Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПЕРЕДЫШКА

Мы стоим лагерем в ста милях к югу от Хеншелы. Под нами вплоть до пустого горизонта простираются пески, на севере тянутся к небу горы Орес. Вокруг — абсолютная пустота. Вот уже четыре дня с юга дует сухой жаркий ветер. Красная песчаная пыль повсюду: в наших мешках, пище и оружии, — она забивает глаза, уши и ноздри. Мы потеряли аппетит и лишь в конце дня растворяем пакетик супового концентрата в кружке и заставляем себя проглотить его.

Уже девятый день мы несем здесь патрульную службу. Согласно условиям договора о прекращении огня, в некоторых районах феллахи имеют право носить оружие, в других — не имеют. Это как раз такой район, где им запрещается ходить вооруженными, и по этой причине они здесь отсутствуют. Очевидно, есть какой-то смысл в нашем пребывании здесь, но в чем он заключается, понять трудно.

По радио ежедневно зачитывают имена пострадавших от пластиковых бомб, которые оасовцы взрывают в крупных городах. Два дня назад был залит кровью Алжир. Несколько европейцев проникли в город, где им теперь запрещено появляться. Арабы возмутились и напали на них. Вызвали французские войска, те из страха открыли огонь по толпе. Пятьдесят человек были убиты, сто тридцать ранены.

Ясно, что регулярная французская армия не может справиться с оасовцами, однако я не думаю, что де Голль прибегнет к помощи легиона. Вряд ли его доверие к нам настолько восстановилось. Нас держат про запас подальше от городов.

Французская армия распустила все входившие в ее состав арабские подразделения, и те немедленно присоединились к новообразованной армии Алжира. Очевидно, ей в конце концов и придется разбираться с ОАС.

А ОАС между тем продолжает набирать добровольцев, и многие из них поступают из легиона. Ситуация, вместо того чтобы улучшаться, становится все хуже и хуже.

Теперь мы в Телергме, милях в ста пятидесяти к югу от Орана. Здесь наш новый базовый лагерь. Телергма — настоящая дыра, до ближайшего большого города, Константины, двадцать миль, и он так или иначе недостижим: запрещено. Во Франции провели еще один референдум. Вопрос был задан предельно просто: давать Алжиру независимость или нет? Ответ был однозначен: да. Так что все решено.

Опять приближается День Камерона. Каждая рота готовит свои сюрпризы. Испанцы где-то раздобыли молодого быка, и легионер Нальда обещал показать нам корриду. Помня, какое фиаско потерпела подобная затея в Маскаре, я думаю, что и на этот раз выйдет не лучше. Тем не менее все только об этом и говорят; наши букмекеры оживились. Бык с незначительным перевесом лидирует.

Сегодня в Алжире арестовали генерала Салана, возглавившего путч вместе с Шаллем. Говорят, что он был сдерживающим началом в ОАС и без него агрессивность организации возрастет.

С утра был проведен торжественный строевой смотр. Прибыла туча высших офицеров, нас инспектировал генерал-полковник. Офицеры регулярной армии приехали со своими женами, которым тоже было любопытно, что мы за звери и как тут живем. Гвоздем программы была коррида, которая началась сразу после ленча при огромном стечении народа. Арену окружили большими тюками соломы, за которыми в четыре ряда теснились зрители. Костюм у Нальды был безупречен; опрокинув несколько рюмок водки, он выбрался на арену. Толпа взревела, бык, как ему и полагалось, кинулся в атаку. Нальда попятился — и я его не осуждаю, так как видел быка. Тут же двадцать испанцев выскочили на арену спасать честь нации. Они выставили против быка бутылки, швабры и ручки мотыг. Бык совсем ошалел, прорвал соломенное заграждение и кинулся наутек. В последний раз его видели, когда он скакал что было мочи по главной деревенской улице.

В этот момент мы со Штеффеном решили, воспользовавшись всеобщей суматохой, улизнуть из лагеря и рвануть в Константину. Через несколько минут мы остановили попутную машину и помчались к городу.

Мы, конечно, не продумали все нюансы этой авантюры — иначе, возможно, не решились бы на нее. Если бы нас задержали, то почти наверняка обвинили бы в дезертирстве, полагая, что мы хотели переметнуться к оасовцам. Константина, как известно, их цитадель. Но эти мысли пришли нам в голову значительно позже, а тогда мы, не думая ни о чем, отлично провели время.

Вечером в баре к нам подошел человек в штатском, у которого на лацкане пиджака был бреве (значок) парашютиста. Он представился нам как офицер ОАС и сказал, что у него есть для нас работа. Если мы согласны, то он может не сходя с места оформить все необходимые документы. После двух лет службы нам гарантирована доставка в любую страну, какую мы назовем. В некоторых отношениях предложение звучало соблазнительно. Мы ответили, что обдумаем его, и, выйдя из бара, постановили, что если не поймаем попутку до Телергмы, то примем предложение. Но мы поймали попутку — правда, только до половины пути. Спускалась ночь, когда мы вышли из машины, чтобы преодолеть последние десять миль пешком.

Уже перед самой Телергмой нас нагнал автомобиль майора регулярной армии. Он оказался понимающим человеком и помог нам прорваться сквозь патрульные кордоны, выставленные легионом в селении и вокруг него.

Добравшись до селения, мы были ошеломлены, увидев картину полного, невообразимого разорения, — наверное, так выглядела Варшава в 1942 году.

Местных жителей заранее предупредили о приближающемся празднике и попросили не закрывать в этот день бары и бистро слишком рано и верить, что все будет хорошо. Но они не последовали этому мудрому совету, и когда вечером уже прилично набравшийся полк высадился десантом в Телергме, то, к своему крайнему разочарованию, обнаружил, что все заведения заперты.

Это оказало неблагоприятное психологическое воздействие: легионеры смертельно обиделись и не оставили в селении камня на камне.

Магазины были разгромлены, двери баров взломаны, бутылки перебиты. Телергма стала районом бедствия, небезопасным для всех, кроме легионеров. Военная полиция сбилась с ног, пытаясь восстановить порядок, но была не в состоянии справиться со значительно превосходящими их по численности силами.

Когда мы со Штеффеном выбрались из машины майора, то увидели колонну примерно из сотни легионеров в невменяемом состоянии, бредущих в сторону нашего лагеря по главной улице и тащивших на плечах разнообразные трофеи: столы, подставки для шляп, стулья, радиоприемники, бутылки; шестеро пыхтя волочили музыкальный автомат. В сумеречном свете фонарей это было похоже на какое-то таинственное средневековое ритуальное шествие.

Начался проливной дождь, но он не смог затушить пожар, разбушевавшийся в сердцах легионеров. В лагере бесчинства продолжились. Все дружно устремились в палатку, служившую полковым борделем, но туда их не пускали сержанты и капралы, потому что часы приема рядового состава закончились. Бордель стали забрасывать бутылками с бензином; объявившиеся в толпе народные трибуны довели всеобщее возмущение до точки кипения, и с криком «Раз-два, взяли!» все дружно принялись валить палатку. Повалили, опрокинув бар со всеми бутылками и бокалами, которые полетели во все стороны с невероятным грохотом и звоном, напоминавшим извержение вулкана.

Дамы с проклятиями выскочили из разоренного борделя и кинулись прочь, в дождь и темноту; за каждой из них погналось не менее двадцати мужчин. Все промокли до нитки и вывалялись в грязи — можно было подумать, что они приняли душ в фонтане нефтяной скважины. В общем, событие получилось яркое, взятие Бастилии по сравнению с этим — просто тьфу.

Но тем дело не ограничилось. Внезапно кто-то бросил в толпу пару наступательных гранат, и завязалась нешуточная схватка. Многие сержанты и капралы получили наконец то, что им давно причиталось. Ситуация стала взрывоопасной и чреватой самыми непредсказуемыми последствиями. Прибыла военная полиция с подкреплением на десяти армейских джипах, непрерывно гудевших во всю мочь. Полицейские пустили в ход дубинки, начался массовый исход. Легионеры разбежались, растаяв в темноте. Праздничная программа была завершена.

Итоги вчерашнего гулянья: исчезли пятнадцать легионеров с шестью автоматами, двумя джипами и «доджем». Среди сбежавших — бельгиец Джо из 4-й роты. Поступило сообщение из Филипвиля: дезертировали восемнадцать военнослужащих хозяйственной роты, прихватив с собой две радиостанции, девять автоматов и три машины. В легионе отменены все увольнительные.

Вчера был проведен форсированный марш с участием всех подразделений полка. Прошли тридцать пять миль, сегодня маршировали обратно. Таким образом из нас пытаются выветрить бунтарский дух. Жара стояла убийственная. Девятерых она довела до коматозного состояния, а в 4-й роте у кого-то не выдержало сердце, и он не то умирает, не то уже умер. Очевидно, из-за прекращения огня мы теряем форму.

Вилли Штеффен и Шарли Нуа уплывают завтра на «Ла Кий», отслужив свои пять лет. Разумеется, Вилли, как и я сам, ни за что не присоединился бы тогда к оасовцам — мы просто трепались.

Мы устроили им отвальную, продолжавшуюся до тех пор, пока они не свалились без чувств. Оба вне себя от радости, что покидают легион, и клянутся, что никакими коврижками их сюда больше не заманишь. Остальные воспринимают их заверения скептически: столько уже было случаев, когда бывшие легионеры, не сумев устроиться на гражданке и проглотив свои амбиции, просились обратно! Найти свое место в большом мире — нелегкое испытание, и не выдержавшие его обычно вербуются не в те подразделения, где служили раньше, а в другие, надеясь, что их старые друзья не узнают об их неудаче. Мы иногда вспоминаем демобилизовавшихся и воображаем, как они гуляют по Елисейским Полям, обнимая каждой рукой по три девушки, а на самом деле они в этот момент, возможно, вкалывают до седьмого пота где-нибудь в Джибути, на Мадагаскаре или других аванпостах легиона.

Как бы то ни было, мы с Вилли говорим друг другу «Adieu».[74] Очень жаль, мне будет не хватать его юмора. Легион ломает сложившиеся предубеждения и предвзятые представления о людях, и вместо них иногда возникает настоящая дружба. Так было и у нас с Вилли. Однако, отслужив свой срок, каждый идет своим путем и дружба постепенно становится угасающим воспоминанием. Как поется в одной из наших песен: «pour oublier il faut partir»,[75] но совсем забыть Вилли невозможно.

Всю последнюю неделю обыскиваем огромную долину, образованную руслом высохшей реки под названием Ген-Ген к югу от Джиджели, в окрестностях Тексаны. Вилли и Шарли Нуа уже нет с нами. Друзья так махали нам на прощание руками, что те едва не отвалились. Что-то ждет их на гражданке?

Хотя операции проводятся так же, как обычно, мы даже не рассчитываем найти кого-нибудь. Все это фарс чистой воды. Может быть, в этом и есть какой-то смысл, но я не в состоянии его уразуметь. Мы просто бродим по холмам вверх и вниз, как стадо вислоухих мулов.

Сегодня на марше потерял сознание Грубер. Хладный труп в испепеляющую жару. Никто об этом не скорбел, ибо Грубер — это змея в человечьей шкуре.

Мы переправили все свое движимое имущество из Филипвиля в Телергму. Вчера я сходил в Филипвиль — может быть, в последний раз. В баре встретил человека, который оказался знакомым супругов Серв и некоторых их друзей. Похоже, он знаком со всем городом. Он подтвердил, что Сервы уехали во Францию. Туда же, насколько мне известно, убыли и все остальные. Город превратился в мертвую пустыню. А сегодня утром мы в последний раз вышли строем из ворот лагеря Пео с гимном 2-го парашютно-десантного полка. Мы спустились по холму на шоссе, где нас ждали грузовики. Впереди нас расстилалось море, позади был лагерь, уже ставший воспоминанием. Мы направились в Телергму. Конец филипвильской главы. Мне довелось пережить здесь несколько хороших моментов, и я запомню их навсегда. Но те солнечные дни на пляже в Сторе были в моей предыдущей жизни, когда «ничто человеческое мне было не чуждо».

Чем ближе независимость, тем медленнее тянется время. Поскольку она неизбежна, так пускай бы уж пришла поскорее, чтобы мы могли окончательно распроститься с прошлым и вступить в новую фазу нашей здешней жизни. Ждать, пока это произойдет, — все равно что бежать на месте.

Десять дней мы провели на тунисской границе. Первой партии феллахов было разрешено войти в Алжир. В течение двух дней граница была открыта. Тысячи пеших арабов, легковых автомобилей и грузовиков, растянувшись колонной до самого горизонта, шли и шли мимо нас все эти сорок восемь часов.

Когда проход снова закрыли, мы залегли цепью вдоль границы на протяжении нескольких миль и тихо провели там всю ночь — удостовериться, что арабы не злоупотребят оказанным им гостеприимством.

Становится ясно, что европейцам здесь придется несладко, когда алжирцы возьмут власть в свои руки. Слишком много ненависти накопилось за последние годы, и ее не вытравишь, подписав мирный договор. Стремление отомстить можно понять. Когда мы уехали из Филипвиля, в лагере осталась небольшая группа легионеров, чтобы навести окончательный порядок. Вечером двое из них отправились в город, где на них напали. Одному удалось бежать, другому отрезали голову.

Уайт покидал Филипвиль с последним грузовиком. Он сказал, что накануне отъезда несколько человек отправились на городское кладбище, чтобы в последний раз подравнять траву на легионерских могилах и привести их в приличный вид. Но арабы успокоятся лишь тогда, когда могилы совсем зарастут и сравняются с землей.

А в Сук-Ахрасе я столкнулся с их враждебностью в довольно необычной обстановке. В одно из воскресений мы с Павличиком были в городе и просто из любопытства решили зайти в большую мечеть. Мы вели себя очень уважительно — сняли ботинки и низко поклонились мулле, вышедшему нам навстречу. На нас была форма парашютистов, и, хотя присутствовавшие в мечети старики были явно изумлены нашему появлению, они пригласили нас сесть в их круг на ковре в центре помещения. Вся мечеть была устлана умопомрачительными коврами, на которых сидели или стояли люди и, по-видимому, молились. Старики держались с нами исключительно гостеприимно. Пряча изумление в длинных белых бородах, они дружески пожали нам руки. Мы сели и поговорили с ними о религии, сойдясь на том, что у разных народов разные формы поклонения Богу, но фактически все они верят в единое высшее существо. Эти добрые люди были с нами абсолютно искренни. Никакой враждебности ни мы к ним, ни они к нам не испытывали, царила атмосфера доброжелательства. Но это продолжалось недолго. Неожиданно к нам подошел какой-то араб и сказал, что на улице перед мечетью появился патруль и назревают беспорядки, так что нам лучше уйти. Мы распрощались с этими достойными людьми и поспешно обулись.

