Легенда о флаге

МЫС ХЕРСОНЕС

Увидеть этот мыс, если выехать из Севастополя на Балаклаву, можно еще до того, как вновь увидишь море. На фоне неба, белесо-голубого, словно выцветший под ветром и солнцем матросский воротник, издалека приметна тонкая вертикальная черточка на горизонте. Там, где она, и есть мыс.

Чем дальше бежит дорога, тем резче эта черточка, а справа от нее — все чаще серебряные проблески моря. Чуть всхолмленная местность становится все ровнее, пустыннее. Глазу уже и зацепиться не за что. Разве промелькнут раз-другой несколько белых домиков, крытых черепицей. Теперь справа от дороги, до самого моря, синее марево которого распахнуто уже во весь горизонт, лежит беловатое поле — без деревца, без единого кустика. Вертикальная черточка, которая была видна издалека, обретает явственные очертания: это высокий, как маяк, серый четырехгранный обелиск. Краткая надпись на нем гласит: он воздвигнут в память разгрома немецко-фашистских захватчиков на мысе Херсонес в мае 1944 года. Это было за год до окончательной победы над врагом.

На поле, среди которого одиноко высится обелиск, не растет ничего, кроме крохотных, с вершок, колючих травинок. На нем и не может ничего расти. Все оно усеяно мелким щебнем, острыми камнями, некогда исторгнутыми из почвы силою взрыва, изъязвлено воронками — уже еле приметными, изрядно заглаженными временем. Воронка вплотную к воронке. Земля здесь многократно взрыта и перерыта безжалостным заступом войны, тонкий плодородный слой выворочен, перемешан с камнем и железом.

Железо… Его здесь, может быть, не меньше, чем самой земли — не оттого ли она красноватая, цвета засохшей крови. Если нагнуться и взять горсть неподатливой, сухой, жесткой почвы — пальцы обязательно ощутят меж ее шершавыми комьями угловатость осколков. Полусъеденные ржавчиной, они и совсем крохотные, и огромные, в ладонь. Тут же почти ставшие прахом клочья противогазных коробок, черные от времени патронные гильзы. Они крошатся, если к ним прикоснуться… Если приглядеться, в отдалении глаз отыщет пологие, едва заметные бесконечно длинные бугры. Будто великан пропахал когда-то через все поле множество широченных борозд, одну рядом с другой. За годы они оплыли, сгладились, поросли тощей травой.

Нет, это не борозды великаньего плуга остались на поле, а бесконечные ряды могил захватчиков.

В первые дни мая сорок четвертого года, когда наши войска штурмовали Севастополь и немцы уже поняли, что не удержат его, они, ища спасения, повалили к мысу Херсонес.

Но дальше отступать им было некуда — высокий обрыв и волны, бьющие в красноватые скалы… От возмездия не ушел ни один захватчик.

Еще и теперь, через много лет, если подойти к самому краю кручи и взглянуть вниз, где меж ноздреватых глыб плещет волна, можно увидеть кое-где среди камней помятые, обглоданные морем, черные остовы немецких машин.

Есть вблизи мыса небольшая бухта. Она окружена скалами, причудливо источенными волнами и ветром. Кто знает, в чем тут секрет, но вода в бухте имеет какую-то особенную голубизну. Не потому ли эту бухту так и называют — Голубой. В жаркие дни здесь многолюдно, манит необычной прозрачности прохладная вода, манят многочисленные сквозные промоины в скалах, словно двери, распахнутые в беспредельность моря. Мирным покоем дышит Голубая бухта. Ничто не напоминает глазу о днях войны. Глазу — да.

Но есть память сердца…

Июль сорок второго. Тяжелое время войны для нас… Немцы вели тогда свое самое яростное, третье по счету, наступление на Севастополь.

Защитники черноморской твердыни сделали все, что могли. Двести пятьдесят дней они стояли неколебимо. Но силы были слишком неравны.

Поступил приказ оставить Севастополь.

Берег на десятикилометровом пространстве между городом и мысом Херсонес стал местом, куда, выполняя приказ об эвакуации, отходили, отбиваясь от врага, тысячи бойцов с оставляемых ими рубежей.

