Легенды нашего времени

БАРБАРА

Хотел бы я рассказать вам историю женщины по имени Барбара, только я сам ее не знаю. Она не захотела рассказать ее мне: не потому, что я бы ее осудил, но потому, что сохранил бы об этом воспоминание. Она ее знать не хотела, она старалась изгладить ее из памяти людей, рискуя потерять собственную память. Она говорила: ”Эти дураки мужчины думают, что покупают мое тело. А я им продаю свою память”.

Как и у всех, прошлое ее состояло из слов, а будущее — из образов. Как и у всех, у нее была история, которую она не любила, которую она делила с бесчисленными незнакомцами; у всех у них были одинаково угрюмые лица, одинаково вульгарные движения и они сменяли друг друга, никогда не исчезая совсем, как в череде зеркал бесконечно повторяется один и тот же незнакомый силуэт. Эту свою историю она то рубила на части, то приукрашивала, то вываливала в грязи, то облепляла мишурной ложью. А что можно было сделать? Только исказить эту историю так, чтобы она стала неузнаваемой!

Вот потом, когда из нее выпустят всю кровь до капли, — тут-то она, Барбара, раздобудет себе настоящую историю, собственную, ничем не запятнанную, неповторимую, которая с ней начинается и с ней же кончается и которой сам Господь Бог еще не знает. Историю, которую эти дураки мужчины не узнают никогда.

В то время я был еще так молод, что инстинктивно прибавлял шагу, когда мне случалось забрести в душные, плохо освещенные переулки, где беспокойные ночные создания, прислонясь к стене, вечно ожидали друга или врага, каждый раз другого. Казалось, прижимаясь к стене, они страхуют себя от удара в спину.

Я сходил с тротуара на мостовую, я их избегал. Они внушали мне смутный страх. Всякий раз, когда одна из них негромко обращалась ко мне, вперяя в мои глаза сладострастный взор, я опускал голову и краснел. ”Нет, спасибо”, — бормотал я, сознавая, что грешу, потому что должен был бы ответить: ”Да, спасибо”.

В Библии слово кдоша означает святая, а кдеша — проститутка: у обоих слов один корень. Я усматривал в этом некую тайну, которая занимала мое воображение. Но мне не хватало смелости, да и денег. Я сопротивлялся соблазну и упрекал себя за это.

Однако в эту ночь все было по-другому. Сон не шел; я встал и отправился бродить по набережным Сены. Меня грызла тоска. Уже несколько недель я не жил, а погружался все глубже в бездействие и печаль. Читать надоело, друзья только раздражали. Целыми днями я бесцельно бродил в заколдованном одиночестве, происхождения которого не понимал. Что-то стояло между мной и жизнью, я видел, как она отдаляется, и не мог даже руки поднять, чтобы подтащить ее обратно: я позволял ей уходить. И пропасть, к краю которой я приближался, тоже казалась мне чуждой. В то время было в моде слово ”абсурд”.

Долго я ходил в ту ночь, пока наконец не попал в маленький скверик на улице Сен-Дени, у Рынка. Полночь уже миновала. Теплый ветер обдувал деревья. Четыре девушки ходили по тротуару. Они то сходились и отпускали шуточки или держали совет, то рассыпались и снова расхаживали, покачивая бедра-

ми, стреляя глазами. Для привлечения клиентов у них был разработан очень эффективный и не раз оправдывавший себя стратегический план. Это было похоже на фронтовой патруль, задача которого — завязать контакт с врагом.

Откуда-то возник мужчина, остановился около одной из них, сказал несколько слов, потом покачал головой, ушел и скрылся за углом. Это был последний клиент. Ночь проходила, город засыпал. ”Что за жизнь!” — вздохнула одна из четырех.

Так прошло более часа, пока, наконец, они меня заметили. Осуществляя маневр по окружению противника, они подошли со всех четырех сторон.

— Пошли, дружок? — спросила одна рыжая.

