Легенда о флаге

БЕСКОЗЫРКА НАД ГРАФСКОЙ

Торпедный катер шел полным ходом, чуть подпрыгивая на встречной волне. В лицо Иванова, стоящего у турели с двумя крупнокалиберными пулеметами, вихрем летели брызги, подхваченные боковым ветром. Они мешали видеть: водяная солоноватая пыль била в глаза, в щеки, проникала под плотно застегнутый кожаный штормовой шлем, под брезентовую куртку. Немного познабливало.

Был тот час, когда ночь еще неотторжима от утра. Еще несколько минут назад трудно было различить впереди, где проходит черта, отделяющая небо от моря. Сейчас же эта граница определялась все более ясно. Небо было уже совсем светлым, хотя солнце еще не показалось. Но его скорое появление угадывалось в части горизонта, лежащей справа по ходу корабля, — там, где за туманной далью скрыт крымский берег. Где-то там, справа по борту — Севастополь. Ночью, когда катер вместе с другими находился в дрейфе — в засаде, поджидая немецкие транспорты, в той стороне, в нижней части ночного неба, временами были заметны красноватые отсветы. Что-то горело в Севастополе, который вот уже несколько дней наши войска штурмуют со всех сторон.

Почти все эти дни и ночи отряд торпедных катеров, к которому принадлежал катер Иванова, нес патрульную службу на путях от румынского побережья к Севастополю. Этими путями гитлеровцы сначала подбрасывали подкрепления, а позже, когда их положение в Севастополе стало совершенно безнадежным, начали вывозить оттуда свои войска. Катера отряда то часами лежали в дрейфе, заглушив моторы, то курсировали в заданных квадратах моря, подкарауливая транспорты и самоходные баржи врага.

Вчера катера наконец дождались крупной добычи. Они обнаружили два транспорта, идущие от Севастополя. Транспорты шли под охраной сторожевиков, те встретили вышедшие в атаку торпедные катера огнем пулеметов и пушек. Мало того — на помощь каравану прилетели, очевидно вызванные по радио, «мессершмитты». Но к тому времени один из транспортов был уже потоплен торпедой, второй тонул, один из сторожевых кораблей горел, подожженный реактивными снарядами, выпущенными с катерных установок. Остальные сторожевики вышли из боя, избегая риска попасть под удар «морских катюш».

Отряд остался продолжать дозорную службу. Но катеру Иванова пришлось вернуться в базу: крупнокалиберные пули «мессершмитта», прошив палубу, вывели из строя один из моторов.

Повреждение устранили за короткие часы, катер получил приказ вновь выйти в море, присоединиться к отряду.

До квадрата, где они должны были найти отряд, оставалось с полчаса хода. День еще не наступил, однако ночь уже ушла, и видно было далеко. С привычной настороженностью Иванов поглядывал на небо, готовый немедленно направить стволы пулеметов туда, где покажется вражеский самолет. Но еще не прояснилось. В такую рань немцы едва ли прилетят. Все чаще Иванов поглядывал вперед, на еще туманный горизонт: не покажутся ли знакомые силуэты катеров отряда? А может быть, еще раньше встретится какая-нибудь немецкая посудина? Ну, тогда держитесь, фашисты! Два года назад плыл он где-то здесь со своими нечаянными спутниками от мыса Херсонес, держась за кузов разбитого грузовика, а потом в найденном, на счастье, барказе. Тогда тоже смотрел во все глаза: не покажется ли враг? Но в том положении они были беззащитны и боялись, что он их увидит. Сейчас же Иванов жаждал встречи с врагом.

Не выпустить ни одного фашиста из Севастополя, обезвредить их всех и насовсем!

Два года назад Иванов и Василь Трында уходили из Севастополя с сердцами, полными горечи. А теперь? Позади освобожденные Новороссийск, Керчь, Феодосия, Ялта — города, в которые он с моря уже вошел освободителем. Сейчас он — на быстроходном катере с грозным оружием. Две торпеды, установка с реактивными снарядами, крупнокалиберные пулеметы — все наготове. Только бы увидеть врага!

Севастополь… Вернуться в него. Вернуться победителем. Об этом мечталось давно. Может быть, еще с того дня, когда плыли вчетвером — с Васюковым, Петей и Машей — от севастопольского берега, плыли в неизвестность. Где-то вы сейчас, друзья? В каких местах воюете? Живы ли? Почему, почему все-таки от Маши не пришло ответного письма?.. Но что это?!

— Слева по борту самолет! — крикнул Иванов и взялся за рукояти пулеметов.

Стоявший рядом лейтенант — командир катера — вскинул к глазам бинокль.

Но уже и без бинокля видна в розовеющем утреннем небе стремительная черная точка. Не точка — черточка.

Все ближе, крупнее… Иванов повернул навстречу ей турель с двумя ребристыми стволами.