«Это есть наш последний и решительный бой…»

Огненные слова «Интернационала» не раз вспыхивали в те часы над полем у Херсонеса, над полем, которое все дымилось от разрывов фашистских снарядов.

«Это есть наш последний…» — гремело над степью, прокаленной нещадным июльским солнцем. Подымались для отчаянных контратак матросы и солдаты. «Это есть наш последний…» — и последняя пуля, последняя граната летели во врага.

…Иванов и Василь Трында остановились: в нескольких шагах крутизна, за нею сверкает море.

— Всё, Вань! — сухими губами шепнул Василь, стянул с головы, комкая, побелевшую от пыли бескозырку и обессиленно опустился на горячую, колкую землю: его контузило с полчаса назад…

Вытянув бескозырку из стиснутых пальцев друга, Иванов надел ему ее снова. Круглое лицо Василя, его широкие, густые черные брови, ресницы, губы, оттопыренные уши — все было теперь одного, пепельно-серого цвета, смешались пот и пыль. Глаза были бессильно закрыты.

— Василь! — позвал Иванов. — Василь!

Но тот не отозвался.

Жаркий пот наплыл Иванову на глаза. Немцы идут следом. Вот-вот настигнут. Если бы пройти еще немного. До берега…

— Ты живой? — крикнул он в отчаянии. Схватил Василя за плечи, приподнял. В ремне автомата, висящего на плече Василя, запуталась рука. Перекинул автомат себе за спину. Два автомата и ни одного патрона…

Опустясь на колени, стиснув зубы от натуги, обхватил обмякшее тело, поднялся, шатаясь. Руки Василя свисали, качались, мешали, ноги волочились, скребя ботинками каменистую почву.

Остановился перевести дух. Но Василя не опустил: поднять снова будет трудно.

— Подсоби! — окликнул пробегающего мимо матроса в тельняшке и армейских галифе с обмотками.

— Живым надо спасаться! — махнул матрос рукой.

— Да он живой!

Но матрос уже промчался мимо.

— Стой, шкура! — холодея от ярости, крикнул Иванов.

— Чего лаешься? — обернулся матрос. Лицо его блестело от пота. — Давай!

Вдвоем донесли контуженного до края обрыва и спустили вниз, под скалу, туда, где штилевая крохотная волна лениво плескалась о камни. Своей бескозыркой Иванов зачерпнул воды, смочил лицо Василю. Ресницы у того медленно приподнялись.

Под обрывом было полно народа: моряки, пехотинцы, артиллеристы, какие-то мужчины в штатском, несколько женщин — вместе с военными из Севастополя уходили и жители. Кое-кто пытался смастерить плотики — в ход шли железные бочки из-под горючего, ящики от снарядов. Надеялись, что с воды, может быть, подберут свои корабли.

Но этих плотиков не могло хватить на всех: у кромки воды сгрудились сотни людей. Да если бы и на всех хватило — далеко ли удалось бы уплыть? Чуть не каждую минуту небо наполнялось зловещим вибрирующим воем — немецкие истребители и штурмовики пролетали совсем низко, их тени проносились вдоль берега по воде и камням.

Вечерней темноты ждали как спасения. Но до конца дня было далеко, во всю свою ярую силу палило безжалостное солнце. Наверху, в степи, еще слышались пулеметные очереди, разноголосица винтовок и автоматов. То бились последние заслоны, выполняя приказ: продержаться до темноты, не допустить противника к берегу. Все, кто собрался под обрывом, надеялись: когда стемнеет и перестанут летать немецкие самолеты, придут от Кавказского побережья наши корабли и заберут всех.

Иванов с тревогой смотрел на неподвижно лежащего Василя: ничего не слышит, с трудом выговаривает слова, едва может шевельнуть рукой… Врача бы… Но где тут медики? Однако надо попытаться.

— Лежи, я сейчас, — предупредил он Василя.

Пошел под кручей, вдоль кромки берега, у самой воды, присматриваясь к людям. Изможденные, черные от нещадного крымского солнца, многие в серых от пыли бинтах. Почти все с оружием, но уже бесполезным — стрелять нечем. Кто бродит, отыскивая товарищей, а кто просто сидит, глядя в пустынный сверкающий простор моря. А из-за края скалы посвистывают поверху, улетая куда-то в море, немецкие пули. Сколько немцам осталось досюда? Два километра? Километр? А может быть, и того меньше. Долго ли продержатся заслоны?

