Легкая поступь железного века...

Глава двенадцатая Дело не завершено

Несчастное дело Лопухиных было кончено. Главных заговорщиков приговорили к плетям и ссылке. Но подозреваемым было еще о чем печалиться. Рьяный Лесток и подозрительный Ушаков готовы были продолжать розыск.

…Александр в который раз мерил шагами свою камеру. Как не пытался он отогнать от себя это чувство, но оно было — чувство зверя, загнанного в клетку. Его бросили сюда совершенно неожиданно, без предъявления чего-либо, доказывающего законность ареста. Устного распоряжения Андрея Ивановича вполне хватило.

…Теперь, когда юный Вельяминов был у него в руках, Ушаков позволил себе слегка расслабиться и спокойно подумать.

Кириллу Прокудина, сидящего под стражей, допрашивать было бесполезно — граф впал в полное уныние, едва ли не в слабоумие, и рта ни с кем не раскрывал. Обвинений против него не было никаких, кроме перехода в католичество, о чем свидетельствовали несколько человек. Мотивы доноса на Прокудина, как и свидетельств против него были самые заурядные — боязнь «недоносительства», личная неприязнь некоторых сотрудников, желание выслужиться перед грозным генералом, ожидание награды за «правый донос»… Прокудин был Андрею Ивановичу неинтересен. Что можно узнать от него? Что рылся в секретных бумагах Коллегии иностранных дел? Это и так ясно, и это дело Бестужева. Ушакова смущало другое: именно его-то, Бестужева, какова роль во всей этой путанице? Ведь есть еще одно более чем странное обстоятельство: католический священник, по всей видимости, отвративший графа от Православия, и юный Фалькенберг, агент Лестока, исчезли. Оба. А Фалькенберг был одним из главных свидетелей в Лопухинском деле… Искать их сейчас — как иголку в сене. Но Вельяминов, весьма вероятно, в сем исчезновении замешен. В петербургском доме Александра по приказу Ушакова устроили обыск, но не нашли ничего интересного, только пара записочек от некоей Н. легла на стол Андрея Ивановича. Любовных записочек… И наконец, из светской, ничего не значащей переписки Вельяминова Ушаков выудил черновик письма к некоей особе, которую Александр называл Наденькой. После короткого размышления Ушаков пришел к мысли, что Наденька — это Надежда Кирилловна Прокудина. Это было что-то, хотя, вроде бы, — и ничего ровным счетом. Генерал не знал, как пригодится ему это открытие, но чувствовал, что пригодится.

Александра он решил потомить несколько деньков, пусть и он голову поломает, подумает, куда вляпался, и стоит ли шутить с Ушаковым…

И вот, наконец, однажды ранним утром Александр Вельяминов услышал:

— К допросу!

Это по-человечески не могло его не встревожить, но в то же время почти что и обрадовало: сейчас хоть что-то проясниться, неизвестностью он был уже достаточно измучен. Предполагать юноша что-то мог, конечно, но чего стоят все его предположения, когда за него взялась, по-видимому, сама Тайная канцелярия?

В кабинете, куда привели Александра, его встречал Ушаков. При виде полной фигуры в генеральском мундире Александр невольно поежился — сам генерал-аншеф, значит, дело серьезное…

Ушаков очень приятно улыбался.

— Присаживайтесь, Александр Алексеевич, — сказал он так любезно, словно дело происходило в светской гостиной, а не в кабинете Тайной канцелярии. Александр молча сел на указанный ему стул. От Ушакова, конечно, не укрылось его страшное напряжение, хотя и старательно Александром скрываемое за внешней непринужденностью. Не укрылся и немой вопрос — «в чем дело?» — в воспаленных от недосыпанья глазах: в тюрьме спалось не очень сладко. В ответ Андрей Иванович вновь мило улыбнулся. Чуть поодаль сидел Шешковский — тише воды, ниже травы. Больше никого в кабинете не было.

— Прошу прощения, сударь, — сказал Ушаков, — за некоторые… хм… неприятности, которые мы были вынуждены вам доставить. Надеюсь, что сейчас мы разрешим кой-какие недоумения, и вы, вполне возможно, будете свободны.

Александр в свою очередь любезно улыбнулся на это «вполне возможно», но ничего не ответил. Он ждал. Ушаков решил, что затягивать молчание смысла нет.