Выйдя на улицу, мы были ошеломлены, увидев огромную толпу арабов, смотревших на нас отнюдь не доброжелательно. Думаю, в этот момент мы с Павличиком были настолько близки к тому, чтобы отдать Богу душу, насколько это возможно для человека, ничем не спровоцировавшего такую ситуацию. Но тут двери мечети распахнулись и появился самый старший из почтенных старцев, с которыми мы беседовали. Подойдя к нам, он на глазах у всей толпы дружески пожал нам руки на прощание. Увидев это, толпа неохотно раздалась, дав нам пройти. Мы с облегчением медленно двинулись по этому коридору, борясь с искушением удариться в бегство. Но, свернув за угол, мы кинулись бежать со всех ног. Думаю, что не скоро я отважусь зайти в мечеть еще раз без приглашения.

Три капрала и восемь рядовых легионеров арестованы за продажу оружия оасовцам. Эта торговля стала распространяться в последнее время. Минимальное наказание, которое их ожидает, — семь лет в гражданской тюрьме. В легионе этот срок им не засчитывается, и после выхода из тюрьмы их могут призвать для завершения службы. Так что у них будет какая-то перспектива, пока они будут отсиживать эти семь лет.

И еще одна ошеломляющая новость: Вилли Штеффен и Шарли Нуа арестованы в Марселе за попытку вооруженного ограбления банка. Это ни в какие ворота не лезет. Это настолько фантастично, что должно быть правдой. Высказывались предположения, что их втравили в это оасовцы, но, каковы бы ни были обстоятельства, у меня это просто не укладывается в голове. Всего несколько недель назад они радовались долгожданной свободе, строили планы на будущую жизнь, а теперь все это полетело к чертям собачьим. Чистое безумие!

Теперь, вспоминая старину Вилли, я не буду больше представлять его поглощающим галлоны пива в Гейдельберге и танцующим с девушками на столе, вместо этого я буду мысленно видеть его за решеткой. Он человек необузданный и горячий, десять лет в тюрьме угробят его. Как и многие другие здесь — да и я, наверное, тоже, — он привык скользить по поверхности жизни, ни о чем особенно не задумываясь. Это все потому, что на нас не лежит никакой ответственности. Нам не о чем беспокоиться, ничто нас по-настоящему не заботит.

Еще меньше его будет что-либо заботить, когда он выйдет из тюрьмы. Да и поздно будет заботиться о чем-либо — жизнь для него будет кончена.

Результат этой борьбы всегда один и тот же. Так почему бы странам-метрополиям не подготовить освобождение мирным путем и на более выгодных для себя условиях? Франция оставила себе аренду военно-морской базы в Мерс-эль-Кебире и права на добычу нефти в Сахаре сроком на пять лет. А когда пять лет истекут, она останется ни с чем после того, как более столетия вкладывала в Алжир средства.

Об ОАС ни слуху ни духу. Им нет смысла продолжать, они должны понимать, что для них все кончено. Зато арабы пребывают в эйфории. В каждом окне вывешен новый алжирский флаг, на улицах люди танцуют от радости.

На следующий день после объявления независимости мы отрабатывали прыжки с парашютом одновременно с двадцати самолетов. Бог знает что думали арабы, видя, как на них опускается полчище парашютистов. Это был мой двадцать пятый прыжок. С тех пор ничего интересного не произошло, мы просто отбываем день за днем, не имея понятия, что последует дальше.

Когда после длительных сражений наступает мир, все ликуют — часто обе стороны в равной степени. Люди возвращаются домой, к прежней жизни, которую они оставили в начале войны, строят планы на будущее. Их жизнь снова приобретает смысл. В легионе не так и даже совсем наоборот. Жизнь останавливается. В ней нет больше цели, нет смысла. Людьми овладевает растерянность, быстро перерастающая в скуку, а вместе с этим резко падает дисциплина и боевой дух. Все испытывают недовольство, и система начинает разваливаться.

Война в Алжире окончена, и энергия, которая так долго двигала военную машину легиона, должна быть направлена в какое-то новое русло. Если не дать энергии выхода, она становится взрывоопасной. У Франции осталось совсем мало колоний, и, насколько я знаю, они не доставляют ей неприятностей, так что легионерам там нечего делать. Говорят, что зарождается движение за независимость на Мадагаскаре, но я не уверен, что французы готовы ввязаться в подобную историю еще раз. Слишком долго все это продолжалось и слишком дорого обошлось для них в Индокитае и Северной Африке, пусть даже ударной силой служили легионеры.

Моральный дух очень низок, количество дезертиров не уменьшается. Непонятно, то ли их по-прежнему подбирает ОАС, то ли они разбегаются по домам.

В последнее время вокруг появилось много новых лиц — значит, вербовочные пункты легиона по-прежнему функционируют. Среди новичков есть два англичанина — Кенни (забыл фамилию) и Боб Уилсон. Кенни — бывший рядовой Британского парашютно-десантного полка, а Уилсон был офицером. Он довольно интересная личность. Немного важничает и, возможно, на самом деле не такой, каким хочет казаться. Но с ним интересно поговорить, и вообще, приятно, когда появляются люди из твоей команды. Оба новичка поступили во 2-ю роту.

У нас во взводе тоже есть новенькие, а некоторые старики внезапно куда-то исчезли. Может быть, это произошло и не так уж внезапно, просто я только сейчас это заметил. Теперь мы не проводим все время в горах, и есть возможность познакомиться поближе с людьми из других взводов и рот. Многих знаешь в лицо, но раньше не было случая перекинуться с ними словом.

Снова объявился датчанин Карлсен — давно уже не видел его. Раньше мы иногда болтали с ним в нашем фойе в Филипвиле. Он жизнерадостный парень и может говорить по-английски, когда трезв хотя бы наполовину, что в последнее время случается нечасто. Наш взвод приобрел также одного отличного новичка, венгра Губера. Он силен и крепок, как молодой бычок, и ему ровным счетом наплевать на все. Я всегда завидовал таким людям — сам-то я слишком многое принимаю к сердцу. Губер уже пообещал прикончить капрала Гуля, и это одна из причин, почему он мне нравится. Если он выполнит свое обещание, то будет нравиться мне еще больше.

По вечерам мы чаще всего сидим в переполненном фойе, заглатываем пиво галлонами и горланим немецкие маршевые песни. В город теперь почти никто не стремится. Он кишит арабскими солдатами, вооруженными до зубов. Они носят автоматы так же, как джентльмены в лондонском Сити носят зонтики. На вооружении нашей военной полиции теперь только дубинки. Власть переменилась.

Старший капрал Кролль, питомец старой школы, переживает бурный период. На днях мы отрабатывали прыжки в боевых условиях, и было приказано после приземления не вставать на ноги. Кролль не подчинился приказу, за что схлопотал восемь суток ареста. Не успел он выйти на волю, как попал в новую неприятность. Его назначили дежурным в бордель — синекура, которая достается сержантскому составу разных рот по очереди. Кролль решил отпраздновать свое освобождение ящиком шампанского и умудрился не только сам напиться, но и напоить до невменяемого состояния всех девиц. Когда выяснилось, что они не могут исполнять свои обязанности, явившиеся в бордель легионеры подняли бунт. Кто-то схватил кассу и смылся с ней. Кролль в негодовании стал стрелять в воздух. Теперь он надежно заперт еще на восемь суток. А в целом на его личном счету их больше сотни.

В уставе французской армии записано, что военнослужащий, заработавший в течение службы более восьми суток ареста, должен предстать перед специальным трибуналом, который решит, можно ли выдать ему при увольнении свидетельство о безупречной службе. После слов «более восьми суток» в скобках добавлено: «La Legion Etrangere, cent-cinquante jours».[76] Боюсь, старина Кролль скоро достигнет этого предела.

В событиях, имевших место в борделе, участвовал также легионер Ледерманн. Без него не обходится ни одно мероприятие, связанное с выпивкой и беспорядками. Ему данный инцидент обошелся дороже, чем Кроллю, поскольку у него нет прикрытия в виде капральских нашивок, и теперь он проводит ночи в томбо. Кроме того, его избили. Во рту у него осталось всего три зуба, и я не поставил бы и пенса на то, что они продержатся там больше месяца-двух.

Кролль не сдается. У каждого взвода есть своя палатка-столовая, и со временем эти палатки стали популярными местами отдыха, где не только едят, но и пьют. Сначала они были оснащены примитивными столовыми принадлежностями, но постепенно легионеры приобрели в складчину скатерти, тарелки, бокалы и другую посуду. Затем к ним добавились плитки и бар, и теперь по вечерам там можно купить пива, а утром — яичницу с беконом. Палатка нашего взвода на зависть другим подразделениям очень быстро превратилась в маленькое процветающее предприятие. Выручка в баре была неплохая, и в особых случаях из кассы изымались деньги, например когда надо было поставить аперитиф для всего взвода. Легионеры могли обратиться к бармену, когда были на мели, и он ссужал их деньгами не хуже какого-нибудь преуспевающего банка, при этом без всяких процентов. И вдруг два дня назад Бенуа ни с того ни с сего приказал прикрыть эту лавочку, не указав никаких причин. Большинство легионеров взвода были заняты в это время выполнением тех или иных обязанностей и распоряжений, только Кролль и еще один-два человека находились в заведении, повышая его выручку. Приказ Бенуа ужасно их расстроил, и они решили, что раз уж предприятие ждет неизбежный конец, то будет логично, если он наступит от их собственных рук. Они перебили всю посуду, затем взялись за бутылки и успокоились лишь после того, как изодрали в клочки скатерти. Весь взвод, узнав причину этого поступка, одобрил его. Погромщиков похвалили за отлично проделанную работу. На этом все благополучно и завершилось бы, если бы Колье, у которого язык без костей, не начал хвастать подвигами товарищей, что — возможно, не без помощи капрала Гуля — дошло до ушей Бенуа. Тот вполне справедливо интерпретировал эти действия как демонстрацию недовольства командованием — иначе говоря, бунт.

Мы были своевременно предупреждены о том, что командование планирует предпринять контрмеры, и договорились держаться вместе и говорить, что в акции участвовал весь взвод. Один лишь Грубер был с этим не согласен.

На следующий день командование действительно приступило к военным действиям. Увидев, что мы выступаем единым фронтом, оно стало допрашивать всех по отдельности. От пятерых первых оно ничего не добилось, а вот капрал Гуль выложил им все как на духу.

Гуль — живое воплощение того идеала, к которому должен стремиться всякий немецкий солдат. Он неукоснительно следует полученному приказу, не допуская никаких отклонений от него, даже если обстоятельства делают это бессмысленным, и представляет собой типичный винтик отлаженной немецкой военной машины.

В итоге каждый из погромщиков получил по восемь суток ареста, и вполне вероятно, что командир полка удвоит срок. Особенно сурово были наказаны участвовавшие в погроме капралы. Кролля заставили подписать бумагу, аннулирующую его удостоверение парашютиста; он разжалован в рядовые, исключен из полка и в придачу должен отсидеть пятнадцать суток на гауптвахте. Ему не помог даже тот факт, что воинских наград у него чуть ли не больше всех в роте, в том числе «Военная медаль» и крест «За военные заслуги» с тремя звездами и пальмовой ветвью. Старри собирались послать в школу подготовки капралов, но теперь отменили это решение, так что он обречен вечно оставаться рядовым. Тео и Колье пока остаются в кандидатах. Единственный хороший результат: со Слимера, который тоже затесался в эту компанию, содрали нашивки капрала, он отсидит пятнадцать суток и будет переведен в другую роту. Надеюсь, больше мы его не увидим.

Думаю, реакция офицеров была чрезмерной. Хотя я не был свидетелем этих событий, но хорошо представляю себе, как все произошло. Парней просто немного занесло, вот и все. Наказание было слишком строгим. Теперь наш рефектуар закрыт, весь взвод принимает пищу под палящими лучами солнца, вытянувшись в строевой стойке, и до особого распоряжения обязан трудиться с утра до вечера на тяжелых работах. Не говоря уже о том, что ежедневно по утрам и вечерам в казарме проводятся строгие проверки.

Только что узнали, что восемь суток ареста заменены провинившимся не на пятнадцать, а на тридцать. И это за то, что они всего лишь разбили несколько тарелок. Vive la Legion![77]

Арабы все еще празднуют новообретенную свободу. Не думаю, что жизнь их так уж изменится. Сейчас они рвут бывшую французскую собственность на части, а потом будут удивляться, куда она исчезла. Оасовцы ведут себя тихо. Количество дезертиров из легиона непрерывно возрастает. У нас каждый день одна и та же рутина: муштра — проверка — футбол — чистка оружия — проверка — муштра. Моральный дух и дисциплина потихоньку снижаются; ничего существенного не происходит.

Вчера вечером я опоздал на аппель. Мы выпивали со стариной Карлсеном. Все обошлось — при перекличке Тандуа сказал вместо меня «Здесь». Карлсену же не повезло: когда я зашел сегодня утром в его роту, то обнаружил его сидящим в бочке с водой под охраной. При этом он был в прекрасном состоянии духа. Но затем он весь день драил туалеты зубной щеткой с мылом и немного скис. Его можно понять — не самое веселое времяпрепровождение. А что касается Тандуа, то теперь я его должник.

Жорж Пенко вернулся из капральской школы и щеголяет с двумя нашивками на рукаве. Это заметно улучшило его настроение, и даже говорить он стал громче.

Дни по-прежнему тянутся в бездействии. Есть время, чтобы почитать, и еще больше — чтобы поразмышлять. У меня впереди два года с лишним, так что планы на будущее строить еще рано. Но ничто не мешает мне мечтать, и я предаюсь этому занятию с большим удовольствием.

Когда я демобилизуюсь, мне будет почти двадцать пять. Тут и впрямь есть над чем подумать. Юность будет позади. У меня не будет никакой приличной специальности и тем более опыта работы. А мои одноклассники окончат к тому времени университеты, получат дипломы и обгонят меня на несколько лет.