Но лейтенант, опустив бинокль, спокойно сказал:

— Наш.

Теперь и без бинокля ясно: точно, свой! Штурмовик. Что же он заприметил в море? На кого заходит?..

Ага, теперь видно: повернул на длинную самоходную баржу. До этого она, сидящая низко, с приземистой надстройкой на корме, не была заметна — открылась взгляду только что, по ходу катера слева.

Но катер не изменил курса, не идет на сближение с баржей. Только сбавил ход. Что ж, правильно решил командир. Не надо мешать штурмовику. Он один разделается с этой длинной посудиной, наверное напичканной фашистами, не придется катеру тратить на нее драгоценной торпеды.

Пикирует!

Штурмовик коршуном ринулся на баржу. Но тотчас же взмыл вверх, отвалил в сторону. Почему не обстрелял? Баржа идет по-прежнему. Теперь, когда катер еще сблизился с нею, отчетливо виден беловатый бурун за кормой. Прибавила хода! «Курс норд-вест», — привычно определил Иванов. Баржа спешит к румынскому берегу. Наверное, в Констанцу, где немцы еще полные хозяева.

Все на катере сейчас следили за самолетом и баржей. Штурмовик сделал новый заход, низко, чуть не задев надстройку, промчался над баржей. Еще заход… Может быть, у летчика кончился боезапас? Нет, нет… Новый заход — и перед крыльями самолета, пронесшегося над баржей; проискрили желтоватые огоньки. Стреляет! Но почему не по барже, а мимо, поверху?

Прекратил огонь. Набрал высоту. Делает круг, другой… Улетел.

В чем же дело? Иванов глянул на командира. Тот через бинокль внимательно всматривается в баржу. Ход катера сбавлен до малого. До баржи еще далековато. Но можно различить: на палубе полно народу. Не уместились все внизу? Нет, не то…

Что-то сказав рулевому, лейтенант сам встал к штурвалу и нажал кнопку машинного телеграфа. Рассерженно взревели моторы. Корабль рванулся вперед.

Растет, растет впереди длинный темный корпус баржи… Но почему лейтенант, когда уже почти вышли на боевой курс, вдруг отвернул, повел катер параллельно ей?

Ага, теперь, кажется, понятно… Люди на палубе баржи — да ведь это женщины с грудными детьми! Суетливо мечутся, подымают детишек на руках, показывают: «Не стреляйте!» Так вот почему штурмовик, посновав над баржей и постреляв для острастки, не стал топить ее и улетел! Иванов в ярости стиснул пальцы на пулеметных рукоятках: «Гады фашистские, нашими людьми прикрываются!»

Теперь баржу и шедший параллельно ей катер разделяло расстояние не более чем в триста — четыреста метров. Отчетливо можно разглядеть женщин, у каждой грудной ребенок на руках. А немцев на палубе не видно. Даже возле задранного стволом в небо зенитного пулемета, установленного на треноге на крыше рубки, — никого. «Попрятались. Трусите!» — усмехнулся Иванов.

Лейтенант скомандовал сигнальщику:

— Просемафорь фрицам: стоп!

Замелькали рядом вспышки сигнального фонаря.

— Передано! — доложил сигнальщик.

Однако баржа продолжала идти прежним курсом. Даже, кажется, прибавила ход.

«Что же решит командир?» — Иванов внимательно вглядывался в баржу, на палубе которой продолжали метаться женщины, подымая на руках детей. Из-за них командир не прикажет открыть огня по барже, пусть она внизу битком набита немцами. Но и оставить в их власти наших людей — тоже нельзя. Уйдут, прикрываясь ими, а потом загубят и матерей и ребят. Известно — фашисты…

— Быстро вниз! — крикнул лейтенант стоявшему рядом радисту. — Вызвать боцмана, с собой сюда — два автомата!

— Есть! — прошмыгнул мимо Иванова радист, пулей слетел под палубу по крутому узенькому трапу.

Вот уже и радист и боцман — он же старшина мотористов, оба с автоматами, появились наверху.

На миг остановив взгляд на боцмане, лейтенант показал тому на Иванова:

— Автомат — ему. А вы — к пулеметам.

Взяв автомат, Иванов сунул в карман куртки длинную кривую, тяжелую от патронов обойму — запасной магазин, поданный ему боцманом.

— На левый борт! — приказал лейтенант Иванову и радисту. — Спрыгнуть на баржу, захватить рубку — обезвредить команду! Стрелять только в случае крайней необходимости и наверняка. Да не попадите в женщин! Немцев на палубу снизу не выпускать. Иванов — старший!

— Есть!

Повесив автомат на шею так, чтобы он держался понадежнее и в любую секунду был готов к стрельбе, Иванов выбрался из рубки налево, на покатую, скользкую от воды палубу и попрочнее, чтобы не сбросило, встал на ней, уцепившись рукой за ограждение рубки. Радист выбрался следом.

