трехлетка. Окрас золотой… так и написали, хотя не существует подобной масти. Из особых примет — белая пежина на лбу в виде полумесяца.

Комета.

Жеребая кобыла. Вновь же окрас. И срок, когда кобыла должна разрешиться, только знак вопроса стоит… снова жеребец. И еще один. Пометка, видать, именно этого определили в производители. Пяток кобылиц, одна другой краше. И пара жеребят.

Еще один список, на сей раз развернутый. Клеймили лошадей там же, в Завутятске, где бы он ни находился. И клеймо ставили магическое, раз и навсегда закрепляя табун за новым хозяином. Заодно уж и составили подробное описание каждого жеребца, каждой кобылы.

Договор на продажу.

Трех кобылиц отдали за…

— Безумные деньги, — сказала Марья, кивая. — Я сама не поверила, что за лошадь можно получить столько. А ведь содержание он жене определил более чем скромное.

Копия письма.

Еще шестерых кобылиц отправили в подарок Его императорскому Величеству…

…грамота, в которой роду Радковских-Кевич возвращались былые привилегии и земли…

— Былые? — Василиса перечитала.

— Тоже удивилась, да? А оказывается, что не все-то так ладно было с нашим родом, как нам рассказывали. Бабушка забыла упомянуть, что когда-то Радковские участвовали в заговоре, который был раскрыт. И что прапрадеда нашего, пусть и не казнили, но земель своих и доходов он лишился. Думаю, потому и не казнили, что откупиться сумел. Главное, что даже в ссылку его отправили в собственное поместье, при котором осталась пара деревушек.

Подобный поворот в Василисиной голове не укладывался. Бабушка ведь… нет, Василису она не замечала, но пусть не ей, однако повторяла не раз, что у короны не было более преданных слуг, чем Радковские-Кевич.

И про честь родовую.

И про ответственность.

И… выходит, что все это — ложь?

— Неприятно, да? — спросила Марья, подавая следующий лист. — Александр Александрович появился на свет в положенный срок, о чем и была сделана запись в церковной книге.

И снова снимок, на котором не разобрать слов, ибо записи в этой самой книге велись на редкость мелким узорчатым почерком.

Издевательство какое-то, право слово.

И снова документы. Купчие на землю, на деревушки, тогда еще с людьми. Перечни душ, отошедших под руку Радковских-Кевич.

— Все шло неплохо, полагаю.

…бумаги на продажу лошадей, большею частью кобыл, но и пару холощеных жеребцов тоже нашли хозяев.

Списки с конюшен.

И новые клички. Стало быть, появлялись на свет чудесные жеребята золотой масти, преумножая богатства Радковских.

…и не только жеребята.

Второго сына нарекли Николаем.

— Это наша бабушка, — Марья показала снимок, уже куда более четкий, где на коленях бледной женщины сидела прехорошенькое дитя в кружевном платьице. — С прапрабабушкой…

У этой женщины строгое лицо с правильными чертами. Светлые волосы уложены короной. А единственным украшением темного вдовьего наряда служит брошь, весьма простая с виду.

— А…

— А ее снимков нет. Ни одного. Я пересмотрела, уж извини, интересно было.

Василиса кивнула.

Интересно.

И выходит… выходит, что Галине Романовне не позволено было оставить свой след ни в крови Радковских, ни в жизни их.

— Полагаю, детей забирали сразу после рождения и передавали на воспитание. Вот только… погоди.

Еще один снимок.

Две девочки в легких платьицах сидят на козетке, которая чересчур велика для них. Одна оперлась на гнутую спинку, и смотрит она прямо, с улыбкой. Светлые кудри обрамляют прехорошенькое личико.

Блестят глаза.

И девочка улыбается.

Вторая же… смотрит прямо, хмуро и недовольно. Она и сидит на самом краю. У нее неестественно прямая спина, и руки сложены на коленях.

Она смугла.

И темноволоса. И волосы ее заплетены в столь тугие косы, что и на снимке это заметно. Ее лицо кругло, а глаза узки. И она вовсе не похожа на сестру.

— А вот еще…

На снимке теперь прадед с детьми. Двое сыновей, и старший едва ли не выше отца. Он красив, широкоплеч и статен, а уж мундир на нем сидит почти идеально. Младший выглядит болезненно-хрупким, и одет-то в партикулярное платье. Девушка же столь прелестна, что… и Марья такой прелестницей не была, даром, что красавица юна. Но юность лишь подчеркивает ее красоту.

За ними, словно прячась в тени, виднеется уже знакомая Василисе женщина, которая за прошлые годы ничуть не изменилась. И любви ко вдовьим нарядам не изменила, чернота ее платья подчеркивает воздушную легкость девичьего одеяния.

На обратной стороне надпись твердою рукой: «Басьяново, 1809 г».

— Семья…

— Семья, — согласилась Марья глухо. — Вот только…

Не вся.

В этой семье не нашлось места для двух женщин, оказавшихся непохожими на других.

— И почему мне на душе мерзко? — Марья снимок забрала и, перевернув изображением вниз, положила на стол. — Не отвечай, это риторический вопрос.

А документы почти закончились.

Снова бумаги с конюшен.

Отчет управляющего.

Количество жеребцов.

Кобыл.

Жеребят.

Краткая записка, что кровь, верно, вырождается, ибо искомая масть появляется на свет все реже и от кобыл старых, привезенных еще со степи, тогда как рожденные в конюшнях приплод дают слабый, порой вовсе нежизнеспособный.

…дополнение к договору.

Отчет о возвращении авансовых платежей за невозможностью выполнить договоренность.

И еще один, о вспышке сапа. Поручение на закупку новых лошадей донской породы. Копия договора о поставку коней в армию. Записка о строительстве новых конюшен. Найм людей.

И вновь лошади.

Их покупали сперва десятками, а после и сотнями голов, чтобы после перепродать уже тысячи.

— Лошади вырождались… — Василиса перевернула последний лист, в котором шел перечень кличек, подлежащих продаже «за малую деньгу». — Те самые, ради которых все затевалось.

Она потерла ноющую голову.

А Марья кивнула.

— Вырождались. Но свое дело сделали. Наш прадед сумел поправить положение дел. Он возродил Радковских-Кевич, если не сказать больше…

…а еще сумел вовремя понять, что срок его удачи выходит, и повернуть все таким образом, чтобы не было ущерба семейному делу.

— А потом случилась война, — Марья сложила документы в папку. — Которая изменила все… и миру стало не до лошадей, пусть даже золотых.

Василиса кивнула и, вытащив снимок с двумя девочками, спросила:

— Как думаешь, она… знает правду?

— Понятия не имею. Но ведь никто не мешает спросить.