В тени между двумя выступами скалы, образующими подобие пещеры, Иванов заметил несколько раненых, лежащих тесно один к одному. Неподалеку пять-шесть армейцев ладили подобие плота. Ремнями, обмотками, бинтами они связывали несколько автомобильных камер и ящиков. Распоряжался этой работой высокий, лет тридцати пехотинец. Из-под его разодранной спереди, но аккуратно подпоясанной гимнастерки белел свежий, еще чистый бинт. «Старшина!» — приметил Иванов четыре треугольничка в петлице его воротника и направился к нему.

— Для раненых плот! Только для раненых! — увидев Иванова, сердито крикнул старшина.

— Так у меня раненый и есть…

— Мало ли! Всех на плот не забрать.

— Да он же едва живой!.. Сестра! Сестра! — окликнул Иванов девушку в синем берете и с медицинской сумкой на боку. — Помогите дружку моему, сестра!

— А где он?

— Недалеко.

Он привел ее к Василю. Тот лежал, закрыв глаза, пепельно-серое лицо его накрывала тень от скалы. Сестра положила ладонь на лоб Василю. Он даже не шевельнулся. Тогда она проверила его пульс:

— Контуженный? Тяжелая форма… Чем тут помочь?

Иванов взмолился:

— Хоть на плотик заберите!

— Не агитируй!

Она посмотрела вокруг и окликнула пожилого, дочерна заросшего солдата, который безучастно сидел, привалясь спиной к скале:

— Помоги, папаша!

Втроем они донесли Трынду до места, где строили плотик, и положили рядом с ранеными. Иванов остался тут же. Он хотел сделать все, чтобы Василь попал на этот плот непременно. Он взялся помогать тем, кто ладил плот. Но у них дело шло уже к концу: материала удалось собрать только на небольшой плотик.

День подвигался к вечеру. Звуки стрельбы приблизились, но слышались реже. Видимо, немцы считали, что прижатые к мысу Херсонес остатки севастопольского гарнизона все равно обречены.

Наконец стало тускнеть серебро воды. Тени от скал погустели, вытянулись. От горизонта по небу раскинулись легкие перистые облака, и солнце, все более наливаясь алым, медленно скатывалось к уже чуть затуманившейся грани между морем и небом. Вот оно коснулось этой грани, снизу обозначенной синим, и синее смешалось с алым. Еще секунда, две — и от солнца остался лишь золотисто-малиновый отсвет. И сразу море померкло, из серебряного стало сизо-стальным, с чуть приметным красноватым оттенком. Невысоко над водой пронесся «мессершмитт». Сейчас, в сумеречном свете, он показался совсем черным.

Стрельба за кручей в степи почти затихла. Спешить немцам некуда…

Ночная синева все больше скрадывала горизонт, заполняла его, расплывалась по всему морскому простору, еще недавно такому ясному и светлому, и сотни воспаленных глаз напряженно всматривались в этот простор. Сотни ушей пытались в монотонном шуме неторопливых волн уловить хоть какой-нибудь звук, говорящий, что приближаются корабли.

Иванов сидел возле Василя и ждал.

Совсем стемнело. Изредка из степи доносился орудийный выстрел или глуховатая дробь пулемета.

Хриплый звук, исторгшийся из уст Василя, заставил Иванова вздрогнуть. Вот опять, еле слышно. Просит пить!

Но где достать хотя бы каплю воды?

И вдруг мимо, прогремев сапогами по гальке, кто-то ринулся вниз.

— Корабли! — услышал Иванов. — Корабли!

Он вскочил и чуть не побежал к воде, куда, на ходу скидывая одежду и обувь, уже бежали люди. В синевато-серой полутьме проступало пять-шесть темных продолговатых силуэтов. «Морские охотники!»[17] — определил Иванов наметанным глазом.

Мимо к воде уже полз, скрежеща по гальке, плотик, облепленный толкавшими его людьми. Вот он уже сдвинут с берега, качнулся на первой волне, принявшей его на себя.

Тяжелораненых подхватили, чтобы положить на плотик. Распоряжался все тот же высокий старшина. Два солдата с забинтованными головами помогли Иванову втащить на плотик Трынду. Плотик тотчас же оттолкнули. Он ходко пошел, обгоняя плывущих людей.