Иванов ожидал, что сейчас катер начнет сближаться с баржей, постепенно сбавляя ход. Но катер вдруг набрал скорость, круто отвернул от баржи вправо.

«В чем дело? Почему уходим?» — сначала удивился Иванов. Но когда через минуту, описав по воде петлю, катер вновь ринулся к барже, заходя ей теперь с кормы, Иванов понял: правильно решил командир, ведь с баржи могут открыть огонь, и притом безнаказанно. Заходить к ней с кормы, не подставляя борт, все-таки безопаснее.

Прямо по носу — белый бурун позади баржи. Все отчетливее видна кормовая надстройка. Иллюминаторы ее тускло блеснули в мягком свете раннего утра. Катер взял чуточку правее. Вот-вот пройдет впритирку, борт к борту.

Еще мгновение…

На надстройке, возле зенитного пулемета, мелькнула скрюченная черная фигура, слилась с ним. Воздух над катером рванули пули.

За спиной Иванова загремели оба его пулемета, у которых стоял сейчас боцман. Ярко-белые огоньки их пуль пролетели над баржей, обогнав ее, угасли далеко за нею. Но пули, кажется, не задели ни фашистского пулеметчика, ни пулемета на рубке: катер на быстром ходу подбрасывало на волне, и боцман, понятно, побоялся взять ниже, чтобы не попасть в женщин с детьми.

Огонь с катера, может быть, и не вывел из строя пулемета на барже, но все же заставил его замолчать — хотя бы на несколько секунд.

Чуть сбавляя ход, катер уже равнялся с баржей. Промелькнула слева рубка, на ней, прячась за треногой с пулеметом, горбился немец в черном.

Высокий серый борт баржи, оплескиваемый белой пеной, был уже рядом. Иванов теперь совсем близко видел встревоженно снующих по палубе женщин, до глаз закутанных в шали и платки, с младенцами на руках — они их поднимали вверх, что-то крича.

Между бортом баржи и бортом торпедного катера — не больше трех метров, двух метров…

«Прыгаю!» С силой оттолкнувшись ногой от палубы, Иванов вдруг услышал за спиной голос лейтенанта:

— Отставить!

Но остановиться не успел — уже прыгнул.

Катер проходил мимо баржи на довольно большой скорости, и поэтому Иванов, летя по инерции, с силой ударился подошвами о палубу. Не устоял, упал. Перед глазами мелькнули топочущие по железу палубы рыжеватые сапоги немецкого армейского образца — с широкими, твердыми голенищами, серо-зеленые солдатские штаны, над ними — подол темного женского платья.

Так вот почему лейтенант крикнул «отставить»!

Иванов вскочил на ноги через секунду после того, как упал. К нему со всех сторон бежали немцы, в шалях, платках, женских пальто.

Еще не успев выпрямиться, он, не целясь, куда попало, веером дал длинную, на полобоймы, очередь по ряженым. Те бросились врассыпную. На палубе перед Ивановым осталось только два или три свертка, которые лишь минуту назад в руках немцев изображали младенцев.

В нескольких шагах впереди темнел широкий квадрат раскрытого люка. Туда попрыгали переодетые женщинами немцы. Он хотел подбежать к люку, дать туда очередь и, может быть, успеть захлопнуть крышку. Но, услышав сзади гулкий топот, обернулся. От рубки к нему бежал немец в распахнутой синей морской шинели, вскидывая пистолет. За ним бежали еще трое-четверо.

Не поднимая автомата к плечу — некогда! — нажал на спуск.

Он не успел до конца израсходовать патроны, оставшиеся в магазине, хотя на это требовалось бы еще лишь две-три секунды. Резкий, словно током, удар в запястье правой руки. Оружие какой-то непонятной силой вырвало из пальцев. Не устоял, рухнул.

Топот немецких сапог по железу палубы, на которое Иванов упал головой, звучал громом. Может быть, это гремели не сапоги немцев, а выстрелы, выстрелы в него?

Не взглядом — чутьем понял: совсем рядом край борта — пахнуло морем, прошумела волна…

Оттолкнувшись здоровой рукой, сделал рывок, бросил тело за борт. «Лучше в море погибнуть, чем немцам…» Мысль затемнило болью в раненом запястье.

Очнулся от холода воды, от того, что задыхается, охваченный ею со всех сторон. Шумящая, наполненная гулом винтов, она властно держала его, кружила, затягивала. Превозмогая боль в ране, сделал несколько отчаянных гребков, бешено действуя руками и ногами. Наконец вода исторгла его из своей глуби. Наверное помогло то, что под брезентовой «штормовой» обмундировкой — курткой и брюками — удержалось немало воздуха в момент падения.

Едва вынырнул и раскрыл рот, чтобы вдохнуть свежего воздуха, как соленая вода ударила в лицо. Повернул голову по ходу волны, чтобы не ударило снова. Отмахнул со лба прилипшие волосы — шлем потерял, наверное, когда падал, — и огляделся.