Я пока даже не представляю, чем хотел бы заняться на гражданке, но абсолютно точно знаю, чем не хотел бы. Возможно, именно таким путем, отбрасывая неподходящие занятия одно за другим, человек в конце концов находит то, которое будет давать ему максимальное удовлетворение. Главное — не стоять на месте и непрерывно вести процесс отбора.

У нас в полку сформировалось довольно прочное ядро англоязычных легионеров. Кроме меня, в него входят Кенни, Боб Уилсон и Уайт. Каждый вечер мы собираемся в фойе. Карлсен тоже присоединяется к нам, когда он в состоянии связать пару слов. Есть еще один швед по фамилии Лейф, тот пьет с нами постоянно. Бывает, что у нас в карманах пусто, и тогда мы кидаем жребий, кому из нас ставить компании пиво. Откуда человек возьмет деньги — займет у друзей или у одного из ростовщиков, продаст ли что-нибудь, — это его дело, но напоить компанию он обязан. Иначе он исключается из клуба.

По-прежнему с трудом нахожу общий язык с Уилсоном. Он в целом неплохой парень, но строит из себя бог знает что. И зачем, спрашивается? Это только портит впечатление о нем. Он никак не может понять, что в легионе все начинают с нуля, а кем ты был до этого, не имеет никакого значения. Но выносить Уилсону окончательный приговор еще рано, тем более что я, может быть, и ошибаюсь на его счет.

Вечер, мы ждем аппель. Наш друг Ледерманн отсутствует — он пил непрерывно, начиная со вчерашнего вечера, и, очевидно, продолжает это делать, если еще в состоянии.

До поверки остается три минуты. Встречать Ледерманна вышла целая делегация во главе с капралом Гулем. Капралы явно надеются, что он опоздает, и тогда-то они уж зададут ему трепку. Впрочем, еще неизвестно, как все обернется. В людях зреет глухое недовольство, которое легко может взорваться бунтом. Бедняга Ледерманн, вечно ему достается. Он, конечно, страшный врун, воришка и потерявший всякое уважение к себе попрошайка, присасывающийся ко всем как пиявка, но, несмотря на все это, он мне нравится.

Во рту у него теперь всего два зуба, выглядит он в свои двадцать восемь лет на шестьдесят пять, и его столько били, что мозги его явно сместились набекрень.

Поневоле гадаешь, что с ним будет. Здесь он половину времени проводит в барах, а другую половину — на «губе». По-моему, он безнадежен. Жалкая заблудшая овечка. Ему недосуг остановиться и задуматься о том, что его ждет, — похоже, он так и не сумеет понять, насколько все плачевно.

Ледерманну осталось сидеть еще двое суток. Мы намерены устроить в честь его освобождения небольшой банкет. Карлсена назначили хранителем съестных припасов в его роте и выделили ему отдельную палатку, где он вместе со всеми припасами и спит. Он свил там уютное гнездышко, известное как «Английский клуб».

Сегодня произошел случай, заставивший меня задуматься о том, что я, должно быть, превратился неизвестно в кого. Я не могу понять, почему я так прореагировал, точнее, почему не прореагировал на то, что увидел.

У Карлсена был кот, и, пока Карлсен глушил пиво, кот стащил обед хозяина с тарелки. Я присутствовал при этом и тоже глушил пиво, но я был трезв, в то время как Карлсен был в своем нормальном виде с остекленевшим взглядом. Увидев, что кот сожрал его обед, Карлсен схватил его за шкирку и стал осыпать ругательствами, держа преступника в вытянутой руке.

Примерно через минуту я вдруг понял, что Карлсен душит кота, но продолжал смотреть на это словно загипнотизированный. Внезапно кот изогнулся, вцепился когтями задних лап Карлсену в запястье и, дергаясь и извиваясь, процарапал длинную и глубокую рану в его руке. Карлсен не шевельнул ни одним мускулом. Лицо его напряглось и покрылось потом, он не сводил глаз с кота, продолжая держать его в вытянутой руке и выдавливая жизнь из животного изо всех сил, какие у него оставались. Я же все сидел как завороженный, не в силах сдвинуться с места, — я почему-то просто не мог пошевелиться. А кот продолжал раздирать руку Карлсена. Зрелище было поистине жуткое, но я по-прежнему тупо наблюдал за ним. Так прошла целая вечность. Неожиданно Карлсен отпустил полумертвого кота, и тот, упав на пол, остался лежать на спине. Схватив лежащий на столе охотничий нож, Карлсен с силой вонзил его в грудь животного, пригвоздив его к полу. И даже тут в последней попытке спасти жизнь кот вцепился всеми четырьмя дрожащими лапами в руку Карлсена.

Застывшее и угрюмое лицо Карлсена было смертельно бледным и взмокло от пота, но признаков боли не выдавало. Вытащив нож, он со всей силы ударил кота каблуком по голове и повторял это до тех пор, пока кот не перестал двигаться. Я, ни слова не говоря, вышел из палатки и пошел в свою роту. Я ничего не чувствовал в связи со всем этим. Умом я понимал, что это было чудовищно, но мои чувства были мертвы. И я просто не могу поверить, что это я, что я настолько очерствел и меня ничто не может тронуть. Неужели у меня действительно не осталось ничего святого? Ужасная мысль.

Если выехать из Орана по главному шоссе, ведущему на запад, то вскоре увидишь гигантскую военно-морскую базу Мерс-эль-Кебир, а милях в двадцати за ней находится городишко Айн-эль-Тюрк. В нем нет ничего, кроме пыльной центральной улицы, задрипанной гостиницы, четырех-пяти баров и пустынного пляжа. В десяти милях от Айн-эль-Тюрка расположена деревушка Бу-Сфер, в которой достопримечательностей и того меньше. В Бу-Сфере теперь никто не живет, это поселок призраков, состоящий из лачуг и маленьких коттеджей, куда прежде приезжали отдыхать французы из Орана. Здешние пляжи сохранились почти в первозданном виде, и это был бы просто райский уголок, если бы впечатление не портили пустые дома. Они создают тревожную атмосферу — словно здесь что-то случилось и люди бежали, чтобы навсегда забыть это место. За деревней дорога взбирается на невысокое плато, которое протянулось на много миль до самого горизонта, к подножию голубых гор. На этом плато мы и расположились лагерем.

Когда мы приехали сюда каких-то три недели назад, здесь была только пыль да засохшие виноградные лозы, в течение долгих лет запустившие свои шишковатые корни глубоко в землю.

И вот уже три недели изо дня в день и с рассвета до заката, выстроившись длинной цепью и вооружившись кирками и лопатами, мы долбим землю, сражаясь с этими корнями. Иногда в этом участвует до двухсот человек; тела сгибаются и разгибаются с каждым ударом кирки, и цепь медленно движется вперед, словно волна, набегающая на берег. Такое множество непрерывно движущихся людей представляет собой удивительную картину.

После полудня — обеденный перерыв. Вдоль цепи проезжает джип, выбрасывая нам пайки. Мы быстро поглощаем их — и вновь за работу. Наша военная машина превратилась в землеройную. Энергии у этой машины хватает, мы легко управляемы, не требуем технического ухода и запасных частей — лишь кирки приходится время от времени менять, когда их ручки раскалываются от ударов.

В результате мы соорудили огромный резервуар глубиной четыре дюйма, заполненный пылью. Мы накрыли его палатками, потому что одной капли воды достаточно, чтобы превратить все это пространство в трясину, в которой мы увязнем навеки.

Со временем эта территория, напоминающая сейчас лагерь кочевников, покроется сетью шоссе, телефонных проводов и дренажных канав. Вместо палаток на бетонированных площадках вырастут современные казармы. Периметр лагеря составит шесть миль, на протяжении которых возникнет непроницаемое, щедро заминированное заграждение из колючей проволоки. Кроме того, будет построена взлетно-посадочная полоса — наш аварийный выход на случай, если арабы захотят от нас избавиться. На этом куске земли, отвоеванном у пустыни, будут деревья, трава и сады — маленький французский оазис в Алжире.

Но все это в будущем, а пока что здесь только пыль, пот и тоска смертная. В наш взвод прислали нового капрала, и оказалось, что мы вместе с ним проходили инструксьон в Маскаре. Там мы с ним почти не общались, но я помню, что он производил хорошее впечатление, был спокойнее большинства других новобранцев и держался, как правило, в стороне. Его фамилия Трене, он итальянец. Он сразу узнал меня и порядком удивил, сказав, что до него дошли слухи, будто меня убили в Медине. Мне в последнее время все стало так тошно, что, может, было бы не так уж и плохо, будь это правдой.

Получил письмо от моего друга Алистера Холла. Он в отпуске и едет в Италию с невестой и своей матерью. Они остановятся на вилле, принадлежащей его родителям, и он думает, что ему удастся махнуть ко мне через Средиземное море на пару дней, хотя обе дамы категорически против этого плана. А мне как раз полагается короткий отпуск, который разрешается провести в только что открытом центре отдыха в Бу-Сфере. Я, безусловно, предпочел бы Айн-эль-Тюрк, но туда нас отпускают только по воскресеньям.

То, что я увижусь здесь со стариной Алом, кажется невероятным. Жизнь сразу переменилась. Написал ему, что жду. Хотя я ни секунды не верю, что он и вправду приедет, одна мысль о нем делает жизнь сносной.

Мой отпуск начинается послезавтра. Жить я должен в Бу-Сфере, но ежедневно буду получать увольнительные в Айн-эль-Тюрк до 22.00. Сообщил Алистеру, что заказал ему номер в гостинице «Сен-Морис» в Айн-эль-Тюрке. Гостиницей уже много лет владеет довольно симпатичная французская семья. В семье есть внучка, двадцатилетняя секс-бомба по имени Жаклин. Я объяснил им, что Алистер может и не приехать, а если приедет, то это вовсе не обязательно будет таким уж благословением для них. Они восприняли это с пониманием и ответили, мол, никаких проблем, — пока что у них только один постоялец.

Возможно, Алистер все-таки приедет. Будь это кто-то другой, я, может, и не стал бы заказывать номер в гостинице, но Ал — это нечто особенное, и если бы он служил в Иностранном легионе, то я навестил бы его, чего бы мне это ни стоило.

Невероятное свершилось — он едет! Просто фантастика! Сегодня вечером Жэ вызвал меня к себе и вручил телеграмму: «Прилетаю в Оран 22.10 в 19.30. Алистер». То есть завтра. Не могу представить себе, что завтра он будет здесь.

Жэ закидал меня вопросами: кто такой Алистер и с какой целью он приезжает? Я объяснил, что Алистер — мой старый друг, служит в 21-м уланском полку, а сейчас в отпуске. Спросил капитана, нельзя ли мне остановиться во время отпуска в Айн-эль-Тюрке. Нельзя. Однако Жэ позвонил майору Дебире, который не возражал, чтобы завтра в виде исключения я провел там одну ночь. Понятно, что они не хотят создавать прецедента, да и участившиеся в последние месяцы случаи дезертирства заставляют их соблюдать осторожность. Даже это данное мне разрешение является серьезной уступкой с их стороны. Жэ добавил, что хотел бы посмотреть на Алистера воочию, и я обещал привезти его в лагерь. Думаю, лагерь произведет неизгладимое впечатление на Алистера.

Когда я добрался до гостиницы «Сен-Морис», Алистер был уже там. Он сидел в ресторане за столиком у окна и успел уже наполовину опустошить бутылку шампанского. На нем был безупречный льняной костюм, от лучших портных Гонконга. Выглядел он в нем потрясающе. Это была историческая встреча. Блюхер и Веллингтон,[78] Стэнли и Ливингстон,[79] Мюррей и Холл. Осмотрев друг друга с ног до головы, мы стиснули руки. Трудно описать чувства, которые мы при этом испытывали, — необыкновенную радость, конечно, но не только. У нас было столько хорошего позади, столько воспоминаний, а тут мы очутились в ситуации, которая казалась нам совершенно невероятной, почти нереальной. Несколько секунд мы оба пребывали в полной растерянности и даже не знали, что сказать. Немало времени прошло с нашей последней встречи, а из-за того, что все так изменилось, возникало ощущение, что это было бог знает когда. Тогда мы, только что окончившие школу подростки, впервые с энтузиазмом окунулись в жизнь ночного Лондона, теперь мы были гораздо старше и в совершенно иной обстановке, чуждой нам обоим. В первую секунду мы просто не могли понять, как мы сюда попали.

Мы провели потрясающий вечер: обменивались новостями, накопившимися за эти годы, вспомнили всех наших общих друзей, наши приключения и лучшие деньки в прошлом. Я словно перенесся из легиона домой, в Англию.

Да, это был незабываемый вечер. Мы проговорили всю ночь напролет, ни на секунду не умолкая. И я никогда не забуду, что он приехал сюда. Много ли найдется людей, которые потащатся в Алжир, чтобы повидаться с другом, служащим в Иностранном легионе?

Утром мы сразу же отправились на армейском грузовике в наш лагерь. Там все вытаращили глаза: в своем костюме Алистер выглядел как инопланетянин. Мы прошли в палатку Жэ, и я представил ему Алистера. Жэ был сама галантность. По-английски он ни бум-бум, как и Алистер по-французски, так что мне пришлось переводить их взаимные дружественные излияния. Алистер попросил, чтобы его лучшему другу позволили провести с ним несколько дней в Айн-эль-Тюрке. От этого целиком зависит, сказал он, насколько удачно он проведет свой отпуск. Для пущей убедительности он подчеркнул, что специально для того, чтобы увидеться со мной, он проделал весь длинный путь в этот отдаленный уголок света, и не может поверить, чтобы легион испортил нашу встречу. Он дал слово офицера и джентльмена, что я не сбегу, и я подтвердил это.

Было видно, что Жэ хотел бы дать мне такое разрешение, но у него не было соответствующих полномочий. Сняв телефонную трубку, он набрал номер Дебире. Жэ довольно долго говорил с ним, но в результате мы получили отказ.

Распрощавшись с Жэ, мы вышли из палатки, и Алистер немедленно отправился прямо к Дебире. Мой друг так легко не сдается. Я, конечно, немного нервничал. Хотя было ясно, что все относятся к этому английскому офицеру не просто уважительно, но и по-дружески, в случае какого-либо прокола все шишки после его отъезда посыпались бы на мою голову.