По камням, по воде, поплескивающей меж ними, пробежал летучий отсвет. Из-за вершины скалы в сторону моря выметывались, мгновенно угасая, длинные искры. Немцы бьют трассирующими. Бьют по кораблям. Успеют ли те уйти?

Зловещие искры погасли. Это немного успокоило Иванова. Но другое скребнуло по сердцу: «Эх, Василь, дружок! За войну ни разу еще не разлучались. Бельбек, Мекензиевы горы, Северная сторона — всегда рядом. Один котелок и одна плащ-палатка были на двоих, и риск в бою один… Увидимся ли когда?..»

Опустевший плотик шел уже обратно. Его гнал, стоя на одном колене и выгребая обломком доски, все тот же старшина. Ему помогал какой-то матрос, на котором не было ничего, кроме трусов и клочьев тельняшки.

Обгоняя других, Иванов вбежал в воду, чтобы помочь подтянуть плотик.

К плотику с берега ринулись люди.

— Только раненые! — закричал старшина, заглушая все голоса.

Еще несколько тяжелораненых уложено на шаткий, от первого же рейса разболтавшийся плотик. Он снова отвалил.

К маячившим в отдалении «охотникам» плыли многие. Иванов, зашвырнув в воду бесполезные теперь автоматы, свой и Трынды, и оставив на берегу ботинки, тоже поплыл. Повсюду вокруг, на мутно-синеватой поверхности ночной воды, чернели головы и кто-то один кричал надсадно:

— Браты, не оставьте! Браты, не оставьте!

И, как бы отвечая этому наполненному отчаянием голосу, другой голос, похоже было — с катера, приказывал:

— В первую очередь раненых! Раненых сначала!

Вот уже виден ближайший из «морских охотников». Вокруг него на темной, медленно колеблемой воде полно голов — обнаженных, в бескозырках, в пилотках; чем ближе к «охотнику», тем голов больше. Под бортом катера — плотик. С него все раненые уже сняты. А к «охотнику» плывут люди — еще и еще…

Сделав несколько сильных бросков, Иванов почти доплыл, осталось метров пять… С катера тот же голос крикнул:

— От борта! Корабль перегружен!

Но люди продолжали подплывать, пытались вскарабкаться на «охотник». Иванов теперь, вблизи, хорошо видел: будь волна чуть посильнее — захлестнет палубу, на которой из-за массы людей не видно уже ни надстроек, ни пушек. Даже к борту, пожалуй, не подплыть — под ним вплотную головы, головы, руки, тянущиеся вверх.

— От борта! От борта! — снова прокричали с «охотника». — Отходим!

Глухо взревели моторы в утробе корабля. Волна, подымаемая им, качнула головы, во множестве темневшие возле борта. Добежала до Иванова, мягко толкнула его в грудь. Кто-то рядом с ним кричал:

— Не оставляйте! Как вы можете!

Но Иванов молчал. Он-то понимал: взять еще кого- либо на корабль невозможно.

«Морской охотник» удалялся медленно, как бы нехотя. Вот его неясные очертания совсем потерялись в ночной мгле. Не видны были и другие катера — загруженные людьми до предела, ушли и они.

Иванов повернул к плотику, качавшемуся там, где только что стоял «морской охотник». Продержаться! Продержаться, пока подойдут еще корабли!

Когда он подплыл ближе, то увидел: плотик облеплен людьми, его уже и не видать, а люди подплывают к нему еще и еще…

Иванов решил: «Обратно к берегу!»

Он выбрался на берег в том же месте, откуда отплывал — между двух больших острых камней, возле которых спускали плот. Сразу бросились в глаза два темных пятна на белой гальке: «Да это ж мои ботинки!»

Когда нагнулся к ботинкам, по гальке пробежал голубоватый отсвет, гоня косые тени. Немецкая ракета!

Ракеты, летевшие откуда-то из степи, падали все чаще и ближе, почти достигая обрыва. Их шаткий свет то и дело возникал за верхним краем кручи, и тогда длинные резкие тени бежали к воде, покрывая собою тех, кому не удалось уйти с «охотниками». Но ракеты гасли — и тени, словно вжимаясь, бежали обратно к обрыву и снова сдвигалась ночь.