Волна качала его позади баржи, чуть левее ее курса. Совсем рядом вода была еще полна взбитой винтами пены. Может быть, его и спасло то, что сразу после падения он попал в бурун, исчез из поля зрения немцев. Они, наверное, не отказали бы себе в удовольствии расстрелять матроса, так дерзко атаковавшего их.

«Где же наши? — повел взглядом вокруг. — Не видят меня! Пропаду…»

Непрерывно накатываясь, обдавая голову, волны мешали смотреть. В моменты, когда волна подымала его, он старался найти катер. Ведь если не подберут — долго не продержаться. Вода еще не летняя. Да и рана…

Торпедного катера, родного корабля, не было видно нигде. Неужели ушел? Но почему не топит баржу? Ведь уже ясно: на ней только переодетые фашисты.

Очередная волна подняла его. Увидел: баржа по- прежнему идет своим путем.

«Ушли… Неужели ушли? И не искали меня? Не может быть».

Сзади — ближе, ближе, оглушительно близко — гром моторов, шелест, шум, рев круто поднятой волны. С головой накрыло гремящим валом, кинуло куда-то в сторону. В те секунды, пока еще не вынырнул, в уши ударил неистовый гул винтов, с огромной скоростью рубящих воду. Мимо, мимо проносится его корабль…

«Ищут?»

Наконец-то голова на поверхности. Еще близок звон винтов, рев моторов. Но виден только стремительно расходящийся бурун, облако вздыбленной пены и брызг, уносящееся по волнам. Прочь, прочь уходит катер…

«Не заметили?»

Крикнул во всю силу, но голос заглушила вода, ударив в рот. Хотел взмахнуть рукой — но вал опустился, его зеленоватый гребень с россыпью пены поверху закрыл от взгляда удаляющийся корабль.

Волна подкинула вновь. В короткие мгновения, пока еще держала на гребне, успел увидеть и свой корабль, и немецкую баржу одновременно. Торпедный катер делал широкий разворот, заходил в атаку.

«Не остановились бы, если б и заметили меня». Он не был сейчас в обиде на командира, на товарищей. Известно суровое правило морского устава: если корабль в бою, идет на врага — корабль не остановится для спасения погибающих.

Но болью сжало сердце: «Неужели так и останусь?..»

Снова качнуло вниз, в провал между двумя гребнями, и снова зеленоватые валы закрыли все, кроме неба над головой.

Стужей охватывало руки и ноги. Одежда, уже намокшая, теперь не помогала держаться, как вначале, наоборот — тянула вниз. Нестерпимо ныло, наливалось льдом простреленное запястье. С трудом превозмогал боль, приходилось действовать обеими руками, чтобы хоть как-нибудь удержаться, не погрузиться с головой. Удалось, орудуя здоровой рукой, сбросить отяжелевшую от воды куртку, хотел снять ботинки, но только нахлебался.

Надо держаться, держаться, держаться… Но долго так не пробыть. Правая, раненая, рука уже почти отказала. Сведет левую — и конец.

До ушей донесся громовой удар.

И снова — равнодушный, монотонный плеск беспрерывно катящихся волн.

Когда вновь подкинуло выше, баржи не увидел. Но не увидел и катера. «Все, пропаду… Сколько минут еще смогу продержаться?»

Но что это?

…Идет, идет!

Успел уловить взглядом: среди волн быстро движется пенное облако.

— Я здесь! — прокричал, как показалось, во все горло.

Но в гуле моторов и шуме волн услышат ли товарищи его голос?

Мимо, проходят мимо!

На миг, за мохнатым от пены зеленовато-сизым валом, разглядел корпус катера — серый, с приподнятым над водой форштевнем, длинный, как тело гончей. Рубка, над ее обрезом чернеет несколько голов. Кто-то привстал, опершись о плечи других, всматривается.

«Ищут! Сейчас увидят!»

Забывшись, взмахнул правой рукой. От резкой боли в ране потемнело в глазах. С головой ушел под воду.

Когда вынырнул, увидел: катер уже далеко, но идет не по прямой, а разворачивается, резко сбавляя ход. Значит, заметили?

Сил сразу словно прибыло. Занемевшие руки, казалось, вновь обрели прежнюю подвижность. Но едва попытался взмахнуть раненой рукой, чтобы дать знак своим, как она бессильно упала, — вновь погрузился с головой. Вынырнул.

«Видят! Видят!..»

Замедляя ход — уже опали пенные «усы» по бортам, — катер шел прямо на него.

Те две-три минуты, пока блестящий от воды борт не навис над головой, показались часом.

Перед глазами мелькнул тонкий, крутой дугой изогнувшийся трос, врезался в стеклянную крутизну волны совсем близко — только протянуть руку. Протянул — но онемевшие пальцы не смогли ухватить спасительной нити.