— Александр Алексеевич, — продолжил он таким тоном, словно был давним добрым знакомым Александра. — Ведь не пустяшный разговор у нас с вами, да… Дело о покушении на жизнь Ее Императорского Величества — не шуточки! Слава Богу, виновные повинились и наказаны. Но дело сие, скажу я вам, столь запутанное, что до сих пор работы остается непочатый край. Так уж прямо и хочется попросить: ну уж пожалейте вы нас, убогих, господа подозреваемые!

В ответ на эту неожиданную издевку Александр усмехнулся. «Ничего, — довольно подумал генерал, — скоро посмиренней глядеть станешь!»

— Поэтому прошу вас не тянуть с ответами на предлагаемые вопросы, — закончил он. — Так, — имя, звание…

Шешковский, вновь заменивший на сегодняшний день секретаря, — ввиду совершенной тайности взятого на себя самовольно Ушаковым дела, старательно записывал ответы Вельяминова на первые формальные вопросы.

— Так, — сказал генерал, когда с этим было покончено. — А теперь не угодно ли вам будет объяснить, Александр Алексеевич, какое касательство имел родной дядя ваш, полковник Василий Вельяминов к государевой преступнице Наталье Лопухиной?

— Никакого.

— Будто бы? Однако ж его довольно часто видели в кругу Натальи Федоровны.

— У нее многие бывали.

— Да, но откровенностью ее пользовались немногие. Господин Фалькенберг, вам близко знакомый…

— Простите, ваше превосходительство, — прервал Александр бегло текущую речь Ушакова, — я не имею чести знать господина Фалькенберга.

Андрей Иванович неприязненно поморщился, — конечно же, Фалькенберг был упомянут им вот так, вскользь, недаром, но он не ждал, что Вельминов осмелиться перебить его на полуслове. «Отметает всякий намек на знакомство с немцем, — подумал Андрей Иванович, — однако ж слишком поспешливо… Продолжим».

— Прошу дослушать, будьте любезны. Так вот, господин Фалькенберг, как и многие другие общие знакомцы Лопухиной и дяди вашего, подтверждает, что в обществе сей особы не раз слышал крамольные речи от господина Вельяминова. Так откуда же такая нелюбовь к священной Царской особе? Александр Алексеевич, вы, находясь на своей должности, кажется, должны были бы построже наблюдать за вашими сродниками. Или же… может быть, ваше особое положение и послужило причиной некоего соблазна?

Яснее выразиться было нельзя. Генерал смотрел теперь Александру прямо в глаза, и взгляд его уговаривал: «Произнеси одно имя! Мне пока что его произносить не с руки. Только имя и подпись под именем, — и ты свободен. И не просто свободен: мы отныне — друзья».

— Я не понимаю, ваше превосходительство, что вам угодно от меня, и чем могу я помочь в деле, к которому не имею не малейшего касательства.

— Советую понять, — промурлыкал Ушаков. — Может быть сейчас вы просто несколько растеряны? У вас будет достаточно времени для раздумий. Подпишите.

Ушаков взял у Степана допросные листы и протянул их Александру. Тот подписал после того, как пробежал их глазами.

Когда Саша вновь водворен был в камеру, она показалась ему еще мрачнее прежнего. «Я погиб! — думал Александр. — Он решил потрясти меня насчет вице-канцлера, копает под Бестужева! Просто так я не отделаюсь…»

А в это время Ушаков раздумывал: прав ли он или нет в своих рассуждениях? И нужно ли продолжать эту игру против вице-канцлера? Отправив на дыбу родственницу Бестужева по мужу, Анну Гавриловну, Ушаков долго прикидывал и так, и сяк, и наконец решил, что — вздор: Бестужев не при чем, и эта бабья крамольная болтовня вряд каким боком касается главы внешней политики. Теперь же генерал-аншеф вновь засомневался. По крайней мере… этот мальчишка Вельяминов… Нет, надо из него как следует все выжать. Сегодня он, Ушаков, виделся с Лестоком. Лейб-медик, старый друг Государыни, мрачен и надут — подкоп под Бестужева не удался. Вот бы ему, Лестоку, Сашку Вельяминова в руки, тот бы живым его не отпустил, это как пить дать, пока не вырвал бы заветное имя! Имя нужно одно — Бес-ту-жев… А может и впрямь перепоручить Сашеньку Лестоку, и дело с концом? Да, а ходатайство Разумовского за семейство Вельяминовых, а близость мальчишки к вице-канцлеру, которая может совсем другим — чем-нибудь весьма неприятным для него, Ушакова, обернуться?.. Нет, надо тайно… А потом… ежели крамолы не сыщется (в чем Андрей не был уверен), неплохо было бы мальчишку у Бестужева перетащить под свое руководство. Из него можно сделать что-то очень даже путное.