Я долго ее разглядывал, думая о другом, прежде чем сам услышал свои слова:

— Нет, не сегодня.

— А почему не сегодня? — воскликнула ее подруга, низенькая и полная.

— Я хочу остаться здесь.

— А, понятно, этот шалопай любит смотреть! — сказала третья.

Все так и покатились со смеху, я промолчал. Смех у них был непристойный. Их рты раскрывались, как расползающиеся трещины на обветшалых домах этого квартала. Убежать? Нет, не сейчас. Их насмешки меня не трогали; я был не здесь, я был нигде.

— Может, ты кого поджидаешь? — задорно спросила рыжая.

— Да, жду.

— А она запаздывает. Нелюбезно с ее стороны.

— Он вообще нелюбезен, — сказал я. — И он любит, чтобы его ждали. К тому же я люблю его ждать.

— Мы могли бы составить тебе компанию, — предложила рыжая, по-видимому, главный оратор группы. - На то мы и здесь. Мы сделаем тебе скидку.

— Нет. Спасибо. Мне лучше ждется, когда я один.

— А может он обрадуется, что мы тут с тобой, а?

— Нет, не обрадуется.

— Слушай-ка, ты за себя говоришь, или за него тоже?

— За нас обоих. Он любит уединение. И тишину.

— Так скажи, как его зовут. Может, мы его знаем. Мы много кого тут знаем, верно, девочки? Скажи, какой он: богатый? Любит повеселиться? Какие пороки? Какие привычки? Вот у нас и появится интересный клиент.

Я пожал плечами и замолчал. Мне больше не хотелось продолжать эту нелепую игру.

— Да ну, — возмутилась рыжая. — Он просто невежа! Мы хотим ему добра, а он даже отвечать не желает! Можешь сказать, кого ты ждешь, мы его не съедим.

— Кое-кого, — проронил я.

И вызывающе смерил их взглядом. Они захихикали. В обычный день я бы уже давно кинулся отыскивать место, где можно было бы спрятаться, отмыться, покаяться. В обычный день — но не сегодня. Я был спокоен, равнодушен: их приставания не имели ко мне никакого отношения.

И вдруг четвертая, которая до сих пор ничего не говорила, наклонилась ко мне.

— А если я скажу тебе, что ты ждешь меня? — прошептала она мне на ухо, чтобы другие не могли услышать.

Длинные волосы падали на ее полуобнаженную спину. Она смотрела мне в лицо холодным, серьезным, рассудительным взглядом. Я чувствовал ее тяжелое, прогорклое дыхание. Она была навеселе. И тут расхохотался я. Новая мысль вспыхнула во мне, как пламя, и овладела мной. Тот, кого я ищу так долго, — женщина. Бесстыдная женщина, которая не отдается, а продается, женщина, для которой быть и иметь — одно и то же, женщина, которая соединяется с теми, кого презирает. Подумать только, что в детстве я прозревал то существо только на вершинах гор и в глубинах благочестивых размышлений! Девушки разглядывали меня, ничего не понимая.

Я смеялся, но не узнавал своего смеха, как прежде — голоса.

— Ну? — прошептала длинноволосая.

— Пошли, Барбара, брось! — заговорили другие, таща ее за собой.

Они решили, что спектакль окончен.

— Отстаньте, — грубым голосом сказала Барбара.

— Да ты с ума сошла, подруга, ты что, не видишь, что он без копейки?

— Отстаньте!

— Совсем чокнулась!

Девушки ушли, и их голоса потонули в ночи.

— Ваши подруги правы, — сказал я наконец. — У меня ни копейки.

— А плевать мне на это! — ответила она ледяным голосом. — Ты мне нравишься.

Она тронула меня за плечо и сказала, стараясь смягчить голос:

— Ты мне нравишься — и все! Остальное неважно. Пошли.

— Куда?

— Ко мне. Я недалеко живу. Это будет приятнее. Пошли.

— Нет, спасибо.

— Ты боишься? Ты застенчивый? Ну, так пойдем к тебе.