Сверху, с борта, ободряюще закричали сразу несколько голосов. Что-то рвануло его за пояс, потянуло вверх. Зацепили багром?

Через несколько секунд он был на палубе, с него снимали намокшее обмундирование, вели вниз, в тепло тесной катерной каюты. Дружеские руки укладывали на койку, растирали окоченевшее тело, перевязывали рану. Как-то сразу ослаб. Словно сквозь вату доносились голоса.

Спросил:

— Баржу потопили?

— Торпеду всадили — точно в борт! — услышал в ответ. — Фашистов пятьсот к рыбам пошло. Не успели из трюма вылезть.

Ну что ж, он свое исполнил… Глаза закрывались. После спиртного, влитого ему в рот, чтобы согреть, приятная истома разливалась по всему телу. Он был счастлив: «Жив, снова на своем корабле. Рана? Зато дело сделано. Пятьсот фашистов на счету команды катера. Больше эти немцы не повоюют. А рука? Что ж, перевязано — порядок. Быстро заживет. С катера не уйду…»

Накатившееся забытье прервало мысли.

Сколько времени прошло, пока очнулся? Первое, что ощутил, еще не открыв глаз, — мерную частую дрожь вокруг, глуховатый рев моторов и посвист волны за тонким катерным бортом, вплотную к которому лежал головой. Определил: «Идем полным».

Раненая рука почти не болела, знобило совсем немного. «Пустяки, я здоров!» Открыл глаза, сдвинул с груди наваленные горой одеяла и бушлаты. В тесной каютке, где едва умещались одна над другой две узкие койки — он лежал на нижней, — никого не было. Подрагивал в мутном плафоне на переборке тускловатый свет. С верхней койки свисал рукав брезентовой робы. «Моя?» Поднялся, пощупал — сухая. «Моя. Молодцы, ребята! В машинном быстро высушили».

Вместе с робой на верхней койке, оказалось, лежит и все остальное его обмундирование, а на полу — хорошо просушенные ботинки. Стараясь не расшевелить боли в ране и поэтому действуя очень медленно, оделся полностью, как положено для боевой вахты. Правда, не было уверенности, что сможет управляться с пулеметами: чуть посильнее шевельнешь рукой — и боль, острая, как укол.

Хотел повесить на шею ремень и в нем устроить, для покоя, раненую руку. Но раздумал: «Зачем внимание обращать? Потерплю».

Поднялся наверх, доложил командиру, что готов исполнять свои обязанности.

— Обязанность у вас сейчас одна — лечиться! — ответил на это лейтенант. — Высадим в Севастополе.

Чуть не остолбенел от изумления:

— Разве мы идем туда? Ведь там еще немцы.

— Получено радио: кончено там с ними. Вас в госпиталь сдадим — и опять в море. Еще плавают там фашисты недобитые.

— Из-за меня — назад? Потерплю. Я ж не сильно раненный.

— Допустим, не сильно, товарищ Иванов. — Лейтенант озабоченно сдвинул брови. — Да вот радист, который за вами, на счастье, прыгнуть не успел, пулю с баржи в бедро получил. Большая потеря крови. Каждая минута промедления опасна.

— А где он?

— В кубрике. Нам разрешено вернуться, чтобы сдать его врачам как можно скорее. В Севастополе нас уже ждут.

— Понятно, товарищ лейтенант.

Иванов спустился в крохотный кубрик команды, где на нижней койке лежал раненый, укрытый несколькими бушлатами. Он был бледен, глаза полузакрыты. Не надо тревожить его. С досадой подумал: «Чертовы фрицы! Провели нас своим маскарадом!»

…Держась здоровой рукой за планшир[25] рубки, Иванов пристально вглядывался в приближающийся берег. Все, кто был наверху, смотрели туда же. Об этой минуте — снова увидеть Севастополь, увидеть освобожденным от врага — кто не мечтал так давно и так страстно?

«Мы еще вернемся, Севастополь!» Иванову вспомнилось: так поклялись они с Василем, так поклялись все, кто был с ними в то горькое июльское утро два года назад. В то утро, когда, бросив прощальный взгляд на оставленный город, по белой от пыли каменистой дороге уходили к мысу Херсонес. До сих пор в памяти: раскатистый гром взрывов, ослепительно голубое небо, к нему медленно всползают тяжелые тучи черного дыма, пучатся над белокаменными кварталами сплошных развалин.