Несколько допросов прошли в том же духе, так что Александра стала тяготить кажущаяся непритворной любезность грозного генерала. В иные моменты, например, когда Андрей Иванович мило приглашал его присесть, Александр ловил себя на мысли, что ему просто хочется отвесить его превосходительству оплеуху. «Может быть, он этого и добивается?» — думал Саша. Наконец Ушакову самому надоела эта игра. И однажды Вельяминов проснулся среди глубокой ночи от грубого толчка, его стянули с постели и объявили:

— К допросу!

«Кажется, начинается», — подумал Александр, с трудом разлепляя ресницы. Его проводили (можно сказать — протащили) в знакомый кабинет, где освещенные средь ночного мрака скудным светом сальных свечей Ушаков и подручный его Шешковский смотрелись очень впечатляюще и грозно. Поблескивала звезда на мундире генерал-аншефа. Александр тупо уставился на нее — он не совсем еще проснулся, хотя сердце уже заколотилось так, что остатки сна должны теперь быстренько улетучиться. На этот раз Андрей Иванович не пригласил его присесть.

— Где Фалькенберг? — спросил он слету, едва Александр переступил порог.

— Не знаю.

— Так… «не знаю». Повторите ж еще раз, что вы не знакомы с ним, что вы никогда не интересовались человеком, ведущим игру против вашего начальника, который к тому же, как поведал нам граф Прокудин, собирался жениться на… Ну, об этом позже. Может быть, вы еще скажете, что и имя отца Франциска никогда не слыхали? Где и он-то, кстати? Не припомните, а? А может, вы и графа Прокудина никогда не встречали?.. Отвечайте, коли спрашивают на допросе! — рявкнул Ушаков.

— Но ваше превосходительство, — вяло улыбнулся Александр, — вы задали слишком много вопросов…

— На все — по порядку! Память должна быть, коль у Бестужева служишь. А?

— Ничего не могу сказать.

— Не можешь или не хочешь? Не отвечаешь? Значит, соглашаешься с тем, что причастен к исчезновению немца?

— Нет.

— И не знаешь его?

— Не было повода к знакомству.

— Не сомневаюсь. К явному. А невесту он у тебя все-таки отбил!

Александр вздрогнул.

— Что? Вспомнил?

— Нечего вспоминать.

— С Надеждой Прокудиной амуры разводил?

— Вы путаете, господин генерал. — Александр пожал плечами. — Из моих писем, что вы взяли у меня дома, вовсе не следует, что моя Наденька — это непременно девица Прокудина.

— Да? Может быть… Ну а полушалок-то нянюшке удалось передать? — Андрей Иванович удовлетворенно улыбнулся. Еще когда Александр только вошел, Шешковский переставил все подсвечники так, чтобы свет их падал прямо на подследственного, и теперь Ушакову было заметно любое движение в его лице, тогда как сам он оставался в тени. — Вы удивлены, Александр Алексеевич, неужели? Так вот, извольте убедиться, каждое ваше слово нам известно, тем паче — каждое движение. А потому, попрошу прекратить бессмысленное запирательство. Итак, что известно вам о секретных сношениях заговорщицы Анны Бестужевой с ее высокопоставленным сродником, и с чьего голоса дядюшка ваш поносил Государыню в собрании Лопухиной?

«Приехали!» — у Александра все сжалось внутри. Вслух же он произнес:

— Не понимаю, о чем вы, генерал.

— Вы, впрочем, могли всего этого не одобрять, я это вполне понимаю, но долг верного служащего, конечно… Александр Алексеевич, я попрошу не бояться нас, потому как мы хотим помочь вам выпутаться из сетей, в которые вы, по неразумию вашему, попали.

— В сети я не попадал, Андрей Иванович, потому как их не было, а сети вы мне сейчас расставляете. Если бы вам каждое слово мое было известно, вы знали, что вопросы, ныне мне вами предлагаемые — бессмысленны.