Иванов бродил под обрывом, присоединяясь то к одной группке людей, то к другой, прислушивался к разговорам. Одни решали ждать кораблей. Другие сговаривались пробираться, пока темно, через степь в горы, к партизанам. А некоторые, уже отчаявшись, решали: порвать свои документы, чтоб не воспользовался враг, или спрятать в камнях в надежде на лучшее.

От скал, за день накаленных солнцем, веяло теплом, но все же Иванова немножко знобило. Хотя он и выжал промокшую одежду, однако она еще не высохла и неприятно холодила тело. Только сейчас вспомнил: в последний раз ели на рассвете. Банку тушенки докончили, которую с Василем на двоих получили еще в Инкермане. Сейчас бы такую баночку…

Медленно бредя под обрывом, в тени которого тревожно копошились люди, Иванов приметил впереди двоих, идущих вдоль берега. По высокой фигуре одного узнал: тот самый старшина, который отправкой раненых на плотике распоряжался. А рядом? Девушка в берете, с толстой санитарной сумкой на боку. «Конечно, та медсестра… Что ж она сама-то на „охотнике“ не ушла? Девушку уж взяли бы, тем более раненых кому-то надо сопровождать».

Он заторопился: догнать! Старшина обернулся на звук шагов:

— Помощничек! Куда путь держишь?

— Да не знаю… — откровенно признался Иванов.

— А мы с Машей решили на Балаклаву. Оттуда в горы близко. А там — партизаны.

— Примите и меня…

— Давай, матрос! — охотно согласился старшина. — Втроем веселее.

По мере того как они уходили дальше, держась в тени береговой кручи, им все меньше встречалось людей. Иванов, старшина и Маша шли сейчас от мыса Херсонес на юг, а большинство отступающих из Севастополя собралось севернее мыса, где есть бухты, удобные для захода кораблей. Южнее мыса — береговая линия ровная, удобных подходов с моря нет. На эту часть берега немцы сейчас, пожалуй, меньше всего обращают внимание. Значит, и опасностей на пути можно ожидать меньше.

Вот уже и совсем безлюдно под обрывом… Только кое- где на светлой прибрежной гальке в ночной полутьме можно заметить противогаз, сброшенную гимнастерку или матросскую робу.

Ступали осторожно, оберегаясь, чтобы не прошуршал, не стукнул под ногой ни один камешек.

Голубоватый металлический свет бесшумно упал, резко обозначил тень обрыва, он быстро укорачивал ее, словно вдавливал тень в прибрежную гальку. Вслед за старшиной и Машей Иванов метнулся к скале, прижался к ноздреватому, еще теплому камню. Поверху, в черно-синем небе осыпались, тая, голубые искры. От кручи к воде, сгущаясь и вытягиваясь, бежали, возвращаясь, вспугнутые ракетой тени.

Теперь они ступали еще осторожнее. Море им помогало: вечно неугомонное, оно и в эту тихую, безветренную ночь гнало к берегу невысокие, почти неприметные в темноте волны. Но и эти маленькие волны, набегая на прибрежный песок и шелестя по нему, скрадывали звук шагов по гремучей гальке.

Прошли, наверное, с километр и остановились: шагах в пятидесяти впереди, около воды — большое черное пятно, очень приметное на беловатом галечнике. Нет, это не глыба камня. Как будто что-то пошевеливается…

Старшина предостерегающе махнул рукой.

Все спрятались за большой, косо торчащий из галечника обломок скалы.

Напрягая зрение, Иванов вглядывался: что там шевелится?

Пошли! — негромко позвал старшина и шагнул из- за камня.

То, что издали представлялось темным пятном, оказалось лежащим на боку грузовиком-полуторкой. Наверное, водитель, чтобы машина не досталась врагу, пустил ее с обрыва.

Когда до грузовика осталось несколько шагов, из-за его покореженного корпуса вышли два солдата. Их лица скрадывала тьма, но можно было понять — один постарше, а второй, тонкий, невысокого росточка, совсем юн. Один из них, тот, что постарше, сказал смущенно хрипловатым, прокуренным баском:

— Мы вас за немцев посчитали. Везде они тут. — Солдат говорил опасливо, вполголоса. — Вот только над нами, поверху, вроде еще нету…

Солдат, видать, был не скуп на слова, и старшина нетерпеливо перебил его:

— Мы — к Балаклаве. Пойдете с нами?