Мы промаршировали мимо ошарашенного часового в палатку командира полка, и Холл потребовал аудиенции. Такого в легионе испокон веков не случалось, и все были в полной растерянности. Полковник Ченнел находится в отпуске, его замещает Арно де Фуайар, а Дебире исполняет обязанности его заместителя. С лицами уровня де Фуайара какие-либо личные контакты легионеров просто-напросто исключены, хотя у него репутация не только первоклассного офицера, не имеющего себе равных в легионе, но и превосходного человека. Он обладает качествами, которыми ни один мужчина не может не восхищаться, и пользуется уважением всех без исключения военнослужащих полка.

Когда смятение, вызванное нашим появлением, несколько улеглось, Холла все-таки пропустили в бюро этого великого человека, где был и Дебире. Я не был допущен и ждал снаружи. Аудиенция продолжалась целый час и прошла к полному удовлетворению обеих сторон. Обсудив за бутылкой коньяка достоинства английского уланского полка и Французского Иностранного легиона, они выразили взаимное восхищение. Я же лишний раз восхитился своим другом. Общаться на равных с этими заслуженными ветеранами способен далеко не каждый. Порадовался я и за родной легион: командиры не ударили лицом в грязь и произвели на Холла не меньшее впечатление, чем он на них.

В результате решение было пересмотрено, и мне предоставили увольнительную в Айн-эль-Тюрк сроком на пять суток. После этого де Фуайар пригласил меня к себе одного, и я впервые имел возможность побеседовать с ним лично. Он сказал, что много слышал обо мне и ему нравится то, что он слышал. Это меня очень вдохновило, и я подумал, уж не хочет ли он произвести меня в капитаны. Де Фуайар добавил, что я должен понять: пятидневная увольнительная предоставлена мне не просто потому, что приехал мой друг, а благодаря моему отличному послужному списку. Это был мудрый психологический ход, вызвавший у меня уважение к офицеру. Есть люди, с которыми приходишь к взаимопониманию при первой же встрече, и таким оказался де Фуайар. Я говорю это не потому, что он хорошо обо мне отозвался, а потому, что в нем действительно чувствуется это качество. Люди, обладающие властью и умеющие распорядиться ею мудро, найти подход к подчиненным, встречаются очень редко и запоминаются надолго.

Выйдя из командирской палатки, мы столкнулись со старшим сержантом Грэндисом, и я представил ему Алистера, о чьем приезде говорил ему еще раньше. Грэндис — поляк; он был в восторге оттого, что имеет возможность познакомиться с английским офицером, и пригласил нас зайти попозже в сержантскую столовую и выпить с ним. Я и забыл, как поляки любят англичан.

И вот спустя пару часов мы сидели за пивом в их палатке вместе со всем цветом нашего сержантского состава. Все они — немцы, итальянцы, испанцы, венгры, поляки — были необыкновенно гостеприимны. Эти суровые ветераны легиона держались с Алистером как с равным. Многие говорили по-английски. Алистер, похоже, был ошарашен оказанным ему приемом и, конечно, очень польщен. Я лишь в изумлении хлопал глазами. Это было полным абсурдом, но происходило прямо передо мной. Помню, я подумал, что у Алистера хватит воспоминаний об этом застолье на всю оставшуюся жизнь. Кто мог бы вообразить такое?

Наконец нам пора было ехать, и Грэндис отвез нас в Айн-эль-Тюрк на своем ярко-синем «шевроле» с откидным верхом. Унтер-офицер Симский, тоже поляк и закадычный друг Грэндиса, пригласил нас выпить с ним завтра кофе в Айн-эль-Тюрке. Симский — наш главный почтальон и каждый день гоняет на своем джипе в Оран за почтой. Он отличный парень. Во время войны он сражался вместе с англичанами и считает, что мы самый замечательный народ во всем мире — ну, разве что после поляков. Оказывается, англоманы встречаются в самых неожиданных уголках нашей планеты. Надо будет учесть это на будущее.

Эти дни были неповторимы. Каждое утро начиналось с аперитива в компании старины Симского в баре «Палм-Бич» на одном из углов главной улицы города. Мы пристрастились к «Рикару» и за несколько дней подняли торговлю этой отравой на небывалую высоту. В будни в Айн-эль-Тюрке не бывает легионеров, и местные военнослужащие французских регулярных войск смотрели на нас как на что-то исключительное. Было несколько инцидентов, когда у нас назревали неприятности с военной полицией, но комбинация Иностранного легиона и английских вооруженных сил покоряла даже сердца полицейских.

Однажды мы засиделись в баре до двух часов ночи вместе с парнями из регулярной армии, распевая во все горло «Типперери», «Солнечный мальчик», «Олд мэн ривер», «Глори, глори, аллилуйя» и прочие песни популярного репертуара. Вдруг армейцы спохватились, что наступает комендантский час, и понеслись сломя голову в казарму, оставив нас с Алистером допевать репертуар нестройным дуэтом посреди улицы.

Это пробудило любопытство у военной полиции. Начальник патруля был настроен очень воинственно, а длинный шрам на его лице придавал ему угрожающий вид и не способствовал разрядке атмосферы. Он с первого слова дал понять, что с ним шутки плохи. Подозревая, по всей вероятности, что мы дезертировали из легиона, он потребовал наши документы. Документы Алистера остались в гостинице, и тип со шрамом приказал нам садиться в его джип — он отвезет нас в гостиницу и проверит, что за птица Алистер на самом деле. Тут мой друг полез в бутылку и заявил, что в джипе он может ехать только на переднем сиденье: честь английского офицера не позволяет ему ютиться сзади. С моей точки зрения, это было уже лишнее — если нас упрячут в кутузку, то мне нелегко будет объяснить это де Фуайару, после того как он был так чертовски любезен с нами. Я пытался урезонить Холла, но у него после «Рикара», очевидно, заложило уши.

Переговоры зашли в тупик. Типу со шрамом, несомненно, очень хотелось долбануть Алистера дубинкой по голове, но он все же сообразил, что тот может говорить правду, и воздержался от этой меры.

В конце концов мы достигли компромисса. Тип со шрамом сел рядом с водителем, я забрался на заднее сиденье, а Алистер с независимым видом шел пешком. Такой странной процессией мы медленно двинулись по главной улице к гостинице.

Когда Холл предъявил свои документы, манеры типа со шрамом сразу изменились, он стал источать улыбки и решил угостить нас в баре все тем же «Рикаром». Мы охотно приняли приглашение, и вечер завершился благоприятным образом, но я по опыту знал, что все могло окончиться совсем иначе. Этот инцидент лишний раз доказал, что статус английского офицера может быть очень полезен для нас. Полицейские просто терялись, не зная, что с этим делать.

Однажды мы пошли в бордель, и охранник не хотел пускать Алистера, потому что он был в штатском. Алистер потребовал, чтобы его отвели к начальнику гарнизона. Ситуация была чревата большими неприятностями — по крайней мере, для меня. Я молился о том, чтобы каким-нибудь чудом куда-нибудь исчезнуть. Но в конце концов нас допустили к полковнику регулярных войск, и Холл навешал ему на уши лапши насчет того, что он, английский офицер, находится в отпуске и интересуется французской системой организации борделей, которую хочет внедрить в своем 21-м уланском полку. Полковник выдал Алистеру специальный пропуск. Ради душевного спокойствия прекрасной Джулии, ожидавшей Алистера в Северной Италии, должен заметить, что в борделе мы всего лишь посидели в баре и визуально ознакомились с обстановкой.

В другой раз мы поехали в Оран. Я был в штатском и впервые за три года чувствовал себя человеком.

В «Сен-Морисе» мы подружились с Тото. Он незаменимый человек в гостинице — руководит поставкой продуктов и приготовлением блюд, командует прислугой, заботится о постояльцах, то есть фактически управляет заведением. Однажды он пригласил нас к себе домой, где мы познакомились с его семьей и друзьями. Мы проговорили полночи об Алжире, его жителях, его проблемах.

Другим нашим любимцем стал Абдель Кадар, владелец маленького бара на главной улице. Он превосходный человек, у него огромные свисающие мексиканские усы, и он готовит муль а мариньер (мидии с луковым соусом), как никто другой в мире.

За эти несколько дней я успел полюбить местных жителей. Как-то вечером в баре Абделя Кадара мы беседовали с шестью арабами о политике. Я впервые понял их по-настоящему. Они держались без какой бы то ни было враждебности, и я тоже не чувствовал по отношению к ним никакой неприязни. Наоборот, они мне понравились и показались прекрасными людьми.

Время летит так быстро! Завтра Алистер уже уезжает. Грэндис предложил подвезти его до Орана. Не помню, чтобы у меня были когда-нибудь четыре таких замечательных дня подряд. Мы без конца смеялись. Никогда я не чувствовал себя так свободно и беззаботно. Интересно, что будет думать об этих днях Алистер, когда вернется в Англию. Наверное, ему, как и мне, будет казаться, что это был только сон. Правда, он научился чуть-чуть говорить по-французски, так что это будет доказательством, что он здесь все-таки побывал. Иногда его французский был очень кстати — например, сочетание «Mon ami, le commandant»[80] которое он повторял где только мог. Но в основном он, конечно, говорил по-английски, а я переводил. Чаще всего он употреблял фразы: «Послушай, Мюррей, втолкуй этому парню, что я английский офицер и требую, чтобы…», или «Ты можешь достать джип?», или «Черт, можно подумать, что я не „Рикар“ пил, а принимал слабительное!».

Сегодня вечером мы по приглашению Грэндиса и Симского опять посетили сержантскую столовую. Как и в прошлый раз, нас приняли очень гостеприимно, и Холл остался доволен. А затем я отвел его в наше фойе, чтобы он пообщался и с легионерами пониже рангом. Там было не протолкнуться. Все пили пиво, пели, орали, толкались — совсем как в каком-нибудь лагере золотоискателей на Диком Западе. Среди этой братии Холл в своем безукоризненном костюмчике представлял собой уникальное зрелище. Но его это нисколько не смущало, он держался так же невозмутимо, как и они. Я боялся, что найдется какой-нибудь подонок, который прицепится к нему, но все вели себя удивительно дружелюбно. Тем не менее я вздохнул с облегчением, когда мы ушли. Думаю, они хорошо приняли Алистера, — во-первых, из любопытства, во-вторых, потому, что по натуре они незлобивы и не станут задираться без причины, но прежде всего потому, что он мой друг. Этого я никогда не забуду; если мне случалось резко высказываться в чей-то адрес, то я сожалею об этом. Нельзя стричь всех под одну гребенку и судить о людях по первому взгляду.

Алистер улетел рейсом 10.30, опрокинув на прощание последнюю рюмку «Рикара» со стариной Симским в «Палм-Бич». Грэндис подкатил в своем шикарном лимузине, чтобы устроить проводы по высшему разряду. Расставаться с Алистером было очень тяжело. Все разом изменилось. Он увез с собой Англию, все наше отличное настроение. В тот момент, когда автомобиль скрылся за поворотом, я снова оказался в легионе таким же абсолютным одиночкой, каким был до его приезда. Прошло столько времени, и все равно я здесь чужак; очевидно, я останусь им до конца.

Третий день не переставая льет дождь. В палатках по колено воды. Вырытые нами дренажные канавы превратились в бурные реки и вышли из берегов. Можно подумать, что мы раскинули лагерь где-нибудь в устье Миссисипи. Насосы откачивают воду всю ночь, у каждой палатки выстраивается цепочка с ведрами, но все без толку. Мы углубляем канавы среди жидкой грязи, и чем больше грязи мы выбрасываем, тем больше ее сползает в канаву. Эта битва продолжается час за часом без всякой надежды на успех. К утру спальные мешки и одежда промокают насквозь. Ботинки мы подвешиваем на ночь к потолку, и все равно в них полно воды. Даже если бы нас самих можно было подвесить рядом с ботинками, было бы то же самое. С водой сражаться бесполезно.

Однако есть надежда, что в будущем мы избавимся от этой напасти. Мы строим на территории лагеря целую сеть дорог и бетонных площадок для палаток. Задача, конечно, исполинская, но легион располагает идеальной рабочей силой — дешевой, неутомимой и почти неограниченной. На утреннем построении из наших рядов вызывают плотников, водопроводчиков и прочих легионеров, обладающих навыками какого-нибудь ремесла, а нас, чернорабочих, делят на бригады. Иногда мы отправляемся на холмы и целый день копаем там песок, ковыряем гравий и собираем каменные глыбы, которые перевозятся на грузовиках к месту строительства, где мы разбиваем их тяжелыми кувалдами. В другие дни мы с утра до ночи готовим раствор и закидываем песок, цемент и гравий в бетономешалку. Зачастую мы работаем до глубокой ночи при свете автомобильных фар. Это бывает в тех случаях, когда заготавливается слишком много раствора, который должен быть израсходован до конца, или когда мы начинаем новую площадку и ее надо забетонировать целиком, чтобы она не растрескалась.

Самая тяжелая работа — строительство главной дороги, проходящей через весь лагерь. Каждая рота отвечает за свою часть дороги, между ротами ведется соревнование. Однажды мы наковыряли в холмах пятьдесят грузовиков крупных камней и затем в лагере дробили их в крошку с одним пятнадцатиминутным перерывом за весь день. А капралы стоят рядом, пьют пиво и подбадривают нас криками. Несмотря на все это, мы испытываем удовлетворение, видя, что дорога становится все длиннее. И всю эту титаническую работу мы проделываем мотыгами, лопатами и кувалдами, своими руками и своим потом. Куда там египтянам с их пирамидами до нас!

Дождь не прекращается, условия становятся все хуже — настоящий Сталинград. Стремительно наступает зима, и мы мерзнем. А с падением температуры падает и моральный дух.

1-й пехотный полк легиона передислоцировали во Францию. Там, в Обане, будет основана новая база. Название «Сиди-бель-Аббес» навечно останется связанным с легионом, но самого легиона там больше нет, разве что дух его, возможно, еще не выветрился. Гигантский памятник погибшим, известный каждому легионеру, был разобран по кусочкам и перевезен во Францию, с тем чтобы воссоздать его в Обане. Я этому рад. Утрата памятника была бы настоящей трагедией. Его перевозка знаменует конец статридцатилетней истории легиона в Алжире.