Да ведь и сейчас впереди, по курсу катера, такие же тяжкие черные тучи медленно всплывают в небесную голубизну от горизонта. Там Севастополь…

Город приближался слева, постепенно проступая из сизоватой морской дали. Открылась неровная полоса желтоватого берега, становясь все отчетливее. Уже угадывал глаз знакомые места: длинная желтоватая лента учкуевского пляжа, где-то левее впадает в море Бельбек. Невелика речка, а есть что вспомнить — на Бельбеке с Василем через фронт пробрались, там же не один месяц оборону держали. Сколько там атак отбито, под сколькими бомбежками пересидели! Обошлось, не нащупала тогда их безглазая… А потом от Бельбека — трудно было против силищи фашистской устоять — отходили, отходили… Мекензиевы горы, Инкерманские пещеры, Малахов курган, Корабельная сторона. С рубежа на рубеж. На каждом из них оставался навеки кто-то из боевых друзей.

…Севастополь еще не открылся из-за пологой возвышенности Северной стороны, но по дыму уже можно определить: самый большой пожар где-то в Южной бухте. Что горит?

Северная коса… На конце ее, как страж ворот Севастополя, Константиновский равелин. Уже после того как город был оставлен, рассказывали: когда немцы вышли к равелину, оттуда их встретила огнем горстка черноморцев во главе с комиссаром. Почти все погибли, а те, кто уцелел, оставили равелин лишь по приказу. Переплывая Северную бухту — другого пути для отступления не было, — погиб в воде от фашистской пули и комиссар… А сколько полегло на белых севастопольских камнях других флотских ребят…

Сбавив ход, торпедный катер огибал Северную косу, проходил уже мимо равелина. И как не боится лейтенант вести этим курсом? А если немцы напоследок мин понакидали?

Проходят назад, слева по борту, совсем близко, стены равелина, желтовато-бурые, сложенные из ноздреватых глыб. Черные квадраты старинных пушечных амбразур глядят в море. Стены сплошь иссечены осколками, кое- где обвалились. Камень не выдерживал… А люди держались.

Вот он, справа, — открылся город! Привет, братишка!.. Гордо вздымается из воды угловатая скала памятника затопленным нахимовским кораблям, увенчанная белой колонной, на вершине которой во всю ширь разметнул крылья бронзовый орел… «Диво! — поразился Иванов. — Камня на камне поблизости не осталось, а памятник этот все бомбежки обошли…»

Жадным взглядом смотрел на все вокруг, пока катер, миновав равелин, входил в бухту. Почти километровая ширь ее была пуста — даже маленького суденышка не видно. Не верилось: «Неужели наш корабль — самый первый?»

Пересекая Северную бухту, катер прошел мимо Приморского бульвара, на котором торчало лишь несколько обгорелых изломанных мертвых деревьев, мимо дотла выжженных зданий штаба флота и водной станции.

Показалась темная от копоти, когда-то белоснежная колоннада ворот Графской пристани.

Сладкой грустью тронуло сердце Иванова. Как это было давно! Матросом-первогодком, получив долгожданное увольнение, нетерпеливо взбегал с корабельного катера по ступеням пристани, спеша в город.

Графская пристань… Первый после палубы шаг по твердой земле, радость возвращения в Севастополь и близкой встречи с той, что ждет тебя, — вот что такое эта пристань для черноморца!..

Мирное время… Мир вернется. А то беспечное время, когда тебе всего девятнадцать и в жизни твоей еще нет никаких утрат?..

— Бескозырка! — воскликнул стоящий впереди Иванова лейтенант, который смотрел на пристань в бинокль.

— Разрешите? — заинтересовался Иванов. Здоровой рукой взял бинокль, протянутый ему. В окуляры явственно увидел: над портиком пристани, на покосившемся флагштоке, где когда-то по праздникам вывешивали флаг, — шевелятся на ветерке черные ленты.

«Повесил кто-то из морпехоты, кто первым до Графской дошел? Не было под рукой флага, вот бескозыркой и заменил», — и вспомнилось неожиданно: ночь на Бель- беке, блиндаж, две ленточки на столе, добрая улыбка командира и его слова: «Вместо корабельного флага вам служили». Что ж, правильно. Ленточка, флаг, бескозырка ли — суть-то одна… Вспомнилось и другое: барказ с самодельным парусом, рассказ Пети о том, как три матроса на Херсонесе прятали под скалой свой флаг. Вернулся ли с ним хоть кто-нибудь из них в Севастополь?..

Катер ошвартовался на Корабельной стороне, у причала, от которого остались только развороченные камни. Там уже ждали медсестра и два пожилых усатых санитара. Раненого матроса осторожно уложили на носилки и понесли к ожидавшей на берегу санитарной машине.

— А вы почему не сходите? — спросил Иванова командир.

— Я могу свое исполнять, товарищ лейтенант!

— Ничего вы не можете. У вас же серьезное ранение!

— Но, товарищ лейтенант…

— Немедленно отправляйтесь в госпиталь.

— Машина уже ушла.

— По дороге на Инкерман найдете попутную. Выполняйте!