— Я не боюсь, но не хочу возвращаться домой.

Она посмотрела на меня внимательно и нахмурилась.

— Ты еврей, верно?

— Да, — сказал я, ничуть не удивившись. — Как вы догадались?

— Акцент, голос... Ты так говоришь ”нет”...

— Да, я еврей, и это значит, что я уже ничего не боюсь. Страх меня уже не интересует.

Она села рядом, глядя на меня во все глаза. В темноте ее грубо накрашенное лицо было ужасно. На нем были видны все унижения, которым подвергались ее тело и душа.

— Ты любишь заниматься любовью? — спросила она решительно.

— Смотря с кем.

— А со мной? Хотелось бы тебе со мной?

— Не знаю.

— Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо.

— Почему?

Я молчал. Не меня она спрашивала, не мне было отвечать. Она взяла мою руку, я отнял.

— Я тебе противна? В этом все дело?

— Вовсе нет. Просто мне жарко.

— Мне тоже. Но иногда я себе противна.

Я хотел бы что-нибудь ответить, но голова моя была пуста.

— Давай поговорим, — сказал я.

— О чем?

— О вас.

— Говори мне ”ты”. Все мужчины говорят мне ”ты”.

В первый раз в жизни меня назвали мужчиной.

— Ладно, поговорим о тебе.

— А что ты хочешь чтобы я тебе сказала? — возразила она, начиная сердиться. — Я не люблю говорить о себе. Мужчины, когда раздеваются, непременно хотят узнать, кто я такая, чтобы запачкать меня как следует, со знанием дела. Им непременно надо узнать, кого они имеют честь и удовольствие заплевать. А я не отвечаю. Не отвечаю правды. Она и так уж достаточна замарана, моя правда. Ну, я и выдумываю. Раскрашиваю. Фантазии хватает. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

Я не понимал, и даже не слушал, но не стоило ее обижать. Мне было жарко. Я вытащил платок и вытер лоб. Она сделала то же.

— Я тебе надоела?

— Нисколько.

— Если надоела, скажи.

— Да нет же. Просто жара.

— Так о чем, бишь, я?

— О правде.

— Ах да! Так что же я говорила? А! Мужчины требуют, чтобы я все, абсолютно все им рассказала. И тут я выдаю историю по заказу, такую — закачаешься. У тебя прямо сердце разорвалось бы от жалости. Эти дураки обожают истории, исповеди. В каждом сидит кюре; для них женщина - всегда несчастная проститутка, и им непременно надо спасти ее душу, утешить и вернуть в лоно. Это же их роскошь, — они воображают себя великодушными покровителями вдов и сирот. Потому они и приходят. Не для того, чтобы заниматься любовью — ну, и для этого, конечно, — а для того, чтобы продать нам по дешевке сочувствие и жалость. ”Ах, бедня-жечка, ты так страдала в детстве! Вот я тебе даю лишних сто франков, видишь, это в подарок, видишь, я щедрый. Но зато, моя хорошенькая, будь со мной поласковее, обещаешь? Ты не будешь торопиться, обещаешь?” Ну что ж, я беру чаевые, говорю спасибо, большое спасибо, мсье, огромное спасибо, папочка, вы добрый, вы хороший, у вас золотое сердце, ну идите ко мне, ложитесь на меня, я вам отдаюсь, я все позволяю, получайте удовольствие, сколько хотите, сколько можете, я же машина для удовольствия, не стесняйтесь, всем хватит, всем кюре и святителям, которые придут после вас. Вот это я им и говорю, и рыдаю или бью их — кому что нравится: некоторые любят, когда я плачу, некоторые — когда бешусь. Понял? Я стою не больше ста франков.

Она облизнула губы и спросила:

— А ты что хочешь?

— Не знаю.

— Хочешь, я расскажу тебе правду?

— Если тебе это нужно. Но предупрежцаю: у меня ничего нет.

Она схватила меня за руку, на этот раз я ей это позволил. И тут в первый раз за весь вечер я вздрогнул. Я ощутил свое тело.