Вчера вечером я должен был заступить в наряд по кухне, но я не заступил, потому что пил в это время в фойе. Когда я пришел в свою палатку, там меня ждали три капрала: Гуль, Сот Гарсиа (которого я на дух не переношу) и Геберт. Геберт обычно как капрал неплох, но вчера он был в не лучшей форме. Каждый из них объявил мне по неделе нарядов вне очереди — три наказания за одно преступление. Я решил, что с меня хватит и пора мне самому становиться капралом, а потому выразил желание поговорить с командиром роты. Им эта идея не понравилась, так как они решили, что я хочу пожаловаться на несправедливое наказание, а свои истинные намерения я им не раскрыл.

Я вступил в состязание со всей троицей по употреблению чисто разговорных выражений, пока Геберт не заявил, что если я буду продолжать дерзить, то он выведет меня из палатки и пересчитает мне все зубы. Я, естественно, не мог остановиться сразу, хотя внутренне уже жалел об этом. Геберт под два метра ростом и бывает очень крут. Однажды во время драки он наполовину откусил противнику ухо и теперь говорит всем, что это его излюбленный прием. Тем не менее я сам напросился.

Если тебя приглашают выйти, ты идешь, как бы тебе ни было жаль своих зубов и ушей, потому что в противном случае ты конченый человек, на тебе будет несмываемое клеймо труса. Так что я пошел.

Но ушел я недалеко. У выхода из палатки мне преградили дорогу Тандуа, с которым мы сблизились в последнее время, и Губер. Они запретили мне выходить и сказали, что сделают из меня отбивную котлету, если я их не послушаюсь. С этими ребятами тоже лучше не шутить. Я пытался проскочить мимо них, но, к счастью для меня, они оказались проворнее и повалили меня на землю. Я ожесточенно сопротивлялся, однако проиграл. Но благодаря этому мне, слава богу, не пришлось выяснять отношения с Гебертом, а репутация моя осталась при этом незапятнанной. Разумеется, Губер и Тандуа к этому и стремились. Если ты видишь, что твоего друга могут прикончить, надо спасать не только его жизнь, но и лицо. Думаю, Геберт тоже был рад такому исходу. Он по натуре не драчун, и для него тоже было бы мало чести, если бы он избил человека, едва доходящего ему до пупка. Правда, и я не совсем уж дохляк какой-нибудь, и хотя он, скорее всего, в конце концов убил бы меня, это произошло бы не сразу и я успел бы оставить ему несколько чувствительных сувениров.

Гуль и Гарсиа отправились тем временем к Бенуа. Совесть их была нечиста, и они спешили настучать на меня, прежде чем я успею пожаловаться на них Жэ.

Сегодня Бенуа вызвал меня к себе и объявил мне восемь нарядов вне очереди. За что? За то, что я хотел обратиться к командиру роты через его голову, не спросив его разрешения. Затем он прочитал мне нотацию по поводу моего недостойного поведения накануне. Он явно подозревал, как и его ублюдки-капралы, что я хочу пожаловаться на какие-то несправедливости с их стороны. Когда он выпустил пар, я сказал, что несколько месяцев назад Жэ предлагал мне поступить в школу подготовки капралов и тогда я отказался, но теперь передумал и хочу сообщить ему об этом.

Бенуа в изумлении вытаращил глаза, а я радовался тому, что он оказался в таком дурацком положении. Лейтенант, конечно, понимал, что я чувствую в связи с этим, но даже не сумел достойно выпутаться из этой ситуации и сказал, что, по его мнению, я еще слишком молод. Я же старше его самого. Я подчеркнул, что решил подать заявление отнюдь не по собственной инициативе и если не подам его сейчас, то не сделаю этого никогда. В конце концов Бенуа разрешил мне поговорить с Жэ, и я уже побывал у него. Я поступлю в капральскую школу со следующим набором, где-то в середине следующего года.

Хаско был пойман на воровстве. Это меня удивило. Он, конечно, мошенник, но я не думал, что он станет красть в легионе. На это решаются лишь редкие проходимцы. Теперь он после соответствующей обработки в полуживом состоянии отбывает срок на «губе».

За эти два дня дезертировали семь легионеров. Хотя об ОАС в последнее время практически ничего не слышно, в полку непрерывно идет тайная вербовка. Лично мне предложений не поступало.

Сегодня в полк прислали двадцать новобранцев, чтобы заполнить бреши, оставленные дезертирами. Двое из них уже получили по восемь суток ареста за то, что курили, ожидая, когда их примет командир полка, чтобы напутствовать их в начале пути. Вряд ли подобное напутствие возможно где-нибудь еще, кроме легиона.

С одним из наших грузовиков произошла авария, когда он возвращался из Мерс-эль-Кебира. В грузовике находился Старри. Он заработал перелом ноги, перелом шести ребер, вывих плеча и трещину в черепной коробке. Его срочно переправили самолетом во Францию, и вряд ли мы увидим его еще когда-нибудь. Очень жалко Старри — он был одним из лучших парней здесь.

Уилсон попал в санчасть — у него по всему телу высыпали волдыри. Сегодня вечером я его навестил, и мы довольно долго беседовали. Он сказал, что его родители развелись, когда ему было пять лет, и после этого он увидел отца только в возрасте двадцати одного года. Интересно, не произойдет ли что-нибудь подобное и со мной? Я вообще никогда не видел своего отца.

Уилсон спросил, что я буду о нем думать, если он дезертирует. Мы уже не раз об этом говорили. С одной стороны, мы все подписали контракт с легионом, а с другой — не так-то легко справиться с разочарованием и скукой, с угрозой умственной деградации. Все это вгоняет человека в депрессию. Я ответил, что не буду думать о нем хуже. Ему осталось служить дольше, чем мне, и желание послать легион ко всем чертям вполне понятно. Однако сам я намерен продержаться до конца. Я хочу иметь возможность приезжать в будущем во Францию совершенно свободно, не боясь, что меня схватят и отправят дослуживать срок в легионе.

За четыре месяца мы потеряли дезертирами сто тридцать шесть человек. Дисциплина падает, пьянство процветает. Алкоголизм стал реальной проблемой. Раньше, когда мы постоянно таскались по горам, некогда было сесть и всерьез подумать о чем-либо. Теперь у нас слишком много свободного времени и нечем его заполнить. Два дня назад Губер не на шутку сцепился с Гулем, а сегодня Сот Гарсиа объявил Мартинесу двое суток ареста с пребыванием в казарме, против чего взбунтовался весь взвод. В прежнее время Гарсиа обратился бы за поддержкой к сержантам, но в этом лагере капралы спят в одной палатке с легионерами, и чрезмерно накалять атмосферу опасно, так что он предпочел сбежать в город.

Работа идет заведенным порядком: день в холмах, день на стройплощадке. Главная дорога шириной двадцать пять футов с покрытием толщиной восемнадцать дюймов протянулась уже на две мили. Дренажная система в лагере начинает действовать эффективно, а на месте наших палаток вырастают казармы с конструкцией из стальных рам.

Таким образом, наши жизненные условия улучшаются, но какой ценой? Ежедневно с утра до вечера дробим скалы, грузим камень на машины, разгружаем, роем канавы, швыряем лопатами песок и гравий, возим тачки с раствором вдоль опалубки будущих дорог. Костоломная работа, не требующая никакого мастерства и не приносящая удовлетворения. Один день абсолютно ничем не отличается от другого, и мысль о том, что так, возможно, продолжится еще два года, приводит меня в отчаяние. Сочувствую людям, которые всю жизнь занимаются строительством дорог, но им хотя бы платят за это.

Генерал Лефор, генеральный инспектор легиона, сегодня произвел смотр своего старого полка и выдал нам информацию, благодаря которой мы, возможно, избежим помрачения рассудка от безделья. Полк собираются преобразовать в подразделение специального назначения для ведения боевых действий, в которые Франция может быть вовлечена в 70–80-е годы. Без подобного преобразования нам грозит роспуск. Потребность Франции в наземных войсках после потери колоний в Индокитае и Северной Африке стала значительно меньше, и части, не имеющие важного значения, будут ликвидированы. В легионе же создаются группы подготовки специалистов по подводному и ночному бою, подрывному делу и ведению партизанской войны. Нас будут учить водить танки и бронетранспортеры, бегать на лыжах и лазить по скалам, мы будем знакомиться с устройством подводных лодок и заниматься на курсах по выживанию в экстремальных условиях, станем высококвалифицированной ударной силой многоцелевого назначения. В связи со всем этим для повышения своего престижа полк войдет в наступающем году в общеармейскую команду по пятиборью и примет участие в чемпионате Франции по стрельбе.

Все это звучит очень завлекательно. Наконец-то у нас появилась ясная перспектива. Новость разом всколыхнула всех, воинский дух получил мощную дозу тонизирующего. Мы снова при деле. Кто-то наверху решил, что мы способны на большее, нежели ковыряться целыми днями на строительстве дорог. Гора, которую мне предстояло преодолевать в течение следующих двух лет, сразу уменьшилась, открылся путь вперед, к финишу. Мозг опять работает в нужном направлении. Приближается Рождество. Все замечательно.

Алжирский франк, который до сих пор был привязан к французскому франку, должен стать самостоятельной национальной валютой и будет называться динаром. Все кинулись менять алжирские франки на французские. Настоящий налет на банки. Меня, к счастью, это не волнует, поскольку на мои сбережения можно разве что неплохо провести ночь в борделе.

Пришел огромный рождественский торт от Джиллиан, сестры Дженнифер. Мы с Уилсоном уделили ему самое пристальное внимание и превратили в приятные воспоминания.

У нас опять предрождественская суета. Каждый из взводов стремится перещеголять все другие в пышности праздничного убранства.

Бодуэн все-таки забавный парень. Ему пришла в голову идея показать на празднике несколько скетчей, чтобы иметь возможность проявить свои актерские таланты. Он попросил меня помочь ему в этом, но я убедился, что это не так-то просто, потому что Бодуэн хочет играть главную роль во всем. Я сказал ему, что нисколько против этого не возражаю, но у него ничего не получится, и не из-за того, что он не может играть — он и в жизни ничем другим не занимается, — а из-за того, что он не может запомнить слова своей роли дольше чем на пять минут. Он с этим не согласен, так что в рождественскую ночь нам, по-видимому, предстоит посмотреть пантомиму. Но что бы Бодуэн ни изображал, невозможно удержаться от смеха.

Все было убого, нудно и безрадостно. В отличие от прошлых лет, ни у кого не было желания вложить в это дело хоть капельку души. Тогда мы встречали Рождество в горах, были полны жизни и энтузиазма, а теперь длительный период застоя и скуки превратил нас в бездушных роботов. Впрочем, представление удалось. Бодуэн не мог вспомнить слов ни одной из своих ролей, что уже само по себе было смешно. Все сожрали приготовленную еду и напились до полного отупения, но все это опять же без огонька. К тому же у нас много новых лиц, а половины стариков не хватает: Коха, Штеффена, Ауриеммы, Шовена, Старри, Сохатого. Даже мерзкого ублюдка Слимера нет с нами. Все как-то изменилось, ушло в прошлое. Мне случалось плеваться и чертыхаться во время предыдущих празднеств, но по сравнению с нынешним тогда было незабываемое всенародное гулянье.

По случаю Рождества меня произвели в рядовые 1-го класса — quel honneur![81] Понадобилось всего три года, чтобы заработать одну нашивку. Трогательно до слез.

Я болтался там и сям часов до четырех, пока не встретил Боба Уилсона. Мы с ним сблизились в последнее время — от нечего делать. Сев на краешек одной из новых дорог, мы медленно уничтожили с ним пару бутылок пива, наблюдая со стороны за шатающимися легионерами, мелкими драками и натужным весельем. Когда нам это надоело, мы ушли еще дальше, выпили еще пива, но захмелеть нам так и не удалось.

Перед полуднем во взвод заглянул Бенуа. Убедился, что мы чинно и благопристойно пьем шампанское. Когда он удалился, бесчинства возобновились с новой силой. Мы с Ноэлем и Губером отправились в Бу-Сфер. Там нас задержала военная полиция за шатание в пьяном виде и дебош в общественном месте. Обычно за это автоматически следует восемь суток, но на начальника патруля снизошел рождественский дух, и он удовлетворился тем, что погрузил нас в кузов машины и отвез в лагерь. Правда, перед этим он чуть не проломил Губеру череп за попытку оказать сопротивление при задержании.

Губеру скоро исполнится двадцать четыре, и если уж кому суждено умереть от алкоголизма, так это ему. Я думаю, никто не понимает, как далеко он зашел. Да всем, в общем-то, наплевать на это, и в первую очередь самому Губеру. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, потому что он хороший парень и губит себя у нас на глазах. Говорить с ним об этом без толку. Я попытался однажды, а он сказал, что никогда не слышал ничего смешнее.

Ноэль — довольно интересная личность. Он принадлежит к пье нуар, очень степенный, спокойный и положительный. Незаметно, чтобы он испытывал более или менее теплые чувства к кому-нибудь, кроме себя самого. Но можно быть уверенным, что он не доставит никому никаких неприятностей. У меня закрадывается подозрение, не причастен ли он к тайной вербовке легионеров в ОАС. В нем есть что-то этакое.

Рядовому 1-го класса достается чуть меньше работы, чем рядовому 2-го класса. Разница заметна только очень опытному легионерскому глазу, но она тем не менее существует. Когда не находится добровольцев, то в первую очередь из строя вызывают 2-й класс.

Сегодня я был в Айн-эль-Тюрке и с тоской вспомнил ту восхитительную, давно канувшую в прошлое неделю, которую мы провели здесь с Алистером. Прошелся по нашим барам. Абдель Кадар устроил мне королевский прием и бесплатно напоил. Он был искренне рад видеть меня, да и я его тоже. Удивительный человек. То же самое повторилось в «Палм-Бич» и «Сен-Морисе». Тото при моем появлении пришел в экстаз и помчался сообщить новость хозяйке гостиницы. Они накормили меня до отвала и отказались взять хотя бы пенни. К концу дня мне уже просто плакать хотелось. Эти люди абсолютно ничем мне не обязаны, а принимали меня так, будто я член их семьи.

Внучка старой хозяйки тоже была, она только что вернулась из Франции. Ей оказывали усиленные знаки внимания несколько офицеров легиона, так что я, увы, не смог толком поговорить с ней.

Год заканчивается, и никто из нас об этом не жалеет. Я думаю только о том, что время идет и я уже перевалил через гребень холма. Мы с Бобом устроили скромные проводы старого года на двоих. Пили за здоровье королевы и наших отсутствующих друзей, заочно познакомив друг друга с ними.