— Есть…

С грустью смотрел Иванов, как отходит от причала его корабль. Что-то кричат на прощанье товарищи… Вот катер развернулся, увеличил ход. Заклокотал за кормой бурун, побежали по спокойной воде, не взборожденной пока что никаким другим кораблем, крутые волны. Словно на огромных, волнообразных переливчатых крыльях полетел торпедный катер к выходу из гавани. Прошел мимо равелина. Скрылся…

Поглядев вслед кораблю, Иванов нехотя стал подниматься по берегу. По сторонам громоздились бесформенные груды беловатого камня. Из него когда-то были сложены одноэтажные домики Корабельной стороны. Теперь даже трудно понять, какая здесь улица была. А ведь знаком был каждый закоулок. Еще бы! Здесь, на Корабельной, в казармах учебного отряда провел первые месяцы матросской жизни.

А четвертого июля, отступив уже и от Малахова, вышли через Корабельную сторону к Южной бухте — непривычно пустынной. И дальше кварталами сплошных развалин мимо собора, в котором покоятся Корнилов и Нахимов. Вот и сейчас по ту сторону бухты виден серебристо-серый купол, похожий на богатырский шелом. Смотри-ка ты — невредим!

Побывать бы там, в центре, на Большой Морской. Выйти на площадь, где стоял на постаменте Ильич с простертой к морю рукой. Ступить на памятные ступени Графской.

Да вот рука разбаливается…

Приспособил ремень на шею, вложил в него раненую руку — теперь можно и не делать вид, что ранение пустяковое.

На перевязи руке стало спокойнее, боль поутихла. Но в госпиталь идти, пожалуй, надо.

Зашагал через Корабельную сторону.

Корабельная сторона. Белые домики и ограды из тесаного камня, черепичные крыши, виноградные лозы по стенам… Сохранилось это только в памяти. Вокруг — груды камня да лишь кое-где уцелевшие стены.

Дома были мертвы. Но улицы уже ожили. Катили куда-то армейские машины, обозные повозки, проходили солдаты — запыленные, с вещмешками и скатками, только что из боя.

Вот уже и берег Северной бухты. По нему, вдоль воды — дорога к Инкерману. Справа, вплотную к дороге, скалы — сероватые, сверху поросшие чахлой травкой.

Остановился в изумлении. Ниже дороги, по отмели, волны поталкивали гробы, — новенькие, желтеющие свежим струганым деревом — без крышек, пустые. Некоторые были связаны по два-три вместе. Гробы десятками лепились возле кромки берега. Как они попали сюда?..

Пошел дальше. Знакомое место, а выглядит необычно: скалы близ дороги изломаны, осели, словно земля под ними не выдержала их тяжести.

«Остановись!» — властно сказала память.

Когда-то здесь к дороге выходили ворота штолен — глубоких туннелей, вырезанных в толще камня. До войны здесь годами хранились, для выдержки, миллионы бутылок шампанского. Когда фашисты разбомбили водопроводную станцию, приходилось, пока не наладили добычу воды, замешивать хлеб в пекарнях и на шампанском. В этих штольнях размещались мастерские по ремонту оружия. Однажды он с Василем и еще несколькими матросами получал здесь починенные пулеметы. В подземном цеху видели только стариков, мальчишек- подростков да женщин — все мужчины были на передовой. Где-то тут же в штольнях был и госпиталь, в них же — мастерские, в которых шили обмундирование, делали минометы. Люди жили там же, в подземельях, где и работали. Даже школы, говорят, там действовали. Это был целый город, толщей скал скрытый от фашистских бомб и снарядов. А сейчас… Где были входы в штольни? Не отыскать. Только торчат глыбы расколотых взрывом скал.

Память, память…

Мимо этих скал проходили в тот знойный день, когда покидали Севастополь. Шли вот оттуда — от беловатых круч, что видны впереди. Там кончается Северная бухта и где-то за нею — пещеры-кельи, в одной из них держали последнюю позицию вдвоем с Василем. А ближе на круче — почерневшая за века, полуразвалившаяся башня. Древняя русская крепость Каламита… В ее дворе, на старинном кладбище, хоронили в последние дни обороны товарищей. Где-то там лежат они — среди давнишних грубо вытесанных каменных крестов и надгробных плит с полустертыми надписями. Не до того было, чтобы поставить хотя бы простой столбик со звездочкой. На холмик могилы, выдолбленной в жесткой инкерманской почве, клали бескозырку погребенного или плоский камень с наспех выцарапанной штыком фамилией. Немцы, наверное, и это поуничтожили.

Вспомнил друзей из морпехоты, тех, что лежат на кладбище Каламиты. «И я бы там мог… Ну ладно же! Придет время, всем вам, ребята, памятники поставим. Такие, чтобы аж с моря были видны…»

— Иванов! — окликнули его.

Обернулся — и не поверил глазам:

— Петя, ты?