— Ты мне нравишься, - продолжала она, отпуская мою руку. — Ты мне нравишься, потому что ты молодой и у тебя ничего нет; потому что ты еврей и ничего не боишься. И еще потому, что я тебя не понимаю .

Она отодвинулась, как бы для того, чтобы разглядеть меня получше.

— Я знаю, что ты думаешь. Что я пьяна.

— Ты ошибаешься, я ни о чем не думаю.

— Не перебивай, пожалуйста. Ты ни о чем не думаешь, но ты думаешь, что я пьяна, одно другому не мешает. Ну и что, я, правда, выпила. Немного. С тремя клиентами. По тарифу ”люкс”. Я им предложила пригласить подружек, они не захотели: сама справишься, как большая. Мы выпили, повеселились, они были очень довольны, так и сказали. Когда ушли, оставили мне бутылку. Я к ней не прикасалась, клянусь, ну, почти совсем не прикладывалась. Я и пить-то не люблю; в одиночку, вот так — не люблю. У меня голова кружится. Тронь: она кружится, чувствуешь?

Она стала вертеть головой, все быстрее и быстрее, и я сам почувствовал головокружение.

— И правда кружится, — сказал я.

— Вот видишь! Я знаю, что говорю. Кажется, что я несу чушь, а я знаю, что говорю. А если ты этого не понимаешь, то только потому, что ты еврей: хорошо слушаешь, да плохо понимаешь.

Она закрыла себе рукой рот, как бы извиняясь, что сказала лишнее.

— Обиделся? Нет? ну, тем лучше. Извини, пожалуйста. Я знаю, что ты понимаешь. Все свои слова беру назад: раз ты еврей, ты должен понимать. Это я тебя не понимаю. Вот когда я увидела, как ты сидишь на скамейке, как ты уселся на ночи — не смотри так на меня, ничего особенного, да, я сказала — на ночи, на ней можно и сидеть, и лежать,

и даже жить - так вот, когда я тебя заметила, до меня сразу дошло, что ты из тех, кто понимает и кого я не понимаю совершенно. Ты любишь, когда тебе это говорят, верно? Ты молодой, а молодые обожают, когда им это говорят. Ладно, доставлю тебе удовольствие: объявляю торжественно, что я тебя не понимаю. Доволен? Да это и хорошо. Я так хотела бы не понимать. Это случается так редко. Обычно я все понимаю слишком хорошо и слишком быстро. Что ж ты хочешь, мне за это платят. Я знаю мужчин, вижу, как они начинают рассчитывать в уме, я жду, я думаю: давай, дядя, разыгрывай свою сцену, я уже знаю, чего ты хочешь — раньше, чем ты, и лучше, чем ты. Эх, они думают, что владеют мной, потому что проходят через мое тело и наполняют его своей пакостью; а ведь на самом-то деле я ими владею, потому что меня-то не надуешь, я не ошибаюсь, я их насквозь вижу и плюю на них на всех.

Барбара рассказывала мне свою жизнь, я думал о своей, и вообще о человеческой жизни, которую может испортить, навсегда загубить одно движение, одно какое-нибудь происшествие. Слово сказанное, или не так сказанное, или не сказанное вовсе, поезд, на который ты опоздал, рука, которую ты взял или оттолкнул, — и вот вся жизнь переменилась. Свобода? Да вы шутите! Будущее — это плод прошлого, недоступного нам; мы уже не имеем возможности к нему прикоснуться и оно становится божеством, которое мы сами создали, создали против себя. Что сделано — сделано, возврата нет, нельзя переиграть себя заново. И каждое да, и каждое нет связывают человека с тем, что вне настоящего. Вот в чем недоразумение, вот в чем фундаментальная несправедливость: человек принимает или отвергает ситуации, которые возникнут только впоследствии, когда будет слишком поздно.

Барбара давно уже молчала. Следовало что-нибудь ей сказать. Она истолковала мое молчание неправильно.