— Ваша сестра показала на вас, — спокойно ответил Ушаков. — Без всякого пристрастия. Потому так быстро и была отпущена на свободу. Если угодно, могу предъявить собственноручную подпись вашей сестрицы…

— Натальи?! Не стоит трудиться, ваше превосходительство, ибо я твердо знаю, что сестра моя добровольно никогда бы не возвела на меня напраслину. Если есть ее подпись, значит, вы или пытали ее, или подпись подделали. Однако теперь я понимаю, откуда вы знаете про полушалок. Кто-то из ее слуг случайно нас услышал, а потом, после ареста сестры, вы всех их допросили, спрашивали, где я…

— Так трепаться не надо так, чтоб слуги слышали, — прошипел генерал, всем корпусом подаваясь к допрашиваемому. — Ты умника-то не строй, Сашенька… Способы есть тебя разговорить, да погодим пока с этим. Покамест вот что скажи мне: австрийский посланник Ботта, в заговоре участвовавший, отношения с вице-канцлером поддерживал дружеские. А откуда у австрийца-то такая к нашей Государыне пресветлой нелюбовь? А? Тут уж не просто сплетни бабьи, не понимаешь, что ли?!

— Нет! — Александр чувствовал, что напряжение его все возрастает, а сил, чтобы сохранять спокойствие, уже нет.

— Нет? Сашенька, да ты не дергайся. Ты ж Отечеству служишь у Бестужева, али как? Так и мы здесь — тако же! Должны ж мы беречь спокойствие Державы нашей и здоровье драгоценное Ее Величества? Иль не согласен?

— Государыне и Отечеству служить — долг каждого первейший.

— Верно. А ты от сего долга уклоняешься. А ведь нам известно, что отношения с Австрией вице-канцлер и через тебя поддерживал. Что ты делал в Вене?

Вот тут Александр вспыхнул.

— О том говорить не могу по долгу службы!

— Нам ты по долгу службы говорить не просто можешь, а и обязан. Ну, так как?

Александр молчал.

— Молчишь? Хорошо. Значит, есть, что скрывать. Запиши Степан, что повинился.

— Ну уж нет, — вскрикнул Саша. — Этого я не подпишу! Я ни в чем виновным себя ни признаю…

— Значит, помоги нам…

— …и ничего больше сказать вам не имею!

— Это последнее слово твое?

— Да.

— Но, думаю, что только на сегодня, — задумчиво проговорил Ушаков. — Что ж… Ты сам себе враг. Но время-то еще не истекло — подумай. Подпиши уж листы, сделай милость — нет там о том, что повинился. А там — посмотрим…

Когда Александра увели, Андрей Иванович еще долго смотрел в задумчивости на закрывшуюся за ним дверь. Шешковский притих за его спиной, не смея нарушать тайные думы начальства. А думы были вот о чем: сколько не приглядывался генерал к Вельяминову, не мог он заметить в нем ничего, что указывало бы на то, что он лжет. Нет, кое в чем он, конечно же, привирает, но в главном — нет. На это у Андрея Ивановича было особое чутье. А если так, тогда — плохо. Отпускать его теперь нельзя. А держать без вины — неприятности можно навлечь, все-таки бестужевский человечек. Значит, как угодно, а признания надо добиться, хоть какого, хоть в чем бы то ни было. В конце концов, быть того не может, чтобы, будучи на службе столь секретной, юноша не знал такого, о чем ему, Андрею Ивановичу послушать было бы весьма интересно. А там бы и впрямь отпустить можно. Или же… Ушаков вздохнул и обернулся, наконец, к Шешковскому:

— Степушка, ступай, распорядись там, чтобы с завтрашнего дня Вельяминова — на хлеб и воду. И — в другое помещение.

— Понял.

— И… вот что еще. Не давать ему спать.

Шешковский поклонился.