Точно, это был Петя, тот самый Петя! Только он теперь совсем не походил на того щуплого паренька, солдата-новичка, с которым два года назад плыли они от мыса Херсонес через все Черное море. Петя возмужал, округлился лицом, и даже что-то вроде усов наметилось под носом. На его гимнастерке посверкивали медали, на погонах краснели широкие лычки — старший сержант!

— Вот здорово! И не гадал, что встретимся! — В восторге Петя протянул Иванову обе руки.

— Не гадал? А разве наш уговор не помнишь? — Иванов хотел обнять Петю. Резкая боль напомнила о ране. Спросил, крепко пожав здоровой рукой Петину руку: — А где Маша, Васюков?

— Васюков… — На сияющее лицо Пети словно внезапная тучка набежала. — Убили Харитона Матвеича. Когда в Керчь высаживались. Только на берег ступили — тут его и настигло.

— Жаль… — вздохнул Иванов. — Хороший человек был.

— Мне как отец родной…

Оба помолчали. Первым нарушил молчание Иванов, ему не терпелось:

— Ну, а Маша?

— Ты же знаешь — ее с пересыльного в госпиталь в Сочи направили.

— Знаю. Только нет ее там теперь.

Петя не заметил огорчения Иванова, поинтересовался:

— Откуда ты здесь?

— Откуда моряку положено — с корабля. А ты откуда?

— И я с корабля! — Петя проговорил это не без гордости.

— С какого же? Десанта в Севастополь не было.

— Был! — Петя показал в сторону бухты. — Константиновский равелин знаешь?

— Ха! Ты спроси, чего я в Севастополе не знаю?

— Так вот — мы за равелином высаживались! Где коса такая…

— Северная.

— Во, во! Там. Не веришь? С катеров ночью. Весь наш батальон. Немцы пока спохватились — мы уже Северную сторону насквозь, по улицам — тарарам!

— Послушать тебя — не война, а прогулочка, — улыбнулся Иванов. — Что ж ты столько дней Севастополь взять не мог?

— Попробовал бы взять! Погляди, какие тут немец укрепления имел! Каменный фронт! Легко сказать — прогулочка!

— Ладно, гвардия, не лезь в пузырь! Ты на Северной и отвоевался?

— Больно ты скор! — Петя, видно, обрадовался возможности порассказать о своих подвигах. — Мы еще и бухту под огнем форсировали на гробах, которые немцы своим приготовили.

— А, видел! Те гробы, что у берега дрейфуют?

— Те самые. Мы из них плотики вязали…

— Сержант! Чего ж ты оторвался? Давай сюда! И кореша веди!

Только сейчас Иванов заметил неподалеку от дороги, у подножия скалы, мичмана и троих матросов в синих робах. Они сидели на земле, усеянной серым щебнем, сквозь который пробилась весенняя травка. Возле них лежали миноискатели и длинные щупы.

— Дружки мои! — на ходу объяснил Петя. — Вместе с нами высаживались. Немецкие мины ищут. Уже сто штук в городе вытащили.

— Привет черноморцу! — шумно приветствовали минеры Иванова, когда тот подошел с Петей.

— Ого! Шампанское! — изумился Иванов, увидев, что перед моряками на земле стоят три большие черные бутылки с пробками, оплетенными проволокой, рыжей от ржавчины. — Где раздобыли?

— Здесь нас дожидалось! — показал мичман на разрытую землю.

— Повезло вам с такой находочкой.

— Никакого везенья. Сами прятали.

— Когда?

— В сорок втором, четвертого июля.

— Эх, не знал! Я ведь в тот день мимо проходил…

— Да ну? — Мичман засиял. — Значит, друг наш боевой! Мы ведь тоже последними уходили, как нам, минерам, положено.

Мичман взял одну из бутылок, начал осторожно раскручивать проволоку на горлышке.

— А что вы тут делали четвертого? — спросил Иванов мичмана.

— Приказ имели — штольни подорвать, — охотно объяснил тот. — Закладываем заряды, глядь, в отсеке — шампанского штабель! Решили: гитлеровым детям той шампанеи не оставим, подорвем. А для себя зароем, чтобы распить в честь возвращения. Вернулись сегодня — порядок, шампанея ждет!

— Хорошо вам! — порадовался Иванов за минеров. — Как были — вместе. А я вот только одного Петю встретил. Раскидывает война…

— Раскидывает… — Мичман продолжал с поистине минерской осторожностью снимать проволоку с горлышка. — А нас могла и закидать, когда штольни рвали. А что? Пока шнуры тянули — немцы уж вот они, на скале. Ну, говорю, сейчас мы вас доставим прямиком к вашему немецкому богу, с горы вам ближе. Как рвануло — дым до неба, и фрицы в нем. Так и не пришлось тем фрицам Севастополем полюбоваться.

Мичман наконец раскрутил проволоку. Лихо взлетела пенная струя.

— За победу! — поднялся мичман. — За наш Севастополь!