— Не ходите! — сказал, после секундной заминки, солдат. — Тут матросы, тоже двое, шли, а по ним из пулемета… Обоих наповал.

— Так… — протянул старшина. — Далеко это?

— С километр отсюда… — Солдат показал вдоль берега. — За поворотом, где мысок.

Тусклый, беловатый с синью отсвет, побежавший по галечнику, заставил всех спрятаться за грузовик. Немецкая ракета опускалась там, где только что прошли Иванов, старшина и Маша. И, словно отвечая этой ракете, взлетела такая же, вея синеватым стылым светом, в той стороне, куда только что показывал солдат.

Ракеты погасли. Снова стало темно. Где-то далеко-далеко глухо простучал и замолк пулемет.

Все сидели в молчаливом раздумье. С трех сторон враг, с четвертой — море. К Балаклаве не пройти. Станет светло — и под обрывом вряд ли удастся утаиться. Без оружия не навоюешь. Одно остается — плыть, с надеждой, что в море подберет какой-нибудь свой корабль.

Старшина потрогал кузов автомашины.

— Если снять… Вроде плота получится.

— Мы уж пытались с Петей. — Пожилой солдат показал на своего молчаливого товарища. — Кузов поколотый, да должон держаться. Вот винты все открутить не можем.

— Попробуем… — Старшина поднялся. — Только бы фрицы нас не засекли. Ты, Маша, — сказал он девушке, — сядь в сторонке, поглядывай — предупредишь, в случае чего.

Принялись за дело. Старались действовать без шума.

Сброшенная с обрыва полуторка лежала с измятой кабиной и сплющенным капотом, с изогнутой рамой шасси. Деревянный кузов, на котором четко белели в темноте продольные трещины, упирался бортом в песок. От удара несколько винтов, крепящих кузов к раме, выдрало. Но на остальных он еще держался.

Еще раньше пожилой солдат — его фамилия Васюков — разыскал в кабине шоферский инструмент. Орудуя гаечными ключами, он с Петей сумел отвернуть несколько гаек. Оставшиеся никак не поддавались.

Но то, что трудно для двоих, вдвое легче для четверых. После долгих хлопот удалось отделить деревянный кузов от железного скелета машины. Еще раз, насколько позволяла темнота, обследовали кузов. Во многих местах доски были расколоты и держались на железных скрепах шатко. Если подымется волна… Но небо — ясное, звездное — не предвещает дурной погоды.

Осмотрели колеса. Из двух удалось вынуть камеры и накачать. Их, а также найденную неподалеку бочку из- под горючего кое-как прикрутили к бортам — для лучшей плавучести.

Позвали Машу. Впятером стали потихоньку стаскивать кузов к воде. Его днище заскрежетало по галечнику.

Вода впереди, только что бывшая темной, сверкнула белым металлическим блеском. Опять ракета? Все, не сговариваясь, припали к земле.

Снова сомкнулась тьма.

— Потихоньку, ползком! — шепнул старшина. — Толково!

Прохладная волна обдала ноги. Качнуло кузов.

— Слава те господи! — вздохнул Васюков. — Теперь поедем.

Кузов колыхался на воде, новая волна, набежав, несильно, со звонким плеском, ударила в доски. Всем было уже по пояс. Иванов слышал, как старшина, толкающий кузов с другого борта, — вместе с ним там была и Маша — сказал ей вполголоса:

— Залазь в середину!

— Там же все равно вода, — возразила Маша. — Лучше я возле тебя буду…

Она сказала ему что-то еще, но так тихо, что Иванов не разобрал слов. Но понял: эти слова Маши предназначены одному старшине, есть между ними то, что касается единственно их двоих.

Так же тихо старшина ответил ей. И когда она что-то возразила ему, он уже громко и сердито повторил:

— Лезь! Вода не вода, а все же твердое под ногами. — И, обращаясь уже ко всем, скомандовал негромко: — Поплыли! Главное — отвести от берега.

Иванов ухватился одной рукой за верхний край кузова и начал энергично выгребать другой.

— Плывем! Ну, Черное, не выдай!