…Едва Александра втолкнули обратно в камеру, он, как не был взволнован и обескуражен, сразу же упал на свою лежанку и уснул. Но сон его оказался недолгим, его разбудили, снова подняли, куда-то повели… Он ничего не понимал. И вот перед ним двери другой камеры. Переступив ее порог, Александр поежился, так как сразу же дала о себе знать промозглая сырость, и вообще, ничего хорошего в этом переводе в другое помещение не было. Крошечная каменная клеть, сырая и темная, с ворохом соломы вместо кровати. Александр перекрестился, тяжело вздохнул и опустился на солому. Стоять у него не было сил. Но едва стали слипаться его тяжелые воспаленные веки, как резкий удар по щеке заставил его сильно вздрогнуть и открыть глаза. Перед ним стоял один из охранников, который повторял:

— Спать не велено, сударь!

Этого Александр никак не ожидал, только и смог переспросить:

— Как так не велено?! Кем?

— Его превосходительством.

«О Боже! — подумал молодой человек. — Что ж меня еще-то ждет?»

Эта ночь стала для него настоящей пыткой. Были минуты, когда Александру казалось, что сон, наваливающийся на него, особенно в часы раннего утра, преодолеет все, и он откидывался на солому, но его тут же рывком поднимали на ноги. Охранник, приставленный Ушаковым, отхлестал себе ладони о его щеки… Когда лязгнула дверь, Александр едва удержался, чтобы не застонать.

— К допросу!

«Как, опять?!»

Ноги не слушались и заплетались. Ему казалось, что он задыхается. И вот перед ним те же лица, только Ушаков еще мрачнее, чем был, когда они расстались, а его помощник имеет утомленный вид.

— Ну, подумал? — вопросил генерал. Жгучий взгляд Александра, полный ненависти, был весьма красноречивым ответом. И взгляд этот очень Андрея Ивановича обрадовал, он даже лицом просветлел.

«Эге! — провертелось у него в голове. — С одной ночи как… Да и ночи-то неполной. Скоро кидаться на меня станет. Да, все будет проще, нежели я думал. Хрупкий, изнеженный барчук, а туда же — политика, игры тайные. Ну, ничего…»

— Не смей молчать, когда я вопросы задаю! — прикрикнул он на Александра, как на нашкодившего ребенка. — Понял, что нужно Отечеству послужить?

Молчание.

— Так, значит? Не соизволите со мной словом перемолвиться? — генерал улыбнулся и философски протянул: — Да-а, вот ведь как бывает… Меня-то из бедности, из нищеты, можно сказать, вынули, одно и было, что имя дворянское, а к сему — именье — един двор крестьянский. А ты, вон, Вельяминов урожденный… А вот стоишь сейчас передо мной, и вся жизнь твоя от одного шевеления мизинца моего зависит.

— Не только, — прошептал Александр запекшимися губами. — Еще и от воли Божией…

И так сказано это было, — даром, что шепотом, — что вновь помрачнел Андрей Иванович.

«Ого! — подумалось, — а не поспешил ли я его в слабаки записывать…»

Но мысли сей никак нельзя выказывать!

— Не дрожи, — покровительственно бросил Ушаков, хотя Александр вовсе и не дрожал. — Я тебе зла не желаю. Напротив, сына роднее станешь… Переходи ко мне на службу. Я-то о будущем твоем получше, чем Бестужев твой, позабочусь. Тут карьера такая для тебя… Степан вон уже погрустнел, завидует. А за ночь сегодняшнюю не взыщи, больше сего не повторится. Подписывай — и свободен.

Степан уже поглаживал бумагу, которую должен был подписать Вельяминов.

— Больше ничего я подписывать не стану! — заявил Александр.

Андрей Иванович сдвинул брови и с минуту глядел на него, поглаживая подбородок. Потом медленно поднялся со своего кресла и подошел к юноше едва ли не вплотную.

— Вот как? А чем же, скажи на милость, наша служба хуже твоей? Или никого еще на дыбу не отправил? Так отправишь, — генерал-аншеф рассмеялся, — дело времени… Ты же, как и я, — на страже спокойствия государственного…

— Я, может, службу свою поначалу иначе представлял, — тихо сказал Александр, — но другой мне не нужно, тем паче — в Тайной канцелярии. Я дипломатом хотел быть…

— Теперь уж не будешь, — перебил Ушаков, возвращаясь на место. — Вот это я тебе обещаю. Ох, и дурень ты, даром, что в дипломаты метил. Ладно… Дадим тебе маленько передохнуть, да, Степан? Понял ли, что ты даже спать теперь не сможешь без моего на то соизволения? А у меня было раз так, что один вот такой же после нескольких ночек, подобных твоей сегодняшней, — нескольких, слышь! — прям на дыбе уснул. Вот. Так что, умнеть пора…

Когда Александра увели, Ушаков обернулся к Шешковскому.