Вот-вот наступит 1963 год, который, если верить Лефору, станет поворотным пунктом в истории легиона.

Начали набирать стрелковую команду полка. В нее войдут шесть человек: четверо будут стрелять из винтовки и двое из пистолета. Как минимум один член команды должен быть офицером. Это значит, что я должен войти в четверку лучших стрелков полка, а то и в тройку, если офицер вдруг предпочтет винтовку пистолету. В предварительных отборочных стрельбах будут участвовать по восемь человек от каждой роты, в которой перед этим состоятся свои отборочные соревнования.

Во французских войсках, базирующихся в Алжире и насчитывающих пока еще более ста тысяч человек, будет проведено несколько турниров. Затем последуют финальные отборочные стрельбы, и три или четыре лучшие команды поедут во Францию для участия в финале общенационального первенства. На поездку во Францию я, разумеется, не рассчитываю, но попытаться войти в команду полка стоит. Пули у меня обычно летят куда надо, и темперамент для стрельбы подходящий. В этом деле главное — уметь сосредоточиться.

Предварительный отбор в роте проведен, и меня пока не отсеяли. Сегодня мы познакомились с капитаном Лафоном. Он поклялся, что полковая команда по стрельбе из винтовки станет в этом же году победителем национального чемпионата. Лафон — настоящий фанатик стрелкового спорта, ничего другого для него не существует. Он говорит о стрельбе с рассвета до заката, а по ночам она ему снится. Он видавший виды ветеран легиона, за двадцать лет проделавший путь от рядового до капитана. Его награды свидетельствуют о том, что он опытный боец; у него громкий голос и взрывной характер.

Он покорил меня сразу — мне нравятся и такие грубоватые натуры, и страстные энтузиасты своего дела, тем более что у Лафона это сочетается с редким здравомыслием.

Пока что нас сорок человек, но на следующей неделе Лафон сократит это число до восьми. Эту восьмерку переведут в специальный лагерь за пределами полка, и она целыми днями будет тренироваться в стрельбе. Фантастическая перспектива! Мне очень важно войти в восьмерку — я думаю, это спасет меня от психушки, в которую я непременно попаду, если буду и дальше катать взад-вперед тачки.

Отборочные соревнования по стрельбе из пистолета закончились. Тут у меня никаких шансов. Первое место занял немец Вайс, который входил в стрелковую команду бундесвера, а второе досталось маленькому французу Винделю. Теперь наступила очередь стрельбы из винтовок.

Мы тренируемся каждый день с утра до вечера. Сначала мы стреляем с двухсот ярдов, стараясь всадить десять пуль в мишень как можно кучнее, затем упражняемся в стрельбе на скорость — нужно произвести десять выстрелов за сорок секунд и при этом успеть перезарядить магазин.

Лафон заражает всех своей страстностью и энтузиазмом. По его словам, у него большой опыт стрельбы из винтовки, он несколько раз участвовал в чемпионатах Франции, где занял однажды десятое место в индивидуальном зачете.

Нас осталось пятнадцать. Я пока держусь.

Сегодня воскресенье, день рождения Тандуа. Мы решили отпраздновать это событие в Айн-эль-Тюрке. В гостинице «Сен-Морис» видел Жаклин. К ней клеится офицер легиона по фамилии Лами. Вот досада! По-моему, он полное ничтожество. Я познакомился с местным мясником Фонфоном, превосходным маленьким человечком, который дружит с семьей Жаклин и снабжает их мясом вот уже пятнадцать лет. Он тоже считает, что Лами — это тоска зеленая. Жаклин обожает Фонфона, и я надеюсь воспользоваться этим в своих интересах. Я бессовестный интриган. В разговоре я обронил, что неплохо было бы как-нибудь нам втроем съездить куда-нибудь на пикник. Фонфон горячо поддержал эту идею, Жаклин тоже выразила некоторый интерес.

Расписание несколько изменилось. Последний турнир по отбору кандидатов в команду по стрельбе отложен, и в понедельник нас отправили в горы на полевые учения. Ночь мы провели в развалинах бывшей винодельческой фермы и на следующий день вернулись в лагерь. И тут я, к своему ужасу, обнаружил, что потерял свои очки — очевидно, оставил их там, где мы ночевали. Без очков мне на стрельбище делать нечего. В отчаянии я поделился своей проблемой со стариной Грэндисом. Он сразу предложил свозить меня на ферму и обратно, хотя это было расстояние в двадцать с лишним миль, однако Бенуа не дал на это разрешение. Я объяснил ему, что я единственный из всей роты остался в стрелковой команде, а без очков мои шансы равны нулю. Но он не пожелал войти в мое положение, чем уничтожил последние остатки уважения к нему, какие у меня еще были.

Я решил, что пойду на ферму ночью. Тандуа вызвался идти со мной, так как ночная прогулка по окрестным холмам может кончиться очень плохо, если ненароком столкнешься с ребятами — коллекционерами скальпов. Я пообещал разбудить его, но не стал этого делать.

Я надел кроссовки и теплый тренировочный костюм, к поясу для собственного успокоения прицепил штык и в половине двенадцатого отправился в путь. Выбраться из лагеря не составило труда: мины, на мое счастье, мы еще не успели заложить. Впрочем, если бы и успели, думаю, я рискнул бы. Сначала я продвигался быстро, затем начались холмы. Я сразу потерял направление, и меня охватила паника. Перед выходом из лагеря я целый час изучал карту, и мне казалось, что я помню каждую складку местности. Однако здесь все выглядело совсем иначе. Небо было затянуто тучами, луна не могла подсказать мне дорогу. Тогда я забрался на самый высокий из ближайших холмов, откуда открывался вид на долину, и это помогло мне сориентироваться. Я продолжил путь и вскоре вышел на тропу, ведущую к ферме. У меня словно гора с плеч свалилась. А на ферме я сразу наткнулся на свои очки — они, естественно, лежали на том месте, где я спал. Плясать от радости было некогда, я схватил очки и поспешил обратно. Теперь я шел под гору, а передо мной было море — куда более надежный ориентир, чем маленькая разрушенная ферма в горах. Уже светало, когда в начале седьмого я добрался до лагеря. Я бодро пробежал двадцать пять миль, а тут сразу же почувствовал, что я на пределе. Несколько человек уже поднялись и бросали на меня удивленные взгляды. Наверное, они решили, что чокнутый англичанин разминается в столь ранний час.

Я очень боялся, что не смогу как следует стрелять в этот день, но стрелял лучше, чем когда бы то ни было. Нас осталось шестеро в команде, и Лафон решил некоторое время проводить тренировки в таком составе. Он, разумеется, тоже входит в шестерку. Итого у меня четверо конкурентов. Жуткий напряг. Представляю, как нервничают профессиональные игроки в гольф, прицеливаясь в свои лунки, когда на кону сто тысяч долларов. Но в любом случае все это радует — в жизни снова есть цель и смысл.

Вечером получил маленькую посылку от Ански. В пакете оказалась красивая табакерка, а в ней земля, частичка Англии. С задней стороны была выгравирована строка: «Прекрасная земля зеленой Англии».[82] Это сразило меня наповал. Все-таки Ански — необыкновенная девушка. У меня фантастические друзья. Мне повезло в этом отношении, как никому другому, я уверен — никому. Хилэр Беллок[83] написал:

Эти строки будут эпитафией на моей могиле.

Из нас всерьез хотят сделать первоклассных стрелков. Мы упражняемся ежедневно с утра до вечера, если только погода позволяет. Иногда мы стреляем лучше, чем накануне, и приходим к выводу, что мы совершенствуемся, а на следующий день ничего не получается. Многое зависит от того, как ты провел ночь. Реальный прогресс будет достигнут лишь тогда, когда мы будем показывать стабильные результаты. Стабильность — ключ к успеху. Чтобы иметь какие-то шансы на предстоящих соревнованиях, нужно регулярно выбивать больше девяноста очков из ста возможных.

У нас собралась хорошая компания. Помимо Винделя и Вайса, в нее входят два сержанта, Ван де Эст и Субера, и два легионера, Шмидсдорф и Шпайс. Затем, конечно, Лафон и молодой лейтенант по фамилии Саваль.

Каждый день после утреннего построения наши парни берут лопаты и приступают к земляным работам, а я беру винтовку и иду стрелять. Меня такой расклад вполне устраивает.

Бенуа остановил меня сегодня, когда я проходил мимо него, и сказал, что он заметил: я нашел свои очки. Я ответил, что ошибался, полагая, что оставил их на ферме. По-моему, Бенуа меня недолюбливает.

Наступает весна, и этот год, судя по всему, обещает быть хорошим. За последний месяц мы совершили большой скачок. Живем мы в отдельном лагере в трех милях от расположения полка. Нас семеро. Каждое утро приходит Лафон в сопровождении Саваля и в течение двух часов тренирует нас; позже он возвращается и проводит с нами еще три часа. Остальное время мы предоставлены самим себе. Единственная обязанность, которая на нас возложена, — нести караульную службу по ночам. Не считая этого, мы ведем просто фантастический образ жизни. Ежедневно мы расходуем тысячи патронов, и наши результаты становятся стабильными.

Когда Лафон уходит, мы выстраиваем пустые бутылки из-под пива — у нас их много — и расстреливаем их с бедра с расстояния шестидесяти ярдов. Увлекательнейший вид спорта. Ван де Эст — отличный парень. Он наладил прочную связь с одной француженкой из борделя, Кристианной. Она каждую ночь приходит вместе с содержательницей борделя мадам Жанин, чтобы провести полчаса с Ван де Эстом. Кристианна — очень симпатичная пташка. Жанин, конечно, та еще штучка, но женщина не вредная и с железным характером.

Фонфон оказался опытным сватом и свел нас с Жаклин очень профессионально. Он частенько заглядывает в наш лагерь и, когда есть возможность, привозит девушку с собой. Вечером я жду, когда прозвучит сигнал его автомобиля, выскакиваю на дорогу, и мы куда-нибудь уезжаем. Иногда в Айн-эль-Тюрк, иногда в Лес-Анделуз, где Фонфон живет, а иногда просто катаемся. Лами еще не получил отставку, но с каждым разом мы с Жаклин сближаемся все больше.

Однажды мы поехали на пикник в Мадах и провели там целый день. Это очень красивое уединенное местечко с пляжем из белого песка, уходящим в бесконечность. Мы жарили мясо на костре и слушали плеск волн до позднего вечера. Давно уже я так не отдыхал.

Ван де Эст просто молодчина, что отпускает меня, — это довольно опасно. Если меня задержит военная полиция, это может обойтись ему боком. Он и без того рискует, приглашая сюда Кристианну и Жанин. У них есть квартира в Айн-эль-Тюрке, и он нередко проводит ночи там, возвращаясь в нашу палатку часов в пять утра. В результате у него черные мешки под глазами и особого прогресса в его стрельбе не наблюдается. Субера смотрит на все это косо. Он отчаянно ревнует, и трудно осуждать его за это. Фонфон время от времени привозит нам жареную говядину и отбивные из молодого барашка, что в какой-то мере восстанавливает справедливость и умиротворяет Суберу.

Фонфон сообщил мне, что бабушка Жаклин сделала ей выговор за то, что она не уделяет должного внимания Лами. Тот ужинает в «Сен-Морисе» каждый вечер и приводит с собой всех своих друзей. Поэтому он очень желанный гость, а приходит он, само собой, ради Жаклин. В управлении семейством бабушка проявляет полководческий талант. Исчезновения Жаклин по вечерам не остались незамеченными, и бабушка бьет тревогу. Хотя я ей нравлюсь, с точки зрения бизнеса я не очень выгоден, а точнее, совсем не выгоден, поскольку обычно они кормят меня бесплатно. Она не знает, что Жаклин проводит вечера со мной, и признаться ей в этом мы, понятно, не можем. Помимо всего прочего, бабушка перестанет покупать мясо у Фонфона, если узнает, что он наш сообщник, а между тем она — его лучший клиент. Кроме того, мне совсем не хочется, чтобы об этом узнал Лами, — он может вызвать военную полицию, которая устроит мне засаду, и тогда неприятностей не оберешься. Так что обстановка напряженная, и меня это забавляет.

Сегодня вечером Жаклин опять навестила меня. Проехала десять миль из Айн-эль-Тюрка только для того, что провести со мной petit quart d'heure.[84] Мы договорились о встрече в следующую субботу, после чего Фонфон поспешно увез ее в «Сен-Морис», чтобы успеть к ужину с Лами.

Приближается первый конкур де тир (конкурс по стрельбе). Очень важно выступить хорошо — как для того, чтобы отстоять честь полка, так и для того, чтобы продолжить наше нынешнее райское существование. Ну и разумеется, ради Лафона. Он не переживет, если мы потерпим провал. Я просто влюбился в него за эти недели.

Я думаю, мы готовы к выступлению. Спусковые механизмы наших винтовок подогнаны с необыкновенной точностью. Мы пристреливаемся к мишени за три выстрела при самых неблагоприятных погодных условиях и отстреливаем горлышки бутылок с пятидесяти ярдов. Самый опасный для нас противник — наши нервы. Мы впервые участвуем в стрелковых соревнованиях, и у нас только одна попытка.

Теперь наш лагерь находится в двух милях от Орана, где завтра начнется турнир. Фонфон заехал за мной и отвез меня в Айн-эль-Тюрк, в гости к Тото. Он тоже участник заговора, так что сходил в «Сен-Морис» и дал условный сигнал Жаклин. Она вырвалась к нам на минуту, бросилась в мои объятия, тут же села в машину и растаяла в ночи. Я на седьмом небе.

В соревнованиях участвуют четырнадцать полков, продолжатся они три дня. Каждый из нас будет стрелять четыре раза: дважды на точность и дважды на скорость. Организовано все очень профессионально. При стрельбе на точность у нас будет пять пробных выстрелов для того, чтобы пристреляться. После каждого выстрела перед мишенью появляется черный щиток, указывающий результат.

Мишень разделена на концентрические круги и помечена цифрами — от десятки в центральном яблоке до единицы в наружном круге. Если ты попадаешь в девятку на два часа, щиток сначала девять раз перемещается вверх и вниз, затем движется в направлении двух часов и обратно, показывая, что пуля попала именно туда. Рядом со стрелком лежит учетчик с миниатюрной мишенью в руках, в которую он втыкает цветные булавки, отмечая место попадания, так что стрелок имеет представление о том, как ложатся пули. После пяти пробных выстрелов ты настраиваешь прицел — например, сдвигаешь его чуть влево, если все пули легли правее яблока, — и затем приступаешь к зачетной стрельбе.