— Ты молчишь. Может, ты меня и не слушал?

— И да и нет.

— И тебе нечего сказать?

— Нечего.

— А ведь я тебе рассказала идиотскую историю, которая называется "моя жизнь”. И у тебя нет вопросов? Нет замечаний?

— Нет.

— Ну, что ж. Тем лучше. Теперь окажи мне услугу.

— Какую?

— Забудь мою историю. Сейчас же. Я тоже хочу ее забыть. Обещаешь?

— Конечно.

Она попыталась меня поцеловать, я осторожно ее оттолкнул:

— Слишком жарко.

Она вытерла мне лоб своим платком.

— Хочешь, теперь говори ты. Мы ведь слушать тоже умеем, такое у нас ремесло.

— Нет, спасибо.

— Боишься, что я не пойму, да? Но я как раз этого и хочу! Говори что угодно, только бы я не понимала! До чего бы я хотела хоть разок в этой блядской жизни не понимать!

Густая печаль застыла комом в моей груди. Барбара приблизила лицо, я не отодвинулся. Она прижалась губами к моей щеке, я не мешал ей. От нее пахло вином. Я думал: первая женщина, с которой я говорю о любви, — проститутка, пьяная проститутка, которая любит евреев, потому что их не понимает. Я сам себя не понимал.

— Тебе грустно. Я разбираюсь, когда мужчине грустно. Пойдем, надо заняться любовью. Это лучшее средство от тоски, уж ты поверь мне. Знаешь для чего мужчине дана тоска? Чтобы такие женщины как я не подохли с голоду.

Я смотрел на себя из собственного детства и думал: нет, ты не пойдешь, нет, тебе не выкрутиться.

— Пойдем, ну? Тебе не придется ни говорить, ни слушать. Полная свобода.

Я поднялся рывком:

— Нет, спасибо. Неохота.

Это была неправда — но и правда. Я хотел ее и боялся, как бы она этого не заметила.

— Ты правда не хочешь? Сам не знаешь, что теряешь!

Серый свет медленно разрывал небо. Город давал последний бой стае ворон или ястребов и угонял их за горизонт. Скоро наступит день. Я посмотрел на женщину и протянул ей руку:

— Я должен идти, — сказал я, подавляя волнение. — Желаю удачи.

Она поколебалась, потом взяла мою руку в свою:

— До свиданья, еврейчик ты мой. Куда ты идешь? К жене? К подружке?

— А у меня их нет.

— К родителям?

— Может быть.

И, помолчав, я сказал:

— Они умерли.

Она улыбнулась:

— Нет, я тебя совершенно не понимаю. Спасибо тебе за это.

Мы разошлись, каждый в свою сторону, я — потупившись, она — высоко неся голову. Через несколько шагов я услышал, что она кричит свое последнее сообщение:

— Я забыла важную вещь. У меня не будет детей, слышишь? Никогда, никогда! Это важно, это конец моей истории.

— Твоей истории? Какой истории?

Я пожал плечами и продолжал свой путь в утреннем тумане. Пьяная проститутка, вот она кто, Барбара. Барбара? Разве это ее имя? Наверняка нет. Мари, Сюзан, Бланш, Элизабет, Эмма, Марсель. Но не Барбара. Она приняла это имя, чтобы иметь возможность говорить себе: да это не я работаю на тротуаре, а Барбара. С кем же я разговаривал?

Несколько месяцев я избегал этот квартал. Потом как-то ночью у меня появилось желание увидеть Барбару. Много часов я провел на скамейке, в маленьком скверике около Рынка, ожидая ее появления. Но ее там уже не было; то ли ночь ее поглотила, то ли собственная история, которой никто никогда не узнает. Другая девушка заняла ее место. Она подошла и спросила:

— Кого-нибудь ищешь?

— Да, — ответил я.

— Кого?

Я ответил не сразу:

— Пророка.

— Ищи, ищи, парень. Он как раз сейчас там наверху занимается любовью.