— Ну, что скажешь, Степан Иванович?

— Да чего ж сказать, — с трудом сдерживая зевоту, пробормотал Шешковский, — сломается скоро… Построже бы с ним только, ваше превосходительство.

— Да трудненько, — пробормотал генерал, — все ведь тайком, и разрешения нет у меня ни на что. Как хорошо бы, кабы сам упрямиться прекратил, баран этакий… Э, ты-то бодрее гляди, раззевался!

— Меня-то за что мучаете, ваше превосходительство? — жалобно пробормотал Шешковский. — И домой не отпустили, и всю ночь за бумагами просидеть заставили.

— Но-но! Привыкай. Тебе еще не то предстоит — несколько ночей кряду спать не сможешь вот с этакими. Вот помру я, станешь начальником сего учреждения…

— Да что вы… Да куда ж мне…

— Именно — тебе. Это уж я знаю, предрекаю, людей я, голубчик, насквозь вижу. Ладно, ступай домой, сосни. Но к вечеру чтоб вновь у меня был! Тебе сегодня еще одна ночь бессонная предстоит. Да не тебе одному…

Александр надеяться уже перестал, а смириться с безысходностью не мог. Все в нем возмущалось и рвалось при мысли о чудовищной несправедливости, допущенной по отношению к нему. Он был уверен, что Бестужев не знает о его аресте, что ни он, никто другой не предпринимает ничего, чтобы вызволить его отсюда. А если бы Бестужев знал? Рискнул бы он ходатайствовать за своего сотрудника, обвиняемого вообще не пойми в чем?

Дни тянулись мучительно. Ушаков периодически вытягивал его на многочасовые допросы, становясь с каждым разом все грубее и настойчивее, доводя подследственного едва ли не обморока. Этим, впрочем, пока дело и оканчивалось, хотя каждый раз угрозы дыбы и кнута становились все красноречивее в устах грозного генерала. И постоянное ожидание мучений тоже изнуряло. Постепенно исчезли все «барские замашки» Александра, как издевательски выражался Ушаков. Можно было есть раз в день непропеченный кислый хлеб и пить мутную воду, можно было спать на гнилой соломе, и просыпаться, когда уже зуб на зуб не попадает от холода. Здесь Александр научился молиться, не так, как упрашивала его каждые утро и вечер нянюшка в детстве («скорее, скорее, отделаться б от нее побыстрей!»), а так, когда осознаешь, что Тот, к Которому ты сейчас обращаешься — есть твой, не главный даже, а единственный Источник спасения. И лишь с Ним можно говорить обо всем, что разрывает сердце…

Пробуждение среди ночи, в любое время, — в начале ее, в середине, или уже к рассвету, — давно стали для Александра привычными. Вот и сейчас он с трудом поднялся и его повели на допрос. Прошли знакомый коридор, и у молодого человека екнуло в груди. Путь их нынче лежал не в кабинет Ушакова.

«Господи! — взмолился Александр. — Ведь на пытку ж ведут! Помоги, дай силы… не выдержу я».

И действительно, еще не раскрыли перед ним низенькую дверь, а Александр уже знал, что увидит сейчас…

Андрей Иванович ждал его. Неизменный Шешковский, неизменно же тихий и скромный, поглядывал из темного угла на вновь вошедшего. Кроме них, здесь еще были люди…

— Милости просим, — прошептал, усмехаясь, генерал, и, схватив Александра за локоть, протянул его в неосвещенный угол, где смиренно примостился на лавке Степан Иванович. Вельяминова генерал почти силой усадил рядом.

— Попрошу потише, Александр Алексеевич! — в ухо говорил Ушаков. — До вас еще очередь дойдет. Ждите…

Ждите?! «Чего?» — захотелось отчаянно крикнуть Александру. Тут он почувствовал на запястье пальцы Шешковского, железно стиснувшие его руку. Саша едва подавил возглас.