На то, чтобы произвести десять выстрелов, дается десять минут. Тут расслабляться нельзя, надо действовать очень сосредоточенно. После седьмого или восьмого выстрела глаза начинают слезиться и очертания десятидюймового яблока расплываются. Мгновенная невнимательность чревата тем, что ты пошлешь пулю в четверку или тройку, и — можешь паковать чемоданы. Чтобы победить, необходимо каждый раз выбивать не меньше восьмерки. Если же у тебя уже есть семь пуль в яблоке, тогда сойдут, скажем, и две четверки с шестеркой — ну а с шестнадцатью очками на последних трех выстрелах можешь вообще ни о чем не беспокоиться. Обстановка на стрельбище нервозная — ты видишь, как стреляют другие, и это отвлекает, не говоря уже о толпе зрителей.

В девять утра проводилась проверка спусковых механизмов. Спусковой крючок должен поддаваться совершенно определенному давлению пальца: если он срабатывает слишком легко, винтовкой нельзя пользоваться. Кроме того, проверяли, отвечают ли винтовки установленным стандартам и не встроил ли кто-нибудь в мушку миниатюрную телескопическую линзу. После проверки начались соревнования.

Я стрелял первым и сразу выбил четыре десятки и девятку, потеряв, таким образом, всего одно очко из пятидесяти. Вот как раз в такой ситуации начинаешь потеть от волнения, потому что понимаешь, что так продолжаться не может, и, когда прицеливаешься, все прыгает у тебя перед глазами. Приходится опустить винтовку и переждать, а время идет. Шестым выстрелом я попал в тройку и решил, что все кончено. В такие моменты на тебя волной накатывает разочарование, появляется тошнота и непреодолимое желание срочно отлить. Тут необходимо взять себя в руки, сосредоточиться и настроиться на работу. Перед тремя последними выстрелами у меня было потеряно восемь очков. Выбив две девятки и восьмерку, я довел счет до восьмидесяти восьми. Вполне прилично.

Ван де Эст стрелял совсем плохо. Слишком живы были воспоминания о Кристианне, они витали над мишенью и уводили пули в сторону.

Не намного лучше выступил и Шмидсдорф, после чего наши шансы стали совсем призрачными. Тут как раз испортилась погода, поднялся ветер. Несколько человек, включая Лафона, высказались за то, чтобы отложить стрельбы, но организаторы были против. В это время произошел любопытный инцидент. Настала очередь Лафона, и он стрелял очень успешно. Как вдруг подошел полковник и объявил, что соревнования откладываются из-за погоды. По всей вероятности, его парни показали неудовлетворительные результаты.

Лафон пришел в ярость и, перевернувшись на спину, стал протестовать. Полковник не знал, что Лафон — офицер, так как тот снял эполеты перед стрельбой, — и велел ему заткнуться. Это вызвало еще более яростные протесты со стороны Лафона. Теперь уже рассвирепел полковник, приказавший Лафону подняться и встать по стойке «смирно» при разговоре со старшим по званию. Лафон дошел до белого каления и ответил полковнику, что это он должен вытянуться по стойке «смирно», когда обращается к кавалеру ордена Почетного легиона.

Запахло жареным, вплоть до дуэли. Полковник в конце концов в гневе удалился, пригрозив изложить весь инцидент в деталях генералу. Все остальные, естественно, горячо поддержали Лафона, который мгновенно стал в их глазах национальным героем. Программа первого дня соревнований была завершена, и мы отправились в лагерь праздновать доблестное поведение Лафона.

Утром состязались стрелки из пистолета. И Виндель, и Вайс отстрелялись хорошо. А днем мы соревновались в скоростной стрельбе. Ван де Эст опять превзошел самого себя и набрал ноль очков. Итог дня: мы на пятом месте. Это плохо. Чтобы пройти в следующий круг, надо занять как минимум второе место. Все подавлены, и больше всех Лафон. Мне немного жаль старину Ван де Эста. Он тоже жалеет себя.

Мы справились с задачей и вышли на второе место. Лафон вне себя от радости. Мы все тоже донельзя довольны собой. Виндель занял первое место в индивидуальном зачете в стрельбе из пистолета на точность, а я был самым точным по стрельбе из винтовки.

Вечером вернулись в свой полк. Результаты стрельб вывешены в фойе, и все нас поздравляют. Начало процессу повышения престижа полка положено. Я объявлен лучшим стрелком полка и буду носить на рукаве нашивку в виде золотой винтовки. Мои шансы в личном соперничестве за Жаклин возрастают.

На центральном военном стадионе в Айн-эль-Тюрке была проведена торжественная церемония вручения призов и кубков. Вручал их генерал, и было любопытно, что он скажет Лафону. Мне и Винделю генерал преподнес авторучки с золотым пером и обещал золотые медали в скором времени, когда они прибудут из Франции. Лафон заказал ленч с шампанским в «Сен-Морисе» (что, я надеюсь, поднимет мой престиж в глазах нашей бабушки), после чего нам дали увольнительные до конца дня.

Мы снова в своем отдельном лагере в горах, где готовимся к следующему этапу соревнований. Жизнь прекрасна. Сегодня я провел один из лучших дней в своей жизни. Это было просто божественно. Мы втроем — Жаклин, Фонфон и я — уехали, как обычно, в горы и нашли лес, полный цветов. Весь день был одним сплошным объятием с Жаклин. Арабские детишки без конца таскали нам цвета, так что машина Фонфона была забита ими. Это наше последнее воскресенье, через два дня Жаклин возвращается во Францию. Несмотря на грусть перед расставанием, мы непрерывно смеялись. Я снова влюблен. Вот это — жизнь.

Сегодня мне исполняется двадцать три. Открытка из Франции, от Жаклин. Кажется, Гюго сказал: «Самое большое счастье — знать, что тебя любят». Я счастлив.

Сходил сегодня в полк. Парни в хорошем настроении, несмотря ни на что. У Тандуа все в порядке. Выпил пива с Бобом и Кенни. Они по-прежнему ежедневно ишачат на стройке. Да, мне крупно повезло с этими стрельбами.

Через два дня мы уезжаем в Арзев, к востоку от Орана, чтобы продолжить выступления на соревнованиях.

В Арзеве нас разместили в казармах регулярных войск. Условия жизни у них куда лучше, чем в легионе. Сегодня пристреливали оружие. На этот раз требования к стрелкам будут еще жестче, но и мы подготовлены немного лучше. У нас за плечами опыт первого конкур, и это несколько успокаивает нервную систему.

Мы победили! Это настоящая сенсация — просто невероятно! Мы завоевали девять медалей из двенадцати и один из кубков. Каждому из нас как члену победившей команды выдали по золотой медали. Я получил также бронзовую медаль за третье место в комбинированном зачете по точности и скорострельности. Полковник Ченнел и Арно де Фуайар присутствовали на церемонии и, похоже, были очень довольны успехами Лафона в подготовке команды. Слава богу, Ван де Эст тоже стрелял хорошо — я за него боялся. Либо он отложил на время встречи с Кристианной, либо приспособился и повысил свою выносливость.

Но впереди нас ждет заключительный этап чемпионата французских вооруженных сил, дислоцированных в Алжире. Соревнования состоятся через месяц в столице.

Сегодня воскресенье. Я съездил в Айн-эль-Тюрк, но радости мне это не доставило. Никак не мог избавиться от депрессии, заставить себя зайти в «Сен-Морис». Абдель Кадар уехал по делам в Оран, и я просидел весь день в одиночестве, выпив цистерну «Рикара». На улице встретился с Фонфоном, но он куда-то торопился.

К семи часам я был пьян в дым и пропустил последнюю машину, отходившую в наш лагерь. Конечно, меня могла отвезти туда военная полиция, но ездить с ней никому не доставляет удовольствия; к тому же этому обычно предшествует основательная обработка в полицейском участке. И вот я сидел в баре Абделя Кадара, ломая голову над тем, что мне делать, а тут он сам как раз вернулся из Орана. Он до смерти перепугался, что появится военная полиция, и, разумеется, она сразу же и появилась. Хорошо, Абдель Кадар с двумя парнями успел утащить меня в свои личные апартаменты. Когда полицейские ушли, меня погрузили в старенький драндулет Абделя Кадара и довезли до лагеря.

Мы переезжаем со своей палаткой на территорию полка. Прощай, свобода, воздухом которой мы дышали в последнее время. Правда, часть дня мы по-прежнему будем проводить на стрельбище.

Паршивая новость: у Тандуа открылся туберкулез. Его перевезут во Францию, а затем, видимо, уволят. Расстаюсь еще с одним хорошим другом.

Лами перевели во Францию. Нет чтобы раньше.

Как снег на голову письмо от Николь. Она живет на юге Франции, в Вансе. Пульс у меня участился, старые эмоции рвутся наружу. Но я их усмирил и написал ей сдержанный ответ. В таких случаях нельзя давать чувствам волю.

Вайс сегодня вечером в одиночку выдул два ящика «Кроненбурга» — совсем выжил из ума. Я стал поддразнивать его и дружески увещевать, а в результате мы сцепились не на шутку. Сначала я легко справился с ним, потому что он никак не мог сосредоточиться, но потом он рассвирепел и хотел уложить меня боковым ударом. Если бы он не промахнулся, то наверняка снес бы мне голову. Палатка грозила обрушиться, и тут уже вмешались все остальные. Назревало смертоубийство, так как сошедший с катушек Вайс гораздо опаснее разъяренного носорога и уж точно гораздо сильнее его. Положение спас Шмидсдорф, хлопнувший Вайса сзади по голове пустой канистрой. Впоследствии Вайс долго пытался выяснить, что его оглушило.

Режим у нас прежний: весь день стреляем, всю ночь пьем. Когда заканчивается аппель, из-под койки вытаскивается ящик пива и начинаются посиделки. Часто к нам заглядывают Уилсон и Кенни. Разговор вращается вокруг одних и тех же тем: мир с его проблемами, жизнь с ее проблемами, женщины и последембельские планы. Бывают варианты. Боб — горячий поборник фашизма и считает, что в Англии фашизм покончил бы с депрессией и упадком и всколыхнул бы патриотические чувства. Боб читал кое-что по истории, но недостаточно. Я же убежден, что всякий режим, основанный на подавлении индивидуальной свободы, — это тирания и потому недопустим. Тут мы заходим в тупик, выпиваем еще по бутылке пива и меняем тему разговора.

Сегодня к нам заходил полковник, чтобы посмотреть, как мы стреляем. Лафон стал нервничать, и в результате все пошло наперекосяк. Наша отвратительная стрельба создала ложное представление о нас. На самом деле мы стали первоклассными стрелками. Я несколько раз выбивал 96 очков из ста, а с двухсот ярдов это не так-то легко. Под умелым руководством Вайса я научился тоже неплохо стрелять из пистолета. Когда Лафон и полковник ушли на обед, я взял «вальтер» Вайса и отбил горлышки двадцати пивных бутылок с шестидесяти футов за девятнадцать секунд. Это очень неплохой результат. Бьюсь об заклад, что Джон Уэйн[85] на такое не способен. Мы готовы к выступлению в Алжире.

Завтра едем в Алжир. Предстоит последнее испытание нашего мастерства, от которого зависит, попадем мы во Францию или нет, а это очень важно для нас. У нас уже составлена грандиозная программа развлечений в Париже. Если эта программа не осуществится, это будет катастрофа.

Прошел День Камерона. Все как обычно. Концерт, гонки на тачках, борьба, бокс и выпивка. Бу-Сфер сметен с лица земли. За последние месяцы поселок разросся за счет закопченных времянок, в которых всякие проходимцы и спекулянты пооткрывали магазины и бары в надежде, что деньги из легионерских карманов польются к ним рекой. Превращение заброшенной деревушки в приморский бидонвиль произошло быстро, но незаметно. Он внезапно вырос перед нами во всей своей красе. Еще вечером тут было пусто, а утром — на тебе. В целом это, конечно, приветствуется. Легионеры предпочитают пить и играть в пинбол в барах и бистро, а не любоваться романтическими закатами на пустынном берегу.

Однако после вчерашнего праздника Бу-Сфер опять превратился в тихую и мирную рыбацкую деревушку, имеющую такой вид, словно тут неслабо оттянулась внушительная компания тигровых акул.

В лагере все тоже выглядит так, будто его постигло какое-то бедствие. Половина полка в санчасти, другая половина щеголяет в темных очках. Особенно впечатляет одно вчерашнее проявление мстительности. Уилсон описал мне этот инцидент в деталях. В его роте есть легионер по фамилии Ванс. В разгар всенародного гулянья он свалился и сломал ногу в лодыжке. Он лежал и вопил от боли, что привлекло внимание его закадычного врага Виццика. Ванс значительно крупнее, и в прошлом Виццику не раз от него доставалось. А тут он увидел возможность немного выравнять счет и выбил у Ванса четыре зуба, пока тот корчился в муках. Наверняка он на этом не успокоился бы, если бы другие его не оттащили. Да, встречаются у нас симпатичные личности.

Итак, завтра у нас будет ответственный день в Алжире. Ван де Эст не едет с нами, так как через три дня отчаливает на «Ла Кий». Он решил не брать с собой Кристианну, что обрадовало многих. Она, без сомнения, первый номер в борделе.

Плохая новость: полковник строжайше запретил Лафону давать кому-либо из нас в Алжире увольнительные. Я так много слышал об этом городе, что было бы жаль после стольких лет в легионе так и не увидеть его. Но может быть, что-нибудь выгорит и без увольнительных. У Шмидсдорфа в Алжире есть подружка, и ничто не может помешать ему встретиться с ней. Он раньше служил в 1-м парашютно-десантном полку, а их база в Зеральде расположена возле самого Алжира, так что он знает город хорошо.

Нас поселили в казармах регулярных войск в Мезон-Каре, что в нескольких милях от Алжира. Все готово к завтрашнему дню. Лафон посоветовал нам пораньше лечь спать, однако стоило ему уйти, как мы двинули в поселок и напились в стельку, после чего завалились в бордель.

Лафон рвал и метал, узнав от Суберы, какой финт мы откололи накануне. Но когда начались стрельбы, то удачно выступили мы со Шмидсдорфом, а Субера и Лафон — хуже некуда. К концу дня они, правда, улучшили свои результаты, и итогом одной серии выстрелов на точность и одной на скорострельность было 134 очка у Лафона, 139 у Суберы, 141 у Шмидсдорфа и 174 у меня. Мы значительно отстаем от лидеров и можем вылететь. Чтобы попасть во Францию, надо войти в первую тройку.

Сегодня стреляли прилично, но раньше не раз показывали несравненно лучшие результаты. Теперь все зависит от того, как выступят завтра Вайс и Виндель в стрельбе из пистолета. Для нас со Шмидсдорфом напряженка кончилась, и я предложил смотаться в Алжир и отвести там душу.

Я переживаю последствия вчерашнего безрассудства. Одной из множества глупостей, которые мы совершили, было то, что мы отправились в город в форме. После объявления независимости никто в Алжире и его окрестностях легионеров в глаза не видел. Появиться в центре города в наших белых кепи было все равно что размахивать красной тряпкой перед быком.

Мы доехали до Алжира на попутном грузовике, и Шмидсдорф тут же схватил такси и умчался к своей подружке. Я торчал в одиночестве посреди толпы арабов как белая ворона. Ощущение, что тебя сверлят тысячи враждебных взглядов, было не очень приятным. Но раз уж я приперся сюда, оставалось только направиться прямиком в ближайший бар.

Бар был битком набит арабами, но, как ни странно, у стойки я заметил двух европейцев. Они пригласили меня в свою компанию, мы подняли тост за легион, и они объяснили, что их сюда привело. Один из них был бывшим майором французской армии и приехал в Алжир по делу, другой, поляк, имел какое-то отношение к дипломатической службе. Они познакомились пять лет тому назад, а сегодня случайно встретились в отеле и решили отметить это событие в одном из баров, известных им еще по прежним временам. Я прибыл как раз к началу их встречи. В их обществе я почувствовал себя гораздо уютнее и был благодарен им за приглашение.

Часа через четыре мы вывалились из бара. Поляк, который расплачивался с барменом, отстал от нас с майором на несколько ярдов, и ему преградили путь двое арабских головорезов в кожаных пиджаках, потребовавшие, чтобы он предъявил им свой паспорт. Поляк послал их подальше и потребовал в свою очередь, чтобы сначала они показали ему свои документы. Неожиданно улица наполнилась арабами, вылезшими, казалось, из всех щелей и темных углов. Я вернулся к поляку и высказал арабам неодобрение по поводу их поведения. Внезапно один из них подскочил ко мне и двинул кулаком в челюсть. Я сделал два шага назад и, когда он кинулся за мной, ударил его изо всей силы ногой в пах. Он сложился пополам с тихим вздохом. Я никогда раньше не применял такие удары и убедился, что они очень эффективны.

Однако торжествовал я недолго. Тут же в атаку бросились все остальные. Я наносил удары направо и налево, отпихивая арабов, которые набрасывались на меня со всех сторон, как крысы, но в конце концов рухнул под весом навалившейся на меня массы. Хорошо помню один момент: кто-то из арабов склонился надо мной и я умудрился заехать ему в глаз пяткой. Он взвыл от боли, а у меня под носом замелькал целый лес рук со сжатыми кулаками. Я отчаянно боролся и брыкался, стараясь подняться на ноги, но это было бесполезно, и я чувствовал, что слабею. Эти ребята были настроены очень серьезно, и я ожидал, что вот-вот кто-нибудь из них всадит мне нож меж ребер. Это ощущение не из приятных, особенно когда ты распростерт на земле и не можешь шевельнуться. Я думаю, спасло нас, как ни парадоксально, слишком большое численное превосходство арабов. Они мешали друг другу.

У меня уже совсем не осталось сил, и я решил, что все кончено, когда нападающие вдруг бросились врассыпную, а передо мной выросли двое арабских солдат с нацеленными на меня автоматами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Но в этот момент я с облегчением увидел, что к нам приближается поляк. В самом начале заварушки он кинулся прочь с криками: «Помогите!», «Убивают!», «Полиция!» — и, помню, я тогда подумал, что лучше бы он помог мне отбиваться от арабов. Майор между тем лежал недвижно на земле, у него была глубокая рана, тянувшаяся от глаза до угла рта. Мы подняли его и направились вслед за арабскими полицейскими в их участок. С нами остался один из арабов, который рассказывал полицейским о том, как мы напали на них. По прибытии в участок майора сразу отправили на «скорой помощи», а нас с поляком допрашивали три часа. После этого поляка отпустили, и тут я начал нервничать. Было ясно, что я для них главная добыча и добром это для меня не кончится. При мне не было ни увольнительной, ни каких-либо других документов, удостоверяющих мою личность. И никто не имел представления, где я нахожусь. Единственный, кто мог бы что-то для меня сделать, — это поляк, но, помня его бегство в начале драки, я не слишком на него надеялся.

Было четыре часа утра, я уже ощущал последствия избиения. Форма была изодрана. Положение было хуже некуда, и я всерьез начал опасаться за свое будущее. Арабы пытали меня своими дурацкими вопросами: что я делал в их городе? Почему у меня нет увольнительной? Почему у меня нет никакого удостоверения? Зачем я напал на невинного прохожего?

Но тут наконец появился поляк с четырьмя жандармами. От радости мне хотелось броситься ему на шею. Жандармы еще целый час договаривались с арабами о том, чтобы забрать меня к себе, после чего последовал допрос уже с их стороны. Я рассказал им, как все было, от начала до конца, объяснив, что полковник запретил выдавать нам увольнительные и поэтому я решил сбежать в город нелегально. Жандармы отнеслись к этому с пониманием, но сказали, что обязаны тем не менее составить рапорт, так как обстановка в Алжире очень неспокойная, а арабы так или иначе подадут рапорт сами. Похоже, я стал инициатором маленького международного скандала.

В конце концов нас отпустили. Мы направились в отель, где нашли майора, которого уже починили и склеили. На лице его красовались тридцать швов, и они навсегда останутся с ним как напоминание об этом вечере. Мы пребывали в радостном возбуждении в связи с тем, что все кончилось более или менее благополучно, и не могли не отпраздновать это шампанским. Они благодарили меня за поддержку и провозгласили тост в честь легиона, а я в свою очередь был благодарен поляку за то, что он привел жандармов. На этом мы распрощались, я взял такси и вернулся в лагерь. Было уже шесть часов, я был измотан до предела. Часовой на КПП при виде меня вытаращил глаза, и его можно было понять. Лицо мое опухло и стало примерно в три раза шире, чем обычно, губы были разбиты и раздулись, вокруг глаз расползались сине-зеленые круги. Хорошо, хоть зубы были целы. В казарме я увидел мирно спящего Шмидсдорфа. На лице его блуждала слабая довольная улыбка. Он, по-видимому, неплохо провел время в отличие от меня. Я рухнул на свою койку и уснул.

Жандармы явились к Лафону, когда он наблюдал на стрельбище за выступлением Вайса и Винделя. Я в это время еще спал и был внезапно разбужен ворвавшимся в казарму тайфуном. Лафон был в такой ярости, что я стал опасаться за свою жизнь. Он носился взад и вперед по комнате и исступленно орал на меня, брызгая слюной, заикаясь и заговариваясь. Я испугался, что его хватит кондрашка. Он вопил, что даже боится представить себе, как воспримет этот инцидент полковник, не говоря уже о генерале, и поклялся, что засадит меня на год за решетку. Арабы уже передали французам свой рапорт, в котором говорилось, что я напал на безоружного прохожего и выбил ему глаз. Лафон продолжал неистовствовать, а у меня не было сил возражать ему. В заключение он объявил, что с этого момента я могу считать себя арестованным, и вылетел из помещения.

Из пистолета наши стреляли в этот день плохо. Если бы они выступили успешно, это могло бы несколько облегчить и мою участь, но этому не суждено было случиться. Мы заняли четвертое место. Это было, конечно, большое разочарование после всех затраченных усилий. Нам не хватило трех очков, чтобы войти в тройку призеров, которая наверняка поедет во Францию. У нас, правда, еще остается крохотный шанс, поскольку мы набрали в общей сложности более 1750 очков, но, боюсь, мои подвиги не будут способствовать благоприятному для нас решению.

Вечером я решил пойти к Лафону и объяснить ему, как все было на самом деле. Я не мог не сделать этого, так как слишком уважал его. Кроме того, я хотел извиниться перед ним за то, что поставил его в унизительное положение перед полковником. Лафон отвечал за нас, и его обвинят в том, что он не смог уследить за дисциплиной в команде. Он на этот раз говорил со мной совершенно спокойно и задал вопрос: почему я не попросил у него увольнительную? Я ответил, что это было бессмысленно, так как я понимал, что он будет вынужден отказать мне. А я уже твердо решил попасть в Алжир, и если бы сбежал в самоволку после разговора с ним, это было бы еще хуже, потому что явилось бы нарушением прямого приказа. Он заметил, что мне надо было убираться подальше с места происшествия, как только драка началась, но я возразил, что не мог оставить в беде двух гражданских лиц. Что они подумали бы в этом случае о легионе? Лафон сразу смягчился — он безмерно дорожит честью легиона. После этого его отношение ко всему инциденту круто изменилось.

Он сказал, что сам он теперь ничего не решает, так как рапорт отправлен командиру дивизии. Так или иначе все это дойдет до полковника, и вместо капральской школы мне светит тюрьма. Затем он добавил, что подаст свой рапорт, в котором отзовется обо мне положительно и обязательно подчеркнет, что я пришел на помощь гражданским лицам, — так что мне, возможно, дадут за это медаль.

Сегодня состоялась церемония закрытия соревнований и награждение победителей медалями и кубками.

Я получил бронзовую медаль в индивидуальном комбинированном зачете по точности стрельбы и скорострельности и горжусь этим чрезвычайно. Третье место означает, что лично я становлюсь участником чемпионата Франции. Лафон сомневается, что полковник даст добро на поездку одного легионера, и к тому же я буду, скорее всего, уже за решеткой.

Я думаю, что Лафон в целом все-таки доволен успешным выступлением нашей команды, а если у него есть основания радоваться, то почему бы не радоваться и нам.

Снова Бу-Сфер. Доложил о прибытии капитану Жэ. Капитан поздравил меня с хорошей стрельбой и добавил, что вынужден объявить мне восемь суток ареста. Он заметил, что срок был бы больше, если бы не положительный отзыв Лафона. При описании этого инцидента Лафон поистине дал волю красноречию. По его версии, я удрал в Алжир, так как был не в силах противиться врожденной тяге к перемене мест, а его рассказ о том, как я героически вступился за двух гражданских лиц, на которых напала банда арабских головорезов, заставил бы покраснеть от зависти самого Ланселота.[86]

Я побывал у куаффёра, который сделал мне приличествующую случаю прическу буль а зеро, после чего меня препроводили с одеялом под мышкой на «губу».

Оскар Каутц, ныне старший унтер-офицер полка, сердечно приветствовал меня у ворот темницы. Оказалось, я стал кем-то вроде героя, так как в полку прошел слух, что я пытался убить нескольких арабов, развязав уличную битву, которая войдет в анналы героических деяний легиона.

А пока меня ожидают пелот и трудовое перевоспитание.

Сегодня вышел на свободу. Распорядок дня на «губе» тот же, что был еще в Филипвиле. Подъем на рассвете. Весь день тяжелые корве картье (хозяйственные работы), а вечером спортивные упражнения со свистком. Совсем как в добрые старые времена. Охраняются арестованные здесь строже, чем в Филипвиле, и ни о какой контрабанде пива или сигарет не может быть и речи. Я потерял девять фунтов веса и чувствую себя прекрасно.

Пришло радостное известие, что нашу стрелковую команду все-таки посылают во Францию. Вечером мы отпраздновали эту новость с Вайсом, Уилсоном, Карлсеном и Кенни.

Меня вызвали на ковер к полковнику Ченнелу. Он был любезен выше всякой меры. Поздравил меня с успешным выступлением, выразил сожаление по поводу того, что пришлось упрятать меня на несколько дней за решетку, и добавил, что я должен сознавать, кто в этом виноват. Главная новость: через несколько дней начинается обучение в школе подготовки капралов и от нашего полка посылают меня. А это значит, что я не еду во Францию с нашей командой.

Ченнел покидает полк, и сегодня состоялся парад в честь нового командира, полковника Кайу. Многие предпочли бы видеть на этом месте Арно де Фуайара, но он пока только майор, так что не имеет права занимать эту должность. Церемонию инаугурации проводил генерал Лефор.

Я на время распрощался с друзьями и переместился в лагерь Лендлесс, где находится школа подготовки капралов. Лагерь расположен в пяти милях от полка, в горах, на высоте 2000 футов над уровнем моря.

Наш взвод состоит из сорока пяти человек. Командует нами моложавый капитан с суровым лицом, по фамилии Маскаро. В помощниках у него три сержанта: Дельгадо, Шмидт и Винтер.

В своем приветственном слове Маскаро доходчиво объяснил нам, что нас ожидает в ближайшие четыре месяца. Главная цель курса обучения — сделать из нас настоящих мужчин, а вторая цель — сделать из нас капралов, достойных служить в лучшем полку французской армии. В прошлом подобные школы были включены в централизованную систему подготовки капралов для всей армии, но данная создана специально для 2-го парашютно-десантного полка. Это его собственная организация. Полку требуется всего двадцать капралов, и ближайшая задача Маскаро и его приспешников — как можно скорее выявить среди нас более слабых и отсеять их. А остальные должны в совершенстве овладеть военным искусством и стать образцовыми служаками. По окончании школы мы будем способны находить дорогу в горах как по карте, так и без нее, мы будем экспертами по всем видам оружия, по управлению танками, по взрывчатым веществам и проведению диверсионных актов. Одним словом, мы войдем в сержантский состав легиона, будем его опорой. Мы будем поддерживать дисциплину в легионе, но для этого мы должны на своей шкуре понять, что такое дисциплина, стать настоящими мужчинами, и становиться ими мы начнем с завтрашнего дня.

Я почувствовал, что нам придется здесь очень несладко. В самой атмосфере этого лагеря есть что-то зловещее. Никакого сомнения, что это будет намного хуже, чем курс обучения новобранцев.