Меж тем картина перед ним разворачивалась страшная… Он и хотел бы не смотреть, но не мог, словно приворожило его. Он смотрел на дыбу, на которую вот-вот вздернут какого невысокого изможденного человечка, а Шешковский пристально, не отрываясь смотрел на него. И когда раздался вопль, эхом усиленный, Александр дернулся, рванулся, сам было вскрикнул, но плотно, — не продохнуть, — легла на его рот ладонь Шешковского, другой рукой Степан Иванович перехватил его за талию и потянул на себя. Дернувшись еще пару раз, Александр затих. Ему ничего не оставалось, как смотреть, слушать, ибо не видеть и не слышать было невозможно…

Его мутило и руки слегка подрагивали, но вот перед ним вновь возник грозный генерал.

— Да очнись ты, — услышал Вельяминов его почти брезгливый негромкий окрик. — Степушка, водой его, что ли, сбрызни…

— Не стоит! — сказал Александр и поднялся с лавки. Сделал несколько шагов на генерала. Не ожидал Андрей Иванович от полубесчувственного, казалось, юноши ни такого жеста, ни такого тона, так что даже невольно отступил.

— Теперь моя очередь, я полагаю? — спокойно осведомился Александр.

Неожиданная пощечина отбросила его к стене, он вновь плюхнуться на лавку.

— Щенок, здесь распоряжаюсь я! — прошипел генерал.

Александр вытирал текущую из носа кровь. Глаза его упрямо горели, и отчаянно-решительное выражение лица зоркий как кошка Ушаков разглядел даже в тени.

— Что, не проняло? Добавь ему, Степан.

Второй удар в лицо заставил Александра вскрикнуть.

— Так-то лучше, — сказал Андрей Иванович. — Ну, понравилось ли, что увидел? Молчишь? А ведь для тебя-то я кое-что посильнее приготовил…

Александр молчал, но в напряженном молчании его почему-то не чувствовал Андрей Иванович никакого трепета. Злиться начал сам генерал, да едва ли и не нервничать, — а виданное ли это дело для грозного начальника Тайной канцелярии? Но нечто вроде уважения к подследственному все сильнее проступало сквозь все неприятные ощущения. Ушаков взял молодого человека за подбородок и прошептал почти ласково:

— Ну что упрямишься-то? Ведь не сдюжишь, мученика-то не строй из себя! Ослабеешь. Потолкуем по-хорошему, наконец, а?

— Не о чем, — усмехнулся Александр разбитыми губами.

— Вот как? А ну как сам умолять станешь? А ведь станешь, станешь непременно! Ты ж еще и не знаешь, что такое боль. Да и от позора избавь себя — будешь ведь в ногах у меня валяться и ноги мои целовать…

— Мне Господь поможет, — прошептал Александр. — Начинайте…

Андрей Иванович успокоился и разглядывал юношу уже с интересом.

— Да ведь сказано же, — на этот раз беззлобно проговорил он, — что сие я решаю, когда начинать, а когда… Думаю, и завтра поздно не будет. Есть время подумать еще, слышишь? Запомни, Вельяминов, ты мне нужен. Эй, вы там, уведите…

Когда Александра уводили, он пошатывался.

Оставшись наедине с помощником, Ушаков покачал головой.

— Не понимаю я что-то, Степан… Какой-то он… скользкий, что ли. Чего ждать-то от него?

— Уж если вы не понимаете… — Степан Иванович развел руками. — Однако ж, по разумению моему скудному, он сейчас, кажись, и впрямь крепко на Господа надеется. А коли так… не нам с Божьей силой-то бороться, Андрей Иванович.

— Ну, — поморщился Ушаков, — ты у нас святоша известный. А чего ж ты тогда ко мне на службу пошел, а не в послушники монастырские заделался?

— В послушники, ваше превосходительство, простить прошу, не заделываются… туда сам Господь приводит, а меня вот… к вам судьба привела.

— Ладно. — Ушаков все-таки суеверно перекрестился. — Хватит языком-то молоть. Так сколько лет ему, а? Девятнадцать?

— Да, ваше превосходительство.

— Все ж молод. Не оперился до конца. А опериться у меня должен, я сие сегодня твердо решил. Бестужев плохих не держит. Да еще девицу эту проворонили, сестру его… Ну, ничего, от баб морока одна, и одного Вельяминова с лихвой хватит, двух обламывать утомительно… Совсем не в дядю нравом сестра и брат… А дыбы Сашеньке все ж завтра не миновать. Право, жаль. Хотя… может, еще одумается…

И в том, что одумается, уже через час не сомневался Андрей Иванович. А дело было так…

Наденька Прокудина, привезенная Павлом Мстиславским в монастырь отца Ионы, стосковалась в затворничестве. Проживала она теперь в крохотном домике возле келий монастырских и носа не казала за порог. Приходилось довольствоваться обществом одной лишь Дашеньки, что очень скоро Наде прискучило. Тем паче, что она понять не могла, почему ее сюда запрятали, и никто вот уже сколько времени не приезжает за нею… Наталья не то, чтобы о ней забыла, но, погрузившись в свои дела и переживания, как-то не подумала о том, что мужской монастырь не лучшее место для барышни, ей казалось, что если сейчас Надя под крылышком у отца Ионы, то лучшего и желать не приходится.

Однако же совсем стосковавшись, Надежда принялась день и ночь напролет проливать слезы: и по арестованному отцу, и по милому Сашеньке, о котором ничего не ведала, и по себе самой… А когда слезы кончились, Надя в первый раз в жизни осмелилась ослушаться своего духовника. У нее были при себе средства, чтобы добраться до Петербурга, что она и решила безрассудно предпринять.

Путешествие барышни и горничной прошло без приключений, но едва лишь Надежда появилась в своем петербургском доме, как агенты Ушакова не преминули доложить начальству, что дочь Прокудина вернулась. Разозленный упорным сопротивлением Александра, Андрей Иванович едва не подпрыгнул от радости. Это была удача! — теперь Вельяминов как миленький распишется в том, что было, и чего не было…

…Александр стал надеяться на Чудо. Жадно и упорно. И когда в очередной раз повели его ночью на допрос, лишь на Чудо он и надеялся. И то, что вели по знакомому пути в кабинет Ушакова, а не в пыточную камеру, уже ободряло…

Едва он переступил порог, генерал так и впился в него взглядом.

— А мы тут вам, Александр Алексеевич, подарочек приготовили, — пробормотал он, через силу усмехаясь — Андрей Иванович скорее бы собственной персоной под кнут пошел, чем признался бы, что ему самому становится мерзко от того, что он намерен совершить.

Александр оцепенел. Возле генерала сидела бледная, заплаканная Надя. Увидев своего любимого, она вскрикнула: — Саша, Сашенька, откуда ты здесь?! — и бросилась к нему. Никто ее не удерживал. Александр, ошеломленный, молча обнял девушку, — хрупкую, перепуганную, беззащитную, — прижал к себе. Она плакала, уткнувшись ему в грудь.

— Надюша, ты-то, ангел мой… — выговорил Александр наконец, чувствуя, что сердце заходится, — ты как здесь?..

— Я домой вернулась… а тут — они… Я думала, из-за отца меня… Сашенька, чего от тебя хотят?

Александр, не отвечая, целовал ее лоб, глаза, волосы…

— Ну-ну, довольно! — раздался голос грозного генерала. — Уведите ее!

— Нет! — закричала Наденька, накрепко вцепившись в Александра. Ее грубо от него оторвали и силой вытянули за дверь. Александра тоже пришлось удерживать, чтобы он не бросился вслед за девушкой…

Когда дверь закрылась, и Вельяминов почувствовал, что хватка насевших на него стражей ослабла, он отчаянным рывком высвободился из их рук и кинулся на Ушакова. Генерал отреагировал мгновенно, от его ловкого удара в челюсть Александр отлетел к противоположной стене.

— Задушить меня хотел? — усмехнулся Андрей Иванович. — Ну, куда тебе справиться со мной? Не гляди, что я старик… Так что? Надо ли что-то объяснять, сударь? Потолкуем по-хорошему?

Александр поднимался с трудом. В глазах его стояли слезы.

— По-хорошему? Никогда!

— Думаешь, просто так любовь твою привезли сюда? Дабы тебя порадовать? Молчишь? Хорошо. Так уж и быть, еще малое время подарю… Отведут тебя сейчас в обиталище твое, ложись, спи, — если спать сможешь, зная, что красавица твоя ночь в таких же проведет «покоях»…

Александра увели. Он стискивал зубы, чтобы не разрыдаться…

Генералу нравилось все это меньше и меньше. Он не ожидал, что будет столько хлопот с этим мальчишкой. «Дипломат… твою мать!!» — выругался про себя Андрей Иванович. Вслух — не по чину.